Основана в 1890 году Ф. Павленковым и продолжена в 1933 году М. Горьким
ВЫПУСК 1818 (1618)
Знак информационной 16 + продукции
© Платошкин Н. Н., 2017
© Издательство АО «Молодая гвардия», художественное оформление, 2017
Эрнесто Гевара родился в аргентинском городе Росарио 14 июня 1928 года, хотя, скорее всего, эта дата не является верной. Аргентинцы всегда считали себя особой частью Латинской Америки, а многие из них вообще были склонны видеть в своей стране латиноамериканскую Европу. Индейцы на крайнем юге Западного полушария были истреблены в многочисленных и крайне жестоких войнах, и белые поселенцы (не только из Испании, но и из Италии и прочих европейских стран) чувствовали себя на завоеванной территории как у себя дома. Практически никаких метисов — только чистая «белая» кровь. Самомнение аргентинцев и их некоторую гордую обособленность от остальной «отсталой» Латинской Америки усиливало и то, что аргентинцы освободили себя от Испании сами, без помощи Симона Боливара, которого в других странах величали Освободителем с большой буквы. В Аргентине был свой собственный освободитель — Хосе де Сан-Мартин, которого, правда, соотечественники лишили власти и отправили в позорную эмиграцию в Европу[1]. Аргентина на момент рождения будущего команданте Че была самой богатой страной Западного полушария после США. Правда, никакого золота испанцы там не нашли. Аргентина поднялась на говядине и пшенице, которые и стали настоящими Эльдорадо этих мест. Если на Кубе правила «сахарная аристократия», то в Аргентине властвовали «коровьи бароны». Аргентинские гаучо были в мире ничуть не менее популярными, чем их сородичи американские ковбои — герои вестернов. Хвалились аргентинцы и тем, что у них был лучший футбол в мире (о Бразилии как о футбольной нации в 1920—1930-е годы никто в мире и не слыхивал). Если, конечно, не считать маленького упорного Уругвая, который тогда имел наглость соперничать с Аргентиной не только на футбольном поле, но и на мировом мясном рынке. Как раз в 1930 году на первом чемпионате мира по футболу Уругвай дебютировал в качестве чемпиона и отодвинул Аргентину на второе место. Наконец, прямо перед Первой мировой войной весь мир начал завоевывать главный аргентинский бренд — чувственное и невероятно эротичное по тем временам танго[2]. В Россию танго проникло из Парижа и поначалу было запрещено полицией как непристойное. В СССР его не запрещали, но до войны особо не рекомендовали как продукт растленной и загнивающей буржуазной культуры. Таким образом, аргентинцы гордились своей страной и поглядывали на латиноамериканских соседей свысока. Эту национальную гордость вынужденно учитывали и США, поэтому американская морская пехота не могла, как в Никарагуа или на Гаити, менять в Буэнос-Айресе неугодные правительства. Семья Че Гевары[3] принадлежала к сливкам аргентинской аристократии, причем как по отцовской, так и по материнской линиям. По отцу Че был аргентинцем в двенадцатом поколении (абсолютная редкость для страны с молодой историей), по матери — в восьмом. Прадед отца Патрисио Хулиан Линч-и-Роо считался самым богатым человеком в Южной Америке. По отцовской линии отец будущего команданте Эрнесто Гевара Линч был Геварой, по материнской его род вел свою историю от иммигранта из Ирландии Патрика Линча. В лице Патрика Линча (родился в 1715 году) породнились два могущественных клана Западной Ирландии — Линчи и Блейки, которые доминировали в местности Галвэй с XIII до середины XIX века. Линчи стали покидать Ирландию после жестокого карательного похода в эту страну Оливера Кромвеля в XVII веке. Патрик участвовал в борьбе Ирландии против англичан и был вынужден бежать в 40-х годах XVIII века в Испанию, — злейшего и вечного врага Англии, охотно принимавшего католических ирландцев. Из Испании (точнее, из Страны Басков) превратившийся в Патрисио Патрик перебрался в вице-королевство Ла-Плата (так при испанцах именовалась Аргентина). Там он стал рехидором (королевским чиновником) и капитаном местного ополчения. В 1749 году Патрик женился на знатной и богатой аристократке Розе де Галейн-и-де ла Камара. Своему старшему сыну Хусто Пастору Линчу (родился в 1755 году) Патрик смог передать обширные земельные угодья, и тот, как и отец, совмещал бизнес с королевской службой (он был таможенником, капитаном ополчения и рехидором одновременно). Когда Ла-Плата восстала против Испании в мае 1810 года, революционное правительство сохранило за Хусто все его должности. Его сын Патрисио Хулиан Хосе Линч-и-Роо (родился в 1789 году) взял в жены в 1813 году одну из самых знатных невест Аргентины — Марию Исабель де Савалету-и-Риглос, происходившую из рода знаменитого конкистадора Доминго Мартинеса де Ирады[4]. Патрисио Хулиан преуспел в бизнесе, став одним из самых богатых людей Южной Америки. Он получил корсарский патент и на фрегате «Героиня» гонялся за испанскими кораблями в 20-х годах XIX века. Именно этот 34-пушечный фрегат первым водрузил аргентинский флаг на Мальвинских (Фолклендских) островах 6 ноября 1820 года. Его отпрыск (дед отца Че Гевары по материнской линии) Франсиско Линч объехал почти всю Южную Америку в поисках работы — от Магелланова пролива до Эквадора. Видимо, от него и попали к будущему команданте гены странствий. В Перу он подхватил холеру, в Эквадоре — оспу и, в конце концов, осел в чилийском порту Вальпараисо. Правда, как выяснилось, опять ненадолго. Дед Че по отцу Хуан Антонио Гевара вынужден был в 1840 году с братом Хосе бежать в Чили из Аргентины, опасаясь преследований со стороны всевластного диктатора страны Хуана Мануэля Ортис де Росаса (правил в 1829–1852 годах). Росас заложил многие традиции аргентинской политической жизни, особенно подозрительность к иностранцам, ненависть к земельной олигархии и национализм, превратившийся со временем в антиимпериализм. Именно люди диктатора убили в 1840 году полковника и землевладельца Франсиско Линча-и-Арандию, и его сын Франсиско-младший был вынужден бежать в Чили. Там же и по тем же причинам оказались два брата из баскского рода Гевара — Хуан Антонио и Хосе Габриэль. Росас отобрал у рода Гевара обширные земли, превратив аристократов в нищих. В Вальпараисо Хуан Антонио Гевара встретился со своим соседом по поместью Франсиско Линчем, у которого диктатор Росас также конфисковал все земельные угодья. И Гевара, и Линчи владели землями в провинции Мендоса на чилийской границе, где оппозиционное движение против диктатуры Росаса было особенно сильным. Вальпараисо был центром либеральной аргентинской эмиграции, и в его тавернах постоянно плелись нити заговора против казавшегося вечным Росаса. В 1848 году братья Гевара и Франсиско Линч прослышали о начавшейся в Калифорнии золотой лихорадке, и зимой того же года они уже приплыли в Сан-Франциско в поисках несметных богатств. В то время в Калифорнию приехало много чилийцев, трагическую судьбу которых отразил знаменитый чилийский поэт, лауреат Нобелевской премии Пабло Неруда в драматической кантате «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты»[5]. Братья Гевара сразу ринулись на поиски золота, но все их участки оказались пустыми. Таким образом, неудачи в коммерческих предприятиях, видимо, с тех пор попали в гены рода, и от них всю жизнь страдал отец Че. Франсиско Линч оказался хитрее и обосновался в Сан-Франциско, где женился на вдове-чилийке и открыл прибыльный салун «Прелести Калифорнии». Когда братья Гевара несолоно хлебавши вернулись в столицу Калифорнии, Линч дал им работу в своем салуне. Оттуда они попали в управляющие к богатейшему скотоводу Гильермо де Кастро. В то время ему принадлежал даже Великий каньон[6]. Жена магната была внучкой вице-короля Новой Испании (будущей Мексики)[7]. Так что деньги шли рука об руку со знатностью. Дед отца Че Гевары Хуан Антонио познакомился с дочкой дона Гильермо Консепсьон, и все это вылилось в свадьбу. Хуан Антонио, заметим, щеголял своей появившейся на холодных приисках бородой и неизменной трубкой. Через много лет борода и трубка станут неизменными атрибутами Че. Таким образом, дед будущего команданте по отцовской линии — Роберто — родился в США и был американским гражданином. В 1852 году пришли радостные вести с родины — диктатор Росас был наконец-то свергнут[8], и братья Гевара сразу же заторопились домой. Новое правительство немедленно возвратило им родовые земли в провинции Мендоса. Франсиско Линч, которому жена родила 17 детей, еще на четверть века застрял в Калифорнии. Но и он в 70-е годы XIX века вернулся в Мендосу и стал жить-поживать по соседству со своими друзьями Гевара. Друзья-соседи сосватали своих детей -26-летнего Роберто Гевару и 27-летнюю Анну Линч (тоже, кстати, родившуюся в США). Супруги нажили 11 детей, шестым из которых был отец Че Гевары Эрнесто Гевара Линч (родился 11 февраля 1900 года). Роберто Гевара был по образованию землемером и дослужился до видного чиновничьего поста — начальника Государственной комиссии по делимитации границ Аргентины с Чили, Боливией, Парагваем и Уругваем. Как все из рода Гевара, Роберто постоянно путешествовал — ведь к этому обязывал и сам характер его работы. Эту непоседливость унаследовал и Эрнесто Гевара Линч — отец Че. Он поступил на архитектурный факультет Университета Буэнос-Айреса — лучшего учебного заведения Аргентины. С младых ногтей Эрнесто Гевару Линча привлекали разного рода коммерческие предприятия — и ни в одном из них он так толком и не преуспел. К этому времени его род уже подрастерял былые земельные угодья, и отпрыску почтенных «коровьих баронов» приходилось самому пробивать себе дорогу в жизни. Как и его великий сын, Эрнесто Гевара был юношей с большим чувством собственного достоинства, привыкшим отстаивать свою точку зрения. Как-то раз он дал пощечину своему соученику будущему известному писателю Хорхе Луису Борхесу за то, что тот пожаловался учителю: «Сеньор, этот мальчик мешает мне заниматься». Университет Эрнесто Гевара Линч с его непоседливым характером так и не окончил — он считал, что в мире бизнеса сделает себе имя и деньги гораздо быстрее, чем в аудитории. Однако мужчинам из рода Гевара традиционно везло не в деньгах, а в любви. Мать Че, Селия де ла Серна (родилась 21 июня 1906 года в Буэнос-Айресе), по знатности происхождения превосходила Гевара и Линчей. Род де ла Серна обосновался в Аргентине в начале XVIII века, быстро разбогател и занял свое место на верхушке социальной лестницы, попав в число все тех же «коровьих баронов». Среди предков Селии вроде бы также имелся вице-король — испанский генерал Хосе де ла Серна-и-Инохос был последним вице-королем Перу и потерпел поражение от Антонио Хосе де Сукре (любимого маршала Симона Боливара) в знаменитой битве при Аякучо. Это сражение ознаменовало окончательный крах испанского господства в Южной Америке. Но возможно, что легенда о двух вице-королях среди предков убежденного коммуниста Че — всего лишь легенда. Ведь у последнего вице-короля Перу не было прямых потомков, что, правда, не исключает родства типа «седьмая вода на киселе». В любом случае сам Че — человек исключительной скромности и самоиронии — всегда подшучивал над своим родословием и не интересовался делами многочисленной родни. Он признавал лишь идейное родство, а не мифический голос крови. Как и все аристократы, де ла Серна активно участвовали в политике, причем занимали скорее левые позиции. Дед Селии был лидером Радикальной партии, которая по образцу своих французских единомышленников шумно боролась за гражданские свободы и против засилья католической церкви в общественной жизни. Вообще в конце XIX — начале XX века вся образованная интеллигенция Аргентины (как и в России) просто молилась на Францию. Париж считался не только законодателем мод, но и центром мирового прогресса. Дед Селии и один из Линчей приняли активное участие в неудачной революции 1890 года. Повстанцы хотели отстранить от власти земельную олигархию, которая для вида периодически проводила выборы, но опиралась в основном на армейские штыки. Революционеры требовали свободных выборов и ликвидации коррупции. Хотя восстание и подавили, президенту Мигелю Хуаресу Сельману пришлось уйти в отставку. Отец Селии (у нее было шесть старших братьев и сестер) доктор Хуан Мартин де ла Серна был профессором права в Университете Буэнос-Айреса, видным политиком и дипломатом. Но когда Селии едва исполнилось два года, он покончил жизнь самоубийством, а ее мать умерла, когда дочери было пятнадцать. Вся семья Селии стояла на твердых антиклерикальных позициях, что полностью передалось и матери Че. С 1921 года Селию воспитывала ее старшая сестра Кармен, которая в 1928 году вышла замуж за известного в Аргентине поэта Каэтано Кордову Итурбуру — одного из первых видных аргентинских коммунистов. Активное участие в воспитании принимала и тетя Селии по отцовской линии Сара де ла Серна Льоса. Естественно, что Селию отдали учиться во французское учебное заведение — Колледж Святого Сердца в Буэнос-Айресе, хотя оно и было религиозным. Под влиянием семейных трагедий девочка одно время подумывала уйти в монахини. Однако воспитание ее сестры с мужем сделало девушку убежденной атеисткой, что для женщины того времени в Аргентине было почти что уникальным явлением. С юных лет Селия отличалась твердостью характера, прочностью убеждений и полным презрением к любой опасности. Именно эти черты характера унаследовал Че, который всегда был более привязан к матери, чем к отцу (к тому же последнего очень часто не бывало дома). Когда Селия вступала во взрослую жизнь, аргентинские женщины уже активно боролись за свои права, и мать будущего команданте стала одной из первых и скандально известных феминисток страны. Она коротко (по-мужски) стригла волосы, носила брюки, водила автомашину и могла сесть в общественных местах, закинув ногу на ногу. Селия даже собственноручно выписывала чеки. Женщинам в то время было «не положено» так поступать — все деньги держались в руках мужчин. Это был нарочитый эпатаж в противовес устоям и традициям патриархальной Аргентины. И эту черту — демонстративно плевать на условности, принятые в «хорошем обществе», — Че полностью унаследовал от матери. Селия курила, любила риск (часто неразумный) и приключения. И еще она очень любила читать. Такие же привычки мы заметим и у Че, с одной, пожалуй, оговоркой — если он рисковал, то предварительно тщательно просчитывал возможные последствия. Просто многие этого не замечали. Селия всегда увлекалась политикой, что в ее семье было делом практически наследственным. Будучи студенткой, она познакомилась в Буэнос-Айресе с Эрнесто Геварой Линчем, который как раз изучал строительное дело в университете. Красивый молодой человек привлек ее независимостью суждений и таким же презрением к общественным устоям, которые были свойственны и ей самой. И Эрнесто и Селия не посещали церковь. Вся немногочисленная аргентинская аристократия была переплетена родственными узами. Дядя Селии Хуан де ла Серна был женат на тете Эрнесто Гевары Линча. Молодые люди не привыкли спрашивать чьего-либо мнения и тайком обручились. Но формально Селия была еще несовершеннолетней, и ей требовалось согласие опекунов. А они как раз были против — молодой человек, несмотря на богатую родословную, никакого реального богатства не имел. Но Селия, как обычно, проявила характер и ушла из дома к любимой тетке. Там, в семье с коммунистическими взглядами, ее понимали и поддерживали. Семье пришлось согласиться на свадьбу, тем более что Селия уже была беременна. По наследству ей досталась плантация йерба-мате — травяного чая, очень популярного в Аргентине. Причем эту долю наследства пришлось отстаивать через суд1. Эрнесто Гевара Линч, требовавший, чтобы его величали «инженером» и «архитектором», решил переквалифицироваться в чайного плантатора. Конъюнктура на рынке мате была неплохой, этот чай стал завоевывать популярность и на мировом рынке. Мате стали даже называть «зеленым золотом». Сразу же после свадьбы (10 декабря 1927 года[9]) молодые отбыли на плантацию в провинцию Мисьонес, местечко Карагуатай, на границу с Парагваем. Более глухого места в Аргентине трудно было себе и представить — джунгли и полное отсутствие любого намека на привычный «буржуазный комфорт». Там Эрнесто Гевара собственноручно построил дом, купил агротехнику и нанял рабочих, которые возделывали 500 акров мате. Эрнесто Гевара, как человек прогрессивных взглядов (именно поэтому он и не преуспел в бизнесе — был слишком уж добрым), облегчил положение своих рабочих (их в Аргентине называли «менсуэс»[10]). Практически рабские условия труда рабочих на плантациях мате описал в своем романе «Темная река» (1943) аргентинский писатель Альфредо Варела. Первым делом Эрнесто Гевара запретил продавать на плантации алкоголь — с его помощью плантаторы обычно спаивали поденщиков, чтобы те свыклись со своим безрадостным положением. Кроме того, он стал платить рабочим деньгами, а не специальными талонами (бале), которые можно было отоварить только в магазине самого плантатора и по дико высоким ценам. Тем самым, как в свое время Евгений Онегин со своим «легким оброком» вместо «ярма барщины», Эрнесто Гевара нажил себе много врагов среди плантаторов-соседей. Его считали то сумасшедшим, то коммунистом. Так как беременность Селии случилась до свадьбы (опять-таки мощный удар по устоям тогдашнего общества), то день рождения своего первенца супруги записали на 14 июня 1928 года, хотя, скорее всего, он появился на свет 14 мая в 15 часов 05 минут. Своим семейным кланам супруги объявили о рождении первенца лишь через месяц. Мальчик родился в городе Росарио — третьем по величине городе Аргентины, куда семья специально перебралась на время, пока Селии могла понадобиться квалифицированная медицинская помощь. К тому же в этом городе Эрнесто Гевара Линч задумывал открыть фабрику по переработке мате. Мальчика по традиции назвали в честь отца — Эрнесто Гевара, а третье имя, как и принято в испаноговорящих странах, он получил по девичьей фамилии матери — де ла Серна. Сразу же после рождения ребенка Селия и Эрнесто вернулись на свою плантацию. Занималась воспитанием сына в основном мать — отец был всецело поглощен бизнесом. И воспитание это Селия понимала исключительно в самом прогрессивном духе: ребенку нельзя ничего запрещать, с младых ногтей его надо закаливать и приучать к самостоятельности. Такая метода едва не стоила Че жизни. Практически сразу же после рождения Че подхватил сильнейшую пневмонию и едва не умер. Хотя он и поправился, проблемы с дыханием у него остались на всю жизнь. Вернувшись с сыном в Мисьонес, мать решила, что лучшим лекарством будет закаливание. С самого начала сына приучали все делать самому. И если что-то не получалось, он должен был найти выход без помощи родителей. Например, едва Эрнесто начал ходить, родители посылали его из дома на кухню, чтобы он принес им еще стаканчик мате. Че с радостью бежал, но спотыкался о водосточную трубу и падал. Чай проливался, но мальчик поднимался, возвращался за новым стаканом и… все повторялось. Однако малыш не сдавался и, в конце концов, научился без проблем перешагивать через препятствие2. Так родилась одна из самых известных черт характера будущего команданте — невероятное упорство в достижении своей цели, несмотря ни на какие преграды. 2 мая 1930 года мать, отец и сын (которого в семье ласково звали Тэтэ[11]) отправились купаться в бассейн. Селия была прекрасной пловчихой и любила щеголять в купальнике, опять-таки эпатируя католически настроенную публику. День был прохладным, дул резкий ветер. Тэтэ вдруг закашлялся и стал задыхаться. Врач констатировал у ребенка астму, которая тогда не лечилась. Так закаливание наградило Че болезнью, от которой он страдал всю жизнь. Впрочем, слабые легкие были и у матери, и возможно, склонность к бронхиту и бронхиальной астме ребенку передалась по наследству. Тяжелейшие приступы астмы стали мучить Тэтэ практически каждую ночь. Отец не спал ночами, чтобы успеть вовремя поднести ребенку ингалятор или сделать укол. Слово «укол» было первым, которое ребенок научился произносить отчетливо. Но и здесь мальчик проявлял упорство. Он отказывался просить о помощи до тех пор, пока лицо не синело от удушья и он уже не мог говорить. Тогда Тэтэ рукой показывал на рот, и ему давали ингалятор. К тяжелой болезни сына добавились и неурядицы в бизнесе, с которым отцу никак не везло. В октябре 1929 года случился крах на Нью-Йоркской бирже, положивший начало Великой депрессии капиталистического мира. Доходы населения развитых стран упали в разы, и там было не до экзотического аргентинского чая. Цены на мате обвалились, и Эрнесто Геваре отказали в дальнейших кредитах. Пришлось бросить плантацию, и когда Че было примерно два года, семья перебралась в Сан-Исидро (тоже на парагвайской границе), где отец стал совладельцем судоверфи. Предприятие дышало на ладан, но поначалу Эрнесто Гевара смог удерживать его на плаву. С ранних лет Че привык переезжать с места на место — к моменту, когда в 1953 году он навсегда покинул Аргентину, его семья 12 раз сменила место жительства. Так что тяга к странствиям у будущего команданте была делом естественным. В принципиальном плане стоит отметить, что семья никогда не голодала и могла поддерживать свойственный их кругу образ жизни, хотя и довольно скромный. Помогали доходы от сдачи в аренду земельных участков, доставшихся по наследству, и… периодические уходы в мир иной многочисленных родственников, не забывавших упоминать Эрнесто-старшего и Селию в своих завещаниях. Доходы отца от бизнеса были эпизодическими, хотя подчас и не такими уж плохими. Хозяйкой феминистка Селия была плохой, и в доме (где бы они ни жили) всегда царил «творческий» беспорядок. Мать и отец не привыкли экономить и жили, что называется, «с колес». Будучи равнодушны к мещанскому накопительству, и Эрнесто, и Селия много читали и охотно тратили деньги на книги. В семье была прекрасная библиотека как художественной, так и «серьезной» литературы. Жюль Верн соседствовал с Марксом, Фрейд — с Дюма. В церковь никто в семье Гевара никогда не ходил. Помимо Тэтэ у супругов родились еще четверо детей — дочь Селия (1929 года рождения, названа в честь матери), Роберто (1932 года, назван в честь отца Эрнесто Гевары Линча), дочь Анна Мария (1934 года, названа в честь матери отца Че) и сын Хуан Мартин (1943 года, назван в честь отца Селии). Никто из братьев и сестер Че не стал революционером, и здоровье у них было в порядке. Астма Тэтэ была ужасной. Семья перепробовала все известные и самые экстравагантные лекарства. Обращались даже к знахарям и индейским шаманам. Кто-то посоветовал мальчику спать с котом. Кончилось это печально для обоих участников эксперимента. Кот задохнулся и умер, а Тэтэ пережил очередной страшный приступ. В комнате Эрнестито постоянно протирали пыль, убрали все ковры, а хлопчатобумажное постельное белье сменили на льняное. В 1932 году, следуя за бизнес-проектами отца, семья перебралась в Буэнос-Айрес, но климат столицы оказался для маленького Эрнесто непереносимым. Стало ясно, что реально могла облегчить страдания ребенка только радикальная смена климата. И вот после пяти лет скитаний семья осела в курортном местечке Альта-Грасиа у подножия горной цепи Сьерра-де-Кордова, недалеко от крупного города Кордовы. В этом городке было много больных туберкулезом — сухой и чистый воздух творил чудеса. Так как с самого детства Че был вынужден много времени проводить в постели, он рано (в четыре года) научился читать. Читал все подряд и к двенадцати годам по начитанности был сравним с восемнадцатилетним юношей. Как и любой мальчишка его возраста, Эрнесто обожал Жюля Верна (он «проглотил» 23 романа этого писателя), Дюма, Гюго, Джека Лондона. Позднее он увлекся Сервантесом, и Дон Кихот стал его любимым персонажем. Из русских авторов он читал Толстого, Достоевского и Горького. Естественно, в библиотеке родителей присутствовала и латиноамериканская литература, причем остросоциальная и прогрессивная. Че прочел романы перуанца Сиро Аллегрии, эквадорца Хорхе Икасы, колумбийца Хосе Эустасио Риверы. С детства будущий революционер очень любил поэзию и мог наизусть декламировать стихи Пабло Неруды, Гарсиа Лорки и Антонио Мачадо. Мать хорошо знала французский, и Че выучил вместе с ней язык, в частности для того, чтобы читать в оригинале Бодлера. Всего в библиотеке родителей Че было более трех тысяч книг. Позднее Эрнесто составил список прочитанной им литературы. Он любил записывать свои впечатления о книгах и с юности приучился каждый день делать заметки. Уже будучи партизаном на Кубе или в Боливии, Че, несмотря на тяжелейшие бои и невыносимые условия лесных и горных стоянок, выкраивал минуты, чтобы проанализировать на бумаге события прошедшего дня. Некоторые в этой связи считали Че Гевару графоманом, озабоченным тем, чтобы оставить после себя благодарному человечеству бесценные строки. На самом деле он просто принадлежал к людям, которые заносят понравившиеся или тревожащие мысли на бумагу, чтобы таким образом лучше все обдумать. Астма (точнее, сопряженный с этой болезнью вынужденный постельный режим) сделала Че страстным шахматистом. Игре сына обучил отец, чтобы тому не так скучно было лежать в кровати. И во время шахматных поединков проявлялся упорный, принципиальный характер Тэтэ. Если отец нарочно поддавался ему, мальчик громко протестовал: «Я так не играю!» Из-за болезни Че был вынужден пропустить первые два года школы. С ним настойчиво занималась мать, но после выговора со стороны органов министерства просвещения ребенка отдали в школу. Причем не в частную, где учились отпрыски аристократии, а в обычную. Таким образом, все одноклассники оказались беднее — и родословием, и доходами. Но Че и его родителей это абсолютно не смущало. Они охотно принимали друзей сына у себя дома, угощая их тем, что ели сами. Первым близким другом Че стал Карлос Феррер по прозвищу Цыганенок, сын доктора, лечившего Тэтэ от астмы. Болезнь периодически вырывала Эрнесто из школы, но он стремился ни в коем случае не отставать от своих здоровых сверстников в учебе и детских забавах. Главной его страстью был велосипед. Постоянно преодолевая себя, он играл в регби и футбол. В футбольных матчах он обычно стоял на воротах, так ему было легче переносить неожиданные приступы астмы. Как только на поле выдавалась свободная минута, он немедленно утыкался в принесенную с собой книгу. Чтение было его любимым занятием и дома. Посреди свойственного любому жилищу семьи Гевара «творческого» беспорядка он находил укромный уголок и погружался в чтение. В эти минуты он ничего и никого вокруг не замечал. Учился Че, как и многие одаренные и начитанные дети, неровно. Он делал уроки лишь по тем предметам, которые ему нравились. Ребенок был чистым гуманитарием и по литературе или истории знал подчас гораздо больше, чем его учителя. К тому же, будучи прямым и принципиальным человеком, он часто давал это понять педагогам. Ясно, что далеко не всем учителям это нравилось. В проделках Че также стремился не только не отставать от сверстников, но часто задавал тон: никто не должен был замечать его болезни. То он съедал приготовленный для занятий мел (хотя предварительно тайно наводил справки, не опасно ли это). То засовывал себе в брюки кирпич, и когда учительница хотела его отлупить, чуть не сломала себе руку. Отец (когда бывал дома) страшно возмущался поведением, недостойным настоящего кабальеро, но мать и няня Кармен Ариас (она ухаживала за всеми детьми, но Эрнесто был ее любимцем) обычно вставали на защиту. Позднее Че вспоминал, что в годы детства и юности не интересовался политикой и был обычным для своей среды ребенком. Мечтал, мол, только о том, чтобы сделать что-то великое для человечества и тем самым прославиться. Команданте лукавил. Частично из скромности, но больше всего потому, что ему надоедали вопросы многочисленных корреспондентов, стремившихся угадать будущего лидера революции в мальчишке из Альта-Грасиа. Представить себе, чтобы кто-нибудь в семье Гевара не интересовался политикой, было просто невозможно. И отец, и мать были твердыми левыми либералами и сторонниками Радикальной партии — самой левой из тех, что действовали в условиях легальности. Дома постоянно велись дискуссии по самым насущным политическим вопросам, и родители были не против, если дети слушали эти споры. Идолом аргентинских радикалов (в том числе Селии и Эрнесто-старшего) был Иполито Иригойен. Первоначально он был избран президентом в 1916 году[12] и резко осудил как саму Первую мировую войну, так и последовавшую за ней версальскую систему. Иригойен недолюбливал американцев, и те распускали слухи, что президент Аргентины — скрытый германофил. При Иригойене было введено довольно прогрессивное трудовое законодательство, выросло количество школ и университетов. В 1928 году Иригойена опять избрали президентом на шестилетний срок (по аргентинской конституции того времени глава государства не мог избираться на два срока подряд), причем на этот раз его программа была еще более левой. В частности, он обещал национализацию нефтедобычи. Однако 6 сентября 1930 года армия свергла президента. Значительную роль среди восставших военных (а их было всего-то полторы тысячи) играл тогда еще никому не известный Хуан Доминго Перон. Иригойена на два года сослали на остров Мартин-Гарсиа, а потом до самой смерти (июль 1933 года) держали под домашним арестом в Буэнос-Айресе. И Селия, и Эрнесто-старший были возмущены военным переворотом и с тех пор находились в оппозиции к сменявшим друг друга правым правительствам. С тех же пор в семье ненавидели Перона. Дома или у так же настроенных соседей постоянно обсуждались какие-нибудь антиправительственные акции. И Че был не только в курсе, но и по мере своих сил старался помогать взрослым. Например, как-то раз спорили относительно организации бойкота муниципальной электроэнергетической компании, сильно повысившей тарифы на свет. Один из участников предложил тайком разбить уличные фонари. Ведь согласно правилам компания была обязана в течение суток их починить. Таким образом, бизнесменам от электроэнергии пришлось бы серьезно раскошелиться. Это предложение высмеяли как слишком озорное, однако Че, который вертелся между взрослыми, оно очень понравилось. Тэтэ организовал друзей, и, разбившись на группы, ребята камнями стали разбивать фонари. Полиция была в растерянности — гоняться за детворой значило выставить себя на всеобщее посмешище. Компания понесла огромные убытки, однако повышения тарифов так и не отменила. Семья очень интересовалась и вопросами внешней политики. Когда в 1932 году боливийские войска[13] вторглись в Парагвай, отец и мать сразу же встали на сторону слабого Парагвая, тем более что после эпопеи с чайным бизнесом прямо на парагвайской границе у них было в этой стране много друзей. Эрнесто Гевара Линч даже подумывал о том, чтобы отправиться добровольцем в парагвайскую армию[14]. Победа слабого Парагвая над сильной и прогермански настроенной Боливией была встречена в семье с ликованием. Конечно, Че был еще маленьким, когда закончилась Чакская война (1935 год). Его политическое возмужание было связано с другой войной, хотя и проходившей далеко от аргентинских границ, все-таки не оставившей никого равнодушной на берегах Ла-Платы. Когда 18 июля 1936 года в Испании вспыхнул реакционный военный мятеж, именно помощь Франко со стороны Гитлера и Муссолини не позволила свободно избранному республиканскому правительству быстро его подавить. На помощь республике из Аргентины отправились добровольцы (в основном коммунисты), в том числе и муж сестры Селии, уже упоминавшийся выше поэт Каэтано Кордова Итурбуру (в семье Гевары его звали Поличо). Он был корреспондентом аргентинской газеты «Критика» и посылал все свои репортажи не В редакцию, а своей жене Кармен, так как боялся, что сообщения могут быть перехвачены франкистами. Поэтому семья Гевара часто первой в Аргентине узнавала о самых важных событиях в Испании. К тому же Поличо присылал домой республиканские газеты, которых в Аргентине достать было почти невозможно. Лидер аргентинских коммунистов Викторио Кодовилья не только возглавлял Южноамериканское бюро Коминтерна, но и был направлен Коммунистическим интернационалом в Испанию, чтобы оказать содействие тамошней компартии, в 1931 году вышедшей из подполья. После начала гражданской войны Кодовилья оставался в Мадриде как главный советник по линии Коминтерна. Кодовилья пользовался личным доверием Сталина и с 1937 по 1941 год работал в Москве. Затем вместе с женой был тайно направлен на родину, чтобы возглавить подпольное руководство аргентинской компартии. К моменту начала фашистского мятежа в Испании семья Гевара обзавелась мощным радиоприемником, и все (включая Тэтэ) каждый день слушали сводки с фронтов. Естественно, все симпатии безраздельно были на стороне республиканцев. Че повесил на стене карту и флажками отмечал на ней развитие боевых действий. Он аккуратно вырезал из газет все заметки о положении в Испании3. Вместе с младшим братом Роберто и друзьями-сверстниками он соорудил во дворе макет Мадрида, и дети разыгрывали битву за город, заканчивавшуюся обычно реальными синяками и шишками. Тэтэ не пропускал ни одного митинга солидарности с республиканской Испанией. В провинциальной столице Кордове (находилась недалеко от Альта-Грасиа), как и в других крупных городах, был создан комитет содействия республиканской Испании. В нем сотрудничали либералы, социалисты и коммунисты. Селия и Эрнесто-старший были активными членами комитета. Семья подружилась с семьей видного деятеля республиканского правительства, доктора Хуана Гонсалеса Агилара, который возглавлял в Испании медицинскую службу ВМС. В 1937 году он отправил семью в Аргентину4, и она обосновалась в Альта-Грасиа. После поражения республики в Аргентину эмигрировал и сам Гонсалес. Семьи тесно общались, и Эрнесто стал хорошим другом для детей Гонсалеса Агилара. Дружил Че и с испанским юношей Фернандо Барралем, отец которого погиб, сражаясь в рядах республиканской армии. Позднее семья Гевара познакомилась с одним из самых популярных республиканских генералов Энрике Хурадо, которого считали героем битвы под Гвадалахарой в марте 1937 года[15]. Эмигрировав в Аргентину, Хурадо поселился в Альта-Грасиа, где тщетно пытался найти работу. В конце концов ему пришлось согласиться на пост обычного брокера, продававшего полисы страхования жизни. Он шутил, что, видимо, наказан судьбой за то, что, служа в испанской армии с четырнадцати лет, убил много людей и теперь искупает грехи страхованием жизни[16]. Хурадо и Эрнесто-старший стали добрыми друзьями, и бывший генерал часто навещал семью Че, где рассказывал о гражданской войне. Тэтэ был самым внимательным слушателем, не пропускавшим ни одной детали. Ребенок восхищался генералом-республиканцем. Че нравилось, что в отличие от напыщенных аргентинских военных, кичившихся своими прусскими традициями, Хурадо был человеком скромным, почти гражданским по манере общения. Заметим, что в семье Гевара страстно ненавидели милитаризм, так как именно военные свергли лидера аргентинских радикалов Иригойена. Отец позднее вспоминал, что именно гражданская война в Испании сделала из обычного (хотя и очень начитанного) мальчика Тэтэ политического бойца. Знакомство с Хурадо приучило Че к скромности в описании своей роли в боевых действиях, что позднее отмечали все, кто его знал. А ведь в Латинской Америке прихвастнуть боевыми успехами (реальными или мнимыми) было, что называется, «святым делом». Эрнесто-старший смотрел на своего сына-тезку, поглощенного рассказами Хурадо, и представлял, что и Тэтэ когда-нибудь поведет людей в бой. С началом Второй мировой войны симпатии в доме Эрнесто-старшего и Селии с самого начала были на стороне антигитлеровской коалиции. После того как Че уже стал всемирно известным, отец говорил, что эти симпатии были вызваны дружескими чувствами к Советскому Союзу. На самом деле аргентинские либералы традиционно прежде всего симпатизировали «просвещенным» Англии и Франции и ненавидели Германию, как олицетворение прусского казарменного милитаризма, столь характерного для аргентинской армии. Эрнесто-старший вошел в организацию «Аргентинское действие», которая следила за немецкой колонией в Кордове, выслеживая там нацистских агентов. Организация была основана 5 июня 1940 года по инициативе Социалистической партии и ставила своей целью вступление Аргентины во Вторую мировую войну на стороне антигитлеровской коалиции. Прогрессивные силы Аргентины (а к ним, бесспорно, принадлежала семья Гевара) ненавидели немцев еще со времен гражданской войны в Испании, особенно после возмутившей весь цивилизованный мир варварской бомбардировки небольшого баскского городка Герники пилотами люфтваффе в 1937 году. Поэтому Эрнесто-старший с энтузиазмом взялся за создание в Альта-Грасиа местной организации «Аргентинское действие». Сын активно ему помогал и даже получил членский билет молодежного крыла организации, чем страшно гордился. Отец и сын ездили по самым отдаленным местностям провинции Кордова и искали следы подрывной нацистской деятельности. В Аргентине еще с XIX века существовала значительная немецкая колония, и многие ее члены были настроены профашистски. Например, Эрнесто-старший выявил движение подозрительных грузовиков с оружием из Боливии в долину Каламучита. В этой долине жили интернированные в Аргентине матросы с германского тяжелого крейсера (карманного линкора) «Адмирал граф Шпее». 13 декабря 1939 года крейсер столкнулся в устье Ла-Платы с целой эскадрой британских кораблей, принял бой и нанес англичанам серьезные потери. Но ввиду явного превосходства сил противника и по личному указанию Гитлера крейсер 17 декабря 1939 года был затоплен, а его экипаж интернировали в нейтральной Аргентине. Матросы поселились в долине Каламучита и старались не терять боевой выправки. Члены «Аргентинского действия» следили за тем, как немцы дружно тренировались с деревянными палками вместо винтовок. Кроме того, Эрнесто-старший при помощи сына обнаружил, что немцы устраивают тайники с динамитом практически возле каждого значимого моста в провинции Кордова. В холмистом местечке Ла-Фальда близ Кордовы был выявлен работавший на Берлин мощный радиопередатчик. Все данные, добытые «Аргентинским действием», стали предметом слушаний в парламентской Комиссии по расследованию антиаргентинской деятельности в январе 1943 года. Прогрессивные депутаты требовали выдворения из страны некоторых сотрудников немецкого посольства, занимавшихся явно не только дипломатической деятельностью. Однако власти не желали злить прогермански настроенную аргентинскую армию и ограничились высылкой из страны военно-морского атташе посольства Третьего рейха. Тэтэ сопровождал отца на каждое заседание «Аргентинского действия» (они проходили в основном в Кордове). Как-то на заседание провинциальной группы в Кордову собрались приехать лидеры организации, и Эрнесто-старшему поручили выступить с речью. Сын безмерно гордился отцом и горел желанием разделить с ним этот триумф. Но прямо перед отъездом его свалил очередной приступ астмы. Селия категорически возражала против поездки, но Че, несмотря на сильные страдания, настоял на своем и был счастлив, увидев своего отца в центре важного политического события. Позиция аргентинских властей была скорее прогерманской. Будущий президент Аргентины (и один из активных участников переворота 1930 года) Хуан Перон с 1936 по 1939 год занимал посты военного атташе Аргентины в европейских странах, в том числе и в Берлине. Он искренне восхищался вермахтом и симпатизировал нацизму. Затем он изучал в Италии горную войну и сделался горячимпоклонником Муссолини. После возвращения в 1941 году в Аргентину Перон вступил в тайную пронацистскую организацию Союз объединенных офицеров (транслитерация испанской аббревиатуры — ГОУ[17]). После нападения Японии на Перл-Харбор в декабре 1941 года почти все латиноамериканские страны объявили войну державам Оси, а Мексика и Бразилия даже приняли непосредственное участие в боевых действиях. Однако Аргентина и Чили, к огромному неудовольствию США, не спешили отказываться от своего нейтралитета. На момент начала Второй мировой войны в Аргентине формально правил бывший радикал (предавший в свое время Иригойена) и олигарх Роберто Ортис, настроенный скорее проанглийски. Однако на самом деле за кулисами в стране «рулила» армия, чьи симпатии были однозначно на стороне Германии. Поэтому Ортис не решался порвать с Берлином. В августе 1940 года (Третий рейх был на пике своего могущества после молниеносного разгрома Франции) Ортиса по «состоянию здоровья» отправили в отставку (он и правда болел диабетом) и его пост занял вице-президент Рамон Кастильо. Последний правил в правом авторитарном духе и был мишенью для ненависти всех аргентинских либералов, включая, естественно, Эрнесто-старшего и Селию. В 1942 году Че начал учебу в колледже «Насьональ де Монсеррат»[18], что было необходимым условием для поступления в университет. С 1942 года Че учился в колледже Деан-Фунес. Колледж находился в Кордове, куда сына на стареньком автомобиле каждый день возила Селия. Позднее семья переселилась в этот город. Кордова была старейшим университетским центром Аргентины и фактически второй столицей страны. Аргентинцы почтительно добавляли к названию города слово «докта» — «ученая» Кордова, так как местный университет был основан еще в 1613 году. Кроме того, в просвещенной Кордове были Музей естественной истории, Академия художеств и зоопарк. Тогда в городе проживали 350 тысяч человек и его называли «аргентинским Детройтом». Семья сняла большой двухэтажный дом как раз рядом с зоопарком, в самом зеленом районе. Это было необходимо, чтобы избежать рецидивов астмы у Эрнесто — ведь в отличие от горной Альта-Грасиа климат Кордовы был не таким благоприятным для Тэтэ. Дом был просторным, но оказалось, что он построен на ползучем грунте, который размывался после каждого дождя. Стена фасада постепенно стала отделяться от крыши, и в спальне ночью через проем в потолке можно было наблюдать прекрасные созвездия Южного полушария. Кроватки детей пришлось на всякий случай отставить подальше от стены, но дом так нравился, что менять его не стали. В Кордове самым близким другом Че стал Альберто Гранадо, которого будущий команданте называл Миаль[19]. Сначала Че сдружился с братом Альберто Томасом — они учились в одном классе. В 1941 году Томас познакомил Че с Альберто, который был старше на шесть лет. Несмотря на разницу в возрасте, молодые люди быстро сошлись на почве любви к чтению. Они постоянно спорили (Че всю жизнь был страстным спорщиком), но это не мешало им проводить вместе почти все свободное время. Альберто с удовольствием пользовался прекрасной библиотекой в доме Эрнесто-старшего, и они с Че могли до хрипоты дискутировать о том или ином авторе. Че, сам презиравший опасность, очень уважал Миаля за то, что тот работал в лепрозории. Тогда проказа считалась неизлечимой, а прокаженные были изгоями общества. Посвятить жизнь этим забытым богом несчастным людям, с точки зрения Че, было высшим достижением человеческого духа. Роднила Че и Миаля и любовь к приключениям — логичное следствие увлечения Дюма или Жюлем Верном. Целыми днями братья Гранадо и Че бродили в живописных окрестностях Кордовы. Родители это поощряли, так как считали, что длительные прогулки в горах помогут Че все-таки избавиться от регулярных тяжелых приступов астмы. Именно в то время Че научился сооружать шалаш и быстро разводить костер, хотя, наверное, не предполагал, как пригодятся ему эти навыки в дальнейшей жизни. В Кордове Че увлекся элитным видом спорта — большим теннисом и стал неплохим игроком. Здесь же он открыл в себе страсть к регби, играя в команде «Студенты». Причем регби был настолько травмоопасным видом спорта, что Эрнесто и братья Гранадо редко могли набрать среди сверстников полноценную команду. В большой Кордове был всего лишь один клуб регби. Под давлением обеспокоенной здоровьем Че Селии Эрнесто-старший попросил своего родственника — президента клуба регби исключить сына из команды. Тэтэ был крайне рассержен, но со свойственным ему упорством не бросил спорт. Он просто перешел в другую команду. Эрнесто с друзьями издавали свою газету о регби «Тэкл» («Схватка»). Че писал заметки под псевдонимом Чан-Чу. Ничего китайского (как думали многие) здесь не было — просто это была вариация его клички Чанчо (Кабан). Кстати, отец страшно возмущался, когда друзья так называли сына, а вот сам Че с присущей ему самоиронией гордился прозвищем[20]. И большой теннис, и регби — очень тяжелые с точки зрения физической нагрузки виды спорта. Но именно поэтому они и привлекали Че — он каждый день боролся против астмы, стремясь игнорировать болезнь и тем самым победить ее. Во время игры в регби Че всегда просил кого-нибудь из друзей быть на кромке поля с ингалятором, чтобы быстро купировать начавшийся приступ, не прерывая состязания5. Политическая жизнь в Аргентине бурлила. 4 июня 1943 года ГОУ совершил военный переворот, обвинив крайне непопулярного Кастильо в кумовстве и коррупции. Полковник Перон играл в этом перевороте ключевую роль, но на первых порах держался в тени. Формально власть взял генеральский триумвират — Артуро Росон, Педро Пабло Рамирес и Эльдемиро Фаррель. Перон стал заместителем военного министра Фарреля. В семье Гевары, пропитанной духом антимилитаризма, военный переворот, естественно, резко осудили. Селию даже арестовали, когда во время одной демонстрации в Кордове она стала выкрикивать антиправительственные лозунги. Неудивительно, что одним из первых шагов военной хунты был запрет «Аргентинского действия». В доме Эрнесто-старшего и Селии проводились подпольные собрания либералов, обсуждавших формы и методы борьбы против военного режима. Причем разговорами собрания не ограничивались. Было решено, например, изготовить шумовые бомбы для защиты антиправительственных манифестаций от произвола полиции. Че без обиняков заявил, что если ему не разрешат участвовать в подпольной работе, то он с друзьями займется этим сам. Чтобы держать сына под контролем, Эрнесто-старший был вынужден дать свое согласие. Как-то на уроке в колледже, когда учитель вяло пытался объяснить детям преимущества военного правления, Че в свойственной ему прямой и резкой манере сказал, что все это смешно. Армии не нужны образованные люди, ибо каждому образованному человеку понятна вся ущербность и идейная посредственность пришедших к власти генералов. В 1943 году Миаль был арестован полицией за участие в демонстрации протеста против вторжения полиции на территорию Университета Кордовы[21]. Че с Томасом Гранадо пришли на свидание к арестованному Альберто. Миаль попросил организовать демонстрацию с требованием освобождения задержанных студентов. Реакция Че тогда его просто потрясла: «Что ты, Миаль, выйти на улицу, чтоб тебя просто огрели полицейской дубинкой по башке? Нет, дружочек, я выйду на улицу, только если мне дадут “буфосо”» (пистолет)6. Таким образом, можно лишь еще раз отметить важное обстоятельство — Че любил риск, но риск осознанный, который мог привести к успеху. Военные в Аргентине в духе своих идолов Гитлера и Муссолини старались заигрывать с бедными слоями населения, демагогически провозглашая войну толстосумам и опекая рабочих от произвола предпринимателей. К тому же военная хунта, не желая объявлять войну Германии, подчеркивала национальный суверенитет Аргентины и свое стремление противостоять нажиму США. Как-то раз в Кордове толпа сторонников военного режима (позднее их назовут перонистами) забросала камнями самый фешенебельный в городе жокей-клуб. Собравшиеся под звон разбитых витрин кричали, чтобы члены клуба убирались ко всем чертям в «свои Штаты». Пару камней в клуб с удовольствием запустил и Че, за что его потом ругал Альберто Гранадо — не надо было связываться с перонистами. В 1943 году Перон занял пост министра труда и социального обеспечения и быстро подмял под себя профсоюзы. Он требовал от предпринимателей неукоснительного соблюдения трудового законодательства. Одновременно правящая военная хунта по-прежнему отказывалась объявлять войну Германии и активно душила в стране гражданские свободы. Особенно возмутило аргентинскую интеллигенцию (в том числе и семью Гевара) введение в школах обязательного изучения религии. Но после окончания Второй мировой войны авторитаризм был не в моде, да еще и в исполнении явно прогермански настроенных персонажей[22]. В сентябре 1945 года военное правительство восстановило свободу печати, амнистировало политзаключенных и разрешило демонстрации. 19 мая 1945 года в Буэнос-Айрес прибыл новый посол США Брейден, совладелец меднорудной компании «Брейден коппер», действовавшей в том числе в соседней с Аргентиной Чили. Как вспоминал британский посол в Буэнос-Айресе, Брейден считал себя орудием Провидения, призванным свергнуть режим Фарреля — Перона. Именно Брейден фактически организовал и объединил антиперо-нистские силы. Как бизнесмен он был ярым противником профсоюзов, на которые тогда уже опирался Перон. Перон почуял неладное и показал зубы — поддерживавшие его профсоюзы провели 12 июля 1945 года многодневные акции протеста под лозунгом «против капиталистической реакции». Американцы и их ставленники в среде аргентинской олигархии презрительно именовали сторонников Перона «безрубашечниками», намекая одновременно на бедность перонистов и на нацистские симпатии самого Перона. 19 сентября 1945 года на улицы Буэнос-Айреса вышли 200 тысяч человек — «марш конституции и свободы». Центром марша был престижный район аргентинской столицы Реколето. Оппозицию по разным соображениям поддерживал широкий политический спектр — от радикалов до коммунистов. 8 октября 1945 года на собрании ГОУ Перон был вынужден заявить о своей отставке. 11 октября американцы попросили Великобританию прекратить закупки аргентинских товаров на две недели, чтобы вызвать кризис и окончательное падение военного правительства. 12 октября Перон был арестован военными и отправлен на остров Мартин-Гарсиа. На его место в качестве военного министра вступил генерал Авалос, связанный с оппозицией. Однако свергнутый диктатор не зря так долго заигрывал с профсоюзами. 17 октября 1945 года на улицы аргентинской столицы вышли десятки тысяч рабочих, потребовавших немедленного освобождения Перона. Маятник качнулся в другую сторону — пришлось уйти Авалосу, и в 23.00 17 октября освобожденный Перон уже приветствовал ликующую толпу с балкона Дома правительства. Он объявил, что уходит из армии и твердо становится на сторону трудящихся. В ноябре 1945 года незадачливому Брейдену пришлось покинуть Аргентину, а 24 февраля 1946 года Хуан Перон был избран президентом, получив 1 487 866 голосов (52,84 процента). Оппозиция объединилась в Демократический союз, который поддерживали и в семье Гевара. Селия и Эрнесто-старший считали Перона скрытым нацистом и демагогом, обманывавшим рабочих, чтобы удержаться у власти. В столь значимом для всего мира и Аргентины 1945 году Че окончил колледж и в 1946-м поступил на инженерно-строительный факультет Университета Буэнос-Айреса (пошел, что называется, по стопам отца), куда переехала вся семья. Но, конечно, жизнь живого и любознательного юноши Эрнесто Гевары не ограничивалась политикой и учебой. Че эпатировал всех в Кордове своим внешним видом, на который он, симпатичный мальчик из знатного семейства, не обращал никакого внимания. В Аргентине того времени трудно было себе это даже и представить. На любые светские мероприятия он приходил в растоптанных нечищеных ботинках (часто даже непарных) и мятых брюках. Казалось, что он никогда не причесывался. Его любимой рубашкой была нейлоновая белая, которую стирали не чаще раза в неделю. Именно поэтому ее шутливо и называли «недельная» (la semanaria). Че нравилось то, что нейлон не мялся и рубашку не надо было гладить. Именно за неряшливость Че в колледже называли Чанчо (Кабан). Свои привычки, касающиеся внешнего вида, Че не менял до конца жизни. Ничто не вызывало в нем большего протеста, чем костюм и галстук. Некоторые биографы команданте считают, что неприязнь к гигиене у Че объяснялась тем, что холодная или даже прохладная вода приводила к приступам астмы[23]. Но представляется, что нарочито небрежный внешний вид был сознательным вызовом Че по отношению к тому обществу, к которому принадлежал по рождению. В определенной мере это можно сравнить с молодежной модой конца 60-х — начала 70-х годов XX века. С самого детства в Че отмечали некое «пристрастие к бедности». Казалось, что ему было стыдно перед своими друзьями из бедных семей, для которых стоптанные ботинки были не эпатажем, а жестокой необходимостью. И он всем своим внешним видом демонстрировал библейскую истину — «Бедность — не порок». Да и родители Че — люди прогрессивные — считали, что поговорка «встречают по одежке» устарела и превратилась в знамя мещанского образа жизни. Главное — это мировоззрение. А его центром, как и у Селии и Эрнесто-старшего, так и у их сына была справедливость. Несмотря на свой вечно затрапезный внешний вид, умный, начитанный и симпатичный Че нравился девушкам самых богатых семейств Кордовы — столицы аргентинских «коровьих баронов». В октябре 1950 года на одном светском мероприятии в доме уже упомянутого выше испанского республиканца Гонсалеса Агилара (тот выдавал замуж свою дочь Кармен) Че познакомился с девушкой, ставшей его первой большой любовью. Поначалу швейцар не хотел пускать в дом юношу в мятых брюках, странных белых ботинках и без галстука. Но тот пришел вместе с братом невесты Пепе, и недоразумение было улажено. Швейцар, конечно, и не догадывался, что странный визитер был страстно, но тайно влюблен в невесту. На этом приеме Че познакомился с очаровательной шестнадцатилетней Марией дель Кармен Феррейро — Чи-чиной, как ее звали друзья. Чичина обладала огромными лучистыми глазами, и когда она смеялась, казалось, что смеются именно глаза. Мария дель Кармен была любимой дочерью богатого предпринимателя Орасио Феррейро. Отец вел «коровий» бизнес вместе со старшим сыном (тоже Орасио) и помимо дачи в горах (где отдыхали жарким летом) имел одно из самых больших состояний в провинции Кордова7. Красивая и богатая Чичина была одной из самых желанных невест в городе, и вокруг нее постоянно увивались потенциальные женихи. Именно странный для ее круга потрепанный внешний вид Че и привлек к нему внимание. Парень был явно не такой, как все, и не старался, как другие, любой ценой попасться ей на глаза. Сработало известное пушкинское правило «чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Бывшая когда-то белой, но ставшая от постоянной носки серой любимая Че «недельная» нейлоновая рубашка поначалу вызвала у Чичины и ее подруг смешки. Однако Чичина и ее подруги быстро поняли, что такой странный для аргентинского молодого кабальеро внешний вид является отражением сильного характера, независимого от мнения окружающих. Это только подогрело интерес к новому знакомому. Родители Чичины это знакомство поощряли. Для Орасио Феррейро такие знатные роды, как Линч и де ла Серна, были лучшей визитной карточкой. К тому же Эрнесто Гевара учился в столичном университете и имел все шансы на хорошую и безоблачную карьеру. Но пока эта карьера развивалась неровно, и казалось, Че унаследовал от отца невезение во всех коммерческих делах. Еще с детских лет Че не боялся никакой работы, понимая, что его семья, несмотря на принадлежность к знати, не такая уж и богатая. Еще в детстве Эрнесто упросил отца и мать отпустить его с братом Роберто на сбор винограда. Отцу идея понравилась — он хотел, чтобы сын с самого начала знал, как живут простые люди. И знал не понаслышке. Да и заработанные 40 сентаво в день — деньги, конечно, небольшие — все же смогут укрепить в ребенке чувство собственного достоинства. Тем более что все друзья Че из бедных семей регулярно подрабатывали на сборе винограда. Совместными усилиями уломали мать (Селия постоянно тревожилась — каждый приступ астмы мог стать для ее любимого сына последним), и братьев отпустили на месяц. Правда, они вернулись домой уже через четыре дня — грязные и голодные. Опасения матери подтвердились. Эрнесто и Роберто вкалывали на землевладельца три дня. А потом у Че случился приступ астмы, и он, как ни старался, работать уже не смог. Хозяин приказал немедленно рассчитать юных работников и заплатил им только половину положенного жалованья8. Как-то раз Че с другом Карлосом Фигероа выкупили на аукционе большую партию разношерстной обуви по дешевке с целью ее перепродать подороже. Однако с трудом собранных денег хватило только на лот поношенной обуви, большая часть которой была непарной. Друзья отобрали-таки парную обувь и с прибылью продали ее на улицах города. Но что было делать с разномастными туфлями? Тут Че доказал, что смекалка у него ничуть не хуже, чем у героев рассказов О. Генри. Он вспомнил, что видел на улице одноногого инвалида, вырезавшего для детей свистульки. Тот с удовольствием купил один ботинок — ведь раньше ему приходилось переплачивать за ненужный ему второй. Инвалид вывел юных предпринимателей на своих товарищей по несчастью, и некондиционную обувь удалось сбыть. После этого Че устроил в гараже родительского дома целую химическую лабораторию. Эрнесто решил выпускать на базе запатентованного министерством сельского хозяйства средства «Гамексан» препарат против насекомых, смешивая 20 процентов «Гамексана» и 80 процентов обычной пудры. Отец помог начальным капиталом, и Че активно продавал свое изделие, расфасованное в стограммовые емкости. Причем поначалу Эрнесто никак не смущало исходившее от препарата невыносимое зловоние, хотя запах, казалось, намертво въелся в его одежду. Но потом нервы все-таки сдали, и он прикрыл свое предприятие. Эрнесто-старший в юности увлекался модным в то время мотоциклом и считал себя гонщиком и мастером всевозможных пируэтов. Поэтому неудивительно, что он купил старенький мотоцикл (скорее его можно было назвать мопедом — двигатель был одноцилиндровый) своим сыновьям. Желая продемонстрировать высший класс, отец лихо разогнался, но не заметил на дороге кучу песка. Переднее колесо остановилось и Эрнесто-старший, перелетев через своего железного коня, рухнул на мостовую. Дети смеялись от души, и впоследствии, когда отец пытался докучать им примерами из своей жизни, они всегда вспоминали этот эпизод. Че решил заработать на мотоцикле, заодно удовлетворив свою извечную тягу к путешествиям и приключениям. 1 января 1950 года он отправился на мотоцикле «Куччиоло» с двигателем фирмы «Микрон» в своего рода рекламное путешествие по Аргентине, проехав четыре тысячи километров по двенадцати провинциям страны. По пути он посетил своего верного Миаля, работавшего в лепрозории в городке Сан-Франсиско-дель-Чаньяр. Путешествие было довольно опасным — Че предстояло в одиночку пересечь «аргентинскую Сахару» Салинас — солончаковую пустошь в 300 километров шириной. В путеводителях было написано, что ни жилья, ни колодцев в этой местности нет. Этот риск и привлекал Че. Правда, оказалось, что наряду с барханами и кактусами в Салинас есть и неплохие дороги, колодцы и жилье, где без проблем можно разжиться едой. Путеводители явно устарели. Целью Че был отнюдь не обычный туризм — он хотел своими глазами увидеть, как живут обычные люди в разных уголках его родины. Во время всех своих путешествий Эрнесто вел подробный дневник. В 1950 году он писал: «Что я хочу узнать? В любом случае я не уподобляюсь туристам и лишь посмеиваюсь над достопримечательностями, что расписываются в проспектах… Нет, так народ не узнаешь, не обретешь понимания жизни людской. Собственной дороги в жизни так тоже не найдешь. Хваленые достопримечательности — не что иное, как роскошно-показушная оболочка, а душа, характер народа растворены в больных, в стариках, в путнике, с которым заговариваешь. Но как все это объяснить? Еще неизвестно, будешь ли ты понят. Посему я распрощался с друзьями и принялся колесить по всем городам, вдоль и поперек»9. Один из поклонников с издевкой преподнес Чичине заметку в журнале «Эль Графико». Там было опубликовано письмо столь заинтересовавшего девушку Эрнесто Гевары: «…Сеньоры, представители фирмы мопедов “Микрон”! Посылаю вам на проверку мопед “Микрон”. На нем я совершил путешествие в четыре тысячи километров по двенадцати провинциям Аргентины. Мопед на протяжении всего путешествия функционировал безупречно, и я не обнаружил в нем ни малейшей неисправности. Надеюсь получить его обратно в таком же состоянии. Эрнесто Гевара Серна»10. Чичина, с которой Че к тому времени уже встречался, была потрясена. Зачем позорить древний род с вице-королями в родословной такими рекламными трюками, подобающими лишь босякам? Но Че спокойно ответил, что у мопеда износились поршни, а денег на ремонт любимого «железного друга» у него не было. Он просто-напросто по сути своей был лишен снобизма и не терпел этой черты в других. А снобов среди окружения Чичины было предостаточно, и Че не мог утерпеть, чтобы не задеть их. Как-то на одном из вечеров дядя Чичины восторгался Черчиллем — еще бы, ведь и так любимая аргентинским «креативным» классом Англия только что одержала победу во Второй мировой войне. В самый разгар его импровизированного салонного выступления Че громко рассмеялся. Глядя прямо в глаза возмущенного «пикейного жилета», Эрнесто обозвал Черчилля английским бульдогом, которого интересовало лишь сохранение британской колониальной империи. Такой афронт (какой-то молокосос посмел ругать идола аргентинских либералов!) прекрасно дополняли поношенные брюки Че, в которых он пришел на светскую вечеринку. Тем не менее отец Чичины был по-прежнему доволен знакомым дочери — ну кто не куролесил по молодости? После окончания колледжа в 1946 году Эрнесто вместе с Альберто Гранадо устроились в дирекцию общественных работ провинции Кордова. Друзей послали в захолустье — местечко Вилья-Мария в ста километрах от Кордовы, где они участвовали в проектировании дороги. Эрнесто даже повысили до прораба. У отца дела были плохи. В 1947 году разорилась его строительная компания. Селия, видимо, уже устала от постоянных неудач мужа, и супруги решили расстаться. Они переехали в Буэнос-Айрес и формально продолжали жить под одной крышей. Но как супругов их больше ничего не объединяло. Просто разводы в Аргентине в то время были запрещены, а на одинокую женщину смотрели почти как на проститутку. Первый год в столице семья жила в престижном квартале Реколето (Северный квартал) в доме бабушки Че по отцовской линии, которую он очень любил. Именно смерть любимой бабушки, у постели которой Че провел 17 дней, побудила его сменить специальность в университете — он бросил строительный факультет и перевелся на медицинский. Он хотел стать великим врачом, чтобы помогать простым людям. Пример работавшего в провинциальном лепрозории Альберто Гранадо был для него путеводной звездой. И учась в университете, Че продолжал работать. Он твердо отказывался от родительских денег и не изменил этому принципу и в будущем. Отец пристроил сына в отдел снабжения муниципалитета Буэнос-Айреса, и к тому же Че подрабатывал в университетской библиотеке. Ему всегда хотелось быть ближе к книгам. С Чичиной Че продолжал встречаться, соблюдая (на людях) рамки приличия. До Кордовы от Буэнос-Айреса было целых 700 километров, но Че туда постоянно стремился и добирался за свой счет, не клянча денег у «предков». Один раз они с другом доехали на грузовике при условии, что помогут водителю демонтировать верх кузова, чтобы машина прошла под низким мостом. Работа длилась пять часов, но шофер был так доволен, что еще и покормил попутчиков в придорожном ресторане. В другой раз друзья добрались до Росарио и оказались без единого песо в кармане. Чтобы продолжить путь, они предложили местному торговцу распродать его ананасы за процент от прибыли. Торговец-итальянец оставил парням свою тележку с фруктами, но из-за дерева скрытно наблюдал за столичными чужаками. Ребята быстро продали товар и смогли продолжить путь в Кордову. Таким образом, ради свидания с Чичиной Че был готов на все. Хотя, возможно, свою роль играла и его прирожденная тяга к путешествиям и приключениям. Че нравился и другим девушкам. Его пассией в Буэнос-Айресе была студентка медицинского факультета Берта Хильде Инфанте (Тита Инфанте). Она вспоминала, как однажды в 1947 году во время занятий по анатомии услышала сзади горячий и ироничный голос, от которого веяло каким-то мужеством. Голос принадлежал, по словам Титы, «красивому и бойкому пареньку»11. «Смесь застенчивости и гордости, возможно дерзости, маскировала глубокий ум и ненасытное желание познания, и где-то в глубине — бесконечную способность любить. Наши контакты всегда были индивидуальными[24]: на факультете, в разных кафе, в моем доме, редко — у него… Он никогда не пропускал свидания и был очень пунктуальным». Это было странное поведение для представителя богемной среды, за которого Че в то время многие принимали. Че и Тита, как умные, начитанные и не любившие шумных компаний молодые люди, были на факультете своего рода чужаками: их интересы простирались гораздо дальше учебного материала и обычных молодежных развлечений. Они часто обменивались книгами и потом обсуждали их. Че, вспоминала Тита, всегда был с книгой и использовал каждую свободную минуту, чтобы читать. Им очень нравились строки мексиканского поэта и хирурга Мануэля Гутьерреса:Аргентина, край утренних зорь!Ты любовно объятья раскрылаВсем, кто жаждет свободы и жизни.Рубен Дарио
А поверженный, ты видишь, не глядя, слышишь, не слушая, чувствуешь, не ощущая, разговариваешь безмолвно, осужденный на молчание, кровь твоих ран — твой вопль.Когда Эрнесто Гевара в декабре 1953 года прибыл в столицу Гватемалы (город с таким же названием), у него в кармане было всего два доллара, но его это нисколько не смущало. Он писал родителям, что без проблем рассчитывает на место врача-аллерголога в революционной, но бедной Гватемале, где таких врачей нет вообще. Когда он начнет лечить бедных людей, то сбудется его высшее предназначение — конкретными делами хотя бы чуточку улучшать жизнь на земле. Но главное, Че надеялся увидеть в Гватемале настоящую, а не половинчатую революцию типа боливийской. И если потребуется, он готов защищать эту революцию с оружием в руках. От кого — понятно, ведь американцы не могли терпеть в своем «мягком подбрюшье» никаких социальных экспериментов. В конце 1953 года стало ясным, что удар США против гватемальской революции является лишь вопросом времени, причем не столь отдаленного. Революция в Гватемале была вызвана отнюдь не происками мирового коммунизма, как твердили в Вашингтоне, а правлением в 1931–1944 годах жестокого диктатора Хорхе Убико. О его политическом кредо говорит хотя бы тот факт, что его называли «латиноамериканским Муссолини». Но этот деспот вполне устраивал американцев, так как в 1936 году бесплатно передал «Юнайтед фрут» гватемальскую землю и вообще не скупился на выделение концессий для компаний из США. Например, та же «Юнайтед фрут» получала концессии на 99 лет и полностью освобождалась на это время от налогов (!). Американцам импонировало и то, что Убико разогнал все профсоюзы и запретил забастовки. Всем, кто самовольно покидал плантации той же «Юнайтед фрут», грозили принудительные работы сроком до 180 дней. В 1944 году диктатор разрешил частным собственникам расстреливать без суда любого, кто оказывался на их территории. Убико был откровенным расистом и презирал коренное население собственной страны. Если «мамите Юнай» требовался очередной земельный участок, то с него просто сгоняли индейцев-майя. Сопротивляющихся убивали без всяких сантиментов. Но победы антигитлеровской коалиции (в частности свержение Муссолини) разбудили застывшее от постоянного страха гватемальское общество. В мае и июне 1944 года против режима стали протестовать преподаватели и студенты. В ответ 25 июня была убита учительница Мария Чинчилья. Население ответило всеобщей забастовкой, и 1 июля Убико был вынужден сдать власть назначенной им же самим военной хунте. Но 20 октября 1944 года хунту свергло вооруженное народное восстание, давшее начало гватемальской революции. Убико нашел убежище в США. Наследие Убико заключалось в том, что самая большая страна Центральной Америки стала одной из самых бедных в Западном полушарии. Хуже дела обстояли лишь в Боливии и на Гаити. Даже в 1960 году продолжительность жизни в Гватемале все еще оставалась самой низкой в регионе. Первым президентом революционного времени стал Хосе Аревало, получивший на свободных выборах более 80 процентов голосов. Никаким коммунистом или даже социалистом Аревало не был, но сама ситуация в стране заставляла его проводить прогрессивные реформы. Впервые в истории Гватемалы был издан трудовой кодекс, ограничивающий свободу деятельности американских фирм, а также закон о социальном обеспечении. Рабочие получили право объединяться в профсоюзы и объявлять забастовки. Была принята буржуазно-демократическая конституция, провозгласившая то, в чем больше всего нуждался народ (особенно коренное население), — аграрную реформу. Однако, опасаясь негативной реакции Вашингтона, Аревало с аграрной реформой не спешил. «Мамита Юнай» вместе с 163 крупными гватемальскими помещиками продолжали владеть более 50 процентами всей обрабатываемой земли. США казалось, что Аревало ничем не отличается от Пепе Фигереса или Пас Эстенссоро. Тем не менее де-факто вышедшие из подполья (как и остальные партии) коммунисты заняли лидирующие позиции в профсоюзах, и те в 1948 году провели несколько забастовок против произвола «Юнайтед фрут». На президентских выборах в 1950 году победил бывший полковник Хакобо Арбенс (набрал 65 процентов голосов), провозгласивший программу углубления революции 1944 года. Этого человека поддержали и коммунисты[41], которых в Гватемале было всего несколько сотен человек. Однако благодаря своему влиянию в профсоюзах компартия была довольно популярной и смогла получить в гватемальском парламенте четыре места из пятидесяти шести. С точки зрения Вашингтона, Арбенс перешел Рубикон, когда распорядился национализировать земли и железные дороги «Юнайтед фрут». Американцам причиталась компенсация в 600 тысяч долларов, которая «мамиту» не устроила. При этом размер компенсации рассчитывался на основе стоимости земельных участков, которую сама же «Юнайтед фрут» ранее многократно занизила, чтобы «оптимизировать» налогообложение. Всего было экспроприировано 554 тысячи гектаров земли латифундистов, в том числе 160 тысяч гектаров у «Юнайтед фрут». Согласно принятому администрацией Арбенса закону, вдвое была увеличена заработная плата рабочих компании. В 1952 году Арбенс совершил еще более опасное «преступление» — была официально легализована компартия. Тем не менее формально коммунисты в его правительство не входили. Наконец, Арбенс, с точки зрения американцев, «обнаглел» до того, что отказался посылать гватемальских военнослужащих на корейскую войну. На выборах в США в ноябре 1952 года победил кандидат Республиканской партии и бывший главком сил НАТО в Европе Дуайт Эйзенхауэр. Если его предшественники из демократической администрации Трумэна говорили о «сдерживании коммунизма», то Эйзенхауэр твердил уже об «отбрасывании». Этот чреватый третьей мировой войной слоган придумал Джон Фостер Даллес, ставший у Эйзенхауэра госсекретарем. ЦРУ возглавил брат Джона Фостера Аллен Даллес, взгляды которого были еще более реакционными. В марте 1953 года правительство Гватемалы национализировало 219 159 акров необрабатываемых земель «Юнайтед фрут», выплатив компании компенсацию в размере 627 572 кетсалей, а в феврале 1954-го — еще 173 190 акров земель (компенсация 557 542 кетсаля). Таким образом, правительство осуществило выкуп земель компании по цене 2,86 доллара США за акр, в то время как согласно инвентарным книгам компании «Юнайтед фрут» их стоимость составляла только 1,48 доллара за акр. Низкая стоимость объяснялась тем, что согласно договору 1901 года земли были переданы в аренду на 99 лет на льготных условиях и освобождались почти от всех налогов. «Юнайтед фрут» бросилась за помощью в Вашингтон, где как раз братья Даллесы искали предлог, чтобы «наказать» «красного» Арбенса. «Мамита» прекрасно знала, на какие рычаги надо жать в Вашингтоне. Когда директор ЦРУ (тоже бывший генерал) Беделл Смит покинул в 1953 году свою должность, чтобы уступить ее Аллену Даллесу, его сразу же ввели в совет директоров компании. Юридическая контора «Салливан энд Кромвелл», где Джон Фостер Даллес подвизался до перехода на пост госсекретаря, выступала официальным представителем интересов «Юнайтед фрут». Аллен Даллес был членом правления компании. Заместитель госсекретаря по межамериканским отношениям (отвечал за Латинскую Америку) Джон Мур Кабот владел большим пакетом акций «Юнайтед фрут». Наконец, личный секретарь Эйзенхауэра была замужем за пресс-секретарем «мамиты». Дополнительно «Юнайтед фрут» затратила примерно 500 тысяч долларов на лоббистскую работу в Вашингтоне по «гватемальскому вопросу». Неудивительно, что, получив от «мамиты Юнай» «просьбу о помощи», ЦРУ сразу же взялось за дело. На роль борца с происками мирового коммунизма в Гватемале избрали бывшего полковника гватемальской армии Карлоса Кастильо Армаса. Кастильо Армас был выпускником американского военного колледжа для офицеров генштаба в Форт-Левенсворт. В 1950 году правительство Гватемалы арестовало его за подготовку военного переворота, приговорив к смертной казни. Но ему удалось бежать из тюрьмы и пробраться в Гондурас, где будущий «спаситель Гватемалы» перебивался торговлей мебелью, пока его не завербовало ЦРУ. Практически одновременно с Эрнесто Геварой в революционную Гватемалу прибыл еще один гость, правда, совсем с другими намерениями. Джон Перифуа начал работу в Госдепартаменте США в 1938 году как рядовой клерк с окладом 200 долларов в год. В 1949 году он был уже заместителем госсекретаря по административным вопросам и активно чистил госдеп от «красных», большей частью мнимых. Когда сильно пьющий «охотник на ведьм» сенатор от Висконсина Маккарти в 1950 году «обнаружил» в госдепартаменте коммунистов, то Перифуа решил обойти его на этой разоблачительской ниве и «раскрыл» в американском внешнеполитическом ведомстве гнездо гомосексуалистов. В 1950 году Перифуа был отправлен послом в Грецию, где курировал зачистку страны от разбитых в гражданской войне коммунистов. С тех пор в Греции называют «перифуа» любого иностранца, беспардонно вмешивающегося во внутренние дела суверенной страны. В ноябре 1953 года Перифуа прибыл послом США в Гватемалу с четкой задачей свергнуть «красное правительство». Синхронно с появлением Перифуа США ввели против Гватемалы экономические санкции. Американские СМИ трубили о том, что в Гватемалу вот-вот прибудут советские войска. На ниве клеветы отличился уже упоминавшийся на страницах этой книги бывший посол США в Аргентине Брейден. У него была «абсолютно точная» информация, что Арбенс уже подготовил базы для русских подводных лодок. Ложь Брейдена была отнюдь не бескорыстной — он работал в «Юнайтед фрут» советником руководства. Первую операцию ЦРУ по свержению Арбенса (PBFORTUNE[42]) одобрил в 1952 году еще президент Трумэн. Никарагуанский диктатор Сомоса приехал в Вашингтон и в беседе с Трумэном пообещал «очистить Гватемалу от красных», если ему выделят достаточно оружия. Трумэн дал Сомосе «зеленый свет», при этом даже не проинформировав своего госсекретаря Ачесона. Доминиканский диктатор Трухильо и его венесуэльский «коллега» Перес Хименес обещали профинансировать «Удачу». 9 сентября 1952 года план реализации «Удачи» был одобрен, включая список коммунистов, которых было бы «желательно ликвидировать» после свержения Арбенса. Конкретно предполагалось убить 58 гватемальцев. Участие вооруженных сил США не предусматривалось. Рассчитывали, что с делом справится Кастильо Армас вместе с гватемальскими эмигрантами-реакционерами. Его «армию освобождения» брался подготовить в Никарагуа Сомоса. «Юнайтед фрут» предоставила ЦРУ корабль, который был загружен оружием (задекларированным как сельскохозяйственные машины) в Новом Орлеане. Пока судно плыло в Никарагуа, одному сотруднику ЦРУ почему-то пришло в голову получить визу заместителя госсекретаря по межамериканским отношениям Эдварда Миллера. Тот был изумлен и немедленно поставил в известность госсекретаря Ачесона. Глава американской дипломатии возмутился, что его даже не удосужились поставить в известность, и устроил Трумэну скандал. Президент уже был «хромой уткой» и досиживал в Белом доме последние месяцы. Он не стал «связываться» с Ачесоном и дал команду направить корабль в зону Панамского канала, где его и разгрузили. Таким образом, «Удача» завершилась полной неудачей. Едва придя к власти, Эйзенхауэр дал ЦРУ указание продолжить подготовку свержения Арбенса. В августе 1953 года «Удачу» сменила операция «Успех» (PBSUCCESS). Новый шеф ЦРУ Аллен Даллес только что действительно добился успеха, организовав свержение прогрессивного правительстваМохаммеда Моссадыка в Иране. На гватемальский «Успех» выделили примерно 7 миллионов долларов (в обход конгресса США), из которых 2,7 миллиона было решено потратить на пропагандистскую войну против Гватемалы. Штаб-квартира «Успеха» расположилась в местечке Опа-Лока (Флорида). На сей раз госдепартамент (включая Перифуа) был полностью в курсе. Перифуа сообщал Джону Фостеру Даллесу (как от него и требовалось), что если сам Арбенс и не коммунист, то он будет находиться у власти до тех пор, пока не передаст власть президенту-коммунисту. 30 марта 1953 года примерно сотня подготовленных ЦРУ боевиков на рассвете напала на гватемальский город Салама и соседнее местечко Сан-Херонимо. В Вашингтоне рассчитывали на то, что части гватемальской армии присоединятся к мятежникам, однако это оказалось неверным. Уже к 6 часам утра правительственные войска подавили мятеж. Несколько агентов ЦРУ оказались за решеткой. Это был явный провал американской разведки, тем более что по данным ЦРУ сам мятеж был спровоцирован гватемальской контрразведкой с целью разгрома контрреволюционного подполья36. Тем не менее ЦРУ считало, что по-прежнему располагает в Гватемале примерно 50 тысячами сторонников, организованных в конспиративные пятерки. Заметим, что начиная с 1944 года США прекратили поставки оружия в Гватемалу, а с 1951 года стали активно блокировать попытки Арбенса закупать оружие в других странах. В Вашингтоне надеялись, что, оставшись без запчастей и боеприпасов, гватемальская армия вскоре сама собой утратит боеспособность. Кастильо Армас тренировал свою «армию освобождения» из 150 человек в двух лагерях, основанных ЦРУ в Никарагуа и Гондурасе. При этом штаб операции ЦРУ во Флориде насчитывал 480 сотрудников. «Армию» Кастильо Армаса завалили американским оружием, предоставив даже бомбардировщики (в Гватемале ВВС не было). ЦРУ специально не скрывало своих приготовлений: это было частью плана по устрашению гватемальского правительства и населения. Гватемальцы должны были свыкнуться с мыслью, что свержение Арбенса неизбежно и лучше покориться судьбе. Первыми такой «месседж» должны были усвоить гватемальские военные. Арбенс начал чистку офицерского состава армии, но не довел ее до конца. Будучи сам полковником, он наивно полагал, что его товарищи по оружию никогда его не предадут. В такой напряженной обстановке в Гватемале появился Эрнесто Гевара. В столице страны он встретился с Рохо, который начал вводить друга в круг своих знакомых. Че хотел как можно больше узнать о гватемальской революции, чтобы помочь ей словом и делом. Одной из первых знакомых молодого аргентинца в Гватемале стала перуанка Ильда Гадеа. В целом следует отметить, что Гватемала времен Арбенса была средоточием латиноамериканской революционной эмиграции. Че писал домой, что Гватемала на сегодняшний день — самая свободная страна Латинской Америки. Ильда Гадеа родилась 21 марта 1925 года в Лиме и в 1948 году окончила Главный национальный университет в перуанской столице по специальности «экономист». Уже в студенческие годы она активно занималась политикой и стала первой женщиной, избранной в руководство АПРА[43] — левореформистской партии типа боливийского НРД, претендовавшей на самобытную революционную идеологию. Ее идейным вождем-основателем был Виктор Рауль Айя де ла Торре, считавший, что для Латинской Америки не подходит ни западный капитализм, ни советский социализм. Поэтому основанный им АПРА (вообще отличавшийся склонностью к хлестким, но лишенным внятного содержания лозунгам) пользовался слоганом «Ни Вашингтон, ни Москва!». Да и сам термин «Латинская Америка» великому теоретику не нравился — он предпочитал «Индо-Америку», чтобы завоевать благосклонность коренного населения континента. В марксизме де ла Торре не устраивало упование на пролетариат. Он считал, что движущими силами социалистической революции должны быть прогрессивная интеллигенция и руководимое ею крестьянство. В этом смысле ему импонировал маоистский Китай, где «великий кормчий» тоже возвел политическую беспринципность и пустые лозунги в ранг государственной идеологии. Как и Мао в КПК, де ла Торре правил АПРА, как своей вотчиной, исключая из партии всех несогласных с его смутной и крайне эклектичной «теорией». По примеру Мао де ла Торре пел дифирамбы революционной молодежи (в противовес «догматикам-старикам»), поэтому университеты были главной опорой его партии. Айя де ла Торре привлекал внимание к своей личной жизни отсутствием каких-либо связей с женщинами, он никогда не был женат, и многие считали его гомосексуалистом. На одном из собраний АПРА на вопрос о женитьбе он произнес знаменитую фразу: «АПРА — моя жена, а вы [члены партии] — мои дети». Подозрения в гомосексуализме использовались оппонентами как инструмент политической борьбы в католическом Перу. Доподлинно неизвестно ни об одной его сексуальной связи с мужчиной или с женщиной. До сих пор имя Виктор Рауль Айя де ла Торре является очень популярным в АПРА именем, и члены партии называют так своих детей. На самом деле все претензии де ла Торре на самостоятельную «революционную теорию» были продуктом банальной зависти. Он сильно завидовал своему соотечественнику Хосе Карлосу Мариатеги, считавшемуся самым видным марксистом Латинской Америки. Жестко (скорее громко) критикуя олигархию, апристы не менее жестко критиковали коммунистов. В 1948 году АПРА поднял в Перу восстание, но оно было легко подавлено, так как носило характер верхушечного военного переворота без всякой опоры на народ. Партия была запрещена, а после прихода к власти диктатора Одриа ее лидеры (в том числе и Ильда Гадеа) были вынуждены покинуть страну. Ильда обосновалась в Гватемале, где, как видный экономист, получила место в основанной Арбенсом государственной организации, занимавшейся развитием производства в стране. Когда она только познакомилась с Че, он ей не понравился. Иронию и черный юмор молодого аргентинца она приняла за неглубокий ум и излишнюю самоуверенность. Но вскоре они стали часто встречаться и проводить время в длительных политических диспутах. Политически Ильда была более подкована, чем Че. Он рассказывал ей о Сартре и Фрейде, которых она отвергала. Первый, с ее точки зрения, был «нытиком», а второй смотрел на все через призму сексуальности. Со своей стороны, Че критиковал АПРА за компромиссы, на которые партия шла в Перу с национальной буржуазией, а также за то, что де ла Торре начал явно сближаться на антикоммунистической почве с Вашингтоном, надеясь с помощью американцев получить власть в Перу (как Бетанкур в Венесуэле). Ильда оправдывалась: политические компромиссы АПРА лишь средство взятия власти, а уж потом партия в полной мере осуществит свою революционную программу. Но особенно сильно Ильда и Че спорили о Советском Союзе. Для Эрнесто СССР был второй (а может быть, и первой) родиной, и он говорил, что обязательно назовет своего сына (если он появится) Владимиром в честь Ленина. Ильда считала, что для Латинской Америки советский социализм неприемлем, и снабжала Че произведениями Мао. По ее словам, со временем Че якобы сам уверовал в то, что китайский социализм является для Латинской Америки более близким, чем советский. Все это не вполне правдоподобно. Но в любом случае, молодому Эрнесто Геваре импонировали в «трудах» китайского лидера презрение к отвлеченной теории и нацеленность на практическую революцию (чего стоит знаменитое изречение Мао «Винтовка рождает власть!»). Че просто очень устал от бесконечного словоблудия латиноамериканских левых разного толка, горячо дебатировавших на самые разные темы за чашкой кофе или чего-нибудь покрепче. Ему хотелось наконец действовать, и именно ради этого он и приехал в Гватемалу. Стоит заметить, что в те годы Че политику коммунистических партий Латинской Америки критиковал, хотя себя со времен пребывания в Гватемале считал идейным коммунистом. Тогда, находясь под впечатлением от дружбы Рузвельта и Сталина, многие компартии Западного полушария пропагандировали мирный путь построения социализма (например, чилийские коммунисты). Отсюда следовала тактика союза с мелкой буржуазией, так как только с помощью средних слоев (традиционно многочисленных в Латинской Америке) можно было завоевать большинство на парламентских или президентских выборах. Че считал, что всяческие компромиссы с буржуазией бессмысленны, так как любая буржуазия (мелкая или крупная) добровольно никогда не откажется от средств производства, а значит, будет постоянно настроена против социализма. Че считал, что только революционным насилием, диктатурой пролетариата можно сломить сопротивление бывших господствующих классов. А в условиях Латинской Америки это насилие неизбежно примет не юридические, а «винтовочные» формы. Ведь на стороне правящей олигархии не только вышколенные американцами армии, но и сами американцы, которые в крайних случаях непременно применят насилие. Противостоять янки с помощью декретов и прокламаций Че считал делом бесполезным. И вся история Латинской Америки подтверждала это. Именно на основании глубоких размышлений, а вовсе не по складу беспокойного характера Эрнесто Гевара был сторонником вооруженной борьбы за социализм в Латинской Америке и стремился принять в этой борьбе непосредственное участие. Но пока дни в революционной Гватемале протекали для Че однообразно, если не считать оживленных дискуссий с Ильдой и другими новыми друзьями, особенно кубинцами. Эрнесто думал, что без проблем найдет в Гватемале место врача (ведь медиков здесь катастрофически не хватало, особенно в сельской местности). Однако право на осуществление врачебной деятельности предоставляла гватемальская врачебная палата, а местные доктора вовсе не горели желанием получить еще одного конкурента. Че писал домой, что столкнулся с замкнутым кругом гватемальской медицинской олигархии. Ему предложили еще год поучиться в местном университете, чтобы признать его аргентинский диплом. Это звучало как издевательство, ведь в то время Аргентина, бесспорно, была самой развитой и богатой страной Латинской Америки. Но именно поэтому к аргентинцам в большинстве других стран Западного полушария испытывали неприязнь и зависть; гватемальские врачи здесь не были исключением. Революция не затронула гватемальских медиков. Они были выходцами из богатых белых семей и даже ради революции не желали лечить бедных бесплатно, тем более индейцев, которых они вообще не считали за людей. И хотя Эрнесто Гевара был готов ехать практиковать в самую что ни на есть глушь, в его услугах никто не нуждался. Ильда познакомила Че с никарагуанским эмигрантом профессором Эдельберто Торресом. Его дочь Мирна год изучала англистику в Калифорнии, а теперь работала вместе с Ильдой в Государственном институте по развитию производства. Это учреждение выдавало крестьянам, получившим землю в ходе аграрной реформы, льготные кредиты. Брат Мирны Эдельберто Торрес-младший был генеральным секретарем молодежной организации «Альянс демократической молодежи» (Alianza de la Juventud Democratica). По данным американского посольства в Гватемале, альянс, как и гватемальские профсоюзы, был тесно связан с компартией37. Причем ЦРУ считало, что молодежь является главным кадровым резервом гватемальских коммунистов. В доме семьи Торрес постоянно собирались революционно настроенные латиноамериканские эмигранты, нашедшие убежище в Гватемале. Естественно, что Че был завсегдатаем. Мирна вспоминала, что красивый аргентинец нравился ей и многим ее подругам. Все хотели с ним потанцевать, но Че танцами не интересовался. Сам Че не раз подшучивал над полным отсутствием у него музыкального слуха. Когда играла музыка, он даже не понимал, что это за танец. Не различал он и свое «родное» аргентинское танго. Но, как любой аргентинец, танго танцевать он умел, и когда ставили пластинку, друзья просто говорили ему, что конкретно он сейчас должен изобразить. Но в Гватемале Че не испытывал влечения к танцам вовсе не из-за отсутствия слуха. Мирна и ее подруги замечали, что Че любит дискутировать на политические темы и поэтому его и тянуло к некрасивой и «старой» (с точки зрения девушек) Ильде. На одном из первых вечеров в доме Торресов Че познакомился с кубинцами, участниками нападения на казармы Монкада в 1953 году. Они по-прежнему с воодушевлением говорили о грядущей кубинской революции и не хотели слышать никаких «трезвых» возражений. Именно непосредственные и живые кубинцы дали Эрнесто Геваре его бессмертный псевдоним. Они называли его El Che Argentine (Аргентинец Че) или просто Че[44]. Че, как и ранее в Коста-Рике, поначалу относился к восторженной революционности кубинцев снисходительно, списывая это на особенности карибского темперамента. Ведь хотя он и был сторонником вооруженной борьбы, но ратовал за осмысленность и хорошую подготовку. У кубинцев же, как ему казалось, все держалось на голом энтузиазме. Но постепенно в процессе общения революционный пыл «монкадистов» захватил молодого аргентинца. Че писал, что может произнести речь гораздо более логичную и теоретически фундированную, чем его новые кубинские друзья. Но ему никогда не удастся зажечь такой речью аудиторию. А вот кубинцы, несмотря на отсутствие твердой революционной теории, могут это сделать, настолько сильна их вера в успех «своей» революции. Че тесно общался с кубинцами, а некоторые из них стали его друзьями. Особенно сблизился Эрнесто с Антонио (Ньико) Лопесом. Че всегда тянуло к бедным и обездоленным, а биография Ньико была как бы списана с персонажей «Отверженных». Он рос фактически на улице без родительской ласки и с детских лет зарабатывал себе на жизнь. Ньико учился только до десяти лет, окончив три класса начальной школы. Он был практически неграмотным и подрабатывал в Гаване, торгуя на местном рынке, когда познакомился с братьями Кастро. Время от времени Антонио Лопес торговал лотерейными билетами или просто работал уборщиком. Говорили, что Фидель (книга «Отверженные» была одним из любимых его произведений) сам отобрал Ньико в свою подпольную организацию (они познакомились 1 мая 1952 года). Как и Че, Фидель больше доверял выходцам из низших слоев, чем образованным «сливкам общества». В сентябре 1952 года Фидель поручил Ньико организовать военную подготовку среди студентов, готовых принять участие в будущем штурме казарм Монкада. Хотя до 1955 года Че и Фидель были незнакомы, они имели очень важную общую политическую черту — с их точки зрения, вооруженное восстание должно быть тщательно подготовлено. Или, если вспомнить слова Ленина, надо относиться к восстанию как к искусству38. Интересно, что первым военным инструктором группы Фиделя был ветеран американской армии времен Второй мировой войны. 26 июля 1953 года Лопес должен был возглавлять атаку на казармы батистовских войск в Байямо. Когда атака сорвалась, Ньико смог скрыться и получить убежище в гватемальском посольстве, откуда он и попал в Гватемалу[45]. Ньико вспоминал, что именно он дал Эрнесто Геваре бессмертный псевдоним Че. Они тесно дружили. Как и у Че, у кубинцев было плохо с деньгами. Ньико и Че зарабатывали на жизнь тем, что продавали туристам на улицах открытки с прекрасными видами Гватемалы. Помимо этого, Че иногда «неофициально» помогал гватемальским врачам принимать пациентов. Тем не менее денег было мало, и долги Че за проживание в пансионе росли. Любимая тетя Че Беатрис послала ему в письме деньги, но когда во втором письме она поинтересовалась, получил ли он их, племянник 12 февраля 1954 года с присущим ему сарказмом ответил: «…какой-то демократически настроенный почтовый служащий, видимо, позаботился о том, чтобы денежные средства были распределены более справедливо. Не присылай мне больше денег, ибо ты себе этого не можешь позволить, а здесь доллары практически лежат на улице. Тебе я могу довериться: у меня даже радикулит развился, так как мне постоянно приходится за ними нагибаться»39. Ирония Че заключалась в том, что как раз его тетя была дамой весьма состоятельной. Борьба с гватемальской бюрократией по самым разным вопросам убедила Че в том, что никакой чистки госаппарата революционное правительство так и не предприняло. Все чиновники и клерки казались не только аполитичными, но подчас и не скрывали своих контрреволюционных настроений даже в разговорах со случайными собеседниками. Казалось, они только и ждали прихода американцев. Из своего пребывания в Гватемале Че сделал для себя важный вывод: любая революция, чтобы удержать власть, просто обязана коренным образом сменить государственный аппарат. Ведь еще Маркс считал главной ошибкой Парижской коммуны то, что она этого как раз не сделала. И этот вывод Маркса отлично усвоил Ленин. Уже в январе 1953 года достоянием гласности стала переписка Сомосы, Трухильо и Кастильо Армаса. В ней речь шла о подготовке вторжения в Гватемалу «армии освобождения» с помощью «правительства на севере». Стало понятным, о каком правительстве размышляли диктаторы. Гватемала потребовала от США разъяснений. Госдепартамент отрицал любую причастность Вашингтона к подготовке вторжения в Гватемалу. А ЦРУ тем временем по-прежнему не скрывало своих приготовлений в Никарагуа и Гондурасе с целью деморализовать гватемальских военных. Всем было ясно, что американцы и их марионетки скоро ударят. Че твердил всем, кто был готов его слушать, что Арбенсу надо немедленно вооружать народ, так как на офицерский корпус гватемальской армии надежда была слабой. Многие офицеры прошли «школу» Убико и различные курсы в США и не испытывали особых симпатий к революции. Коммунисты также предлагали Арбенсу создать народную милицию из членов профсоюзов и крестьянских организаций. Президент Гватемалы сам прекрасно понимал, что армия в любой момент может ударить ему в спину. Но если бы он отдал приказ о раздаче оружия населению, армейские круги воспользовались бы этим как предлогом для военного переворота. Тем более что и проплаченные ЦРУ гватемальские СМИ постоянно предрекали именно такой шаг «коммуниста» Арбенса. Позднее с такой же дилеммой столкнулся президент Чили Сальвадор Альенде. И он не обманывался насчет реального отношения чилийских генералов к социализму. Но что он мог сделать? Стоило ему лишь заговорить о вооружении народа, как армия немедленно совершила бы переворот. Ведь Альенде обвинили бы в нарушении конституции и в диктаторских поползновениях, а он хотел решить вопрос миром. Кстати, Че возмущало, с какой легкостью правые газеты в Гватемале вели разнузданную травлю против законно избранного правительства. 5 января 1954 года он писал тете Беатрис о Гватемале: «Это страна, в которой можно с каждым глубоким вдохом дышать воздухом свободы. Здесь есть ежедневные газеты, которые находятся в собственности “Юнайтед фрут”, и на месте Арбенса я бы запретил их в пять минут. Ибо это позор, что они могут писать, что захотят, и вносят свой вклад в создание атмосферы, нужной североамериканцам, представляющим [Гватемалу] гнездом воров, предателей и коммунистов»40. Этот гватемальский урок Че также усвоил на всю жизнь — победившая революция должна господствовать и в массовом сознании, и уж ни в коем случае не оставлять его на откуп врагам. Ранней весной 1954 года Арбенс все еще надеялся, что американцы не решатся на открытую интервенцию. Так же считали и Ильда с Рохо, а Че с ними яростно спорил. Многие эмигранты (в том числе и товарищи Ильды по АПРА) явственно ощущали запах пороха и стали покидать Гватемалу. Эрнесто Гевара, напротив, был готов защищать гватемальскую революцию от американцев с оружием в руках. Но казалось, что в Гватемале в его услугах по-прежнему никто не нуждается. Тогда Че доверился Ильде (она стала его самым близким другом, хотя их отношения, несмотря на насмешки знакомых, носили пока платонический характер) и рассказал, что решил написать книгу «Роль врача в Латинской Америке». Он предполагал, что сбор материала и сам процесс написания займут около двух лет. Как только Че заканчивал очередную пару страниц, он немедленно показывал их Ильде, и они как обычно горячо обсуждали и спорили. Вывод будущего труда был для Че ясен с самого начала: большинство болезней в Западном полушарии носили социальный характер. Чудовищная бедность и неравенство обрекали миллионы людей на медленное угасание сразу же после рождения. Только социализм мог дать людям нормально оплачиваемую работу в достойных человека санитарных условиях. Но правящие в Латинской Америке диктаторские репрессивные режимы никогда добровольно не отдали бы власть. Тем более что они опирались на поддержку США. Поэтому путь к социализму лежит через вооруженную борьбу. А значит, настоящий латиноамериканский врач просто обязан быть революционером. И главным для него должен быть не гонорар, а признательность народа. Работая над книгой, Че развивал и свое идейное марксистское мировоззрение. Он много и внимательно читал Маркса, Энгельса, Ленина и Мариатеги. Ильда же со своей стороны продолжала настойчиво «пичкать» своего друга трудами Мао. Ильда убеждала Че, что китайские крестьяне в социальном отношении — то же самое, что американские индейцы. Этот аргумент был для Че важным. Он всегда (как европеец по происхождению) чувствовал вину за зверское истребление и порабощение коренного населения Америки пришельцами из Старого Света. Именно поэтому он так тянулся к изучению древних американских цивилизаций, горячо доказывая и себе и окружающим, что они отнюдь не были «отсталыми» и «недоразвитыми», как их представляют «просвещенные» европейцы и североамериканцы. Даже в Ильде как в женщине Че притягивали ярко выраженные индейские черты лица. При этом среди «белой» олигархии Латинской Америки индеец был символом физического уродства и моральной деградации. Помимо трудов Мао, Ильда познакомила Че с работами Мичурина и Павлова, так как Эрнесто всегда интересовался психологией и проблемами творческого преобразования природы. К тому времени (весна 1954 года) Ильда уже считала Че марксистом «в принципе», работавшим над развитием и укреплением своего теоретического багажа. Она полагала, что наибольшее влияние на Че в плане его марксистского воспитания оказал американец профессор Гарольд Уайт. Сам Че вспоминал Уайта как «странного гринго, пишущего о марксизме», которому он поначалу давал уроки испанского языка. С помощью Ильды Че спорил с Уайтом на странной смеси испанского и английского. Они втроем ходили на пикники, где опять-таки дискутировали на самые разные темы. Че как-то сказал Ильде, что Уайт «…хороший гринго. Он устал от капитализма и хочет начать новую жизнь». Уайт предложил снять дом на троих и даже был готов платить за него. Че воспринял идею с энтузиазмом, так как его долги за проживание в пансионе никак не уменьшались. Но Ильда была не в восторге — она прекрасно понимала, что все заботы по ведению хозяйства лягут на ее плечи, а она ведь целый день работала в важном учреждении. После победы кубинской революции Че пригласил Уайта на Кубу, где он и жил до своей смерти в 1968 году. В конце февраля 1954 года аргентинские друзья Че Рохо и Гуало уехали из Гватемалы. С этого времени Че тесно общался только с Ильдой Гадеа. Ильда относилась к нему сначала больше по-матерински, постоянно ссужая друга деньгами и пытаясь найти для него работу по специальности. Однажды она увидела Че во время очередного приступа астмы, когда он судорожно ловил ртом воздух, а из его груди вырывались вымученные хрипы. Ильда немедленно взяла над больным полноценное шефство, и, видимо, тогда ее привязанность и переросла в любовь. Че, наверное, не любил Ильду так сильно, как Чичину, но он был очень ей признателен за заботу: «Из-за астмы я не мог двинуться с места, хотя мне и казалось, что… самое худшее уже позади… Ильда Гадеа по-прежнему заботится обо мне; она постоянно навещает меня и всегда что-нибудь приносит»41. Хотя Че ощущал, что он не безразличен для Ильды как мужчина, он вел себя очень достойно и не пытался добиться ее близости — ведь в его понимании это обязательно означало последующую женитьбу. О его порядочном поведении дает представление следующий эпизод. Однажды они втроем с Уайтом поехали в один живописный городок далеко от столицы. Когда было пора возвращаться, выяснилось, что из-за религиозного праздника все автобусы отменены. Практичный американец предложил снять в отеле одну комнату на троих. Ильда запротестовала, и Че немедленно встал на ее сторону. Он пообещал сделать все возможное, чтобы Ильда в тот же день вернулась в столицу, и свое слово сдержал. Такое отношение Че очень нравилось Ильде, тем более что ее перуанские друзья пытались флиртовать с ней без всяких матримониальных обещаний. И здесь Че был на страже ее чести. Как-то он предупредил Ильду, что перуанец, который активно ухаживал за ней, уже женат. С точки зрения Эрнесто, такое поведение было для настоящего мужчины неприемлемым. Ильда еще больше зауважала Че, когда, как ей казалось, наконец-то нашла для него достойную работу. С ней сотрудничал немец Герберт Цайсиг, член молодежной организации компартии Гватемалы. Он подыскал для Че хорошее место на госслужбе, но, чтобы получить его, Эрнесто должен был формально вступить в компартию. Ведь коммунисты ручались за него как за иностранца. Эрнесто был возмущен и попросил Ильду передать Цайсигу, что если он когда-нибудь и вступит в партию, то только по убеждению, а не из-за карьерных соображений. При этом он подчеркнул, что с коммунистической идеологией согласен. В марте 1954 года Че сделал Ильде предложение стать его женой, причем он вручил ей написанное от руки стихотворение, в котором говорилось о его чувствах. Ильда ответила, что тоже любит его, но просит подождать. Ведь сейчас главное — это политическая борьба. Гватемала в опасности. Че настаивал — это, мол, все апристские предрассудки и настоящие революционеры вполне могут совмещать личное счастье с политической борьбой. Он привел примеры Маркса и Ленина — они ведь тоже были женаты, но это никак не помешало их революционной деятельности. Наоборот, и Женни Маркс, и Надежда Крупская всячески поддерживали своих мужей в тяжелой борьбе. И он видит в Ильде не просто женщину, а товарища и единомышленника. Они стали любовниками, но Ильда все же считала, что главное сейчас — не устраивать супружеское гнездышко, а спасать Гватемалу от неминуемой американской интервенции. А тучи над Гватемалой действительно сгущались с каждым днем. В марте 1954 года США включили в повестку дня очередной встречи министров иностранных дел стран — членов Организации американских государств (ОАГ)[46] вопрос об «агрессии мирового коммунизма» в Западном полушарии. Антигватемальский подтекст этого предложения был всем ясен. На встрече ОАГ в Каракасе министр иностранных дел Гватемалы Гильермо Ториэльо решительно выступил против проекта американской резолюции, назвав этот документ «интернационализацией маккартизма». Но США столь же активно выкручивали руки латиноамериканским странам, обещая за «правильное» голосование экономическую помощь. В итоге против резолюции проголосовала лишь одна Гватемала, хотя Аргентина и Мексика — самые влиятельные страны Латинской Америки — воздержались. Кстати, после этого Че коренным образом пересмотрел свое отношение к Перону. Он писал домой, что теперь президента Аргентины стоит всячески под держивать. Между тем Арбенс изо всех сил пытался где-нибудь купить современное оружие, чтобы достойно встретить янки и их наемников. Но США смогли сорвать соответствующие переговоры гватемальцев с ФРГ, Канадой и Родезией. Тогда президент Гватемалы тайно обратился с просьбой о продаже оружия к Чехословакии. В то время именно Чехословакия была окном социалистического лагеря в «третий мир». Если по политическим мотивам СССР не мог или не хотел оказывать военную помощь той или иной развивающейся стране (главным образом чтобы не давать американцам предлога для интервенции), то на арену выступала маленькая европейская Чехословакия, еще с довоенных времен обладавшая прекрасной военной промышленностью. Например, когда США отказали в продаже оружия президенту Египта Насеру, тот купил современное вооружение именно в Чехословакии. Естественно, Прага осуществляла такие поставки по согласованию с Москвой. В ноябре 1953 года генеральный секретарь партии гватемальских коммунистов Хосе Мануэль Фортуни[47] тайно приехал в Прагу и встретился с лидером КПЧ Антонином Новотным. По просьбе Арбенса было решено направить в Гватемалу стрелковое и противотанковое оружие времен Второй мировой войны немецкого, чехословацкого и британского производства. Договор был подписан личным представителем Арбенса майором Альфонсо Мартинесом. Он выехал якобы в Швейцарию на лечение (из этой страны были предки Арбенса, так что ЦРУ ничего не заподозрило), а потом негласно прибыл в Прагу. Две тысячи тонн «стальных труб, оптики и лабораторного оборудования» были доставлены в польский порт Щецин и там погружены на судно нейтральной Швеции «Альфхем». Агент ЦРУ в Польше сообщил об отплытии корабля, но в море американская разведка следы «Альфхема» потеряла. Потом американские супермены из ЦРУ вообще перепутали два шведских корабля и вместо «Альфхема» задержали и обыскали корабль «Вульфсбрук»[48]. А в это время «Альфхем» зигзагом (через Дакар) пересек Атлантику, «засветился» в Нидерландской Вест-Индии, а затем взял курс на вполне проамериканский Гондурас. ЦРУ тем временем готовило провокацию, связанную с Гватемалой и советским оружием. Ведь после встречи стран — членов ОАГ в Каракасе следовало как-то доказать агрессию «мирового коммунизма». На побережье Никарагуа был оборудован «склад советского оружия» (специально закупленного американской разведкой), который следовало «обнаружить» в назначенное время. Оружие, по легенде, было доставлено противникам Сомосы советской подлодкой, тайно прибывшей в Гватемалу. Участие Гватемалы в «подрывной деятельности» против Никарагуа должна была подтвердить коробка гватемальских сигарет, «забытая» гватемальцами возле склада с оружием. В начале мая 1954 года полиция Сомосы «обнаружила» склад, и никарагуанский диктатор, естественно, попросил США оказать помощь в борьбе против «гватемальской агрессии». Тем временем Эрнесто Гевара все пытался получить в Гватемале место врача. Через знакомых ему предложили пост доктора в самой глуши в провинции Петен. Че был готов туда немедленно выехать, тем более что именно в этом районе находись величественные строения цивилизации майя. К тому же гватемальские врачи отнюдь не горели желанием лечить индейцев в этой Тмутаракани. Че записался на прием к президенту гватемальской врачебной палаты и зафиксировал результаты разговора следующим образом: «Это человек, стремящийся сохранить свой пост, по всей видимости, антикоммунист и интриган. Но вроде бы он хочет мне помочь»42. Конечно, больница во влажных джунглях Петена была бы сильным ударом по здоровью Че, так как неизбежно вызвала бы обострение астмы. Но он привык каждый день преодолевать свою болезнь. И к тому же бескорыстная работа среди нищих индейцев полностью отвечала желанному образу врача-революционера. В апреле 1954 года Эрнесто Геваре сообщили, что, для того чтобы получить место в Петене, ему надо иметь вид на жительство в Гватемале. Че уже порядком устал и от борьбы с гватемальским бюрократизмом, и от собственного бессилия. Он уже решил, что если не оформит вида на жительство в течение двух недель, то уедет из Гватемалы. Но тут неожиданно его пригласили в полицейский участок и сообщили (15 мая 1954 года), что для получения вожделенного документа ему следует выехать из Гватемалы, получить за границей новую гватемальскую визу, вернуться обратно, и тогда с видом на жительство проблем быть не должно. Че был рад, что лед, наконец, тронулся, и иронически сравнил этот первый скромный успех с недавней победой вьетнамской армии над французами при Дьенбьенфу. Эрнесто даже и не помышлял о том, чтобы по примеру многих эмигрантов бросить Гватемалу, хотя ситуация в стране обострялась буквально с каждым днем. В письме Тите Инфанте (от марта 1954 года) Че описывал положение в стране следующим образом: «…1 марта президент Арбенс в своем ежегодном послании к конгрессу без обиняков провозгласил сотрудничество коммунистической партии с правительством и необходимость со стороны этого самого правительства защищать членов этой политической группы против любых санкций. В целом коммунисты выступают очень осторожно. И если бы не шумиха, поднятая национальной прессой против “вторжения экзотических доктрин”, партию никто бы и не замечал. Но это единственная политическая группировка в Гватемале, которая присоединилась к правительству, чтобы реализовать его программу, и где личные интересы не имеют значения… что находится в разительном контрасте с тремя другими (правительственными) партийными группировками… Каждая из них еще и расколота как минимум на два оппозиционных друг другу крыла, и они заходят так далеко, что заключают сделки с оппозицией… Влияние ГПТ (Гватемальская партия труда, коммунисты. — Н. П.) весьма велико во фракциях трех других партий благодаря элементам, которые сдвинулись там влево и готовы содействовать полной социализации Гватемалы — а это очень трудная задача, кроме всего прочего еще и потому, что человеческие качества тех, кто возглавляет революцию, невысоки (я, прежде всего, имею в виду качества интеллектуальные)…»43 Как и в случае с Чили или Боливией, Че отмечал монокультурный характер гватемальской экономики, делавший ее крайне зависимой от мировой конъюнктуры, а значит, от США, которые эту конъюнктуру определяли: «Это страна с типично сельскохозяйственной экономикой, которая только сейчас прощается с остатками феодализма и у которой лишь один козырь международного масштаба в карточной колоде — кофе. Не впадая в излишний пессимизм, можно сказать, что сильный спад в производстве этого продукта может вызвать падение правительства, если не будут предприняты чрезвычайные меры, возможные лишь в том случае, если страна окажется перед лицом международного бойкота, благословленного гринго…»44 Че предполагал, что американцы попытаются задушить Гватемалу экономически[49], но не теперь же, а через три года, когда в Гватемале должны были пройти очередные президентские выборы. При всей своей вполне рационально обоснованной нелюбви к гринго Эрнесто все-таки не верил, что Вашингтон решится на прямое военное вторжение. Операция ЦРУ «Успех» вступала в завершающую фазу. 9 апреля 1954 года было опубликовано пастырское послание католической церкви Гватемалы. Его текст ЦРУ предварительно отработало вместе с главой гватемальских католиков архиепископом Мариано Росельо Арельяно. В послании содержался прямой призыв к верующим подняться на борьбу против коммунистического режима. Священники зачитали послание во всех церквях. А над сельскими районами его текст сбросили в виде листовок с самолетов. Печатание листовок оплатила американская разведка. Че был возмущен таким предательством клерикалов и бездействием Арбенса перед лицом откровенной пропаганды мятежа со стороны якобы «аполитичной» церкви. Будущий команданте сделал для себя еще один вывод на всю жизнь — католическая церковь всегда будет врагом любой настоящей революции и надеяться на ее честность и беспристрастность не стоит. После демарша клерикалов Вашингтон картинно отозвал из Гватемалы своего посла Перифуа для «консультаций», после которых 26 апреля 1954 года в конгрессе выступил Эйзенхауэр, заявив, что «красные» взяли власть в Гватемале и тянут свои «щупальца» в сторону соседних стран. Именно после этого в Никарагуа и обнаружили «случайно» склад с советским оружием. 15 мая 1954 года (как раз когда Че одержал свою маленькую победу в антибюрократической борьбе) в главном гватемальском порту Пуэрто-Барриос ошвартовался после месячного плавания шведский «Альфхем». 15 тысяч ящиков с оружием и боеприпасами были погружены под контролем министра обороны Гватемалы в железнодорожные вагоны для доставки в столицу (до нее было 317 километров). Характерно, что эта самая важная для Гватемалы железнодорожная ветка была собственностью компании «Международные железные дороги Центральной Америки» (International Railways of Central America). А владельцем этой компании была все та же «мамита Юнай». Так что никаких секретов для ЦРУ (которое позорно «проворонило» «Альфхем») уже не было. Агенты ЦРУ попытались подорвать под поездом железнодорожное полотно, но проливной дождь привел в негодность взрыватели. Тогда на состав было совершено вооруженное нападение, но оно было отбито охраной, причем один из нападавших погиб. Глава управления подрывных операций ЦРУ Фрэнк Визнер поначалу был взбешен, что его подопечные, даже получив наводку из Польши, прозевали «Альфхем». Но потом он сообразил, что наконец-то появился желанный предлог для интервенции в Гватемалу. Ведь теперь связь гватемальских «красных» с «мировым коммунизмом» была налицо. То, что Гватемала, как суверенная страна, могла закупать оружие (тем более устаревшее и оборонительное) по своему усмотрению, в Вашингтоне уже никого не интересовало. США немедленно подписали договор о взаимопомощи с диктаторским режимом Гондураса, которому якобы грозили «красные» из Гватемалы. В Никарагуа и Гондурас отправились корабли с американским оружием. На самом деле грузы предназначались для «армии освобождения» Карлоса Кастильо Армаса. Кроме того, посол США в Гватемале Джон Перифуа к тому времени уже наладил прочные отношения с высшим командным составом гватемальской армии, в которой старшие офицеры и так были настроены антикоммунистически. По науськиванию американского посла офицеры явились к Арбенсу и потребовали, чтобы полученное из Чехословакии оружие было передано под контроль армии. Президент же хотел держать его при себе, чтобы в случае вторжения американцев и их наемников вооружить народ. Теперь же с таким трудом приобретенное вооружение фактически было выведено из боя еще до того, как этот бой начался. На фоне этих грозных событий Че с 20 долларами в кармане отправился в Сальвадор, где намеревался получить новую гватемальскую визу. В пансионе он был должен за два месяца, но хозяин согласился отпустить его на время под долговую расписку. Сальвадорские пограничники не хотели пускать подозрительного молодого человека из «красной» Гватемалы, у которого к тому же нашли не менее подозрительные книги. Дело решила небольшая взятка: к тому времени Эрнесто поднаторел в общении с самыми различными латиноамериканскими блюстителями порядка. В провинциальном сальвадорском центре городе Санта-Ана Че подал ходатайство на новую гватемальскую визу и сразу же отправился изучать руины цивилизации майя. Особенно его интересовали величественные постройки в гондурасском Копане. Но в гондурасской визе ему отказали, видимо, просто потому, что он прибыл из Гватемалы. Вместо всемирно известного Копана Че пришлось удовлетвориться изучением доколумбовой культуры индейцев пипили в самом Сальвадоре. Наверное, гондурасские бюрократы были не столь уж и неправы — помимо руин майя Че очень хотелось понаблюдать за готовившейся в Гондурасе всеобщей забастовкой. В стране, где были запрещены и забастовки, и профсоюзы, стачка могла вылиться в серьезные беспорядки. Че писал матери («дорогой старушке»), что ведет в Сальвадоре здоровую жизнь — спит на берегу океана в спальном мешке, диету не соблюдает и проводит «очень красную по цвету» пропаганду среди случайных знакомых. Немного выпив, он с друзьями спел пару революционных песен и немедленно оказался в местном полицейском участке. Тамошний начальник проявил сочувствие к бестолковым юнцам, отпустил их и впредь порекомендовал лучше воспевать розы на закате: «…Я предпочел сонет, обратился в дым и исчез»45. Получив визу, Че вернулся в Гватемалу через тот самый Пуэрто-Барриос, где совсем недавно разгрузился шведский «Альфхем». Тут у него кончились все деньги и, чтобы заработать на железнодорожный билет до столицы, он нанялся на дорожное строительство. Причем Эрнесто досталась самая тяжелая работа — таскать бочки с битумом по 12 часов в сутки с 6 часов вечера до 6 утра. Вечером, вспоминал Че, он уставал настолько, что превращался в пошатывающегося робота («боло», или «пьяница», как называли таких трудяг местные жители), трудившегося скорее по инерции. К тому же рабочим досаждали тучи кусачих москитов. За две ночи каторжного труда Че заработал деньги на билет (ему платили 2,63 песо в день): «…Мои руки превратились в месиво, а о спине вообще лучше молчать, но признаюсь — я счастлив… Я превратился в настоящую свинью, вымазанную с ног до головы битумом, и все же я доволен. Мне выдали мой билет, а одна старая женщина, у которой я питался, сказала мне, что я должен передать доллар ее сыну в городе Гватемале. Я доказал, что могу преодолеть многое, с чем мне придется столкнуться, а если бы не моя астма, то гораздо больше»46. Естественно, что Че вернул доллар. Что касается истории с «Альфхемом», то Че выразил в письме к матери свое мнение следующим образом: «Фруктовая компания неистовствует. И конечно, Даллес и компания хотят организовать интервенцию против Гватемалы, из-за того, что эта страна совершила ужасное преступление, закупив оружие там, где ей заблагорассудилось, особенно после того как США уже давно отказывались продать ей даже один патрон»47. Хотя теперь у Че была новая гватемальская виза, дела с работой никак не продвигались. Он писал матери, что намерен повидать и другие страны и, наверное, скоро отправится на север, в Мексику. Однако в письме от апреля 1954 года, видимо, не желая сильно огорчать «дорогую старушку», он весьма туманно рассуждал о своем истинном предназначении: «…Наша [Латинская] Америка будет сценой моих приключений, причем в гораздо более значительном смысле, чем я мог себе представить. Я чувствую, что я уже научился реально понимать это и я ощущаю себя [латиноамериканцем…»48 В этом же письме он впервые сообщает об Ильде: «…Я пью мате, если он у меня есть, и веду непрерывные дискуссии с моим товарищем Ильдой Гадеа, девушкой-апристкой,которую я с характерной для меня мягкостью (здесь ирония: мягким спорщиком Че никогда не был. — Н. П.) пытаюсь убедить, чтобы она рассталась с этой дерьмовой партией. У нее как минимум сердце из чистой платины. Ее помощь ощущается во всех аспектах моей повседневной жизни (особенно в пансионе)»49. Между тем американцы наращивали давление на Арбенса. Госсекретарь США Даллес заявил, что на предстоящей в июле 1954 года встрече ОАГ США призовут все страны Западного полушария ввести против Гватемалы санкции. Все эти угрозы вкупе с тайной работой ЦРУ и Перифуа преследовали одну цель: побудить гватемальскую армию совершить военный переворот. Американская разведка наводнила все СМИ США и Центральной Америки пропагандистскими брошюрами и фильмами о коммунистическом заговоре в Гватемале. Арбенс из последних сил пытался каким-то образом договориться с Вашингтоном. Министр иностранных дел Гватемалы предложил Перифуа начать двусторонние переговоры об урегулировании всех спорных вопросов. Ответа из Вашингтона не последовало. Там уже считали, что дни Арбенса сочтены. 2 июня 1954 года последовала подготовленная ЦРУ попытка военного переворота, но она провалилась, и многие заговорщики были арестованы. Агенты ЦРУ стали рассылать лидерам компартии открытки с соболезнованиями по случаю их скорой смерти. В подготовленном резидентурой ЦРУ в Гватемале специальном плане «войны нервов» предусматривалась также рассылка «красным» гробов и муляжей бомб. На домах сторонников Арбенса появились надписи типа «Здесь живет шпион» и «Жить тебе осталось пять дней!». Однако на запрос своей гватемальской агентуры ответственный за психологическую войну сотрудник резидентуры «ЛИНКОЛЬН» ответил, что физическое устранение адресатов подметных писем пока нецелесообразно, потому что может вызвать ответные репрессии правительства50. Тем не менее еще 9 марта 1954 года ЦРУ в принципе утвердило план физической ликвидации пятнадцати — двадцати гватемальцев с помощью подготовленных доминиканским диктатором Трухильо пистолерос. На следующий день после провала мятежа высшее армейское руководство потребовало от Арбенса прекратить любое сотрудничество с ГПТ и убрать всех коммунистов с государственных должностей. Президент отказался, заявив, что компартия работает под полным его контролем и никакой подрывной деятельностью не занимается. 6 июня 1954 года со ссылкой на готовящееся вторжение Хакобо Арбенс на месяц приостановил действие конституции. 14 июня 1954 года Эрнесто Гевара отмечал свой день рождения — ему стукнуло 26 лет, и этот свой возраст Че считал по-настоящему творческим. Но все его мысли занимало не собственное будущее, а будущее Гватемалы. Теперь Эрнесто Геваре стало ясно, что вторжение США произойдет со дня на день. Он рекомендовал всем, кто мог донести его мысли до Арбенса, что президент должен немедленно вооружить рабочих и крестьян, а в случае вполне предсказуемого военного перевеса янки уйти в горы и начать партизанскую борьбу. Че добился встречи с видным членом ГПТ Марко Антонио Вилламаром и депутатом гватемальского конгресса Альфонсо Бауэром Паисом[50]. Вилламар был полностью согласен с молодым аргентинцем, но считал положение почти безнадежным ввиду практически явного предательства военных. Он сам лично с большой группой рабочих ходил в арсенал и требовал раздать оружие сторонникам Арбенса. В ответ армия пригрозила открыть огонь. В офицерских кругах поговаривали, что Арбенс уже принял принципиальное решение уйти в отставку. Бауэр смог уделить молодому посетителю немного времени[51] — он был занят правительственными делами. Позднее он вспоминал, что, где бы случайно ни встречал Че, тот постоянно читал. Позднее, уже после успеха «Успеха», Бауэр укрылся в мексиканском посольстве и Че приносил ему сведения с «воли». После победы кубинской революции команданте Эрнесто Че Гевара пригласил Бауэра на Кубу на работу в свое министерство промышленности. Че, конечно, не знал, что на следующий день после его дня рождения «армия освобождения» Кастильо Армаса четырьмя группами (от 60 до 198 человек) начала по территории Гондураса и Сальвадора выдвижение к гватемальской границе. Планировалось захватить основной порт страны Пуэрто-Барриос (чтобы отрезать Гватемалу от возможной помощи извне) и три небольших городка, в одном из которых Кастильо Армас должен был немедленно провозгласить свое «правительство» и попросить США о помощи. Американцы переборщили с секретностью, и ничего не знавшие об «армии освобождения» сальвадорские пограничники просто арестовали одну группу (60 человек). Еще до вторжения десять подготовленных ЦРУ диверсантов тайно проникли в Гватемалу, чтобы подорвать мосты, железнодорожные и телеграфные линии. 18 июня в 8.20 Кастильо Армас лично повел самый большой отряд своей «армии» через границу. В это же время пилотируемые американцами самолеты обстреляли митинг сторонников Арбенса в столице. Затем самолеты стали бомбить и обстреливать из бортового оружия военные объекты и бедные кварталы города Гватемалы, чтобы деморализовать сторонников революции. Че писал матери, что, к его «стыду», начавшаяся война доставляет ему радость. Наконец-то он чувствовал себя в центре реальной революционной борьбы против ненавистных гринго. Им владело чувство «магической неуязвимости». С присущим молодости оптимизмом он и мысли не допускал, что может погибнуть. Че возмущали американские бомбардировки, во время одной из них погибла двухлетняя девочка. Он считал, что теперь все гватемальцы сплотятся вокруг революционного правительства и Арбенс наконец даст рабочим и крестьянам оружие. Че писал матери: «Американцы полностью сбросили маску хорошего парня, которую им дал Рузвельт[52], и они творят здесь (в Гватемале. — Н. П.) настоящие бесчинства. Если дела дойдут до такого состояния, что придется бороться против самолетов и современных войск, посланных фруктовой компанией или США, то будет сражение…»51 Гватемальская армия не приняла боя на границе, чтобы заманить «освободителей» Кастильо Армаса глубже на гватемальскую территорию. Че был с такой тактикой вполне согласен. Он писал матери 20 июня 1954 года: «Правительство [Арбенса] действует очень осторожно, чтобы не дать Соединенным Штатам повода провозгласить Гватемалу агрессором, и ограничилось протестами в Тегусигальпе (столице Гондураса. — Н. П.) и направлением письма с описанием событий в Совет Безопасности ООН. Силам вторжения позволили проникнуть на достаточную глубину в страну, чтобы никто не мог представить все это как один из пограничных инцидентов. Полковник Арбенс — это мужественный человек, в этом нет никаких сомнений, и он готов погибнуть на своем посту, если надо… Опасность не в количестве войск, которые пересекли границу в настоящее время, так как их крайне мало, и не в самолетах, которые ничего не могут сделать кроме как бомбить дома мирных жителей и обстреливать их из пулеметов; опасность в том, как гринго будут управлять своими марионетками в ООН, ибо декларация ООН, какой бы туманной она ни была, очень поможет силам вторжения»52. Наемники ЦРУ продвигались по Гватемале весьма неохотно, надеясь, что обещанный американцами переворот в столице избавит их от необходимости рисковать жизнью. Ставка делалась на то, что деморализованные террором с воздуха гватемальцы сами отправят Арбенса в отставку. Первый же бой с гватемальскими вооруженными силами окончился для «освободителей» полным фиаско. 122 человека из «армии» Кастильо Армаса должны были взять главный опорный пункт армии на границе — городок Сакапу. Но гарнизон из тридцати человек обратил наемников в паническое бегство, причем были убиты или захвачены в плен 92 «освободителя». Группировка, наступавшая на Пуэрто-Барриос, была 21 июня рассеяна полицейскими и вооруженными докерами. После начала вторжения Эрнесто Гевара немедленно записался добровольцем-медиком в молодежную бригаду левой партии «Демократический альянс». Так как в столице после начала налетов было введено затемнение, то в задачу бригады входило патрулирование улиц вечером и ночью — надо было отслеживать всех, кто нарушал режим затемнения. Ильда стала членом добровольческого женского отряда, который кормил и поил патрульных. Никакого оружия у членов молодежных бригад не было. Хотя у гватемальцев не было ни авиации, ни ПВО, ни бомбоубежищ, американцам все же не удалось вызвать в столице массовую панику. Че предлагал силой захватить оружие в армейских арсеналах и уйти в горы. Но тут выяснилось, что радикалы — завсегдатаи кафе и дискуссионных клубов — по-настоящему воевать не хотели. Они верили, что все как-нибудь обойдется без большой крови. Зафрахтованные ЦРУ самолеты летали из никарагуанской столицы Манагуа. Из-за относительно дальнего расстояния они не могли брать на борт много бомб. Поэтому бомбы заменялись динамитом и бутылками с горючей смесью. Надо было произвести как можно больше шума и пожаров, чтобы запугать обывателей. 22 июня американские пилоты «армии освобождения» по ошибке отбомбились по гондурасскому городку Сан-Педро-де-Копан. Госсекретарь Даллес немедленно обвинил в агрессии ВВС Гватемалы, хотя никаких ВВС у Гватемалы не было. 27 июня 1954 года американцы сбросили напалм на британский корабль «Спрингфьорд», который был нанят американской компанией для вывоза из Гватемалы кофе и хлопка. Позднее ЦРУ выплатило из своего бюджета миллион долларов компенсации за этот пиратский акт. Гватемала потребовала срочного созыва чрезвычайного заседания Совета Безопасности ООН, чтобы добиться осуждения начатой против нее агрессии. Арбенс инициировал создание специальной комиссии ООН по расследованию событий в его стране и был готов немедленно принять ее представителей. СССР, как постоянный член СБ ООН, сразу же поддержал требование Гватемалы. Американцы понимали, что даже при мобилизации всех своих марионеток в совете благоприятное для них решение маловероятно. Поэтому Эйзенхауэр поставил задачу постпреду США при ООН как можно дольше оттягивать созыв заседания. Предполагалось, что в течение выигранного дипломатами времени Кастильо Армас все же начнет наступление или Арбенса свергнет сама же гватемальская армия. Вашингтону повезло — американский постпред при ООН Генри Кэбот Лодж председательствовал в Совете Безопасности в июне 1954 года. Хотя Генеральный секретарь ООН швед Даг Хаммаршёльд[53] согласно процедуре требовал немедленного созыва заседания, Кэботу Лоджу все же удалось отодвинуть его на 25 июня. 24 июня люди Кастильо Армаса добились первого успеха, заняв маленький город Чикимула. Как и предусматривал сценарий «Успеха», было образовано временное правительство. Радиостанция наемников «Голос освобождения» распространяла небылицы о тысячах до зубов вооруженных «повстанцах», которые-де вот-вот войдут в столицу. Кэбот Лодж давил на союзников и сателлитов США, чтобы те проголосовали на заседании Совбеза ООН за передачу гватемальского вопроса на усмотрение послушной Вашингтону ОАГ. Этому сопротивлялись даже Париж и Лондон. Американцы грозили, что в случае неповиновения перестанут поддерживать Англию и Францию в их колониальных авантюрах на Кипре, в Индокитае и в отношении Суэцкого канала. 20 июня на заседании СБ ООН пять членов Совета Безопасности (против четырех) поддержали проект резолюции США, однако СССР наложил вето и заблокировал передачу «гватемальского досье» ОАГ. Англия и Франция воздержались. Американский представитель отрицал роль США во вторжении банд Кастильо Армаса на том основании, что Эйзенхауэр, как бывший главком союзных войск в Европе в годы Второй мировой войны, не может быть «империалистом». 24 июня США применили право вето против предложения Гватемалы о создании специальной комиссии Совета Безопасности по расследованию событий в Гватемале. Причем помимо СССР данную инициативу Гватемалы поддержали Англия и Франция. Впервые в истории ООН США таким образом заблокировали инициативу, поддержанную их же союзниками. Хаммаршёльд охарактеризовал позицию США как «самый серьезный удар, нанесенный по ООН» за всю историю организации53. Арбенс отдал приказ контингенту гватемальской армии под командованием полковника Виктора Леона в местечке Сакапа нанести «армии освобождения» решающее поражение. Леона считали верным Арбенсу офицером, хотя на самом деле он был связан с заговорщиками и всячески оттягивал момент наступления, ссылаясь на трудности логистики. Но разгром Кастильо Армаса, уверял президента Леон, все равно дело ближайших дней. Коммунисты подозревали измену, и ГПТ отправила генерального секретаря ЦК партии Альберто Монсона в Сакапу, чтобы выяснить реальное положение дел. Монсон вернулся 25 июня в столицу и сообщил Арбенсу, что армия не желает сражаться. Президент отрядил в Сакапу еще одного инспектора, но тот, подтвердив диагноз Монсона, привез еще и требование офицеров из Сакапы Арбенсу уйти в отставку. Военные считали, что американская поддержка «армии» Кастильо Армаса делает победу над ним невозможной. Если президент не уйдет, то армейский контингент в Сакапе объединится с «армией освобождения» и двинется на столицу. Психологическое давление на Арбенса сопровождалось усилением воздушных налетов. Несмотря на то что гватемальцы смогли сбить несколько самолетов, Эйзенхауэр по просьбе ЦРУ лично распорядился передать для операции «Успех» еще несколько машин. После взятия мятежниками Чукимулы (что оказалось единственным военным успехом Кастильо Армаса) Арбенс собрал ночью 25 июня экстренное совещание членов правительства, лидеров политических партий и профсоюзов. Президент объявил, что армейский контингент в Сакапе вышел из повиновения, и предложил срочно раздать оружие народу. Начальник генштаба Диас не возражал, а представители профсоюзов обещали выставить тысячи бойцов. Причем профсоюзы уже дрались на улицах столицы вместе с частями армии сначала против диктатуры Убико в 1944 году, а затем — отражая попытку государственного переворота в 1949 году. Казалось, что Эрнесто Гевару наконец-то услышали. Однако как только Диас покинул совещание, он с высшими армейскими офицерами отправился к американскому послу. Перифуа потребовал немедленной отставки Арбенса в обмен на перемирие с «армией освобождения». В противном случае США по-настоящему возьмутся за Гватемалу, причем с помощью соседних диктаторских режимов. Военные вернулись к Арбенсу и потребовали сдать власть, обещая сохранение основных завоеваний революции. Потрясенный предательством своих друзей-офицеров и измученный постоянным американским давлением Арбенс скрепя сердце дал свое согласие. Проинформировав о своем решении правительство, теперь уже бывший президент 27 июня в 20.00 покинул президентский дворец, записав на пленку свое обращение к народу (его передали в эфир через час). Арбенс сообщил гватемальцам, что принял решение уйти, чтобы не дать США повода для полномасштабного вторжения и сохранить завоевания Октябрьской революции 1944 года. Пешком Арбенс отправился в расположенное неподалеку мексиканское посольство, где попросил политическое убежище[54]. После отставки Арбенса Диас объявил, что им сформировано военное правительство и оно намерено продолжать борьбу против Кастильо Армаса. Однако через два дня Перифуа потребовал от Диаса сложить полномочия, опять-таки грозя полномасштабным американским вмешательством. В вину Диасу Перифуа поставил то, что тот разрешил Арбенсу обратиться к народу, а в этом обращении прозвучала критика США. Чтобы Диас стал более сговорчивым, американские самолеты на службе «армии освобождения» разбомбили главный арсенал гватемальской армии. Перифуа также передал Диасу список «красных» и потребовал расстрелять их на следующий день. Полковник отказался, и тогда по просьбе все того же Перифуа его в ходе бескровного переворота сверг другой, более сговорчивый полковник Эльфего Эрнан Монсон Агирре. Армейский контингент в Сакапе подписал соглашение с Кастильо Армасом, перейдя под его командование в обмен на амнистию. Хотя Монсон Агирре и был ярым антикоммунистом и клялся в верности США, он все же не хотел передавать власть Кастильо Армасу. Тогда американцы «попросили» сальвадорского диктатора Осорио выступить посредником, и тот пригласил Монсона Агирре и Кастильо Армаса к себе 30 июня. Перифуа хотел поначалу остаться за кадром, но так как после первого дня переговоров они грозили обернуться полным провалом, ему также пришлось выехать в Сан-Сальвадор. Перифуа, по выражению Даллеса, «намылил головы» и Монсону Агирре, и Кастильо Армасу, и 2 июля было объявлено о «компромиссе». Кастильо Армас и его заместитель входили в военную хунту из трех человек под номинальным руководством Монсона Агирре. 7 июля все эту игру марионеток закончили — Монсон Агирре ушел в отставку и Кастильо Армас стал президентом хунты и фактическим главой государства. В Гватемале были сразу же запрещены все политические партии, разогнаны профсоюзы и отменена аграрная реформа. Начался «белый» террор. К моменту свержения Арбенса Че был врачом в бригаде имени Аугусто Сандино под командованием никарагуанца Родольфо Ромеро (Ромерито)[55]. В бригаду входили в основном молодые эмигранты из разных стран Латинской Америки. Ромеро вспоминал, что Че явился в бригаду 24 июня с рекомендательным письмом от одной чилийской коммунистки. Как только Че узнал, что Ромеро никарагуанец, он сразу же стал говорить о поэзии выдающегося никарагуанского поэта и мыслителя Рубена Дарио, которую хорошо знал. Че сидел в штабе бригады и с нетерпением ждал, когда же наконец начнут раздавать оружие. Ромеро и правда выдал ему чешскую винтовку, показал, как с ней обращаться, и Че отправился на свое первое боевое задание. Он должен был с 12 часов ночи до 6 часов утра нести караульную службу на крыше высокого дома. Эрнесто хотел на фронт, но вместо этого ему дали приказ прибыть в больницу и ждать дальнейших указаний. Их так и не последовало. Неожиданная для всех отставка Арбенса и последующие игры гватемальских военных с американцами убедили Че в том, что профессиональные военные в Латинской Америке — предатели и в случае победы истинной революции старую армию надо немедленно распустить. Так и сделали на Кубе в 1959 году. 4 июля 1954 года Че писал матери: «Все прошло так, как в прекрасном сне, от которого не хочется отрываться, несмотря на то, что он уже кончился. Реальность стучится в двери, и винтовочные выстрелы, которые мы слышим, стали расплатой для многих неисправимых сторонников прежнего режима. Военные, по-видимому, — это предатели по самой своей сути, и еще раз подтверждается правильность афоризма, что предпосылкой любой истинной демократии является отмена армии (а если такого афоризма не существует, то я его, таким образом, придумал)… Голая правда состоит в том, что Арбенс оказался не на высоте момента… Он не понял, что город (столица. — Н. П.) кишит реакционерами… Он не вспомнил, несмотря на примеры Кореи и Индокитая, что вооруженный народ — это непобедимая сила. Он мог бы вооружить народ, но решил этого не делать. Вот и результат»54. Во время атаки против Гватемалы Че продиктовал Ильде свою первую политическую статью «Я видел падение Хакобо Арбенса». Из нее видно, насколько глубокими и устоявшимися были уже на тот момент революционные убеждения Эрнесто Гевары. Нет никаких сомнений, что автор являлся марксистом. Статья начиналась анализом международной ситуации, которую Че видел как борьбу между социализмом и империализмом. Эта борьба началась с победы Октябрьской революции в России и продолжалась после китайской (1949) и алжирской[56] революций. Таким образом, революционная борьба в Латинской Америке — составная часть общемировых объективных процессов. В свою очередь Гватемала — часть латиноамериканского революционного процесса. На примере этой страны Че сформулировал мысль, ставшую для него определяющей в тактике всей его последующей революционной борьбы. Вся латиноамериканская буржуазия (и гватемальская в частности) настолько тесно связана экономически с США, что никогда не станет участвовать в борьбе за подлинную национальную независимость. Поэтому абсолютно бесполезно рассматривать ее даже и как временного союзника. Она всегда предаст ради долларов, что и продемонстрировала Гватемала. Отсюда следовал логичный вывод о предательской сути политики таких икон латиноамериканского буржуазного реформизма, как Фигерес, Айя де ла Торре или Бетанкур. Если народ поднимется против эксплуатации со стороны американских компаний (типа «Юнайтед фрут» в Гватемале), то эти «националисты» всегда окажутся вместе с Вашингтоном. Пример Гватемалы, писал Че, показывает всю тщетность попыток договориться с американцами о более честном распределении прибыли от эксплуатации их компаниями природных ресурсов Латинской Америки. Янки понимают только язык силы. Статья заканчивалась более чем красноречивым и пророческим предложением: «Борьба только начинается»55. Когда Арбенс ушел в отставку, Че предложил Ильде уехать вместе с ним в Мексику и выйти за него замуж. В его дальнейших планах были путешествие в Европу (включая СССР) и Китай. Но Ильда хотела вернуться в Перу, а потом обосноваться в Аргентине, где Перон в то время проводил довольно независимую внешнюю и весьма прогрессивную внутреннюю политику. По просьбе Ильды Эрнесто дал ей адрес своих родителей, чтобы помочь обзавестись связями. В то же время он усмехнулся и заявил, что все равно они встретятся в Мексике и все равно она станет его женой. Несмотря на то что Че и его подругу достаточно хорошо знали в гватемальской столице как активных сторонников Арбенса, Че поначалу скрываться не желал — он был человеком гордым. Правда, по политическим мотивам его выгнали из больницы, и он нашел прибежище у двух сальвадорских женщин, которые сами опасались ареста и уже попросили политического убежища. Когда Кастильо Армас стал единоличным правителем, то по требованию американцев примерно с середины июля 1954 года он начал массовые расправы над сторонниками революции. Сальвадорские женщины уехали, и Че пришлось искать себе новое убежище. У Че был аргентинский паспорт, что давало ему определенную защиту от произвола «освободителей». В эти страшные для Гватемалы дни Эрнесто регулярно наведывался в аргентинское посольство, передавая прошения о предоставлении политического убежища от своих друзей и знакомых, находившихся на нелегальном положении. Но затем он узнал, что Ильда арестована и что полиция интересовалась им самим. Че не любил безрассудного и бесполезного риска, поэтому он попросил убежища в аргентинском посольстве, которое ему, как аргентинскому гражданину, естественно, было предоставлено. Однако его преисполняла решимость сдаться новым властям в обмен на освобождение Ильды. Его отговорили друзья, логично аргументируя тем, что его-то точно арестуют, а Ильду вряд ли выпустят. Опасения за себя и за Ильду были отнюдь не беспочвенными, хотя Че, конечно, не знал, что госсекретарь США Даллес потребовал от Кастильо Армаса не выпускать из Гватемалы революционно настроенных иностранцев, ведь они могут собраться в какой-нибудь стране и продолжить свою «подрывную» деятельность. На сей раз и сам Даллес не предполагал, насколько он близок к истине. ЦРУ собрало весьма внушительное досье на эмигрантов-революционеров в Гватемале. Возможно, было заведено дело и на аргентинца Эрнесто Гевару. Глава резидентуры американской разведки в Гватемале тех дней Дэвид Эттли Филипс вспоминал: «Один из аналитиков компании[57] через несколько дней после переворота дал мне листок бумаги, который содержал биографические данные на аргентинского врача двадцати пяти лет, попросившего убежища в мексиканском посольстве… “Думаю, нам стоит завести на него досье”, — сказал он. Хотя имя [аргентинца] мне тогда ничего не говорило, досье Эрнесто Гевары… в одно прекрасное время станет одним из самых пухлых в ЦРУ»56. Конечно, Филипс мог и выдумать эту историю ради раздувания собственного имиджа «проницательного» оперативника. Такое за ним замечалось. Странно, что в своих воспоминаниях (к этому времени Че был фигурой мирового масштаба) Филипс перепутал, например, мексиканское посольство с аргентинским. Филипс работал на ЦРУ с 1950 года, но полноценным сотрудником стал в 1954 году как раз в Гватемале. После этого он специализировался на Латинской Америке, занимаясь в том числе и подрывными операциями против Кубы. В ЦРУ, по крайней мере, до сего дня отрицают, что досье на Эрнесто Гевару было заведено в 1954 году. Хотя американская разведка, как показало, например, дело Ли Харви Освальда, лихо уничтожала и подтасовывала собственные документы ради сокрытия правды. Кстати, сам Филипс, по некоторым данным, был связан с Освальдом и «подводил» его к участию в раскрытии заговора против Джона Кеннеди, хотя на самом деле в этом заговоре Освальду была отведена роль козла отпущения. При аресте Ильду первым делом спросили, где находится Эрнесто Гевара. Полиция предъявила фото и просила ее указать на них Че (она его «не узнала»). Ее посадили в камеру с женщинами-убийцами и кормили отвратительным бобовым супом и тортильями. Ильда отказывалась есть баланду и питалась только чаем и яблоками. Сначала ее заставляли грузить дрова, потом она пекла тортильи на кухне. Храбрая женщина объявила голодовку, требуя освобождения (ведь ее никто не допрашивал и никакого обвинения не предъявлял), и попутно учила своих сокамерниц грамоте. Ее посетил посол Чили, сообщивший, что перуанские власти отказались выдать ей паспорт и у нее нет возможности выехать на родину. Наконец Ильду доставили в прокуратуру, где обвинили в том, что она коммунистка. Основанием послужили найденные при обыске заметки об аграрной реформе в Латинской Америке. Такие обвинения в «освобожденной» Гватемале могли обернуться смертным приговором. 19 июля 1954 года Кастильо Армас учредил «Национальную комиссию по защите от коммунизма». Потом был принят новый уголовный кодекс, согласно которому за широкий и весьма неопределенный круг «преступлений» типа «политического саботажа» вводилась смертная казнь. Аграрная реформа Арбенса была немедленно отменена как «коммунистическая», а всех безграмотных крестьян-индейцев лишили избирательного права. Поэтому Ильду могли расстрелять даже за найденный среди ее вещей текст трудового кодекса времен Арбенса — ведь этот документ тоже был признан «коммунистическим». Че изрядно повеселился бы, узнав, что его подругу обвинили еще и в связях с «опасным коммунистом» Бетанкуром. Кстати, от такого обвинения и сама Ильда едва сдержала смех, но, понимая дремучесть новой гватемальской юстиции, она лишь ответила, что профессионал-экономист должен читать любую литературу, включая марксистскую. Допрос закончился неожиданно — прокурор объявил, что Ильду хочет видеть Кастильо Армас. Тот был с ней знаком и, видимо, был не прочь проявить джентльменское великодушие. Ильда направила Кастильо Армасу телеграмму, требуя немедленного освобождения, угрожая в противном случае возобновить голодовку. Она была готова встретиться с Кастильо Армасом только в статусе свободного человека. «Освободитель» в данном случае решил, видимо, соответствовать своему титулу, и 26 июля 1954 года (в национальный праздник Перу) Ильду действительно выпустили из тюрьмы. Она позвонила в аргентинское посольство, где ей сообщили, что Эрнесто очень хочет ее видеть. Ильда два раза пыталась попасть в тщательно охраняемое гватемальской полицией посольство[58], но безуспешно. Пребывая в аргентинском посольстве, Эрнесто мучился приступами астмы, однажды он целый день ничего не ел, чтобы «очистить тело от шлаков». Ильда послала ему немного меда. Записи в дневнике показывают, что Че очень страдал от вынужденного бездействия и затворничества. Чтобы убить время, он помогал на кухне и составлял психологические портреты товарищей по несчастью. Ильда в письме заклинала его не покидать убежища без четких гарантий безопасности со стороны новых властей. Сама Ильда получила телеграмму от нового гватемальского президента, в которой «освободитель» приглашал ее на личную встречу, собираясь на которую она нарочито надела красное «коммунистическое» платье. В приемной у нее отобрали сумочку — галантный кавалер опасался за свою жизнь. Он гордо восседал за президентским столом, но под рубашкой угадывался бронежилет. Кастильо Армас дружески вел себя — он извинился перед Ильдой за пребывание в тюрьме и дал гарантии личной безопасности. Ильда решила воспользоваться благоприятным настроением своего визави и попросила тех же гарантий для других латиноамериканцев (конечно же думая и о Че). Однако Кастильо Армас, видимо, вспомнил указания Джона Фостера Даллеса и ответил, что судьбы этих людей будут решаться отдельно в каждом конкретном случае. К тому же при беседе присутствовали два офицера, и Кастильо Армас понимал, что любое его неосторожное обещание станет известно американцам и может стоить ему президентского кресла. В августе 1954 года Перон распорядился прислать в Гватемалу самолеты для вывоза всех политических эмигрантов из аргентинского посольства в Аргентину. Че по достоинству оценил этот великодушный жест и окончательно поменял доселе негативное отношение к президенту своей родины. Но, несмотря на уговоры посла, возвращаться в Аргентину Че не желал. При этом он охотно раздавал адреса своих родных и знакомых эмигрантам, чтобы помочь им обосноваться в чужой стране. С одним из самолетов семья передала Эрнесто деньги (120 долларов), одежду (два костюма) и столь любимый Че мате (4 килограмма). В ответном письме Эрнесто благодарил родных за подарки, но подчеркивал свой девиз путешественника: «…минимум багажа, сильные ноги и желудок как у факира»[59]. После того как в посольстве среди беженцев произошел конфликт на политической почве, их разделили на две группы: «демократов» и «коммунистов». Че, естественно, оказался среди последних (13 человек), которых признали зачинщиками «беспорядков» и отправили под домашний арест в посольский гараж. В конце августа 1954 года 118 беженцев, находившихся на территории аргентинского посольства, вылетели в Буэнос-Айрес на пяти самолетах. Че все же ушел из посольства, хотя никаких гарантий безопасности у него не было. Ильда прислала ему адрес ресторана, где обычно обедала, и в один прекрасный день там появился Че. В ресторане его многие узнали, но сделали вид, что понятия не имеют, кто это такой, предполагая, что за ним следит полиция. Зато владелец ресторана проявил гражданское мужество и бесплатно накормил знакомого аргентинца. Че рассказал Ильде, что отнес паспорт в мексиканское посольство и ждет визы. Он вновь попытался уговорить ее ехать с ним в Мексику, но безуспешно. В ожидании визы Че прятаться не собирался и на три дня поехал на живописное озеро Атитлан, где жил среди индейцев, ночуя в спальном мешке: «Если бы я не был так расстроен тем, что произошло в Гватемале, то написал бы поэму. Там прямо-таки ощущаешь себя поэтом»57. При этом он не сомневался, что когда-нибудь эти забитые и неграмотные люди поднимутся на борьбу — они не простят американцам лето 1954 года. Че еще раз предложил Ильде выйти за него замуж. Обрадовавшись, она все же испытывала к Эрнесто легкое недоверие. Тот с самым серьезным лицом шутил, что в Мексике собирается податься в кинобизнес и наконец-то стать актером. Ильда на какое-то мгновение подумала, что ее друг вправду подумывает о кинокарьере. Она принялась горячо убеждать его, что актеру с революционными взглядами не дадут пробиться на экран ни в одной капиталистической стране. Уж лучше подметать улицы, мыть тарелки или работать по специальности — врачом. Че уговорил Ильду сопровождать его на поезде до гватемальско-мексиканской границы. По дороге он читал написанные для нее стихи, Ильда была тронута и едва не решилась ехать с ним в Мексику. Но у нее не было ни паспорта, ни мексиканской визы. Она дала ему адреса нескольких перуанцев в Мексике, и они расстались. Тогда Ильда подумала, что вряд ли снова увидит Че. Но как только она вернулась в гватемальскую столицу, ее остановили полицейские и сообщили, что принято решение депортировать ее… в Мексику. Ильде позволили собрать вещи и доставили в женскую тюрьму. Правда, уже на следующий день на том же самом поезде, на котором они ехали вместе с Че, ее отправили на мексиканскую границу в сопровождении полицейского с лицом гангстера. На границе Ильду снова поместили в тюрьму, так как разрешение на депортацию еще не пришло, и никто не знал, когда его ждать. Спать приходилось в одежде прямо на грязном полу, все туалетные принадлежности заменял тазик с водой. Кормить тоже никто не собирался — арестантов водили под конвоем в соседний ресторан, где они должны были питаться за свой счет. Ильда не раз опасалась за свою жизнь и честь — как-то ночью пьяный охранник с ружьем предложил ей поохотиться с ним на крокодилов. Ильда написала письмо Че, сообщив, что, как только получит разрешение на выезд, присоединится к нему в Мексике. Заместитель начальника тюрьмы (он утверждал, что является племянником Кастильо Армаса) вызвался за деньги помочь нелегально переправить Ильду в Мексику. Но тут пришел личный приказ «освободителя» немедленно депортировать всех эмигрантов (включая Ильду) в Мексику. Так как мексиканской визы у Ильды не было, сами же тюремщики предложили ей за 50 кетцалей (денежная единица Гватемалы) нелегальный переход границы. Ночью она надела купальник, поместила вещи в пластиковый пакет и на маленьком плоту едва переплыла через разбухшую в сезон дождей пограничную речушку. В небольшом мексиканском приграничном городке Тапачула Ильда запросила политическое убежище и написала письмо Эрнесто с рассказом о своих злоключениях. Гватемала стала решающим этапом в жизни Эрнесто Гевары. Он приехал в эту страну как любопытный путешественник, правда, имевший твердые революционные теоретические убеждения. Из Гватемалы в Мексику уже уезжал человек, нацеленный на реальную революционную борьбу против американского империализма. На основе гватемальского опыта Че понял, что американцы никогда не позволят латиноамериканским странам идти своим путем. Понял он и то, что идти на уступки Вашингтону ради спасения революционных достижений бесполезно. Отсюда следовал вывод: никаких компромиссов с янки, они отступят только перед решимостью народа, с оружием в руках защищающего свою свободу. 28 июля 1959 года резидентура ЦРУ в Гаване направила в штаб-квартиру американской разведки секретное донесение о политических взглядах одного из лидеров победоносной кубинской революции Эрнесто Че Гевары. В документе, составленном как бы от имени Че, говорилось: «США совершили большую ошибку в Гватемале. Хотя сам Арбенс и некоторые его последователи и были коммунистами, движение в Гватемале было по сути своей народным — народ против “Юнайтед фрут”. Гевару это трогает гораздо больше, чем американская помощь Батисте. Его тогдашнюю жену волокли по улицам люди Кастильо Армаса[60]. Гватемала тогда стала победой “Юнайтед фрут”, но превратила во врагов США целое поколение латиноамериканцев»58. Вернее не скажешь. В письме Тите Инфанте из Мехико (от 29 сентября 1954 года) Че с горечью писал, что он и его единомышленники в Гватемале чувствовали себя как испанские республиканцы — преданными внутри страны и за ее пределами. Только в отличие от республиканцев, отмечал Че, им не удалось пасть на поле боя с тем же благородством59. Но борьба для него не закончилась, она только начиналась.Мигель Анхель Астуриас
Я снова вспоминаю наших мертвых. Той первой смерти нам не позабыть…Когда в сентябре 1954 года Че Гевара прибыл в Мексику, он сразу же почувствовал разницу политической атмосферы в этой стране и в Гватемале. В 1910–1917 годах Мексика пережила мощную народную антиимпериалистическую революцию, которую безуспешно пытались подавить американцы. Имена героев тех событий — Панчо Вильи и Эмилиано Сапаты стали широко известны в Латинской Америке. В 1930-е годы президент Мексики Ласаро Карденас провел радикальную аграрную реформу и национализировал имущество американских нефтяных компаний. На улицах многих мексиканских городов висели огромные портреты Ленина и Троцкого, и, несмотря на ожесточенное противодействие США, уже в 1924 году страна установила дипломатические отношения с СССР. Именно в Мехико появилось первое советское посольство в Латинской Америке. Но в 1954 году все эти блестящие революционные достижения были уже изрядно подзабыты. Хотя страной по-прежнему правила основанная после победы революции Институционно-революционная партия (ИРП)[61], она твердо вела страну по пути зависимого капитализма, стараясь угождать американским интересам во всех сферах. Сбывались слова мексиканского президента Порфирио Диаса: «Бедная Мексика! Она так далека от Бога и так близка к США!» Конечно, как и во всех странах Латинской Америки, американцев в Мексике, мягко говоря, недолюбливали. Но правящая элита, несмотря на свой «революционный» имидж, была связана с США экономическими интересами и благоговела перед американским образом жизни: виски вместо текилы и гамбургеры вместо тортильи. Когда Че появился в Мехико, ему показалось, что он попал в столицу всемирной коррупции. Все только и говорили, где бы еще раздобыть денег. Причем желательно долларов. Че так и говорил, что вдыхает в Мексике «демократию доллара». Он писал тете Беатрис, что Мехико принял его с равнодушием старой шлюхи: «…она не ласкала меня и не показывала мне зубы»60. Экономическую ситуацию в Мексике Че описывал как «ужасную»: «…цены растут тревожными темпами, а растление таково, что все профсоюзные лидеры куплены и предают членов профсоюзов, подписывая несправедливые [трудовые] договоры с различными американскими компаниями… В Мексике практически нет независимой [от США] промышленности и еще меньше там свободной торговли. Эта страна идет по пути тотальной дезинтеграции, и я не преувеличиваю, что единственным способом здесь сделать деньги — это стать сутенером американцев…»61 Иммигрантам из Гватемалы в Мексике в целом сочувствовали, но все же искренне не могли понять: зачем надо было связываться с коммунистами и провоцировать американцев? Поначалу Че просто хотел найти в Мексике работу, чтобы накопить денег на продолжение своего путешествия. Он хотел поездить по США, а затем отправиться в Европу. Впрочем, эти планы часто менялись. Ильда вспоминала, что ее друг одно время хотел отправиться в Африку, чтобы лечить там нищее население. Богемный образ жизни, противный любой дисциплине, давал себя знать. Себя Че называл «ленивой собакой», которую кто-то должен жестко наставлять на путь истинный. 30 сентября 1954 года Че написал отцу, что намерен ходатайствовать о получении американской визы. Матери он сообщил, что ни на йоту не утратил своей антипатии к США, но хотел бы «по крайней мере, увидеть Нью-Йорк»62. Именно в силу своей недостаточной (по его же мнению) дисциплинированности Че не хотел вступать в коммунистическую партию, хотя еще с Гватемалы считал себя идейным коммунистом. Пока ему казалось, что он еще не готов полностью посвятить себя какой-либо организации, пусть и с самыми благородными целями. При этом после Гватемалы он восторгался коммунистами, о чем писал родным. Все сторонники Арбенса после переворота спасали собственную шкуру, и только коммунисты не были готовы поступиться принципами и были настроены на продолжение борьбы. В письмах он просил родственников помогать коммунистам, сумевшим вырваться из Гватемалы в Аргентину. Ильда удивилась бы, но Че взаправду обратился к знакомому своей семьи Улисесу Пети де Мюрату, который писал сценарии для мексиканских киностудий. Ему казалось, что в кинобизнесе он быстрее заработает денег для своих странствий. Улисесу Эрнесто понравился, и он пригласил его жить к себе, обещая выхлопотать какой-нибудь грант. Но Че от такой помощи отказался — он хотел зарабатывать на жизнь своей головой и своими руками. К тому же Улисес явно усматривал в Че жениха своей дочери, а Эрнесто не собирался изменять Ильде. На первых порах Че подрабатывал фотографом в аргентинском агентстве новостей «Ахенсиа Латина» (что давало 700 мексиканских песо в месяц). Одновременно он устроился аллергологом в Центральную больницу Мехико, время от времени трудился в детской больнице. Здесь он продолжал собирать материал для своей книги о роли врача в Латинской Америке. В июле 1956 года, когда Че уже точно попал в разработку ЦРУ и ФБР, американская разведка утверждала, что два «врачебных» места работы приносят ему совокупно 2300 песо, что выглядит явным преувеличением. В донесении ЦРУ также утверждалось, что Эрнесто Гевара никогда не изучал медицину, а «синекуры» в больницах получил благодаря протекции известного мексиканского рабочего лидера Висенте Ломбардо Толедано63. Среди покровителей Че американская разведка упоминала и бывшего президента Ласаро Карденаса. Складывается впечатление, что такими «сведениями» американцы просто хотели опорочить Ломбардо Толедано и Карденаса, которые были непримиримыми противниками американского империализма и в то же время крайне популярными в Мексике политическими фигурами. На самом деле Че познакомился с директором Центральной больницы доктором Салазаром Майеном через одну женщину-врача из Центральной Америки. Майен предоставил Че низкооплачиваемую должность ассистента в аллергологическом отделении, чтобы тот в свободное время продолжал изучение аллергических болезней, то есть занимался именно тем, что ранее изучал в университете. Вместе со своим другом, молодым гватемальцем Хулио Роберто Касересем (Эль Патохо, «Коротышка», так его прозвали за небольшой рост) он ходил по улицам мексиканской столицы и фотографировал туристов, потом продавая имэти снимки. Вряд ли ему пришлось бы заниматься этим, если бы у него и правда были описанные американской разведкой «синекуры». Эль Патохо был членом Гватемальской партии труда, интеллигентным и очень застенчивым человеком. После победы кубинской революции Че взял друга на работу в свое министерство промышленности. 29 ноября 1954 года Че писал Тите Инфанте, что его финансовые дела плохи и ему с трудом удается даже месяц прожить без долгов. На него часто находят пессимизм и меланхолия, и он лечит их мате и сочинением стихов. Сам Че описывал свою «пролетарскую жизнь» в Мехико как череду надежд и разочарований. Вскоре в эту жизнь вошла приехавшая в мексиканскую столицу Ильда. В Мехико она позвонила Че и, прикрыв трубку носовым платком, попросила к телефону «доктора Гевару». Тот сразу узнал подругу и уже через несколько минут был у нее в отеле. По словам Ильды, Че вновь предложил ей руку и сердце, но перуанка опять просила подождать. На сей раз Эрнесто, раздосадованный очередным отказом, предложил ей остаться друзьями. Ильда поспешила уверить его в своих чувствах — ей всего лишь надо осмотреться и найти работу. Ильду потряс вопрос Че, который он задал ей при первой же встрече: должен ли истинный коммунист бороться в рядах сторонников народной революции? Ильда сразу же смекнула, что Че, возможно, опять встретился в Мехико со знакомыми по Гватемале «горячими» кубинцами64. Она ответила, что настоящий коммунист всегда должен быть в авангарде революционной борьбы. Че задумчиво произнес: «Да. Я тоже так думаю». Насчет кубинцев Ильда угадала правильно. Как-то раз, в октябре 1954 года, когда Че работал в Центральной больнице (причем бесплатно), на прием явился его гватемальский друг, кубинец Ньико Лопес. Он привел на осмотр знакомого, страдавшего от аллергии. Ньико и Че возобновили былую дружбу. Кубинец рассказал, что лидеров кубинской революции Фиделя и Рауля Кастро, возможно, скоро выпустят из тюрьмы. В письмах в Аргентину Че предрекал скорую мировую войну между социализмом и империализмом, которая не может не затронуть Латинской Америки. В СССР после смерти Сталина идет формирование нового руководства, и американцы не хотят дать ему консолидироваться. Мексика полностью в руках США, причем как отмечал Че, «…гораздо более опасным, чем мексиканская полиция, является ФБР[62]. Оно ведет здесь себя, как дома, и арестовывает людей без всякого основания»65. А вот Аргентина еще может быть спасена от участи «пушечного мяса» для американской армии. Поэтому надо поддерживать независимый внешнеполитический курс Перона. Ильда жила в пансионе вместе с венесуэльской поэтессой Лусилией Веласкес. Че регулярно звонил и заходил, чтобы идти с Ильдой в кино, музей или просто поужинать в каком-нибудь ресторанчике. Например, в ноябре 1954 года они смотрели блестящий советский фильм «Ромео и Джульетта» (с Галиной Улановой в главной роли), после чего по обыкновению спорили. На сей раз об универсальности творчества Шекспира. В деньгах Ильда в отличие от Че стеснена не была — богатые родители выслали ей солидную сумму. Декабрь 1954 года Ильда вспоминала как гармоничное время в отношениях с Че. Часто он обедал у нее дома и развлекал Ильду и Лусилию рассказами о Центральной больнице или о «фотографических» похождениях с Эль Патохо по улицам Мехико. Как и раньше, шли оживленные политические дискуссии, в том числе и о мексиканской буржуазии, предавшей великие идеалы своей революции. На рождество Ильда и Лусилия пригласили на праздничный ужин Че с Эль Патохо, но последний работал ночным сторожем и прийти не смог. А опоздавший из-за встречи с кубинцами Че хотел уйти еще до полуночи, чтобы составить своему другу компанию. Ильда подарила Че коричневый свитер, но не смогла скрыть, что расстроена его ранним уходом. Че лишь рассмеялся в ответ: «И что у женщин за страсть отмечать праздники? Мне меньше всего нужна сцена с твоей стороны из-за того, что я не могу остаться»66. Но уже рано утром на следующий день Че пришел к Ильде, и они провели вместе прекрасный день в столичном парке Чапультепек. Правда, Эрнесто был без подарка, отговорившись, что у него не было времени забрать его из дома. На самом деле на тот момент у него просто не было денег. Ильда была расстроена, когда вся история повторилась и на Новый год. Их пригласили на вечеринку к венесуэльским эмигрантам, но Че опять отказался: ему снова надо было идти к Эль Патохо, который работал. Ильда с вызовом сказала, что тогда пойдет на вечеринку одна. Че не возражал, и это еще больше ее разозлило. На вечеринке она познакомилась с очаровательным венесуэльцем и демонстративно танцевала только с ним. На завтра венесуэлец пригласил ее на свидание, и она почти согласилась. Но уже 1 января 1955 года в 9 часов утра на пороге ее дома стоял Эрнесто. Досада мгновенно улетучилась, и венесуэлец был мгновенно забыт. Свой подарок — естественно книгу — Эрнесто преподнес Ильде лишь 20 января. Это был томик с поэмой «Мартин Фьерро» аргентинского поэта, политика и журналиста Хосе Эрнандеса. Они оба любили эту поэму о бедном гаучо, аргентинском Робин Гуде, вставшем на защиту справедливости. Но еще больше, чем сам подарок, Ильду тронуло написанное на титуле посвящение: «Ильде Если мы расстанемся, то часть моей надежды на будущее и предназначенной мне борьбы пусть останется с тобой навсегда. Эрнесто. 20—1—55»67. Ильда пыталась скрыть охватившие ее эмоции, но Че все заметил: он уже прекрасно знал характер Ильды, привыкшей в силу своего аристократического воспитания не давать волю чувствам. Эрнесто улыбнулся и признался, что присмотрел подарок давно, но только сейчас появились деньги, чтобы его приобрести. С началом нового года Ильда (которая пока еще не получила от властей Мексики разрешение на работу) пошла в университет на курсы, посвященные истории мексиканской революции. Практически все профессора в один голос утверждали, что идеалы некогда великой революции в современной Мексике преданы или забыты. Как у них было заведено, Ильда каждый вечер обсуждала с Че то, что услышала. Они вместе прочли несколько книг о мексиканской революции, в том числе Джона Рида «Восставшая Мексика» и мемуары Панчо Вильи. Время от времени Че заново поднимал вопрос о женитьбе. Когда не до конца уверенная в его чувствах Ильда спросила, зачем ему это, Эрнесто ответил, что брак станет логическим венцом их отношений, в которых так много нежности, товарищества, любви и интеллигентности. Наконец Ильда согласилась, но решила, что брак следует заключить именно в марте, ровно через год после того, как их начавшаяся в Гватемале дружба переросла в нечто большее. Че всегда подтрунивал над «буржуазными предрассудками» своей любимой. Не стал исключением и этот случай: «Вечно ты со своими памятными датами! Почему надо делать это ровно через год? Можно и в этом месяце. Почему именно март?» Ильда все же настояла на своем, не приведя никаких «разумных» доводов. Вечно сомневающаяся в Че Ильда, казалось, искала подтверждения своей тревоге. Она к тому же сильно комплексовала по поводу своей не особо привлекательной внешности, а все подруги считали Эрнесто красавцем. Внутренне Ильда не могла отделаться от мысли, что своим предложением Че делает ей одолжение. Как-то раз он забыл у нее книгу, и, перелистывая ее, она наткнулась на негатив фотографии с изображением молодой девушки в купальнике. Ильда немедленно отправила фото Эрнесто вместе с письмом, в котором она сообщала, что между ними все кончено. Че объявился в тот же вечер, хотя ранее говорил, что будет занят. Он объяснил, что на фото дочка знакомого их семьи (который работал в киноиндустрии) и что сам снимок был сделан еще до того, как он приехал в Мексику. Сама же Ильда, мол, только и ищет предлога, чтобы не выходить за него замуж и если это так, то он согласен на дружбу. Они расстались, хотя Ильда и не думала, что все это всерьез. Она просто подспудно искала подтверждения глубины чувств Эрнесто. Холодные ночи мексиканской столицы сильно досаждали теплолюбивой перуанке, она заболела гриппом, который дал осложнения на ухо. Пришлось даже сменить квартиру на более теплую. Лусилия сильно беспокоилась за здоровье подруги и нашла Эрнесто в больнице — он ведь все же был врачом. Эрнесто сразу приехал, обнаружил тонзиллит и прописал антибиотики, к которым сам же относился с некоторым предубеждением, считая, что в принципе организм должен побороть болезнь сам. Все рецепты оказались верными, и Ильда вскоре поправилась. В тот день в доме Ильды Эрнесто познакомился с аргентинцем Альфонсо Пересом Бискайно, который был директором основанного Пероном информационного агентства[63]. В это время в Мексике проходили Панамериканские игры, и Перес решил дать подзаработать своему соотечественнику, который очень понравился ему интеллигентностью и зрелостью политических суждений. Так Эрнесто на время Игр стал фотографом агентства, совмещая это занятие с работой в больнице. Фотографии проявляли его друзья кубинцы, которым, таким образом, Че тоже дал возможность улучшить их материальное положение. Именно в доме кубинцев и состоялось примирение Че и Ильды. Че опять спросил, когда они поженятся. По спокойному, но твердому тону Ильда почувствовала, что Эрнесто спрашивает ее последний раз. Она согласилась, но опять отодвинула церемонию бракосочетания, на сей раз на май. До этого надо было получить от мексиканских властей все бумаги, легализовывавшие ее положение в стране. Мексиканские чиновники были известны своей коррумпированностью и бюрократизмом, но давать взятки для ускорения дела Ильда и Че не хотели по принципиальным соображениям. В крайнем случае они решили больше не откладывать и оформить брак в аргентинском либо перуанском посольстве (каждый из них предпочитал дипломатическое представительство именно своей страны, но Че все же убедил Ильду в правильности «аргентинского» выбора). Стало налаживаться и материальное положение Ильды. Хотя родители могли высылать ей сколько угодно денег, она, как эмансипированная и образованная женщина, хотела зарабатывать на жизнь сама. Ей подвернулась временная, но хорошо оплачиваемая работа: Экономическая комиссия ООН по Латинской Америке (ЭКЛА) поручила Ильде написать экономический обзор по индустрии выращивания кофе в Сальвадоре. Че продолжал за копейки трудиться на своей «синекуре» в больнице. Ильда вспоминала, как он переживал за каждого пациента, особенно за бедных. Одно время он постоянно говорил ей о «старушке Марии». Это была рано состарившаяся от непосильного труда прачка, мучительно угасавшая от астмы. Че понимал, что вылечить ее уже невозможно, но старался каждую свободную минуту проводить у постели больной, чтобы как-то ободрить бедную женщину. Ильда даже стала ревновать — ведь как только Че приходил домой, он сразу же рассказывал о «старушке Марии». После того как она умерла, Ильда нашла в тетрадке стихов Че стихотворение, посвященное старой женщине. Многие и тогда, и потом, и после смерти Эрнесто Гевары упрекали его в якобы излишне жестком отношении к людям. Но Че просто был прямолинейным и честным, и если человек ему не нравился, то он говорил об этом прямо в глаза. Правда, не понравиться ему можно было только по политическим или моральным соображениям. И напротив, если человек ему импонировал, он абсолютно не скрывал своих чувств и ради друга и единомышленника был готов на все. Но даже те, кому Че казался излишне суровым и принципиальным, не могли отрицать того, что по отношению к себе он применял еще более жесткие моральные нормы, чем к окружающим. Как-то на адрес Ильды и Че (тогда они уже жили вместе) пришло странное письмо из Перу, и поначалу Ильда подумала, что оно адресовано именно ей. Но выяснилось, что Че писали благодарные пациенты лепрозория Сан-Пабло, с которыми он когда-то ел за одним столом и играл в футбол. Ильда боялась даже прикоснуться к письму, но Че с улыбкой заметил, что письмами проказа не передается. В конверте оказались фотографии радостных пациентов, лица многих из них были обезображены тяжкой болезнью. Они писали, что помнят Че и благодарны ему за то, что тот отнесся к ним как к людям, а не изгоям общества, к чему они привыкли. Ильда была потрясена до глубины души, не понимая, как они смогли раздобыть их новый адрес. 1 мая 1955 года Ильда, Че и приехавший в Мехико аргентинский друг Эрнесто Рикардо Рохо решили посмотреть на первомайскую демонстрацию. 1 Мая еще с революционных времен был государственным праздником Мексики. В прошлом году Ильда и Че участвовали в первомайской демонстрации в Гватемале, там их окружали улыбающиеся люди, гордящиеся своей революцией. Помпезный парад «трудящихся» в мексиканской столице их разочаровал. Согнанные на центральные улицы члены официальных профсоюзов и госслужащие без всякого энтузиазма шествовали с кислыми физиономиями и плакатами с проправительственными лозунгами. Неожиданно они заметили в толпе лидера гватемальских коммунистов Хосе Мануэля Фортуни, с которым Че так хотелось увидеться в Гватемале. Друзья подошли к нему и прямо в лоб спросили, почему же коммунисты отказались от вооруженной борьбы против «армии» Кастильо Армаса. Фортуни был явно не в восторге от такого вопроса и ответил, что партия не отказывается от вооруженной борьбы и будет делать все, чтобы развернуть в Гватемале партизанское движение[64]. Но Че был недоволен ответом и с присущей ему прямотой сказал: «Знаешь, товарищ, возможно, было бы лучше начать бороться, когда вы были у власти. Может, все обернулось бы по-другому»68. Фортуни недовольно (почти враждебно) спросил что конкретно Че имеет в виду. Но Че знал, о чем говорит, ведь он так долго пытался достучаться до властей предержащих в Гватемале и теперь имел возможность сказать все, что думает, одному из лидеров гватемальской революции: «Если бы президент Арбенс покинул столицу и ушел бы в горы с группой настоящих революционеров, исход мог бы быть совсем иным. Его статус конституционно избранного президента сделал бы его символом и наделил могучей моральной силой». Фортуни промолчал. Возможно, Че излил справедливый гнев не по адресу. Ведь гватемальские коммунисты (и лично Фортуни) настаивали, чтобы Арбенс раздал людям оружие. Но армейское командование было против, и президент (бывший офицер) сделал выбор в пользу своих товарищей по оружию, которые его же и предали. 14 июня 1955 года Ильда и Че в компании друзей отмечали день рождения Эрнесто. Неожиданно один из знакомых предложил поехать в Китай, причем за поездку надо было заплатить относительно небольшую сумму. Увидеть революционный Китай, а возможно, и самого председателя Мао было давней мечтой Эрнесто. Однако денег хватило бы только на одного. Это сразу же решило дело. Че заявил, что если они не смогут поехать вместе, то, значит, не поедет и он. В июне 1955 года Че привел домой молодого кубинца, который сразу же понравился Ильде. Вообще-то Ильда как человек научного (а значит, несколько скептического) склада ума относилась к кубинским знакомым своего жениха снисходительно. Она считала, что у большинства кубинских революционеров эмоции идут явно впереди разума. Много разговоров и жарких споров, но мало холодного расчета и совсем нет представления о том, что же конкретно надо сделать на Кубе после свержения диктаторского режима Фульхенсио Батисты. Новый знакомый Че (их познакомил Ньико Лопес) представился как Рауль Кастро. Хотя он выглядел даже моложе своих двадцати четырех лет, Ильду поразила спокойная, «взрослая» и явно хорошо и не раз продуманная ясность, с которой кубинец говорил о перспективах революции в своей стране. С самой первой встречи Че и Рауль стали видеться три-четыре раза в неделю. Рауль ждал приезда в Мексику своего брата Фиделя, и было уже само собой разумеющимся, что он познакомит его со своим аргентинским другом. Рауль и Че сразу приглянулись друг другу именно потому, что в сравнении с другими членами формируемого Фиделем революционного «Движения 26 июля» обладали прочными марксистскими взглядами и хотели строить на Кубе (как и во всей Латинской Америке) социализм. Фидель Кастро в то время считался как на Кубе, так и во всем мире всего лишь активистом молодежного крыла Партии кубинского народа («Ортодоксы»). Эту партию образовал в 1947 году популярный кубинский политический деятель Эдуардо Чибас. Он активно выступал против коррупции на Кубе и засилья американского капитала, чем привлек под свои знамена много прогрессивной молодежи, особенно студенческой. В августе 1951 года Чибас застрелился прямо во время прямого эфира на радио, так как, будучи сенатором, не смог выполнить многого из предвыборных обещаний. Естественно, что такой благородный поступок (особенно на фоне повального цинизма основной массы кубинских политиков того времени) не мог оставить равнодушными патриотически настроенных молодых людей, в том числе и братьев Кастро. Фидель считал себя политическим наследником Чибаса и готовился к выборам в парламент, намеченным на июнь 1952 года. Но переворот, совершенный Батистой в марте 1952 года, поставил крест на попытках мирным путем добиться очищения власти от коррумпированных элементов и ограничить влияние американского капитала на Кубе (основные требования «Ортодоксов»). Именно после этого Фидель собрал группу прогрессивной молодежи для атаки на казармы Монкада, осуществленной 26 июля 1953 года. Тогда требования восставших сводились лишь к восстановлению отмененной Батистой конституции 1940 года и проведению свободных выборов. Политическими идеалами Фиделя в то время были Боливар и Хосе Марти, но отнюдь не Маркс или Ленин. Рауль Кастро, как и его брат, учился в Колледже иезуитов, а затем в Гаванском университете. Но уже будучи студентом, Рауль стал членом молодежной организации кубинской компартии[65] «Социалистическая молодежь». «Ортодоксов» ему было явно недостаточно. У кубинской компартии были сложные отношения с Батистой. Когда тот в 1940 году был избран президентом, он проводил довольно прогрессивную политику и, как и Перон в Аргентине, опирался на профсоюзы, где у коммунистов в то время были главенствующие позиции. В феврале 1942 года Батиста назначил лидера кубинских коммунистов Хуана Маринельо министром без портфеля. В этом же году в правительстве Батисты появился еще один министр-коммунист — Карлос Рафаэль Родригес. В то время за пределами СССР компартия Кубы была единственной партией — членом Коминтерна, участвовавшей в правительстве. Конечно, когда в марте 1952 года Батиста путем переворота пришел к власти, он был уже не тем прогрессивным сержантом-мулатом, которого в 1930—1940-е годы ненавидела кубинская креольская аристократия. Диктатор во всем ориентировался на США, и на коммунистов обрушились репрессии. Тем не менее компартия никак не могла отделаться от традиций мирной парламентской борьбы. Поэтому НСП осудила атаку молодежи на казармы Монкада как мелкобуржуазный путчизм, хотя и отметила героизм рядовых участников боя. Рауль Кастро оставался твердым сторонником компартии и в марте 1953 года принял участие в работе организованной Всемирной федерацией демократической молодежи[66] Международной конференции по защите прав молодежи в Вене. На обратном пути Рауль познакомился с молодым советским гражданином Николаем Леоновым. Тот окончил МГИМО, но из-за конфликта с тогдашним министром иностранных дел СССР Вышинским в МИД не попал. Его распределили переводчиком с испанского языка в Издательство иностранной литературы, что было равносильно ссылке. Тем не менее в апреле 1953 года Леонова направили на стажировку в Мексику[67] для «подтягивания» испанского языка. Знакомство Леонова с молодым кубинцем Раулем Кастро произошло на вышедшем из Генуи торговом судне «Антонио Григги». Рауль был твердым сторонником СССР, и неудивительно, что знакомство двух молодых людей переросло в дружбу. Леонов вспоминал: «Все мы были примерно одного возраста, говорили на одном языке, понимали друг друга с полуслова, горели желанием отдать свои жизни служению народу»69. 7 июня Рауль сошел на берег в Гаване, и вскоре его уже арестовала полиция. В Мехико Леонов посещал курсы испанского языка в столичном университете. Он, конечно, и не подозревал, что вскоре некий молодой аргентинский врач сыграет в его судьбе важную роль. Рауль вернулся на Кубу и после атаки на казармы Монкада вместе с братом был осужден на 13 лет тюрьмы. Заметим, что Коммунистический союз молодежи исключил Рауля из своих рядов именно за «путчистскую» атаку на Монкада. Таким образом, ни у Рауля, ни у Че отношения с «официальными» компартиями никак не складывались, хотя оба, и не без оснований, считали себя убежденными коммунистами и марксистами. В 1955 году Батиста счел свое положение на Кубе столь прочным, что в мае помиловал всех участников атаки на Монкада. Рауль и Фидель вышли из тюрьмы и сразу же включились в политическую борьбу. Фидель с головой окунулся в создание собственной политической организации — «Движение 26 июля». Цель не изменилась — свержение диктатуры Батисты путем вооруженной борьбы. Однако на сей раз Фидель хотел подготовить удар более тщательно, создав по всей стране ячейки подпольной организации. Эти ячейки должны были поддержать партизанскую борьбу восстаниями и саботажем в городах. Опиралось движение в основном на студенческую молодежь. Заметим, что насильственные методы борьбы против диктатуры тогда уже поддерживали все оппозиционные партии и группы на Кубе. Ведь никакого иного пути отрешить Батисту от власти попросту не было. Выборы превратились в фикцию, и население дружно бойкотировало их. На улицах кубинских городов, особенно Гаваны, почти каждый день проходили вооруженные стычки студентов с полицией. Рауля обвинили в нападении на полицейские участки, и против него был выписан ордер на арест. Фидель в ответ публично обвинил власти в подготовке покушения на себя и своего брата. В ответ ему запретили выступать в СМИ. После этого руководством «Движения 26 июля» было принято принципиальное решение — братья Кастро должны были перебазироваться в Мексику и оттуда готовить вооруженную высадку на Кубу. Часть лидеров и структур движения должна была, оставаясь в стране, готовить вооруженное восстание против диктатуры, синхронизировав его с высадкой отряда Кастро. Так Рауль Кастро оказался в Мехико. В начале июля 1955 года Рауль познакомил Фиделя с Че. Они проговорили с вечера до утра, и беседа окончилась тем, что Эрнесто Гевара стал членом «Движения 26 июля» и бойцом еще не сформированного отряда по высадке на Кубу. Конкретно Че должен был исполнять обязанности врача отряда. Многие считают, что в июле 1955 года в Мексике познакомились настоящие антиподы. Мол, Фидель Кастро был человеком горячим, увлекающимся, умевшим убеждать. Че же представлял собой холодного, критически и иронически настроенного интеллектуала. Он якобы просто стал жертвой харизмы Фиделя. На самом деле, как представляется, все обстояло совсем по-другому. Прежде всего стоит отметить, что Че надоела его роль стороннего наблюдателя — сторонника латиноамериканской революции. Он предложил свои услуги в революционной Боливии, но там сами лидеры революции уже сговорились с Вашингтоном и жаждали эту самую революцию как можно скорее свернуть. В Гватемале Че тоже был готов защищать революцию с оружием в руках, но революция была предана и задушена изнутри, прежде чем ее добили извне. Кастро же предложил Че стать участником настоящего революционного проекта на Кубе — свергнуть проамериканского диктатора именно с оружием в руках. Этот проект отвечал воззрениям Че по двум соображениям. Во-первых, как уже отмечалось, Эрнесто Гевара был твердо убежден, что мирным путем революция в Латинской Америке не добьется успеха. Даже если (как в Гватемале) революционные силы победят на выборах, американцы и их марионетки все равно попытаются свергнуть их силой оружия. Во-вторых, первая беседа Фиделя Кастро и Эрнесто Гевары показала обоим, что они являются сторонниками именно латиноамериканской революции, что было очень важно для Че — «солдата [Латинской] Америки». Революционная Куба должна была, по его мнению, стать плацдармом, оплотом революционных сил всего Западного полушария. Точно так же считал и Фидель, идеалом которого был Симон Боливар, освободитель Латинской Америки от испанского колониального господства. Этот второй момент особенно важен для понимания последующей биографии героя этой книги. Когда в 1965 году Че тайно покинул Кубу, чтобы разжечь революционный пожар в других странах, на Западе объяснили это как борьбу за власть между Че Геварой и Фиделем Кастро. Мол, Че проиграл и был вынужден уехать. На самом деле еще в июле 1955 года в Мехико Че с Фиделем условились, что победа революции на Кубе станет всего лишь первым этапом революции латиноамериканской. Поэтому, когда после неудачной высадки наемников ЦРУ в заливе Свиней в апреле 1961 года и Карибского кризиса в октябре 1962 года за судьбу кубинской революции можно было не беспокоиться благодаря гарантиям со стороны СССР, Че при поддержке Фиделя в 1965 году начал реализацию второго, главного этапа их программы. Таким образом, с самого начала у Че не было никаких властных амбиций применительно к Кубе. И в этом, кстати, его никогда не подозревал ни один из бойцов отряда, высадившегося на острове в декабре 1956 года. Со своей стороны, принимая в свой отряд аргентинца, Фидель нарушил собственную установку на исключительно кубинский состав бойцов. Дело было отнюдь не в национализме Фиделя: он прекрасно понимал, что интернациональный состав его отряда позволит Батисте и его покровителям в Вашингтоне представить всю экспедицию как международный коммунистический заговор. А это, в свою очередь, может дать американцам желанный предлог для прямого военного вмешательства в кубинскую гражданскую войну. Не стоит забывать, что именно в районе предполагаемой высадки отряда Кастро находилась американская военная база в Гуантанамо. Уже ближайшее будущее показало, насколько Фидель был прав. К 7 марта 1952 года США и Куба подписали двустороннее соглашение о военной помощи, по которому Батиста предоставлял в распоряжение США для «обеспечения безопасности» в Карибском бассейне пехотный батальон, эскадрилью штурмовиков и эскадрилью самолетов морской разведки. Все эти части (как, впрочем, и вся кубинская армия) вооружались и оснащались американцами70. Госдепартамент еще в феврале 1955 года отмечал, что «ослабление режима Батисты сделает его более подверженным революции и коммунистическому проникновению»71. Госдеп исходил из наличия на Кубе 25 тысяч активных коммунистов (имелись в виду члены Народно-социалистической партии Кубы, НСПК). Поэтому Вашингтон был намерен поддерживать Батисту, и Фидель Кастро это прекрасно понимал. Американцы ошибались лишь в одном — они не воспринимали Кастро и его молодых сторонников всерьез. В их понимании это были сторонники восстановления конституционной системы образца 1940–1952 годов. Тогда в стране «рулила» Кубинская революционная партия («Аутентики»), Процветала повальная коррупция, и Куба превратилась в игорный дом и бордель для граждан США. Причем всеми крупными злачными заведениями на острове заправляла американская мафия, делившаяся доходами с правительственными чиновниками. В сфере внешней политики режимы президентов-«аутентиков» Рамона Грау Сан Мартина и Карлоса Прио Сокарраса послушно следовали за указаниями Вашингтона. После переворота Батисты все лидеры и «ортодоксов», и «аутентиков» уехали в США и не переставали заверять американцев в своей преданности. Именно в то время Флорида стала центром кубинской эмиграции. Исходя из этого, американцы поначалу не обращали особого внимания на группу Кастро, считая, что ее твердо контролируют лидеры «ортодоксов» и «аутентиков», а этих лидеров, в свою очередь, так же твердо контролирует госдепартамент. Американцы даже были не прочь задействовать кубинскую буржуазную эмиграцию, чтобы в случае необходимости заменить кем-нибудь из ее состава Батисту или просто использовать «своих» эмигрантов для давления на кубинского диктатора. Главной опасностью на Кубе американцы в 1955 году считали «промосковскую» НСПК. В мае 1955 года, когда братьев Кастро выпустили из тюрьмы, на Кубе под эгидой ЦРУ была создана специальная тайная служба для борьбы против коммунистов — Бюро по подавлению коммунистической деятельности (транслитерация испанской аббревиатуры — БРАК[68]). Это бюро было нацелено именно на борьбу против НСПК. Братьев Кастро всерьез пока не воспринимали. Но уже 1 июля 1955 года кубинский посол в Вашингтоне Анхель де ла Кампа по указанию Батисты посетил госдепартамент и выразил озабоченность «революционной деятельностью» кубинской эмиграции в США. Батисту прежде всего возмущала активность бывшего президента Прио Сокарраса и его группы. Американцы сослались на невозможность для береговой охраны США контролировать все передвижения кубинцев в районе Флориды и туманно обещали впредь «серьезно» рассмотреть эту проблему72. После встречи с Фиделем Че сказал Ильде: «Ньико в Гватемале был прав, когда сказал мне, что Куба не родила ничего хорошего со времен Марти кроме Фиделя Кастро. Он сделает революцию. Мы с ним во всем полностью согласны… Я могу лишь только полностью поддержать такого, как он»73. Со своей стороны, Фидель был поражен глубокими теоретическими марксистскими взглядами молодого аргентинца. Позднее он признавал, что Че в июле 1955 года превосходил его в этом отношении. Если Фидель тогда был полностью сконцентрирован на практических аспектах организации высадки на Кубе, то Че размышлял о том, какой должна была быть политика революционного правительства после взятия власти. Тогда он читал много экономической литературы, причем не только Маркса (Че иронично называл его «святым Карлом»), Ленина и Сталина, но и Джона Мейнарда Кейнса. Он понимал, что главным ключом к успеху любой революции является грамотная экономическая политика, которая может привлечь на сторону новой власти народные массы. После первой встречи Че с Фиделем виделись по несколько раз в неделю. Че прекратил вести дневник, чтобы в случае ареста не скомпрометировать кубинцев. Как член «Движения 26 июля», он должен был соблюдать правила конспирации. Хотя Мексика не испытывала особо сильных дружественных чувств по отношению к кубинскому диктатору, в стране свободно работали агенты Батисты, следившие за каждым шагом братьев Кастро и их сторонников. К тому же мексиканская полиция работала под контролем ФБР и в случае соответствующей просьбы американских «друзей» могла при несоблюдении конспирации немедленно разгромить ячейки «Движения 26 июля». Надо сказать, что за людьми Кастро в Мексике и в США следили еще и ищейки доминиканского диктатора Трухильо. Еще в 1949 году доминиканские эмигранты при поддержке (скорее попустительстве) тогдашних кубинских властей пытались высадиться на Санто-Доминго и свергнуть кровавую диктатуру Трухильо. Среди добровольцев был и никому не известный Фидель Кастро. Трухильо тогда угрожал объявить Кубе войну и подвергнуть Гавану бомбардировке с воздуха. В последний момент американцы надавили на Кубу и вооруженная экспедиция сорвалась, так и не покинув остров. Но Трухильо этого не забыл. Если бы Кастро удалось свергнуть до зубов вооруженного Батисту, то несомненно, что доминиканские эмигранты попытались бы с опорой на революционную Кубу сделать то же самое и с ним. Кстати, забегая вперед отметим, что так и произошло. Поэтому агенты Трухильо внимательно следили за кубинскими эмигрантами как в Мексике, так и в США. Вскоре Че привел Фиделя в дом, и Ильда была слегка удивлена — высокий человек с бледным лицом (что нехарактерно для кубинцев) и модными усиками скорее выглядел как иностранный буржуазный турист, чем как революционный лидер. Однако когда он стал говорить, все сомнения исчезли — шарм, естественность, убежденность в своей правоте и блестящие ораторские способности сомнений не оставили. Беседа с Фиделем в какой-то мере успокоила Ильду, ведь она тогда считала кубинских друзей Эрнесто чрезмерно горячими, непрактичными и нерассудительными. После присоединения Че к «Движению 26 июля» Ильда уже не скрывала своей тревоги. Ей казалось, что Че ввязался в авантюру, которая окончится еще более плачевно, чем атака на казармы Монкада в июле 1953 года. Но Фидель подробно разъяснил свой план, призванный как раз минимизировать возможные риски. Прежде всего предназначенный для высадки на Кубу отряд должен был пройти тщательную военную подготовку в Мексике. Саму высадку предполагалось осуществить на востоке Кубы рядом с единственным мощным горным массивом страны Сьерра-Маэстра. Армия Батисты концентрировалась в районе Гаваны (на западе Кубы), и переброска частей на восток заняла бы некоторое время, что позволило бы партизанам закрепиться в горах. Наконец, высадка должна была совпасть по времени с вооруженным восстанием «Движения 26 июля» во втором по величине городе страны Сантьяго-де-Куба (недалеко от горного массива). Там работала сильная ячейка движения во главе с Франком Паисом. Наконец, высадка намечалась в родной для Кастро провинции Орьенте, где он все знал. Восстание вместе с высадкой должны были вызвать на Кубе всеобщую забастовку и привести к свержению диктатуры. То есть при реализации этого плана длительная вооруженная борьбы исключалась, а отряд из Мексики выполнял лишь роль катализатора хорошо подготовленных заранее народных выступлений. Наконец, Фидель детально продумал и внешнеполитические аспекты своей акции. Средства на подготовку высадки он намеревался совершенно легально, путем публичных выступлений, собрать среди кубинской эмиграции в США. Это должно было успокоить американцев, считавших кубинскую буржуазную эмиграцию абсолютно «надежной». Фидель без обиняков разъяснил Ильде, что его борьба на Кубе является частью латиноамериканского революционного движения против империализма янки, движения, начатого еще Боливаром и Марти. Конечно, несмотря на глубокую продуманность плана Фиделя, Че считал свою миссию на Кубу крайне рискованной. Уж очень неравны были силы с чисто военной точки зрения. Примерно 40 тысяч солдат и офицеров хорошо вооруженной американцами кубинской армии (в которой, надо сказать, Батиста пользовался довольно прочной популярностью) против нескольких десятков вчерашних студентов, в армии в основном не служивших. Через несколько дней после знакомства Ильды с Фиделем Че очень серьезно спросил свою жену: «Что ты думаешь об этой сумасшедшей идее кубинцев вторгнуться на остров, полностью защищенный береговой артиллерией?» Ответ Ильды был следующим: «Я знаю, это сумасшествие, но в нем надо участвовать». Че с облегчением обнял ее и произнес: «Согласен, но я хотел знать, что ты думаешь. Я решил вступить в экспедиционный отряд. Мы пока еще на стадии планирования, но скоро мы начнем тренироваться. Я буду там врачом»74. Характерно, что позднее в своих записках о партизанской войне Че описывал начало знакомства с Фиделем именно с Гватемалы: «И все же я хочу объяснить, как и почему я познакомился с нынешним главой правительства Кубы. Шел 1954 год — год, когда от власти отстранялись демократические правительства, год, когда последняя [латино]американская демократия, которая еще держалась в этом районе — правительство Хакобо Арбенса Гусмана — пала жертвой хладнокровно спланированной агрессии, организованной Соединенными Штатами Северной Америки[69] под дымовой завесой их континентальной пропаганды. Явным организатором этой агрессии был госсекретарь Фостер Даллес, который по странному совпадению являлся еще и юристом и акционером компании “Юнайтед фрут”, основного империалистического предприятия в Гватемале. Из этой страны мы вернулись разбитыми, объединенными страданиями со всеми гватемальцами; мы надеялись и искали пути, чтобы вернуть этой скованной страхом стране будущее. И тут Фидель прибыл в Мексику, чтобы здесь, на нейтральной территории, подготовить своих людей к великому делу…»75 Таким образом, понятно, что Че хотел отомстить американцам за Гватемалу, создав на Кубе новый оплот латиноамериканской революции. Между тем агенты Батисты в Мексике не спали. Как-то Ильда вернулась с работы домой и увидела, что квартира ограблена. Причем пропали в основном вещи Эрнесто — пишущая машинка, фотоаппарат и медицинские инструменты. Правда, воры, видимо для отвода глаз, похитили и несколько ее ювелирных украшений. Когда вечером появился Че, у него не было сомнений, кто стоит за всем этим: «…это работа ФБР. Нам нельзя ничего сообщать полиции…»76 К тому времени Че прекратил заниматься уличной фотографией, оставив этот небольшой бизнес Эль Патохо. Он сконцентрировался на работе в больнице, где готовился к защите диссертации по физиологии (которую он позднее успешно защитил). В сентябре 1955 года Че даже выступил с докладом об аллергических заболеваниях на медицинском конгрессе в Веракрусе и его статью отобрали для престижного «Journal of Alllergy». Ильда помогала печатать статью и подбирала к ней статистические данные. 26 июля 1955 года кубинцы вместе с другими латиноамериканскими эмигрантами отмечали в столичном парке Чапультепек годовщину штурма казарм Монкада. На праздничном ужине Фидель приготовил для собравшихся спагетти с морепродуктами («спагетти алле вонголе»). В компании радостных, воодушевленных и смеющихся кубинцев Че молча сидел рядом с Ильдой, и Фидель даже пошутил по этому поводу: «Эй, Че! Ты что-то очень молчалив. Может, потому что рядом с тобой твой контролер?» На самом деле Че просто не любил больших шумных компаний и обычно чувствовал там себя скованно. Он был любитель поговорить и поспорить только в узком кругу и по интересовавшим его вопросам, прежде всего политическим. Обычные развлечения (танцы, обеды, вечеринки) его мало интересовали. Он считал все это пустой тратой времени. В начале августа 1955 года Ильда призналась Че, что беременна. Эрнесто обрадовался, обнял и расцеловал ее. На следующий день он явился с подарком для ребенка — небольшим серебряным браслетом, в который были вправлены черные камни. Он предложил немедленно ускорить процесс официального бракосочетания и, так как мексиканская бюрократия по-прежнему не торопилась с нужными для этого документами, решил обратиться в посольство Аргентины. Но в последний момент Эрнесто заручился поддержкой знакомого мексиканского врача, который по совместительству был мэром небольшого городка Тепоцотлан и согласился сочетать их законным браком только на основе предъявленных паспортов. В церемонии, состоявшейся 18 августа 1955 года, принимал участие Рауль Кастро. Фидель старался как можно меньше «светиться» в общественных местах, но с удовольствием повеселился на семейном праздничном ужине. Че приготовил для всех свое любимое аргентинское блюдо — жаренное на углях мясо. Потом Че написал письмо родителям Ильды (она его напечатала), в котором сообщал о своем аристократическом происхождении, но предупреждал, что «существует абсолютный идеологический барьер между мной и моими родителями»77. Ильда и Че сообщили родне о браке постфактум, никого не пригласив на свадебную церемонию. В этом опять проявилось стремление Че отмечать все важные события с единомышленниками. Молодые условились, что если родится мальчик, то имя ему даст Ильда, а если девочка — ее назовет Че. Че пригрозил жене, что если на свет не появится «дон Эрнесто», то будут большие проблемы. Но на самом деле латиноамериканский мачизм был ему абсолютно чужд, как и все общественные предрассудки той эпохи. В письме родителям Ильды Че поиронизировал, что их дочь плохо готовит, но это его не остановило. В реальности Ильда готовила хорошо, но ее острые перуанские блюда вызывали у Че приступы астмы. Он, как истинный аргентинец, предпочитал всем кулинарным изыскам жареную говядину с салатом. Своим родителям Че тоже сообщил о браке с иронией: «Не знаю, получили ли вы торжественное уведомление о моей женитьбе и о том, что наследник уже в пути… Если нет, сообщаю вам настоящим об этом официально, чтобы вы могли распространить эту весть. Я женился на Ильде Гадеа, и у нас будет ребенок…»78 Молодожены любили природу и уединение и с удовольствием бродили по парку Чапультепек. Ходили они и в кино, причем Че предпочитал комедии. Жили они впервые с момента знакомства в отдельной квартире на улице Наполес, 40. Фидель готовился к поездке в США, чтобы собрать там средства для своего отряда среди кубинских эмигрантов. На прощальном ужине с семьей Гевара он порекомендовал молодым купить что-нибудь для дома и отправиться в свадебное путешествие. Че и Ильда так и поступили — они купили проигрыватель и уехали на юг Мексики, к руинам цивилизации майя. Участие четы Гевара в революционной борьбе пока ограничилось тем, что Ильда получала для Фиделя почту на девичью фамилию. Поездка Фиделя по США стала грандиозным успехом. Он не только собрал необходимые финансовые средства, но и набрал в отряд добровольцев. Примечательно, что 100 тысяч долларов Фиделю предоставил бывший президент Кубы Карлос Прио Сокаррас. Он наивно полагал, что свержение Батисты будет означать его автоматическое и триумфальное возвращение к власти. В некоторых городах США были основаны ячейки «Движения 26 июля». Фидель привез в Мексику и несколько добровольцев из числа кубинских эмигрантов. Правда, Че впоследствии считал, что качество этого «человеческого материала» оставляло желать лучшего. Фидель публично заявил в Америке, что либо в 1956 году Куба станет свободной, либо он и его отряд станут мучениками. Для себя лидер кубинской революции решил тогда приурочить высадку своего отряда к третьей годовщине штурма казарм Монкада. Эрнесто Гевару сильно расстроили пришедшие с его родины вести. Хотя Перон пытался не раздражать американцев, они все же не простили ему поддержку правительства Арбенса в 1954 году. Еще в марте 1954 года ЦРУ в секретном докладе о возможном развитии ситуации в Аргентине в 1955 году отмечало, что Перон полностью контролирует ситуацию в стране и армии, пользуясь поддержкой подавляющего большинства населения. Он отказался отантиамериканской пропаганды и набивается к США в союзники на почве совместной борьбы против коммунизма79. Но Гватемала все изменила. После легализации развода в Аргентине летом 1955 года католическая церковь предала анафеме главу государства. Заметим, что с пастырского послания католической церкви в Гватемале началась фактическая агрессия США в эту страну. Перон по обыкновению собрал грандиозный митинг в свою поддержку, но по нему отбомбились самолеты аргентинских ВВС (погибли 364 человека), прежде чем летчики улетели в соседний Уругвай. Как и в Гватемале, предательство зрело в рядах аргентинских вооруженных сил. Когда сторонники Перона в ответ на варварскую бомбардировку разгромили несколько католических церквей, 16 сентября 1955 года группа офицеров подняла мятеж в Кордове. Через три дня мятежники заняли столицу, назвав свой переворот по примеру Гватемалы «освободительной революцией». Перон едва спасся, бежав по реке в соседний Парагвай. Че был сильно расстроен. Он предполагал, что тысячи сторонников Перона возьмутся за оружие и победят мятежников. К тому же профсоюзы обещали ответить на любую попытку переворота общенациональной забастовкой. Однако в Аргентине в 1955 году повторилась Гватемала образца 1954 года. Ильда так это и предсказывала. Че горячился, спорил, но жена оказалась права. Эрнесто не сомневался, что за свержением Перона стояли не только аргентинские клерикалы и богатые скотоводы, но и янки. Особенно сильно поразило Че то, что Перон, как и Арбенс, не стал бороться. Он с горечью сказал Ильде: «Ты была права, он ушел в отставку. Он не стал сражаться. Но ведь народ так хотел бороться»80. В письме к матери Че не скрывал своего возмущения политикой США в отношении его родины: «Еще одним ужасным доказательством против него [Перона] является торговое соглашение с СССР, которое показывает всю степень подхалимства страны, которая смеет отказываться (какая неблагодарность!) от такой прекрасной торговли с янки…»81 Домой к Ильде и Че приходили с выражением сочувствия их друзья-эмигранты из Венесуэлы и Перу. Для Че это и правда был серьезный удар, и даже не потому, что события разворачивались на его родине. На тот момент родиной для Эрнесто Гевары уже давно была вся Латинская Америка. Че потрясло повторение гватемальской трагедии. Янки опять победили, причем на сей раз не в маленькой отсталой Гватемале, а в самой развитой стране Латинской Америки. В ноябре 1955 года, когда у Ильды был отпуск, молодые наконец-то отправились в свадебное путешествие. В Паленке они были очарованы величественностью построек майя, хотя в тропическом климате мексиканского юга Эрнесто опять стала мучить астма. Однако он отказался от укола Ильды, и она поняла, что он закаляет себя перед предстоящей высадкой на Кубу с ее жарким и влажным климатом. Ведь Че ничего не сказал Фиделю о своей болезни — он боялся, что тогда его не возьмут в отряд. Вот и уколы он теперь делал себе сам, чтобы потом никого в отряде не стеснять своим недугом. Огромное впечатление произвели на Ильду и Че руины Чичен-Ицы. Эрнесто как ребенок обязательно хотел взобраться на вершину каждого храма. Он звал с собой Ильду, но та уже не хотела подвергать себя и будущего ребенка излишним физическим нагрузкам. В это время среди руин снимали какой-то фильм, многие принимали симпатичного аргентинца за киноактера и досаждали ему просьбами дать автограф. Че ухмылялся и отказывал, говоря, что очень занят. В Чичен-Ице, как и ранее в Мачу-Пикчу, Че посмеивался над глупыми и необразованными американскими туристами, которые комментировали все увиденное только одним словом «вау!». В конце своего путешествия супруги осмотрели величественный город майя Ушмаль. Че, ни на йоту не утративший своего живого интереса к древним цивилизациям Америки, даже решил по возвращении в Мехико немедленно купить самую свежую книгу о культуре майя. Из Ушмаля Че и Ильда переехали в главный мексиканский порт Веракрус, сняли там номер в отеле и принялись осматривать окрестности. Че был счастлив, когда капитан пришвартовавшегося в порту аргентинского корабля подарил ему несколько пакетов любимого мате. Для аргентинца, как и для японца, пить чай — целая церемония. Позднее Че приучил к мате даже Фиделя, хотя тот поначалу, мягко говоря, не проявлял большого энтузиазма в отношении аргентинского национального напитка. В Веракрусе Ильда еще раз убедилась, что ее муж — не только рафинированный интеллигент, увлекающийся Фрейдом и Кейнсом. Че принадлежал к тому редкому типу латиноамериканских революционеров, у которых любовь к дискуссиям в кафе прекрасно сочеталась с нацеленностью на черновую работу и самые что ни на есть практические действия. Когда молодые зашли в небольшом приморском городке в ресторанчик, чтобы поесть свежей жареной рыбы (прихоть Ильды, Че рыбу не любил), к ним подошел подвыпивший моряк из-за соседнего столика и по мексиканскому обычаю предложил тост за Че и «его королеву». Че серьезно взглянул на него и сказал: «Что касается меня, то все нормально, но ее не трогай». Но моряк не отставал. Видно, он принял бледнолицего Эрнесто за гринго, а смуглую Ильду — за мексиканку. Американцев в Мексике (как, впрочем, и по всей Латинской Америке) не любили и презирали своих соотечественниц, если те уделяли янки излишнее внимание. Поэтому неудивительно, что через некоторое время моряк опять появился у стола молодоженов с ехидным тостом за «королеву». Тут Че побагровел, вскочил и схватил непрошеного гостя за воротник: «Я же тебе сказал, оставь ее в покое!» Друзья моряка зашевелились за своим столиком, назревала неравная драка, и Ильда уже пожалела, что так некстати захотела полакомиться свежей рыбой. Она уже прикинула, что придет на помощь мужу в неравной борьбе с помощью пустой бутылки. Но обстановку разрядил хозяин кабачка, пригрозив морякам полицией82. К рождеству 1955 года Фидель вернулся из США в Мексику. Теперь он и Рауль виделись с Че чуть ли не каждый день — ведь подготовка к высадке на Кубу вступила в практическую стадию. Че до минимума ограничил свои контакты и попросил Ильду, чтобы и ее друзья и знакомые никогда не пересекались с кубинцами. 24 декабря 1955 года Ильда и Че отмечали рождество с Фиделем и его друзьями. Фидель любил не только вкусно поесть, но и сам готовил с энтузиазмом. На сей раз он предложил собравшимся традиционное кубинское блюдо «мавры и христиане». Это была жареная свинина с гарниром из белого риса («христиане»), черных бобов («мавры»), кассавы и чесночного соуса. Десерт был тоже традиционным — миндальная выпечка турронес. Все эти лакомства обильно «обмывались» вином. Че, кстати, алкоголь не любил и употреблял его крайне умеренно. За ужином Фидель подробно говорил о программе будущего революционного правительства, особенно в сфере экономики. На тот момент он еще считал, что можно воспользоваться услугами кубинских экономистов добатистовского периода[70]. Но влияние Че уже ощущалось — лидер «Движения 26 июля» выступал за национализацию основных отраслей промышленности и коммунального хозяйства. И Че, и Фидель с Раулем прекрасно понимали, что такого рода национализация неизбежно вызовет гнев Вашингтона — ведь самые прибыльные предприятия Кубы принадлежали американцам. Неожиданно за столом возникла пауза, и Ильда (ученый-скептик) резонно заметила, что сначала надо попасть на Кубу. «Это правда», — очень серьезно ответил Фидель. С началом 1956 года отряд Фиделя начал серьезно и планомерно готовиться к высадке. Собственно, спонтанная и нерегулярная работа в этом направлении велась с августа 1955 года. Кубинцы и Че с целью повышения физической выносливости совершали восхождения на покрытые снегом мексиканские вулканы Истаксиуатль и Попокатепетль. Причем Че делал все возможное, чтобы его друзья не заметили, что он мучается астмой. Эрнесто прекратил есть свои любимые стейки на завтрак, ограничиваясь бутербродами, овощами и фруктами — хотел похудеть. И именно для того, чтобы очистить тело от шлаков и купировать возможные приступы астмы. Под руководством мексиканского борца индейского происхождения Арсасио Ванегаса (по кличке Малыш) будущие партизаны посещали спортзал и практиковались в борьбе, карате и дзюдо. Малыш показывал кубинцам, как можно вывести человека из строя одним ударом. Ванегас также заставлял своих подопечных совершать восхождения на горы спиной или боком вперед для укрепления мышц ног. Однажды во время одного из таких восхождений Ванегас заметил у Че ингалятор, но не сказал никому ни слова: Че очень просил его об этом. Возможно, товарищи Че и знали о его болезни, но не подавали вида. После того как поездка Фиделя в США обеспечила достаточное финансирование, в Мехико были сняты 24 конспиративные квартиры. Туда время от времени прибывали добровольцы и связные с Кубы. В частности, Фидель получил с острова карты предполагаемого района высадки. Военную подготовку отряда Фидель доверил легендарному человеку в Центральной Америке — Альберто Байо. Байо родился на Кубе в 1892 году в семье испанского офицера. После обретения Кубой независимости в 1898 году семья перебралась на Канарские острова. В 1915 году Байо окончил военную академию в Толедо — лучшее военноучебное заведение Испании — и стал одним из первых военных летчиков страны. С 1919 года он воевал против повстанцев в Испанском Марокко, но после кровавой дуэли с одним капитаном (будущим министром ВВС при Франко) ему в 1923 году пришлось перейти в Испанский легион. Это был своего рода элитный антипартизанский спецназ испанской армии, который задействовали в самых опасных операциях. Одним из его командиров был подполковник Франсиско Франко. После начала гражданской войны в Испании Байо остался верен республике и командовал высадкой на Балеарские острова, сумев освободить некоторые из них от франкистов. Однако в битве за Майорку 6 тысяч его бойцов потерпели поражение, и Байо освободили от командования. С тех пор он в звании подполковника занимался подготовкой партизан, которых забрасывали в тыл к мятежникам. С 1937 года Байо публиковал статьи, посвященные тактике партизанской борьбы. Во время битвы за Брунете летом 1937 года Байо был вторым начальником штаба 5-го корпуса и не поладил с его командующим, коммунистом Модесто. После поражения республики Байо три года жил на Кубе, а потом обосновался в Мексике. Там он преподавал в Академии ВВС в Гвадалахаре математику, аэродинамику и навигацию. В 1948 году он был военным советником Карибского легиона, который из Коста-Рики должен был вторгнуться в Никарагуа с целью свержения диктатуры Сомосы. Из затеи ничего не вышло, и Байо вернулся в Мексику. Лучшего теоретика и практика партизанской борьбы, имевшего к тому же опыт высадки на занимаемый противником остров, Фидель не мог себе и представить. В феврале 1956 года группа Кастро (тогда примерно 25 человек) начала тренировочные стрельбы на стрельбище Лос-Камитос. С хозяином удалось договориться, и он иногда предоставлял кубинцам стрельбище на целый день, исключая прочих посетителей. Подчас стреляли и по живым мишеням — индюкам, которых потом с удовольствием готовили на ужин. При этом Эрнесто продолжал активно работать над своим экономическим образованием. Он понимал, что именно экономическая политика будущего революционного правительства станет залогом успеха всего революционного эксперимента. Вместе с Ильдой (экономистом по основному образованию) они читали и обсуждали труды Адама Смита, Дэвида Рикардо, Джона Мейнарда Кейнса и Элвина Хансена. Ильда была поражена, с какой быстротой Че «проглатывал» это весьма «сухое» чтиво. Причем так же быстро он схватывал и суть таких понятий, как накопления, инвестиции, теория процента и т. д. Эрнесто был убежден, что все эти знания крайне необходимы и вскоре пригодятся. Вообще Че неоднократно говорил, что в жизни обязательно пригодятся любые знания и практические навыки. В то время он научился печатать на машинке и стричь волосы. Ведь в партизанском лагере не предполагалось ни секретарей (ранее все статьи Че печатала Ильда), ни парикмахеров. С конца 1955 года Че стал изучать русский язык в Мексикано-советском институте культурного обмена. В Советском Союзе после смерти Сталина происходили большие перемены, о которых писали самые разные небылицы. Че, будучи давним горячим другом и защитником СССР, хотел читать советские книги и газеты в оригинале. Правда, это его стремление едва не погубило всю операцию по высадке на Кубу. В то время (и это было довольно широко известно) все советские учреждения в Мексике (посольство, упомянутый институт, корпункт «Правды», отделения ТАСС и Интуриста) находились под постоянным наблюдением мексиканской полиции и ФБР. Нет никаких сомнений, что среди посетителей «засекли» и аргентинца Эрнесто Гевару, который на тот момент фактически находился в Мексике нелегально (его вид на жительство мексиканская бюрократия еще не «родила»). Возможно, посещением Мексикано-советского института Че хотел всем назло продемонстрировать свою приверженность СССР. Шаг, без сомнения, благородный, но с точки зрения конспирации весьма опасный. Ведь если до той поры спецслужбы США относились к группе Кастро весьма снисходительно (чего Фидель и желал), то любые связи члена этой группы с Советами могли их насторожить. Хорошо, что на тот момент американцы не догадывались о том, что неприметный аргентинский врач-эмигрант является бойцом отряда Кастро. Летом 1956 года в Мехико совершенно случайно встретились на улице старые знакомые — Николай Леонов и Рауль Кастро. Дружба возобновилась, и Леонов стал бывать в неформальной штаб-квартире кубинцев-эмигрантов — доме Марии Антонии Гонсалес (улица Эмпаран, 49), кубинки, вышедшей замуж за мексиканца[71]. Как-то раз, уже в 1956 году, Леонов встретил в этом доме Эрнесто Гевару. Тот сразу же стал расспрашивать первого увиденного им советского человека о событиях в СССР, особенно о XX съезде КПСС. По разговору Леонов сразу понял, что Че — искренний друг его страны. Причем он уже поразительно много знал о советской жизни — для Латинской Америки того периода это было крайней редкостью. Правда, Леонов пришел к не совсем верному выводу, что его собеседника не интересуют конкретные вопросы, типа решений последнего пленума ЦК КПСС, о которых он как советский представитель был просто обязан информировать иностранцев. На самом деле Че, мягко говоря, неоднозначно относился к критике Сталина, которая широко развернулась в Советском Союзе после февраля 1956 года. К тому времени он уже прочитал основную теоретическую работу Сталина «Вопросы ленинизма» и считал советского лидера прекрасным и глубоким марксистом. К тому же антисталинский доклад Хрущева на XX съезде был тайным. Американцам удалось получить его текст через Польшу, и они стали распространять его через свои СМИ. В том числе и поэтому Че поначалу считал этот доклад фальшивкой, выдуманной американскими пропагандистами. Кстати, Че был не так уж и далек от истины. После XX съезда КПСС при межведомственной группе Совета национальной безопасности (СНБ) США по подрыву социалистических стран (Operations Coordinating Board) была создана «Специальная рабочая группа по сталинизму», которая должна была использовать критику культа личности для подрыва социалистических стран. Возглавил рабочую группу заместитель госсекретаря США Бим. Именно эта рабочая группа приняла решение опубликовать и размножить в соцстранах доклад Хрущева на XX съезде. Позднее Че полностью поддержал ввод советских войск в Венгрию в октябре — ноябре 1956 года, охарактеризовав тамошнее восстание как реакционный фашистский путч. Скорее всего, на фоне таких своих взглядов Че не очень хотел спорить с официальным советским представителем, который, естественно, стал бы защищать борьбу с культом личности. В конце беседы с Леоновым Че попросил его помочь с советской литературой и выразил желание зайти за книгами к нему домой. Аргентинца интересовали «Чапаев», «Как закалялась сталь», «Повесть о настоящем человеке». Леонов, естественно, согласился помочь и дал Эрнесто свою обычную визитную карточку. Эта карточка позднее едва не сорвала всю кубинскую революцию. Через пять-шесть дней Че Гевара «в стареньком пиджачке и странно выглядевшей в Мексике серенькой кепке с длинным козырьком, отчего походил на нашего рабфаковца 20-х годов»83, без предупреждения зашел к Леонову в посольство и забрал уже подготовленные книги. От предложения зайти в гости аргентинец отказался, сославшись на то, что очень спешит84. В тот период Че интересовался и другими книгами, стремясь найти что-нибудь об успешных примерах национально-освободительной войны, в частности о Китае. Его интерес к Китаю и Мао вырос после того, как китайская компартия отказалась присоединиться к начатой Хрущевым кампании по критике Сталина. Кстати, Че внимательно прочитал и книгу Байо «Шторм на Карибах». После этого он пришел к выводу, что именно партизанская война является наиболее пригодной для Латинской Америки формой революционной борьбы. Ильда и Че ожидали рождения своего первенца в марте 1956 года, но дочка появилась на свет уже 15 февраля в семь часов вечера. Че дал ей двойное имя Ильда Беатрис — в честь супруги и любимой тети. Счастью Эрнесто не было предела — он постоянно играл с девочкой. Будучи врачом, Че убедил Ильду кормить ребенка понемногу, но регулярно. Он очень боялся, что дочка унаследует его аллергию, и специально консультировался по этому вопросу с педиатром. Когда через 10 дней после рождения ребенка Ильда сильно простудилась, Че забрал Ильдиту в другую комнату, чтобы ребенок не заразился, и полностью взял на себя все хлопоты по уходу за младенцем. Он даже сделал Ильде укол антибиотика (хотя в целом относился к такому лечению негативно), чтобы быстрее подавить инфекцию, опасную для новорожденной. Через 40 дней после рождения ребенка по мексиканским законам Ильда вышла на работу, и в уходе за малышкой помогала няня. При этом и Ильда, и Че настояли, чтобы их молодая няня еще и посещала школу. Первым, кто увидел только что прибывшую из госпиталя маленькую Ильдиту, помимо отца и матери, был Фидель. Он взглянул на ребенка и убежденно сказал, что эта девочка будет воспитываться на Кубе. 13 апреля 1956 года Че с присущей ему иронией писал матери, что дочка напоминает ему Мао Цзэдуна: «Мое коммунистическое сердце радуется: она выглядит точно как Мао Цзэдун. Уже сейчас можно различить круглую лысину в центре головы, сочувствующие глаза вождя и выдающиеся вперед скулы; хотя она сейчас весит гораздо меньше его, пять килограммов, но со временем она, конечно, нагонит»[72]15. Как-то Ильда подобрала на улице котенка, мяукавшего от голода, и принесла его домой. Че очень привязался к новому члену семьи. Военная подготовка становилась все более насыщенной, и Че, человек до той поры всецело гражданский, относился к ней крайне серьезно. 17 марта 1956 года Мигель Санчес[72], военный инструктор, которого Фидель нашел в Майами, следующим образом охарактеризовал успехи Аргентинца (так все в отряде называли Че): «Эрнесто Гевара получил 20 часов уроков стрельбы; он прекрасный стрелок и произвел примерно 650 выстрелов. Показал превосходную дисциплину, прекрасные лидерские качества, завидную физическую выносливость. Был наказан несколькими отжиманиями за слишком вольное толкование приказов и за легкую ухмылку»86. В конце апреля 1956 года Фиделю удалось купить ранчо Сан-Мигель в местечке Санта-Роза недалеко от городка Чалко под Мехико (60 километров восточнее столицы). Че пришлось окончательно оставить работу в больнице (единственным источником дохода семьи стал неплохой заработок Ильды), и он вместе с другими бойцами переселился в импровизированный военный лагерь. Там была введена жесткая дисциплина, причем отвечал за нее Че, которого Фидель назначил ответственным за поведение личного состава. Увольнительные в Мехико строго регламентировались, и бойцам было запрещено посещать шумные публичные (тем более злачные) места, где могли возникнуть нежелательные инциденты. Не все поначалу полюбили Аргентинца, который не давал никаких поблажек, да к тому же еще и был иностранцем[73]. Но выбор Фиделя был абсолютно логичным — Байо охарактеризовал Че как лучшего бойца отряда. В свою очередь Че на протяжении всей жизни испытывал симпатии к испанским республиканцам, которые первыми бросили вызов фашизму и были преданы западными демократиями. Байо он очень уважал, почтительно называя «мой старик». Точно так же он именовал отца. Они отчаянно резались в шахматы, и Че говорил Ильде, что первый раз встретил такого достойного партнера. Оружие для отряда приобреталось на черном рынке в Мексике и США — в деньгах после поездки Кастро в США особого недостатка не было. В марте 1956 года Фидель порвал с «ортодоксами», справедливо обвинив эту партию в нежелании добиваться реальных революционных перемен на Кубе. С одной стороны, это был давно назревший шаг, ибо программы «Движения 26 июля» и «ортодоксов» уже сильно различались. Но с другой стороны, разрыв с проамериканскими по сути «ортодоксами» должен был неизбежно насторожить американские спецслужбы — ведь в глазах американской разведки группа Фиделя отныне становилась неподконтрольной. 29 апреля 1956 года на Кубе вооруженными студентами были атакованы армейские казармы недалеко от города Матансас. Нападение было отбито, но «почерк» позволил батистовской охранке связать эту акцию с «Движением 26 июля». Политическая полиция Батисты произвела массовые аресты сторонников движения. Но на самом деле за атакой стояли «аутентики» — эта партия не хотела отставать по методам борьбы от Кастро, популярность которого на острове все время росла. Выживших участников нападения безжалостно расстреляли из пулеметов, но Батиста занервничал. Ведь еще до атаки в Матансасе был раскрыт заговор в кубинских вооруженных силах — оплоте режима. 13 человек предали суду военного трибунала, еще сотню офицеров и сержантов выгнали из армии. Батиста на 45 суток ввел чрезвычайное положение и закрыл все университеты, где против него перманентно выступали студенты. Все эти события диктатор пока еще связывал с подрывной деятельностью бывшего президента Карлоса Прио Сокарраса. Но так как тот выделил Кастро крупную сумму денег, батистовская охранка усилила наблюдение за кубинской эмиграцией в Мексике. Американское посольство в Гаване было не склонно драматизировать ситуацию — 8 мая 1956 года заместитель госсекретаря по межамериканским делам Холланд (отвечал за Латинскую Америку) сообщал своему шефу Джону Фостеру Даллесу: «…Президент (Батиста. — Н. П.) сохраняет полный контроль… Хотя коммунисты попытались ассоциировать себя с этими антиправительственными акциями, они практически не добились успеха за исключением некоторого проникновения в ряды студенчества»87. Основными факторами стабильности диктатуры Батисты Холланд считал хорошую экономическую ситуацию, апатию населения по отношению к политике, распри в лагере оппозиции, поддержку режима вооруженными силами, стремление лидеров профсоюзов решать все спорные вопросы путем переговоров. Батиста, в отличие от американцев, не был так уж уверен в прочности своего режима и насчет опасности со стороны Фиделя Кастро тоже не обманывался. Поэтому в Мексику были направлены дополнительные сотрудники военной разведки[74]. Их задачей было любыми путями пресечь готовящуюся высадку отряда Кастро на Кубе, которую все ждали примерно 23 июля. В случае необходимости агенты имели полномочия устранить братьев Кастро физически. В мае 1956 года Че окончательно обосновался в военном лагере, сообщив жене, что, возможно, прямо оттуда отряд отправится на Кубу. В США уже присмотрели списанный катер береговой охраны, который вот-вот должны были перегнать в Мексику. В том же самом мае Фидель попросил всех бойцов отряда дать друг другу характеристики. Че единогласно признали наиболее пригодным для занятия командирских должностей. Байо сказал Фиделю, что у него еще никогда не было такого способного и целеустремленного ученика. Будущие партизаны жили в импровизированных лагерях под открытым небом, совершали ночные продолжительные марши. Воду и пищу рационировали, чтобы приучить людей к их недостатку. Но агенты Батисты успешно справились с поставленной перед ними задачей. 20–24 июня 1956 года мексиканская полиция по просьбе кубинских властей арестовала Фиделя Кастро и четверых его сторонников. Им предъявили обвинения в нарушении иммиграционного законодательства, незаконном хранении оружия и участии в заговоре против иностранного правительства. В течение нескольких дней были разгромлены практически все конспиративные квартиры «Движения 26 июля» в столице. Командование в лагере взял на себя Че — Байо и Рауль Кастро с отрядом бойцов как раз совершали очередной марш на местности. Как только Ильда узнала из газет об аресте Фиделя, она немедленно собрала все бумаги политического характера и отдала их на хранение своей знакомой. На следующее утро в ее дверь уже стучала полиция. Оказалось, что полицейские были информированы о том, что Ильда получает на свое имя подозрительную корреспонденцию. Но женщина твердила, что ей приходят только письма от родных из Перу и Аргентины. Полиция не нашла ничего подозрительного, но уже в 7 часов вечера двое полицейских препроводили Ильду вместе с ребенком в помещение федеральной полиции, по иронии судьбы находившееся на площади Революции. Там ей показали телеграмму с Кубы, в которой говорилось, что некто скоро приедет повидать Алехандро. Ильда знала, что Алехандро — псевдоним Фиделя, о чем она, конечно же, умолчала. На вопрос о муже она, как и было условлено, ответила, что он проводит отпуск в Веракрусе. Ей устроили очную ставку с кубинцем, который признался, что отправил на ее имя злополучную телеграмму для Алехандро. Она все отрицала. Затем Ильду привели в темную комнату, где ей прямо в глаз бил свет яркой лампы. Таким образом, она не могла видеть тех, кто ее допрашивал. И это было не случайно. Ильда все же заметила, что кто-то в комнате тихо говорил по-английски. Весь допрос вертелся вокруг одного вопроса — связана ли она и ее муж с коммунистами, особенно иностранными. Именно эта тема и интересовала американцев. Ильда не ошиблась. Материалы ее допроса оказались в досье ЦРУ: «2 июля Ильда Гадеа де Гевара отрицала, что она и ее аргентинский муж врач Эрнесто Гевара де ла Серна являются коммунистами. Она заявила, что была вынуждена покинуть Перу не из-за коммунистической деятельности, а потому что являлась секретарем-статистиком АПРА. Ни у нее, ни у ее мужа никогда не было симпатии к коммунистам. Далее она опровергла слухи о том, что она сама и ее муж прибыли в Мексику из Гватемалы вместе с Рохелио Крус Вером и Хайме Розенбери (правильно: Розенбергом. — И. Л.), соответственно командующими Гражданской гвардией и Гвардией юстиции во время правления Арбенса. Она заявила, что ни она, ни ее муж не знали никого из этих людей во время их пребывания в Гватемале»88. Ильда твердо держалась своих показаний, несмотря на угрозы упрятать ее за решетку на долгое время. Она постоянно требовала вызова адвоката и угрожала своими знакомствами среди мексиканских сенаторов. В 11 часов вечера ее препроводили для «отдыха» домой. Полицейские остались в ее доме — это была засада, на случай, если Че вернется домой. На следующее утро ее опять доставили в полицию и опять допрашивали, перемежая угрозы с посулами. В три часа ей устроили очную ставку с Фиделем. Женщина была готова отрицать факт их личного знакомства, но Фидель демонстративно сердечно ее поприветствовал и назвал по имени. Он с самого ареста решил не злить мексиканцев, признаваясь в том, что они и так могли легко выяснить. Кастро правильно рассудил, что мексиканцы действуют по просьбе Батисты и своей собственной заинтересованности в этом деле у них нет. Поэтому, как только уляжется шум в прессе, можно будет попробовать уговорами и взятками освободить всех арестованных. Фидель уговорил Ильду сознаться в том, что она получала корреспонденцию на его имя, так как у него самого постоянного адреса в Мехико не было. Все это было чистой правдой и никакого нарушения законов не представляло. Ильда подписала соответствующее заявление, отметив, что полиция обращается с Фиделем подчеркнуто уважительно. Тактика Фиделя явно уже начинала давать свои плоды. К тому же в это время в его защиту уже выступил бывший президент Мексики Ласаро Карденас, по-прежнему очень популярный в стране. Фидель разыгрывал из себя законопослушного по отношению к Мексике иммигранта и согласился привести полицию к ранчо и уговорить своих сторонников сдаться, чтобы избежать кровопролития. Он не сомневался, что в скором времени их всех освободят и они смогут продолжить подготовку к высадке на Кубу. 24 июня 1956 года Че как раз стоял в карауле, когда к ранчо подъехали джипы мексиканской полиции. Партизаны уже было собрались оказать сопротивление, когда из одной машины вышел Фидель и попросил своих друзей сдаться. 12 бойцов были арестованы, другая группа во главе с Раулем тренировалась в окрестных горах и избежала этой участи. На следующий день Ильда узнала из газет об аресте мужа. Причем пресса уделяла повышенное внимание именно ей и Че. Заголовки сообщали о раскрытии международного коммунистического заговора, в котором замешаны перуанские апристы и аргентинские коммунисты89. Когда среди вещей Че нашли визитную карточку Леонова, то к делу попробовали пришить еще и «руку Москвы». По указанию советского посла ни в чем не виноватый Леонов «во избежание осложнений» был вынужден срочно покинуть Мексику. Так как принадлежность к коммунистической партии, а тем более приверженность коммунистическим идеалам никаким преступлением согласно мексиканским законам не являлись, Че обвинили в нарушении иммиграционного законодательства — его въездная виза была просрочена. На допросах Че не только сознался в том, что является убежденным коммунистом, но и пытался дискутировать на эти темы со следователем. На первый взгляд это была странная тактика — Че сам давал пищу для утверждений о международном коммунистическом заговоре против Батисты. Но на самом деле Че признался лишь в том, что полиция могла легко установить и без него. Было бы глупо, например, отрицать пребывание в Гватемале и симпатии к правительству Арбенса. Тем более что в Мексике многие (в том числе и в госорганах) тоже относились к Арбенсу с симпатией, да и сам бывший президент Гватемалы, как и множество его сторонников, легально получил политическое убежище в Мексике. С другой стороны, Че действительно никогда не состоял ни в каких коммунистических организациях, а марксистской или советской литературой в то время увлекались многие. Наступательная и открытая тактика Че убедила мексиканскую полицию, что перед ними очередной левый интеллигент, который любит поговорить, и поэтому вряд ли может быть тайным агентом Москвы. Что касается Кубы, то Че сказал, что присоединился к группе Кастро в качестве врача и был посредником при приобретении ранчо. Но ничего об оружии или количестве находившихся на ранчо людей он не сказал. И тем самым спас Рауля и его отряд от ареста. Политическая деятельность Фиделя в Мексике (да и во всей Латинской Америке, а также в США) была хорошо известна, и он не делал из своих намерений относительно Батисты никакого секрета. Тем не менее поначалу мексиканская федеральная полиция безопасности[75] все же попыталась представить Эрнесто Гевару де ла Серна в качестве связующего звена между «кубинскими заговорщиками и некоторыми коммунистическими организациями, действующими в мировом масштабе…»90. Все это фабриковалось на том основании, что Че посещал Мексикано-советский институт культурного обмена и «засветился» в Доминиканской Республике и Панаме. В июле 1956 года (Че еще был под стражей) материалы допроса аргентинского врача-коммуниста уже появились в штаб-квартире ЦРУ. В документе, как уже упоминалось, утверждалось, что Эрнесто Гевара — это протеже Ласаро Карденаса и Ломбардо Толедано91. Но примечательно, что ни о каких связях с русскими или прочими коммунистами в материале не было ни слова. Видимо, к тому времени от этой версии отказались ввиду ее полной несостоятельности. Сразу после ареста мужа Ильда немедленно обратилась за помощью в аргентинское посольство, торговый атташе которого был дальним родственником семьи Гевара. Тот поначалу испугался всей этой «красной» истории, но потом все же выяснил, что Че содержится в изоляторе для лиц, нарушивших иммиграционное законодательство. К тому времени это уже знали и кубинцы. Тактика Фиделя принесла успех, и 2 июля 1956 года мексиканский суд постановил, что его надо освободить. Однако это решение заблокировало МВД. Но все же было отказано в выдаче Фиделя и его товарищей Батисте. Кубинцы объявили голодовку, и в их защиту выступил Ласаро Карденас. Давление общественности дало свои плоды, и 9 июля на свободу вышел 21 кубинец, а через пару дней и все остальные. Правда, самого Фиделя, а также Че оставили за решеткой. Только в письме от 6 июля 1956 года Че проинформировал обеспокоенных его арестом родителей, что он присоединился к отряду Фиделя, который с оружием в руках намерен освободить Кубу. Если его депортируют из Мексики (а это было единственным наказанием, которое по закону он «заслужил»), то Че был намерен направиться в какую-нибудь соседнюю страну и ожидать там указаний Фиделя. Мать пыталась отговорить сына от опасной кубинской затеи со ссылкой на человеколюбие и христианские ценности. Ответ сына (датированный 15 июля 1956 года) был если не резким, то очень четким: «Я не Христос и не филантроп, я как раз прямая противоположность Христу… ибо за те ценности, в которые я верю, я борюсь всем оружием, которое мне доступно, и я стараюсь увидеть своего оппонента распростертым на полу, вместо того, чтобы позволить ему прибить меня к кресту или к другому месту…»92 Понимая, что его могут продержать в тюрьме долго, Че сообщил Фиделю, чтобы он не отвлекался от своей великой задачи и предоставил его, Че, своей судьбе. Однако Фидель ответил, что не оставит друга в беде. Че был очень тронут, и его вера в товарища сильно выросла. В тюрьме он написал стихотворение «Песнь Фиделю», в котором клялся, что будет вместе с ним до победы либо до смерти. При этом самому Фиделю стихотворения он не показал — хотел прочесть его только после того, как они отплывут из Мексики на Кубу. Мексиканская полиция все еще не оставляла надежды выбить из Че какие-нибудь показания относительно мирового «красного заговора». Ему угрожали пытками, даже говорили, что будут пытать жену и дочь. После этих угроз Че вообще прекратил отвечать на любые вопросы и объявил голодовку. В беседах на свиданиях с Ильдой в тюрьме Че не сомневался, что все аресты были инициированы ФБР, чтобы защитить американского ставленника Батисту: «Он контролирует для них сахарную промышленность и торговлю. Мексиканцы не могут быть так заинтересованы в преследовании кубинских революционеров. Мало того, они же делали свою революцию и знают, что такое подняться против властей с оружием в руках. Это все янки, сукины сыны»93. Здесь следует отметить, что до событий в Гватемале мексиканский президент Адольфо Руис Кортинес проводил по отношению к США достаточно самостоятельную политику (и именно так это и расценивали в Вашингтоне)94. Как уже упоминалось, на встрече ОАГ в Каракасе в марте 1954 года Мексика отказалась поддержать инициированную американцами антигватемальскую резолюцию. Однако американцы использовали против Мексики меры экономического нажима, например, угрожали отказом принимать мексиканских сезонных рабочих (брасеро). Мексиканский бизнес стал давить на правительство, и Руис Кортинес «исправился». Как отмечали в госдепартаменте, мексиканский президент «сформировал более реалистический взгляд на опасность коммунизма не только в Гватемале, но и в Мексике, а также попросил о более тесном сотрудничестве с посольством (США) с целью принятия меры по борьбе с коммунизмом» в Мексике95. Правда, Руис Кортинес все же говорил американскому послу в Мехико Уайту, что никакой реальной опасности коммунизма в Мексике нет. Посольство США в Мехико в секретных депешах признавало, что так оно и есть. После победы революции в Мексике была фактически только одна правительственная партия — Институционно-революционная партия (ИРП). Всех остальных правдами и неправдами к власти не подпускали. В компартии Мексики было всего пять тысяч членов, и на основании малочисленности ей отказывали в регистрации для участия в выборах. Однако, по мнению посольства США, Народная партия Висенте Ломбардо Толедано (100 тысяч членов), формально не будучи коммунистической, «служила интересам мирового коммунизма». Видимо, поэтому Че и пытались связать с Ломбардо Толедано. Руис Кортинес заверял американцев, что такая католическая страна, как Мексика, по определению не может стать коммунистической. Американцы, правда, считали, что Мексика подвержена опасности коммунизма потому, что в этой стране есть посольство СССР, а также в силу своего революционного и не столь уж отдаленного прошлого. Отсюда попытка связать советского гражданина Леонова с аргентинцем Эрнесто Геварой. В сообщении посольства США в Мехико в госдепартамент огульно утверждалось, что все советские учреждения в Мексике (в том числе и Мексикано-советский институт культурного обмена) замешаны в разведывательной деятельности96. В марте 1956 года Эйзенхауэр встретился с Руисом Кортинесом в Западной Вирджинии и заявил, что «американский народ обеспокоен угрозой коммунистического проникновения в правительства» латиноамериканских стран. Очень часто советские посольства представляют собой шпионские гнезда и «должны быть поставлены под наблюдение». Согласно американской записи беседы, президент Мексики «ответил, что знает это и согласен с президентом» США97. 28 мая 1956 года посол США в Мехико Уайт был принят Руисом Кортинесом и тот обещал назначить специального уполномоченного для сотрудничества с США по борьбе с коммунизмом. Очень важным с точки зрения последующих событий вокруг кубинцев и Че Гевары представляется следующее обстоятельство: Уайт считал противодействие коммунизму в Мексике неэффективным до тех пор, пока «Карденас не исчезнет с политической арены». С одной стороны, непрекращающееся давление США на Мексику по теме «мирового коммунизма» объясняет настойчивые попытки мексиканской полиции сконструировать для своих американских друзей хотя бы некое подобие коммунистического заговора вокруг арестованного аргентинца Эрнесто Гевары. С другой стороны, в Вашингтоне понимали, что никакой реальной угрозы «мирового коммунизма» в Мексике нет, и поэтому воспринимали шумиху в мексиканских газетах вокруг коммуниста Че благосклонно, но не очень серьезно: мексиканцы демонстрировали тем самым свою благонадежность, и США этого было на тот момент вполне достаточно. Американцев по-настоящему беспокоили в Мексике Ласаро Карденас и Ломбардо Толедано, но эти крайне популярные в стране политики были им пока не по зубам. Между тем адвокаты Фиделя подключили к борьбе за освобождение Че и самого Фиделя именно Ласаро Карденаса. Тот немедленно обратился к Руису Кортинесу, и 24 июля 1956 года Фиделя выпустили из тюрьмы при условии, что он в течение ближайших двух недель покинет Мексику. В тюрьме остались только Че и кубинец Каликсто Гарсиа. Ильда навещала мужа каждый четверг и субботу, приносила еду, до тех пор пока Че не объявил голодовку. Она хотела надавить на мексиканские власти через аргентинского посла в Гаване (еще одного родственника семьи Гевара). Фидель идею одобрил, но Че категорически отказался, заявив, что хочет такого же отношения со стороны властей, какому подвергаются и его остальные товарищи по несчастью. Праздником для Че был приход на свидание Ильды с малышкой Ильдитой. Он очень любил дочь и не мог на нее нарадоваться. Во внутреннем тюремном дворе расстилали одеяло, и Че играл с дочкой до тех пор, пока она сладко не засыпала. После этого он внимательно разглядывал спящего ребенка, радуясь каждому непроизвольному движению дремавшей дочурки. Очень осторожно Че брал Ильдиту на руки и гордо разгуливал с ней по тюремному двору. Фидель сдержал слово, что не оставит Че в беде. Когда были исчерпаны все легальные способы вызволить Аргентинца из тюрьмы, Фидель просто дал взятку, и в середине августа 1956 года Че и Каликсто Гарсия вышли на свободу после 57-дневного тюремного заключения. Че сказал Ильде, что ради него Фидель даже поступился своими революционными принципами, согласившись скрепя сердце заплатить деньги. Как и Фиделю, Че было предписано покинуть Мексику, но ни тот ни другой делать этого пока не собирались. Всем членам «Движения 26 июля» было предписано перейти на нелегальное положение, рассеяться по стране и ждать сигнала начала экспедиции. Че (под именем сеньора Гонсалеса) и Каликсто сначала жили в отеле курортного местечка Истапан-де-ла-Саль, где мужа время от времени навещали Ильда с дочкой. Иногда в Мехико тайно приезжал и сам Че, стараясь каждую свободную минуту провести с дочерью. Однажды, взяв ее на руки, он произнес своеобразное напутствие: «Моя дорогая дочь, мой маленький Мао, ты еще не знаешь, насколько сложен мир, в котором тебе предстоит жить. Когда ты вырастишь, то весь этот континент, а может и весь мир, будет бороться против злейшего врага, империализма янки. И тебе придется бороться. Меня уже, возможно, не будет, но борьба воспламенит континент»98. Ильда была потрясена этими словами и молча обняла мужа. Че сочинил стихотворение «Взрослой Ильде Беатрис», что поразило Ильду, так как Че не любил смотреть в будущее. К тому же стихи были написаны так, чтобы рассказать дочери о ее отце, которого уже нет рядом. В поэме говорилось о человеке, который бесцельно странствовал по Америке, пока в Гватемале не встретил верного друга (Ильду), с которым они вместе защищали гватемальскую революцию против американского империализма. А потом, в Мексике, этот человек решил помочь небольшой стране добиться свободы и построить лучший мир дляИльдиты. В конце выражалась надежда, что Ильдита пойдет по стопам отца и будет бороться за справедливость не только своей страны, но и всей Латинской Америки. Когда Че проводил субботы и воскресенья в Мехико, они с Ильдой продолжали читать и обсуждать книги по экономике, особенно Кейнса. Ильда мечтала где-нибудь отдохнуть с любимым мужем, и они строили планы насчет пляжей Акапулько, хотя Че и считал этот мексиканский курорт слишком американизированным. В начале сентября 1956 года после тяжелого приступа астмы Че перебрался в город Толуку с более сухим климатом. Потом Фидель направил его на встречу с товарищами по отряду в Веракрус, а оттуда Че переехал на конспиративную квартиру в Мехико. Ильда знала, что время отплытия отряда на Кубу приближается, так как Фидель уже попросил каждого бойца назвать родственника, которому можно было бы сообщить о смерти. Фидель проявлял чудеса политической тактики. Он встретился в Мексике с представителями кубинской компартии (НСП), и была достигнута договоренность, что коммунисты поддержат партизан Кастро забастовками и компанией гражданского неповиновения в городах. Встречу сохранили в тайне (и весьма успешно), чтобы не дать повода американцам и их мексиканским марионеткам опять вспомнить о «коммунистическом заговоре». Сложнее протекали переговоры Фиделя с представителями кубинской студенческой организации «Революционный директорат». В отличие от коммунистов «Директорат», как и «Движение 26 июля», предпочитал вооруженные методы борьбы против диктатуры. Студенты нападали на полицейские участки и подкладывали бомбы в правительственные учреждения. В конце августа 1956 года лидер «Директората» Хосе Антонио Эчеверрия приехал в Мексику и подписал с Фиделем «Хартию Мехико», в которой обе организации обязались сотрудничать с целью свержения Батисты. В сентябре 1956 года Фидель тайно выехал в Техас, где встретился с бывшим президентом Кубы Карлосом Прио Сокаррасом. Тот был готов свергнуть Батисту (который ранее сверг его) любыми путями, считая, что благодарный кубинский народ вновь призовет его к кормилу власти. Прио даже хотел заручиться для этой цели поддержкой доминиканского тирана Трухильо. Фиделя он считал наивным простачком, пешкой на шахматной доске, на которой он самому себе отводил роль ферзя. В свою очередь Фидель прекрасно помнил пронизанное коррупцией правление Прио Сокарраса и не собирался таскать для него каштаны из огня. Но, используя честолюбие бывшего президента и его ненависть к Батисте, Кастро легко выбил из Прио Сокарраса 50 тысяч долларов, которые предполагалось потратить на покупку судна для высадки на Кубу. Тактический союз с Прио был важен еще и потому, что бывший президент слыл проамериканским и все свои шаги он координировал с Госдепартаментом США. Фидель, которого Прио Сокаррас считал союзником, был, таким образом, временно застрахован от излишнего внимания американских спецслужб. В Вашингтоне же решили пока не мешать антибатистовской эмиграции под руководством Прио Сокарраса — ведь если бы кубинский народ сверг Батисту, на его место можно было посадить верного человека в лице Карлоса Прио Сокарраса. 23 июля 1956 года в Панаме встретились Эйзенхауэр и Батиста. Кубинский диктатор излучал уверенность в своих силах и просил президента США лишь не уменьшать квоту на закупку кубинского сахара (этого настойчиво требовали сенаторы от сахаропроизводящих штатов). Батиста обещал, как и прежде, защищать американские инвестиции на Кубе — 400 миллионов долларов”. Эйзенхауэр в ответ тоже обещал (хотя и очень туманно) учитывать торговые интересы «братской республики». Оба президента сфотографировались на ступеньках американского посольства в Панаме. Начиная с осени вся Куба ждала революционных событий, о чем 16 октября 1956 года сообщил в госдепартамент посол США в Гаване Гарднер100. Правительство Батисты утверждало, что находится наготове и любая попытка высадки из Центральной Америки или Доминиканской Республики будет отбита. Посольство США считало главными оппозиционными элементами группу Кастро и «Революционный директорат». Коммунисты, действующие независимо, готовы поддержать революцию всеобщей забастовкой, отмечало посольство США. Тем не менее посольство США считало, что народ на Кубе «наслаждается» хорошей экономической ситуацией, армия верна Батисте, профсоюзы «присмирели», а оппозиция расколота. Гарднер ожидал, что радикальная оппозиция в ближайшее время предпримет что-нибудь типа атаки на Монкаду, однако без поддержки армии любая высадка на Кубу не даст никакого результата. 28 октября «Революционный директорат» провел успешное покушение на главу военной полиции Батисты полковника Мануэля Бланко Рико в одном из ночных клубов Гаваны. Кастро публично осудил покушение как террористический акт, неприемлемый с революционной точки зрения. В конце сентября Фидель договорился с американцем Робертом Эриксоном о покупке за 15 тысяч долларов его 18-метровой моторной яхты «Гранма» («Бабушка»), Причем Эриксон навязал в «нагрузку» к яхте и свой дом в портовом городе Туспан. Яхта полностью оправдывала свое имя и, казалось, дышала на ладан. Ее спустили на воду в 1943 году. К тому же она была явно маленькой для отряда из восьмидесяти человек с запасами оружия и продовольствия (судно было рассчитано на 12 человек). Но выбирать уже не приходилось. С лидером «Движения 26 июля» в провинции Орьен-те Франком Паисом уже была достигнута договоренность о восстании 30 ноября 1956 года. Для того чтобы успеть к этой дате, «Гранма» должна была отплыть из Мексики 25 ноября. 10 октября 1956 года покупка «Гранмы» была оформлена, и в доме Эриксона стали постепенно собираться бойцы экспедиционного отряда. 23 ноября 1956 года Фидель приказал всем бойцам отряда на следующий день прибыть в городок Посо-Рико южнее Туспана. 25 ноября перед рассветом партизаны поднялись на борт «Гранмы» и перегруженная яхта вышла в Мексиканский залив.Октавио Пас
Армия народа, тебя приветствуют все матери мира, все школы, все старые плотники. Тебя приветствуют колосьями, картошкой, молоком, лимоном, лавром, всем, что дает земля.Перед отплытием яхты «Гранма» Че писал матери: «А теперь настала тяжелая часть жизни, старая дама; та часть, от которой я никогда не бежал и которая мне всегда нравилась. Небо не потемнело, и планеты не сошли со своих орбит, не было ни потопа, ни очень уж бесстыдных ураганов; знамения благоприятны. Они указывают на победу. Но если я их неправильно истолковал — ведь и богам иногда свойственно ошибаться, — тогда я могу сказать, как один неизвестный тебе поэт: “Я возьму с собой в могилу только тоску неоконченной песни”. Целую тебя еще раз со всей любовью прощания, которое, надеюсь, не окончательное. Твой сын»101. Фидель планировал высадиться 30 ноября на пляже Лас Колорадас в провинции Орьенте. Помимо стратегических и тактических преимуществ самой восточной провинции Кубы место высадки имело еще и важное для кубинцев символическое значение — 61 год тому назад там для борьбы против испанских колониальных властей высадился национальный герой Кубы Хосе Марти. На расположенном рядом с пляжем маяке партизан должна была ждать большая группа членов «Движения 26 июля» на грузовиках и с оружием. Предполагалось, что к этому времени повстанцы Франка Паиса уже овладеют Сантьяго-де-Куба и к ним на помощь и выдвинутся партизаны Кастро. В свою очередь, освобождение Сантьяго должно было привести к общенациональной забастовке и массовым акциям гражданского неповиновения по всей Кубе. При этом сценарии падение диктатуры Батисты было бы неизбежным (или, по крайней мере, очень вероятным) в течение нескольких дней. Как и у любого толкового командира, у Фиделя, конечно, были и запасные варианты действий на случай несрабатывания основного плана. Если бы старенькая яхта по каким-либо причинам не добралась до Кубы, то в Мексике было припрятано 15 винтовок с боеприпасами на случай высадки небольшого отряда с самолета102. При поражении во время высадки и разгроме восстания в Сантьяго-деКуба (именно так и произошло) партизаны должны были укрыться в горах Сьерра-Маэстра, прийти в себя и наладить контакт с ячейками «Движения 26 июля», чтобы получить провиант, оружие и новых добровольцев. Надо отметить, что «Движение 26 июля» проделало прекрасную работу по обеспечению высадки отряда. В горах Сьерра-Маэстра и на прилегающей к ним территории из крестьян (гуахиро) была создана надежная сеть поддержки повстанцев. Они должны были снабжать отряд Кастро продовольствием, служить проводниками и разведчиками. Вообще местные гуахиро были, пожалуй, самыми бедными и самыми непокорными людьми на Кубе. Они работали за гроши на прилегающих равнинах четыре месяца в году на уборке сахарного тростника (сафре). Плантации принадлежали либо американцам, либо кубинским олигархам (связанным с американцами), которых они страстно ненавидели. Большую же часть года крестьяне Сьерра-Маэстры перебивались случайными заработками: работали на лесопилках, заготавливали древесный уголь, иногда выращивали коноплю. Многие гуахиро захватили земельные участки в горной плохо проходимой местности без оформления прав собственности. Поэтому они вели постоянную войну (в прямом смысле этого слова) с местными латифундистами, которые пытались согнать их оттуда. Правда, сами латифундисты в этой богом забытой местности предпочитали не показываться: они весело проводили время в ночных клубах и казино Гаваны. Главными врагами крестьян были управляющие имениями (майоралес). Они нанимали банды и сжигали «незаконные» крестьянские дома. Крестьяне в ответ тоже собирались в отряды и сжигали имения. Борьба, конечно, была неравной — ведь на стороне майоралес были армия, полиция и отряды сельской гвардии, набранные из полууголовных и откровенно преступных элементов. Такая ситуация была на руку повстанцам — большинство крестьян видели в них реальную защиту против произвола майоралес и сельской гвардии. На борту «Гранмы» находилось 82 человека, 20 из которых участвовали в штурме казарм Монкада. Это была внушительная сила, если учесть, что армейские гарнизоны в районе Сьерра-Маэстры были небольшими (примерно 20–30 человек) и не имели тяжелого вооружения. Когда яхта вышла в море, в Мексиканском заливе сильно штормило (6,5 балла). Почти все партизаны (включая Че) очень страдали от морской болезни. Кто-то обнаружил пробоину в днище. Че вспоминал: «Мы начали как сумасшедшие искать медикаменты против морской болезни, но они куда-то запропастились; мы стали петь кубинский гимн и гимн “Движения 26 июля”, но это продлилось не более пяти минут, и после этого весь корабль представлял собой трагикомическое зрелище: мужчины, на лицах которых отражался страх и которые держались за животы. Одни засунули головы в ведра, другие неподвижно лежали в странных позах на палубе, и их одежда была испачкана рвотой… Но на четвертый или пятый день положение немного улучшилось. Мы выяснили, что предполагаемой пробоины на самом деле не оказалось, просто в туалете был открыт кран…»103 Из-за шторма (и из-за пробоины, которой на самом деле и не существовало) пришлось выбросить за борт почти все снаряжение за исключением оружия и боеприпасов (яхта угрожала перевернуться). Но нет худа без добра — в такую погоду и местные рыбаки, и береговая охрана предпочитали не покидать берега, и яхту не перехватили в мексиканских территориальных водах. Батиста ждал высадки — ведь сам Фидель публично заявил, что она состоится в 1956 году. Правда, до последнего момента были неизвестны точное время и место. На пресс-конференции в октябре 1956 года Батиста заявил: «Организация, которую они (люди Кастро. — Н. П.) имеют и которая нам хорошо известна, не только не может осуществить обещанные ими наступательные планы псевдовоенного характера, но даже неспособна устроить какую-нибудь серьезную засаду»104. Начальник генерального штаба Табернилья[76] был еще более категоричен: «Исключена всякая возможность высадки, объявленной Фиделем Кастро. С технической точки зрения какая-либо перспектива высадки этих групп, состоящих из людей экзальтированных, недисциплинированных, лишенных военных знаний и средств ведения боя, нереальна»105. Кубинские вооруженные силы на тот момент были, пожалуй, лучшими во всей Центральной Америке, и американцы щедро оснащали их якобы для защиты Западного полушария от коммунистической угрозы. В 1956 году военная помощь США диктатуре Батисты составила 94 миллиона долларов. В сухопутных войсках числилось 21 307 военнослужащих, в том числе 76 генералов. ВМС (5946 человек) имели на вооружении 29 боевых кораблей (в том числе один крейсер, три фрегата и 15 сторожевых кораблей). Военновоздушные силы располагали 78 самолетами (20 бомбардировщиков, 25 истребителей и 33 транспортных самолета). Кроме того, примерно 7,6 тысячи человек служили в полиции. Армейские гарнизоны в провинции Орьенте располагались в восьмидесяти четырех населенных пунктах. Силы на первый взгляд были очень неравными, и можно было подумать, что Табернилья прав. Правда, многие офицеры и солдаты кубинской армии без всякого энтузиазма относились к своему главнокомандующему, и боевой дух большинство подразделений нельзя было назвать высоким. Однако поначалу казалось, что Че и вправду неверно истолковал «знамения», упомянутые в письме к матери. Организация «Движение 26 июля» в Сантьяго-де-Куба должна была поднять восстание одновременно с высадкой отряда Кастро. Предполагалось, как и в 1953 году, напасть на казармы Монкада[77], вооружить дополнительные силы, захватить аэропорт и привлечь на сторону восставших военных моряков. После установления контроля над городом группы восставших на грузовиках (уже с помощью партизан Кастро) должны были быстро освободить прилегающие населенные пункты в Орьенте. В качестве программы-минимум предполагалось оттянуть на Сантьяго-де-Куба основные силы Батисты в Орьенте, чтобы высадка отряда Кастро прошла беспрепятственно. Поначалу все шло неплохо. Удалось договориться с капитаном стоявшего на рейде в Сантьяго-де-Куба фрегата «Антонио Масео», и тот обещал присоединиться к восстанию в случае его успеха в городе. В случае поражения вылазки фрегат обязался сохранить нейтралитет. 27 ноября Паис получил закодированную телеграмму из Мексики, сообщавшую, что «Гранма» прибудет на Кубу 30 ноября. Но штурман сбился с курса, о чем ни на Кубе, ни в Мексике никто не знал. 28 ноября на собрании боевых групп «Движения 26 июля» в Сантьяго-де-Куба было торжественно зачитано обращение Эрнста Тельмана к коммунистам Гамбурга[78]. 29 ноября было отпечатано 10 тысяч листовок, которые, правда, так и не успели распространить среди населения. Утром 30 ноября вооруженные группы атаковали все полицейские участки Сантьяго-де-Куба. Несмотря на крайнюю скудность в вооружении повстанцев (56 винтовок и пистолетов, один пулемет и один миномет), внезапность удара сделала свое дело, и город фактически перешел под контроль Паиса. Но всего лишь на пару часов. Скоординировать все акции не удалось, так как некоторых участников восстания арестовали еще до его начала. Казармы Монкада планировалось обстрелять из единственного миномета, но и этого не получилось (расчет миномета также был арестован). Полиция быстро подтянула подкрепление, и уже в 11 часов утра восставшие получили приказ отступить. А «Гранма» была еще в трех днях пути от места высадки. 30 ноября экипаж по радио узнал о восстании и на следующий день взял прямой курс на Кубу. Кастро был очень раздосадован преждевременным началом восстания (а скорее своим собственным опозданием) и произнес: «Как бы я хотел уметь летать!» Медлить было нельзя, и люди напряженно всматривались в море, пытаясь уловить очертания маяка Кабо-Крус, где их должны были ждать люди Паиса. Один из партизан (бывший лейтенант ВМС Кубы) даже упал за борт. Запасы воды и пищи подошли к концу, приходилось экономить и топливо для двигателя. Только днем 2 декабря экипаж увидел очертания кубинского берега. Яхта села на мель, и на берег пришлось высаживаться по пояс в воде. Из-за этого большую часть боеприпасов пока оставили на корабле. Тут еще выяснилось, что берег представляет собой мангровое болото протяженностью два километра, которое было очень сложно форсировать. На тот момент «Гранму» уже засек сторожевой корабль, и вскоре место высадки стали бомбить правительственные ВВС. Правда, в этом смысле мангровые заросли как раз очень помогли — в их чаще партизаны были абсолютно незаметны. Че так описал высадку: «Заплетающейся походкой мы ступили на твердую землю, являя собой армию теней, армию призраков, которая шла, подчиняясь импульсу какого-то скрытого психического механизма»106. А до Сьерра-Маэстры было еще около 40 километров. Ослабленные морской болезнью и тяжелым маршем через болото, 5 декабря бойцы остановились на отдых в местечке Алегрио-дель-Пио и стали жадно поглощать побеги сахарного тростника. Они не знали, что к месту высадки стянуто уже более тысячи солдат и офицеров правительственных войск. Примерно в 16.15 на лагерь повстанцев напали солдаты. Партизаны были застигнуты врасплох, и боя не получилось. Отряд рассеялся, хотя прямые потери были невелики (погибли четыре бойца), что свидетельствовало о плохой боевой подготовке батистовской армии. Че схватил ящик с боеприпасами, в который сразу же попала пуля. Вторая пуля угодила ему в шею, и Че счел ранение смертельным. Он неподвижно лежал на земле, стараясь умереть достойно. Его вывел из прострации Хуан Альмейда — он стал трясти Че, и они смогли добежать до леса. На поверку ранение оказалось касательным и совершенно не опасным. Рядом падали замертво боевые товарищи, кто-то кричал, что надо сдаваться. Ему отвечал отчаянный рев Камило Сьенфуэгоса: «Здесь никто не сдается!» Поражение партизан было полным. Отряд Кастро рассеялся на мелкие группы, которые сами по себе пробивались в горы. Большая часть оружия и боеприпасов была потеряна. Часть отряда (22 человека) батистовцы захватили в плен. Их осудили на шесть лет тюрьмы. Многих пленных расстреляли без всякого суда. Кубинский диктатор поспешил объявить о полном разгроме партизан и смерти Фиделя Кастро. В бою погиб всего один солдат правительственной армии и двое были ранены. 6 декабря 1956 года в госдепартамент зашел кубинский посол Кампа. Он описал Кастро как опасного фанатика, но заверил американцев, что кубинский народ его не поддержит107. Ведь экономика Кубы процветает. Батисту-де, напротив, поддерживают не только офицеры, но и солдаты. А в народе президента любят еще больше, чем в 1952 году, когда он пришел к власти. Американцев Кастро вообще не интересовал (они его явно недооценивали), и в госдепартаменте поинтересовались только, не вовлечены ли коммунисты в происходящие на Кубе события. Кампа, подобострастно напомнив, что Куба разорвала дипломатические отношения с СССР, сказал, что нет никаких сомнений — «элементы коммунистической партии Кубы, действующей в подполье, поддерживают “Движение 26 июля” как только могут»108. Американцы не зря интересовались кубинскими коммунистами — НСП оказалась единственной крупной политической силой Кубы, поддержавшей Кастро в специальных заявлениях 6 и 11 декабря. Правда, коммунисты, как и раньше, выражали свое несогласие с методами борьбы «Движения 26 июля». Группа партизан (пять человек), в которой был и Че, продвигалась к горам практически без воды. Из еды осталась банка сгущенного молока. Да и с ней случилась незадача — один из партизан сунул банку в карман дыркой вниз, и когда все захотели есть, оказалось, что молока-то и нет. На берегу моря партизаны ночью поймали несколько крабов и съели их сырыми — разводить огонь они не решались. Вокруг время от времени звучали выстрелы — местность прочесывали армейские патрули. Че ориентировался, как ему казалось, по Полярной звезде и вел товарищей на восток по направлению к Сьерра-Маэстре. Только потом он узнал, что его звезда-ориентир отнюдь не была Полярной, и группа чисто случайно действительно пробиралась к горам. 12 декабря 1956 года группа увидела крестьянскую хижину, но зайти не решилась — было слышно, что кто-то произносит тост за товарищей по оружию. Вероятно, в хижине находились солдаты. На следующий день партизаны были уже на исходе сил, некоторые отказывались идти дальше. Дождевую воду с помощью ингалятора Че высасывали из каменистых впадин. Но тут на дороге попался еще один крестьянский дом и, несмотря на предостережения Че, партизаны постучали в дверь. Им повезло — оказалось, что хозяин принадлежит к подпольной сети поддержки «Движения 26 июля». Партизаны решили переодеться в крестьянскую одежду и рассредоточиться по окрестным хижинам. Оружие и боеприпасы спрятали в одном доме. Только Че, как фактический командир этого маленького подразделения, оставил себе пистолет. Выдвинувшись в разведку, партизаны узнали, что армия захватила только что оставленный ими поселок и обнаружила оружие. Тут впервые Че понял, что среди крестьян Сьерры были не только друзья, но и шпики полиции (чибатос), которые еще не раз станут досаждать повстанцам. От Гильермо Гарсиа, одного из лидеров крестьян, поддерживающих «Движение 26 июля», Че и его товарищи узнали, что Фидель жив и с двумя товарищами пробился в горы. Он и направил Гарсиа на разведку, чтобы тот обнаружил оставшихся в живых членов экипажа яхты «Гранма» и привел их в лагерь. Наконец 21 декабря группа Че достигла кофейной плантации, где их ждал Фидель. К рождеству 1956 года на ферме «Эль Пуриаль» собрались всего 22 человека. С таким маленьким отрядом было бесполезно атаковать батистовские гарнизоны в горах, даже самые незначительные. Но больше всего Фидель был расстроен тем, что его отряд лишился автоматического оружия. Че получил строгий выговор от командира за то, что он и его группа оставили в поселке свои винтовки. В этих условиях было принято решение забраться в самую непроходимую часть Сьерра-Маэстры, в район высшей точки Кубы пика Туркино (1972 метра). Там точно не было правительственных войск. Батиста тем временем праздновал в Гаване разгром партизан. 15 декабря он даже заявил, что Фидель Кастро в последний момент струсил и вообще не прибыл на Кубу. Это была его реакция на требования общественности предъявить пленного или мертвого Кастро. Чтобы успокоить умы, Батиста объявил о выводе из Орьенте большей части направленных туда для борьбы против партизан войск. 23 декабря лидеры «Движения 26 июля» на востоке Кубы Франк Паис и Армандо Харт узнали, наконец, что Кастро и часть его отряда уцелели. К 5 января 1957 года обессиленные, но все же закаленные маршем по горной местности партизаны оказались неподалеку от пика Каракас — в центральной, самой высокой части массива Сьерра-Маэстра. К ним присоединились несколько добровольцев. Фидель принял решение дать первый бой, захватив казарму в местечке, где речка Рио-Плата (Серебряная) впадала в море. Надо было поднять боевой дух бойцов, а главное, доказать Кубе и всему миру, что партизаны не только не разбиты, но и готовы к наступательным боям. В распоряжении отряда было девять винтовок с оптическим прицелом, пять самозарядных винтовок, две автоматические винтовки «томпсон», два автомата и пять устаревших винтовок. Боеприпасов было в обрез. Фидель решил дать себе и Че (как хорошим стрелкам) по 70 патронов, а остальным оставить по 15–30. Казарму взяли под наблюдение и через одного из местных крестьян выяснили, что в ней дислоцируются 15 солдат. К тому же на пути в казарму находился один из местных майоралес Чико Осорио, особенно жестоко обращавшийся с крестьянами. Через некоторое время в руки партизан действительно попал ехавший на муле и сильно пьяный Осорио. Фидель представился ему полковником сельской гвардии, посланным на поимку «этого проклятого Кастро». Мол, он инспектирует гарнизоны, утратившие бдительность. Осорио был счастлив услужить офицеру и рассказал о системе караулов Ла-Платы. Похвалился он и тем, скольких крестьян убил и жестоко пытал, не подозревая, что тем самым подписал себе смертный приговор. Пьяного майоралес отправили в арьергард с приказом убить, как только начнется нападение на казарму. Следует отметить, что Фидель стремился отпускать всех пленных, а тем более раненых солдат противника. Щадил он и собственных дезертиров, а также тех бойцов, кто иногда отказывался выполнять приказ. Принципиальный Че поначалу был с этим не согласен, но Фидель все же был прав. Гуманность партизан на фоне начавшихся в Сьерре массовых репрессий со стороны армии и сельской гвардии создавала к повстанцам благосклонное отношение. Осорио приговорили к казни именно за его зверства, а не потому, что он был враг. 17 января партизаны тремя группами подобрались к казарме на расстояние 40 метров, и в 2.40 ночи Фидель дал сигнал к атаке выстрелом в воздух. После первых залпов солдатам предложили сдаться, но те ответили ураганным огнем. Бой затягивался, и Фидель приказал поджечь стоящий рядом с казармой дом майоралес. С первых двух попыток это сделать не удалось, но затем Че и Креспо все же подожгли примыкавший к казарме склад кокосовых орехов. Это решило исход боя. Солдаты не захотели сгореть заживо и сдались. Умирать за Батисту никто не собирался. Помимо пленных в руки партизан попали восемь винтовок «Спрингфилд», пулемет, тысяча единиц боеприпасов, продукты, каски, ножи и даже ром. Сами партизаны израсходовали при нападении примерно 500 патронов. Были убиты двое солдат правительственной армии, пятеро ранены, у партизан же, как отмечал Че, не осталось ни единой царапины. Отойдя в горы, партизаны отпустили всех раненых и пленных. Фидель и Рауль предложили солдатам присоединиться к отряду, но те ответили, что верны присяге. Фидель ответил: «Поздравляю вас, вы достойно вели себя и сделали все, что было в ваших силах. Мы не покушаемся на вашу жизнь. Можете быть свободны…»109 Несмотря на возражения Че, Фидель приказал оставить солдатам медикаменты. Че так вспоминал об этом: «С болью в сердце я, врач, обязанный иметь запас медикаментов для наших войск, отдавал по приказу Фиделя все имевшиеся в нашем распоряжении медикаменты пленным, чтобы они смогли оказать помощь своим товарищам»"0. В ответ на этот гуманный акт ВВС Батисты разбомбили всю местность, уничтожив дома окрестных крестьян. Фидель предположил, что армия пустится за ними в погоню, и решил устроить засаду. Несколько дней партизаны прождали напрасно, но 22 января перед рассветом раздались выстрелы, возвестившие приближение погони. Когда силуэты врагов стали ясно видны на лесной просеке, по ним был открыт огонь. В этом бою Че убил своего первого врага. Он снял с солдата винтовку и пояс с патронташем и осмотрел его: «Пуля попала ему чуть ниже сердца и вышла с правой стороны. Он был мертв»111. Первые победы партизан (пусть и небольшие по военным меркам) имели колоссальный отзвук на Кубе. Батиста совершил ошибку, отреагировав на это полицейскими репрессиями не только в Сьерре, но по всей стране. В горах армия сжигала крестьянские дома и расстреливала всех, кто подозревался в симпатиях к партизанам, в городах полиция тайно убивала на улицах реальных и потенциальных оппозиционеров. Рядом с изрешеченными пулями телами обычно находили неразорвавшимися динамитные шашки (которые должны были продемонстрировать, что погибшие были террористами). Эти убийства пытались представить как разборки внутри оппозиции, но такая версия не убедила даже благожелательно настроенного по отношению к Батисте посла США в Гаване Гарднера. 15 февраля 1957 года в депеше в Вашингтон Гарднер предложил прямо указать Батисте, что США не приемлют его версию репрессий112. Хотя госсекретарь Даллес отказал Гарднеру — мол, такого рода демарш будет воспринят как вмешательство во внутренние дела Кубы, — американцы все же решили постепенно дистанцироваться от Батисты, который излишне компрометировал их своими зверствами. Че блестяще проявил себя в первых боях, и его семья могла бы им гордиться, если бы знала об этом. 2 декабря 1956 года, когда Ильда пришла на работу, она заметила, что сослуживцы смотрят на нее с грустью и сочувствием. Ей передали свежую газету, и первый же прочитанный заголовок едва не лишил женщину сознания: «Вторжение на Кубу с моря — Фидель Кастро, Эрнесто Гевара, Рауль Кастро и все другие члены экспедиции мертвы»113. Ее даже отпустили домой, где Ильду принялись утешать друзья. Ильда, конечно, не знала русской приметы, что тот, о чьей смерти сообщили зря, будет жить долго. После звонка из Буэнос-Айреса отца Эрнесто, ссылавшегося на посла Аргентины в Гаване, ей стало известно, что Че не найден ни среди мертвых, ни среди раненых и пленных. Это давало некоторую надежду. Как было условлено заранее, после отплытия Че из Мексики Ильда 17 декабря 1956 года уехала с десятимесячным ребенком к родителям в Перу. Самолет совершил промежуточную посадку в столице Гватемалы, где за Ильдой пристально наблюдали полицейские. Отец Ильды был страшно горд, что его зять принял участие в таком благородном деле, как освобождение Кубы. Раздался звонок из Аргентины. Эрнесто-старший сообщил, что получил весточку от Чанчо[79]: «Я истратил две жизни, у меня осталось еще пять. Верьте, что Господь Бог — аргентинец»114. Записку передали через третьи руки, но родители легко узнали почерк сына. 6 января 1957 года, получив от отца Че авиабилеты, счастливая Ильда вылетела в Буэнос-Айрес, где впервые познакомилась с семьей мужа. Конечно, Эрнесто-старший и Селия обрадовались внучке и приняли Ильду очень сердечно. Она убедилась, что Че по-прежнему был в семье любимым ребенком и его величали не иначе как «Эрнестито». И отец, и особенно мать очень беспокоились за сына. Ильда и Селия подолгу беседовали о дорогом их сердцам человеке. Как-то раз, чтобы подбодрить свекровь, Ильда рассказала, что видела во сне улыбающегося Эрнесто, сообщившего, что с ним все в порядке. Конечно, образованная Ильда в сны не верила, но именно в этот день пришло письмо от родственника из США, которого навестил один из членов «Движения 26 июля». Теперь стало окончательно ясно, что Эрнесто жив и здоров. Правда, пуля слегка задела шею, но рана уже зажила. Дома начался праздник. Эрнесто-старший, как настоящий кабальеро, торжественно объявил, что если его сына захватят в плен, он сам отправится на Кубу и освободит его. Летом, спасаясь от дикой жары в Буэнос-Айресе, Ильда с дочкой уехала на дачу семьи в городок Портела. Чтобы угодить родне, Ильда даже согласилась на крещение Ильдиты, хотя прекрасно знала, что Че этого бы не одобрил. 17 февраля 1957 года Фидель выиграл крупнейшее сражение «без ни единого выстрела со стороны партизан» (эту фразу придумал Эрнесто Гевара). Задолго до начала мировых информационных войн лидер кубинской революции полностью осознавал важность СМИ, способных влиять на исход любой революции или войны. Поэтому усилиями руководства «Движения 26 июля» было организовано интервью Фиделя Кастро с Гербертом Мэтьюзом — известным прогрессивным американским журналистом из «Нью-Йорк тайме». Мэтьюз работал в газете с 1922 года и когда-то брал интервью у самого Сталина. Фидель мастерски провел интервью, не забывая ни о содержании беседы, ни о «пиаре». Встречу с журналистом устроили прямо на живописном пике Туркино, так как планировалась фотосъемка. В разгар беседы по заранее намеченному (и неизвестному Мэтьюзу) сценарию к Фиделю подбежал запыхавшийся партизан и радостно сообщил о прибытии «второй колонны», конечно же, вымышленной. Но известие о подкреплении должно было убедить корреспондента (а через него и Батисту), что партизан много. Фидель принял меры, чтобы один из ближайших его соратников — Че — не попался на глаза американцу. Со времен событий лета 1956 года в Мексике мировое сообщество, а главное, американские спецслужбы знали, что Че — коммунист. Кастро же хотел нарисовать Мэтьюзу иную политическую «картинку», что в полной мере ему удалось. Че вспоминал: «Во время беседы, на которой мне не пришлось присутствовать, Мэтьюз, по словам Фиделя, не задавал каверзных вопросов, и было похоже, что он симпатизирует революции. Когда корреспондент спросил, является ли Фидель противником империализма, последний ответил утвердительно и осудил снабжение Батисты оружием (со стороны США. — Н. П.), указав при этом, что такая политика служит не делу защиты континента[80], а лишь угнетению его народов»115. 25, 26, 27 февраля «Нью-Йорк таймс» опубликовала три статьи Мэтьюза о встрече с Кастро. Фидель и его сторонники были представлены прогрессивными молодыми идеалистами-демократами и… антикоммунистами. Американский журналист даже сравнил их программу с «новым курсом» Рузвельта. Напротив, Батиста под пером Мэтьюза выходил диктатором-клептократом, попирающим демократические права и свободы своего народа. И этому попирателю американских ценностей США поставляли оружие! 28 февраля в депеше госдепартаменту посол США в Гаване Гарднер подтвердил многие выводы Мэтьюза, однако все же считал, что журналистом подана весьма односторонняя картина и Батиста держит страну под контролем"6. Журналист, мол, излишне преувеличил силу и влияние «кастровского движения». Однако после интервью Мэтьюза общественное мнение США стало склоняться именно в сторону Кастро. В госдепартаменте крепло стремление дистанцироваться от Батисты, тем более что в случае поражения диктатора к власти все равно придут прогрессивные, но антикоммунисты. Впервые возникла мысль об ограничении или полном эмбарго на поставки на Кубу американского оружия. Таким образом, встреча в горах Сьерра-Маэстра не только предотвратила возможную американскую интервенцию на остров в пользу Батисты, но и обеспечила нейтралитет США в разворачивающейся на Кубе гражданской войне. Реакция диктатора на интервью была настолько неуклюжей и бестолковой, что только усилила веру в правдивость статей Мэтьюза. Батиста сначала утверждал, что никакого интервью вообще не было. Когда появились фотографии с Фиделем, он объявил их фальшивыми. Тем самым кубинский диктатор сильно испортил отношения с американскими СМИ, фактически обвинив их в подлоге. Сразу после отъезда корреспондента на долю Че выпала крайне неприятная, но необходимая задача. В лагере находился разоблаченный предатель Эутимио Герра, во всем сознавшийся. Его приговорили к смертной казни. Герра, как отмечал Че, выслушал приговор с большим достоинством. Он не возражал, упал на колени перед Фиделем и попросил, чтобы его расстреляли. Последним желанием приговоренного было, чтобы революция позаботилась о его детях[81]. Как раз в этот момент над лагерем собралась огромная черная туча. Повисла пауза, неприятная для Фиделя, так как никто не хотел исполнять приговор. Че достал пистолет 32-го калибра и выстрелил Герре в правый висок. Казалось, что предатель умер, но когда Че попытался снять прикрепленные цепочкой к ремню часы Герры, тот очнулся и прохрипел: «Сорви ее, сынок, какая теперь уж разница»117. После казни, вспоминал Че, начался один из самых тяжелых для него периодов партизанской войны. Отряд численностью всего 20 человек бродил по горам, избегая столкновения с армейскими подразделениями. 22 февраля Че почувствовал приближение приступа астмы, но никаких лекарств у него не было. Еще 16 февраля 1957 года Фидель провел встречу с руководством «Движения 26 июля» (Франком Паисом, Селией Санчес, Вильмой Эспин, Айди Сантамария, Армандо Хартом и Фаустино Пересом). До этого момента движение «на равнине» считало отряд Фиделя лишь одним из звеньев революционной борьбы, основную тяжесть которой, как и раньше, испытывали подпольщики в городах. После совещания все изменилось — в ходе жарких дискуссий по инициативе Фиделя было принято решение направить все силы движения на поддержку партизанского очага в Сьерра-Маэстре. Накопленные в Сантьяго-де-Куба запасы оружия следовало переправить в горы. Туда же 5 марта должны были прибыть и добровольцы, изначально готовившиеся к вооруженной подпольной борьбе в самом Сантьяго-де-Куба. Че благоразумно не вмешивался в трудные переговоры Фиделя с руководством движения. Уже по неформальным беседам в лагере ему стало ясно, что некоторые члены руководства (например, Армандо Харт) являются довольно убежденными антикоммунистами. Че решил, что сейчас нет смысла спорить с ними, но постепенно можно будет убедить товарищей в своей правоте. Со своей стороны Фидель тоже проявил тактическую гибкость. Ему давно уже предлагали назначить Че политическим комиссаром отряда, ответственным за моральное воспитание бойцов и особенно прибывающего пополнения. Такая работа, бесспорно, требовалась. Че писал, что многие новобранцы, выходцы из состоятельных семей среднего класса, рассматривали партизанскую войну как веселое приключение без глубокого идейного смысла. Любые тяготы походной жизни немедленно вызывали в них желание вернуться к папе-маме. Например, они возмущались тем, что приходится есть один раз в день, да и еда не очень-то вкусная. Некоторые новобранцы под разными предлогами уходили из отряда, и Фиделю скрепя сердце приходилось их отпускать, что вызывало необходимость срочно менять место дислокации. Хотя на должность «замполита», кроме Че, подходящих кандидатов не было, Фидель не стал назначать явного коммуниста. Это могло сорвать тщательно выверенную политическую тактику временного союза со всеми антибатистовскими силами, в том числе с национальной буржуазией. Ведь отряд в Сьерре был ничтожно мал, чтобы претендовать на руководящую роль в революции. Пока эту роль приходилось завоевывать больше пропагандистскими методами. 20 февраля 1957 года Фидель написал манифест «За кого же мы проливаем кровь, как не за бедняков Кубы!». В нем давалась краткая история боевой деятельности отряда (который Батиста несколько раз объявил уничтоженным) и содержались очень мудрые слова, обращенные к правительственной армии: «…дети Батисты не направляются в горы, не едут туда и дети Табернильи, а также дети министров, сенаторов и миллионеров, использующих власть для своего обогащения за счет солдатской крови. Поэтому мы не чувствуем ненависти к солдатам, поэтому пленных после каждого боя выпускаем на свободу, поэтому раненые получают от нас первую помощь, несмотря на наши скудные запасы медикаментов… Когда же от наших выстрелов падает солдат, в нас больше грусти, чем удовлетворения, и мы сожалеем, что перед нашими прицелами не стоят настоящие преступники, те, кто никогда не был в Сьерре, — сенаторы, министры, политиканы, посылающие солдат на смерть…»118 Манифест заканчивался призывом к кубинскому народу осуществлять всеобщий саботаж в экономике и мстить — фактически ликвидировать всех «прислужников тирании, истязающих и убивающих революционеров». Кульминацией компании гражданского неповиновения должна была стать всеобщая забастовка. Некоторые члены руководства «Движения 26 июля», равно как и вся буржуазная оппозиция, коротавшая время на пляжах Майами, были возмущены содержавшимся в манифесте призывом поджигать плантации сахарного тростника, чтобы «лишить тиранию финансовых поступлений». Позднее это требование было выражено в слогане: «Или Батиста с урожаем, или урожай без Батисты!» Оппозиционные буржуазные политики в Майами были озабочены тем, что поджоги принадлежащих американцам на Кубе плантаций могут резко изменить отношение США к разворачивающемуся на Кубе противостоянию. К тому же многие из них и сами были в этом бизнесе. Но Фидель опять все рассчитал правильно, и именно с точки зрения реакции США. Когда поджоги действительно начались (это произошло уже в 1958 году), американские компании стали убеждать власти США отказаться от поддержки Батисты (который не смог организовать эффективной защиты их собственности) и наладить контакт с оппозицией. Многие бизнесмены даже стали платить налоги партизанам, чтобы защитить себя от гражданской войны. Че был очень доволен, когда в кассу Повстанческой армии стали поступать деньги от «Юнайтед фрут» — «зеленого монстра», задушившего революцию в Гватемале. Наконец, призыв к поджогам сахарных плантаций имел и непосредственное военное значение — Батисте пришлось задействовать силы армии и полиции по всей стране и таким образом оттянуть их от Сьерры. Кстати, Фидель постоянно напоминал, что к поджиганию плантаций призывали и лидеры антииспанского восстания в 1895–1898 годах — национальные герои Кубы Максимо Гомес и Хосе Марти, признанные даже Батистой. Гомес тогда воскликнул: «И вы мне будете еще говорить о каком-то тростнике, когда течет столько крови!»119 И все же весной 1957 года тема кубинского сахарного тростника сильно насторожила американцев, хотя и не в связи с манифестом Кастро. В 1955–1956 годах кубинские власти безуспешно пытались убедить США повысить квоту на закупку кубинского сахара. Эйзенхауэру гораздо дороже какой-то Кубы были отношения с сенаторами и конгрессменами от сахаропроизводящих штатов. У Батисты лопнуло терпение, и, чтобы позлить своих надменных покровителей, он объявил о готовности продать 150 тысяч тонн сахара… Советскому Союзу по 6,12 цента за фунт с поставкой в апреле — июле 1957 года120. Причем Москва получила от Гаваны еще и опцион на дополнительные 50 тысяч тонн. Американцы были возмущены таким «предательством» Батисты, и это еще больше усилило их подозрения в отношении диктатора. Батиста ехидно отвечал, что цены на американском рынке упали ниже мировых, а Советы готовы закупать кубинский сахар именно по мировым ценам. Так что бизнес — и ничего личного. На самом деле заигрыванием с Москвой Батиста хотел отомстить американцам за намечавшийся поворот в сторону кубинской оппозиции. Между тем интервью Мэтьюзу и манифест Фиделя имели и другое важное последствие — иные оппозиционные силы усилили борьбу против диктатуры, чтобы «перещеголять» Фиделя и его партизан, уже овеянных ореолом героизма. «Революционный директорат» во главе с Хосе Антонио Эчеверрия не хотел отставать от «Движения 26 июля». 12 марта 1957 года объединенная в «Директорате» молодежь (в основномстуденческая) решила ни больше ни меньше убить Батисту и таким образом положить конец диктатуре. Отрядом из пятидесяти человек предполагалось захватить президентский дворец и ликвидировать диктатора. Вспомогательный отряд из ста бойцов в это время должен был не допустить подхода к дворцу правительственных войск. Третья небольшая группа должна была занять радиостанцию «Радио Релох», сообщить о смерти Батисты и призвать народ к восстанию. В целом план[82] был отнюдь не плох, так как на Кубе того времени почти вся диктатура действительно держалась на одиозной личности Батисты. Вполне вероятно, что, оставшись без лидера, армейская верхушка пошла бы на раздел власти с буржуазной оппозицией и на досрочные выборы. В последний момент операцию перенесли на 13 марта, но еще 11 марта некто, как вспоминал Батиста, во время детского праздника шепотом сообщил ему о предстоящем покушении. 13 марта 1957 года в 15.30 перед президентским дворцом остановился грузовик «быстрой доставки пакетов». Шофер поднял капот и стал копаться в моторе. Затем он открыл двери кузова и закричал: «Вперед, ребята! Да здравствует свободная Куба!» Обомлевшая от внезапности охрана дворца фактически без боя уступила первый этаж, а через 10 минут — и второй. У бойцов «Директората» были планы дворца, и они считали, что кабинет Батисты расположен именно на втором этаже. Так оно и было, но нападавшие не знали точного распорядка дня диктатора. В момент атаки Батиста, по своему обыкновению, обедал на третьем этаже. Услышав выстрелы (поначалу их приняли за хлопнувшие автомобильные покрышки), он быстро позвонил в генштаб, и ему на подмогу выслали пехоту и танки. Отряд, страховавший нападение, растерялся и не оказал помощи товарищам. На радиостанции все развивалось без помех (группой руководил лидер «Революционного директората» Эчеверрия). Бойцы заставили диктора зачитать их обращение к народу, в котором говорилось, что с Батистой покончено. Правда, станцию отключили и в эфир попало не все обращение. Группа благополучно покинула здание радиостанции, но по дороге попала в «пробку». Пришлось пойти на таран полицейской машины. Революционеры выскочили из автомобиля и открыли огонь, но силы были слишком неравны. Вся группа 24-летнего Хосе Антонио Эчеверрии погибла в бою. Всего во время событий 13 марта были убиты 42 патриота и один американский турист. Улыбающийся Батиста обвинил в покушении Прио Сокарраса и «красных». Фиделя попытались обвинить в том, что он якобы осудил атаку на президентский дворец как авантюрную акцию. Однако отношение лидера партизан Сьерры было иным: «Хотя наше движение и не имело отношения к этой акции, мы от всего сердца поддерживаем героев, которые, принося в жертву свои жизни, пытались положить конец диктатуре»121. Кстати, командир отряда, напавшего на дворец, — Фауре Чомон, — стал после победы революции послом Кубы в СССР. «Революционный директорат 13 марта» (так стала называться эта организация) смог сохранить запасы оружия, и его было решено переправить в Сьерру. 20 апреля полиция Батисты разгромила практически все оставшееся в живых руководство «Директората». По распоряжению диктатора на неопределенное время был закрыт Гаванский университет[83]. Тем временем во влажных горах Кубы Че ужасно страдал от астмы и вколол себе последнюю ампулу адреналина. Больше всего его страшила мысль, что он может стать обузой для товарищей. Но Фидель все же распорядился оставить совсем обессиленного Че в доме дружественно настроенного крестьянина и немедленно послал в город за антиастматическими медикаментами. Курьер вернулся через два дня и смог принести только одну ампулу. 3 марта Че кое-как собрался с силами и двинулся на соединение с отрядом. Ему понадобилось на это целых семь дней. Отряд Фиделя подвергался бомбежкам вражеской авиации, хотя они и не приносили прямых боевых потерь — обнаружить с воздуха маленький отряд в горных джунглях было почти невозможно. Хуже было с продуктами — их постоянно не хватало. Обещанное «равнинным» «Движением 26 июля» подкрепление все не приходило. 50 бойцов, измученных тяжелым маршем по горам, появились в отряде лишь 16 марта. Только 30 человек были хоть как-то вооружены. Фидель поручил Че встретить новобранцев и привести их в партизанский лагерь. Че обрадовало, что к огневой мощи отряда прибавились два легких пулемета и два автомата. Фидель разделил свой сильно выросший отряд на три взвода (колонны), которые возглавили Рауль Кастро, Хуан Альмейда и Хорхе Сотус (последний отвечал за новичков, на марше он был их командиром). Че пока не сделали командиром, потому что он был иностранец и коммунист. Именно в этот момент Рауль предложил назначить Че политическим комиссаром, но, как уже упоминалось выше, предложение не прошло. Че принимал постоянное участие в заседаниях неформального военного совета отряда, где и решались основные вопросы тактики и стратегии борьбы. На первом военном совете Фидель раскритиковал Че за то, что во время марша новичков на соединение с отрядом он передал командование Сотусу. Формально Че оставался в должности врача отряда. Пока не было боев, Фидель изо всех сил пытался пополнить запасы оружия, боеприпасов и продовольствия. Лидер «Движения 26 июля» в провинции Орьенте Франк Паис к тому времени уже был арестован полицией, но даже из тюрьмы ухитрялся поддерживать связь со Сьеррой. Покупать продукты у дружественно настроенных крестьян стало тяжело. Они уже не могли пригласить на кофе 70 с лишним человек. С крестьянами договорились, что они будут передавать отряду часть урожая. Однако с едой все равно было очень трудно. Тем не менее мародерство жестко пресекалось — за него полагалась смертная казнь. Пришлось даже есть конину, что вызвало крайнее недовольство примкнувших к отряду крестьян. Те считали, что лошадь — друг человека и съесть ее сродни каннибализму. На марше впереди отряда обычно шел авангард под командованием Камило Сьенфуэгоса (которого Че считал лучшим партизанским командиром), затем следовал взвод Рауля Кастро, а потом штаб во главе с Фиделем, к которому был причислен Че. Ему в подчинение дали молодого парня, который помогал нести медикаменты. Для повышения авторитета партизан среди окрестного населения Че стал проводить приемы местных крестьян прямо под открытым небом. У него почти не было лекарств, и помочь он мог только словом, в основном профилактическими советами. Как и в Чили или Гватемале, беззубые кубинские бедняки и их рахитичные дети страдали от одних и тех же болезней, вызванных тяжелым трудом и постоянным недоеданием. Че постоянно говорил им, что только справедливая аграрная реформа, за которую и борются партизаны, сможет превратить их безрадостное существование в полноценную, достойную человека жизнь. 15 апреля повстанцы получили письмо от члена руководства «Движения 26 июля» Селии Санчес, в котором было 500 долларов. Было получено и письмо Армандо Харта, сидевшего в тюрьме. У Че вызвало крайнее неудовольствие предложение Харта наладить плотный контакт с американцами через посольство США в Гаване. 28 апреля 1957 года партизаны достигли высшей точки Кубы пика Туркино и водрузили на нем национальный флаг[84], провозгласив этот район «свободной территорией Кубы». Марши марта — апреля 1957 года в достаточной степени закалили новобранцев, и с середины мая отряд был готов дать армии серьезный бой. Тем более что 20 мая из Сантьяго-де-Куба были получены 19 винтовок и 4 пулемета. Кстати, часть оружия ячейки «Движения 26 июля» получали с американской базы в Гуантанамо через симпатизировавших революции кубинских служащих базы. 28 мая 1957 года отряд Фиделя, в котором, как и 2 декабря 1956 года, насчитывалось 83 человека, атаковал военный лагерь Уверо (70 солдат). Перед этим серьезным боем Фидель предложил всем сомневающимся покинуть отряд. Ушли девять человек. Че было поручено возглавить расчет пулемета «мадсен», смонтированного на треноге. Партизанам сразу удалось вывести из строя радиостанцию гарнизона, и он уже не мог запросить подкрепления. Затем повстанцы под прикрытием пулеметного огня подобрались к казармам на 60 шагов, но еще до начала решающей атаки солдаты сдались. Мягкость Фиделя по отношению к пленным уже давала свои плоды. Весь бой продолжался 2 часа 45 минут. Победа была полной. Противник потерял 47 человек убитыми и ранеными, 14 солдат сдались в плен, еще 6 смогли убежать. Среди повстанцев было 7 убитых и 4 раненых. Весь июнь 1957 года Че посвятил уходу за ранеными, в то время как за партизанами непрерывно охотилась вражеская авиация. Че высоко оценил достигнутые результаты: «Для нас этот бой явился переломным моментом. После него боевой дух отряда окреп, еще сильнее стала вера в победу. И хотя последующие месяцы были временем суровых испытаний, мы уже владели секретом побеждать врага»122. К этому времени Фидель стал настолько популярной фигурой на Кубе, что остальные оппозиционные силы старались копировать его действия. 25 мая 1957 года из Бискейн-Бэй (Флорида) в направлении Кубы отплыла «вторая “Гранма”» — на борту зарегистрированной в США яхты «Коринтия» находились 27 бойцов — членов партии «аутентики» во главе с бывшим пилотом гаванского аэропорта Каликсто Санчесом. Эту экспедицию тоже подготовил Байо, а всю акцию финансировал Прио Сокаррас. Люди Санчеса должны были открыть против Батисты второй фронт в той же самой провинции Орьенте, в горном массиве Сьерра-Кристаль. Вскоре после высадки (23 мая) недалеко от городка Майори отряд встретился с группой солдат, переодетых в крестьянскую одежду. «Крестьяне» кричали: «Да здравствует Фидель Кастро!» После братания солдаты обнажили оружие и заявили, что место высадки окружено тысячами военных. Экспедиция была предана еще перед отплытием — у полиции Батисты на руках был точный список всех, кто находился на борту «Коринтии». Крах «Коринтии» заставил буржуазную оппозицию в Майами искать новых контактов с Кастро: Фиделя все же надеялись удержать под контролем. В Сьерра-Маэстре появились Фелипе Пасос (который все еще рассчитывал после свержения Батисты стать премьер-министром) и Рауль Чибас. Выбор второй фигуры был не случайным: Рауль был братом застрелившегося лидера «ортодоксов», которым ранее так восхищался Фидель. Че отмечал, что Рауль Чибас не унаследовал никаких выдающихся качеств своего знаменитого брата — «он не был ни хорошим оратором, ни проницательным и ни слишком умным человеком»123. Пасос был известен не столько как толковый экономист, сколько как не запятнанный коррупцией человек. Че саркастически заметил, что в те времена на Кубе это было выдающимся качеством. Пасос и Чибас передали обеспокоенность кубинской буржуазной эмиграции слишком революционными призывами Фиделя типа поджогов плантаций сахарного тростника. Фидель проявил политическую гибкость и вроде бы немного отыграл назад. Хотя под его командованием было уже 200 неплохо вооруженных партизан, этого все же было слишком мало, чтобы бросать американцам открытый вызов. Ведь было понятно, что люди типа Прио, Пасоса и Чибаса контролируются Вашингтоном. После тяжелых переговоров (Че в них не участвовал, но заметил, что тогда «нам было не до болтовни») 12 июля 1957 года на свет появился «Манифест Сьерра-Маэстры» — весьма умеренного содержания. В нем излагались требования свержения диктатуры и (для чего, собственно, и приезжали эмиссары из Майами) назначения кандидата на пост главы Временного правительства. Ясно, что эту должность «столпы кубинской политики» типа Прио или Пасоса мысленно зарезервировали за собой. Партизаны внесли в манифест требование не допускать посредничества иностранных держав во внутрикубинском конфликте (явный антиамериканский пассаж). Прозорливость Фиделя проявилась и в том, что в документе категорически отвергался вариант замены диктатуры Батисты военной хунтой. Именно такой сценарий — батистовская политика без самого Батисты — американцы и попытались «провернуть» на Кубе в конце 1958 года. Из экономических требований в манифесте содержалась только разработка основных принципов довольно умеренной аграрной реформы. Предполагалось распределять среди нуждающихся крестьян только пустующие государственные и частные земли, причем частникам полагалось возмещение. Че был, конечно, не слишком доволен содержанием манифеста, но понимал, что на этом этапе необходим временный тактический союз с кубинской буржуазией: «Конечно, мы не были удовлетворены содержанием декларации, но, несмотря на это, она была необходима, так как в целом носила прогрессивный характер. Мы понимали, что эта декларация могла служить лишь до определенного момента, после которого она стала бы тормозом для дальнейшего развития революционного процесса. Но в тех условиях мы были готовы выполнить эти требования. Для нас было понятно, что это программа-минимум, которая по существу ограничивает наши возможности. Но мы также понимали, что, находясь в горах, практически невозможно оказывать наше влияние в той мере, в какой нам хотелось. Поэтому в течение какого-то периода времени мы должны были уживаться с целым сонмом так называемых “друзей народа”, которые в действительности хотели использовать нашу военную силу, а также огромную веру народа в Фиделя Кастро для своих темных махинаций и прежде всего для того, чтобы сохранить на Кубе господство империализма, опираясь на компрадорскую буржуазию, тесно связанную со своими североамериканскими хозяевами»124. 17 июля 1957 года Фидель отдал приказ об образовании второй колонны своего отряда, уже именовавшегося Повстанческой армией, командиром колонны был назначен Эрнесто Гевара в звании капитана[85]. Колонна номер 2 насчитывала 75 человек, и ее вооружили за счет трофеев, захваченных в Уверо. Таким образом, Че фактически стал вторым человеком в Повстанческой армии. Несмотря на то что Эрнесто Гевара был иностранцем, да еще и «красным», его назначение воспринималось всеми бойцами как давно заслуженное. Он был смел, но не безрассуден, суров, но справедлив. Все тяготы походной жизни этот больной астмой человек делил с товарищами поровну. С присущим ему юмором Че говорил, что порох для него — лучшее лекарство от астмы. Предполагалось, что колонна Че будет действовать самостоятельно. Аргентинец немедленно вывел свое подразделение на позиции на холме между двумя речками — Пальма-Моча и Рио-Плата. Там бойцы три дня просидели в засаде, но 22 июля один из партизан случайно выстрелил и сорвал всю операцию. Фидель приговорил этого партизана к расстрелу, но благодаря вмешательству Че его помиловали. К осени 1957 года партизаны контролировали в горах Сьерра-Маэстра примерно 4 тысячи квадратных километров. В некоторой степени этому поспособствовала тактика батистовской армии. После ощутимого поражения при Уверо все мелкие гарнизоны были выведены из горной местности. Правительство стало выселять из Сьерры и крестьян, якобы для их защиты. На самом деле Повстанческую армию просто хотели задушить голодом и заставить выйти на равнину. При тогдашнем соотношении сил (а особенно тяжелого вооружения) это было бы равносильно самоубийству. Серьезным ударом по делу революции стало убийство лидера «Движения 26 июля» Франка Паиса. 30 июля 1957 года полиция выследила дом в Сантьяго-де-Куба, где прятался Паис[86]. Он и его друг Рауль Пухоль пытались уйти незамеченными, но были выданы доносчиком из числа студентов. Оба были расстреляны. На похороны собралось много людей, траурная процессия прошла через весь город. Толпа кричала: «Убийцы! Убийцы!» В Сантьяго-де-Куба началась всеобщая забастовка. Забастовки солидарности прокатились и по другим кубинским городам. Всю страну охватила серия акций протеста. После свержения Батисты 30 июля отмечается на Кубе как День мучеников революции. Именем Паиса назван аэропорт в городе Ольгин. После смерти Паиса национальным координатором «Движения 26 июля» «на равнине» стал Армандо Харт. Еще до гибели Франка Паиса был убит его брат, и Фидель предоставил на подпись своим офицерам письмо с соболезнованиями. При этом он огласил новое назначение — Эрнесто Гевара был повышен в звании до команданте — высшего чина Повстанческой армии. С тех пор всему миру стал известен «команданте Че Гевара». Че гордился назначением: «В каждом из нас есть искра тщеславия. В этот день я был горд как ни один человек в этом мире»125. Че прилагал большие усилия, чтобы сделать из своей колонны закаленную воинскую часть. Он занял позицию в долине Эль Омбрито[87], имея задачу не допустить прорыва армейских частей вглубь Сьерры — «Свободной территории Кубы». В ночь на 29 августа один дружественно настроенный крестьянин предупредил о приближении колонны правительственных войск, которая хотела прорваться через долину Эль Омбрито. Че уже привык к тому, что армия подсылает к партизанам дезинформаторов и шпионов. Поэтому он приказал взять крестьянина в заложники и угрожал ему всяческими карами, советуя сознаться во лжи. Но человек стоял на своем. Че разделил колонну на три группы. Одна с самым плохим вооружением должна была имитировать бой, отвлекая противника. Другая (с пулеметами) заняла позицию на фланге возможного маршрута движения противника. Сам Че с главными силами собирался вступить с батистовцами в бой на выгодном рубеже (куда их должна была завлечь первая группа повстанцев) и подставить наступавших под огонь фланговой группы. Также был выделен специальный ударный отряд для преследования разбитого противника. Пока колонна врага, выбиваясь из сил, поднималась на горный склон, наблюдавший за ней Че играл пальцем на спусковом крючке своего пулемета «браунинг», который еще не побывал в бою. Он хотел пропустить первых 12 солдат и ударить по центру колонны, чтобы рассечь боевые порядки батистовцев надвое. Но те что-то заметили, раздался крик, и Че выпустил очередь по шестому человеку в колонне. Партизаны начали контратаку, поливая врага очередями с обоих флангов. Солдаты (это была рота под командованием майора Мероба Сосы) оправились от первоначального замешательства и стали обстреливать колонну Че из базук. У партизан же неожиданно вышел из строя второй пулемет — «максим». Больше пулеметов в колонне не было. Че отдал команду отступить, прикрываясь арьергардом. В это время подоспела присланная Фиделем колонна номер 1 имени Хосе Марти. Партизаны отошли примерно на километр и приготовили новую засаду. Че наблюдал, как ба-тистовцы заняли место предыдущего боя и демонстративно сожгли тело единственного павшего в бою партизана. Че оценил результаты боевого крещения своей колонны самокритично: «Этот бой показал нам недостаточный боевой опыт нашей группы, которая оказалась не в состоянии взять врага под прицельный огонь врага, который двигался мимо на столь небольшом расстоянии десяти или двадцати метров… Но несмотря ни на что, для нас это была большая победа, мы остановили колонну Мероба Сосы; она отошла с наступлением ночи, и мы достигли очень скромного успеха, захватив одну единицу стрелкового оружия, которая, к сожалению, стоила нам жизни ценного бойца»126. Че не снимал и с себя ответственности за не совсем удачный бой. Именно он открыл стрельбу слишком рано, решив, что враги заметили партизан. На самом деле солдат лишь крикнул, что вершина близка. Фидель и «Движение 26 июля» предпринимали усилия, чтобы создать на Кубе другие очаги вооруженной борьбы против диктатуры. Еще в июне 1957 года члены движения вошли в контакт с патриотически настроенными военными в городе Сьенфуэгос. Там было намечено захватить арсенал с оружием и уйти в соседние горы Эскамбрай. Однако полиция Батисты работала неплохо: ей удалось напасть на след повстанцев и арестовать 35 человек. Выступление было решено отложить. 5 сентября 1957 года «Движение 26 июля» решило провести синхронизированные по времени вооруженные вылазки в Гаване, Сьенфуэгосе, Мариэле, Сантьяго-де-Куба и других городах. В Гаване предполагалось захватить радиостанцию и призвать к всеобщей забастовке. Однако 2 сентября на экстренном совещании руководства движения было решено отложить акции на более поздний срок. Но в Сьенфуэгос сообщить об этом не успели. На рассвете 5 сентября вооруженные группы «Движения 26 июля» при содействии отдельных моряков местной базы ВМС «Кайо Локо» проникли на базу и овладели ею без боя. Повстанцев вел командир артиллерии базы лейтенант Сан Роман. Революционеры стали раздавать оружие местному населению. Была атакована префектура полиции, сдавшаяся после ожесточенного сопротивления. Практически весь Сьенфуэгос оказался во власти восставших. На улицах звучали здравицы в честь Фиделя и Повстанческой армии. Но уже к полудню из Санта-Клары подошли танки, а над городом появилась военная авиация Батисты[88]. Революционеры героически сопротивлялись, но к полуночи у них закончились боеприпасы. В городе начались пытки и казни. Примкнувших к восстанию моряков расстреливали прямо на улице. Не исключено, что попытка восстания сорвалась в том числе и из-за того, что Батисту вовремя предупредили американцы. 5 августа 1957 года адмирал Рэдфорд, председатель Объединенного комитета начальников штабов (ОКНШ) США[89], получил детальную информацию о подготовке военного переворота против Батисты127. Американское посольство на Кубе якобы проинформировал об этом неназванный источник, заявивший, что «является секретным лидером движения Фиделя Кастро в Гаване». Посол США в Гаване признавал в телеграмме в госдепартамент от 13 сентября 1957 года, что ключевым фактором в подавлении восстания в Сьенфуэгосе были американские самолеты Б-26 и Ф-47128. Причем Б-26 были переданы Батисте якобы для обороны Западного полушария от мирового коммунизма. Американцев факт использования Батистой этого вооружения против собственного народа сильно раздражал, так как подрывал в Латинской Америке и так небольшую веру в честность внешней политики США. Примечательно, что посол США не обнаружил никаких видимых следов участия коммунистов в восстании в Сьенфуэгосе, о чем и сообщил в Вашингтон. Посол отмечал: «Нас критикуют на Кубе за поставки оружия кубинскому правительству. У Кубы нет внешних врагов. Поэтому ббльшая часть поставленного оружия используется для поддержания внутренней безопасности и сохранения власти нынешним режимом. Нам ясно, что если кубинское правительство намеревалось использовать переданное нами вооружение против мятежников в Сантьяго-де-Куба, то оно должно было запросить у [госдепартамента на это разрешение и с учетом сложившихся обстоятельств такого разрешения никто бы не дал…»129 Посол всего лишь рекомендовал подумать над этой щекотливой темой, подчеркнув при этом, что «любые действия США в плане критики кубинского правительства за ненадлежащее использование переданного нами военного имущества могут серьезно ослабить режим Батисты…». Американская разведка еще в августе 1957 года считала, что ввиду непрекращающихся забастовок и роста влияния оппозиции шансы Батисты дотянуть до назначенных им на июнь 1958 года президентских выборов[90] небольшие. Поэтому уже с лета 1957 года американцы постепенно начинают реализовывать вариант возможной замены одиозного Батисты «демократическим» проамериканским правительством. Первым шагом стало назначение нового посла в Гаване вместо Артура Гарднера, который в отношении местного населения Кубы демонстрировал почти карикатурный снобизм. Эрл Эдвард Тейлор Смит родился в 1903 году, окончил престижный Йельский университет и до войны работал брокером на Уолл-стрит (самая блестящая рекомендация в глазах братьев Даллесов, подвизавшихся там же). Рузвельт назначил Смита в Управление военного производства, а потом он служил в армии США и к концу войны «дорос» до подполковника. Когда в июне 1957 года Смит стал послом в Гаване, он не имел никакого дипломатического опыта и не говорил по-испански. Задачей Смита (бизнесмена по своей сути) было наладить плотный контакт с респектабельной оппозицией и местными предпринимательскими кругами и несколько дистанцироваться от слишком одиозного Батисты. Смит был потрясен двухсоттысячной демонстрацией в Сантьяго-де-Куба, которой сопровождались похороны Франка Паиса. С тех пор он постоянно предостерегал Вашингтон от недооценки Кастро и «Движения 26 июля». Недопущение этого движения к власти делало, по мнению Смита, задачу замены Батисты на более презентабельного лидера насущнее. 16 сентября 1957 года Смит сообщил в Вашингтон, что, несмотря на попытки Батисты представить Кастро несерьезной силой, «реальность совсем другая. Посольство получило информацию от целого ряда оцениваемых как надежные источников, что Фидель Кастро и его вооруженные сторонники в Сьерра-Маэстре в настоящее время адекватно вооружены легким стрелковым оружием и легкими пулеметами. У них нет тяжелого вооружения и весьма мало шансов на его приобретение… Некоторые оппозиционные силы считают, что повстанческие силы сейчас способны захватить и удерживать некоторое время какой-нибудь небольшой городок в Орьенте недалеко от гор…». Смит ожидал, что партизаны вскоре перейдут от небольших засад и стычек к более крупным акциям, и делал вывод, что «кубинское правительство оказалось не в состоянии ликвидировать повстанческое движение в Сьерра-Маэстре, вероятность того, что оно это сделает в ближайшем будущем, мала, и эта операция будет продолжать ослаблять кубинские вооруженные силы с возможным серьезным воздействием на их боевой дух»130. В отличие от Гарднера, который предлагал Батисте заслать к партизанам агента, чтобы убить Кастро, Смит всего лишь предложил директору ЦРУ Аллену Даллесу внедрить в ряды партизан осведомителя. В начале сентября 1957 года, как бы подтверждая прогнозы Смита, колонны Фиделя и Че решили дать бой каскитос[91] в районе лесопилки Пино-дель-Агуа. Лесопилка принадлежала испанцу, там постоянно жили несколько рабочих. Гарнизона батистовцев в Пино-дель-Агуа, по данным разведки, не было. Колонны Фиделя и Че 10 сентября вошли в поселок, где их радушно приветствовали местные жители. Партизаны распустили слух, что они уходят дальше в направлении Сантьяго-де-Куба, и колонна Фиделя отправилась именно этим маршрутом в роли «живца» для запланированной партизанами засады. Отряд Че тоже вышел из поселка, но той же ночью вернулся в окрестности Пино-дель-Агуа и замаскировался. Ждать пришлось целую неделю, пока на подъеме в гору не показалось пять натужно ревущих армейских грузовиков. Планировалось огнем из автоматического оружия остановить машины на узкой дороге и перебить экипажи. Но группы недостаточно обученного отряда вновь не смогли действовать скоординированно. Когда началась стрельба, бойцы смогли остановить только один грузовик. Потом кто-то дал неправильный приказ отступать, и Че пришлось самому восстанавливать положение прямо на поле боя. Партизанам досаждал стрельбой укрывшийся под грузовиком солдат. Один из партизан с вызовом сказал Че, что вот шанс для командира проявить себя в настоящем деле. Че тон бойца, конечно, не понравился, но он как настоящий командир привык поступать по принципу «делай, как я».Пабло Неруда
8 января 1959 года в Гавану прибыл Фидель Кастро. 9 января посольство США отмечало в депеше: «Вчера население Гаваны устроило Кастро триумфальный прием героя. Сотни тысяч вышли на улицы приветствовать его. Вершиной дня была его получасовая речь в военном городке “Колумбия” перед примерно 40 тысячами собравшихся. Речь получилась искренней, зажигательной, сильной и была встречена с энтузиазмом»206. Вообще кубинская столица в начале января пребывала в атмосфере всеобщего праздника. Бородатым повстанцам (барбудос) в грязных униформах предлагали бесплатно места в лучших отелях, а владельцы борделей были готовы столь же бесплатно снабдить их своим «товаром». Гавана в то время была столицей порока всей Центральной Америки, и некоторых партизан (особенно молодых) эти пороки манили. Тем более что многие крестьянские парни из Повстанческой армии до той поры никогда в Гаване не бывали. Че был полон решимости не допускать разложения своих бойцов и ввел жесткие правила, запретив всем военнослужащим своей колонны посещение злачных мест. Гражданские были вольны делать то, что им заблагорассудится. В целом следует отметить, что милиция «Движения 26 июля» быстро навела порядок, и ее вооруженные патрули не допустили в городах мародерства и самосуда, хотя повсеместно раздавались призывы громить дома приспешников Батисты. Кубинский бизнес поспешил заверить новые власти в готовности оказать всяческую поддержку. Наиболее известным партизанским командирам постоянно предлагались подарки и «добрые услуги». От кубинских предпринимателей не отставали и их американские коллеги (хотя главари мафии, например Мейер Лански, державшие на паях с Батистой и его клевретами ночные заведения Гаваны, поспешили до поры до времени уехать с острова). Че жестко пресекал визиты подобных «доброжелателей». Когда у него просили автограф, он отворачивался и цедил сквозь зубы, что он не кинозвезда. Самый известный поэт Кубы того времени, коммунист Николас Гильен[124] находился в эмиграции в Аргентине и по просьбе одного еженедельника написал стихотворение в честь прославленного партизанского командира Эрнесто Гевары. Победившим революционерам опять удалось обвести вокруг пальца американцев, пристально следивших за ситуацией на Кубе. Вашингтон был вполне удовлетворен крайне умеренным составом нового правительства Кубы. Временным президентом стал Мануэль Уррутия, весьма активно посещавший госдепартамент весь 1958 год. На пост премьера назначили Хосе Миро Кардону — бывшего профессора Гаванского университета, человека крайне умеренных взглядов, твердого антикоммуниста. У «Движения 26 июля» было всего три места в правительстве, и занимали их антикоммунисты из «равнины». Неудивительно, что США, как и все страны Латинской Америки, признали новое правительство[125], хотя еще 2 января по просьбе посольства США из Флориды прибыло судно «Сити оф Хабана», эвакуировавшее более пятисот американцев207. Госсекретарь Гертер понимал, что придется отозвать посла Смита, который слишком «засветился» своими пробатистовскими высказываниями. Эйзенхауэр же считал, что Смит свою работу на Кубе выполнял прекрасно, и просил госдепартамент как-нибудь оставить его на Кубе, хотя бы и временно. 7 января 1959 года Гертер написал докладную записку Эйзенхауэру, предлагая признать новое правительство Кубы, так как «…временное правительство кажется свободным от коммунистической окраски и есть признаки, что оно намерено стремиться к хорошим отношениям с Соединенными Штатами»208. Такую же точку зрения выразил и Смит, польщенный тем, что новый министр иностранных дел Роберто Аграмонте просил его не покидать Гавану. Однако 9 января Гертер приказал Смиту уехать с Кубы как можно быстрее, и 10 января Смит обратился к президенту с просьбой об отставке. С 12 января новым послом США на Кубе стал Филипп Бонсал[126], не подозревавший, что надолго в Гаване не задержится. На следующий день госдепартамент представил Эйзенхауэру своего рода политический портрет Фиделя Кастро: «…У Кастро были контакты с руководимыми коммунистами группами в его студенческие дни и имеются постоянные сведения о возможных коммунистических связях некоторых из его основных лидеров. Однако в настоящее время нет твердых признаков того, что Кастро симпатизирует коммунистам или того, что коммунисты занимают доминирующие позиции в его организации. Кастро кажется националистом и немного социалистом и, хотя он критиковал поддержку Батисты со стороны США, нельзя сказать, что он лично враждебен по отношению к США…»209 В США сперва даже не встревожились требованием Фиделя о выводе с территории Кубы американской военной базы в Гуантанамо. Оно было высказано в интервью, и его списали на горячность и популизм Кастро. В Москве поначалу ничего не знали о политической направленности нового кубинского правительства. Но затем Н. С. Хрущеву доложили (со ссылкой на данные, полученные от НСП), что среди победивших повстанцев есть марксисты и можно ожидать антиимпериалистического курса Гаваны. Обрадованный Хрущев заявил, что в случае необходимости новым кубинским властям можно оказать содействие. 10 января 1959 года СССР признал революционное правительство Кубы. Однако в Гаване (учитывая возможную нервозность Вашингтона) не спешили налаживать сотрудничество с Москвой. Фидель Кастро продолжал успешно разыгрывать перед США роль обычного латиноамериканского националиста, с которым вполне можно договориться. Он подчеркивал отсутствие политических амбиций и стал «всего лишь» главнокомандующим вооруженными силами, его брат Рауль — военным комендантом провинции Орьенте. Че вообще получил крайне скромную должность военного коменданта крепости Ла-Кабанья. Таким образом, Фидель с оглядкой на США держал своего брата и Че (которых американцы подозревали в симпатиях к коммунистам) подальше от высоких публичных постов. Американцы поначалу не придали особого значения тому, что Повстанческая армия взяла под контроль вооруженные силы — партизаны возглавили военные комендатуры всех провинций. Военным губернатором Гаваны и начальником Генерального штаба вооруженных сил стал, например, Камило Сьенфуэгос. Американцы сочли, что Фидель и его партизаны тихо вольются в ряды уже существовавшей армии. Фидель вместе с Раулем и Че постоянно вел тайные переговоры с руководством НСП, о которых американские спецслужбы не имели ни малейшего понятия. Че получил от Фиделя особое секретное задание — полностью очистить вооруженные силы от приспешников Батисты и провести на ключевые посты сторонников революции. Че выступил перед гарнизоном Ла-Кабаньи, назвал прежнюю кубинскую армию «неоколониальной», которая только и умеет, что маршировать на парадах210. Запятнавшие себя преступлениями офицеры и унтер-офицеры были арестованы, других просто уволили или отправили в почетную ссылку. Че прекрасно помнил уроки Гватемалы и постоянно говорил: «Арбенс проиграл потому, что не зачистил армию, которая его затем и предала». Сначала он отправил всех солдат крепости в отпуск на месяц, но оружие они должны были оставить в Ла-Кабанье2". Офицерам оставили личное огнестрельное оружие. Через месяц они узнали, что уволены с воинской службы. По образцу партизанской школы Че уже 13 января 1959 года открыл в Ла-Кабанье «Военно-культурную академию» для военнослужащих новой кубинской армии. Солдат и офицеров там не только учили грамоте, но прививали революционное политическое сознание. Среди преподававшихся предметов были история, география, обществоведение, экономика Кубы и т. д. Из военных делали не простых исполнителей любых приказов (как это было в армии Батисты), а сознательных патриотов. Их учили и общей культуре, и культуре поведения. Че запретил дотоле популярные в армии петушиные бои, заменив их концертами, шахматами, верховой ездой, посещением театров, музеев и выставок. Повседневное руководство «Академией» осуществляли члены НСП, не афишировавшие свою партийную принадлежность. Надо сказать, что временное революционное правительство запретило на Кубе (опять-таки временно) все политические партии, которые надлежало перерегистрировать и очистить от сторонников свергнутого диктаторского режима. Формально под запретом находилась и НСП, но американское посольство с тревогой отмечало, что коммунисты открывают свои отделения по всей стране, растет число членов НСП и легально выходит партийная газета «Ой» («Сегодня»). В личной жизни Че все было не так просто. Предстояло нелегкое объяснение с Ильдой, в супружеской верности которой Че никогда не сомневался. Алейда вспоминала, как Че сделал ей предложение. Она работала его личным секретарем и отвечала за всю корреспонденцию. Примерно 12 января 1959 года Че попросил ее прочитать и отправить письмо Ильде, в котором Че просил о разводе, так как встретил молодую кубинку и хочет на ней жениться. Алейда спросила, что это за женщина. Че с удивлением посмотрел на нее и ответил: «Ты». До этой минуты они никогда не обсуждали возможный брак. Алейда ничего не ответила, а просто отправила письмо212. В январе 1959 года Ильда с Ильдитой уже прилетели в Гавану. Эрнесто прямо сказал жене, что у него есть другая женщина, он любит ее и как честный человек обязан на ней жениться. Эти слова дались Че с огромным трудом — он не мог смотреть на Ильду, в глазах которой стояли слезы. Ильда, конечно, дала согласие на развод, но скрыть своего горя не смогла. Че, осознав, какую боль он причиняет матери своего ребенка, выдавил из себя: «Лучше бы я погиб в бою»213. Но для Ильды, как и для Че, служение обществу было неизмеримо выше любых личных проблем. Зная мужа, чье мировоззрение сформировалось не без ее помощи, Ильда твердо сказала, что Че должен жить и отдавать все силы строительству нового, справедливого общества. Он должен помочь Кубе избежать ошибок Гватемалы, а сама революционная Куба обязана прийти на помощь другим странам Латинской Америки, страдающим от гнета коррумпированных проамериканских диктаторов. Они решили остаться друзьями и товарищами по борьбе. Ильда, как очень хороший специалист по макроэкономике, стала работать на Кубе, всецело отдавая знания и опыт на пользу победившей революции[127]. С 1959 года в составе специальной комиссии она занималась восстановлением крестьянских домов, разрушенных батистовской армией в ходе гражданской войны. Че постоянно виделся с дочкой, которую привозили в Ла-Кабанью, и Ильдита беззаботно играла в кабинете всемирно известного команданте. Ильда передала с дочерью их совместные фотографии гватемальского периода, которые Че рассматривал с ностальгией. Маленькая Ильдита даже спрашивала мать: «А я что, тоже родом из Гватемалы?» Развод с Ильдой был оформлен 22 мая 1959 года, а 2 июня Алейда и Че стали мужем и женой. 9 января 1959 года Че после шестилетней разлуки обнял в аэропорту Гаваны своих родителей. Они прилетели на самолете, который кубинское правительство направило в Аргентину, чтобы привезти на родину кубинских политических эмигрантов. Эрнесто-старший в порыве чувств поцеловал взлетную полосу гаванского аэропорта. Он очень гордился своим знаменитым на весь мир сыном и все же не понимал его. Отец считал кубинскую эпопею Тэтэ веселым и опасным приключением, которое теперь благополучно завершилось. Он без всякой задней мысли спросил сына, когда тот намерен вернуться к врачебной практике. Че со свойственной ему иронией ответил, что у них с отцом одинаковые имя и фамилия, поэтому Эрнесто-старший может вполне открыть врачебную практику и калечить там пациентов с таким же успехом, как это делал бы сам Че. Нет, любимый сын Эрнесто-старшего и Селии навсегда выбрал путь революционера: Че грустно пошутил, что даже не знает, в какой земле упокоятся его бренные останки. Родители Че (особенно отец) сразу почувствовали, что сын не шутит. Хотя Че был знаменит и крайне популярен на Кубе, он сразу же сказал родителям, что не позволит ни себе, ни им пользоваться здесь какими-либо привилегиями за государственный счет. Когда Эрнесто-старший изъявил желание посмотреть места боев в Сьерра-Маэстре, Че был готов выделить джип с провожатым (ветераном боев), но бензин и еду родители должны были оплачивать самостоятельно. Поездка не состоялась. С момента победы революции Че пришлось заниматься крайне для него неприятным, но необходимым делом. В крепости Ла-Кабанья была военная тюрьма, и она стала наполняться уже 1 января, когда люди вышли на улицы и стали ловить полицейских и агентов спецслужб диктатуры. Вскоре в Ла-Кабанье скопилась примерно тысяча заключенных. Это были в основном должностные лица репрессивных органов свергнутой диктатуры низшего и среднего звена — главные преступники предпочли сбежать вместе с Батистой. Тем не менее в руки революционеров все же попали Эрнандо Эрнандес — глава национальной полиции при Батисте, а также Эрнесто де ла Фе — министр информации, тесно связанный с мафией[128]. 13 января 1959 года временное революционное правительство ввело смертную казнь, отмененную конституцией 1940 года. Все кубинское общество, в том числе и СМИ самого разного направления, требовало сурового наказания тех сторонников диктатора, кто запятнал себя пытками и убийствами оппозиционеров. Стремясь избежать самосуда и расправ на улицах, Фидель поручил Че нелегкую роль карающего меча революции. Че внимательно относился к каждому заключенному, попадавшему в Ла-Кабанью. Он часами (часто ночью) изучал представленные улики и доказательства, особенно если человеку грозила смертная казнь. Суды проходили гласно, у всех обвиняемых был адвокат. Че решительно отводил из членов судов тех, у кого были с обвиняемым личные счеты (например, если обвиняемый лично пытал члена суда). Смертная казнь не применялась только за избиения заключенных в застенках Батисты. Требовалось доказать неоднократные случаи применения пыток и тяжких телесных повреждений. Отнюдь не все суды выносили смертные приговоры. Например, были полностьюоправданы 44 пилота ВВС Батисты, которых обвиняли в бомбежке населенных пунктов. Кстати, этот приговор привел к массовым протестам на Кубе. Че выступал на процессах в Ла-Кабанье в роли главного прокурора. Однако сами обвинения выдвигали только жертвы пыток. Причем обычно пострадавшие демонстрировали суду шрамы, вырванные ногти, увечья и т. д. За сто дней были расстреляны 55 человек, что вызвало бурю возмущения, прежде всего в американской печати. Посол Смит лично отправился к Камило Сьенфуэгосу и помешал расстрелу генерала Кантильо (тот позднее получил 15 лет тюрьмы). Тем не менее американцы не хотели осуждать казни на официальном уровне, понимая, что этот шаг сильно ударил бы по их и так не блестящему имиджу на острове, ведь они абсолютно не осуждали беззаконных расправ Батисты над его политическими противниками. 15 января 1959 года госдепартамент в циркулярном письме некоторым посольствам США в странах Латинской Америки отмечал, что США по соображениям гуманности не приветствуют казни на Кубе, но считают их внутренним делом правительства Кубы214. Фидель ответил на критику в американской прессе гневной отповедью: как может страна, бомбардировавшая Хиросиму, лить слезы относительно «кровавых расправ» на Кубе? Если же эта критика призвана подготовить военную интервенцию США на остров, то она окончится 200 тысячами мертвых гринго215. Че старался держаться подальше от американской прессы и кропотливо налаживал доверительные контакты с НСП. Свою работу в трибунале он рассматривал как временную, отвлекавшую его от главной задачи — строительства на Кубе нового общества. Публично он тогда избегал слова «социализм» — помня об уроках Гватемалы и не желая раздражать американцев раньше времени (хотя бы пока на Кубе не будет создана новая армия, а народу не раздадут оружие для защиты революции). Первоочередной задачей Че считал аграрную реформу, но, конечно, не такую, какую еще в 1958 году начала проводить Повстанческая армия. Пока предусматривалось передавать малоземельным крестьянам пустующие частные и государственные земли. Прежним собственникам надлежало заплатить компенсацию. Против такой реформы ничего не могли возразить и в Вашингтоне — подобные преобразования прошли или проходили во многих странах Латинской Америки. Тем более что необходимость аграрной реформы была закреплена еще в кубинской конституции 1940 года. Че, как истинный марксист, видел смысл аграрной реформы в кооперировании сельского хозяйства, то есть в фактической ликвидации частной собственности на землю. Но в 1959 году говорить об этом на Кубе было еще рано, и не только из-за возможной негативной реакции США: сами кубинцы были сильно индоктринированы многолетней антикоммунистической пропагандой. Главной и стратегической задачей экономической политики Че считал скорейшее преодоление монокультурного характера кубинской экономики. Еще на примере Чили, Боливии и Гватемалы он убедился, насколько зависят от мировой конъюнктуры страны, экспортирующие только один вид продукции, да еще к тому же сырьевой. А конъюнктуру эту определяли американцы. Кубинские власти (независимо от их политической окраски) каждый год вели трудные переговоры с США, которые то понижали, то повышали квоту на закупку кубинского сахара. Отказ США закупать сахар привел бы к коллапсу экономики Кубы, так как все продукты, машины и оборудование (в том числе и для сахарной промышленности) кубинцы закупали все в тех же США на деньги, вырученные от продажи сахара. Че понимал, что без диверсификации кубинской экономики и внешней торговли у страны не будет реальной независимости. Необходимо создавать собственную промышленность, в том числе и для импортозамещения. А для этого нужны кредиты. Было ясно, что американцы их не только не предоставят, но и заблокируют помощь Кубе во всех западных странах. Отсюда следовал логический вывод: деньги и техническую помощь можно получить только в социалистических странах. Фидель был полностью согласен с Че, но не хотел форсировать развитие отношений с социалистическим лагерем, чтобы не злить американцев, пока революция еще слаба. Фидель придумал гениальный политический ход — совершить свой первый визит в качестве главы правительства[129] в США, попросить американцев о помощи, получить предполагаемый отказ и тогда уже с «чистой совестью» обратиться к Москве. К тому же Фидель (которого американцы почему-то считали излишне горячим) был в вопросах экономической политики гораздо осторожнее Че. Он понимал, что резкая смена экономической политики, разрыв с США приведут к коллапсу кубинской экономики и падению жизненного уровня населения. Причем населения бедного — главной опоры победившей революции. К тому же позиция социалистических стран по отношению к новому кубинскому руководству в первой половине 1959 года казалась еще очень осторожной. Пример необдуманных действий в сфере экономики только что подал президент Уррутия. Как юрист-педант, мало смыслящий не только в экономике, но и в повседневной жизни, он распорядился немедленно закрыть все казино и публичные дома как «гнезда порока». С моральной точки зрения он был, безусловно, прав, но туризм (а казино и публичные дома обслуживали в основном американских туристов) приносил в кубинскую казну не меньше денег, чем сахар. А казна эта после бегства Батисты оказалась практически пустой. Наконец, диктатор оставил Кубе огромный внешний долг — 1,2 миллиарда долларов. К тому же после закрытия казино без работы остались тысячи кубинцев, которые вышли на улицу с антиправительственными лозунгами. Фидель осудил поспешность Уррутии — злачные места надо было закрывать лишь тогда, когда власти смогут предложить людям альтернативное место работы. Именно после этого правительственного кризиса Фидель стал премьером. Че работал над будущими экономическими преобразованиями вместе с экспертами НСП. Он брал уроки экономики и математики у маститых ученых, так как никогда не стеснялся признавать недостаток знаний, какие бы высокие посты ни занимал. В публичных выступлениях Че был крайне осторожен. 27 января 1959 года он произнес речь «Социальная программа Повстанческой армии» на организованном коммунистами форуме. Говоря об аграрной реформе как «острие копья Повстанческой армии», Че аккуратно поставил под вопрос главный для бизнеса и землевладельцев принцип — отчуждение земли за плату: «Конституция (1940 года. — Н. П.) устанавливает, что всякой экспроприации земли должна предшествовать денежная компенсация. Если аграрная реформа будет проводиться по этому принципу, то она, по-видимому, окажется медленной и дорогостоящей. Необходимы коллективные (выделено автором) действия крестьян, с победой революции завоевавших право на свободу, чтобы демократическим путем добиться отмены этого принципа и суметь прямо идти к подлинной и широкой аграрной реформе»216. Далее Че абсолютно грамотно с макроэкономической точки зрения говорил о необходимости создания «емкого внутреннего рынка и диверсификации сельскохозяйственных культур» (об отходе от роли Кубы как «сахарницы США»), «то есть о двух важнейших взаимосвязанных целях революционного правительства, которые нельзя откладывать». Все эти предложения Че предварительно обсуждал с Фиделем, но на публике они играли перед США роли «доброго» и «злого» полицейского соответственно. Че не занимал никакой должности в правительстве и мог говорить что угодно. В случае чего его слова всегда можно было представить личным мнением коменданта крепости Ла-Кабанья. Фидель изучал реакцию общественного мнения на Кубе и в США на «радикальные» тезисы Че и в зависимости от этой реакции либо отмежевывался от них, либо проводил их в жизнь. Че в Ла-Кабанье чувствовал себя плохо, и его уговорили сделать рентгеновский снимок легких. 4 марта врачи обнаружили у команданте эмфизему легких и срочно рекомендовали сменить жилье. Фидель распорядился перевести Че в конфискованную виллу на пляже Тарара. Некоторые газеты не замедлили позлословить в адрес партизана-аскета, обнаружившего любовь к сладкой жизни. Принципиальный в личных делах, Че (он только что обидел отца, отказавшись финансировать его поездку в Сьерра-Маэстру за государственный счет) немедленно выступил с комментарием в газете «Революсьон»: «…якобы безобидная статья… под заголовком “Команданте Гевара переезжает в Тарара”… кажется поставила под сомнение мою революционную позицию… Я хотел бы разъяснить читателям “Рево-люсьон”, что я болен и нажил себе эту болезнь не в вертепах или варьете, а потому, что сделал для революции больше, чем смогло вынести мое тело. Врачи порекомендовали дом в тихом месте, подальше от людской суеты. Я вынужден жить в вилле, принадлежавшей представителю старого режима, так как жалованье в 125 долларов, которое я получаю как офицер Повстанческой армии, не позволяет мне снять дом, достаточно большой, чтобы вместить всех, кто меня сопровождает. Так как речь идет о жилище старого батистовца, то оно, конечно, шикарное; я выбрал самое простое, но это все равно оскорбление чувств общественности. Я обещаю… народу Кубы, что уеду оттуда, как только поправлюсь… Че»217. На вилле Че активно работал вместе с экспертами над законом об аграрной реформе. Он сдержал слово и уже через два месяца покинул виллу. В США тем временем развернулась настоящая борьба между сторонниками и противниками нового кубинского правительства. Левые и либералы среди американской интеллигенции образовали общественную организацию «Комитет за честную политику в отношении Кубы» (Fair Play Policy for Cuba), за которым сразу же стало следить ФБР. Кубинские эмигранты и правые обвиняли Кастро в авантюризме и коммунизме, требуя от Эйзенхауэра решительных мер против «кастровского режима». Посольство США в Гаване, как и при Смите, продолжало бомбардировать Вашингтон депешами о росте влияния коммунистов на Кубе. В этом винили прежде всего Эрнесто Гевару и Рауля Кастро. 14 апреля временный поверенный в делах США на Кубе Брэддок сообщал в госдепартамент: «Ла-Кабанья, по-видимому, — один из главных коммунистических центров, и ее комендант Че Гевара — центральный персонаж, которого связывают с коммунизмом. Гевара — точно марксист, хотя и не коммунист[130]… Гевара не только оказывает большое влияние на Фиделя Кастро, но и на Рауля Кастро, главнокомандующего вооруженными силами, который предположительно разделяет взгляды Че Гевары»218. Фидель, ранее блестяще выигравший информационную войну в американских СМИ, был не намерен уступать и теперь. Он использовал то, что американцы просто не хотели верить в его радикальные, а тем более социалистические взгляды. Ведь это означало признание непреложного факта, что Фидель ввел в заблуждение не только госдепартамент, но и хваленые американские спецслужбы. И сделал это не где-нибудь в Сибири, а в 150 километрах от Флориды. 5 марта 1959 года Фидель принял американского посла на Кубе и 90 минут вел с ним «сердечную» (по оценке американцев) беседу. Он говорил об аграрной реформе, индустриализации и снижении цен на жилье. Бонсал ничего не смог против этого возразить, лишь осторожно намекнув, что американский бизнес хочет Кубе добра и трогать его не надо. Посол ушел с хорошим чувством, хотя никаких обязательств по отношению к США Фидель на себя не взял. Чтобы закрепить успех в информационной борьбе с США, Фидель принял приглашение выступить на ежегодном собрании Американского общества издателей газет 17 апреля 1959 года. Кубинский лидер не проинформировал о своем решении госдепартамент и тем самым поставил американцев перед сложным выбором — надо ли направлять кубинскому премьеру официальное приглашение и «достоин» ли он встречи с президентом. Причем любой вариант ответа был выигрышным для Кастро и проигрышным для США. Если не пригласить Кастро в Белый дом, то это укрепит позиции антиамериканского крыла кубинского руководства (Рауля Кастро и Че Гевары). К тому же такой афронт, отмечали в госдепартаменте, может негативно сказаться на положении американского бизнеса на Кубе. Если пригласить — это даст Кастро карт-бланш на проведение революционных преобразований якобы с ведома Вашингтона. К тому же на встрече у президента придется дать четкий ответ — будут ли США помогать Кубе и закупать сахар. 26 марта 1959 года на заседании СНБ США поздновато «прозревший» директор ЦРУ Аллен Даллес утверждал, что Кастро фактически стал уже диктатором, хотя с помощью демагогии все еще пользуется народной поддержкой219. Кубинский бизнес очень опасается за свое будущее. Тем не менее опять гнул свою линию директор ЦРУ, режим Кастро нельзя считать коммунистическим. Хотя Кастро и высказывался в пользу поддержки антидиктаторских движений в других странах Латинской Америки (особенно в Никарагуа и Доминиканской Республике), вряд ли кубинцы способны на какие-то серьезные акции. Эйзенхауэр рекомендовал натравить против Кубы ОАГ, но Гертер считал, что из этого ничего не выйдет. Повода для вмешательства ОАГ во внутренние дела Кубы Кастро не давал. Президент не унимался — может, просто не дать Кастро въездной визы? Аллен Даллес заметил, что антиамериканские высказывания Кастро могут подвигнуть конгресс к сокращению квоты на закупку кубинского сахара. Но тут уж возразил Эйзенхауэр — тогда весь этот сахар наверняка купит Советский Союз, а это противоречит американским интересам. Также была высказана идея заставить американских издателей отменить приглашение, но тем очень хотелось увидеть и услышать легендарного команданте. В результате Эйзенхауэр решил по-страусиному спрятать голову в песок — 31 марта он быстро объявил о своем отпуске с 6 по 19 апреля220. Гертер был готов принять Кастро за обедом в госдепартаменте. Фидель с благодарностью принял переданное Бонсалом приглашение, но выразил намерение переговорить еще и с вице-президентом Никсоном, чем снова поставил американцев в трудное положение: ведь во время отпуска президента вице-президент был обязан быть «на хозяйстве» в Вашингтоне. Никсон понял, что отступать некуда, но все же решил не принимать Кастро в своем кабинете, а пригласить его к себе домой. Перед визитом Фидель принял американского посла и заявил, что США гораздо важнее для Кубы, чем наоборот, и он очень хочет, чтобы визит прошел конструктивно. 15 апреля 1959 года Фидель вылетел в США, взяв с собой наиболее консервативно настроенных министров[131]. Что касается возможной экономической помощи со стороны США, Кастро сам был не намерен ставить этот вопрос, но был готов его обсуждать, если его затронут американцы. Однако перед визитом Кастро через посла Кубы в США попросил продать Кубе самолет ДС-4, на котором он и хотел прилететь в Америку. Ничего из этого не вышло. Еще до визита Кастро в США госдепартамент заготовил для госсекретаря материал для переговоров, в котором, в частности, уже содержался отказ на возможную просьбу Кастро о предоставлении Кубе кредита. Предполагалось «отослать» кубинцев в МВФ. Речь Фиделя (уже одетого в свою знаменитую оливково-зеленую форму) перед издателями произвела фурор и была воспринята благожелательно. Кубинский лидер подчеркнул свое стремление укреплять отношения с США на равноправной основе, уважать интересы американского бизнеса на Кубе и не трогать базу в Гуантанамо. К тому же он, Кастро, — не коммунист. После этой речи американская общественность стала симпатизировать Кастро, что вызвало крайнее неудовольствие Белого дома. Во время завтрака кубинской делегации с Гертером его заместитель по латиноамериканским делам Руботтом отверг просьбу Пасоса (они сидели за столом рядом) рассмотреть возможность увеличения закупок кубинского сахара, что позволило бы Кубе выровнять платежный баланс без кредита. Пасос горько заметил, что Америка что-то не похожа на горячего сторонника свободной торговли, хотя не перестает об этом говорить. 18 апреля Гертер доложил о беседе с Кастро Эйзенхауэру, выразив «определенное сожаление», что президенту не удалось познакомиться с таким замечательным человеком. «Он (Гертер. — И. П.) описал его как очень интересного индивидуума, во многом похожего на ребенка, довольно незрелого в том, что касается вопросов государственного управления. По-английски он говорил сдержанно и производил хорошее личное впечатление. Переходя на испанский, однако, он становился многословным, эмоциональным и в какой-то мере “диким”. Кастро просил [США] о терпении, пока его правительство занято преодолением сложного положения на Кубе»221. Эйзенхауэр снисходительно напомнил Гертеру об арабских лидерах — те тоже становятся эмоциональными, когда начинают говорить. Таким образом, Фидель вновь провел Гертера (а заодно и Эйзенхауэра), выставив себя наивным простачком, которого можно не опасаться. Разговор с Никсоном 19 апреля длился два с половиной часа и расставил все точки над «i". Никсон был не только ярым антикоммунистом и сторонником бесноватого сенатора Маккарти (которого потом благополучно предал), но и искренне ненавидел всех латиноамериканцев. Ведь во время визита по Латинской Америке в 1958 году его с супругой едва не побили в «дружественной» Венесуэле. Да и в других странах Западного полушария его забрасывали не цветами, а камнями и яйцами. Никсон злился, что ему все-таки пришлось принять Кастро в своем официальном кабинете в Капитолии. Вицепрезидент признал, что у Кастро есть все качества сильного лидера и он станет важной фигурой во всей Латинской Америке. «Он кажется искренним. Он или сильно наивен по отношению к коммунизму, либо находится под влиянием последнего — думаю, что верно первое предположение». Таким образом, «купился» и Никсон, поверив в неискушенность и неопытность Фиделя. Сам вице-президент США вел себя нагло и говорил свысока. Он сильно обидел Кастро предложением учиться экономической политике у Пуэрто-Рико — страны, которая была американской колонией, где США в 1950 году подавили восстание сторонников независимости. Вернувшись из США, Фидель решил, что настало время серьезных экономических реформ, над которыми тайно работали Че с командой экспертов. Одновременно «наивный» Кастро дал команду на время свернуть помощь никарагуанским и доминиканским революционерам, которые хотели высадиться на родине и по кубинскому образцу свергнуть своих тиранов — Сомосу и Трухильо. Слишком злить успокоившихся было американцев не следовало. Чтобы еще больше усилить симпатии американской общественности, Фидель распорядился прекратить казни на Кубе. Наконец, кубинцы пока не видели необходимости в приезде в Гавану советского посла, что тоже радовало американцев. Таким образом, внешнеполитическая почва для глубоких преобразований кубинского общества была подготовлена. 7 мая, практически сразу же по возвращении из США, Фидель подписал законопроект по аграрной реформе. 17 мая 1959 года вступил в силу разработанный группой Че закон об аграрной реформе. Максимальный объем землевладения был ограничен 3333 акрами (13 квадратных километров), и все излишки подлежали экспроприации и распределению среди крестьянства участками по 67 акров (примерно 271 квадратный метр). Американцы были неприятно поражены — в законе содержался запрет на владение плантациями сахарного тростника иностранцами. Еще больше их обозлило то, что за экспроприированную землю им платили не валютой и даже не «живыми» кубинскими деньгами. Предлагалось согласиться на государственные двадцатилетние облигации под 4,5 процента годовых. Заметим, что точно такой же порядок компенсации предусматривала, например, мексиканская аграрная реформа еще довоенного времени. Для проведения аграрной реформы создавалось специальное ведомство — Национальный институт аграрной реформы (транслитерация испанской аббревиатуры — ИНРА[132]). Скромное название организации ничего не говорило о ее истинном предназначении — под крышей ИНРА для коренной реформы всей кубинской экономической системы Че собрал ведущих экономистов (причем не только кубинских, но и чилийских, и эквадорских). По сути, ИНРА был зародышем мощного министерства экономики, и не случайно у истоков его организации стал сам Фидель. Чтобы скомпенсировать негодование в США, Фидель отправил Че (за которым американцы подозревали авторство реформы) в длительную зарубежную поездку. Внешне это могло выглядеть как почетная ссылка, но на самом деле перед Че стояли важнейшие задачи. Кубинцы понимали, что США отреагируют на аграрную реформу санкциями: возможно, сокращением закупки кубинского сахара или ограничениями на экспорт на Кубу машин и оборудования. Не исключался и нефтяной бойкот. В то время Куба получала нефть из Венесуэлы, где правил проамерикански настроенный президент Бетанкур. Еще до поездки в США Фидель побывал в Каракасе и прямо спросил Бетанкура, будет ли Венесуэла продолжать поставлять нефть на Кубу в случае ухудшения кубинско-американских отношений. Бетанкур отговорился, что его страна продаст нефть за деньги по мировой рыночной цене кому угодно, но Фидель понял, что на Бетанкура рассчитывать нельзя. К тому же венесуэльскую нефть на Кубе перерабатывали американские компании. Че должен был договориться за рубежом о новых рынках сбыта кубинского сахара и о кредитах и технической помощи в целях индустриализации (и импортозамещения) на Кубе. В западные страны ехать было бесполезно — там решения принимали американцы. Чтобы все-таки не злить Вашингтон, кубинская делегация под руководством Че должна была обойти стороной и социалистические страны. В то время СССР обычно налаживал не подлежавшие широкой огласке связи с важными странами «третьего мира» через Чехословакию. Так было с Гватемалой Арбенса Гусмана или с Египтом Насера. Маленькая и самая «западная» по менталитету и образу жизни из социалистических стран Чехословакия не внушала американцам столь сильного подозрения, к тому же в ней не было советских войск. В то же время Чехословакия имела опыт экономического сотрудничества с Кубой еще с довоенных времен[133], и его возобновление казалось делом естественным. Наконец, несмотря на небольшие размеры, Чехословакия была самой промышленно развитой страной социалистического лагеря и имела отличную военную промышленность. В начале 1959 года чехословацкая разведка (резидентура в Мексике) была неплохо информирована о событиях на Кубе, получая сведения в основном от членов НСП. Многие кубинские коммунисты регулярно бывали в Праге и убеждали руководство компартии Чехословакии в прогрессивной ориентации новых кубинских властей. 24 марта 1959 года политбюро ЦК КПЧ приняло решение направить на Кубу торговую делегацию для изучения перспектив двустороннего экономического сотрудничества222. В случае необходимости делегация имела полномочия обсудить поставки стрелкового оружия. Об этом просил в марте 1959 года прибывший в Прагу член руководства НСП Северо Агирре (он ехал в Москву на XXI съезд КПСС). Причем Агирре подчеркнул, что благодаря влиянию Рауля и Че Гевары Фидель за последнее время сильно изменил свои взгляды в левую сторону. 4 июля 1959 года ответственный сотрудник Министерства внешней торговли ЧСР Йозеф Гокеш встретился в Гаване с Че и пригласил его в Прагу. Но Че прекрасно помнил уроки Гватемалы — всего один корабль с чехословацким оружием дал тогда Вашингтону повод для изоляции режима Арбенса в Западном полушарии. Поэтому он ответил, что его визит в Чехословакию пока «политически неприемлем для Кубы»223. Но этой беседе все же было суждено иметь важные последствия в самом ближайшем будущем. Пока выбор для визита Че был сделан в пользу нейтральных и развивающихся стран — Марокко, Судана, Египта, Сирии, Пакистана, Индии, Цейлона, Бирмы, Таиланда, Индонезии, Югославии, Греции… и Японии. Японцы, конечно, были тогда оккупированной США страной, но достигли больших успехов в индустриализации, которые Че хотел изучить. К тому же Япония традиционно покупала кубинский сахар. Кстати, за сахар в делегации Че отвечал член НСП Альфредо Менендес — квалифицированный эксперт в этом вопросе. 10 июля 1959 года в ЦРУ поступило небольшое донесение о внешнеполитических взглядах Че. Его спросили (источник не раскрыт), базируется ли внешняя политика Кубы на принципах неприсоединения. «Гевара ответил, что в настоящий момент руки Кубы связаны наличием американской военно-морской базы на ее территории… Гевара добавил, что постепенно новый кубинский режим найдет путь, как это уже сделал Абд-эль-Насир (так в тексте. — Н. П.) с Суэцким каналом, выдавить базу США с Кубы и тогда новый режим покажет свою истинную политическую окраску»224. Фидель рекомендовал Че взять собой Алейду (своего рода свадебное путешествие), но тот вновь был бескомпромиссен — жена команданте не должна путешествовать за государственные средства. 12 июня 1959 года Че отбыл в свое заграничное турне и оказался плохим дипломатом. Причем в самом хорошем смысле этого определения. Он уставал от пустых протокольных мероприятий и банально-вежливых разговоров (и часто давал это понять). Он словно стеснялся, что ездит по миру за счет государства, и старался выбить из каждой столицы на своем пути максимум экономических и политических выгод для Кубы. Как только Че покинул Кубу, Фидель обратился к США с просьбой увеличить закупки кубинского сахара с трех до восьми миллионов тонн в год — то есть американцам предложили весь кубинский урожай. США (как и предполагал Фидель) отказались, и Че получил свободу маневра — теперь даже союзники США могли покупать сахар с Кубы. Ведь американцы на него не претендовали. Большинство собеседников Че в Европе, Азии и Африке были поражены несоответствием его внешнего и внутреннего облика. Все ожидали, что одетый в форму бородатый партизан должен быть говорливым, грубым и напористым. Но Че больше слушал, чем говорил, был вежлив и интеллигентен, даже застенчив, к тому же и более начитан, чем большинство из тех, с кем он встречался. Конечно, Че прежде всего интересовали такие признанные лидеры национально-освободительной борьбы, как Насер, Неру и Сукарно. С Гамалем Абдель Насером, который только что национализировал Суэцкий канал и начал (через Чехословакию) закупать советское оружие[134], связи установились легко. Но главное, что именно в Каире Че вступил в контакт с СССР, что обе стороны пока не афишировали. Посол Чехословакии в Египте Карпишек организовал встречу Че с советским послом. До этого, 16 июня, Че просил Карпишека о чехословацкой экономической и технической помощи. Переговоры с Че произвели в Праге такое позитивное впечатление, что уже 23 июня 1959 года политбюро ЦК КПЧ не только приняло решение о нормализации дипломатических отношений с Кубой, но и утвердило новую концепцию активизации отношений Чехословакии со странами Латинской Америки225. В результате переговоров Че с советским послом в Каире (о них постоянно информировали и Хрущева, и Фиделя) СССР обязался купить на Кубе полмиллиона тонн сахара. С оглядкой на американцев сделку договорились осуществить через нейтрального маклера в Лондоне. С Джавахарлалом Неру, с которым Че мечтал встретиться еще в ранней юности, разговор не клеился. За торжественным обедом (на нем присутствовала дочь Неру Индира Ганди со своими сыновьями) на прямые вопросы Че, типа состояния китайско-индийских отношений, Неру глубокомысленно отвечал сентенциями о качествах тех или иных подаваемых блюд. Видимо, он не воспринимал молодого кубинца всерьез. Или был чересчур осторожен. А ведь Че ради встречи с кумиром своей юности даже сменил форму на костюм, после чего мрачно пошутил: «Ну, думаю, я достаточно элегантен, чтобы пообедать с премьер-министром самой слаборазвитой страны мира»226. Че иронично говорил о Неру как о мудром патриархе, снизошедшем до представителей кубинского народа. Индия стала разочарованием — вместо мудрости и философии Че увидел касты, феодальные предрассудки, голод и нищету. Учиться тут было особо нечему. Это было для Че прощание с юношеской мечтой. Из Индии Че написал матери грустное (и, как всегда, проникнутое самоиронией) письмо, лучше многих томов говорящее о характере этого человека: «Дорогая старушка, моя старая мечта, посетить все эти страны, исполняется ныне таким образом, что я никак не могу насладиться своим счастьем. Мне постоянно приходится говорить о политических и экономических проблемах, давать приемы — не хватало только начать носить смокинг — и отказываться от того, что мне больше всего нравится — а именно выйти на волю и помечтать в тени пирамиды или у саркофага Тутанхамона. И кроме того мне не хватает Алейды, которую я не смог взять собой из-за своих сложных психических комплексов…[135] Но между тем у меня возникло ощущение противоречия между гигантской задачей и моей личностью. Я все тот же одиночка, как и раньше, и ищу свой путь без помощи других, но теперь я сознаю свой исторический долг. У меня нет родины, нет жены, нет детей, нет родителей, нет братьев и сестер. Мои друзья остаются моими друзьями только до тех пор, пока они разделяют мои политические взгляды. И все же я доволен, так как ощущаю нечто в моей жизни, не только большую внутреннюю силу, которую я чувствовал всегда, но уже способность вести за собой других, и фантастическое чувство великой миссии, которое лишает меня любого страха»227. «Самокопание», а точнее, самоанализ, да еще и беспощадный к самому себе — это удел умных, сильных и в то же время очень ранимых и, как бы сказали в России, «душевных» людей. Каким и был Эрнесто Гевара. Че уже тогда ясно представлял себе характер своей будущей великой миссии — освобождение Латинской Америки от американского диктата. И не только представлял, но уже обдумывал детали. Как-то в Японии, к удивлению членов своей делегации, Че вдруг стал говорить о нагорье в Боливии, рядом с Парагваем, откуда недалеко и до Аргентины, Перу, Чили, Бразилии, Уругвая. Именно там надо начать партизанскую борьбу, которая должна охватить весь континент. Тогда мало кто придал серьезное значение этим размышлениям вслух. Хорошие отношения установились у Че с президентом Индонезии Хаджи Ахмедом Сукарно — оба были людьми открытыми и неформальными. Тем более что у Сукарно было о чем рассказать кубинскому гостю — в 1957 году ЦРУ попыталось поднять против него военный мятеж. К берегам Индонезии были переброшены американские военные корабли с десантом морской пехоты. Сукарно обратился за помощью к СССР и быстро получил советское новейшее оружие. В Индонезию пришли советские подлодки, и американцам пришлось трубить отбой. Че хорошо запомнил индонезийский опыт. В Японии визит вообще грозил закончиться, так и не начавшись. Че наотрез отказался возложить венок к могиле Неизвестного солдата (эту церемонию согласовали без его ведома). Он не хотел чтить память «империалистической армии», уничтожившей в годы Второй мировой войны миллионы азиатов. Вместо этого, заявил Че, он лучше поедет в Хиросиму, где американцы убили тысячи ни в чем не повинных мирных жителей Японии. Целых 12 дней (с 15 по 27 июля 1959 года) Че ездил по Стране восходящего солнца, знакомясь, прежде всего, с работой японских компаний, таких как «Тошиба» и «Мицубиси». Че сделал японцам, как ему казалось, разумное предложение. Япония так и так закупает в год миллион тонн сахара, треть этого количества — на Кубе. Кубинцы согласились бы, говорил Че, вместо долларов принять в оплату иены (тогда это была отнюдь не востребованная мировая валюта) и закупить на эти иены промышленное оборудование в Японии. К удивлению Че, японцы отказались и честно признались, что боятся негативной реакции США. В Осаке кубинский консул пригласил делегацию в самое большое кабаре мира (там танцевали сразу 600 женщин), видимо припомнив опыт времен Батисты. Гражданским членам делегации Че разрешил принять решение самостоятельно. Сам же, конечно, не пошел: он не мог себе представить, как можно ночь напролет веселиться за государственные деньги. Главным итогом длительной зарубежной поездки Че стал рост популярности кубинской революции в мире. С этой задачей открытый, скромный и интеллигентный команданте справился блестяще. С экономической точки зрения успехи были скромнее, если не считать выгодного для Кубы соглашения о закупке кубинского сахара СССР. Развивающиеся страны были по уровню развития еще ниже Кубы и не могли оказать помощи в индустриализации. Стало окончательно ясно, что посодействовать в этом отношении могут только страны социализма. Столь же понятно было и то, что американцы воспримут тесные отношения Кубы с Москвой и ее «сателлитами» как неофициальное объявление войны. В этом случае Кубе была бы уготована судьба Гватемалы. И Че, понимая это, делал все возможное, чтобы на этот раз исход противостояния с могучим северным колоссом был иным. Первые прямые экономические контакты со странами социализма были налажены через Прагу. В июле 1959 года на Кубу прибыла делегация Министерства внешней торговли ЧСР и находилась на острове до середины августа[136]. Гостей приняли президент Кубы[137] и несколько министров. Чехословакия обязалась закупить на Кубе 100 тонн кофе, 45 тонн табака и была готова поставить грузовики, тракторы, дизельные моторы. С учетом аграрной реформы кубинцы были заинтересованы и в поставках сельскохозяйственных машин. Чехословацкие специалисты по просьбе Кубы были готовы наладить на острове геологоразведку и модернизировать телефонную связь228. С оглядкой на США кубинцы просили пока не форсировать обмен посольствами (они, к неудовольствию Праги, задерживали агреман послу ЧСР в Мексике, который по совместительству должен был представлять интересы Чехословакии на Кубе). Тем не менее по итогам визита делегации на Кубе осталась небольшая чехословацкая торговая миссия, члены которой обладали дипломатическим иммунитетом. С кубинской стороны был подтвержден интерес к закупкам чехословацкого оружия, но только через третьи страны. Американцы внимательно следили за зарубежным визитом Че. 24 июня на заседании СНБ США директор ЦРУ Аллен Даллес проинформировал президента, что «Че Гевара, один из основных левонастроенных помощников Кастро, недавно отправился с визитом к Насеру. Во время встречи с Насером он в резких выражениях говорил о США»229. 9 июля опять-таки на заседании СНБ директор ЦРУ доложил, что «…Че Гевара достиг Индии и вступил там в контакт с индийскими коммунистами. Он жаловался им, что руки Кубы связаны из-за американской базы в Гуантанамо. Он, однако, предсказал, что Куба скоро избавится от этой базы…». 2 августа посольство США на Кубе опровергло «сдвиг влево» режима Кастро: «Следует отметить, что лидеры, которых связывали с прокоммунистическими тенденциями, а именно Рауль Кастро, Че Гевара и Нуньес Хименес[138], категорически отрицают, что они коммунисты… Эти люди антиамерикански настроены и во многих отношениях они кажутся коммунистами по своему мышлению, но их не надо списывать со счетов и отдавать на откуп коммунистам». 19 августа о визите делегации Че доложил госсекретарю заместитель начальника Бюро разведки госдепартамента Арнесон: «Эта миссия, якобы чисто экономическая, имеет, однако, целью и укрепление уз дружбы с этими странами, и разъяснение им политики режима Кастро. Делегацию возглавляет доверенный помощник Фиделя Кастро противоречивый аргентинец Эрнесто “Че” Гевара, который выражал резкие антиамериканские и националистические взгляды и чьи воззрения во многих аспектах параллельны коммунистической идеологии…»230 Американцы отметили заявление Че в Египте о том, что США враждебно настроены по отношению к Кастро, так как опасаются, что пример революционной Кубы окажется привлекательным для других стран Латинской Америки, а это будет означать конец там «американского империализма» (кавычки госдепартамента. — Н. П.). В Индии Че «атаковал» политику США по поддержке диктаторов в Латинской Америке. Упомянул он и «гватемальский прецедент». В Индонезии Че прямо обвинил США в агрессии против Кубы и отметил, что компания «Юнайтед фрут» играет на Кубе такую же роль, какую играла в Гватемале. Миссию Че в Египте госдепартамент оценивал как успешную, а вот в Индии особых успехов не отмечалось. В Бирме договорились об обмене кубинского сахара на рис. В Японии Геваре (которого встретили скептически) удалось произвести очень благоприятное впечатление, но конкретных экономических соглашений не достигнуто. Короткие визиты в Индонезию, Пакистан и на Цейлон практически ничего не дали. В Югославии американцы обратили внимание на высказывание Че о необходимости использования югославского опыта на Кубе. Это насторожило госдепартамент, так как Югославия была хотя и неприсоединившейся, но все-таки социалистической страной. Кубинцы уделяли большое внимание противодействию американской информационной войне против Кубы, которая после объявления Фиделем аграрной реформы быстро набирала обороты. 16 июня 1959 года по инициативе Че было основано мощное информационное агентство «Пренса Латина» («Латиноамериканская пресса»), во главе которого встал земляк Че аргентинский журналист Хорхе Рикардо Мас-сети, бравший интервью у Фиделя еще в горах Сьерра-Маэстра. Само название агентства говорило о его главной цели — не только распространении информации о Кубе во всем Западном полушарии, но и противодействии американской пропагандистской машине в Латинской Америке. Кубинцы были твердо намерены запустить «свое» Си-эн-эн. После объявления аграрной реформы американцы уже твердо взяли курс на свержение Кастро, не исключая возможной физической ликвидации кубинского лидера. 16 июля посольство США сообщило в Вашингтон, что Кастро убежден: США готовят его свержение. Бонсал предлагал успокоить кубинского лидера: США, мол, относятся к нему с симпатией и верят, что он не коммунист. Госдепартамент согласился с таким предложением. Еще 12 июня 1959 года посол Бонсал посетил Фиделя и выразил озабоченность тем, что из-за аграрной реформы может сократиться экспорт кубинского сахара в США, и это после того, как американцы только что отказались увеличивать закупки (!)231. Кастро твердо пообещал, что все обязательства перед США будут выполнены. Причем для этого, продолжал кубинский лидер, стоит, видимо, не передавать отчуждаемые земли мелкими участками крестьянам (так сахарный тростник не вырастишь), а образовывать сельхозкооперативы (идея Че). Бонсал был вынужден без возражений «проглотить» эту идею. Фидель заверил посла, что он не против американских частных инвестиций, и, засмеявшись, согласился с утверждением Бонсала, что американские фирмы играют в кубинской экономике конструктивную роль. Тем не менее американцы направили в МИД Кубы фактически ноту протеста против аграрной реформы. При этом в анализе госдепартамента относительно ситуации в кубинской экономике за первое полугодие 1959 года отмечалось, что она в «хорошем состоянии». Одновременно признавая бегство частного капитала с Кубы во время свержения Батисты, госдепартамент выступил против предоставления Кубе кредита, компенсировавшего произошедшее из-за этого нарушение платежного баланса. В качестве «последнего оружия» госдепартамент советовал сократить квоту на закупку кубинского сахара[139]. Между тем ЦРУ, Сомоса, Трухильо и американская мафия активно финансировали кубинскую эмиграцию, которая летом 1959 года перешла от пропагандистской войны к прямым вооруженным акциям против своей родины. Открыто против «коммунистической» политики Кастро выступил военный губернатор провинции Камагуэй, член руководства «Движения 26 июля» Убер Матос. Консервативно настроенные министры сельского хозяйства, внутренних и иностранных дел демонстративно подали в отставку. На Кубе стали греметь взрывы, во Флориде контрреволюционные эмигранты формировали вооруженные отряды для вторжения на остров. Кубинцы в долгу не оставались. В середине июня 1959 года в Доминиканской Республике высадился вооруженный отряд доминиканских оппозиционеров, получивших на Кубе оружие и военную подготовку. Экспедиция была разгромлена, и доминиканский диктатор Трухильо громогласно обвинял Кубу в экспорте революции, требуя вмешательства ОАГ и США. В начале июня провалом закончилась попытка никарагуанских революционеров вторгнуться с территории Гондураса в Никарагуа. Оружие предоставила Куба, а экспедицией руководил друг Че с гватемальских времен Родольфо Ромеро. Девять партизан, в том числе и один кубинец, были убиты. Ромеро удалось выйти из гондурасской тюрьмы (президент Гондураса Моралес сказал ему, что является горячим поклонником Че) и вернуться в Гавану. 24 июня на заседании СНБ США Аллен Даллес говорил о решимости Кастро избавиться от Сомосы и Трухильо. Причем в этом его тайно поддерживают президенты Коста-Рики (Фигерес) и Венесуэлы (Бетанкур). Даллес был вынужден признать, что оба диктатора настолько непопулярны в Латинской Америке, что на их защиту сложно мобилизовать механизм ОАГ232. Госсекретарь Гертер отметил, что если США открыто встанут на сторону этих диктаторских режимов, «…у них [США] возникнут серьезные проблемы со многими латиноамериканскими республиками». 7 июля посольство США на Кубе признавало, что в отличие от того же Трухильо Кастро пользуется широкой народной поддержкой, причем в том числе и среди средних слоев. Бонсал успокоил Вашингтон: коммунистов в вооруженных силах Кубы гораздо меньше, чем антикоммунистов. Было широко известно, что доминиканский диктатор Трухильо сформировал у себя международный антикоммунистический Карибский легион, куда вошли не только кубинские эмигранты, но и бывшие эсэсовцы и нацистские коллаборационисты из стран Восточной Европы (например хорваты), скрывавшиеся в Доминиканской Республике от справедливого возмездия. Легионеры при поддержке ЦРУ должны были высадиться на Кубе и начать там партизанскую войну. Еще в феврале 1959 года представитель ЦРУ Фрэнк Бендер встретился с начальником тайной полиции Трухильо известным садистом Джонни Эббсом (по кличке Карибский Гиммлер) с целью планированиявооруженных акций против Кубы233. Но «наивный и неопытный», с точки зрения американцев, Фидель опять лихо переиграл американские спецслужбы. По его указанию бывший главком «второго фронта» в Эскамбрае Элой Гутьеррес Менойо (о котором было известно, что он твердый антикоммунист) вошел в «тайный» контакт с Трухильо и обещал к моменту высадки захватить город Тринидад вместе с тамошним аэродромом. Туда и должны были приземлиться «борцы против коммунизма» из Доминиканской Республики. Трухильо передал «заговорщику» Менойо три коротковолновых радиопередатчика. В Майами через зятя Трухильо Порфирио Рубироса было закуплено оружие для «партизан». 6 августа 1959 года яхта с оружием отчалила из Флориды, но вместо условленного места на побережье Кубы пристала прямо в Гаване, где ее осмотрел Фидель. Капитан яхты американец Уильям Морган (друг Менойо) тоже был в курсе игры против Трухильо. В руки кубинцев попали 40 крупнокалиберных пулеметов, десятки винтовок и большое количество боеприпасов. Интересно, что ФБР США следило за Морганом во Флориде и было убеждено, что тот готовит покушение на Кастро234. Поэтому Моргану никто и не мешал. Доклад ФБР попал в госдепартамент, и тот через Бонсала предупредил Кастро о грозящей ему опасности. Вероятно, Фидель изрядно повеселился над этим «предупреждением». Менойо вместе с Камило Сьенфуэгосом отправились в Эскамбрай и вышли оттуда на связь с Трухильо: — Три Джей-кей вызывает Кей-джей-би. — Три Джей-кей — прием. На связи Кей-джей-би. Слышу вас хорошо и четко. — Указания выполнены. Я в горах и борюсь против коммунистов. Американец [Морган] пристал на условленном месте. Теперь все в ваших руках. Да здравствует свободная Куба! Кубинцы также выдали СМИ фиктивное сообщение американского информационного агентства ЮПИ о восстании в горах Эскамбрай. 8 августа были арестованы два сотрудника посольства США в Гаване, замешанные в заговоре Трухильо. Прошли массовые аресты и в Эскамбрае. Эти аресты едва не поставили под вопрос успех всей операции. 9 августа ночью доминиканский самолет попытался приземлиться в Эскамбрае (кубинцы гостеприимно подсветили ему полосу), но улетел обратно из-за плохих погодных условий. 11 августа самолет ВВС Доминиканской Республики вернулся и сбросил на парашютах оружие и боеприпасы. Трухильо услышал об арестах на Кубе и захотел лично пообщаться с Морганом: — Три Джей-кей, говорит Кей-джей-би, прием. — Говорит американец, — ответил Морган. — Что у вас там творится!? — заорал диктатор. — Сюда доходят ужасные новости. Они [кубинцы] заявляют, что всех арестовали и что и тебя вот-вот схватят. Что можешь мне сказать? Прием. — Информация информагентств сфабрикована правительством. Вы же знаете, эти люди мастера пропаганды. Это план, специально направленный на создание неопределенности, чтобы задержать прибытие подкреплений. Дальше к беседе подключился сам Фидель, все это время находившийся рядом с Морганом. Он пробормотал в микрофон, понизив голос: — Три Джей-кей вызывает Кей-джей-би. — Говорите, Три Джей-кей. — Мне только что сообщили, что пал Тринидад, он в наших руках. Теперь вы можете прислать грузы прямо в аэропорт. Трухильо проглотил наживку, и на следующий день 12 августа доминиканский С-47 сел в аэропорту Тринидада. Переодетые крестьянами солдаты кубинской армии радостно закричали: «Да здравствует Трухильо!» Личный эмиссар Трухильо отец Веласко был растроган таким радушным приемом и улетел обратно. 13 августа (в свой день рождения) Фидель вышел на связь с Трухильо, сообщил об ожесточенных боях, взятии Санта-Клары и просил прислать на помощь Карибский легион. Но доминиканский диктатор пришел к выводу, что события на Кубе развиваются столь благоприятно, что легион уже не нужен. Трухильо 14 августа прислал лишь еще один С-47 (управляемый личным пилотом Батисты) с группой экспертов и военных советников, а также с вооружением и боеприпасами. Личным эмиссаром Трухильо на сей раз был сын мэра Гаваны при Батисте Луис дель Посо, лично знавший Менойо. Дель Посо и Менойо обнялись, и первый немедленно попросил карту объектов, которые должны были бомбардировать доминиканские ВВС. Тут к нему подошли кубинские солдаты, и дель Посо упал в обморок. Игра была сделана. Таким образом, успешно закончилась операция молодых органов кубинской госбезопасности, которые возглавил бывший заместитель Че в колонне номер 8 27-летний Рамиро Вальдес. 4 сентября 1959 года Фидель приехал на встречу с Бон-салом в посольство США. Кастро заметил американскому послу, что тот слишком пессимистически смотрит на двусторонние отношения. Они нормальные, хотя американская пресса и поливает Кубу помоями. Бонсал попытался подвигнуть кубинского лидера к каким-нибудь антикоммунистическим заявлениям, но Кастро «не проявил интереса». Да, он принимает поддержку местных коммунистов, особенно в профсоюзах. Но и только. Бонсал заговорил о берлинском кризисе, в котором США обвиняли Хрущева[140], и попытался выудить из Кастро хоть какие-нибудь антисоветские заявления. Но «наивный» Фидель был явно хитрее своего собеседника — он ответил, что все эти далекие от Кубы темы его мало интересуют. Если, он, Фидель, не присутствует на переговорах Хрущева с Эйзенхауэром[141], то не ему давать им советы. Бонсал наседал: Куба должна публично выразить поддержку «свободному миру в борьбе против [коммунистического] рабства». Но Фидель опять «не проявил интереса». Против коммунистической идеологии на Кубе он тоже не собирался лично бороться, заявив, что у него есть более важные занятия. 18 сентября 1959 года в госдепартаменте состоялось совещание с целью выработки новой линии по отношению к Кубе. Заместитель госсекретаря Руботтом «покаялся», что госдепартамент слишком долго верил в демократические идеалы кубинской революции, но настало время смены вех. Американцы подозревали, что смелость Кастро в проведении социальных преобразований вызвана тем, что он рассчитывает на помощь «советского блока». На сей раз они были не далеки от истины, хотя искусно введенный в заблуждение Фиделем Бонсал призывал пока не портить отношения с Гаваной. Он даже предложил поставить на Кубу тренировочные самолеты Т-28 (которые были обещаны еще Батисте), но с ним не согласились. Че после возвращения в Гавану (5 сентября 1959 года) был назначен начальником Департамента промышленности (Промышленное управление) ИНРА (7 октября), то есть фактически стал министром промышленности. Его солдаты в Ла-Кабанье были огорчены тем, что их боевой командир уходит «на гражданку», хотя за Че было сохранено воинское звание команданте. В своем военном качестве Че по-прежнему отвечал за политическую подготовку кубинских вооруженных сил. Новый офис Че располагался в современном тринадцатиэтажном здании, которое при Батисте построили для мэрии Гаваны. Состоявший сначала из пары человек[142] Департамент промышленности ИНРА активно взялся за дело. Фидель согласился с предложением изучить и при необходимости пересмотреть условия концессий, выданных при Батисте американским компаниям в сфере связи, электроэнергетики и горнодобывающей промышленности. Концессии были пересмотрены. Куба являлась для США важнейшим поставщиком кобальта и никеля[143]. И этот кубинский никель полностью принадлежал американскому тресту «Фрипорт сульфур», который через свои дочернии компании на Кубе («Кьюбен майнинг», «Никаро никель». «Моа бей никель» и «Америкой никель») эксплуатировал на концессионных началах два завода по выработке никеля в Моа и Никаро. Правительство США имело контракт на закупку до 1965 года 123 тысяч тонн никеля, который американцы использовали в основном в военной промышленности. 27 октября 1959 года по инициативе Че был принят закон номер 617 о проведении нового учета отданных в концессию рудников. Согласно закону, концессионеры должны были выплачивать Кубинскому государству, кроме ежегодного налога на землю, еще 5 процентов среднегодовой стоимости добытой руды, а в случае экспорта — 25 процентов стоимости. В ответ американские компании перешли к открытому саботажу и заявили, что не будут отгружать никель до 1960 года. Одним из первых посетителей, кого Че принял в новом качестве, стал первый советский «официальный» представитель на Кубе — корреспондент ТАСС Александр Иванович Алексеев[144]. Он прибыл на Кубу 1 октября 1959 года и первым делом провел беседы с лидерами НСП. В Москве на тот момент уже знали, что главными сторонниками социализма в кубинском руководстве являются Рауль Кастро[145] и Че Гевара. Поэтому визит Алексеева к Че был запланирован заранее. Че, как и Сталин, работал ночами напролет и поэтому принял советского гостя в 2 часа ночи 13 октября. Че был искренне рад, он расспрашивал Алексеева о событиях на своей родине, Аргентине, где тот недавно работал. Уже скоро собеседники перешли на «ты». Алексеев, увидев работавшую в кабинете красивую блондинку, шутливо упрекнул Че, что он борется против эксплуатации, а сам нещадно эксплуатирует своих сотрудников. Че улыбнулся: «Ах да! Ты прав, но это не только моя секретарша, но и моя жена». Че просил передать в Москву, что кубинская революция истинно народная, антиимпериалистическая и антиамериканская, но она не сможет победить без помощи социалистического содружества. При этом Че подчеркнул, что это его личное мнение. Че обещал Алексееву устроить встречу с Фиделем, о политических взглядах которого в Москве пока знали довольно мало. Че сдержал слово уже через три дня. Беседа с Фиделем прошла в том же здании ИНРА (присутствовал директор ИНРА Нуньес Хименес — неформальный министр экономики) и сразу приобрела дружеский характер, не в пример переговорам кубинского лидера с Бонсалом. Увидев принесенную русским гостем водку и икру, Фидель предложил все это немедленно попробовать. Как и большинство кубинцев той поры, Фидель знал о России в основном по американским СМИ, твердившим, что русские — люди отсталые и никаких хороших товаров у них быть не может. Но водка и икра ему так понравились, что он сказал Хименесу: «Нуньес, советские товары ведь прекрасны, не правда ли? Я их еще не пробовал. Думаю, нам стоит возобновить торговые отношения с Советским Союзом»235. Однако попытку Алексеева поставить вопрос о восстановлении дипломатических отношений Фидель отвел: пока не время. Кубинский народ еще слишком пропитан антикоммунизмом, который ему привили американцы. Фидель процитировал Ленина — массы сначала надо подготовить. В отличие от Че, он не употреблял в беседе слова «социализм», но говорил, что на Кубе строят общество, где не будет эксплуатации человека человеком. Нуньес Хименес предложил в качестве первого шага новых кубинско-советских отношений привезти в Гавану из Мехико открывшуюся там советскую торгово-промышленную выставку. В Мексике выставку открывал Анастас Иванович Микоян[146] — второй после Хрущева человек в тогдашнем советском руководстве. Фидель сразу же согласился с Нуньесом Хименесом и пригласил Микояна в Гавану. Это был блестящий ход: что могли возразить американцы, если выставка уже гостила во вполне проамериканской Мексике? Алексеев вылетел в Мехико, в душе сомневаясь, что Москва решится на такой спонтанный шаг. Однако Хрущев уже испытывал к кубинской революции искреннюю симпатию и немедленно дал Микояну «добро» на посещение Кубы. Американцы полностью «проспали» Алексеева, хотя ранее внимательно следили за приездом на Кубу группы китайских журналистов, и Бонсал выражал Фиделю на сей счет «обеспокоенность». Первый контакт с советским представителем сильно укрепил веру Фиделя в то, что Куба уже не находится один на один с США. Сразу же после беседы с представителем ТАСС было объявлено о замене министерства национальной обороны на министерство революционных вооруженных сил. Отныне в новом ведомстве были сконцентрированы все вооруженные органы Кубы, включая полицию. Сменилось не только название — министром стал не любимый американцами Рауль Кастро, которого, как и Че, они постоянно подозревали в коммунистических убеждениях. Бонсал писал в Вашингтон, что Рауль «экстремист-левак и часто говорят, что он коммунист. Это тревожное развитие событий»236. Но Фидель опять продемонстрировал недюжинное дипломатическое мастерство и 19 октября выступил на английском языке перед Американским обществом турагентов. Речь произвела крайне благоприятное впечатление, и Кастро завалили просьбами об автографах. Полтора часа кубинский лидер расписывался на значках и долларовых банкнотах. На последовавшем приеме к Бонсалу подсел «экстремист» Рауль Кастро: «Он был очень сердечен и дружелюбен. Он отказался от бокала вина, заявив, что только что всей кубинской армии приказано воздержаться от употребления алкогольных напитков на два года (и в этом отношении Рауль и Че были единомышленниками. — Н. П.)… Рауль Кастро выразил заинтересованность во встречах со многими аккредитованными здесь военными атташе, в том числе и с американскими»237. Под конец беседы Рауль пригласил очарованного им Бонсала на морскую рыбалку. Американцы для себя уже решили, что любая поддержка Кастро со стороны СССР будет предлогом для введения против Кубы экономических санкций. Директор управления по межамериканским экономическим вопросам госдепартамента Теркелл еще 1 июля 1959 года отмечал в меморандуме: «Если Россия начнет действовать, поддерживая Кастро, что мы считаем нетерпимым, США должны применить [против Кубы] санкции, предусмотренные для стран, находящихся под коммунистическим влиянием»238. Пока же американцы давили на Лондон. Кубинское правительство попросило Великобританию обменять находившиеся на вооружении кубинских ВВС английские самолеты «Си фьюри» на такое же количество самолетов «Хоукер хантер». Американцы возражали и объясняли такую лицемерную позицию нежеланием разворачивать гонку вооружений в Карибском бассейне, намекая на сложные отношения между Кубой и Доминиканской Республикой. При этом ВВС Трухильо по количеству боевых самолетов в разы превосходили ВВС Кубы, и доминиканский диктатор несколько раз публично угрожал разбомбить Гавану. 26 ноября 1959 года Че был назначен директором Национального банка Кубы (он возглавлял его 456 дней), причем других обязанностей (армия, ИНРА) никто с него не снимал. Че так комментировал свое назначение в письме родителям: «Дорогие старики! …Мы не люди, а рабочие машины, которые борются против времени в тяжелых и удивительных условиях. Промышленное управление [ИНРА] я создавал сам; с болью выдохшегося отца я его наполовину забросил, чтобы посвятить себя моему, видимо, ниспосланному Богом призванию — финансам…»239 Национальный банк функционировал на тот момент по американскому образцу — то есть правительству не подчинялся и вел только монетаристскую политику, пытаясь регулировать находящуюся в обращении денежную массу. Никакого участия в финансировании промышленного развития страны банк не принимал — и не должен был принимать с монетаристской точки зрения. Именно такой подход и должен был в корне изменить Че. Без денежной реформы в самое ближайшее время было не обойтись, но никто не горел желанием проводить столь непопулярные меры. Потому Фидель поручил это Че. Он знал, что в таком случае поручение будет добросовестно проработано и четко выполнено. Задача была не из легких. Из-за оттока капитала, которым сопровождалось бегство Батисты, валютных резервов у банка почти не было[147]. Надеяться на американские или западные кредиты не приходилось. Американские банки еще до назначения Че отказались предоставить кубинским предприятиям (причем частным) обычные коммерческие кредиты (40–50 миллионов долларов), выделявшиеся до этого каждый год. Сам Че, выступая в марте 1960 года перед студентами Гаванского университета, скромно заметил относительно всех своих должностей: «Позвольте мне остаться тем, кем я на самом деле являюсь, — скромным революционером и студентом первого курса… (Аплодисменты.) Я — студент первого курса по специальности “финансы” Университета Революции. (Аплодисменты.)»240. Сам Че неоднократно рассказывал, как произошло его назначение (в его подаче это был анекдот). Мол, Фидель на одном из заседаний сказал, что ему срочно нужны хорошие экономисты. Че немедленно поднял руку. Фидель удивился: «А ты разве экономист?» Че ответил: «А мне послышалось, что нужны хорошие коммунисты». Конечно, на самом деле назначение было продумано, но Че любил пошутить на собственный счет. На церемонии приведения нового главы Нацбанка к присяге Че и Фидель были в военной форме и смотрелись на фоне присущих финансовому миру костюмов и галстуков как белые вороны. Че продолжал демонстрировать свое пренебрежение к формальностям. Президент Кубы Освальдо Дортикос (который как юрист любил во всем точность и строгость) был удивлен, когда новый президент Национального банка подписал свою присягу не как «Эрнесто Гевара де ла Серна», а просто — «Че». Президент поручил обратить внимание новоявленного финансиста на то, что подписываться надо полным именем, а не прозвищем. Че, в свою очередь, передал главе государства: «Каждый подписывается, как хочет»241. На этом сюрпризы для делового мира не кончились — подпись «Че» появилась и на новых кубинских банкнотах. Посол США на Кубе так прокомментировал назначение Че в депеше в госдепартамент: «Гевара не нуждается в специальном представлении. Он настроен антиамерикански, его позиции по отношению к американскому частному бизнесу [на Кубе] и в целом крайне левые позиции хорошо известны»242. 1 декабря 1959 года на заседании СНБ США внимание Че уделил директор ЦРУ Аллен Даллес. В протокольной записи заседания СНБ указывалось: «…Назначение “Че” Гевары, аргентинского солдата удачи, директором Национального банка стало ударом по тем членам кубинского правительства, которые не хотят сдвига влево. Мистер Даллес сказал, что нам теперь следует быть готовыми к радикальным шагам типа экспроприации финансовой выручки от продажи сахара…» Даллес расценил последние события на Кубе как дрейф в сторону коммунизма при все более явной поддержке социалистических стран. «…Мистер Даллес отметил, что СССР действует очень умно, не позволяя раскрывать свои интересы на Кубе. Например, Микоян решил не ехать на Кубу (тут Аллен Даллес сильно ошибался. — Н. П.). Госсекретарь Гертер заметил, что СССР не хочет быть идентифицирован с любыми шагами Кубы в направлении коммунизма, так как он убежден, что мы предпримем действия против возможного коммунистического правительства Кубы по образцу наших действий в Гватемале». 10 декабря 1959 года на заседании СНБ тревогу относительно возможного укрепления советско-кубинских связей выразил вице-президент Никсон, что было отражено в протоколе: «Вице-президент спросил, какова линия коммунистов в отношении Кубы? У него сложилось мнение, что русские не возражают против жесткого курса Кубы[148]. Мистер Бисселл[149] сказал, что Советы поддерживают жесткую антиамериканскую линию на Кубе под маской национализма. Микоян не остановился на Кубе во время своего последнего визита, чтобы не дать повода для утверждений о том, что люди вокруг Кастро имеют связи с коммунистами»243. Между тем американцы были вынуждены признать, что аргентинский «солдат удачи» пока неплохо руководил кубинскими финансами. Хотя в 1959 году у Кубы оказалось на 195 миллионов долларов меньше валютных поступлений, чем планировалось, с помощью ограничения некритического импорта внешний баланс удалось выровнять. В начале 1959 года революционное правительство повысило заработную плату на 86 миллионов песо (тогда одно кубинское песо соответствовало одному доллару США) и денежная масса выросла на 14 процентов. Стране угрожала инфляция. Что касается валюты, то, как упоминалось, ее не хватало. В этой сложной ситуации Че действовал решительно, быстро и профессионально. Были проведены меры бюджетной экономии, предприятия заставляли снижать издержки. К середине 1960 года угроза инфляции была преодолена. Что касается валюты, то был введен жесткий контроль над импортом, разрешение на который отныне выдавал Национальный банк. Особенно взбесило все «сливки» кубинского общества введенное Че ограничение на вывоз валюты при путешествиях — 150 долларов в год. А ведь кубинский «креативный класс» любил ездить на шопинг в Майами если не каждую неделю, то уж точно каждый месяц. Тем не менее все эти меры стабилизировали валютный баланс Кубы. Придя в Национальный банк, Че, как и большевики в 1917 году, столкнулся с явным саботажем. Многие чиновники подали в отставку, не желая работать под началом неквалифицированного, да к тому же еще «красного» иностранца. Че, казалось, подтвердил их опасения. Первым делом он отказался от высокой зарплаты, заявив, что военного жалованья ему вполне достаточно. Затем он узнал, что еще при Батисте был заложен фундамент нового 31-этажного (!) здания Национального банка, расходы на возведение которого оценивались в 16 миллионов долларов. Архитекторы так и не смогли объяснить ему, зачем (кроме престижа и подражания американским небоскребам) в Гаване надо возводить высотку. Ведь это означало дополнительные расходы на лифты и противоураганные окна. Когда Че насмешливо сказал, что лифты вообще не нужны, ведь даже он с его астмой может с передышками подняться по лестнице на 31-й этаж, один из архитекторов с возмущением покинул кабинет. Естественно, что Че отказался от помпезного здания, на фундаменте которого позднее возвели больницу. В январе 1960 года, к неудовольствию Вашингтона, на Кубе были национализированы все сахарные плантации (в том числе и американские), которые в точном соответствии с идеями Че были преобразованы в государственные предприятия. При этом компенсаций американцам не предложили. Фидель был уже явно уверен в помощи СССР при возможном столкновении с США, поэтому преобразования на Кубе становились все радикальнее. Че активно продолжал свою работу в ИНРА. Пока национализацию промышленных предприятий на Кубе проводить не решались — было и так много проблем с американцами в связи с аграрной реформой. Однако Че с помощью чилийских коммунистов пригласил на работу в ИНРА экономистов из Чили, а в этой стране еще задолго до Альенде был очень большой опыт государственного регулирования экономики. Например, в Чили государство имело право проводить так называемые «интервенции» частных промышленных предприятий, то есть вводить там временное государственное управление. Поводом для интервенции могли быть, например, невыплата работникам заработной платы или прекращение инвестиционной деятельности на предприятии. Постепенно чилийский опыт был задействован и на Кубе. 14 января 1960 года на заседании СНБ США директор ЦРУ Даллес говорил о том, что «Кастро и Гевара продолжают осуществление своей программы по захвату земли и прочих активов»244. К тому же кубинцы-де хотят организовать в Гаване «Конференцию голодных наций» (тоже, видимо, преступление, с точки зрения Даллеса). Еще одним «стратегическим» прегрешением Гевары (полностью выдуманным ЦРУ) были якобы планировавшиеся поставки кубинского никеля в СССР, хотя сама же американская разведка признавала, что у Советского Союза вполне достаточно своего никеля. Посол США вручил в МИД Кубы ноту протеста против деятельности ИНРА. Надо отметить, что при основании ИНРА Че очень хотел возглавить эту организацию и горячо спорил с Фиделем, который был против. Че интересовала не должность — он понимал, что строительство социализма заключается именно в коренной реформе экономики. И Че считал, что он наиболее подходит для этой задачи. Фидель не возражал принципиально, но убеждал Че, что его как иностранца и «красного» все еще следует держать в тени с оглядкой на США. В принципиальном плане надо отметить, что Че, как человек прямой и начисто лишенный пиетета по отношению к любым должностям, мог спорить с Фиделем на любую тему, и иногда эти споры проходили на повышенных тонах — и Фидель, и Че были людьми страстными, убежденными в правоте своего дела. Но они были единомышленниками, и поэтому споры не кончались ссорами. Иногда после жаркой схватки, придя к единой точке зрения, они садились рядом и молча и мечтательно смотрели в потолок, размышляя о будущем. Че не забывал и о международных отношениях. Если раньше Куба послушно следовала в фарватере внешней политики США, то теперь было принято решение играть активную роль в формирующемся движении неприсоединения. Визит Че в страны Азии и Африки сыграл в этом повороте решающую роль. После этого на Кубу приехали экономические делегации Японии, Индонезии и Египта, были заключены торговые соглашения. В январе 1960 года министр иностранных дел Кубы Рауль Роа пригласил в Гавану на международный конгресс практически все влиятельные развивающиеся страны (их Даллес и именовал «голодными нациями»). Таким образом, как и планировал Че, кубинская революция превращалась из латиноамериканского в мировое явление. Все это вызывало уже не только недовольство в Вашингтоне. Там стали прилагать конкретные усилия к объединению кубинских контрреволюционных сил с целью дестабилизации или свержения (как задача-максимум) правительства Кастро. Так как и ЦРУ, и ФБР в начале 1960 года признавали, что Кастро пользуется популярностью во всех слоях кубинского общества, то выступать прямо против революции американская разведка считала делом малоперспективным. Возможная военная интервенция извне (например, руками Трухильо и Сомосы) привела бы только к еще большей консолидации всех кубинцев вокруг Фиделя. Поэтому поначалу против Кастро попытались настроить его же соратников из бывшей консервативной «равнины» под лозунгом спасения революции от тоталитарного коммунизма. Мятеж было поднял командующий войсками в провинции Камагуэй Убер Матос[150]. 19 октября 1959 года он заявил об отставке в знак протеста против сползания революции к коммунизму. Предполагалось, что к этому демаршу присоединятся другие влиятельные командиры и Кастро придется «сдать назад». Но Фидель действовал решительно и быстро — Матоса и его сторонников обвинили в заговоре. 21 октября кубинский лидер лично прибыл в Камагуэй для разбирательства чрезвычайного дела. На центральной площади города Фидель обратился к тысячам кубинцев с краткой речью, сказав, что в провинции зреет заговор, возглавляемый Матосом, засевшим в настоящий момент в казармах, и что он прибыл, чтобы сорвать контрреволюционный переворот. Затем Фидель отправился в казармы, увлекая за собой людей. Матос и его сообщники были арестованы и отправлены в Гавану, а Фидель прямо с балкона казармы обратился с речью к сопровождавшим его жителям Камагуэя[151]. Но в том же месяце (октябрь 1959 года) по кубинской революции все же был нанесен сильнейший удар. Фидель первоначально приказал арестовать Матоса Камило Сьенфуэгосу. Тот прилетел в Камагуэй, быстро взял ситуацию под контроль и 23 октября по телевидению разъяснил жителям провинции произошедшие события. Камило был, пожалуй, на тот момент самым популярным человеком на Кубе после Фиделя и Че. Кубинцам нравились его бесшабашная смелость, скромность и веселый нрав. Сьенфуэгос не был коммунистом, однако был, бесспорно, настроен на глубокие социальные преобразования. Он не только уважал, но и искренне любил Че, и эти чувства были взаимными. 28 октября 1959 года Камило Сьенфуэгос вылетел из Камагуэя в Гавану на самолете «Цессна 310». Самолет исчез, хотя по радиосвязи не подавал никаких просьб о помощи. Его искали несколько дней, но так и не нашли. С тех пор на Западе распространена версия, что Сьенфуэгоса «убрал» Фидель, якобы завидуя его популярности. Эта версия откровенно бредовая, если учесть, что у Камило не было никаких политических амбиций. Как и Че, он очень скромно относился к своим способностям и не хотел занимать никаких государственных постов. Скорее всего (если проводить расследование по проверенному временем принципу «ищи, кому выгодно»), Сьенфуэгоса убрали противники Кастро. Либо люди Матоса смогли на аэродроме Камагуэя повредить самолет, который потом потерпел крушение над морем, либо «Цессну» сбили ВВС Трухильо. Доминиканский диктатор мог получить информацию о полете от людей того же Матоса. Че так откликнулся на смерть своего друга: «Камило свято чтил верность. Он был верен и Фиделю, который, как никто другой, воплощает в себе волю народа, и самому народу. Народ и Фидель — одно целое. Именно этим руководствовался в своей деятельности непобедимый партизан. Кто убил Камило? Лучше спросим: кто уничтожил его физически? Ибо в памяти народной такие люди не умирают. Его убил враг, убил потому, что хотел его смерти, убил потому, что абсолютно надежных самолетов не бывает, потому, что пилоты не могут предугадать всех случайностей, потому, что, обремененный работой, он намеревался быть в Гаване за несколько часов. Наконец, его убил собственный характер. Камило никогда не отступал перед опасностью, он смело смотрел ей в глаза, заигрывал с нею, дразнил ее, как тореадор, и вступал с нею в единоборство. В его сознании партизана не укладывалось, что какое-нибудь препятствие может остановить его или заставить свернуть с намеченного пути»245. С начала 1960 года американцы в отношении Кубы уже перешли к силовой политике. «Неопознанные» самолеты стали бомбить национализированные сахарные заводы. ФБР прекратило чинить любые, даже минимальные препятствия антикастровской эмиграции в Майами, а ЦРУ приступило к объединению этой эмиграции в единую политическую силу. Фиделя решили победить так же, как он победил Батисту — организовать вооруженное вторжение на Кубу с моря в расчете на помощь внутренней оппозиции. В то же время Кубе предполагалось предъявить ультиматум: Гаване следовало немедленно начать компенсировать ущерб экспроприированным американским собственникам. Для этого Кубе «советовали» ввести экстраординарный налог на экспортируемый сахар (1–1,5 цента за фунт) и все поступления от него направить на компенсацию. Госдепартамент предложил президенту США начать массированное пропагандистское контрнаступление против Кастро, используя в том числе и «подчищенные» материалы американской разведки246. Уже в январе 1960 года в конгресс следовало внести законопроект о сокращении закупок кубинского сахара. Все это было частью программы «План действий против Кубы», разработанной госдепартаментом. 8 января 1960 года на совместном совещании ответственных представителей госдепартамента и ОКНШ обсуждалось уже возможное «посткастровское» руководство Кубы. Генерал Лемницер выразил обеспокоенность тем, что кубинцы по всему миру ищут оружие. Руботтом «успокоил» генерала — у Кубы нет денег. Но американские военные были куда как дальновиднее американских дипломатов. Адмирал Берк выразил мнение, что кубинцы могут купить оружие и нефть у русских247. Однако Руботтому все еще казалось «сомнительным», что русские зайдут так далеко «на нынешней стадии». Но русские зашли. 4 февраля 1960 года советская делегация под руководством Микояна вместе с выставкой прибыла в Гавану[152]. Со стороны Москвы это был необычный и недвусмысленный жест доброй воли — столь высокопоставленный советский представитель приехал в страну, где даже не было советского посольства. Первоначально выставку хотели открыть 28 ноября 1959 года, но в это время в Гаване проходил конгресс католиков, и кубинское руководство опасалось антикоммунистических провокаций. По улицам кубинской столицы прошли с факелами сотни тысяч человек, которых ЦРУ могло бы легко перенаправить против «безбожных советских коммунистов». В качестве личного переводчика Микояна в Гавану приехал старый знакомый Че — Николай Леонов, учившийся в то время в разведшколе КГБ СССР. Он навестил Че, который в то время жил в бывшем военном городке «Сьюдад-Либертад» на западе Гаваны. Когда Леонов в обед приехал к Че, чтобы вручить подарок (пистолет), команданте еще спал. Он спросил Че, всерьез ли на Кубе собираются строить социализм. Последовал утвердительный ответ. Че напомнил другу, что брал у него советские книги в Мексике именно для того, чтобы знать, какое общество строить. Выставка имела грандиозный успех — сотни тысяч кубинцев собственными глазами увидели передовой уровень советской промышленности. На выставке демонстрировались модель первого искусственного спутника Земли, макеты советских заводов и жилых домов, а также изданная в Советском Союзе литература на испанском языке[153]. Беседы с Кастро произвели на Микояна самое благоприятное впечатление. Он сообщил Хрущеву, что Фидель — настоящий революционер, «такой же, как мы». 13 февраля 1960 года было подписано советско-кубинское торговое соглашение, согласно которому СССР обязался закупить по миллиону тонн кубинского сахара в течение последующих четырех лет. 20 процентов сахара оплачивалось в свободно конвертируемой валюте, остальное — советскими товарами. Кубинцы (за это отвечал Че) намеревались купить в Советском Союзе машины и оборудование, нефть и нефтепродукты, пшеницу, бумагу, цветные металлы. Кроме того, Кубе был выделен льготный кредит (под 2,5 процента годовых на 12 лет) в объеме 100 миллионов долларов — очень большие деньги для кубинской экономики того времени. Че планировал направить кредит на индустриализацию Кубы, а точнее — на строительство первого в стране сталелитейного завода. Кстати, ЦРУ ошиблось с прогнозами насчет советских кредитов Кубе. 21 января 1960 года на заседании СНБ США глава американской разведки Аллен Даллес утверждал, что русские, «вероятно», дадут Кубе не более 5–6 миллионов долларов248. Че как твердый сторонник развития связей с социалистическим лагерем, особенно гордился тем, что СССР будет поставлять Кубе нефть по ценам на 33 процента ниже мировых. Только на этом Куба экономила 20 миллионов долларов. Конечно, такое великодушие Москвы выигрышно смотрелось на фоне постоянных угроз Вашингтона прекратить закупки кубинского сахара. Кстати, сахар СССР обязался закупать по ценам выше средних мировых (по 19 центов за фунт). Микояна отвезли в Сьерра-Маэстру, где он вместе с Фиделем ночевал на полу недостроенного туристического комплекса. Ели то же, что и местные жители — картошку, рис, пили крепкий кофе. Когда еда кончилась, Фидель предложил Микояну отправиться на рыбалку (советский гость подумал, что кубинский лидер шутит). Пойманную рыбу тут же зажарили и съели с солдатскими галетами. Именно в Сьерре, подальше от фотообъективов прессы, Фидель и Че сообщили Микояну о своей решимости строить на Кубе социализм. Микоян, к величайшей радости Фиделя, подарил ему советский вертолет Ми-8, который был одним из экспонатов выставки. Непосредственным результатом визита Микояна стало создание 20 февраля 1960 года по инициативе Че «кубинского Госплана» — «Центральной хунты планирования» (Junta Central de Planificacion, JUCEPLAN). Отыне развитие всей кубинской экономики должно было идти по четко намеченному плану. Че опять получил дополнительное «кресло» — он стал членом совета директоров «Хунты». Кстати, Че поразил советских гостей своей «нетипичностью». Русские ожидали увидеть горячего латиноамериканского революционера, этакого рубаху-парня. Вместо этого перед ними предстал пунктуальный менеджер, внимательно слушавший и записывавший, говоривший тихо и вдумчиво, без всякой претензии на внешний эффект. Че напоминал не кубинца и даже не аргентинца, а скорее немца. Тема поставок советского оружия во время визита Микояна не обсуждалась. Тем не менее еще в феврале 1960 года госдепартамент поручил посольству США в Москве предупредить советское правительство, что США настроены резко против возможных поставок советского оружия в Западное полушарие и воспримут такие поставки как нарушение заверений СССР в его стремлении снизить международную напряженность249. Лицемерие американской позиции было налицо — поставки оружия тому же Трухильо из Англии или Швеции (причем речь шла не о винтовках, а о танках и самолетах) американцев почему-то не волновали. Американцы не могли пройти мимо такого события, как визит Микояна, — был осквернен возложенный главой советской делегации венок к могиле Хосе Марти. Во время открытия советской выставки раздалась стрельба. На «спонтанных» антисоветских демонстрациях кубинцев стращали всеми традиционными ужасами в отношении советской тоталитарной системы — от холодной Сибири до упразднения в СССР брака и семьи. Но главная месть была еще впереди. 4 марта 1960 года в 15.10 прямо на гаванском рейде взорвался французский сухогруз «Ля Кувр». Взрыв был такой силы, что его слышали во всех частях города. Части якоря потом нашли за несколько километров в центре столицы. Второй взрыв раздался в 16.00, когда полным ходом шли спасательные работы и на место теракта прибыли Фидель и Че. Судно перевозило 76 тонн оружия и боеприпасов[154] из Бельгии (порт Антверпен). Число погибших составило 101 человек, 209 человек были ранены. Были убиты шесть членов экипажа «Ля Кувр», а трое получили ранения. Фидель обвинил во взрыве ЦРУ и провозгласил новый лозунг революции — «Родина или смерть!». На Кубе был объявлен однодневный траур. Че выделил на помощь семьям погибших один миллион песо[155]. На следующий день Фидель и Че, взявшись за руки, возглавили многотысячную молчаливую похоронную процессию, заполнившую главную набережную кубинской столицы — Малекон. Когда позднее Фидель обращался с речью к демонстрантам с балкона, молодой кубинский фотограф Альберто Корда сделал главный снимок своей жизни — Че Гевара, в черном берете со звездочкой, с развевающимися волосами и гневным взглядом. С тех пор это фото Че стало знаменитым во всем мире. Фидель провел прямую параллель с взрывом американского корабля «Мэн» на гаванском рейде 15 февраля 1898 года, который США тогда использовали как предлог для вторжения на Кубу. Сразу же после взрыва «Ля Кувр» Фидель пригласил на беседу Алексеева (в крепость Ла-Кабанья) и впервые поставил вопрос о закупке советского оружия. Он полностью согласился с идеей Че (навеянной печальным гватемальским опытом) о необходимости повсеместного вооружения населения, то есть создания народной милиции. И Фидель, и Че исходили из того, что в случае американского вторжения только большие первоначальные потери американцев могли бы заставить их быстро прекратить войну. А для этого кубинцы хотели несколько уравновесить превосходство американцев в авиации и тяжелом вооружении советскими поставками и поголовным вооружением населения. СССР был единственным реальным источником военной помощи — ведь американцы саботировали и блокировали закупку оружия на Западе (Великобритания, Бельгия). Кубинцев тогда интересовало прежде всего стрелковое оружие, и Фидель предложил тайно доставить его на Кубу на советской подлодке. На тот момент на Кубе уже существовало небольшое советское торгпредство, и через него запрос был направлен Хрущеву. Уже через день пришел положительный ответ советского лидера. Правда, Хрущев вполне логично предложил не прятаться, а поставить оружие открыто. Ведь Куба, как суверенная страна, имела полное право заботиться о своей обороноспособности. Обеспокоенность кубинского руководства была более чем оправданной. 14 марта 1960 года так называемый «Комитет 5412»[156] подготовил план подрывных операций против Кубы250. Цель плана была сформулирована абсолютно ясно: «…замена режима Кастро на режим, более отвечающий истинным интересам кубинского народа (то есть ЦРУ, видимо лучше знало, чего хотят кубинцы, чем сами жители Кубы. — Н. П.) и более приемлемый для США, таким путем, чтобы избежать видимости интервенции США. В принципе основной метод по достижению этой цели заключается в… поддержке… прямых акций вне и внутри Кубы… со стороны отобранных групп кубинцев». 17 марта 1960 года президент Эйзенхауэр одобрил план ЦРУ по созданию из кубинских контрреволюционных эмигрантов воинской части в количестве нескольких сотен человек. ЦРУ с помощью реакционных диктатур Центральной Америки (Никарагуа, Гондурас, Гватемала) должно было подготовить, вооружить кубинцев и доставить их на остров. Директор ЦРУ Аллен Даллес не скрывал в своем ведомстве, что хочет повторить на Кубе свой гватемальский успех. В мае 1960 года ЦРУ начало в Майами набор кубинских эмигрантов в «Бригаду 2506» — так стали называть часть, которой предстояло вторгнуться на Кубу. Затем инструкторы ЦРУ на тихоокеанском побережье Гватемалы организовали военную подготовку бойцов бригады. Всю операцию курировал заместитель Даллеса Ричард Бисселл. Хотя Фидель и не знал на тот момент подробностей этого плана американской разведки, до него все же доходили слухи о вербовке ЦРУ кубинских эмигрантов в Майами. Поэтому в конце апреля лидер кубинской революции выступил с речью, в которой предупредил США, что «второй Гватемалы» у них не выйдет. В ответ по указке США проамериканский президент Гватемалы Мигель Идигорас Фуэнтес обвинил Че в подготовке вторжения в Гватемалу с Кубы. 25 апреля Гватемала и Куба разорвали дипломатические отношения. В ответ 8 мая 1960 года Фидель объявил о восстановлении дипломатических отношений с СССР. Послом в Москву был отправлен бывший лидер «Революционного директората 13 марта» Фауре Чомон. Летом на Кубу тайно прибыла советская военная делегация для точного установления потребностей страны в оружии. Некоторые военные приехали с чехословацкими паспортами. Хотя Чехословацкая Социалистическая Республика установила дипломатические отношения с Кубой 17 мая 1960 года, чехословацкий посол Владимир Павличек находился на острове уже с марта. Почти полгода он один официально представлял на Кубе социалистический лагерь. Одновременно с посольством в Гаване была учреждена резидентура чехословацкой разведки, имевшая главной целью «подрыв позиций идискредитацию политики США в Латинской Америке»251. 10 июня 1960 года в Гаване было подписано кубинско-чехословацкое соглашение о торгово-экономических связях, а на следующий день — соглашение о поставках оружия и военного снаряжения. Кубинцы придавали этому соглашению особое значение — его подписал лично Фидель. Прилетевший для подписания чехословацкий министр внешней торговли Франтишек Крайчир вел переговоры только с братьями Кастро и с Че. Остальных членов кубинского правительства в дела не посвящали, так как опасались утечки информации в США. Чехословакия также предоставила Кубе льготный кредит (третий по размеру после СССР и Китая). Все кубинско-чехословацкие торговые контакты также курировал Че. Американцы тоже не упускали их из виду. На заседании СНБ США 8 июня Даллес отметил, что «…[советский] блок готов поставлять Кубе оружие через Чехословакию». Эйзенхауэр спросил собравшихся, должны ли США терпеть «наглость» русских, если те заключат с Кубой договор о взаимной помощи252. Толком ему никто из членов СНБ ответить не смог. Американцам все это, конечно, не нравилось, но они уже понимали, что потеряли Кубу и мирным путем не смогут вернуть там былые порядки. Тем более что с июля 1960 года Куба находилась под советским «ядерным зонтиком». 9 июля 1960 года Хрущев публично заявил, что в случае нападения на Кубу СССР окажет этой стране любую военную помощь. Че был счастлив и заявил, что отныне Куба находится под надежной защитой самой большой армии мира. Советский лидер также сказал о своей готовности посетить Кубу, чему, однако, было не суждено воплотиться в жизнь. Зато в 1960 году на Кубу приехал, пожалуй, самый известный философ той эпохи, властитель умов мировой интеллигенции Жан Поль Сартр. Он с самого начала поддерживал кубинскую революцию (при этом к СССР относился довольно критически) и мечтал познакомиться с ее лидерами, прежде всего с Фиделем и Че. Поговорив с Че, Сартр произнес свою ставшую знаменитой фразу, что Эрнесто Че Гевара — самый совершенный человек, которого он, Сартр, видел в жизни. Че воплощал собой равенство и солидарность. Этих качеств, по мнению Сартра, так не хватало в современном мире. Позднее французский философ так писал о своих впечатлениях: «Радикальный при принятии решений, решительный как боец при их осуществлении, Гевара был необыкновенно образованным и после Кастро был одним из самых быстрых умов революции. Я его видел: только ненормальный мог бы подумать, что человечность и юмор, которые он проявляет по отношению к гостям, он всего лишь имитирует в приемные часы, это его истинные черты, хотя он проявляет их с перерывами»253. Даже внешний облик Че (мятая военная форма и растрепанные волосы), который многие считали снобизмом и позерством, говорил о другом — Че был всецело поглощен великим делом, делом всей жизни — строительством нового справедливого общества, и на всякие там бытовые мелочи не обращал никакого внимания. Он и встречал, и провожал людей не по одежке, а по уму, считая, что если кто-то уделяет излишнее внимание своему внешнему виду, то такой человек, как правило, лишен богатого внутреннего содержания. Когда Рауля Кастро назначили министром обороны, он приказал всем офицерам постричься и побриться, чтобы приобрести некий официальный вид, как и подобает военнослужащим регулярной армии. Конечно, многие партизанские командиры гордились своими вихрами и бородами, за что во всем мире их называли «барбудос» («бородачи»), и были от приказа не в восторге. Когда капитан Хуан Эскалона передал в декабре 1959 года приказ Рауля Че, тот ответил: «Передай Раулю, что я постригусь, так как эти лохмы мне уже самому надоели, но пусть даже не думает о том, чтобы заставить меня побриться — этого я не сделаю»254. Как-то перед одним из официальных приемов президент Кубы Дортикос Торрадо поручил своему военному адъютанту сообщить Че, чтобы тот явился в парадной, а не в повседневной военной форме. Че ответил: «Да неужели доктор тебе это сам сказал? Это он пошутил. Сам знаешь, как доктор любит шутки». Когда Че появился на приеме в своей обычной форме, военный адъютант ожидал нагоняя от президента. Но тот смущенно заметил: «Я забыл вас предупредить: на Че мое указание не распространяется». Че, однако, всегда стучался в дверь президентского кабинета, прежде чем войти, хотя Дортикос Торрадо несколько раз говорил ему, что он может входить без стука и лишних формальностей. Летом 1960 года американцы попытались задушить экономику Кубы, лишив страну энергоносителей. На Кубе не было собственных источников энергии, и страна жила за счет привозной нефти (в основном из Венесуэлы). Ее импортировали и перерабатывали четыре нефтеперерабатывающих завода мощностью немногим более 4 миллионов тонн в год. Один (самый маленький) завод принадлежал окружению Батисты и был после революции национализирован. Тремя другими владели американские компании «Эссо», «Тексако» и англо-голландская «Шелл». Например, «Эссо» производила 52 процента мазута, 74 процента авиационного бензина и 57 процентов керосина. Кубинские революционные власти прекрасно понимали, чем стране грозит такая тотальная зависимость от американцев, но действовали постепенно и осторожно. 20 ноября 1959 года по инициативе Че был учрежден Государственный кубинский институт нефти, получивший права на нефтеразведку и добычу, а также на реализацию нефтепродуктов. Институту был передан бывший батистовский нефтеперерабатывающий завод. Но самое главное нововведение, вызвавшее негодование американских компаний, заключалось в том, что отныне только институт устанавливал отпускные цены на нефтепродукты. Но на этом «безобразия» кубинских революционеров не закончились. Были ужесточены условия концессий, и теперь государству надо было выплачивать 60 процентов доходов от продажи нефти и природного газа255. Кроме того, все нефтеперерабатывающие заводы были обязаны по требованию правительства перерабатывать принадлежавшую государству нефть. Все эти меры (в которых не было ничего «коммунистического») натолкнулись на ожесточенное сопротивление американских компаний. Они настаивали, что будут сами импортировать нефть и по ценам, которые сочтут для себя привлекательными. Когда Кубинский институт нефти подписал контракт с Венесуэлой об импорте 35 тысяч тонн нефти по цене 2,1 доллара за баррель, «Шелл», «Тексако» и «Эссо» отказались ее перерабатывать (сами они закупали нефть на 25 процентов дороже и перекладывали эту цену на плечи кубинских потребителей). Контракт пришлось аннулировать. Одновременно, чтобы показать властям, кто в доме хозяин, нефтяные компании под разными предлогами сами сократили импорт и переработку нефти. На конец июня 1960 года на заводе «Эссо» нефти осталось на один день работы. Но Че и Фидель уже подготовились к такому развитию событий. 17 апреля 1960 года на Кубу прибыл первый советский танкер, доставивший из Новороссийска 11 тысяч тонн сырой нефти. В мае прибыло еще 10 тысяч тонн нефти и 27 тысяч тонн нефтепродуктов, в июне, соответственно, 32 и 17 тысяч тонн. Всего с апреля по ноябрь 1960 года СССР поставил 1 миллион 286 тысяч тонн сырой нефти и 320 тысяч тонн нефтепродуктов. Иностранные компании заявили, что советскую нефть перерабатывать не будут, так как она якобы слишком густая. 28 июня 1960 года правительство Кубы в соответствии с новым законодательством обязало завод «Тексако» принять советскую нефть как собственность Кубинского государства для переработки. В противном случае «Тексако» грозила интервенция государства[157]. 30 июня аналогичные предписания получила и «Шелл». Обе компании ответили отказом, и в тот же день над ними был установлен государственный контроль. Через месяц все заводы были национализированы. Фидель прокомментировал все это следующим образом: «Этот трюк с нефтью закончился национализацией нефтеперерабатывающих заводов, и проблема нефти была решена полностью с помощью Советского Союза. Монополии потеряли свои нефтеперерабатывающие заводы, а страна не осталась без нефти. Это был первый серьезный шаг империалистов против нас. Это был первый бой, который был дан, — это был бой за нефть»256. Американцы надеялись, что кубинцы своими силами не смогут управлять сложным производством, и поэтому отозвали весь инженерный персонал из страны. Но уже в апреле 1960 года на Кубу прибыла группа советских экспертов, изучивших положение в отрасли. Они пришли к выводу, что Кубе стоит построить еще один современный нефтеперерабатывающий завод мощностью 1,5–2 миллиона тонн нефти в год. Че, отвечавший за кубинскую промышленность, с этим мнением полностью согласился, и уже в сентябре 1960 года Куба обратилась к СССР с просьбой об экономической и технической помощи при строительстве такого завода. Кубинская оппозиция и ее американские покровители стали твердить, что СССР специально продает Кубе нефть дешево, чтобы таким путем установить полный контроль над страной. Че ответил на эти обвинения следующим образом: «…есть те, кто утверждает, что Советский Союз продает нам нефть по такой цене из политических соображений, что это делается только для того, чтобы нанести ущерб Соединенным Штатам. Мы можем согласиться, что это действительно так. Да, если Советскому Союзу при осуществлении им своего суверенитета хочется проучить Соединенные Штаты, он продает нам нефть и покупает у нас сахар. Нас это не касается, нас не касаются их намерения, торгуя, мы просто продаем товар и не продаем национальный суверенитет, как это делали раньше. Мы просто будем говорить на языке равенства… В этом духе были заключены все договоры, и в этом духе будут заключаться новые торговые договоры…»257 ЦРУ понимало, кто стоит за ускорившимся движением Кубы к социализму. В апреле 1960 года американская разведка подготовила докладную записку «Коммунистическое влияние на Кубе», где Раулю Кастро и Че уделялось повышенное внимание: «С помощью Гевары и Рауля Кастро коммунисты установили контроль над политическим воспитанием в вооруженных силах, в которые они внедрили много представителей коммунистической молодежи. Потом они (то есть Че и Рауль. — Н. П.) помогли создать Институт аграрной реформы под руководством Антонио Нуньеса Хименеса (тайный коммунист), который стал автономной политикоэкономической империей… Что касается внешних связей, то кубинская внешняя политика находится в согласии с целями инициированной Советами “национально-освободительной борьбы”… Были предприняты усилия с целью помочь оппозиционным элементам за границей, то есть содействовать “национально-освободительной борьбе”. Эрнесто Гевара, отвечающий за помощь зарубежным революционерам, пытался достичь включения коммунистов в единые (оппозиционные) движения». ЦРУ все еще надеялось на идеологический разрыв Фиделя с Че: «Хотя есть сведения, что коммунисты опасаются “шовинистической” и “буржуазной” позиции Фиделя Кастро, нет никаких данных, что они сомневаются в дружбе Рауля Кастро и Эрнесто Гевары, которые осуществляют, по всей видимости, больший организационный контроль над деятельностью правительства, чем Фидель». Американцы тем временем форсировали подготовку к высадке на Кубу. Для подготовки населения к встрече «освободителей» на Каймановых островах был размещен радиопередатчик ЦРУ, который вел антикубинскую пропаганду. Руководил работой этой радиостанции тот самый Дэвид Эттли Филипс, который якобы впервые обратил внимание ЦРУ на Че в Гватемале в 1954 году. В горах Эскамбрай ЦРУ поддерживала вооруженные оппозиционные группы, состоявшие в основном из бывших бойцов «второго фронта» Менойо. По данным американской разведки, этих «антикоммунистических партизан» было около тысячи, но действовали они разрозненно. В Майами ЦРУ сколотила «объединенную кубинскую оппозицию» — Демократический революционный фронт (транслитерация испанской аббревиатуры — ФДР[158]), которую возглавил Мануэль Антонио Варона, бывший при президенте Прио Сокаррасе премьер-министром. Название блока говорило о тактике ЦРУ — понимая, что революция популярна на Кубе, американцы хотели устроить «вторую революцию» против «диктатора Кастро», то есть повторить тактику самого Фиделя в борьбе против Батисты. Однако ЦРУ ошибалось в коренной предпосылке — если Батисту ненавидели практически все кубинцы, то Фидель пользовался на Кубе огромной популярностью. Кубинцы ответили, как и предлагал Че, созданием массовой народной милиции, которая вышла на митинг в Гаване 1 мая 1960 года. Перед ополченцами выступил Фидель, заявив, что в случае своей гибели просит народ оказать доверие его брату Раулю как лидеру революции. Восторженные люди скандировали: «Куба — да! Янки — нет!» Помимо милиции, вооруженной только легким стрелковым оружием, американцев готовилась встретить и новая революционная армия, насчитывавшая, по оценкам ЦРУ, 50 тысяч человек. Благодаря системе политической пропаганды и тщательного отбора кадров, введенной Че, на предательство этой армии американцам рассчитывать не приходилось. 3 мая в конгрессе США выступил бывший начальник генштаба батистовской армии Табернилья, заявивший, что Фидель тайно размещает направленные против США советские ракеты в болотах Сьенага-де-Сапата на южном побережье Кубы. Это была полная ложь, но конгрессменам нужен был предлог для введения санкций против Кубы. А здесь были хороши все средства. 3 июля 1960 года конгресс дал президенту Эйзенхауэру полномочия сократить квоту на закупку кубинского сахара. Фидель отреагировал принятием закона, дающего правительству право национализировать всю американскую собственность на Кубе. Американцы ответили быстро — 6 июля Эйзенхауэр объявил, что США больше не будут импортировать сахар с Кубы в 1960 году. По факту это означало отказ от прежних обязательств по закупке 700 тысяч тонн сахара. Но американцы все время запаздывали. Благодаря прежде всего усилиям Че были заблаговременно найдены альтернативные покупатели на основной товар кубинского экспорта. 26 июля 1960 года (кубинцы отмечали очередную годовщину штурма казарм Монкада) Фидель выступил с речью, в которой выразил симпатии Кубы в отношении национально-освободительного движения в Латинской Америке: кубинский пример может превратить Анды в Сьерра-Маэстру Западного полушария. При этом речь шла не об экспорте революции, а об экспорте кубинской модели развития, которая становилась все более притягательной для обездоленных классов латиноамериканского субконтинента. Для Че тема революционной борьбы за освобождение Латинской Америки была не просто темой — это было делом всей его жизни. Он уезжал из Буэнос-Айреса в 1953 году как «солдат [Латинской] Америки», и на Кубе он продолжал оставаться таковым. 28 июля Че выступил на открытии I съезда латиноамериканской молодежи, где вместе с ним в президиуме сидел Хакобо Арбенс. Приветствуя бывшего президента Гватемалы, Че сказал: «Мы благодарны ему и погибшей гватемальской демократии за пример и опыт, которые они нам дали. Мы поняли и верно оценили ошибки, с которыми не смогло справиться его правительство, чтобы, не повторяя их, дойти до сути проблемы и одним махом снести головы[159] и властям предержащим, и своре их наемных палачей». Че прямо поставил вопрос: является ли кубинская революция коммунистической? И сам же на него ответил: «…я бы после популярного объяснения по теме “что такое коммунизм” и игнорируя избитые доводы и обвинения империалистов, колониальных держав и т. п., которые вообще все валят в одну кучу, ответил бы так: если эта революция марксистская (заметьте, я сказал “марксистская”), то произошло это потому, что она сама, своими методами открыла те пути, на которые в свое время указал Маркс (аплодисменты)»258. Именно в этой фразе заключался тот путь, который привел Че к гибели уже через семь лет. Он считал, что метод кубинской революции, то есть вооруженная борьба небольшого отряда, раскачивавшего ситуацию в стране, — это новое слово в теории и практике марксизма. А значит, этот метод можно использовать и в других странах. Если Маркс и Ленин говорили о захвате власти пролетариатом, который сначала должен был организовать свою массовую революционную партию, то на Кубе вполне обошлись и без пролетариата, и без массовой пролетарской партии. Вместо долгой и кропотливой политической и агитационной работы по примеру русских большевиков кубинский маленький революционный авангард сделал все быстро и силой слова, и силой оружия. И выступая перед латиноамериканской молодежью, Че не без гордости «уколол» советских друзей, утративших былой революционный пыл: «Недавно один из высокопоставленных деятелей Советского Союза, заместитель премьер-министра Микоян (аплодисменты), поднимая тост за кубинскую революцию, признал (будучи марксистом всю свою жизнь), что это — явление, которое Маркс не предвидел. (Аплодисменты.) И заметил, что жизнь учит нас большему, чем самые мудрые книги и чем самый глубокий из мыслителей (аплодисменты)»259. При этом надо подчеркнуть, что Че не был ни маоистом, ни троцкистом, как это часто утверждают. Он был гораздо большим марксистом с точки зрения теоретической подготовки, чем многие члены тогдашнего советского руководства, включая самого Хрущева. Просто он считал советскую революцию несколько обюрократившейся и медлительной, «бабушкой на покое». Напротив, революция на Кубе была как советская, только сорока годами раньше. Она еще была молодой. Ведь в 1920-е годы большевики не стеснялись поддерживать коммунистов в гражданской войне в Китае и даже готовили в 1923 году вооруженное восстание в Германии («немецкий Октябрь»), С точки зрения Че, просоветские компартии в Латинской Америке зря встали на путь завоевания власти мирным путем. Американцы никогда не дадут этого сделать, что показал опыт Гватемалы. Поэтому Че считал ненасильственные методы борьбы латиноамериканских коммунистов не то чтобы теоретически неверными. Нет, он просто считал их бесперспективными. Забегая вперед отметим, что чилийский опыт 1970–1973 годов свидетельствовал как раз в пользу Че. Как ни старались тогда чилийские коммунисты придерживаться каждой буквы существовавших законов, это не уберегло их от пуль и танков, поддержанных американцами военных путчистов. Таким образом, разногласия Че с Москвой касались не целей или стратегии, а всего лишь тактики революционной борьбы, да еще и в конкретном регионе земного шара — Латинской Америке. Со своей стороны Хрущев и его команда тоже отнюдь не были противниками вооруженной борьбы за социализм, хотя именно в этом (помимо всего прочего) Москву тогда обвинял Пекин. СССР и при Хрущеве, и позднее оказывал самую разнообразную помощь (в том числе и военную) борющимся народам Вьетнама, Лаоса, Алжира, странам Черной Африки. Мирное сосуществование Хрущев понимал лишь как невозможность выиграть третью мировую войну в условиях, когда СССР и США располагают большими ядерными арсеналами. Но любая другая борьба двух систем Москвой отнюдь не отрицалась. Никакого идеологического перемирия объявлено не было. Империализм для Хрущева империализмом и оставался. Однако в Москве подозревали все кубинское руководство, а особенно Че, в том, что оно излишне абсолютизирует вооруженную борьбу. Ведь на Кубе маленький отряд Фиделя, скорее всего, не добился бы успеха, если бы его не поддерживало в самых разных формах практически все кубинское население, включая часть крупной буржуазии. А ведь это население надо было предварительно организовать и провести пропагандистскую работу. То есть, с советской точки зрения, малочисленный партизанский отряд своими действиями не создавал в той или иной стране революционную ситуацию, а скорее использовал эту ситуацию, уже предварительно созданную массовой политической работой среди населения. В любом случае, Москва никоим образом не ограничивала революционную активность Кубы в странах Латинской Америки. Хрущев никогда ничего не запрещал Кастро и даже не давал каких-либо рекомендаций. Наконец, победа революции на Кубе была в определенной мере уникальной и стала возможной еще и потому, что Фиделю до самого конца 1959 года удавалось водить американцев за нос относительно истинных целей этой революции. Предположить, что американцы не учатся на своих ошибках и еще неоднократно наступят в Латинской Америке на те же грабли, — значило по меньшей мере недооценивать сильного врага. Тем более что отныне любая помощь Кубы любому политическому движению в Западном полушарии рассматривалась США уже как достаточное основание немедленно вступить в борьбу всей своей мощью, включая военную. Призрак «второй Кубы» стал главным кошмаром американской внешней политики, и американцы противостояли этой угрозе любой ценой. Так что, как это ни парадоксально, блестящая победа кубинской революции сильно осложнила положение латиноамериканских революционеров. Вашингтон проснулся и, после того как обжегся на молоке, дул на воду изо всех сил. Прошло целых 20 лет, прежде чем сандинисты в Никарагуа смогли полностью повторить кубинский опыт, так же блестяще обманув США. В Америке приближались президентские выборы, на которых кандидат Демократической партии молодой и харизматичный сенатор Джон Кеннеди бросил вызов вицепрезиденту США Ричарду Никсону. Позднее Никсон то с горечью, то с яростью вспоминал, что проиграл Кеннеди именно из-за Кубы. По указанию Эйзенхауэра Кеннеди тайно информировали о подготовке вторжения на Кубу. Брифинги для кандидата демократов проводил лично Аллен Даллес. Причем делал он это с ведома Никсона, который курировал всю подрывную работу США против Кубы. Однако во время решающих теледебатов Кеннеди вдруг стал громогласно упрекать Никсона в том, что республиканская администрация сидит сложа руки и ничего не предпринимает против «коммуниста» Кастро. Никсон был возмущен такой подлостью — ведь он не мог оправдаться и прямо в телеэфире рассказать о планах ЦРУ по высадке на Кубе «Бригады 2506». Кеннеди знал это и поэтому бил «ниже пояса». На Кубе не ждали ничего хорошего ни от Никсона, ни от Кеннеди. И были правы. Как только Кеннеди был избран президентом, он дал Даллесу «зеленый свет» на форсирование вторжения на Кубу. Но еще в 1960 году в сами США «вторгся» Фидель Кастро. Ни на какое приглашение (официальное или частное) он уже рассчитывать не мог, поэтому приехал в сентябре в Нью-Йорк на очередную сессию Генеральной Ассамблеи ООН. Как всегда, кубинский лидер сразу же приковал к себе внимание американских СМИ — корреспонденты всех политических цветов и оттенков ходили за ним по пятам. И Фидель мастерски обыграл свою популярность и новое амплуа Давида, борющегося против североамериканского Голиафа. Желая подчеркнуть свою солидарность с чернокожим населением США, Фидель остановился в бедной гостинице в Гарлеме — самом бедном негритянском районе Нью-Йорка. Он впервые встретился и обнялся с Хрущевым, и оба лидера вместе ходили по бедным кварталам самого богатого американского города, финансовой столицы капиталистического мира. Хрущев еще раз подтвердил — СССР готов защищать Кубу, если против нее будет предпринята агрессия извне. Помимо Хрущева Фидель познакомился с главными борцами против империализма в «третьем мире» — с Насером, Неру и ганским президентом Кваме Нкрумой. Именно эти люди, а отнюдь не Эйзенхауэр, прочно захватили все заголовки ведущих американских газет. В ООН, пользуясь отсутствием регламента для глав государств и правительств, Фидель произнес самую длинную речь в истории организации, находясь за ораторским пультом целых три часа. Эйзенхауэр не стал слушать антиамериканские высказывания кубинского лидера и в зале во время речи одетого в военную форму Кастро не присутствовал. Зато для прессы речь стала главным «ивентом», чего и добивался Фидель. 26 сентября 1960 года Кастро встретился в здании чехословацкой миссии при ООН с президентом ЧССР Антонином Новотным, отдав должное той важной роли, которую играла Чехословакия при налаживании контактов Кубы с социалистическими странами. Новотный немедленно согласился с просьбой предоставить Кубе кредит. Затем поговорили на различные международные темы. В частности, Фидель назвал обоих кандидатов на пост президента США «идиотами, которые на Кубе не могли бы занять ни одного ответственного поста». Однако Новотный не согласился с Фиделем, когда тот заговорил о прогрессивном потенциале чернокожего населения США. Новотный, коренной рабочий по социальному происхождению, привыкший рубить правду-матку, сказал Кастро, что если бы негры были по-настоящему прогрессивными, они бы уехали из США в Африку помогать своим сородичам в борьбе против колониального ига260. Вернувшись из США, ободренный поддержкой Хрущева и соцлагеря Фидель приступил вместе с Че к очередной атаке на частный капитал. 11 октября Че пригласил на беседу самого богатого человека Кубы Хулио Лобо, которому все еще принадлежали обширные плантации сахарного тростника и 13 заводов по производству сахара. Лобо поддерживал борьбу против Батисты, но Че ценил его не только за это. Ему не нравилась ясно обозначившаяся тенденция к эмиграции в США квалифицированных кадров, особенно менеджеров сахарной промышленности, инженеров и техников. Поэтому Че предложил Лобо возглавить кубинскую государственную сахарную промышленность и предложил царский (по меркам аскета Че) оклад — 2 тысячи долларов в месяц. Сам Че тогда получал как команданте революционной армии 250 долларов, и ходили слухи, что его жена вынуждена экономить на питании. Че прямо сказал собеседнику, что на Кубе разворачивается социалистическая революция и скоро будут национализированы все сахарные заводы. Если Лобо не примет его предложения, ему, видимо, придется уехать из страны. Магнат попробовал отшутиться — а как же мирное сосуществование социализма и капитализма? Че вполне серьезно ответил, что оно возможно только на международной арене, но никак не внутри отдельных стран. Лобо предпочел уехать в Майами, а на следующий день после его встречи с Че кубинское правительство национализировало все банки, а также крупные торговые, промышленные и транспортные предприятия, в том числе и заводы Лобо. Богатая коллекция живописи столь же богатого кубинца была превращена в государственный музей. Затем были запрещены доходные дома — отныне никто не имел права владеть иной недвижимостью, кроме той, где он сам проживает. Так как новая волна национализации опять затронула американские компании, Вашингтон 19 октября 1960 года отреагировал введением торговой блокады против Кубы. Был запрещен экспорт на остров любых американских товаров, за исключением продовольствия и медикаментов. В ответ 25 октября были национализированы последние 160 американских компаний на Кубе. Американцы подключили к борьбе против Кубы ОАГ, где они 28 октября подвергли Гавану критике за «массированные закупки» советского оружия. На следующий день посол США на Кубе Бонсал был отозван в Вашингтон «для консультаций». Вернуться ему было уже не суждено. В то время как Фидель в очередной раз очаровывал Америку и мировых лидеров в ООН, Че тоже занимался внешней политикой. В октябре 1960 года он возглавил первую официальную кубинскую делегацию высокого уровня, отправившуюся в социалистические страны: Чехословакию, СССР, Китай, КНДР и ГДР. Маски были сброшены и необходимость в секретности отпала. Визит приобрел особую важность после введения американского торгового эмбарго. Теперь Куба могла закупать столь нужные ей промышленные и продовольственные товары только в соцстранах. И только с помощью социалистических стран мог Че осуществить свою мечту — провести индустриализацию Кубы с целью максимально возможного импортозамещения и сделать ее экономически независимой от мирового капиталистического рынка. 23 октября 1960 года Че прилетел в Прагу. Согласно указанию политбюро ЦК КПЧ, его визит проходил в особо теплой и дружественной обстановке, чтобы продемонстрировать солидарность Чехословакии с Кубой в свете американских санкций против Гаваны. Все просьбы кубинцев были удовлетворены. Льготный кредит (предоставленный в июне 1960 года) был увеличен на 20 миллионов долларов, сокращались сроки поставок на Кубу промышленного оборудования для строительства автомобильного завода. ЧССР предоставила сотни стипендий для обучения кубинцев в чехословацких вузах261. На Кубу были направлены эксперты государственной плановой комиссии ЧССР для налаживания там системы хозяйственного планирования. Чехословакия играла ключевую роль и в так называемой «акции 313» — планировавшейся на 1961 год денежной реформе на Кубе. Еще в июле 1960 года Фидель и Че обратились с просьбой через чехословацкого посла помочь напечатать 150 миллионов новых банкнот. 17 сентября политбюро ЦК КПЧ дало свое согласие. Сроки были очень сжатые, и на фабрике государственных знаков ЧССР пришлось ввести десятичасовой рабочий день. В СССР закупили несколько сотен тонн специальной бумаги, а в капиталистических странах — офсетные краски. Во время визита Че кубинцы попросили сделать для них еще 160 миллионов штук новых монет. Руководство ЧССР немедленно дало свое согласие, хотя Чехословакии требовалось закупить для этих целей 502 тонны меди и 168 тонн никеля на 4,2 миллиона чехословацких крон в свободно конвертируемой валюте. Производство собственных монет пришлось отодвинуть на 1962 год. С целью соблюдения секретности (без которой не может обойтись ни одна денежная реформа) доставку готовых банкнот и монет взял на себя Советский Союз[160]. В конце марта 1961 года первая партия новых кубинских денег была доставлена на остров. Помогла Чехословакия и с никелевой промышленностью Кубы, где после национализации сложилась критическая ситуация. Американцы вывезли с острова всю техническую документацию и своих инженеров. Кубинцы занимали на рудниках только низшие и средние должности и сами не могли наладить производство. Рудник в Моа был временно закрыт, и четыре тысячи человек остались без работы. На руднике скопились тысячи тонн сульфидов, из которых еще предстояло извлечь никель. Чехи обещали предоставить разработанную ими технологию отделения никеля от кобальта и проконсультироваться с СССР относительно переработки сульфидов. Из Праги Че отправился в Москву, где сбылась его давняя мечта — 7 ноября он вместе со всем советским руководством стоял на трибуне Мавзолея, празднуя очередную годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Никогда до той поры чести принимать парад на Мавзолее не удостаивался иностранный представитель, не имевший ранга главы государства или братской коммунистической партии. Помимо обязательного посещения Большого театра, Че искренне пытались поразить русским гостеприимством, что ему не всегда нравилось. Водку он старался не пить, целых осетров тоже не жаловал — на рыбу у него была аллергия. И вообще его как революционера очень раздражала пышность и роскошь кремлевских официальных приемов. С присущей ему открытостью Че иронизировал относительно советских пролетариев, вкушающих яства на приемах с мейсенского фарфора. Как бы там ни было, Че (человек очень искренний) был до слез поражен той теплотой и симпатией, которые проявляли к Кубе на улицах при встречах с ним обычные советские граждане. Такое срежиссировать было просто невозможно. В одном из интервью Че подчеркнул, что Москва произвела на него масштабное впечатление. Он считал, что пробыл в советской столице слишком мало, чтобы составить полную картину, но ему понравилась и архитектура города, и новые проекты, и, основное, народ. Он сказал, что москвичи выразили огромную поддержку кубинскому народу в связи со сложным ходом революции. Даже дети знали, что происходит на Кубе, знали, кто такие Фидель Кастро и Че Гевара, и очень любили их. Че выразил уверенность в том, что чувства москвичей разделяет как весь народ Советского Союза, так и его правительство. Хотя Че приехал в Москву в конце осени, когда уже было холодно, он был поражен, что люди купались в открытом бассейне «Москва»[161], куда делегацию тоже привезли. Естественно, был кубинский гость очарован и Московским метро, каждая из станций которого была самостоятельным художественно-архитектурным шедевром. Также Че посетил Ленинград, осмотрев крейсер «Аврора», Эрмитаж и другие достопримечательности города. Его давнишней мечтой был Сталинград, и Че прислал своей жене открытку из этого героического города: «Моя дорогая, урываю несколько свободных мгновений из моей насыщенной событиями поездки, чтобы послать тебе эту открытку. Здесь воочию видишь один из самых героических эпизодов всемирной истории. Через два дня буду в Китае. Целую. Че»262. Довольно непросто складывались экономические переговоры, хотя здесь, пожалуй, была виновата «детская болезнь левизны» самого Че. Че совершенно справедливо считал, что без индустриализации на Кубе невозможно создание современной экономики и повышение жизненного уровня населения. Причем индустриализацию Че обосновывал точно так же, как Сталин в 1931 году, — невозможностью ждать сотни лет. В речи на 1-й Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности 4 февраля 1931 года Сталин говорил: «Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость… Таков уж закон эксплуататоров — бить отсталых и слабых. Волчий закон капитализма. Ты отстал, ты слаб — значит, ты не прав, стало быть, тебя можно бить и порабощать. Ты могуч — значит, ты прав, стало быть, тебя надо остерегаться. Вот почему нельзя нам больше отставать. Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». Че в речи 24 июля 1964 года как будто подхватил слова Сталина: «Мы не можем идти по пути стран, которые встали на путь капиталистического развития 100 или 150 лет назад — то есть начать медленный процесс развития мощной механической промышленности, прежде чем перейти к другим более высоким формам, металлургии, химии и автоматике. Нам надо перепрыгнуть некоторые стадии (идея «прыжка», возможно, была навеяна китайским опытом. — Н. П.). И сознавая нашу отсталость, сознавая нашу экономическую и техническую слабость, мы должны стремиться использовать лучшую мировую технологию; не боясь иметь лучшую мировую технологию здесь и как можно быстрее готовить технические кадры, способные управлять этими заводами». Для завершения этой цитаты прямо напрашивается еще одна мысль Сталина: «Кадры решают все!» В отличие от СССР начала 1930-х Кубе начала 1960-х, конечно, было легче — Советский Союз мог и хотел помочь кубинской индустриализации. Однако дело было в том, что Че поначалу понимал индустриализацию Кубы довольно схематично — он просил СССР прежде всего построить на Кубе сталелитейный завод мощностью 1 миллион тонн. Сама по себе эта мысль возражений в Кремле не вызвала — было ясно, что без стали нельзя произвести ни собственных машин, ни прочего промышленного оборудования. Однако Хрущев прямо, хотя с несвойственной ему обычно мягкостью и вежливостью, сказал Че, что такой завод будет нерентабелен, а то и просто технически невозможен — ведь у Кубы нет ни угля, ни железной руды, ни необходимых для таких мощностей энергоресурсов. Че упирался — все сырье можно доставить из СССР, когда обратно на Кубу вернутся корабли, перевозившие кубинский сахар. Хрущев, крепкий и рачительный хозяйственник, только диву давался — ведь перевозки на такое расстояние страшно дороги, и сколько же тогда будет стоить готовая продукция металлургического завода? Но Че такие «денежные» вопросы не интересовали. Он считал, что при социализме деньги играют роль лишь счетной единицы и государство может установить на любой товар любую цену. Хрущев предложил дать советским экспертам немного времени, чтобы внимательно изучить ситуацию в кубинской металлургии. До 1959 года на Кубе было 14 небольших предприятий черной металлургии, в том числе три передельных металлургических завода. Все они могли производить только арматурный профиль, но весь прокат приходилось импортировать главным образом из США (71,5 процента всего импорта проката)263. В 1958 году Кубе пришлось потратить на импорт проката 81 миллион долларов. Так что с точки зрения импортозамещения производство собственного проката было абсолютно необходимо. Максимальное среднегодовое потребление проката в дореволюционной Кубе составляло 267 тысяч тонн, но должно было вырасти в разы после начала индустриализации. Естественно, что в ходе визита Че первым делом была достигнута договоренность о реконструкции и расширении мощностей уже действующих кубинских заводов. Предполагалось, например, построить с советской помощью на заводе «Антильяна де Асеро» три новые мартеновские печи общей емкостью 350 тонн. После реконструкции всех заводов производство стали на Кубе должно было вырасти с 80 тысяч до 350 тысяч тонн. Все необходимое оборудование СССР согласился поставить в кредит в 1961–1962 годах. Что касается нового завода, на чем настаивал Че, Хрущев все же убедил его строить передельный завод мощностью менее одного миллиона тонн. Ведь столько стали на тот момент Кубе было не нужно. Пока согласовали возведение в 1962–1964 годах первой очереди передельного завода мощностью 200–250 тысяч тонн стали. В случае необходимости первую очередь можно было бы впоследствии дополнить второй. В Москве подошли к проекту очень тщательно — для снабжения новых заводов электроэнергией СССР обязался помочь построить тепловые электростанции мощностью 300 тысяч киловатт с необходимыми линиями электропередачи. А чтобы обеспечить эти тепловые электростанции мазутом, а заодно и гарантировать переработку советской нефти на бензин, керосин и масла, Советский Союз (опять-таки в кредит) дал согласие на строительство в 1963–1964 годах нефтеперерабатывающего завода мощностью 1 миллион тонн в год. Че мог быть доволен — индустриализация Кубы становилась реальностью, причем в максимально короткие сроки. Только по программе реконструкции существовавших металлургических заводов было задействовано 20 проектных советских институтов. На Кубу поставили 20 тысяч тонн металлургического, механического и электротехнического оборудования, 15 тысяч тонн огнеупоров, 13 тысяч тонн других материалов264. В 1967 году советские прокатные станы на Кубе произвели 92,3 тысячи тонн проката, в 1968 году —103,4 тысячи тонн. Но об этом Че узнать уже было не суждено. Во время визита Че было также подписано соглашение о подготовке в СССР кубинских кадров. В 1965 году первая группа в составе пятидесяти человек прошла производственное обучение на Енакиевском и Донецком металлургических заводах, а также в Волгограде и Таганроге. На самих кубинских заводах в процессе их реконструкции и строительства советскими специалистами были обучены 1370 человек, в том числе 519 специалистов прокатного производства. Помог СССР и в металлообработке. Все станки и оборудование (а также запчасти к ним) до революции Куба закупала в США. В стране не было даже собственной ремонтной базы. Средний возраст станков в 1959 году составлял 40 лет. На Кубе не было ни одного шлифовального станка. Американское эмбарго ставило на грань краха всю кубинскую промышленность, особенно производство сахара и никеля. Ведь кубинцы не могли самостоятельно отремонтировать технику даже в случае мелких поломок. Во время визита Че СССР согласился построить на Кубе механический и напильниковый заводы. Механический завод мог изготавливать запасные части весом до пяти тонн и имел проектную мощность до четырех тысяч деталей в год при работе в две смены. Станки и агрегаты для этого завода делались в Москве, Харькове, Коломне, Новосибирске и Липецке. В СССР для работы на заводе обучили 120 кубинцев. Сам завод был построен в рекордные сроки — за 16 месяцев. 3 мая 1964 года Че, выступая на торжественном открытии этого предприятия, заявил, что пуск механического завода зажег факел технической революции на Кубе. В стране завод уважительно прозвали «кубинским Уралмашем» — он производил плуги, культиваторы, грейдеры, скреперы, колеса для подвижного состава железных дорог, оборудование для уборки сахарного тростника и сахарных заводов. Рядом с американской базой в Гуантанамо в декабре 1962 года заработал крупнейший в Латинской Америке напильниковый завод проектной мощностью 750 тысяч напильников в год при работе в одну смену. Русские возвели предприятие на год раньше запланированного срока. В 1959 году во всей сахарной промышленности Кубы (а это была основа кубинской экономики) работали всего 50 инженеров. В других отраслях положение с квалифицированными техническими кадрами было еще хуже. Все инженерные должности занимали в основном американцы, которые к концу 1960 года уже покинули Кубу. Без скорейшей подготовки национальных кадров можно было не только забыть о любой индустриализации — грозили остановиться уже построенные на Кубе предприятия (на что, собственно, и рассчитывали в Вашингтоне). Поэтому во время визита Че было подписано межправительственное соглашение о подготовке кадров, согласно которому советские вузы уже со следующего учебного года должны были принять 300 кубинских студентов для обучения по инженерным специальностям и еще 100 студентов — будущих научных работников. 400 кубинцев должны были получить на советских предприятиях специальности техников и квалифицированных рабочих. Таким образом, визит Че в СССР в ноябре 1960 года оказался не просто успешным — в ходе переговоров были заложены основы совершенно новой кубинской экономики, чего так страстно желал Эрнесто Гевара. Уже в 1961 году СССР вышел на первое место среди торговых партнеров Кубы. Если в 1960 году советско-кубинский товарооборот составил 160,6 миллиона рублей (в 1959 году — 6,7 миллиона), то в 1961-м — уже 539 миллионов. СССР своим импортом оперативно «закрыл» отмену американской квоты на закупку кубинского сахара[162]. Из Москвы Че отправился в Пекин, и за этой поездкой с особым вниманием следили не только в Вашингтоне, но и в Москве. В 1960 годууже явно обозначился грядущий идеологический разрыв между КПСС и компартией Китая, хотя на официальном уровне формально еще говорили о «братских связях», а ЦРУ использовало в отношении соцлагеря термин «китайско-советский блок». Отношения с Москвой целенаправленно обострял Мао. После смерти Сталина, которого он уважал и побаивался, китайский «великий кормчий» считал себя, а не «слабака» Хрущева лидером мирового коммунистического движения. А для обоснования этого лидерства должны были быть претензии на теоретическую уникальность самого Мао и китайского социализма. То есть китайский лидер уверенно шел по пути Иосипа Броз Тито — когда тот порвал с Москвой, ему надо было доказать и своему народу, и мировому сообществу, что этот разрыв не случаен и не коренится в банальном стремлении сохранить власть. Поэтому Тито поручил главному идеологу югославской компартии Миловану Джиласу изобрести такой социализм, который отличался бы от советского, но опирался бы на теорию Маркса. То есть надо было доказать, что советский социализм отошел от марксизма, а югославский — нет. Джилас ухватился за термин «социалистическое самоуправление», хотя Маркс относил его уже к коммунисти-чес кому обществу. Тито счел «самоуправление» удачным ходом — тем самым югославский самоуправленческий социализм оказывался вроде бы ближе к коммунизму, чем советский. К тому же можно было бичевать Москву за излишний государственный бюрократизм — в Югославии-де он попросту невозможен, ведь все заводы в руках трудовых коллективов. На самом деле коммунистическое «самоуправление» привело в Югославии к фактической реставрации капитализма. Принадлежавшие трудовым коллективам заводы работали на рыночных началах, и им было абсолютно все равно, что происходило на других заводах. Уже скоро «коммунистическая» Югославия жила за счет западных кредитов, западных туристов и оттока своей рабочей силы в ФРГ. Мао решил обойти СССР «слева». Если Москва говорила о мирном сосуществовании, то Пекин предрекал неизбежную третью мировую войну, в которой победит социализм. При этом Мао, прожженный циник, всегда презиравший людей, был не прочь «пожертвовать» сотней-другой миллионов китайцев ради торжества социализма во всемирном масштабе. На самом деле, конечно, он считал, что после ядерного смерча погибнут как раз русские и американцы, а Китай будет править миром. В 1958 году Мао уже предлагал Хрущеву совместными усилиями «освободить» Тайвань, прекрасно понимая, что это приведет к ядерной войне между СССР и США. Ее он, собственно, и добивался. Мао хотел войны еще и по внутриполитическим соображениям. Его широко разрекламированный «большой скачок», в ходе которого предполагалось перегнать по производству зерна СССР, а по стали — Англию, не просто позорно провалился. Китай был охвачен голодом, погибли миллионы человек. Загнанные в коммуны крестьяне ели землю и отдавали на дорогах детей первому встречному, чтобы они не умерли от недоедания. В китайском руководстве впервые зазвучала публичная критика «председателя» Мао. В этих условиях любой международный кризис позволял Мао удержаться на плаву и консолидировать свою пошатнувшуюся власть. В отношении международного коммунистического движения китайцы выступали с архиреволюционных позиций, что не могло не импонировать Че. Ведь он, будучи в отличие от Мао человеком кристальной честности, поначалу принимал революционную риторику Пекина за чистую монету. Особенно благоприятную почву китайская ультрареволюционная пропаганда находила именно в Латинской Америке. Если русские советовали местным компартиям создавать и укреплять организационную структуру, вести массовую пропаганду среди населения, особенно среди рабочих, то китайцы говорили: нечего ждать роста массового сознания, беритесь за оружие. Короче, «винтовка рождает власть». Ясно, что такой лихой подход был особенно популярен среди молодежи, прежде всего студенческой. То, что из-за такого авантюризма могут погибнуть плохо подготовленные к вооруженной борьбе, только начинавшие жить люди, «великого кормчего» мало волновало. Вскоре он так же легко бросит в топку хаоса «культурной революции» миллионы молодых китайцев. Мао скромно считал китайскую революцию новым словом в марксизме. Мол, движущей силой этой революции в Китае был не рабочий класс, как учили Маркс и Ленин, а крестьянство, а значит, именно китайский, а не советский путь должен применяться во всех развивающихся странах, где просто мало промышленных рабочих. Это опять-таки находило отклик среди латиноамериканских революционеров — зачем ждать индустриализации страны и появления пролетариата, если можно уже сейчас взять власть вооруженным путем, опираясь на крестьянство. Идея об уникальности китайского пути к социализму импонировала Че хотя бы потому, что он считал уникальной и кубинскую революцию. Вспомним беседу Фиделя и Че с Микояном на сей счет. Кроме того, революционная риторика Мао и «коммунизация» китайского сельского хозяйства казались Че гигантскими шагами к коммунизму. А в СССР в это время Хрущев отказывался от моральных стимулов в пользу материальных, и это Че не нравилось. Если цель жизни советских людей состоит в приобретении материальных благ типа квартиры, автомобиля или финского сервелата, то зачем же было вообще делать революцию? Ведь такие же цели преследует и «капиталистический» человек. Таким образом, Че ехал в Китай с большими ожиданиями, надеясь увидеть более свежий, более революционный социализм, чем в Советском Союзе. Кроме этого, Че считал Сталина и Мао крупнейшими теоретиками социализма современности (Хрущев, человек практического склада, на этот титул явно не тянул) и давно мечтал познакомиться лично с «великим кормчим» (Сталин был уже мертв). Именно труды Сталина сделали Эрнесто Гевару марксистом, и он не одобрял начатой Хрущевым кампании по критике культа личности. Демонстративно защищал Сталина и Мао, хотя на самом деле ненавидел этого человека, о чем не раз говорил в узком кругу китайских партийных руководителей. Но Че не знал всей этой подноготной и ехал на встречу к Мао как к великому и принципиальному теоретику социализма. Его поездка была хорошо подготовлена дипломатически —28 сентября 1960 года Куба — первая страна Западного полушария — признала КНР и установила с ней дипломатические отношения. Все остальные государства Латинской Америки вслед за США продолжали считать «Китаем» гоминьдановский режим на Тайване, который вопреки протестам СССР и его союзников занимал место в Совете Безопасности ООН. Че встретился с Мао 19 ноября 1960 года265. «Великий кормчий» в отличие от радушного и искреннего Хрущева вел себя с кубинским гостем как умудренный годами учитель с нерадивым учеником (хотя так надменно Мао разговаривал и с Хрущевым — ведь ни один мировой лидер не годился ему в подметки). Че был поражен, когда «революционер» Мао стал советовать Кубе не трогать национальную буржуазию. Че пришлось оправдываться, что национальная буржуазия сама первая начала борьбу против революции. Интересовался главный китайский коммунист и тем, какую компенсацию получили американские предприниматели за свое национализированное имущество. Да и вообще, продолжал Мао, есть смысл потерпеть присутствие на Кубе некоторых «империалистических компаний». В отношении Латинской Америки Мао высказал… опасения, как бы на нее плохо не повлиял пример Кубы. И опять пекся о буржуазии — если Куба будет слишком форсировать социалистические реформы, то это отпугнет латиноамериканскую «прогрессивную» буржуазию. Вот, мол, мы в Китае не трогали буржуазию целых семь лет. Дальше Мао вообще дошел до того, что заявил: исчезновение кубинской национальной буржуазии выгодно США (!). Тут Че уже стал прямо возражать — буржуазия во всей Латинской Америке, в том числе и на Кубе, тесно связана именно с США. Зачем же ее обхаживать? Как и в случае с Югославией, левая фраза закономерно родила правую политику. Хорошо, что Че уже не увидел дружбы Мао с Никсоном и Пиночетом и попытку «великого кормчего» заблокировать поставки советской помощи борющемуся Вьетнаму. Мао (бесспорно, хитрый собеседник) решил (с оглядкой на Москву) заручиться поддержкой кубинского гостя в отношении своей теории о крестьянстве как движущей силы революции в развивающихся странах, а заодно и польстить «уникальности» кубинцев: «Председатель. У меня есть еще вопрос. Вам потребовалось два года с момента высадки на Кубу до полной победы. Вы объединили крестьянство и одержали победу. Есть ли возможность, что и другие латиноамериканские страны последуют этой модели? Гевара. На этот вопрос нельзя ответить однозначно. На самом деле у вас больше опыта и больше способностей всестороннего анализа, чем у нас. На мой взгляд, у Кубы были более сложные предпосылки для революции, чем в других странах Латинской Америки. Однако у нас был один очень благоприятный фактор: мы одержали победу, воспользовавшись самоуспокоенностью империализма. Империалисты не сконцентрировали свои силы против нас. Они думали, Фидель попросит у них кредиты после победы и будет сотрудничать с ними. Напротив, начало революции в других странах Латинской Америки столкнется с такой же опасностью, что и Гватемала, — США вмешаются и пошлют свою морскую пехоту». Таким образом, Че не был ни маоистом, ни тем более догматиком. Он понимал, что повторить кубинский опыт в странах Западного полушария непросто. И все же через несколько лет он попытался сделать именно это. Мао наседал: в каких странах Латинской Америки в ближайшем будущем возможны революции? Че разделил все страны Западного полушария на следующие категории: страны, где уже развернулась вооруженная революционная борьба (Никарагуа, Гватемала и Парагвай). Причем Че оговорился, что недостаточно хорошо владеет ситуацией по этим странам; страны, где появляется возможность образования народных революционных движений (Перу, Колумбия). Причем в Перу еще со времен инков есть тяга индейцев к «примитивному» коммунизму. Тут Мао, пытаясь доказать свою ученость, сравнил Перу с Южной Африкой: и там и там угнетается коренное население. Че возразил против такого механического сопоставления, и хитрый китайский лидер сразу же перешел к похвалам в адрес Арбенса: он знал, какое значение в жизни Че играл гватемальский опыт. За обедом Че отметил две особенности, которые роднят кубинскую и китайскую революции: ставка на крестьянство, потому что горожане презирали партизан и не верили в их успех; тактика противника: и Повстанческую армию, и отряды КПК пытались взять в кольцо и раздавить. Тут присутствовавший на беседе глава китайского правительства Чжоу Эньлай снисходительно похвалил Че: «Вас можно считать интеллектуалом». Че скромно ответил: «Я еще не на той стадии развития, чтобы считаться интеллектуалом». Мао продолжал «столбить» Че на своих позициях и заметил, что читал вкратце одну статью Че и согласен с его выводом о том, что «народ может победить реакционеров. Не надо ждать, пока созреют предпосылки для революции». И опираться надо на сельскую местность. Чжоу Эньлай немедленно подключился, заодно попытавшись вбить клин между Кубой и СССР: «Некоторые латиноамериканские товарищи (явный намек на просоветские компартии. — И. П.) не уважают крестьян, в то время как вы это делали и победили. Китайская революция такая же: многие люди не придавали значения крестьянству, в то время как товарищ Мао Цзэдун делал это». Че не возражал. Позже именно тезисы о значении крестьянства и особенно посыл «китайских друзей» о том, что не надо ждать революционной ситуации, привели его к гибели в боливийских горах. Китайцы всячески хотели показать Че, что не отстанут от русских не только в теории, но и на практике. КНР обязалась купить 1 миллион тонн кубинского сахара урожая 1961 года (урожай 1960 года Че продал Советскому Союзу), Кубе был предоставлен кредит в размере 60 миллионов долларов. За переговорами Че в Китае внимательно следила американская разведка, надеясь, что китайцы смогут поссорить кубинцев с русскими. Публичные выступления Че ЦРУ оценило как прокитайские, так как кубинский гость подчеркивал схожесть революций на Кубе и в Китае. В анализе американской разведки говорилось: «Особенностью визита Гевары в Пекин было то, что он публично поддержал китайцев по основным пунктам советско-китайского конфликта. Во время приема… Гевара произнес речь, в которой он хвалил “народные коммуны” Китая (которые подвергаются критике со стороны Советского Союза) как “пример”, показавший новый путь для латиноамериканских стран. Во время визита в Москву Гевара не делал аналогичных заявлений о примере СССР»266. В Москве тоже были обеспокоены возможным «про-китайским» креном Кубы после переговоров Че в Пекине. Поэтому, когда Че в декабре 1960 года возвращался домой через Советский Союз, Хрущев не только опять окружил кубинскую делегацию радушием, но и подтвердил обязательство купить 2,7 миллиона тонн сахара урожая 1961 года по цене 4 цента за фунт. Еще 300 тысяч тонн были готовы купить Чехословакия и ГДР[163], куда Че приехал перед тем, как отправиться на Кубу. Все остальные социалистические страны Европы сами продавали на экспорт свекловичный сахар. Как и КНР, ГДР в то время не признавал никто, кроме стран социализма. В Латинской Америке решились в то время на установление дипломатических отношений только кубинцы. А ведь согласно западногерманской «доктрине Хальштейна» это означало немедленный разрыв отношений с ФРГ. Визит в ГДР (13–17 декабря 1960 года) был для Че наполнен таким же радушием и энтузиазмом местного населения, как и в Москве. На химическом комбинате в Лойне он ознакомился с технологией производства минеральных удобрений — важнейший вопрос для кубинского сельского хозяйства. С учетом торговой блокады США, Че уделил большое внимание Лейпцигской ярмарке — самой представительной торгово-промышленной выставке социалистического мира. Договорились, что кубинские товары будут размещены уже на следующей ярмарке в начале 1961 года. Во время беседы с кубинскими студентами в Лейпциге Че познакомился с предоставленной немецкой стороной переводчицей — Тамарой Бунке. Оба не подозревали, что скоро их жизненные пути сойдутся и одновременно оборвутся в далекой Боливии. В 1961 году между ГДР и Кубой были заключены первые экономические соглашения, и спустя некоторое время именно социалистическая Германия стала вторым по значению торгово-экономическим партнером Кубы после СССР. Во время визита Че ГДР пообещала кредит в 10 миллионов песо и закупила 60 тысяч тонн сахара по 4 цента за фунт. Кубинцы также приобрели оборудование для текстильной фабрики на 100 тысяч веретен. Если сравнивать впечатления Че от поездки в СССР и КНР, то можно сказать, что китайцам удалось обмануть кубинского гостя. Че говорил жене, что в СССР его неприятно поразили великолепие и пышность приемов и обедов в Кремле, в то время как китайские лидеры держались очень скромно, как настоящие революционеры. На самом деле русские просто хотели поразить кубинцев традиционным гостеприимством, хотя в обыденной жизни Хрущев, человек простой, никакой роскоши не любил и питался примерно так же, как обычные советские люди. Причем при Хрущеве магазины многих советских городов ломились от дешевых и качественных продуктов. Мао же довел страну до ужасного голода, но себе ни в чем не отказывал — ел обильно (съедал по курице в день), в то время как китайцы питались травой и корой. Но Че всей этой изнанки «социализма с китайской спецификой» в Пекине не показали. Бюро разведки госдепартамента высоко оценило результаты визита Че в страны социалистического содружества: «По итогам его поездки Куба имела торговые, финансовые соглашения, а также соглашения в сфере культуры со всеми странами [советского] блока, дипломатические отношения со всеми странами, кроме Восточной Германии, а также договоры о технической и научной помощи со всеми странами, кроме Албании»267. Сам Че так прокомментировал итоги поездки: «Я знаю, что недавно… товарищ Нуньес Хименес совершил путешествие в социалистические страны. Он пришел потом на телепередачу, начал рассказывать о том, что видел, и потом его прозвали “Алиса в стране чудес”. В самом деле, я сейчас тоже могу сказать, после того как объехал еще больше стран, объехал весь социалистический континент, пусть меня теперь называют “Алиса на континенте чудес”. (Смех.) Но надо говорить то, что действительно видишь, и быть честным. А достижения социалистических стран, как высокоразвитых, так и тех, которые пока еще переживают процессы, сходные с теми, что происходят на Кубе, чрезвычайно велики. И не может быть никакого сравнения с капиталистическими странами в том, что касается образа жизни, системы развития. И, прежде всего, нет никакого сравнения между тем, как люди воспринимают такое событие, как наша Революция… Во всех этих странах энтузиазм по отношению к Кубе просто поразителен. Наверное, более всего это можно ощутить в Советском Союзе. Революция произошла там сорок три года назад, у всех высочайший уровень политической культуры, и было просто потрясающе видеть, как незнакомые люди узнавали нас — двоих, троих, носивших подобие бороды…»268 В октябре 1960 года на Кубе была полностью завершена национализация промышленности, что, с точки зрения американцев, делало примирение с режимом Кастро невозможным. Поэтому ЦРУ форсировало осуществление «плана Плутон» — так назвали операцию по высадке на Кубе «Бригады 2506». Однако в ноябре 1960 года весь этот план едва не рухнул. В гватемальскую прессу просочились данные о подготовке на территории страны кубинских контрреволюционеров. Это вызвало взрыв негодования, в том числе и в гватемальской армии. 13 ноября солдаты и молодые офицеры захватили казарму в столице и в главном гватемальском порту Пуэрто-Барриос. Президент Гватемалы Идигорас Фуэнтес немедленно обвинил во всем Кубу, хотя кубинцы не имели к этим событиям никакого отношения. Восставшие военные, как и русские декабристы в свое время, упустили инициативу и отказались вооружать стекавшихся к ним крестьян. Вскоре кубинские контрреволюционеры при поддержке предоставленных ЦРУ бомбардировщиков Б-26 подавили мятеж. Однако несколько повстанцев, в том числе Марко Аурелио Йон Соса и Луис Турсиос Лима, ушли в горы и основали левонационалистическое партизанское «Движение 13 ноября», явно по образцу кубинского «Движения 26 июля». Между тем американцы решили поменять первоначальный сценарий. Заново разработанный «план Плутон» предполагал уже не партизанские действия на Кубе, а высадку на острове крупного воздушного и морского десанта. Эмигранты должны были закрепиться на побережье и захватить там военный аэродром для организации бесперебойного снабжения по воздуху и бомбежек экономической и военной инфраструктуры Кубы. После этого созданное ЦРУ эмигрантское кубинское правительство (так называемый «Кубинский революционный совет» во главе с бывшим кубинским премьером Миро Кардоной) должно было перебраться на плацдарм и попросить США о прямой военной помощи. Однако ЦРУ все время опаздывало — на Кубе знали о готовящемся вторжении (у кубинских органов госбезопасности были неплохие источники в кубинской диаспоре Майами) и деятельно готовились к отражению агрессии. Уже в конце 1960 года на Кубу начали поставлять советское современное бронетанковое, артиллерийско-минометное вооружение и некоторые виды стрелкового оружия. Небольшая группа советских военных специалистов развернула ускоренную подготовку орудийных расчетов, танковых экипажей и изучение основ тактики их применения в местных условиях. Народная милиция получила достаточно стрелкового оружия и готовилась при необходимости к уличным боям. На проспектах Гаваны отбойными молотками крошили асфальт и ставили мины. Че было поручено защищать самый западный и наиболее близкий к США регион Кубы — Пинар-дель-Рио. Однако кубинцы не знали, где конкретно высадятся контрреволюционеры. Не знали в Гаване и о том, поддержат ли вторжение вооруженные силы США. Но всего этого до последнего момента не знали и в Вашингтоне. Первоначально ЦРУ предполагало высадить «Бригаду 2506» на южном побережье провинции Лас-Вильяс недалеко от города Тринидад. Там в горах Эскамбрай действовало контрреволюционное «Революционное движение народа» (транслитерация испанской аббревиатуры — МРП[164]) во главе с Мануэлем Реем Риверо. Рей участвовал в борьбе против Батисты и после победы революции был назначен министром общественных работ. Но в ноябре 1959 года он подал в отставку и в мае 1960 года основал подпольное движение МРП. К моменту высадки «Бригады 2506» Рей и его люди должны были начать восстание в разных уголках Кубы, чтобы отвлечь правительственную армию от плацдарма бригады. Особое внимание уделялось северу провинции Лас-Вильяс. Таким образом, американцы хотели повторить успех Че Гевары 1958 года — захватить провинцию Лас-Вильяс и рассечь Кубу надвое. В ходе операции ЦРУ исходило из ликвидации Фиделя и Рауля Кастро, а также Че уже на ранней стадии боев. В последний момент Кеннеди внес существенные коррективы в «план Плутон», которые и привели в том числе к его бесславному краху, и как следствие стоили жизни самому Кеннеди. Президент США наметил местом высадки уединенный полуостров Сапата на южном побережье Кубы в заливе Свиней. Оттуда якобы бойцы «Бригады 2506» могут легко пробиться в расположенные «неподалеку» горы Эскамбрай. Но, видимо, и Кеннеди, и одобривший новое место высадки Даллес не имели никакого понятия о географии Кубы. До гор Эскамбрай было от залива Свиней не менее 150 километров. К тому же с места высадки вглубь Кубы вела только одна дорога, зажатая между непроходимыми болотами. Если бы правительственная армия перекрыла эту дорогу (что можно было сделать и малыми силами), то контрреволюционерам пришлось бы пробираться в горы по побережью без всякого прикрытия от атак с воздуха. Помимо изменения места высадки Кеннеди отказал Даллесу в использовании американских вооруженных сил, особенно авиации, для поддержки мятежников. Вся операция должна быть «кубинской» без официального участия правительства США, как это и произошло в Гватемале в 1954 году. Даллес молча согласился с ограничениями президента, но он не сомневался, что если операция начнется, то Кеннеди придется дать добро на применение вооруженных сил США. Бойцов «Бригады 2506» попросту обманули — ЦРУ заверило командира бригады Хосе (Пепе) Сан Романа (бывшего капитана армии Батисты), что Америка поддержит высадку всей своей мощью. На новый, 1961 год Фидель вывел на улицы Гаваны только что полученные советские танки — это было последнее предупреждение американцам. Посольству США было предложено сократить свой численный состав до двенадцати человек — то есть иметь столько же дипломатов, сколько насчитывалось в кубинском посольстве в Вашингтоне. Эйзенхауэр воспользовался этим справедливым требованием для разрыва 3 января 1961 года дипломатических отношений с Кубой. Американцы полагали, что дни Кастро уже сочтены и к тому же посольству США нечего делать на Кубе в момент вторжения (жизнью американских дипломатов рисковать не хотели). С согласия госдепартамента интересы Кубы в США стала представлять Чехословакия. 14 февраля 1961 года американской разведкой на Кубу была заброшена первая «серая команда» (Gray team). Всего таких команд до вторжения должно было тайно прибыть на Кубу целых семь (по пять человек в каждой). Эти передовые группы должны были провести целый ряд диверсионных актов, чтобы посеять панику в кубинском обществе и отвлечь армию и силы госбезопасности от предполагаемого района высадки. Кроме того, «серым командам» предписывалось установить контакт с контрреволюционным подпольем, прежде всего МРП, и организовать прием сбрасываемых ЦРУ с самолетов оружия и боеприпасов. 3 апреля 1961 года правительство США опубликовало «Белую книгу» по Кубе, в которой говорилось, что эта страна представляет угрозу для всех стран Западного полушария. Это был сигнал для «Бригады 2506» о том, что высадка вот-вот начнется. 13 апреля 1961 года в 7 часов вечера диверсантами ЦРУ был подожжен крупнейший кубинский универмаг «Эль Эн-канто» в Гаване, построенный еще в 1888 году (универмаг национализировали в 1959 году). За четыре дня до поджога у главного входа в «Эль Энканто» была взорвана бомба. При поджоге погиб директор детской секции, 18 человек получили ранения и травмы (магазин уже как час был закрыт). В тот же день патруль народной милиции задержал подозрительного человека, посылавшего в море световые сигналы. Это оказался служащий универмага Гонсалес Видаль, сознавшийся в поджоге. Он сообщил, что получил зажигательные устройства (американская армейская пластиковая взрывчатка С-4, замаскированная под пачки сигарет «Эден») от прибывшего из Майами агента ЦРУ Хорхе Камельяса (кличка Кэви). Сам план поджога был разработан Марио Помбо, шефом МРП в Гаване. 15 апреля 1961 года Че и его семью разбудили взрывы. Самолеты ЦРУ бомбили расположенный недалеко от дома команданте военный аэродром. Че выскочил из спальни и пробормотал: «Эти мерзавцы все же решились атаковать нас». Опешившая охрана начала было суетливо передергивать затворы автоматов, но Че достал пистолет и предупредил, что убьет на месте первого, кто выстрелит. Паника улеглась, и Че отбыл на свой командный пункт в провинцию Пинар-дель-Рио. Именно там ждали высадки — Фидель, Рауль и Че и представить себе не могли, что американцы выберут для «Бригады 2506» непроходимые болота. Район высадки был окружен мангровыми зарослями и действительно непроходимыми болотами (Сьенага-де-Сапата), которые издавна называли «великими топями Карибов». В ЦРУ и ОКНШ главное внимание уделяли предварительному авиаудару по кубинским ВВС, который должен был уничтожить все самолеты революционной армии на аэродромах и обеспечить мятежникам полное господство в воздухе. Без этого и разведка, и Пентагон считали шансы на успех операции «Плутон» минимальными. Согласно воспоминаниям отвечавшего за операцию заместителя Даллеса Бисселла, план авиаудара по Кубе перед вторжением представлял собой «…стратегическую бомбардировку с целью ликвидации всей телефонной связи… некоторых линий коммуникации — железных дорог, мостов — и атаку на большие военные базы к югу от Гаваны, где находилась бронетехника Кастро»269. Бисселл имел в виду только что прибывшую из СССР боевую технику. В течение 1960 года Советский Союз поставил Кубе танки Т-34 и ИС-2, самоходные установки СУ-100, 122-миллиметровые гаубицы. Это вооружение существенно повысило боеспособность Революционных вооруженных сил Кубы, однако именно в районе болот залива Свиней применение бронетехники было крайне проблематичным. Кубинские ВВС состояли из шести британских турбовинтовых истребителей «Хоукер си фьюри» (Hawker Sea Fury)[165], трех американских тренировочных самолетов (легких штурмовиков) Т-33 и пятнадцати американских бомбардировщиков Б-26 «инвейдер». Практически все пилоты кубинских ВВС до победы революции обучались в США. Осенью 1960 года правительство Кубы попыталось обменять турбовинтовые «си фьюри» на 15 британских реактивных истребителей, но США сорвали сделку и к моменту вторжения «Бригады 2506» никаких реактивных боевых современных самолетов у Кубы не было. ЦРУ считало вполне возможным уничтожить все кубинские самолеты в ходе одного внезапного налета. Однако ОКНШ на всякий случай рекомендовал сделать два авиаудара. Для этих целей ЦРУ передало «Бригаде 2506» из состава Национальной гвардии Алабамы шесть бомбардировщиков Б-26, которые были размещены на построенном с помощью США тайном аэродроме в Гватемале. Формально самолеты были поставлены Гватемале, но их фактическая передача была задержана на шесть месяцев. Обучение кубинских пилотов-наемников проводили американские инструкторы. Позднее из состава резерва ВВС США было получено еще 26 законсервированных Б-26, 20 из которых были переделаны в боевой вариант (самолеты были оснащены дополнительными баками и пусковыми ракетными установками). С 9 апреля 1961 года «Бригада 2506» стала стягиваться из Гватемалы в никарагуанский порт Пуэрто-Кабесас — отправную точку для вторжения на Кубу. На следующий день президент США Кеннеди заверил мировую общественность, что США не планируют никаких военных действий против Кубы. В ночь с 14 на 15 апреля 1961 года 164 кубинских наемника на вышедшем из Флориды американском судне под коста-риканским флагом должны были осуществить отвлекающую высадку на востоке Кубы в районе Баракоа, провинция Орьенте. Все эсминцы ВМС США вышли в море с расположенной на территории Кубы базы Гуантанамо, тоже имитируя флотилию вторжения. Американцы даже послали к кубинскому берегу разведывательные катера, но они были отогнаны огнем патрулей народной милиции. Один из кубинских самолетов Т-33 начал нести патрульную службу в районе Баракоа, но потерпел крушение и упал в море. В воскресенье 15 апреля 1961 года в 6 утра восемь бомбардировщиков Б-26, вылетевших из Пуэрто-Кабесас (Никарагуа), тремя группами одновременно атаковали международный аэропорт в Сантьяго-де-Куба и два аэродрома под Гаваной. Именно от этой бомбежки и проснулся Че в тот день. Все самолеты несли опознавательные знаки военновоздушных сил Кубы — ЦРУ собиралось прикрыть бандитский налет версией о том, что его якобы совершили «восставшие против Кастро» летчики ВВС Кубы. С этой целью двигатель девятого Б-26 был снят и обстрелян в ангаре на земле. После этого самолет вылетел из Никарагуа через Кубу прямо к побережью Флориды. Пилот-«перебежчик» по радио попросил власти США разрешить ему вынужденную посадку в Международном аэропорту Майами. Там «дезертир» Хуан Гарсиа (на самом деле бывший летчик ВВС времен диктатуры Батисты Марио Суньига) заявил репортерам, что нанес удар по аэродромам Кубы и что вместе с ним дезертировали еще три пилота ВВС Кубы. Но американские журналисты быстро заметили, что на бом-болюке Б-26 лежит слой пыли, электропроводка к системе управления пулеметами почти проржавела, а пулеметы зачехлены. Никакого нагара от выстрелов в стволах пушек и пулеметов журналисты также не обнаружили270. По оценке ЦРУ, в результате налета 15 апреля (операция «Пума») на земле было уничтожено пять кубинских самолетов и около десяти получили серьезные повреждения271. В Сантьяго-де-Куба были уничтожены транспортный самолет С-47, самолет-амфибия типа «Каталина», два Б-26 и несколько гражданских самолетов. На двух аэродромах под Гаваной были выведены из строя три Б-26, один «си фьюри» и один Т-33. Погибли семь кубинцев, 53 были ранены. Американская разведка была довольна. Однако кубинцы заблаговременно рассредоточили свои Б-26, Т-33 и «си фьюри» по многим аэродромам, сконцентрировав на базах неисправные самолеты, по которым в основном и пришелся удар американских наемников. Например, погибли «подставленные» кубинцами два старых американских самолета П-47 «тандерболт». Фидель Кастро вспоминал: «Не должно было находиться рядом даже двух самолетов. Абсолютно все самолеты были рассредоточены на большой территории. А самолеты, вышедшие из строя, были расположены более или менее близко друг от друга. Иными словами, мы применили систему, рассчитанную на обман противника на авиационных базах: самолеты, вышедшие из строя, стояли по два, три вместе, исправные — далеко друг от друга»272. Представитель Кубы в ООН Рауль Роа 15 апреля обвинил в подготовке и проведении воздушного нападения на Кубу США. Его американский коллега и бывший кандидат в президенты от Демократической партии Эдлай Стивенсон активно и искренне возражал — в тот же день Бисселл заверил его, что версия о дезертирах из кубинских ВВС абсолютно верна. Кеннеди также публично озвучил версию о «кубинских патриотах», дезертировавших от «диктатора Кастро». Позднее узнав правду, Стивенсон был взбешен тем, как нагло он был обманут высшим чиновником ЦРУ. 16 апреля Стивенсон направил госсекретарю США Раску срочную шифровку, в которой предостерегал от повторения «катастрофы в стиле У-2»[166]. Демарш разгневанного Стивенсона возмутил Раска, который был недоволен «самоуправством» ЦРУ и тем негативным резонансом в мире, который вызвала операция «Пума». Раск пожаловался советнику Кеннеди по национальной безопасности Банди, и тот в 21.30 16 апреля позвонил заместителю Даллеса генералу Кейбеллу, потребовав прекратить авианалеты. Банди был готов разрешить продолжение воздушной войны только с «освобожденной» территории Кубы. Раск в беседе с Бисселлом и Кейбеллом в тот же день разрешил самолетам ЦРУ только поддерживать десант в заливе Свиней, но прекратить все нападения с воздуха на цели в других районах Кубы273. Раск ссылался на Кеннеди, который якобы отменил второй воздушный налет на базы кубинских ВВС. Госсекретарь даже предложил Бисселлу и Кейбеллу позвонить от него президенту, чтобы убедиться самим, однако они отказались. Сам Кейбелл был вынужден дать «отбой» в Пуэрто-Кабесас как раз в тот момент, когда пилоты ЦРУ уже разогревали двигатели для второго налета на Кубу. В ЦРУ все же попытались уговорить президента отменить свое решение и разрешить авиаудар, но Кеннеди в телефонном разговоре с Кейбеллом утром 17 апреля (который все же организовал Раск) был непреклонен. Кейбелл сообщил президенту, что авиация Кастро не выведена из строя, но и это не поколебало Кеннеди, который всячески стремился избежать нового взрыва антиамериканских настроений в мире. Провожая «Бригаду 2506» в Пуэрто-Кабесас, никарагуанский диктатор Луис Сомоса попросил привезти ему волосок с бороды Кастро. Еще перед вторжением Че едва не погиб от шальной пули. Когда Алейда узнала от Фиделя, что ее муж ранен, она немедленно поспешила на командный пункт. Че, который только что перенес операцию, как всегда шутил с серьезным лицом: «Вот не везет! Из всех возможных пуль этой надо было прилететь именно в меня!»274 Оказалось, что он бросил винтовку, не поставив ее на предохранитель. Пуля вошла в щеку и вышла сзади уха. Если бы она прошла на несколько сантиметров правее, ранение оказалось бы смертельным. От госпиталя Че отказался, оставшись на командном посту. Сама Алейда укрылась во время вторжения на квартире гражданской жены Фиделя Селии Санчес. В полночь 17 апреля с четырех транспортных судов ЦРУ под либерийским флагом «Хьюстон», «Рио Эскондидо», «Карибе» и «Атлантико» началась высадка «Бригады 2506» в трех точках залива Свиней. Интервенты везли с собой 30 тысяч галлонов авиационного топлива для бомбардировщиков, которые должны были перебазироваться на захваченный аэродром в районе высадки. По настоянию ОКНШ «Бригаде 2506» был придан батальон танков. За пределами кубинских территориальных вод десант страховали боевые корабли ВМС США, включая авианосец «Эссекс», вертолетоносец «Боксер», 11 эсминцев и две подводные лодки. В случае необходимости командующий этой боевой группой ВМС США адмирал Кларк мог рассчитывать и на находившийся в Карибском море авианосец «Шангри-Ла». Десант был сразу обнаружен моторизованным патрулем народной милиции в составе пяти бойцов (четыре автомата). От предложения сдаться милиционеры отказались и открыли огонь. Прежде чем погибнуть в неравной схватке, они успели сообщить по рации о начавшейся высадке. Радиосообщение бойцов милиции приняла радиостанция сахарного завода «Аустраль» недалеко от поселка Хирон: «Их много. Мы деремся, но не сможем выдержать долго. Быстро высылайте подмогу. Родина или…»275 Слово «смерть» милиционеры уже не успели произнести — она сама их настигла. Благодаря героизму милиционеров уже в 6.30 17 апреля над районом высадки появились самолеты кубинских ВВС — три «си фьюри», один Б-26 и два Т-33. Один из «си фьюри» пилотировал ас Революционных ВВС капитан Энрике Контрерас, обучавшийся ранее в США. Он зашел на «Хьюстон» (водоизмещение 8 тысяч тонн) и точно выпустил в корму транспорта четыре ракеты. Контрерас не знал, что в этот момент с корабля по нему вел огонь из 12,7-миллиметрового пулемета сотрудник ЦРУ Линч. «Хьюстон» (на котором размещался 5-й батальон «Бригады 2506») задымил, и через 2 часа капитан был вынужден выбросить судно на берег. Два других «си фьюри» также поразили корабли. Контрерас зашел на «Рио Эскондидо», на котором находилось авиационное горючее интервентов. Пилот различил на палубе цистерны с топливом и точно ударил по ним ракетами. Взлетели на воздух 3 тысячи галлонов топлива и 145 тонн боеприпасов. «Рио Эскондидо» взорвался, и над гибнущим кораблем взметнулся большой «гриб». Наблюдавший с десантного корабля в 16 милях от берега за высадкой сотрудник ЦРУ Робертсон подумал, что Кастро сбросил атомную бомбу276. Однако Контрерас не вышел из боя, а сбил еще и один Б-26 наемников. Его коллега капитан Хакес Лагес Марреро потопил две небольшие десантные баржи. Таким образом, в первые же часы боя ВВС Кубы уничтожили четыре корабля интервентов. 180 спасшихся с «Хьюстона» наемников уже не могли идти в бой, так как утратили все вооружение и боеприпасы. Невредимые транспорты были вынуждены примерно в 11.00 срочно отойти за пределы территориальных вод Кубы, и между ними и берегом образовалось пространство в 35–40 километров. Самолеты ВВС Кубы плотно преследовали отходившие суда. Из шестнадцати самолетов «Бригады 2506» кубинцы в первый же день операции «Плутон» сбили шесть, сами потеряв две машины. Один «си фьюри» упал в море после того, как был поврежден огнем ПВО интервентов. Примерно в 12.00 был сбит с земли один бомбардировщик ВВС Кубы Б-26 — три пилота погибли. В 7.30 утра 17 апреля пять транспортных самолетов ЦРУ С-46 и С-54 сбросили воздушный десант из 177 человек на дорогу, ведущую через болота к району высадки. Операцию «Сокол» прикрывали четыре Б-26. Часть оружия попала в болото, и десант оказался частично небоеспособен, но в течение почти двух дней после подхода подкреплений с побережья сдерживал натиск кубинских войск. В полдень 17 апреля прибывшие на место высадки первыми курсанты военного училища из Матансаса начали наступать на побережье, но понесли тяжелые потери от самолетов Б-26 мятежников. На прикрытие наступавших курсантов вылетели Т-33, сбившие три бомбардировщика интервентов. В 16.00 на сахарный завод «Аустраль» прибыл для руководства операцией Фидель Кастро. ЦРУ в обход ясного указания Кеннеди попыталось вечером 17 апреля все же нанести удар по авиабазе кубинских ВВС в Сан-Антонио-де-лос-Баньос. Но пять Б-26 не смогли осуществить налет якобы из-за плохих метеоусловий. На самом деле пилоты, напуганные блестящими боевыми качествами ВВС Кубы, просто отказались вылетать без сопровождения истребителей. Утром 18 апреля интервенты были выбиты из двух пунктов высадки и стекались на юг, к району Плайя-Хирон. Но примерно в 17.00 шесть бомбардировщиков интервентов довольно успешно напалмом атаковали колонну правительственных войск, перевозившую на грузовиках и автобусах танки и живую силу к месту боев. Кубинские войска понесли ощутимые потери, однако колонна быстро перегруппировалась и продолжила наступление. Вечером 18 апреля командир «Бригады 2506» Сан Роман взывал по рации к офицеру ЦРУ Линчу: «Вы что там, не понимаете, в какой отчаянной ситуации мы здесь находимся?.. Пожалуйста, не бросайте нас. У меня нет противотанковых боеприпасов. На рассвете танки сомнут меня…» В тот же день вечером Кеннеди давал торжественный прием для конгрессменов. Прямо из Белого дома президента в полночь «выдернул» Бисселл и два часа умолял Кеннеди дать добро на участие американских истребителей с авианосной группы в прикрытие бомбардировщиков «Бригады 2506». Кеннеди созвал экстренное совещание с участием ЦРУ, госдепартамента и ОКНШ. Раск был против, военные и ЦРУ — за. Кеннеди, как всегда, решился на компромисс, который мало кого устроил — он разрешил палубным самолетам в течение одного часа 19 апреля прикрыть десантные суда и саму «Бригаду 2506», чтобы дать ей возможность перегруппироваться и перейти в контрнаступление. В ночь с 18 на 19 апреля транспортный самолет С-46 доставил «Бригаде 2506» боеприпасы, однако этот груз не мог восполнить утраченное при высадке снаряжение. 19 апреля в 6.30 бомбардировщики интервентов вылетели на свое последнее боевое задание — операцию под кодовым названием «Полет бешеной собаки» (Mad dog flight). В налете на наступавшие кубинские войска участвовали пять Б-26, четыре из которых пилотировали завербованные ЦРУ американцы из национальной гвардии Алабамы. Три кубинских истребителя (один «си фьюри» и два Т-33) сбили два Б-26, в результате чего погибло четверо американцев. Остальные два Б-26 спешно повернули обратно, сбросив бомбы в море. ЦРУ позднее сообщило вдовам, ничего не знавшим о местонахождении своих мужей, что их супруги «утонули во время купания». Годами жены так ничего и не знали о судьбе своих мужей. Сан Роман услышал по радио от офицера связи ЦРУ: «…Мы не в состоянии оказывать вам дальнейшую поддержку. Рассчитывайте на собственные силы». В ответ командир бригады произнес: «Вы сукин сын, сэр!»277 Два американских эсминца все же попытались подойти к берегу, чтобы эвакуировать контрреволюционеров, но были отогнаны огнем кубинских танков и артиллерии. Вечером 19 апреля ЦРУ приняло последнюю радиопередачу от командира «Бригады 2506» Сан Романа, который, по его собственным словам, уже стоял по колено в море: «Мне нечем сражаться. Я направляюсь в болото». После этого Сан Роман грязно выругался. Операция «Плутон» бесславно провалилась. 114 бойцов «Бригады 2506» было убито, 1202 попали в плен. Кубинская армия потеряла 176 человек. В декабре 1962 года пленные контрреволюционеры были обменены на продовольствие и медикаменты стоимостью 53 миллиона долларов и выехали в США. Переговоры вел американский адвокат Джеймс Донован, при посредничестве которого легендарный советский разведчик Абель был обменен на пилота сбитого под Свердловском У-2 Пауэрса. Американцы добились своим «Плутоном» только одного — Фидель впервые официально публично провозгласил кубинскую революцию социалистической. Естественно, что этому радовался и Че, которому не пришлось принять непосредственного участия в боях в заливе Свиней. Через четыре месяца в Уругвае Эрнесто Гевара попросил советника Кеннеди Ричарда Гудвина передатьпрезиденту США искреннюю благодарность за Плайя-Хирон: «Перед вторжением революция была шаткой. Теперь она сильна как никогда»278. Многочисленные общественные и политические задачи, которые выполнял Че (и в основном он это делал бесплатно), оставляли мало места для семейной жизни. Иногда Че даже ночевал на работе, хотя не любил этого и старался обязательно попасть домой. Он не делал из работы культа, стараясь показать всем окружающим, как он занят. Просто работы было действительно много, а он не привык делать ее кое-как. Была сильно занята и Алейда. Помимо семейных обязанностей, она работала личным секретарем Че, занимала руководящий пост в Федерации кубинских женщин (бесплатно), активно и тоже бесплатно участвовала в кампании по ликвидации неграмотности. И все же они всегда находили время друг для друга. Че искренне любил свою жену, и казалось, что с годами это чувство не остывает. Как только выпадала свободная минута, они шли в кино или вместе читали, обсуждая прочитанное. Несмотря на чудовищную занятость, Че, как и в молодости, не мог прожить дня без книги. Алейда вспоминала, что он читал обычно по книге в день, иногда по ночам. По-прежнему его любимым романом оставался «Дон Кихот», прочитанный как минимум раз шесть. Из «серьезной литературы» Че внимательно изучал «Капитал» Маркса, который считал вершиной человеческой мысли. Продолжал читать он и советские книги, попутно изучая русский язык. Алейда любила исторические романы, и Че советовал жене начать изучать в университете историю. Когда его назначили в 1961 году министром промышленности, он уже рекомендовал Алейде взяться за изучение экономики. Но у нее не было времени на университет — «пошли» дети. Алейда и Че могли спорить по политическим вопросам. После возвращения из Китая Че восторгался тамошними коммунами, как ячейками коммунистического общества. Алейда посетила Китай в 1961 году в составе делегации Федерации кубинских женщин и была неприятно поражена нищетой, царившей в этих «ячейках». Че был классическим однолюбом именно потому, что уважал женщин и не мог себе представить, что их чувство можно бессовестно обмануть. Когда красивые женщины на приемах или иных общественных мероприятиях пытались обратить на себя его внимание, он всегда отходил в сторону, не поощряя знакомства. А один раз на приеме он при всех отругал одну молодую девушку, пытавшуюся с ним флиртовать. Че терпеть не мог проституток, считая, что женщина должна быть гордой и скорее обязана умереть от голода, чем отдаваться за деньги. Например, ему очень понравилась Прага — Че всегда любил памятники истории, которым так богата чехословацкая столица. Но как только он увидел в отелях праздношатающихся женщин с явными намерениями, его позитивные впечатления сменились негативными. Такие взгляды были довольно странными на Кубе, стране легких нравов, где мужчины открыто хвалились своими любовницами, а жены о них обычно знали. Че так и не стал кубинцем, если судить по повседневным привычкам. Он не любил праздников и шумных застолий, а зажигательным карибским ритмам предпочитал танго (хотя музыкальным слухом так и не обзавелся). Кофе он пил, но больше всего на свете любил аргентинский чай мате. Он частенько критиковал кубинский менталитет за известную расхлябанность и безалаберность. Но при этом Че не отделял себя от своей новой родины. Даже критикуя недостатки, он всегда говорил «мы, кубинцы…». Будучи аскетом по своим революционным убеждениям, Че любил обычный скромный домашний комфорт. Он вставал обычно в 9 или 10 часов утра (так как работал до поздней ночи или скорее раннего утра), выпивал приготовленную женой чашку сладкого черного кофе и проглатывал молочный пудинг — свое любимое блюдо. Он любил сидеть за столом, наблюдая, как Алейда готовит завтрак. Только с ней он приобрел домашний очаг, которым очень дорожил, понимая, что скоро его не будет. Пока жена хлопотала на кухне, он пил газированную воду из своего любимого зеленого стакана. Для кофе у него тоже была своя любимая, привычная кружка. Жила семья очень скромно, и это была не показуха, а искренние убеждения Че и Алейды. В новом справедливом обществе руководители должны показывать пример всей своей жизнью, а не только речами на митингах. В 1962 году на Кубе были введены карточки и нормы снабжения населения основными продуктами. Как-то один из служащих министерства промышленности пожаловался Че, что нормы невысокие. Министр совершенно искренне удивился — ему и его семье вполне хватало. Тогда служащий «просветил» Че — он, как министр, получает еду по специальным повышенным нормам. Че очень удивился, немедленно разобрался в ситуации и приказал больше никогда не приносить ему дополнительный паек. Один из друзей подарил Че часы с золотым браслетом. На следующий день он с удивлением увидел на команданте подаренные часы, но уже с кожаным ремешком. Че с гордостью продемонстрировал другу расписку о том, что Эрнесто Гевара сдал золотой браслет в Фонд индустриализации Кубы. До Че дошли слухи, что его супруга семь раз появлялась на различных приемах в одном и том же платье, что, мол, не очень хорошо для престижа Кубы. Когда он спросил об этом Алейду, та поправила мужа — она носила это платье не семь, а восемь раз. Ведь это было единственное платье в ее гардеробе, подходившее для периода беременности. Когда Че отправлялся в октябре 1960 года в свою поездку по социалистическим странам, Алейда была беременна. Че был убежден, что у него будет сын. Он хотел порвать с латиноамериканской традицией и не называть первенца в честь отца — Эрнесто. Они с женой уже определили другое имя — Камило, в честь лучшего друга Че, трагически погибшего Камило Сьенфуэгоса. Из Китая Че прислал Алейде телеграмму, что, если родится дочка, он выбросит жену с балкона. Тем не менее так и произошло, и малютке не давали имени до возвращения отца — ведь никаких предварительных договоренностей между Че и Алейдой на счет девичьего имени не было. Получив известие о рождении девочки, Че прислал Алейде из Шанхая открытку: «В этом городе я узнал о своем новом приобретении. Ты уж всегда позаботишься о том, чтобы я выглядел в неблагоприятном свете. Ну, ничего не поделаешь. Шлю тебе поцелуй, и помни, что не надо плакать по поводу разлитого молока. Обнимаю. Че»279. Че вернулся с подарком для девочки — стеганым одеялом и предложил назвать дочку Алейдой. То ли в шутку, то ли всерьез (понять Че часто бывало трудно), он говорил, что полюбил имя жены раньше, чем ее саму, мол, это имя очень музыкально. Якобы еще до первой встречи с будущей женой Че услышал имя «Алейда» по радио и оно ему очень понравилось[167]. Алейда только смеялась в ответ по поводу «музыкальной версии» — ведь Че, что называется, медведь на ухо наступил. Итак, первенца нарекли Алейдой, но мать и отец обычно звали ее Алючей. Между тем Кеннеди снял Аллена Даллеса с поста директора ЦРУ за провал в заливе Свиней, хотя и сделал это без лишнего публичного шума. Но в узком кругу президент просто кипел от ярости и угрожал порвать ЦРУ на тысячи мелких кусков и развеять по ветру. Однако Кеннеди не только не отказался от планов по дестабилизации Кубы, но решил их усилить. Все лето 1961 года Кеннеди вместе с братом Робертом (министром юстиции) посвятили изучению трудов Мао и Че Гевары о партизанской борьбе для того, чтобы сформулировать эффективную контрповстанческую стратегию. Уже в сентябре 1961 года было принято решение о создании в США элитных контрпартизанских сил — «Зеленых беретов». «Проект Куба» — так сначала назывался план по борьбе против правительства Кастро — возглавил брат президента Роберт Кеннеди. На тот момент Роберт был не только ярым антикоммунистом (уже очень скоро его взгляды сильно изменятся), но и считал Кастро абсолютным злом, в борьбе против которого все средства хороши и нет места угрызениям совести. Целью «Проекта Куба» (с 4 ноября 1961 года — операция «Мангуст» — то есть Кастро сравнивали со змеей) были дестабилизация Кубы и создание предлога для прямой военной интервенции США. На кубинских контрреволюционеров в Вашингтоне уже не надеялись. Основным средством дестабилизации братья Кеннеди видели убийство Фиделя Кастро. Для этого Роберт Кеннеди, известный и искренний борец против американской мафии, был готов воспользоваться услугами той самой мафии и даже отменить для этого свои приказы о депортации из США боссов преступного мира. Сопровождаемый закулисными насмешками профессионалов из ЦРУ, Роберт «производил» на свет самые причудливые планы убийства Фиделя. То ядовитый газ хотели тайно впрыснуть в акваланг кубинского лидера (Фидель любил заниматься дайвингом), то планировали поместить на дно моря (там, где Фидель погружался) красивую раковину с заложенной внутрь взрывчаткой. Более реальным было отравление мороженого в любимом ресторане Кастро. Причем этот план был реализован, но пока ядовитое мороженое стояло в морозильнике, яд утратил свои вредные свойства. Оперативный контроль над операцией «Мангуст» осуществляли от ЦРУ Уильям Кинг Харви, а от Пентагона — Эдвард Лэнсдейл. Уильям (Билл) Харви был практически единственным сотрудником ФБР, перешедшим на работу в ЦРУ (директор ФБР Джон Эдгар Гувер уволил его за пьянство и после перехода в ЦРУ считал «предателем»). Харви ненавидел коммунистов хотя бы потому, что «проспал» в Вашингтоне советского разведчика Кима Филби, который работал там как официальный представитель британской разведки при американских спецслужбах. Затем Харви возглавил крупнейшую резидентуру ЦРУ в мире (берлинскую), где запомнился своими ковбойскими замашками. Он даже в туалет ходил с пистолетом и как-то выронил его прямо в кабинке. Раздался выстрел, на который сбежались встревоженные сотрудники. Лэнсдейл был ходячей знаменитостью в кругу американских рыцарей «плаща и кинжала». Он прославился успешным подавлением коммунистического партизанского движения на Филиппинах в 1950-е годы. Причем работал он «творчески» и плевал на любые законы, что нравилось братьям Кеннеди, любившим «крутых парней» в стиле американских боевиков и вестернов. Например, на Филиппинах Лэнсдейлом был распущен слух, что на каждого крестьянина, кто поможет коммунистам, нападут вампиры. А чтобы малограмотные сельские жители поверили в эти сказки, Лэнсдейл приказал убить несколько известных своими левыми взглядами крестьян, изъять у них всю кровь и подбросить трупы в людных местах. Именно такие «креативные» люди, по мнению Роберта Кеннеди, и требовались для борьбы против Кубы. Штаб-квартира «Проекта Куба», естественно, обосновалась в Майами (центре кубинской контрреволюционной эмиграции), и уже в 1962 году операция «Мангуст» стала самым высокофинансируемым проектом в истории американских подрывных операций. Общий план состоял из тридцати трех отдельных направлений (саботаж, пропаганда, теракты и т. д.) по количеству известных на Земле видов мангустов (чувствовалась рука «креативного» Лэнсдейла). Планировалось, в частности, уничтожить все посевы сахарного тростника на Кубе (путем поджогов плантаций и распространения насекомых-вредителей) и заминировать основные порты, чтобы парализовать кубинскую внешнюю торговлю и сорвать поставки оружия и оборудования из социалистических стран. Сидни Готлибу из технического управления ЦРУ было поручено придумать что-нибудь, для того чтобы подорвать популярность Кастро среди кубинского населения. Готлиб, «ученый» с дипломом химика Калифорнийского технологического института, был тем человеком, который курировал в ЦРУ создание яда для убийства премьер-министра Конго Патриса Лумумбы. В отношении Фиделя он предложил опрыснуть телестудию перед выступлением Кастро галлюциногенным препаратом. В таком случае кубинские зрители увидели бы своего лидера, болтающего несусветную чепуху. Еще одной идеей Готлиба было насыпать в ботинки Фиделя таллий, из-за которого должна была выпасть знаменитая борода лидера кубинской революции. Тайный «Проект Куба» был дополнен публичной инициативой «Союз ради прогресса», который американская пропаганда окрестила «планом Маршалла для Латинской Америки». Якобы план был нацелен на бескорыстную экономическую и финансовую помощь США демократическим (ни в коем случае не диктаторским), но обязательно антикоммунистическим режимам в Западном полушарии. Цель этой инициативы состояла в том, чтобы не допустить появления «второй Кубы»: все страны Латинской Америки должны были убедиться в том, что дружба с США означала прогресс и процветание, а повторение кубинского примера — блокаду и нищету. Осуществить поставленную цель планировалось путем решения триединой задачи: ускорение экономического развития стран Латинской Америки, достижение структурных изменений латиноамериканских обществ, а также их политическую демократизацию. Для выполнения этого рассчитанного на десять лет плана предполагалось: обеспечить прирост валового национального продукта стран региона в расчете на душу населения не менее чем на 2,5 процента в год; ускорить процесс их индустриализации и создания развитой многоотраслевой экономики; содействовать осуществлению аграрной, налоговой, финансовой, административной и прочих реформ; ликвидировать неграмотность, улучшить условия жизни латиноамериканцев и т. д. США брали на себя обязательство в течение десятилетнего периода предоставить своим южным соседям (в основном из государственных средств) 20 миллиардов долларов, как за счет своих собственных ресурсов, так и за счет кредитов и займов международных финансовых организаций, а также со стороны западноевропейских стран и Японии. Сами государства Латинской Америки должны были выделить еще 80 миллиардов долларов в виде самопомощи. Если «план Маршалла» в 1947 году был нацелен на изоляцию СССР в Европе (этот план специально задумали так, чтобы СССР отказался к нему присоединиться), то «Союз ради прогресса» был нацелен на изоляцию Кубы в Западном полушарии. В Вашингтоне поставили всем будущим участникам «Союза» четкое условие — разрыв всяческих отношений с Кубой. Таким образом, введенная США против Кубы экономическая блокада (Кеннеди еще больше ужесточил ее) должна была стать блокадой латиноамериканской. Для пропаганды «Союза ради прогресса» в августе 1961 года в курортном уругвайском местечке Пунта-дель-Эсте США была созвана экономическая конференция ОАГ. Американскую делегацию возглавил министр финансов Дуглас Диллон, кубинскую — министр промышленности Эрнесто Гевара. Сложно себе даже представить более разных людей не только с политической, но просто с человеческой точки зрения. Отец Диллона[168] был миллионером и совладельцем инвестиционного банка «Диллон, Рид энд К0». Сам Дуглас Диллон получил начальное образование в Лейкхёрсте, штат Нью-Джерси, где также проходили обучение три брата из семьи Рокфеллеров — Нельсон, Лоуренс и Джон. В 1931 году в Гарвардском университете Диллон получил степень бакалавра искусств в области американской истории и литературы. Но в отличие от Че литературой не очень интересовался — он трудился в поте лица маклером на Нью-Йоркской фондовой бирже, а затем стал председателем правления в банке своего отца. В 1953 году Эйзенхауэр назначил Диллона послом США во Франции. В 1958 году он стал заместителем госсекретаря по экономическим вопросам, а Кеннеди назначил сына миллионера министром финансов. Но одна общая черта у Диллона и Че все же была — они оба подписывали банкноты своих стран. Естественно, что Че сразу же стал медийной «звездой» в Пунта-дель-Эсте, хотя как обычно вел себя очень скромно. Его ужасно мучила астма (видимо, сказывался морской климат), и он иногда выскальзывал из зала заседаний, чтобы подышать в свой ингалятор, стараясь, чтобы этого никто не заметил. Однажды приступ был настолько тяжелым, что у него едва хватило сил вытащить ингалятор из кармана. Тем не менее, в отличие от всех других делегатов, Че произнес свою речь на пленарном заседании 9 августа 1961 года стоя. Диллон демонстративно зевал и смотрел в потолок, в то время как Че аргументированно критиковал американское лицемерие — одним странам США предлагают помощь, других блокируют. При этом Че подчеркнул, что Куба готова к немедленной нормализации отношений с США и переговорам без всяких предварительных условий. От США требуется только признать право кубинского народа самому определять свой образ жизни. Причем Че подчеркнул, что Куба не собирается экспортировать свою революцию, в чем ее постоянно обвиняли США: «Мы не можем прекратить экспортировать модель, как этого желают Соединенные Штаты, так как модель естественным образом оказывает влияние через границы. Но мы можем гарантировать, что мы не будем экспортировать революцию, мы гарантируем, что ни одна винтовка не покинет Кубу, что ни одна единица оружия не покинет Кубу для применения в любой другой стране Америки»280. Че весьма конкретно раскритиковал «Союз ради прогресса» с чисто экономической точки зрения, не отвергая идею в целом, но предлагая ее дополнить и модифицировать. Американцы обещают среднегодовые темпы роста в 2,5 процента, а Куба намерена в ближайшее время достигнуть 10 процентов[169]. К тому же страны — участницы «Союза» должны иметь право свободно экспортировать свои товары, а американцы, раз уж они такие приверженцы свободной торговли, должны отменить все протекционистские барьеры для доступа латиноамериканских товаров на свой рынок (кубинцы помнили, к чему привела зависимость от американской квоты на ввоз сахара). В этом случае страны Латинской Америки вполне смогут заработать сами, и ни в какой помощи они не станут нуждаться[170]. К тому же США надо прекратить субсидирование своих товаров, что представляет собой нарушение принципа свободной конкуренции. Все представители СМИ отмечали умеренный тон выступления главы кубинской делегации. «Со всей откровенностью кубинская делегация заявляет вам, — говорил Че, — что мы желаем, не меняя нашего естества, оставаться в семье латиноамериканских республик, сосуществовать с вами. Мы хотели бы, чтобы вы росли, если можно, теми же темпами, что и мы, но мы не будем сопротивляться, если ваш рост пойдет другими темпами. Мы только требуем гарантий неприкосновенности наших границ». После этой речи на сцену попытались прорваться разъяренные кубинские эмигранты, но Че (как обычно выступавший в своей военной форме) спокойно покинул зал. В качестве доказательства своей доброй воли кубинская делегация представила на рассмотрение конференции 29 различных проектов постановлений, охватывающих широкий круг вопросов, связанных с проблематикой конференции. Большинство из двадцати девяти предложений Кубы, вспоминал позднее Че, отвергнуть с ходу было невозможно, так как они предусматривали конкретную помощь развитию экономики латиноамериканских стран. Поэтому в ходе работы комиссий и комитетов американцам и их марионеткам срочно пришлось разрабатывать контрпредложения, которые они затем соединяли с кубинскими предложениями, выхолащивая, таким образом, из них всю суть. Например, в предложениях Кубы содержалось требование отмены субсидий на экспортируемые товары. Американцы заменили этот более чем конкретный пункт следующим: «…сократить [субсидии] вплоть до полной отмены, если это представится возможным…» Все же за время работы конференции кубинской делегации удалось кое-чего добиться: стало заметно, что делегаты разговаривают другим языком, отличным от того, который всегда был принят на подобных мероприятиях. Американцы стали опасаться утраты контроля над своим же собственным «детищем». Че отмечал, что три делегации в Пунта-дель-Эсте — Бразилии, Эквадора и Боливии — заняли довольно благожелательную позицию по отношению к Кубе. В особенности Че подчеркивал позицию Боливии, президентом которой являлся уже упомянутый выше «революционер» Виктор Пас Эстенссоро. Боливия, писал Че, — «это расположенная почти в центре континента страна буржуазно-демократической революции, терзаемая капиталистическими монополиями соседних стран и почти удушенная, в конце концов, общим для наших стран угнетателем — североамериканским империализмом. Ее основное население составляют рабочие-горняки и крестьяне, находящиеся под бременем тяжелой эксплуатации». Деятельность же боливийской делегации в Пунта-дель-Эсте Че оценивал следующим образом: «Если не говорить о плане кубинской делегации, то из всех делегаций именно боливийская представила наиболее конкретный экономический план и, в общем, занимала довольно положительную позицию. На специфическом языке, языке лицемерия, который употребляется на подобного рода сессиях, боливийских представителей называли “двоюродными братьями” Кубы»281. Че вновь проявил интерес к Боливии — стране, которой было суждено стать его могилой. Столь же умеренным и конкретным было выступление Че и на заключительном заседании конференции 16 августа 1961 года. Он так вспоминал об этом: «На последнем пленарном заседании конференции кубинская делегация воздержалась от голосования по всем выработанным документам и выступила с объяснением своей позиции. Мы объяснили, что Куба не согласна ни с “денежной” политикой, ни с принципом свободного предпринимательства, ни с тем, что в окончательных документах нет слов, осуждающих виновников наших несчастий — империалистические монополии, нет осуждения агрессии. Кроме того, на все вопросы нашей делегации, может ли Куба принимать участие или нет в “Союзе ради прогресса”, ответом было молчание, которое мы истолковываем как отрицательный ответ. Вполне понятно, что мы не могли участвовать в союзе, который ничего не дает для нашего народа». 16 августа 1961 года Че говорил: «…настало время уточнить, что же конкретно принесет “десятилетие демократического прогресса”[171], выяснилось, что при предполагаемом чистом годовом приросте в 2,5 процента на душу населения мы только через сто лет придем к нынешнему уровню жизни в Соединенных Штатах — уровню, бесспорно, высокому, но не столь уж недостижимому, и цели, не столь уж вдохновляющей. И еще одно (не претендуя при этом на строгую научность расчета): если сохранятся нынешние пропорции развития различных групп стран, ста слаборазвитым странам потребовалось бы 500 лет, чтобы сравняться в доходах на душу населения со странами развитыми… “Союз ради прогресса” — это попытка найти решение в рамках экономического империализма. Мы считаем, что в таких условиях “Союз ради прогресса” провалится. Я не хочу никого обидеть, но позволю себе усомниться в том, что в ближайшие годы мы действительно будем располагать двадцатью миллиардами долларов»282. Прогноз Че оказался точным. Американцы не помогали — максимум, давали в долг, и к 80-м годам XX века Латинская Америка оказалась регионом с самой большой внешней задолженностью в мире. Но американцы к помощи и не стремились — истинной целью «Союза ради прогресса» была изоляция Кубы в Западном полушарии, и после конференции в Пунта-дель-Эсте США усилили давление на все латиноамериканские страны, чтобы заставить их разорвать дипломатические отношения с Гаваной. Визит в Уругвай дал Че желанную возможность еще раз увидеться с семьей и едва не приблизил смерть команданте на несколько лет. Все родственники — отец, мать, братья Роберто и Хуан Мартин, сестры Анна Мария и Селия и любимая тетя Беатрис — приехали в Уругвай, чтобы увидеться со своим Тэтэ, ставшим мировой величиной. Че долго беседовал со своим младшим восемнадцатилетним братом Хуаном Мартином, который под влиянием знаменитого брата еще раньше увлекся марксистской литературой. Без особого энтузиазма Хуан Мартин изучал в университете журналистику, но грезил революцией. Че предложил брату перебраться на Кубу и продолжить обучение там, чтобы иметь возможность не только говорить о революции, но и делать ее своими руками. Че любил говорить, что лучше всего учиться в практической работе. Встречался Че и с другом своей юности Рикардо Рохо, который работал в аргентинском посольстве в Бонне, но подал в отставку в знак протеста против проамериканской внешней политики Аргентины. В то время как Че вместе с кубинской делегацией жил в скромном отеле, его семья обосновалась на расположенной рядом вилле, которую сняла левая аргентинская журналистка Хулия Констенла де Гиссани (за миниатюрный рост друзья прозвали ее Чикита — «девочка»). В Аргентине Хулия издавала дружественно настроенный по отношению к Кубе журнал с характерным названием — «Че». Она подружилась с матерью Эрнесто и мечтала взять у легендарного команданте интервью. Но интервью было лишь маскировкой, чтобы ввести в заблуждение американские и аргентинские спецслужбы. Во время встречи Хулия предложила Че возглавить объединенный список перонистов и других левых партий на грядущих в Аргентине парламентских выборах. Кубинские революционные руководители, включая Че, в публичных заявлениях хвалили жившего в эмиграции в Испании Перона и даже пригласили его приехать жить на Кубу. Но Перон отказался, хотя и сохранял поле для политического маневра — он тоже тепло отзывался о Кастро. Че немедленно отверг предложение Хулии со свойственной ему иронией: «Я уже министр, а вы предлагаете мне кресло депутата парламента!» На самом деле Че считал, что, во-первых, местная аргентинская олигархия и стоявшие за ней аргентинская армия и американцы никогда не позволят левым силам победить на любых выборах. Поэтому принимать в них участие нет большого смысла. Во-вторых, Че совершенно справедливо считал лидеров аргентинских левых «кофейными политиками», любящими произносить радикальные речи, но неспособными на по-настоящему революционные действия. Например, он передал через Хулию лидеру Социалистической партии Аргентины Альфредо Паласиосу свою книгу «Партизанская война» с характерным саркастическим посвящением: «Доктору Паласиосу, который говорил о революции еще во время моего детства». Хулия сочла посвящение слишком дерзким и неуважительным, на что Че лишь заметил: «Больше он ничего не сделал». Но вот второй вариант развития политической ситуации в Аргентине, предложенный журналисткой, Че уже серьезно заинтересовал. Если выборы после победы левых сил во главе с Че отменят, или, как это случалось ранее, армия произведет реакционный военный переворот, то тогда Че мог бы возглавить партизанское движение в Аргентине. А победа партизан в Аргентине означала бы начало революции во всей Латинской Америке. Напротив, на Кубе Че находился бы в изоляции от латиноамериканского революционного процесса, в условиях жесткой американской блокады. Мечтой жизни Эрнесто Гевары было освобождение Латинской Америки от империализма США, поэтому такое предложение не могло его не заинтересовать. Он начал подробно расспрашивать Хулию о позициях и расстановке различных политических сил Аргентины, особенно о перонистах и находившихся под их контролем профсоюзов. У Че уже тогда (не без дурного влияния китайцев) сформировалась концепция партизанской борьбы с опорой на сельское население. Но Аргентина как раз была страной городской с очень активным политически и хорошо организованным рабочим классом. Тем не менее Че в разговоре с Хулией все же настаивал на «сельском варианте» разворачивания партизанской борьбы, и его крайне волновал вопрос, поддержат ли партизан перонистские профсоюзы акциями в городах. Спрашивал он, где можно организовать партизанский очаг по типу Сьерра-Маэстры. Хулия даже и предположить не могла, что все эти вопросы носят сугубо практический характер. К этому времени на Кубе уже проходили военную подготовку аргентинцы — будущее ядро партизанской армии, которую должен был возглавить сам Че. Тем не менее Че пока еще не принял окончательного решения — революционная обстановка в Аргентине все еще казалась ему недостаточно созревшей для начала вооруженной борьбы. В Уругвае Че получил секретную просьбу президента своей родины либерала Артуро Фрондиси, который хотел встретиться с министром промышленности Кубы в обстановке строгой тайны. На самом деле этот контакт был инициирован Кеннеди, о чем Че тогда не знал. Американцы конфиденциально попросили две самые влиятельные страны Южной Америки — Аргентину и Бразилию — о посредничестве в разрешении конфликта между Кубой и США. Когда-то, еще в 1920-е годы, так называемая группа АВС (аббревиатура первых букв испанских названий стран Аргентина, Бразилия и Чили) довольно успешно посредничала в споре между США и революционным правительством Мексики. Теперь Кеннеди решил повторить успех почти полувековой давности, и Фрондиси было передано единственное условие, которое должна была выполнить Куба в обмен на нормализацию отношений с США — разрыв всех отношений с Советским Союзом. 19 августа 1961 года на воздушном такси Че и его помощника Рамона Аха Кастро перевезли на небольшой аэродром «Дон Таркуато» в предместьях Буэнос-Айреса283. К тому времени у Че уже было аналогичное (правда, официальное и открытое) предложение о встрече с бразильским президентом Жаниу Куадрусом. С аэродрома Че в сопровождении двух лейтенантов ВМС из президентской свиты на автомобиле выехал в резиденцию «Оливос», где его уже ждал Фрондиси. Офицерам президент лишь сказал, что они должны встретить у самолета человека, которого «без труда узнают». Че и Фрондиси уважали друг друга, хотя в 1959 году Фрондиси совершил первый в истории республики официальный визит президента Аргентины в США, а в I960 году в одностороннем порядке денонсировал существовавшие торговые договоры со странами социалистического блока: СССР, Румынией, ГДР и Болгарией. Но в то же время Фрондиси как истинного либерала не любила армия, и это чувство было взаимным. Перед тем как включиться в борьбу за пост президента Аргентины в 1958 году, Фрондиси тайно направил эмиссаров к Перону в Венесуэлу, и оба политика заключили тайный союз. Перонисты в Аргентине поддержали на выборах Фрондиси, а он обещал легализовать перонистскую партию. Даже аргентинские коммунисты на выборах призвали голосовать за Фрондиси. Как и Че, аргентинский президент выступал за ускоренную индустриализацию Аргентины при лидирующей роли государства. Однако с легализацией перонизма он не спешил (видимо, с оглядкой на антиперонистски настроенную армию), и разгневанный этим Перон в 1959 году предал тайный пакт 1958 года огласке. Беседа носила сердечный характер, но Че все же понял, что Фрондиси «попросили» как можно больше узнать о намерениях кубинского руководства, особенно о связях Кубы с СССР. Фрондиси в лице Че уговаривал Кубу не присоединяться к Варшавскому договору, но в принципиальных моментах Че был тверд — он ответил, что никакого иного пути для стран Латинской Америки, кроме опоры на СССР, в борьбе против американского империализма не существует. Позднее аргентинский президент говорил, что Че произвел на него сильное впечатление как «темпераментный идеалист, решительный и страстный, однако коренным образом заблуждавшийся в своем анализе латиноамериканской ситуации»284. После обеда Че попросил собеседника о любезности — он хотел навестить свою тяжелобольную тетю Марию Луизу, которая жила в столичном пригороде Сан-Исидро. Фрондиси согласился, и Че в последний раз увидел столицу своей родины из окна президентского лимузина. Затем его тайно вывезли обратно в Уругвай. Хотя визит Че на родину был тайным, известия о нем распространились по всей Аргентине в тот же день. И в ту же ночь взорвалась бомба у входа в дом, где жил дядя Че Фернандо Гевара. Тот в интервью прессе выразил сожаление, что племянник его не навестил: можно было бы съездить поужинать вместе, если только кто-нибудь, продолжал дядя, не подорвал бы их вместе с машиной. Военные не простили Фрондиси встречи с Че, хотя президент и действовал с ведома американцев. Министру иностранных дел пришлось подать в отставку, а через семь месяцев, в марте 1962 года (после того как Фрондиси все-таки легализовал перонистскую партию), армия свергла и самого Фрондиси. Еще перед встречей с Фрондиси Че 17 августа 1961 года встретился в доме бразильского дипломата в Монтевидео с помощником Кеннеди Ричардом Гудвином. Встречу организовали Аргентина и Бразилия — предлогом было празднование дня рождения бразильца — хозяина дома. Оба собеседника выступали в «личном качестве». Тем не менее это был первый контакт между Кубой и США на высоком уровне после разрыва дипломатических отношений в январе 1961 года. Гудвин повторил фактический ультиматум правительства США Кубе с требованием разорвать связи с СССР. В противном случае Куба будет исключена из ОАГ и изолирована в Западном полушарии. Перед встречей Гудвина и Че американцы пришли к неверному выводу, что СССР не поможет Кубе экономически (особенно продовольствием) и Гаване придется вернуться в объятия северного соседа. Че держался очень конструктивно. Он заявил, что вполне можно договориться о следующих вещах: выплате компенсации за национализированное на Кубе имущество граждан США; обязательстве Кубы не содействовать вооруженным путем революционной борьбе народов стран Латинской Америки; невхождении Кубы в военно-политический союз социалистических стран — Варшавский договор. Но в одном вопросе кубинцы были не готовы ни к каким компромиссам — народ Кубы имеет право строить социалистическое общество, и США должны уважать этот выбор. Если бы Кеннеди был реально заинтересован в нормализации отношений с Кубой, то переговоры Че с Гудвином (бразильский и аргентинский дипломаты переводили ночную беседу) могли бы послужить для этого хорошей основой. Ведь формально американцы обвиняли Кубу не в строительстве социализма (это было бы абсурдом с точки зрения международного права), а именно в экспроприации без выкупа американской собственности и военных связях с СССР (которые якобы представляют угрозу соседям Кубы). Кубинцы были готовы договориться по этим вопросам и даже отказаться от закупок советского оружия в обмен на обязательство США не нападать на Кубу. Но беседа с Гудвином еще раз показала Че и Фиделю, что американцы требуют от них перестать быть марксистами, то есть отказаться от своих политических убеждений. А компенсация за национализированное имущество и связи с Москвой были лишь предлогом, дипломатической дымовой завесой. Тем не менее Че предложил Гудвину продолжить кубинско-американские контакты по всем спорным вопросам на экспертном уровне. Но когда о встрече Гудвина с Че стало известно в США, помощника президента вызвали в сенат и подвергли пристрастному допросу. Гудвин едва не лишился работы — некоторые сенаторы сочли, что встреча с Че Геварой говорит о близости помощника президента к мировому коммунизму. Глава внешнеполитического ведомства Аргентины Адольфо Мухика лишился своего поста только за то, что посмел в одном из интервью высказать мнение, что встреча Че Гевары и Ричарда Гудвина свидетельствует о намерении режима Кастро улучшить отношения с США. 22 августа 1961 года госдепартамент выступил с официальным заявлением, в котором утверждалось, что беседа Гудвина с Че была случайной встречей на дипломатическом приеме, во время которой Гудвин только… слушал своего случайного собеседника. Этот же текст официальной нотой был передан всем латиноамериканским странам. Сам «миротворец» Гудвин уже в секретном меморандуме на имя Кеннеди от 1 сентября 1961 года предложил целую программу экономической и пропагандистской войны против Кубы, включавшей, помимо всего прочего, диверсии и саботаж на кубинской территории. Не отрицал он и продолжение диалога с кубинцами, только вот с какой «благородной» целью: «Необходимо поручить ЦРУ в течение недели подготовить тайный вариант продолжения секретных переговоров с кубинским правительством. Цель этого диалога — выяснить возможность раскола среди кубинских властей и стимулировать перспективы такого раскола — была уже детально изложена в направленном Вам мною меморандуме»285. Упомянутый Гудвином меморандум был направлен им Кеннеди 22 августа 1961 года по итогам беседы с Че. В документе говорилось: «Необходимо продолжить тайный диалог, начатый Че. Таким образом, мы ясно дадим понять, что хотим помочь Кубе и сделаем это, если она разорвет свои связи с коммунизмом (то есть с СССР. — Н. П.) и будет демократизирована. Таким путем мы сможем начать выявлять раскол в кубинском руководстве, который может существовать». Че еще в Уругвае сказал Гудвину, что надеяться на раскол в кубинском руководстве бессмысленно и революция носит необратимый характер. При этом, правда, Че заметил, что кроме него у кубинских лидеров нет теоретической марксистской подготовки, что, видимо, и ободрило Гудвина. В любом случае предложение Гудвина продолжить секретный диалог с кубинцами, хотя бы и с такими целями, натолкнулось на решительный отпор президента и его брата. Гудвин вспоминал, что оба Кеннеди жаждали отомстить Кастро за поражение в заливе Свиней и уповали на «Мангуста» в исполнении авантюристов от разведки Лэнсдейла и Харви. Причем Че хотели убить уже в Уругвае. Переброшенная туда ЦРУ группа кубинских эмигрантов устроила стрельбу во время выступления Че в Университете Монтевидео. Погиб ни в чем не повинный профессор. Че продолжил свою миссию доброй воли, прибыв из Уругвая в Бразилию. Президент Бразилии Жаниу Куадрус вступил в должность президента Бразилии 31 января 1961 года (это была первая мирная передача власти за всю историю республиканской Бразилии) и в отличие от своего аргентинского коллеги занял во внешней политике более независимую от США позицию. В частности, он восстановил дипломатические отношения с СССР и другими социалистическими странами, разорванные в октябре 1947 года. Куадрус открыто выражал симпатии кубинской революции. Весной 1960 года, еще будучи кандидатом в президенты, Куадрус побывал на Кубе вместе с супругой и там познакомился с Че. На приеме в бразильском посольстве в Гаване Че поразил Куадруса своей искренностью — он прямо сказал, что является сторонником марксизма-ленинизма. Когда Че 18 августа 1961 года приехал в Бразилию, Куадрус демонстративно наградил его престижным бразильским орденом «Солнечный крест» (решение было принято быстро, и экземпляр награды едва удалось отыскать). Бразильские военные были взбешены этим, хотя к тому времени бразильские ордена уже имели президент Кубы Освальдо Дортикос и даже «советский коммунист» Юрий Гагарин. Некоторые бразильские офицеры, тем не менее, отказались принять участие в торжественной церемонии встречи кубинского «коммуниста» перед президентским дворцом. Сделав на вертолете круг над бразильской столицей, Че прибыл на аэродром и улетел в Гавану. А в Бразилии из-за его протокольного визита разворачивался масштабный политический кризис. 21 августа 1961 года, явно следуя кубинскому примеру, Куадрус аннулировал концессию американской горнодобывающей компании «Ханна майнинг» и передал ее под контроль государства. Такая политика нового президента не понравилась ни американцам, ни финансовой олигархии, ни военной верхушке Бразилии. В стране начался очередной политический кризис. 24 августа 1961 года по национальному телевидению страны выступил Карлус Ласерда, губернатор штата Гуана-бара, который заявил, что в Бразилии готовится государственный переворот, а президент уже не имеет реальной власти. На следующий день было обнародовано письмо Куадруса, адресованное парламенту, в котором он снял с себя полномочия президента. Американцы никаких симпатий в адрес Гаваны никому не прощали. В декабре 1961 года Кеннеди добился принятия резолюции странами — соседями Кубы, в которой осуждались тесные отношения Гаваны с Москвой. Против голосовала только Мексика. В этом же месяце под давлением США дипломатические отношения с Кубой разорвали Колумбия, Панама, Никарагуа и Сальвадор. Фидель ответил на новый нажим выступлением, в котором впервые открыто признал, что он марксист-ленинец. К тому же Куба активно готовилась к отражению американской высадки на остров. 4 августа 1961 года было подписано соглашение с СССР о поставке на Кубу в 1961–1962 годах оружия на 48,5 миллиона долларов. Причем 30 миллионов долларов Кубе простили сразу, а из 18,5 миллиона Гаване следовало заплатить только треть. Да и на эту треть (6 миллионов) Кубе предоставили кредит под 2 процента годовых. По соглашению Гавана получала 64 самоходные артиллерийские установки (САУ) калибром 152 миллиметра[172] (плюс 19 190 снарядов к ним), 64 установки СУ-122 со 122-миллиметровой гаубицей (35 840 снарядов к ним), 30 танков ИС-2М (7350 снарядов и 10 запасных моторов к ним, а также более миллиона патронов к танковым пулеметам), 50 танков Т-34-85 (более 30 тысяч снарядов к ним), 54 57-миллиметровые зенитки (плюс 108 тысяч снарядов), 81 артиллерийский тягач. Все это было подержанное вооружение времен Великой Отечественной войны и не могло по определению представлять никакой угрозы для США. К тому же по упомянутому соглашению Куба получала 12 реактивных истребителей-перехватчиков МиГ-19 («Фермер» по натовской классификации), 29 истребителей МиГ-15-бис с бомбами, запасными моторами и боеприпасами для авиационных пушек. МиГ-15 — первый советский реактивный истребитель — к тому времени уже устарел (эти самолеты участвовали в корейской войне 1950–1953 годов). В ноябре 1961 года на Кубу прибыли первые восемь из двенадцати перехватчиков МиГ-19П. Кубинские летчики были недовольны самолетом и старались при первом удобном случае перейти на МиГ-17 или МиГ-21. МиГ-19 относительно недолго стояли на вооружении кубинских ВВС и в 1965 году были заменены на МиГ-21ПФМ. 2 декабря 1961 года решение о поставках оружия на Кубу на льготных условиях приняло политбюро ЦК болгарской компартии. Однако Хрущев понимал, что в случае американского массированного вторжения на Кубу устаревшее советское оружие вряд ли поможет и вооруженные силы США захватят основные города острова за несколько дней — слишком очевидным было неравенство сил. Любая срочно направленная на Кубу военная помощь СССР будет «плыть» как минимум десять дней и к тому же легко будет перехвачена американскими ВВС и ВМС. 21 февраля 1962 года советская разведка сообщила министруиностранных дел СССР Андрею Андреевичу Громыко и министру обороны СССР Родиону Яковлевичу Малиновскому о планах США по вторжению на Кубу. Американцы попытаются спровоцировать кубинское правительство, чтобы затем в течение двадцати четырех часов свергнуть его286. Для этих целей на первом этапе американцы усилят анти-кубинскую пропаганду, причем прежде всего против Фиделя и Рауля Кастро, Че Гевары и лидера НСП Бласа Рока. Вторжение американских войск на Кубу, сообщала советская разведка, поддержат ВВС США с баз во Флориде и Техасе. План, по всей видимости, уже одобрен президентом Кеннеди. Хотя точная дата вторжения не определена, оно состоится, вероятно, в ближайшие несколько месяцев. Курирует всю операцию министр обороны США Роберт Макнамара. Данные советской разведки были удивительно точными. 13 марта 1962 года ОКНШ направил Макнамаре секретный документ, название которого говорило само за себя — «Оправдание военной интервенции США на Кубу». Само вторжение именовалось «План Нортвуд». В документе ОКНШ, в частности, говорилось: «…военная интервенция США станет результатом периода повышенной напряженности в американо-кубинских отношениях с тем, чтобы США заняли место несправедливо обиженного. На мировое общественное мнение и ООН должно быть оказано благоприятное влияние таким имиджем кубинского правительства, который выставит его как… безответственное, как непредсказуемую угрозу для мира в Западном полушарии»287. При этом ОКНШ подчеркивал, что вторжение имеет смысл только в том случае, если Кубе не придет на помощь СССР. И перспективы такого благоприятного для США развития событий есть, так как Куба не вступила в Варшавский договор (против чего, как мы помним, американцы резко протестовали в Пунта-дель-Эсте) и не заключила с Москвой двустороннего договора о взаимной помощи. С учетом последующего развития событий очень важным представляется констатация американцами того факта, что надо действовать, «пока еще нет советских баз на Кубе по образцу американских баз в Западной Европе». То есть наличие советских баз на острове превращало все планы США по вторжению на Кубу в макулатуру. Отсюда следовал вывод, что ударить по Кубе надо как можно быстрее. «Таким образом, — говорилось в меморандуме ОКНШ, — время является важным фактором по решению кубинской проблемы и все связанные с этим проекты надо реализовать в течение ближайших месяцев». Точно так же рассуждал и Хрущев, опираясь на данные советской разведки. Он пришел к совершенно верному выводу, что только размещение советских баз на Кубе сможет удержать американцев от агрессии. И если учитывать безусловное господство американского флота в водах Карибского бассейна (да и на Атлантике в целом), перебросить технику и людей на Кубу следовало тайно. В противном случае США этого просто не допустят, да еще и используют сам факт начала переброски как предлог для вторжения на Кубу. Создать повод для агрессии, с точки зрения ОКНШ, нужно было следующим образом: «Начать распространение слухов [массированное]. Использовать [для этого] радио. Высадить дружественных кубинцев[173] в форме [вооруженных сил Кубы] для инсценировки атаки на базу [США в Гуантанамо]. Захватить кубинцев-саботажников (дружественных) на территории базы. Организовать беспорядки рядом с главным въездом на базу [дружественные кубинцы]. Подорвать боеприпасы на территории базы, организовать пожары. Поджечь самолет на территории базы [саботаж]. Выпустить мины из минометов из-за пределов базы на территорию базы. Причинить определенный ущерб постройкам. Захватить в плен группы вторжения, приблизившиеся к базе с моря или из района города Сантьяго-де-Куба. Захватить в плен группы [народной кубинской] милиции, напавшие на базу. Провести акцию саботажа против корабля на рейде базы, большие пожары — нафталин. Потопить корабль на входе на рейд базы. Организовать фиктивные похороны жертв»288. Одновременно «главком» «Мангуста» Лэнсдейл подготовил план «нападения на руководителей» Кубы. Все эти меры должны были привести к свержению режима Кастро не позднее октября 1962 года. Но Москва и Гавана в который раз опередили Вашингтон. 17 марта 1962 года КГБ СССР доложил советскому руководству, что «США закончили подготовку для вторжения на Кубу. Окончательное решение правительства Кеннеди о дате нападения на Кубу еще не принято… Вооруженное нападение должно произойти с территории Гватемалы и Панамы[174] при поддержке вооруженных сил США с их военно-морской базы в Гуантанамо. Предлогом для начала вторжения на Кубу станет “появление” военных самолетов с опознавательными знаками Кубы над территорией одной из стран Центральной Америки»289. С начала апреля 1962 года США стали проводить крупные учения в Карибском море по отработке десантирования морских пехотинцев. Размах учений (до 10 тысяч военнослужащих) и выбранный рельеф местности указывали на однозначные планы агрессии против Кубы. В Москве правильно решили, что подготовка к вторжению на Кубу вступила в завершающую фазу. Для усиления обороны острова 12 апреля президиум ЦК КПСС принял решение направить на Кубу дополнительно четыре дивизиона пусковых установок ракет ПВО С-75, десять фронтовых бомбардировщиков Ил-28, четыре пусковые установки тактических крылатых ракет П-15, а также еще 650 военных советников дополнительно к уже работающим тремстам. Тем не менее в Москве опасались, что такой скорее символический советский контингент не удержит американцев от вторжения. Медлить было нельзя, и в конце апреля 1962 года Александр Алексеев, работавший на тот момент в должности советника по культуре посольства СССР в Гаване, получил срочный вызов в Москву. По пути он должен был останавливаться только на территории советских посольств в Мехико и Лондоне, а не в гостиницах. В Москве Алексеева приняли председатель КГБ Александр Шелепин и заведующий отделом ЦК по связям с социалистическими странами Юрий Андропов. Шелепин сообщил, что принято решение назначить Алексеева послом на Кубе. После этого произошла беседа с Хрущевым. Алексеев отказывался, ссылаясь на то, что в настоящее время советский посол на Кубе должен был быть прежде всего специалистом в экономических вопросах. Но Хрущев сказал, что главное сейчас — это доверительные отношения Алексеева с кубинским руководством. Алексеев не знал, что 21 мая 1962 года прошло заседание президиума ЦК КПСС, на котором было принято решение развернуть на Кубе ядерные ракеты средней дальности. Ракеты должны были оставаться только под советским командованием, и основой для их пребывания на Кубе должен был быть двусторонний договор о взаимной помощи (которого так боялись американские спецслужбы). Новая встреча Хрущева с Алексеевым состоялась в конце мая, и на этот раз на ней присутствовали ведущие члены тогдашнего советского руководства — секретарь ЦК Фрол Козлов (на тот момент Хрущев рассматривал его как своего преемника)[175], Анастас Микоян, министр иностранных дел Андрей Громыко, министр обороны Родион Малиновский и кандидат в члены президиума ЦК КПСС Шараф Рашидов. Хрущев сообщил Алексееву о «ракетном решении»[176] и поинтересовался, как отреагирует Фидель. Алексеев выразил мнение, что кубинский лидер на это не пойдет. Ведь вся его популярность зиждется на твердой защите суверенитета Кубы. А тут получается, что он разместит на острове хотя и дружественные, но все-таки иностранные базы. Хрущев принял решение, что для переговоров с Фиделем Алексеева на Кубу будут сопровождать Рашидов и маршал Сергей Семенович Бирюзов — с апреля 1962 года главнокомандующий Ракетными войсками стратегического назначения. Хрущев аргументировал абсолютно правильно — американцы понимают только язык силы и только мощные советские базы на Кубе заставят их отказаться от вторжения на остров. Причем базы должны быть именно ракетными. Тогда в Вашингтоне поймут, что нападение на Кубу будет означать ядерный контрудар по самим США. К тому же они сами окружили СССР своими ракетными базами. Особенное недовольство Москвы вызвало размещение американских ядерных ракет средней дальности «Юпитер»[177] в Турции. Хрущев говорил американским сенаторам на своей даче в Пицунде, что всего в 200 километрах от нее стоят американские ракеты и СССР вынужден с этим мириться. Первоначально «Юпитеры» планировалось развернуть во Франции, но пришедший там к власти в 1958 году генерал де Голль отказал США в соответствующем разрешении. Зато власти Турции поддержали американскую инициативу по размещению ядерного оружия США в стране, и 15 ракет «Юпитер» были расположены на пяти позициях в районе Измира в 1961 году. Турецкий персонал осуществлял обслуживание ракет, но ядерные заряды контролировались и снаряжались офицерами США. Развертывание американских ракет в Турции вызвало сильное беспокойство руководства СССР. Имея сравнительно небольшое время подготовки к пуску (порядка 15 минут) и высокую по тем временам мобильность, ракеты могли нанести тяжелейший удар по стратегическому тылу СССР в случае начала военных действий. Не случайно Хрущев сказал Алексееву, имея в виду американцев: «Им придется проглотить это лекарство, как мы проглотили турецкую пилюлю»290. Тайная доставка советских ракет на Кубу мотивировалась Хрущевым еще и тем, что в ноябре 1962 года в США предстояли промежуточные выборы в конгресс, и в Москве не хотели подкинуть тему американским крайне правым, ненавидевшим братьев Кеннеди. Таким образом, как это ни парадоксально, Хрущев не хотел «подставлять» американского президента. Алексеев вернулся на Кубу вместе с Рашидовым и Бирюзовым, которые формально входили в состав советской сельскохозяйственной делегации. На первой же встрече с Фиделем советские гости разъяснили, что в Москве считают скорейшее размещение ракет единственной возможностью предотвратить вторжение США на Кубу. Вопреки прогнозам Алексеева, Фидель эту идею не отверг, а всего лишь попросил день на осмысление. Кубинский лидер немного задумался и произнес: «Это очень смелый шаг. И, чтобы сделать его, мне необходимо посоветоваться со своими ближайшими соратниками»291. И уже на следующий день в переговорах помимо Фиделя приняли участие Рауль Кастро, Че, президент Кубы Освальдо Дортикос и лидеры НСП Карлос Рафаэль Родригес и Блас Рока. Че активно участвовал в беседе, выражая полную поддержку советскому предложению. Он говорил, что надо идти на все, что поможет сдержать американскую агрессию против Кубы. Фидель предложил направить в Москву министра обороны Рауля Кастро для подписания соответствующего соглашения. После размещения ракет Куба и СССР должны потребовать от США гарантий ненападения на Кубу и вывода с кубинской территории американской базы в Гуантанамо. К 20 июня 1962 года была сформирована Группа советских войск на Кубе (ГСВК). Командующим ГСВК был назначен генерал армии Исса Александрович Плиев[178]. Командующим 5-м флотом был назначен вице-адмирал Георгий Семенович Абашвили. Перебазирование подводных лодок на Кубу было выделено в отдельную операцию под кодовым наименованием «Кама». Доставка войск на Кубу планировалась гражданскими судами Министерства морского флота СССР. Общая численность передислоцируемой на Кубу группы советских войск составляла 50 874 человека личного состава и до трех тысяч человек гражданского персонала. Необходимо было перевезти свыше 230 тысяч тонн материально-технических средств. По предварительным расчетам, для осуществления переброски ракет должно было понадобиться до четырех месяцев и не менее семидесяти морских судов. Реально в июле — октябре 1962 года в операции «Анадырь» (так именовалось развертывание на Кубе советской группировки) приняли участие 85 грузовых и пассажирских судов, которые совершили 183 рейса на Кубу и обратно. 2 июля 1962 года кубинская делегация во главе с Раулем Кастро прибыла в Москву для окончательного согласования договора о взаимной помощи. Фидель поручил брату спросить Хрущева, что произойдет, если американцы обнаружат переброску ракет еще до развертывания на Кубе всей группировки советских войск. Хрущев только отмахнулся — этого не будет, а уж если случится, то у СССР есть на это Балтийский флот. Конечно, это была не более чем бравада — Балтийский флот даже отдаленно не мог тягаться по мощности с американскими ВМС. Но кубинцы поняли, что в случае обострения ситуации Советский Союз их не бросит. 10 июля первые советские суда с вооружением для ГСВК взяли курс на Кубу. Все грузы были задекларированы как мирные, а военнослужащие сидели на нижних палубах и носили гражданскую одежду, когда поднимались наверх. Капитанам судов были выданы три пакета с секретными инструкциями. Первый пакет надлежало вскрыть после оставления территориальных вод СССР. В пакете номер 1 говорилось, что пакет номер 2 необходимо вскрыть после прохода Босфора и Дарданелл. В пакете номер 2 предписывалось вскрыть пакет номер 3 после прохода Гибралтара. И только в пакет номер 3 был вложен окончательный приказ: «Следовать на Кубу». Для отражения возможного нападения на судах устанавливались ручные пулеметы. На палубах судов, идущих с особо ценным грузом (ракетами и ядерными боеголовками), устанавливались замаскированные малокалиберные зенитные пушки. 17 июля Рауль вернулся в Гавану с проектом «Договора между Правительством Республики Куба и Правительством Союза Советских Социалистических Республик о размещении Советских Вооруженных Сил на территории Республики Куба». Проект показался Фиделю слишком техническим, но особенно не понравилась преамбула. В ней говорилось, что исходя из целей защиты своего суверенитета, кубинское правительство обратилось к СССР с просьбой разместить на своей территории ракеты. Так это, собственно, и было, но Фидель хотел избежать упоминания кубинской просьбы. Ведь это могло бы произвести негативное впечатление в Латинской Америке и дать США лишний повод для анти-кубинской пропаганды. Поэтому преамбулу изменили в том смысле, что в ней уже шла речь о совместной защите Советским Союзом и Кубой законных прав обеих стран. Первые советские суда начали подходить к Кубе 25 июля 1962 года. В конце августа Фидель отправил с исправленным проектом договора в Москву Че и Эмилио Арагонеса, отвечавшего за организацию и мобилизацию Революционных вооруженных сил Кубы. Формально было объявлено, что Эрнесто Гевара едет в страны социализма для обсуждения с СССР вопросов экономического сотрудничества и посещения промышленной ярмарки в Брно. 30 августа Че и Арагонес Наварро встретились с Хрущевым, находившимся на отдыхе в Крыму. Кубинцы снова спросили, что будет, если американцы узнают о переброске ракет, прежде чем эти ракеты будут готовы к запуску. Хрущев в очередной раз бодро пообещал направить против США Балтийский флот. Такая легковесность вызвала недоумение Че, но Хрущев успокоил, что размещение ракет останется тайной недолго. Он планирует приехать на Кубу в январе 1963 года на празднование очередной годовщины победы революции, и тогда они с Фиделем торжественно объявят о «ядерном зонтике» над Кубой. Здесь возникает вопрос, почему требовалось размещать ядерные ракеты именно на Кубе. Дело в том, что к середине 1962 года СССР сильно отставал от США по мощности забрасываемого веса межконтинентальных баллистических ядерных ракет. По состоянию на начало 1962 года США обладали подавляющим превосходством в ядерных вооружениях: ядерная триада Советского Союза насчитывала всего 405 стратегических ядерных боезарядов, в то время как потенциал США был как минимум в 15 раз больше. К тому же американские ракеты средней дальности размещались в Европе по периметру советских границ (в Великобритании было развернуто 60 ракет «Тор», в Италии — 30 ракет «Юпитер» и в Турции — 15 ракет «Юпитер»). Подлетное время до Москвы размещенных в Турции ракет, по данным министра обороны СССР Малиновского, составляло всего 10 минут. Но еще хуже было то, что американцы знали о своем подавляющем превосходстве в межконтинентальных баллистических ракетах (МБР), в том числе от их агента офицера ГРУ Олега Пеньковского. А значит, они могли решиться на вторжение на Кубу, не опасаясь ответного ядерного удара СССР с советской территории. Ведь США могли либо сами нанести упреждающий ядерный удар по базам советских МБР или перехватить советские ракеты на подлете к США. При обоих вариантах у них оставалось много ядерных зарядов, чтобы ударить по обезоруженному в ядерном смысле Советскому Союзу. А вот советские ракеты средней дальности на Кубе с минимальным подлетным временем до Нью-Йорка или Вашингтона не оставляли американцам никаких шансов остаться безнаказанными. В этом случае овчинка (нападение на Кубу) для них выделки явно не стоила. Поэтому Хрущев избрал для спасения Кубы единственно правильный вариант, полностью себя оправдавший. Американцы тем временем лихорадочно размышляли над новыми предлогами для вторжения на Кубу. Причем над самыми экзотическими. Например, рассматривалась операция с характерным кодовым наименованием «Грязный трюк». На Кубу предполагалось свалить ответственность за крушение американского пилотируемого космического корабля «Меркурий» с астронавтом Джоном Гленном на борту (!). Помимо обсуждения ракетной тематики Че провел в Москве и экономические переговоры, заручившись обещанием СССР построить на Кубе рыболовецкую гавань для обслуживания 115–130 рыболовецких траулеров. Парадоксально, но до той поры островная Куба не имела собственного рыболовного флота, а кубинцы практически не ели рыбы. Все оборудование СССР обязался поставить в кредит, и как обычно этот кредит предоставлялся на льготных условиях. Побывал Че и на ярмарке в Брно. Однако в ЦРУ не поверили в чисто экономические мотивы миссии Че. 31 августа 1962 года американская разведка доложила, что состав делегации Че Гевары свидетельствует о том, что планируется обсудить не только торгово-экономические темы. И тем не менее в ЦРУ фактически «прошляпили» поставку советских ракет на Кубу292. Из-за того что погрузка транспортов осуществлялась одновременно во многих портах, проход караванов советских судов по проливам (датским проливам, Босфору и Дарданеллам) не мог остаться без внимания разведок стран НАТО. Западные спецслужбы с самого начала плотно контролировали движение транспортов. Так, 31 июля 1962 года правительство СССР заявило протест против использования самолетов-разведчиков НАТО, совершающих облеты и фотографирование советских судов на сверхмалых высотах. На подходе к Кубе советские суда стали систематически облетать самолеты США. В сентябре 1962 года было зарегистрировано до пятидесяти случаев облета пятнадцати советских судов. Причем американцы явно не жалели жизней своих летчиков — облеты совершались на критически опасных высотах. Например, 12 сентября судно «Ленинский комсомол» было дважды облетано неизвестным самолетом при подходе к кубинскому порту Никаро. После очередного захода самолет врезался в море в 150 метрах от судна и затонул. 29 августа американский самолет-разведчик У-2 обнаружил на Кубе пусковые установки зенитных ракет С-75 и позиции крылатых ракет береговой обороны. 4 сентября президент США поручил своему брату переговорить с советским послом Анатолием Добрыниным и предостеречь против разворачивания на Кубе ракетного оружия.Николас Гильен. Куба. Ты роза печальнаяНавеки со мной ты пребудешь,я знаю без всяких сомнений —Свой взгляд ты мне в сердце вонзила,как тонкий стилет сновидений.
Социализм — не благотворительное общество, не утопический строй, основанный на доброте человека как такового.В феврале 1961 года на Кубе было объявлено об образовании министерства промышленности (транслитерация испанской аббревиатуры — МИНИНД[183]), и первым министром был назначен Эрнесто Гевара. На самом деле слово «промышленность» в названии министерства было дано во множественном числе (Industrias), и таким образом Че стал фактически министром всей кубинской экономики за исключением сельского хозяйства[184], внутренней и внешней торговли. Министерство было учреждено на базе Департамента промышленности ИНРА, который Че возглавлял, совмещая эту работу с руководством Национальным банком Кубы. Фактическим первым заместителем Че в стадии становления министерства был Орландо Боррего. Боррего родился в 1936 году на востоке Кубы в крестьянской семье (для Че это было важно) и начал работать с четырнадцати лет, одновременно изучая в вечерней школе бухгалтерский учет. Когда в Сьерра-Маэстре развернулась партизанская война, Боррего присоединился к «Движению 26 июля». В ноябре 1958 года он стал бойцом колонны имени Сиро Редондо, которой командовал Че. Там Орландо впервые занялся практической экономикой — Че назначил его казначеем колонны. Еще тогда, в горах Эскамбрай Че, Боррего, Альфредо Менендес и Мигель Анхель Дюке де Эстрада образовали неформальный кружок и оживленно (и теоретически глубоко) обсуждали будущие реформы кубинского народного хозяйства. После победы революции[185] все эти люди стали работать под руководством Че в Департаменте промышленности ИНРА. Формальное высшее экономическое образование Боррего получил в Гаванском университете в 1973 году, а докторскую степень — в Москве в 1980 году. Менендес сопровождал Че в его первом зарубежном визите в развивающиеся страны в 1959 году. Уже тогда Че интересовали не только вопросы конкретного торгово-экономического сотрудничества (типа сбыта кубинского сахара). Он внимательно изучал модели экономик разных стран, особенно Югославии. Ведь югославы, считаясь социалистической страной, всегда подчеркивали свою «особость» именно в сфере экономики. Если в СССР всеми средствами производства владело государство, то в Югославии официально царил так называемый самоуправленческий социализм. Собственниками заводов были трудовые коллективы, управлявшие своими фабриками фактически на рыночных основах. Че никогда не рассматривал югославскую модель как образец для Кубы, хотя и к советской модели того времени относился довольно критически. Дело в том, что югославская система хозрасчета (а фактически рыночного хозяйства) начала постепенно внедряться и в СССР при Хрущеве, начиная с 1957 года. До передачи собственности трудовым коллективам дело не дошло, но отраслевые министерства (управлявшие от имени государства отдельными отраслями промышленности) были упразднены, и контроль за ними был отдан на места — советам народного хозяйства (совнархозам). По мнению инициаторов реформы, главным преимуществом территориальной системы управления было приближение руководства промышленностью и строительством к низовым звеньям экономической системы — предприятиям и объединениям. Также предполагалось, что совнархозы, будучи не связаны ведомственными барьерами, обеспечат комплексный подход к развитию территорий, что имело немаловажное значение, особенно для отдаленных от центра, экономически неразвитых регионов. Но реформа Хрущева крайне обострила проблему местничества. Области старались выбить из центра как можно больше ресурсов под менее напряженные планы, мало отличаясь в этом отношении от своих предшественников — центральных министерств. Кроме того, оказалось, что руководству областей было гораздо важнее выполнение заданий, предполагавших внутриобластные поставки, которые вели к более высоким темпам роста на «своей территории», чем соблюдение плановых обязательств перед другими областями. Нередко областные руководители прямо нарушали государственные планы, перераспределяя ресурсы в пользу «своих» предприятий. Это негативно сказывалось на развитии соседних регионов и вело к снижению темпов роста по стране в целом. Как признавал на заседании президиума ЦК КПСС в 1963 году председатель Госплана Петр Ломако, «объем незавершенного строительства по сравнению с 1958 годом увеличился на 53 процента», что свидетельствовало о нарастании нерационального использования ресурсов298. Позднее (уже на рубеже 1960-х годов) от совнархозов постепенно отказались, хотя эксперименты с рыночными рычагами управления экономикой продолжались до конца 1960-х годов. 9 сентября 1962 года в главной советской газете «Правда» появилась статья Евсея Либермана[186] «План, прибыль, премия», которую внимательно изучал и Че. Статья положила начало общесоюзной экономической дискуссии в прессе и ряду экономических экспериментов, подтвердивших эффективность предложенных мероприятий. В западной прессе и советологии концепция реформ получила название «либерманизм». Фактически Либерман и его многочисленные сторонники (в том числе и в министерствах, и даже в Госплане СССР) считали, что усложнение советской экономики делает директивное планирование из центра неэффективным (так же считал и Хрущев, когда вводил совнархозы). Ведь в 1966 году промышленность СССР включала более трехсот отраслей, 47 тысяч предприятий, 12,8 тысячи первичных строительных организаций. Малейшая ошибка или просто несостыковка в плановых показателях оборачивалась проблемой для многих отраслей по всей стране. Если суммировать предложенную Либерманом реформу, которую в СССР стали активно осуществлять начиная с 1965 года (поэтому ее назвали «косыгинской»[187]), то она сводилась к резкому сокращению директивных плановых показателей (с тридцати до девяти) и росту экономической самостоятельности предприятий, которые отныне были обязаны самостоятельно определять детальную номенклатуру и ассортимент продукции, за счет собственных средств осуществлять инвестиции в производство, устанавливать долговременные договорные связи с поставщиками и потребителями, определять численность персонала, размеры его материального поощрения. За невыполнение договорных обязательств предприятия подвергались финансовым (а не административным, как ранее) санкциям. Если раньше для советского предприятия было важно выполнить план по физическому производству определенной продукции, то теперь главным мерилом эффективности работы становились типично капиталистические финансовые показатели — прибыль и рентабельность. Логическим последствием реформы Косыгина — Либермана поэтому должно было быть освобождение цен, которые до той поры устанавливались только государством. Иначе как же можно было бороться за прибыль, если ты сам не определяешь цену реализации собственной продукции? Таким образом, и именно так и думал Че, доведение до конца реформы Либермана означало бы реставрацию капитализма в СССР. Если СССР экспериментировал в начале 1960-х годов с рыночными методами, то в КНР это резко критиковали и на всех парах двигались прямо к коммунизму. В 1958 году Мао провозгласил «большой скачок». Его сторонник Лю Шаоци, который выступал с докладом на 2-й сессии VHI съезда КПК, заявил: «Темпы экономического развития Китая будут не медленными, а, возможно, довольно высокими, Китай добьется расцвета, возможно, в считаные дни»299. Сущность «большого скачка» заключалась в том, что серьезную отсталость в средствах производства китайские коммунисты попытались компенсировать не путем использования финансовых рычагов и конкуренции (как в СССР при Хрущеве), а за счет трудового энтузиазма масс. Это казалось гораздо более «коммунистическим» принципом, чем апеллирование к капиталистическим рыночным рычагам. В 1958–1962 годах предусматривалось резкое ускорение темпов экономического развития КНР. Предполагалось увеличить выпуск промышленной продукции в 6,5 раза, сельскохозяйственной в 2,5 раза, причем среднегодовой прирост в промышленности должен был составить 45 процентов, а в сельскохозяйственном производстве — 20 процентов. Выплавку стали предполагалось увеличить в десять раз, с первоначально намечавшихся примерно 10 миллионов тонн до 100 миллионов тонн. Так как Китай был тогда преимущественно сельскохозяйственной страной, то коммунизм стали вводить прежде всего в деревне. Курс на создание народных коммун был намечен в августе 1958 года на расширенном заседании политбюро ЦК КПК в Бэйдайхэ. Народная коммуна представляла собой более высокую степень обобществления на селе, чем, например, советский колхоз. В собственность коммуны переходили приусадебные участки и средства производства, оставшиеся в личной собственности крестьян. Мао говорил: «Приусадебные участки ликвидируются. Куры, утки, деревья возле домов пока остаются в собственности крестьян. В дальнейшем и это будет обобществлено… Надо продумать вопрос об отказе от системы денежного жалованья и восстановлении системы бесплатного снабжения». Другой особенностью народной коммуны было то, что в нее сливались несколько сельскохозяйственных кооперативов, и коммуна превращалась также в самоуправляемый орган, обладающий полнотой власти не только в области хозяйства, но и в административной сфере. Таким образом китайцы, в пику СССР, боролись с бюрократизмом. В ходе создания коммун была предпринята попытка перейти к бесплатному снабжению членов коммуны продуктами питания, как при коммунизме. Так, во «Временном уставе народной коммуны “Спутник”» было записано: «Любой член коммуны, какой бы рабочей силой ни располагала его семья, бесплатно снабжается зерновыми продуктами». Народные коммуны пытались сочетать сельское хозяйство с промышленностью. Однако в условиях неразвитости производительных сил это в основном свелось к организации «маленьких доменных печей», большинство из которых давали сталь плохого качества, непригодную для промышленного использования. Большая часть такой стали пошла на нужды самих коммун: из нее делали плуги, мотыги и т. п. Во время визита Че в КНР ему показали «потемкинские» народные коммуны, и кубинскому гостю они понравились. Че не знал, что в некоторых коммунах люди едят уже не только траву и кору деревьев, но и землю. Многие молодые девушки в коммунах не могли выйти на улицу, так как им нечего было надеть. В то же время голодные люди должны были по велению Мао убивать воробьев, чтобы повысить таким образом урожайность зерновых. Китайские газеты восторженно писали о подвиге командира взвода Народноосвободительной армии (НОАК) Китая Ван Шухуа, убившего бамбуковым шестом сразу четырех воробьев300. Когда бедных птиц перебили, расплодились вредные для посевов насекомые, и Мао обратился к Хрущеву с просьбой срочно поставить в КНР… советских воробьев. Весь этот бред именовался «кампанией борьбы против четырех зол» — крыс, комаров, мух и воробьев. Всего в годы «большого скачка», по разным данным, от голода и лишений погибли от 20 до 40 миллионов человек. Обезумевшие от голода крестьяне скандировали маоистский лозунг: «Два года напряженного труда — десять тысяч лет счастья!» Правда, к моменту, когда Че стал министром промышленности Кубы и выбирал для страны модель экономического развития, «коммунистический» «большой скачок» в Китае уже позорно провалился и официально сменился периодом «исправления положения» (1961–1966). Мао едва удержался у власти. Большую помощь в становлении структуры министерства промышленности Кубы оказали советские и чехословацкие советники, хотя Че и не во всем с ними соглашался. И прежде всего относительно самого главного вопроса: какой должна быть экономическая модель Кубы при ее движении к социализму. Че глубоко занимался этим вопросом еще задолго до того, как стал министром и даже до своего прибытия на Кубу на яхте «Гранма» в 1956 году. И его главным заочным оппонентом был… Сталин, которого Че считал одним из самых выдающихся теоретиков мирового коммунистического движения и ставил в один ряд с Марксом и Лениным. В 1951 году в СССР развернулась широкая научная дискуссия относительно нового учебника политической экономии, в котором фактически и фиксировались основные теоретические принципы советской экономики. Итог дискуссии подвел Сталин в своей работе «Экономические проблемы социализма в СССР» (1952). В этом труде Сталин показал себя «рыночником» (каковым он, кстати, был и в годы нэпа), решительно отвергнув субъективизм в экономике: «Некоторые товарищи отрицают объективный характер законов науки, особенно законов политической экономии при социализме. Они отрицают, что законы политической экономии отражают закономерности процессов, совершающихся независимо от воли людей. Они считают, что ввиду особой роли, предоставленной историей Советскому государству, Советское государство, его руководители могут отменить существующие законы политической экономии, могут “сформировать” новые законы, “создать” новые законы. Эти товарищи глубоко ошибаются»301. Этот тезис означал на практике смертный приговор командной экономике. Какой же объективный закон экономики Сталин считал главным? Закон стоимости — и именно с этим был категорически не согласен Че. Он, как и противники Сталина в дискуссии 1951–1952 годов, полагал, что при социализме не может быть товарных отношений, так как нет разных собственников. А если произведенная продукция переходит (например, для дальнейшей обработки) другому социалистическому предприятию, то это не сбыт товаров, а просто поставка продукции. Отсюда следовал вывод, что цены на продукцию при социализме могут быть по своему усмотрению установлены единым собственником — государством — и не обязательно должны отражать стоимость произведенной продукции. А значит, закон стоимости, согласно которому, по Марксу, цена товара определяется стоимостью затраченного на него труда, при социализме не действует. Ведь этот закон сформулирован Марксом только для капитализма, где существуют независимые и конкурирующие друг с другом частные товаропроизводители. Сталин вроде бы соглашался с тем, что экономические законы не вечны и могут меняться: «Одна из особенностей политической экономии состоит в том, что ее законы, в отличие от законов естествознания, недолговечны, что они, по крайней мере, большинство из них, действуют в течение определенного исторического периода, после чего они уступают место новым законам. Но они, эти законы, не уничтожаются, а теряют силу в силу новых экономических условий и сходят со сцены, чтобы уступить место новым законам, которые не создаются волею людей, а возникают на базе новых экономических условий». Но дальше следовал тезис, который и был главным противоречием в заочной дискуссии Сталина с Эрнесто Геварой: «Ссылаются на особую роль Советской власти в деле построения социализма, которая якобы дает ей возможность уничтожить существующие законы экономического развития и “сформировать” новые. Это так же неверно… Говорят, что необходимость планомерного (пропорционального) развития народного хозяйства нашей страны дает возможность советской власти уничтожить существующие и создать новые экономические законы. Это совершенно неверно. Нельзя смешивать наши годовые и пятилетние планы с объективным экономическим законом планомерного, пропорционального развития народного хозяйства». Сталин в отличие от Че считал, что при социализме сохраняется именно товарное производство: «Некоторые товарищи утверждают, что партия поступила неправильно, сохранив товарное производство после того, как она взяла власть и национализировала средства производства в нашей стране. Они считают, что партия должна была тогда же устранить товарное производство». Сталин отмечал (и это было крайне важно именно для Кубы), что сохранение товарного производства необходимо в тех странах, где социализм победил в условиях недостаточно развитой экономики с большим количеством мелких и средних производителей, обобществлять мизерную и технически отсталую собственность которых нет никакого экономического смысла. Именно такими странами была Россия 1917 года и Куба 1959-го. А как поддерживать экономические взаимоотношения между мелкими частными производителями и социалистическими предприятиями? Только с помощью товарного производства, аргументировал Сталин. Китайцы решили вопрос по-другому — просто обобществили все мелкие крестьянские хозяйства, что привело всю китайскую экономику на грань полного краха. Заметим, что советские колхозы, в отличие от китайских коммун, даже после массовой коллективизации были юридически самостоятельными негосударственными кооперативами и работали именно в расчете на прибыль. Но Сталин шел дальше и спрашивал: отомрет ли товарное производство при социализме при полном обобществлении средств производства? И сам же отвечал на этот вопрос, который был ключевым в его заочной дискуссии с Че: «Говорят, что после того, как установилось в нашей стране господство общественной собственности на средства производства, а система наемного труда и эксплуатация ликвидирована, существование товарного производства потеряло смысл, что следовало бы ввиду этого устранить товарное производство. Это также неверно». Сталин мотивировал этот вывод тем, что в СССР помимо государственной собственности существует негосударственная, а именно — колхозная. Но что будет, если государственными станут колхозы, превратившись, например, в совхозы? Тогда, утверждал Сталин, необходимости в товарном производстве уже не будет: «Конечно, когда вместо двух основных производственных секторов, государственного и колхозного, появится один всеобъемлющий производственный сектор с правом распоряжения всей потребительской продукцией страны, товарное обращение с его “денежным хозяйством” исчезнет, как ненужный элемент народного хозяйства». Под этим выводом Сталина Че мог подписаться с чистой совестью. Таким образом, Че думал, что, быстро национализировав всю кубинскую промышленность и превратив сельскохозяйственные кооперативы в государственные хозяйства, на Кубе можно ликвидировать товарное производство и закон стоимости, на котором оно основывалось. А значит, югославские и хрущевские реформы с возвратом товарного производства и финансовых показателей означали, по мнению Че, отход от социализма в сторону капитализма. Китайский опыт с форсированным обобществлением был ему в этом смысле ближе. В любом случае стоит подчеркнуть, что Че Гевара был не «комиссаром в пыльном шлеме», ничего не смыслящим в экономике (а такой штамп весьма распространен). На тот момент он являлся одним из самых теоретически образованных министров экономики в мире. Причем разбирался не только в капиталистической экономике (читая и перечитывая Маркса и Кейнса), но и в различных моделях экономики социалистической (КНР, Югославия, СССР). Заметим, что социалистические модели он изучал еще и на практике во время зарубежных визитов. Всем протокольным мероприятиям Че предпочитал поездки на фабрики и беседы с управленцами и рабочими. К тому же Че, как любой умный человек, постоянно учился. У него в министерстве функционировал кружок прикладной марксистской теории, и министр на равных участвовал в жарких дискуссиях, не боясь перед лицом подчиненных признать свою неправоту в том или ином вопросе. Внимательно (учась как по книгам, так и у специалистов) Че штудировал бухгалтерский учет и совершенно новое тогда направление экономической теории — математическое моделирование в экономике. Каждую свободную минуту он, как всегда, уделял книгам. В августе 1960 года на Кубу приехал известный в то время французский экономист-аграрник Рене Дюмон. Он рекомендовал Че (который всегда внимательно и уважительно выслушивал любые мнения, даже те, с которыми был не согласен) ввести рыночный механизм управления в госсекторе с опорой на прибыль предприятий и материальные стимулы для работников. Но Че от «либерманизма» категорически отказался. Тем более что, в отличие от Китая, экономический смысл в обобществлении кубинского сельского хозяйства (промышленность тогда еще была в частных руках) был. Основой кубинской аграрной экономики были плантации сахарного тростника, которые уже сами по себе предполагали большое, а не мелкое крестьянское хозяйство (каковым оно было в 1917 году в России и в 1957 году в Китае). Когда в 1959–1960 годах латифундии, принадлежавшие местным олигархам и американским компаниям, были национализированы, стало ясно, что нет смысла делить большие плантации на мелкие участки и передавать крестьянам. Ведь крестьяне стали бы выращивать отнюдь не тростник, а необходимые им самим продукты, например бобы. А это означало, что Куба лишилась бы 80 процентов экспортной выручки. Кстати, то же самое касалось плантаций риса — основного продукта питания кубинцев: делить эти плантации на мелкие участки не имело никакого агротехнического и экономического смысла. Поэтому после аграрной реформы 1959 года собственность на землю осталась за государством, а на когда-то частных плантациях тростника возникли кооперативы (то есть с точки зрения собственности — советские колхозы). Таким образом, на Кубе, в отличие от СССР, коллективизация сельского хозяйства предшествовала национализации промышленности. 12 января 1961 года по декрету ИНРА появились кубинские совхозы — «народные фермы» (granjas del pueblo — животноводство), «сахарные фермы» (выращивали сахарный тростник, появились в августе 1962 года) и государственные хозяйства (fincas estatales). Таким образом, с точки зрения Че, после национализации промышленности в конце 1960 года и создания госхозов на селе необходимость в товарном производстве практически отпала. Итак, Че пришел на пост министра с давно сформулированными и многократно проверенными в теоретических дискуссиях с соратниками взглядами на теоретические основы новой кубинской экономики. Еще будучи директором Национального банка[188], Че проявил себя с самой лучшей стороны как талантливый администратор. Он не стеснялся опираться на опыт профессионалов, даже если они открыто говорили, что не разделяют идеалов революции. Че быстро и эффективно навел порядок в стоявшей на краю пропасти кубинской финансовой системе. К моменту бегства из страны Батисты валютные резервы Кубы сократились на 79,4 процента по сравнению с 1952 годом — с 534 до 111 миллионов долларов. Во время революции Батиста и его клевреты прихватили с собой в эмиграцию еще несколько десятков миллионов долларов. Национальный банк Кубы был в начале 1959 года техническим банкротом, так как его резервы не покрывали предписанных по закону 25 процентов его иностранных обязательств. Че вспоминал: «Когда мы взяли власть, Батиста украл все, что мог, все деньги, все резервы страны. У нас не было капитала… национальные резервы оказались разворованными»302. Государственный долг Кубы на 1 января 1959 года составлял фантастически огромную сумму — 1,24 миллиарда песо (тогда один песо был равен доллару). Причем его «накопил» Батиста — в 1952 году задолженность не превышала 177 миллионов песо. У государства активно «занимали» и сам диктатор, и его приближенные, после чего деньги обычно переправлялись в Майами. Эти средства могли в любой момент вернуться и ввергнуть Кубу в гиперинфляцию, так как были ничем не обеспечены. Надо было действовать — и действовать быстро. В апреле 1959 года из обращения были изъяты банкноты в 1000 и 500 песо, которые обычно были на руках у очень богатых людей. И эти люди (как правило, связанные с диктатурой) страстно желали поскорее обменять их на доллары и вывезти из страны. В сентябре того же года спекуляция валютой была объявлена на Кубе уголовным преступлением. Однако до назначения Че президентом Нацбанка все эти меры осуществлялись недостаточно жестко. Когда Че предложил экономисту Сальвадору Вильеке занять пост своего заместителя в Национальном банке, тот не на шутку испугался и ответил: «Я ничего не знаю о банках». Че только улыбнулся: «И я тоже, но я президент. Если революция назначает тебя на какой-нибудь пост, не остается ничего другого, как соглашаться, начинать учиться и работать как следует»303. Из банка уволились и эмигрировали все топ-менеджеры[189], в то время как рядовые сотрудники симпатизировали революции. Им сразу понравился Че, подкупив взвешенностью принятия решений, методичностью и хорошей организацией рабочего процесса. При этом Че в одном из выступлений извинился перед сотрудниками за свой язык — часто гораздо более пламенный, чем подобает финансисту. За 11 месяцев он смог остановить бегство капитала через фиктивный импорт, введя лицензирование выдачи валют для всех внешнеторговых операций и частных поездок за рубеж. Импорт предметов роскоши был, таким образом, фактически приостановлен. В апреле 1960 года для осуществления лицензирования во внешней торговле был учрежден специальный Банк внешней торговли, который тоже находился под контролем Че как президента Нацбанка. Уже через пару месяцев Че дал указание новому банку осуществить в больших количествах импорт необходимых для функционирования кубинской экономики товаров — Че предвидел американскую блокаду, объявленную в октябре 1960 года. 17 сентября 1960 года в ответ на отмену США квоты на закупку кубинского сахара на Кубе были национализированы три американских банка и их филиалы — под управление Нацбанка, таким образом, перешли активы в размере 249 миллионов песо. Кубинские золотовалютные резервы были вовремя (еще до американской блокады) выведены из США. Первым вопросом, который Че задал в Национальном банке, был вопрос о месте хранения кубинских золотовалютных резервов. Когда он узнал, что золото хранится в США (Форт-Нокс), последовало немедленное распоряжение его продать, обратить в свободно конвертируемую валюту и разместить в канадских и швейцарских банках. Куба приостановила сотрудничество с МВФ и МБРР, так как под давлением США эти организации прекратили кредитование кубинской экономики. В октябре 1960 года была национализирована вся банковская система — 55 банков (в том числе шесть иностранных, на которые, однако, приходилось 32 процента всего банковского капитала и резервов и 32,5 процента наличности). С 1881 года кубинский песо был жестко привязан к доллару, причем до 1915 года на Кубе даже не чеканились собственные монеты. Да и потом они чеканились в Филадельфии, и американцы продолжали производить некоторые кубинские монеты до начала 1961 года. В 1960 году песо «отвязали» от доллара, тем более что главным внешнеторговым партнером Кубы стал Советский Союз, а доллар в советско-кубинской торговле никак не использовался. С февраля 1961 года Национальный банк взял на себя, помимо печатания денег, еще и функции инвестиционного и сберегательного банка, увеличив свой капитал до 100 миллионов песо. Филиалы Нацбанка были организованы по всей стране. В августе 1961 года на Кубе была осуществлена денежная реформа, полностью спланированная Че. С декабря 1958-го по август 1961 года количество денег в обращении выросло на Кубе в три раза. Однако цены при этом увеличились всего на 6 процентов. Это означало, что огромные суммы припрятаны на руках, и явно не у рабочих и крестьян. Копили деньги в основном те, кто собирался покинуть Кубу и менял песо на доллары на черном рынке. В любой момент эти деньги могли быть выброшены на рынок и спровоцировали бы гиперинфляцию. Необходимо было срочно изъять из циркуляции излишки денежной массы. Как уже упоминалось, Че заказал новые банкноты и монеты в Чехословакии еще в 1960 году. Ни американская разведка, ни кубинские валютные спекулянты так ничего об этом не узнали. Полученные из ЧССР новые деньги были доставлены на военные склады и выгружены под видом закупленного оружия. С 4 по 8 августа 1961 года все кубинцы получили право обменять свои наличные деньги на новые в 3500 специально организованных центрах обмена. В каждом центре работали десять сотрудников, снабженных точными инструкциями. Все центры охраняли бойцы вооруженных сил и народной милиции. 200 песо каждый кубинец мог обменять на новые деньги немедленно. Остальные суммы были помещены на специальные банковские счета и могли быть сняты в будущем постепенно. Суммы, уже находившиеся на счетах, немедленно обменивались в размере до тысячи песо. Более крупные суммы размещались на депозитах под 3 процента годовых. Причем до 10 тысяч песо (громадная сумма для среднего кубинца) могли быть сняты по 100 песо ежемесячно. Все средства свыше 10 тысячи песо обмену не подлежали и фактически были экспроприированы. За счет этих средств Нацбанк снизил свой долг на 497 миллионов песо. Грозившая Кубе новая волна массового бегства капитала была успешно предотвращена. С организационной точки зрения Че все организовал блестяще. Даже художник, разработавший эскизы новых банкнот, не имел понятия, что, собственно, он рисует. Ключевые сотрудники Нацбанка (которые были в курсе предстоящего обмена денег) не имели права покидать рабочее место в течение 72 часов перед реформой. В ЦРУ узнали о денежной реформе из газет. 5 августа американская разведка с недоумением доложила президенту: «Все кубинские порты были закрыты, и всем самолетам был запрещен взлет, начиная с полуночи до последующего специального уведомления… Вся операция имеет признаки полного контроля над внутренней безопасностью, но мы пока ищем всему этому объяснение»304. Че и тогда, и позднее работал на износ — никто из подчиненных не мог упрекнуть его в том, что он требует от них того, чего не делает сам. Он почти не спал, но всегда был подтянутым и готовым к работе. Иногда, чтобы не уснуть, он читал документы стоя. Сартр так вспоминал о своей встрече с министром промышленности: «Чтобы попасть в его (Че. — Н. П.) кабинет, мы прошли через просторную комнату без мебели, где вдоль стен стояли всего несколько стульев и скамеек. В одном углу был стол с телефоном. Военные на всех стульях падали от усталости. Это было ясно видно по тем, кто нес службу, но еще сильнее по остальным, которые спали, и даже во сне их мучило неудобное положение. За столом у телефона я заметил молодого офицера повстанцев (то есть Повстанческой армии, которая позднее была переименована в Революционные вооруженные силы. — Н. П.). Его длинные черные волосы падали на плечи, кепи было надвинуто на лоб, глаза закрыты. Он мирно похрапывал, и его губы твердо сжимали конец большой, едва начатой сигары. Последним его сознательным действием было зажечь сигару, чтобы таким образом не дать себе уснуть. Когда я проходил через это помещение… у меня было чувство, что я иду по вагону поезда перед рассветом… Я видел покрасневшие глаза, которые едва открывались, помятые, застывшие в странных позах тела, короче, ночное неудобство. Я не страдал от недосыпания, но, глядя на этих людей, чувствовал бремя тяжелых ночей. Открылись двери, мы вошли — и это чувство исчезло. Меня ждал офицер в берете, с бледной кожей, венчиком усов и длинными волосами, как у военных в приемной. Однако его гладкое и доступное лицо, чисто выбритое, излучало утро. Это был Гевара. Он что, только что из-под душа? А почему бы и нет? Но факт заключается в том, что вчера он начал работать с раннего утра, обедал и ужинал в своем кабинете, принимал посетителей и исходил из того, что после меня придут другие. Я услышал, как за мной закрылись двери и вместе с этим исчезли воспоминания об усталости и чувство времени. Ночь в этот кабинет явно не входит, и у этих людей, полностью бодрых и в наилучшей форме, сон не кажется прирожденной потребностью, а всего лишь навыком, от которого они почти избавились. Я не знаю, когда отдыхают Гевара и его соратники. Думаю, что происходит это по-разному, в зависимости от их работы… Представьте себе непрерывную работу в три смены, которой вот уже 14 месяцев занимается всего одна руководящая группа. Это идеал этих молодых людей, который почти достигнут: в 1960 году на Кубе все ночи напролет бодрствуют. Пока еще ночи отличаются от дней, но это всего лишь дань вежливости по отношению к зарубежным посетителям… У этих молодых людей существует культ энергии, но энергии скромной, которую так любил Стендаль. Не думайте, что они говорят об этом, что делают из этого целую теорию: они просто живут этой энергией, используют ее, а может быть, и изобретают ее. Эту энергию можно выявить по результатам их работы, но они не обмолвятся о ней и словом. Их энергия проявляется сама (выделено Сартром. — Н. П.). Геваре нужна энергия, чтобы его лицо и его кабинет и ночью и днем сохраняли утреннюю веселость. Всем эта энергия нужна для работы, но еще больше для того, чтобы устранить проявляющиеся следы работы недостатком сна. Они готовы говорить о своей нервозности, но не готовы проявлять ее. Их самоконтроль заходит так далеко, что они всегда выглядят как отдохнувшие. Они даже используют эту энергию, которая уже стала их второй натурой, для тирании над своим естеством. Они делают все, что необходимо, больше, чем необходимо, и даже то, что не так необходимо. Я говорил, что они лишают себя сна, и это необходимо. С другой стороны, они бы не вынесли, и я это тоже понимаю, чтобы агрессия, если до нее дойдет, застала их в кровати. …Почти повторяется изречение Паскаля: “Спать уже нельзя!” Уже никогда. Как будто бы сон покинул их, тоже эмигрировал в Майами. Я видел у них только потребность бдеть. Задача выполнена, светает. Сделанная работа имеет своюпрелесть, которая так подходит к рассвету. Они отказываются вернуться в свои жилища, задернуть шторы и искусственно вызвать тьму… и похоронить свою быстроту на несколько свободных часов в отупелости сна»305. На посту президента Национального банка Че на практике апробировал свою модель социалистической экономики, названную «бюджетной финансовой системой» (БФС). Без полной национализации банков она была бы неосуществима. Возглавив Департамент промышленности ИНРА, Че разработал свое видение новой кубинской экономики, которое впоследствии оказалось частично ошибочным и было изменено им же самим. Он хотел решительно уйти от монокультурности Кубы, сделать страну менее зависимой от производства всего одного продукта — сахара, цены на который были подвержены постоянным конъюнктурным колебаниям на мировом рынке. Хотя СССР полностью взял на себя былую американскую квоту и был готов закупать кубинский сахар на долгосрочной основе и по хорошим ценам, Че это на перспективу никак не устраивало. И не то чтобы он не доверял Москве — дело было совсем в другом. Эрнесто Гевара хотел сделать Кубу развитой самодостаточной страной, которая могла бы производить почти все товары, нужные ей. Таким образом, экономилась валюта и Куба становилась менее зависимой от мировых сырьевых рынков, где тогда полностью доминировали США. То есть Че избрал стратегию импортозамещения и именно поэтому настоятельно просил Хрущева построить на Кубе мощный металлургический завод, ведь тогда на острове можно было бы производить станки и оборудование. Отметим, что в то время стратегию импортозамещения реализовывала Япония, и Че внимательно изучил японский опыт во время визита 1959 года. Однако реализации стратегии полного (или почти полного) импортозамещения в конкретных кубинских условиях мешали два фактора, повлиять на которые Че никак не мог. Во-первых, на Кубе абсолютно не было источников сырья для металлургии и машиностроения, равно как и ресурсов энергии. Получалось, что Кубе все равно приходилось бы закупать на внешних рынках большие объемы сырья и энергоносителей — а для этого надо было что-то продавать. То есть зависимость от внешнего рынка по сравнению с «сахарным» периодом только выросла бы. Но ведь такой же была ситуация и в островной Японии. Однако (и это во-вторых) Япония имела от Кубы одно существенное отличие. Японцы покупали сырье и поставляли готовую продукцию на близкие к ним рынки Южной Кореи, Тайваня и Юго-Восточной Азии. Американцы же организовали тотальную торгово-экономическую блокаду Кубы не только в Западном полушарии, но и в странах Запада в целом. Получалось, что единственным крупным рынком как для закупки сырья, так и для сбыта кубинской продукции был Советский Союз, отстоявший от Кубы на 11 тысяч километров. Но возить на такое расстояние, например, кокс для кубинской черной металлургии было сверхмерно затратным делом. И это и пытался объяснить Хрущев Че во время их первой встречи в Москве осенью 1960 года. К тому же возникал вопрос: что, кроме сахара, могут поставлять кубинцы в СССР в больших количествах, чтобы в столь же крупных объемах закупать там сырье? Ведь в Советском Союзе были свои машины и оборудование. Конечно, со временем Куба (как и другие социалистические страны) получила бы в рамках мирового социалистического рынка свою промышленную специализацию. Стали же болгары производить электрокары, а венгры — автобусы «Икарус». Но с учетом географической удаленности Кубы от всех остальных стран соцлагеря (а значит, больших расходов на транспортировку) перевозить нужно было какие-нибудь дорогие наукоемкие товары типа лекарств или компьютеров. Только в этом случае любые транспортные расходы составили бы небольшую часть конечной стоимости. Однако в отличие не только от изначально высокоразвитых ГДР и Чехословакии, но даже и от среднеразвитых Польши и Венгрии Куба в начале 1960-х годов не имела никакой обрабатывающей промышленности. А главное — напрочь отсутствовали инженерно-технические кадры и рабочие высокой квалификации, не говоря о фундаментальной науке. Таким образом, наладить любое сложное производство на острове можно было лишь через 8—10 лет. Но в этот период страна должна была поддерживать свою жизнедеятельность, причем в условиях жесткой блокады и экономической войны со стороны США. Задача успешно совместить две эти цели была не из легких для любого управленца. В августе 1961 года Че решил сократить долю сахара в кубинском экспорте с 80 до 60 процентов. Эту идею считали абсолютно реальной большинство кубинских экспертов того времени306. К 1965 году, говорил тогда Че, Куба будет производить не только станки и тракторы, но и легковые автомобили, причем с собственными двигателями[190]. Поначалу производство сахара сокращалось планомерно — с 6,8 миллиона тонн в 1961 году до 4,8 — в 1962-м и до 3,8-в 1963-м[191]. Но, прежде чем приступить к осуществлению планов полной перестройки кубинской экономики на новых началах, некоторое время возглавляемое Че ведомство и он сам работали (и довольно успешно) в режиме пожарной команды — надо было срочно решать самые насущные проблемы так быстро национализированной кубинской промышленности. И делать это, повторимся, в тяжелейших условиях экономической войны со стороны США. Поначалу Департамент промышленности ИНРА командовал всего тремя объектами — небольшой фабрикой по производству пластмассовых изделий[192], заводиком по изготовлению керамической плитки (20 человек персонала)[193] и устаревшим американским металлургическим предприятием «Америкэн стил». Последний завод уже несколько лет был закрыт. На посту директора Департамента промышленности ИНРА Че провел закон, согласно которому 4 процента зарплаты рабочих передавалось в фонд грядущей индустриализации Кубы. Как обычно, сам Че шел впереди — и он, и его заместители перечислили в фонд индустриализации 50 процентов жалованья. Заметим, что по закону министры должны были отчислять лишь 10 процентов. Когда в октябре — ноябре 1960 года была национализирована практически вся кубинская промышленность, с особой остротой встал вопрос, кто и как ею теперь будет руководить. 23 февраля 1961 года было основано министерство промышленности во главе с Эрнесто Геварой, который всегда был там, где страна сталкивалась с самыми сложными, как сейчас бы сказали, вызовами. В ведение только что учрежденного министерства одним махом перешло 83 процента всей промышленности. Только бухгалтерская стоимость активов национализированных на Кубе американских предприятий составила 800 миллионов долларов. Как правило, все бывшие владельцы и топ-менеджеры национализированных предприятий отказывались сотрудничать с государством и в массовом порядке покидали Кубу в северном направлении. Многие предприятия оказались на грани закрытия, что грозило массовой безработицей. Действовать пришлось быстро. Че позвонил своему заместителю Орландо Боррего и поручил найти 200 директоров для госпредприятий в течение нескольких дней, лучше завтра. Боррего был в отчаянии, но выход предложил не кто иной как Фидель. Ранним утром кубинский лидер приехал в одну из гимназий (где готовили учителей), разбудил учеников старших классов и предложил им стать директорами. Пятнадцати-двадцатилетние юноши от радости подбрасывали к потолку портфели. На машинке быстро напечатали список с фамилиями и уровнем достигнутого образования. Весь процесс назначения директоров наблюдал Сартр, у которого от удивления глаза на лоб полезли. Французский философ лишь смог сказать: «Вы с ума сошли. Это же подростки!» Конечно, это было временным, чрезвычайным решением. Многие из новых директоров вскоре были заменены квалифицированными кадрами. Но другие прижились и стали классными специалистами в своих отраслях — потому что Че учился сам и заставлял учиться всех руководящих работников своего министерства. Естественно, в нерабочее время. Он любил говорить, что надо учиться на марше. При этом Че предпочитал назначать директорами инженеров и бухгалтеров — проблема была лишь в том, что таковых было мало. Отошедшие государству промышленные предприятия были очень разными как по размеру, так и по финансовому состоянию — от мастерских до современных заводов (например, никелевые рудники) и от прибыльных до банкротов. Первым делом Че организовал все предприятия определенного сектора в единую административную единицу. Сначала он хотел назвать их «трестами» (как в годы нэпа в СССР), но потом все сошлись на термине «консолидированные предприятия» (Empresas Consolidadas) или просто «консолидадос». Например, было учреждено «консолида-до» «Сахар» или «консолидадо» «Цемент». Такая централизация была преднамеренной и стратегически, и тактически. Стратегически Че видел в этом скорейший переход к социализму в рамках своей «бюджетной финансовой системы» руководства экономикой. Тактически централизация позволяла обойтись меньшим количеством квалифицированных управленцев, которых так не хватало. Введенная в промышленности бюджетная финансовая система (БФС) работала следующим образом. Все предприятия отраслевой группы теряли статус юридического лица. Например, у каждого «консолидадо» был единый банковский счет. Таким образом, деньги от прибыльных предприятий отрасли могли быть оперативно переданы финансово слабым. Предприятия не имели права брать кредиты или вступать в прямые хозяйственные связи без предварительного одобрения министерства промышленности. Министерство промышленности «спускало» «консолидадос» годовой план производства. Каждое «консолидадо» на основе этого плана составляло проект своего бюджета (отсюда название всей системы), включавший расходы, доходы и инвестиции в развитие производства. Бюджет утверждался министерством, которое и следило за его выполнением, равно как и за выполнением связанного с этим бюджетом производственного плана. Таким образом, БФС была прямой антитезой советскому хозрасчету того времени, и именно так эту систему и задумывал Че. Финансовые стимулы (как возврат к капитализму) были исключены из БФС практически полностью. Визит в СССР в 1960 году лишний раз убедил Че в правильности выбранного им пути. С его точки зрения, технический уровень производства и уровень бухгалтерского учета в Советском Союзе были крайне низкими, за исключением оборонной промышленности. Че был просто шокирован, увидев, как на одном из передовых советских предприятий бухгалтеры использовали счеты, а не уже привычные на Кубе калькуляторы. Он считал, что хозрасчет и прямые связи только усугубят эту отсталость советской промышленности, так как предоставленные сами себе предприятия будут производить не высокотехнологичные (капиталоемкие) изделия, а то, что можно быстро и дорого продать. Советские лидеры безуспешно пытались убедить кубинского гостя в том, что использование материальных стимулов необходимо для достижения резкого роста производства в кратчайшие сроки. Ведь удалось же с помощью рыночных рычагов во времена нэпа быстро восстановить страну и создать задел для индустриализации. А ведь только резкий рост производства приведет к такому же росту благосостояния, что и позволит претворить в жизнь главный принцип коммунизма «от каждого по способностям — каждому по потребностям». То есть, в отличие от Че, Хрущев считал, что хозрасчет не только не является возвратом к капитализму, а напротив — шагом к коммунизму. Тем более что в начале 1960-х годов народное хозяйство СССР было уже таким сложным, что планировать его из единого центра было тяжело даже технически. В сентябре 1961 года Че в своем министерстве организовал кружок изучения «Капитала» Маркса, где советская хозрасчетная система критиковалась весьма открыто как фактический возврат к капитализму. Прежде всего, Че нападал на закон стоимости, доказывая, что при социализме он не действует. Че решительно выступал против материальных стимулов, уповая только на моральные. В этом смысле Че критиковал советский учебник политэкономии 1954 года, появившийся как раз по итогам дискуссии с участием Сталина в 1951–1952 годах и являвшийся в то время своего рода каноническим описанием советской экономической модели. Кружок собирался по четвергам в девять вечера, и жаркие дискуссии часто продолжались до раннего утра. Занятия вел присланный из СССР профессор политэкономии Анастасио Мансилья. Че частенько критиковал экономическую модель СССР и на регулярных двухмесячных совещаниях, которые он ввел в своем министерстве. Тему для совещаний мог предложить любой директор «консолидадо» или сотрудник министерства. Че настаивал, чтобы по каждому пункту повестки дня принимались конкретные решения и назначалось лицо, контролировавшее претворение их в жизнь. Сотрудники министерства поражались, как свободно Че критиковал на этих совещаниях Советский Союз — ведь русские тогда во всем помогали Кубе и сам Че это с благодарностью признавал. Но министр считал, что братская дискуссия с друзьями не только возможна, но и необходима. Че и его помощники часто говорили, что БФС была разработана на Кубе с учетом управленческого опыта американских компаний, работавших на острове. Че утверждал, что технологии (в том числе и управленческие) не имеют идеологии. Американские компании, с его точки зрения, имели гораздо более прогрессивную систему бухгалтерского учета и планирования текущей хозяйственной деятельности, чем советские предприятия. К тому же на Кубе эти компании представляли собой филиалы материнских американских компаний и поэтому должны были регулярно перед ними отчитываться. А значит, была разработана и апробирована на практике система текущих и итоговых показателей, которую можно было бы полностью перенять. Только на место американской материнской компании заступало кубинское министерство промышленности. Наконец, и это было важно в «споре» с советской моделью хозрасчета, почти все крупные американские компании на Кубе привыкли работать не в условиях конкуренции, а при монополизме. Монополизм же, вслед за Лениным утверждал Че, является высшей формой капитализма, гораздо более приспособленной для социализма, чем мелкое рыночное хозяйство, которое де-факто якобы пытались воссоздать в СССР. Когда еще до главной волны национализации на Кубе в собственность государства была переведена американская компания по выработке электроэнергии, Че лично изучил ее отчетность. Он отметил, что как только издержки этой компании росли или снижалась производительность, из США срочно выезжал специалист по бухгалтерскому учету, чтобы выявить и устранить слабое место. Особенно понравилась Че система автоматической передачи показателей от дочерней компании к материнской. Именно поэтому Эрнесто Гевара стал главным сторонником компьютеризации на Кубе, и первый компьютер был закуплен именно по его поручению. Также Че резко расходился с советской управленческой практикой в оценке кибернетики. В СССР кибернетику считали лженаукой, а Че полагал, что с ее помощью можно наладить систему тотального контроля над работой предприятий из единого центра. В то же время, полагал Че, слишком мелочная опека центра будет отмирать по мере развития сознательности рабочих и служащих. Они сами будут разрабатывать планы развития предприятия, а министерство лишь будет увязывать все эти планы с нуждами страны в целом, а затем предоставлять предприятиям ресурсы для выполнения этих планов. Повышать сознательность Че предполагал исключительно с помощью моральных стимулов. Материальные стимулы допускались лишь на первом этапе развития государственной экономики. БФС отрабатывалась в деталях на заседаниях специально созданного Совета по управлению министерства промышленности, в котором под руководством Че работали в том числе и люди, ранее занимавшие должности менеджеров в американских компаниях на Кубе. Главное, считал Че, чтобы министерство в режиме реального времени получало текущую отчетность всех предприятий той или иной отраслевой группы для принятия оперативных решений для корректировки производства. В министерстве появились департаменты, курировавшие те или иные «консолидадос». Они получали отчеты и предложения предприятий и со своими оценками передавали их курирующему заместителю министра (всего их было пятеро). Тот принимал решение либо сам, либо по согласованию с Че. На февраль 1961 года в министерстве промышленности было сконцентрировано восемь отраслей и 40 «консолидадос», некоторые из них позднее были разделены на более специализированные. Пять заместителей министра курировали следующие группы отраслей или вопросов: основная (то есть сахарная, тяжелая и горнодобывающая промышленность), легкая промышленность, промышленное строительство, техническое развитие (например, инновации), экономика. Каждое «консолидадо» возглавлял директор, а руководителя отдельного предприятия (входившего в «консолидадо») называли «администратором». Этот титул полностью отвечал теоретическим взглядам Че в том смысле, что отдельных предприятий как юридических лиц в БФС не существовало, а значит, не могло быть там и директоров (как, например, в СССР). Администратор лишь должен был четко выполнить поставленные перед ним сверху задачи. План для «консолидадо» составлялся следующим образом. Жестко планировались издержки производства и определялась конечная цена продукции. Разница между этими показателями составляла прибыль, зачислявшаяся на единый счет «консолидадос». Предприятия эту прибыль использовать не могли. Поощрялось снижение издержек производства по сравнению с плановыми. Сэкономленные таким образом средства частично использовались министерством для поощрения работников предприятий и для инвестиций. Таким образом, в БФС действительно применялась американская система cost-cutting, где главным показателем помимо физического объема продукции было сокращение издержек производства. Че предполагал, что такая система приведет к росту производительности труда — ведь именно за счет этого можно было сократить издержки при жестко определенном заранее бюджетном финансировании и отсутствии прав на получение кредита. Однако при капитализме материнская американская компания заранее фиксировала и конечную цену продукции компании-дочки. Снижение издержек было важно именно по отношению к этой конечной цене. А эта цена определялась стоимостью продукции и уровнем цен конкурентов. Но кто определял бы конечные цены на Кубе, если Че считал, что при социализме вообще нет товарных отношений, а закон стоимости не действует? Конкурентов тоже не было. У многих руководителей возникал большой соблазн установить цены так, чтобы «консолидадос» особо не напрягались. Наконец, при капиталистической системе сокращение издержек помимо роста производительности труда очень часто достигалось сокращением заработной платы или сокращением числа работников. Для социализма, при котором декларировалось отсутствие безработицы, этот метод был очень нежелательным по моральным и политическим соображениям. Че, конечно, все это понимал и внимательно изучал данную проблему. Например, он страстно желал механизировать уборку сахарного тростника (такого опыта на тот момент не было ни в одной стране мира), но понимал, что это приведет к массовой безработице среди рубщиков тростника (мачетерос). Выбор был таким — либо ждать создания других отраслей промышленности и направить освободившуюся рабочую силу туда, либо финансировать безработных. Че избрал второй путь (не отрицая при этом и первый — просто тот требовал времени) — высвобождавшиеся в результате механизации производства во всех отраслях работники получали половину заработной платы, если соглашались учиться на курсах переквалификации. Помимо автоматизации и механизации Че при снижении издержек уповал на добровольный и неоплачиваемый труд работников в выходные или в нерабочее время. Пример подавал как обычно сам министр — он то укладывал кирпичи на строительстве школы, то рубил тростник. Хотя все это было делом добровольным, предполагалось, что все руководящие сотрудники министерства должны это делать. Кроме чисто экономических мотивов Че считал добровольный труд очень важным политически и морально. Ведь он повышал сознательность, а сознательность была опорой всей БФС с учетом отсутствия в системе материальных стимулов. По размерам «консолидадос» были очень разными. Например, «консолидадо» нефтяной промышленности состоял всего из трех заводов, а «консолидадо» «Мука» — из сотен небольших пекарен. В самом большом «консолидадо» «Сахар» было занято более 200 тысяч человек. В 1964 году для сахарной промышленности было создано отдельное министерство, которое возглавил первый заместитель Че в министерстве промышленности Боррего. В 1967 году (Че уже как два года не руководил кубинской экономикой) министерство промышленности по советскому образцу было разделено на отраслевые министерства[194] — сахарной, легкой, пищевой промышленности, электроэнергетики и основной промышленности. Надо сказать, что БФС с ее жестким и централизованным администрированием пришлась по вкусу не всем руководителям кубинской экономики. Многие (в том числе и министры) выступали за советский опыт хозрасчета, предусматривавший значительную финансовую автономию предприятий. Поэтому период 1963–1965 годов получил на Кубе наименование «большой дискуссии». Че утверждал, что если перенести советский хозрасчет с одного конкретного предприятия на все общество, то возникнет экономическая анархия, которая приведет к реставрации капитализма. Фактически так и случилось в Советском Союзе в 1988–1991 годах. Эксперименты же 1960-х годов с хозрасчетом были фактически свернуты в СССР в 1969 году, после того как в Москве увидели, к чему привел хозрасчет в Чехословакии[195]. Че открыто говорил, что, введя хозрасчет, в СССР забыли Маркса. Помимо министерства промышленности БФС до 1965 года использовалась в министерстве сахарной промышленности (отпочковавшемся от МИНИНДа) и министерстве транспорта. Но, например, в министерстве внешней торговли исповедовали хозрасчет. На Кубе в то время хозрасчет назывался самофинансированием и был фактически полной противоположностью БФС. При самофинансировании каждое предприятие было юридическим лицом и самостоятельно распоряжалось своими финансами. Оно имело счет в банке и могло получить кредит. Главным рычагом роста производительности труда являлись материальные стимулы. Основным критерием успешности была финансовая рентабельность, то есть прибыль (при БФС — снижение издержек). Что касается цен, то при самофинансировании они определялись уровнем спроса и законом стоимости. При БФС все импортированные сырьевые товары имели фиксированную цену, основанную на цене мирового рынка. На основании этих цен и издержек производства устанавливалась цена на продукт кубинского предприятия. В идеале эта цена должна была также соответствовать ценам на аналогичную продукцию на мировом рынке, чтобы кубинские изделия были конкурентоспособными и могли экспортироваться не только в соцлагерь, но и на Запад. Главным оппонентом Че и сторонником самофинансирования был лидер НСП Карлос Рафаэль Родригес. Он опирался на мнение советских и чехословацких советников, помогавших налаживать новую систему управления кубинской экономикой. За хозрасчет выступали и кубинские специалисты, прошедшие обучение в социалистических странах. Собственно, для кубинской общественности все дебаты «большой дискуссии» выражались в форме статей, которые Че и Карлос Рафаэль Родригес публиковали в различных изданиях. В основном они ломали копья вокруг закона стоимости при социализме. Родригес (как и Сталин в 1952 году) считал, что он сохраняет свое действие, по крайней мере в переходный период от капитализма к социализму. Че полагал, что социалистическое государство как единая фабрика может сделать стоимость (и цену) любой. В июне 1963 года Че так выражал свою точку зрения: «Советский Союз, первым построивший социализм, и те страны, что пошли за ним, приняли решение ввести планирование народного хозяйства, измеряемое крупными экономическими категориями в их стоимостном выражении, оставив отношения между предприятиями в рамках более или менее свободной игры цен. Таким образом, сложился так называемый хозяйственный расчет — термин, представляющий собой плохой перевод с русского. На испанском он мог бы быть выражен через понятие самофинансирования предприятий, или более правильно, как финансовая самостоятельность… В нашей экономической практике мы в первый момент начали процесс централизации всей финансовой деятельности предприятия — централизации, позволившей нам разрешить существенные проблемы определенного периода. Со временем мы стали думать о том, что имеется возможность развития нового механизма контроля, более централизованного, не в большей мере бюрократического, чем используемый, а в определенных условиях и более эффективного для промышленных предприятий. Эта система основывается главным образом на идее применения в маленькой стране достижений, существующих в области общего учета на капиталистических предприятиях. Хорошая связь, не только наземная, но и телефонная и беспроводная (Че намекал на компьютеры. — Н. П.), создает условия для постоянного, в системе реального времени контроля за этой системой. В нашей системе бюджетного финансирования банк предоставляет предприятиям денежные суммы, ассигнованные бюджетом, но без процента, так как в этих операциях отсутствуют кредитные отношения… Переход продукции от одного предприятия к другому, принадлежащему тому же — или иному — министерству, должен рассматриваться лишь как часть производственного процесса, который увеличивает стоимость продукции. Банк как простейшая счетная касса регистрирует ее продвижение. Предприятие не имеет собственных фондов, поэтому все доходы возвращаются в государственный бюджет. …Мы считаем, что основным элементом, который позволит руководству предприятия, объединения («консолидадо». — Н. П.) или… министерства как непосредственно, так и в общих чертах наблюдать за работой производственной единицы, является себестоимость продукции. Мы настаиваем на анализе именно себестоимости, так как часть нашей концепции связана с необязательностью совпадения — или тесной связи — между себестоимостью производства и ценой в социалистическом секторе (то есть Че опять атаковал закон стоимости. — Н. П.)… Именно себестоимость будет служить критерием, который даст нам реальный показатель деятельности предприятия, и не важно, будет она выше или ниже уровня цен социалистического сектора [экономики] или даже — в отдельных случаях — цен товаров, продаваемых населению»307. Че понимал, что ахиллесовой пятой его новой системы являются бюрократизм и низкая пока сознательность подавляющей массы населения, не так активно, как хотелось бы, реагирующей на моральные стимулы. Правда, он считал, что главной проблемой является низкий образовательный уровень новых управленцев, но со временем это наладится. Ведь тысячи кубинцев уже учились в социалистических странах. После этого «…должное значение получат современные методы планирования, станет возможным приблизиться к идеалу экономики, управляемой посредством математического анализа (здесь Че отдавал дань кибернетике. — Н. П.), который и будет определять наиболее адекватные соотношения между потреблением и накоплением и между различными отраслями производства… Различные отрасли производства будут автоматизироваться, во много раз увеличивая производительность труда рабочего, его свободное время будет посвящено культуре, спорту, науке в их высшем проявлении, а работа станет общественной потребностью»308. В определенной мере Че отдавал дань господствовавшей тогда во всем мире «технократической экономической моде». Бытовало суждение (как в социалистических странах, так и на Западе), что с помощью «умных машин» на основе кибернетических моделей и беспристрастного математического анализа можно создать идеальную экономику. Но для любых машин нужны точные данные о текущем производстве и сбыте, нужны прогнозы сбытовых цен (например, на мировом рынке) — а все эти данные (часто ошибочные) может генерировать только человек. Когда в экономике действуют сотни показателей и переменных, большинство которых (как во всех сферах жизни человека) имеют субъективный характер, никакая машина и никакая кибернетика не помогут создать идеальную экономику. Например, машина может быстро и точно посчитать все затраты на производство дамских туфель на высоком каблуке красного цвета, но она не в состоянии определить, понравятся ли такие туфли в конкретное время конкретной женщине, или так и останутся прозябать на полках магазинов. Вся эта вроде бы чисто экономическая дискуссия, развернувшаяся на Кубе, имела и очень важный внешнеполитический аспект. В 1962 году разрыв между Москвой и Пекином стал реальностью и постоянно углублялся. Помимо всего прочего, китайцы активно критиковали СССР за «реставрацию капитализма» (появился даже термин «социал-империализм»), под которой понимали введение хозрасчета. Маоисты, напротив, на всех углах кричали об отмене денег, моральных стимулах и обобществлении всего и вся, хотя на практике начиная с 1961 года двигались как раз в обратном направлении. В Москве считали, что БФС очень уж напоминает китайскую модель. Возникали опасения — не перейдет ли Куба вслед за Албанией в китайский лагерь? Фидель, бесспорно, ориентировался на СССР, так как понимал, что только содействие Советского Союза (экономическое и военное) поможет кубинской революции выстоять перед лицом необъявленной войны со стороны США. Китайцы же обещали много, но делали мало. Да и не обладали они ядерным зонтиком, чтобы прикрыть Кубу от американского вторжения. В основном их интересовало распространение через Кубу своей пропаганды в странах Латинской Америки. В то же время Фидель был готов дать возможность сторонникам обеих экономических моделей претворить их на практике. 23 августа 1963 года и БФС и самофинансирование были закреплены на Кубе законом. Однако с конца 1964 года (после снятия Хрущева) и особенно в 1965 году (начало косыгинской реформы в СССР) на практике стали отдавать предпочтение хозрасчету. На тот момент Куба уже четко заняла просоветскую и антикитайскую позицию в споре между Москвой и Пекином. В 1962–1963 годах производство и производительность труда на Кубе сократились, что явилось прежде всего следствием структурных изменений, национализации и блокады — то есть переходного периода. Затем начался рост. В феврале 1964 года Че следующим образом подвел первые итоги работы БФС: «Мы отрицаем возможность сознательного использования закона стоимости, базируя свою аргументацию на отсутствии свободного рынка, который автоматически отражает противоречия между производителями и потребителями… Мы, таким образом, можем утверждать, что централизованное планирование характерно для социалистического общества по определению»309. Правда, позднее Че признавал, что можно «частично» использовать в качестве экономического показателя прибыль. И все же он настаивал, что при БФС деньги играют всего лишь роль средства измерения и контроля производственной деятельности. Всю свою систему БФС Че видел не только как специфический экономический механизм, а как средство скорейшего достижения коммунизма: «Я не заинтересован в сухом экономическом социализме. Мы боремся против нищеты, но мы также боремся и против отчуждения[196]. Одной из фундаментальных целей марксизма является устранение интереса, фактора индивидуального интереса и использование психологической мотивации человека. Маркс занимался как экономическими факторами, так и их влиянием на духовность. Если все это не интересует коммунизм, то он тоже может быть средством распределения продуктов, но он никогда не станет революционным образом жизни». Это была очень важная постановка вопроса именно для того времени, если учесть, что Хрущев в 1961 году провозгласил: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. А ведь многие советские люди (особенно не сильно подкованные в марксизме) тогда воспринимали коммунизм именно как способ распределения продуктов. Мол, все можно будет брать бесплатно, сколько захочешь. А изменится ли их духовная жизнь, возникнет ли новый человек с разумными потребностями — все эти нравоучения многих не волновали. А ведь без воспитания нового человека — и в этом смысле никаких различий между Че и советским руководством не было — коммунизм будет невозможен и экономически. Поэтому Че поставил вопрос формирования нового человека на Кубе примерно в то же самое время, когда в СССР был сформулирован Моральный кодекс строителя коммунизма. В этом кодексе из десяти пунктов также присутствовали связанные с экономикой положения: добросовестный труд на благо общества: кто не работает, тот не ест; забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния. Че был со всем этим, естественно, согласен, но привнес в понятие «нового человека» определенный драматизм: «…то, что для обычных людей — жертва, для него — просто повседневное дело, то, что надо делать, и что естественно надо делать»310. Он сам всю свою жизнь, бесспорно, был именно таким «новым человеком». Однако Че продолжал упорно спорить с концепцией материального стимулирования при формировании нового человека, допуская материальные стимулы лишь на переходный период от капитализма к социализму: «В процессе строительства социализма диалектически сталкиваются и сочетаются два момента. С одной стороны — материальные стимулы, необходимые, поскольку мы выходим из общества, не помышляющего ни о чем, кроме материальных стимулов, и строим новое общество на основе старого, при многочисленных пережитках его в сознании людей. Поэтому материальный интерес будет определенное время играть роль в процессе строительства социализма. Но деятельность авангардной партии состоит именно в том, чтобы поднимать как можно выше знамя противоположного принципа — знамя морального интереса, морального стимула… Моральный стимул, формирование нового социалистического сознания — вот что должно служить нам точкой опоры, вот к чему мы должны стремиться, вот на что мы должны делать ударение. Материальный стимул — это наследие прошлого; с ним надо считаться, но надо, чтобы по мере движения вперед он постепенно переставал преобладать в сознании людей… Материальному стимулу не будет места в создаваемом новом обществе, он угаснет на пути к этому обществу, и надо подготовить условия для того, чтобы этот эффективный сегодня тип мобилизации все более терял свою нынешнюю важность и уступал место моральному стимулу, чувству долга, новому революционному сознанию»311. Че считал, что масштабная мобилизация масс на свершение великих дел — вещь вполне реальная в экономической сфере. Ведь удалась же такая мобилизация во время вторжения на Кубу в апреле 1961 года и в период Карибского кризиса. Тогда кубинцы работали добровольно и сверхурочно и не требовали за свой труд материального вознаграждения. Че специально отмечал, что моральные стимулы особенно действенны в период грозящей опасности. Но ведь в экономике грозящая постоянно опасность — предпосылка скорее фантастическая. На это Че отвечал, что коммунизм — это раскрытие нормальной природы человека. Нормальному человеку свойственно работать не ради куска хлеба, а для самореализации. Просто капитализм убил эту сторону труда и превратил его в каторгу ради хлеба насущного. При коммунизме товарный характер труда будет ликвидирован и человек опять сможет проявить свои естественные наклонности. И только на переходный период воспитания (а точнее воскрешения) нового человека будут сохранены материальные стимулы, чтобы этот переход не был слишком резким. Но казалось, что в этом смысле большого противоречия между Че и Хрущевым не было — ведь в СССР тоже никто не отрицал моральных стимулов. Именно при Хрущеве, например, появились бригады коммунистического труда. Однако Че все же считал, что в Москве избрали неправильный путь, сделав слишком сильный крен в сторону материального стимулирования: «Если следовать химере достижения социализма с помощью тупых инструментов, оставленных нам капитализмом (…прибыльность и индивидуальный материальный интерес как рычаги и т. д.), то есть вероятность зайти в тупик…»312 Главный оппонент Че во время «большой дискуссии» на Кубе Карлос Рафаэль Родригес уже после гибели Че в общем-то справедливо отмечал, что по сути между ним и министром промышленности не существовало принципиальных противоречий. Они спорили лишь о правильном соотношении материальных и моральных стимулов. Родригес, как и Хрущев, настаивал на преимущественном использовании материальных стимулов именно в переходном периоде, чтобы быстрее достичь необходимого для коммунистического способа распределения уровня материального производства. Тем более что и Куба, и Россия на момент победы там социалистических революций были довольно бедными странами и сильно уступали в уровне экономического развития не только США, но и всем ведущим капиталистическим странам. Поэтому и Сталин (полемизировавший еще в 1920-е годы с Троцким), и Хрущев, и Карлос Рафаэль Родригес считали, что требовать от и так бедных людей каждодневного самопожертвования несправедливо. Сначала их надо одеть, хорошо накормить, обеспечить жильем и т. д. А всего этого можно достичь быстрее именно с опорой на материальные, более привычные людям стимулы. В принципиальном плане следует подчеркнуть, что Че никогда не ограничивался теоретическими дискуссиями, сколь бы важными и глубокими они ни были. Он соединял в себе глубину и постоянную жажду нового знания с неукротимым и продуманным стремлением воплотить теоретические принципы на практике. В этом смысле он был ярым последователем немецкого философа Фейербаха, утверждавшего, что только практика может быть критерием истины. В общем можно свести концепцию Че по материальному стимулированию к следующим основным пунктам: материальное стимулирование в денежной форме допускается, но в отдельных отраслях (где, например, привыкли к сдельщине) на переходный период; от него надо планомерно и поступательно отказываться; за перевыполнение норм предпочтительно выплачивать премию в натуре (жилье, холодильники, радиоприемники и т. д.), чтобы снижать роль денег в сознании работников; переходить к коллективным формам материального стимулирования, опять-таки предпочтительно в натуральной форме. Но Че предупреждал об опасности югославского опыта — в этой стране трудовые коллективы ставили свои интересы выше интересов общества. Следовало, с его точки зрения, избежать и советских ошибок — в СССР директора предприятий (как выразители интересов их трудовых коллективов) постоянно пытались всеми правдами и неправдами снизить плановые задания, чтобы гарантированно обеспечить выполнение плана, да еще и получить за перевыполнение заведомо низкого плана премии[197]; широко применять материальное «дестимулирование»: снижение оплаты труда за провинности, хотя настаивал на том, чтобы эта мера применялась только к руководящим работникам. Например, за трехкратное опоздание директоров «консолидадос» на совещания руководящего совета министерства промышленности у них удерживали трехдневную зарплату. Но все же главное внимание Че всегда уделял моральному стимулированию, как средству воспитания нового человека. На Кубе применялись в широких масштабах две основные формы моральных стимулов — социалистическое соревнование и добровольный труд. Во многом здесь Че руководствовался опытом СССР и Китая, хотя творчески применял этот опыт к кубинской действительности. Социалистическому соревнованию Че придавал очень большое значение, ибо оно должно было заменить в его системе капиталистическую конкуренцию как основной двигатель производства. Причем повышение производительности труда и рост физических объемов производства для него были даже менее важны, чем воспитание нового отношения к труду, формирование товарищеских связей между отдельными работниками и целыми трудовыми коллективами, вызывавшими друг друга на соревнование. В качестве призов за победу в соревновании Че предпочитал, конечно, не деньги: как и в СССР, победителям в торжественной обстановке вручались переходящие знамена и грамоты. Церемонии проходили в тех местах, которые были связаны с борьбой кубинского народа против испанского колониализма, и имели характер народного праздника, типичного для кубинской национальной культуры. В 1964 году победителю соревнования в системе министерства промышленности оказали особую честь — по предложению Че он должен был сидеть рядом с Фиделем на праздновании 1 Мая. Учитывая особенности кубинского рабочего движения (кубинские профсоюзы привыкли бороться именно за улучшение материальных условий труда), поначалу премии за победу в соцсоревновании частично выделялись в материальной форме (жилье, холодильники, турпутевки в социалистические страны, реже — деньги). В конце 1965 года все премии в денежной форме были отменены. В 1963 году на Кубе под эгидой министерства труда был создан Национальный комитет по соревнованию с региональными и местными отделениями. В министерстве промышленности отделы по организации соревнования были образованы в каждом «консолидадо». В МИНИНДе (чувствовалась рука министра, никогда не пренебрегавшего деталями) была разработана стройная система оценки достигнутых в соцсоревновании результатов. За выполнение плана работник получал 100 баллов, по три дополнительных балла — за каждый процент перевыполнения и минус шесть баллов — за каждый процент недовыполнения. Че стремился, чтобы все эти нормы шли «снизу», но поначалу профсоюзы не проявляли в этом деле большого энтузиазма, а единая коммунистическая партия до 1965 года находилась еще в процессеорганизационного оформления. Пришлось «сверху» образовать Комитеты по борьбе против бюрократизма, через которые рабочие следили за тем, как администрация организует соревнование. На первых порах рабочие жаловались, что система подсчета результатов соревнования была слишком сложной и малопонятной для широких масс. Но Че считал, что надо учиться и корректировать ошибки в процессе движения. Он часто на встречах с людьми повторял аргентинскую поговорку: «Делай дело плохо, но делай его». В то же время министр промышленности постоянно давил на министерство труда, чтобы там упрощали систему подведения итогов соревнования и делали это побыстрее. Он разделял мнение директоров многих «консолидадос», что спущенные «сверху» министерством труда многочисленные задачи и цели соревнования часто не отвечают реальному производственному процессу на тех или иных заводах. В октябре 1962 года (в самый разгар Карибского кризиса) Че, выступая перед молодежью, так сформулировал свою позицию: «Правила и формы необходимы, чтобы впоследствии можно было сравнивать работу энтузиастов, участвующих в соревновании: когда два товарища начинают соревноваться, каждый на своей машине, чтобы больше сделать, через некоторое время они начинают чувствовать необходимость каких-то правил, определяющих, кто из них двоих производит больше: сравнить качество продукта, количество, часы работы, в каком состоянии находится машина после работы, как за ней ухаживают… Много разного. Но если вместо того, чтобы вести речь о двух товарищах, которые действительно соревнуются и которым мы дадим правила соревнования, будут устанавливаться правила для двух других, которые только и ждут, когда наконец наступит время идти домой, для чего тогда нужны правила, какую функцию они выполняют?»313 При этом Че не уставал подчеркивать, что выполнение и перевыполнение планов — лишь одна и не главная цель соревнования: «…реальная важность соревнования — воспитательная…»314 На Кубе, и прежде всего в системе министерства промышленности, активно пропагандировали пример ударников. Кубинским Стахановым стал Рейнальдо Кастро, срубивший за восемь часов 2308 арроб сахарного тростника (1 арроба —11,5 килограмма). В 1964 году мачетеро было присвоено звание Национального героя труда. Но для Че было не менее важно, что неграмотный до революции Кастро учился без отрыва от производства. Через десять лет после смерти Че он получил диплом о высшем образовании. Естественно, что в соревновании постоянно участвовал и сам министр. Бригада руководящих сотрудников министерства под его командованием постоянно вызывала на соревнование бригады разных «консолидадос». Работали обычно физически и бесплатно. Таким образом, Че совмещал идею соревнования с концепцией добровольного и бесплатного труда. Во всех делах, которые он начинал, Че опирался на глубокую теоретическую подготовку, причем старался читать книги и статьи не только «за», но и «против». Естественно, что Че изучил статью Ленина «Великий почин», в которой основатель Советского государства развил концепцию добровольного труда на примере субботников. Говорили, что Эрнесто Гевара «подсмотрел» практику добровольного труда в Югославии во время своего визита в эту страну летом 1959 года. Там он увидел строившую дорогу студенческую бригаду. Правда, студентам (как тогда и в СССР) за работу платили. Но Че понравилась идея посредством простого (то есть доступного любому без предварительного долгого обучения) физического труда стирать грань между умственным и физическим трудом, между городом и деревней. Образованным и работавшим в чистых кабинетах горожанам следовало знать, как трудятся на полях и стройплощадках их соотечественники. Че всегда ненавидел столь широко распространенное в Латинской Америке пренебрежительное отношение «образованного городского класса» к физическому труду. Поначалу добровольный труд был организован на Кубе в массовых масштабах во время сафры 1961 года, затем его распространили на строительство дорог, больниц и жилья. В 1963 году добровольный труд пришел и на промышленные предприятия системы МИНИНДа. Работать надо было во внерабочее время, бесплатно и не обязательно на своем рабочем месте315. Как и в вопросе о соревновании, Че видел главной задачей добровольного труда не производство, а воспитание нового человека, свободного от хищнического индивидуализма. Добровольный труд по Че представляет собой «творческую школу сознания, это усилия, предпринимаемые в обществе и для общества… они формируют эту высокую степень сознательности, которая позволит нам ускорить процесс перехода к коммунизму»316. Особое внимание в распространении идей добровольного труда Че уделял молодежи, которую считал самой бескорыстной и еще не испорченной капитализмом частью общества. Молодые врачи ехали на работу в отдаленную сельскую местность, молодые ученые рубили тростник: «Это форма воспитания, которая улучшает наши молодые кадры, готовит их для коммунизма: форма воспитания, при которой труд теряет форму принуждения, свойственную для капиталистического мира, и становится общественным долгом, выполняемым с радостью, с революционными песнями, в братском товариществе…»317 Молодежь взялась за дело увлеченно, но иногда «перебарщивала» в неформальном подходе к делу. Как-то раз комсомольцы министерства промышленности изготовили чучело, подняли его на крышу ведомства и устроили там фиктивную борьбу чучела с человеком, сопровождавшуюся громкими криками. У министерства собралась толпа — снизу казалось, что не на шутку подрались два человека. Неожиданно, к ужасу зевак, одного «человека» сбросили на землю, и на нем все прочитали призыв включаться в добровольный труд. Че не оценил такой «креативности» комсомольцев — он вызвал к себе организаторов акции и терпеливо и вежливо объяснил им: молодежь должна быть веселой, но одновременно и серьезной. Естественно, что в добровольном труде тон задавал сам министр. В 1963 году «консолидадо» «Табак» с высокой долей ручного производства (знаменитые на весь мир кубинские сигары были всегда ручной работы, за что и ценились) не выполнило план. Рабочие решили добровольно и бесплатно работать сверхурочно, и их радости не было предела, когда к ним присоединился Че. Машиностроительные предприятия министерства начали выпускать специальные боны, которыми отмечались заслуги в деле добровольного труда. За каждые четыре часа добровольного труда работник получал синий бон. Шесть таких бонов можно было обменять на один зеленый (за 24 часа добровольного труда). На бонах были изображены портреты знаменитых кубинцев (Хосе Марти, Антонио Масео, Камило Сьенфуэгоса и др.) с их цитатами. В конце концов, боны меняли на «коммунистический сертификат», который наиболее отличившимся вручал лично министр. Чтобы получить сертификат, надо было отработать добровольно и бесплатно 240 часов. Один из отмеченных лично Че ударников отработал помимо основного рабочего времени 980 часов, другой (хотя и работал меньше) был уже в возрасте семидесяти лет. Получила награду и женщина, ставшая чемпионкой по добровольному труду среди представительниц прекрасного пола — 340 часов. Всего за четыре последних месяца 1963 года в системе министерства промышленности (легкое машиностроение) люди добровольно отработали 774 344 часа. В январе 1964 года Че создал «красный батальон», в который зачислялись герои добровольного труда. Человек, отработавший добровольно 80 часов, становился «бойцом батальона», тот, у кого было 160 часов, — «отличным бойцом», 240 часов давали право на почетное звание «передового бойца». Помимо «красного батальона» под командованием самого министра в январе 1964 года в МИНИНДе были образованы 20 бригад добровольного труда по десять человек. Каждый член бригады брал обязательство отработать бесплатно 80 часов в течение шести месяцев. Че считал, что все сотрудники его министерства должны стремиться к тому, чтобы получить «коммунистический сертификат» (240 часов бесплатного труда). Он называл высокие результаты в добровольном труде «духом Октября», имея в виду не советский Октябрьский переворот 1917 года, а октябрь 1962-го. Тогда, во время Кариб-ского кризиса, тысячи кубинцев добровольно во внерабочее время несли службу в народной милиции или работали сверхурочно. В октябре 1963 года бригады добровольного труда приняли активное участие в ликвидации ущерба, нанесенного Кубе тропическим ураганом «Флора». Бесплатный труд сочетался с социалистическим соревнованием. Бригада под руководством Че приняла вызов бригады под командованием партийного секретаря министерства Росарио Куэто по рубке сахарного тростника. Куэто позднее признавался, что отрядил одного бойца бригады понаблюдать за работой конкурентов и был рад (к своему стыду), когда ему сообщили о приступе астмы у Че. Че проиграл, но когда его вызвала на соревнование бригада ИНРА, он пригласил Куэто, чтобы тот поделился секретами своего успеха. Когда партийный секретарь рассказал министру, как радовался его астме, Че долго смеялся. Со временем Че, всегда стремившийся свести к минимуму любой бюрократизм, активнее подключал к организации добровольного труда профсоюзы, комсомольские и женские организации. В то же время министр очень скрупулезно относился к проверке результатов добровольного труда — все должно было быть честно и никакие приписки не допускались. Ведь они сводили на нет главную цель всего начинания — воспитание нового человека. Например, когда Че сообщили, что один рабочий смог «выдать на-гора» аж 1500 часов добровольного труда за полгода, он усомнился в таком результате и поручил тщательно проверить его. Ведь министр сам постоянно работал добровольно и знал, как это непросто. В 1964 году министр отказался вручать «коммунистические сертификаты» группе рабочих, результаты которых не успели проверить. Че требовал от всех директоров «консолидадос» обеспечить строгое соблюдение принципа добровольности: «…одна из вещей, которую я считаю фундаментальной и важной, — это то, что добровольный труд не должен быть обязательным»318. Как-то раз Че сделал выговор директору одного из «консолидадос» за то, что тот излишне настойчиво убеждал рабочего включиться в добровольный труд. У того были проблемы в семье, и Че объяснил директору, что к каждому работнику надо подходить строго индивидуально. В то же время он говорил о моральном принуждении — когда пример других (прежде всего товарищей по работе и руководителей всех уровней) как бы «заставлял» присоединиться к почину. Среди многочисленной написанной об Эрнесто Геваре литературы часто можно встретить упоминание о лагере Гуанаакабибес как о «кубинском ГУЛАГе», созданном «кровожадным» Че для издевательств над людьми. Действительность была абсолютно иной и укладывалась в стремление Че создать нового человека за счет перевоспитания трудом. Полуостров Гуанаакабибес является крайней западной оконечностью Кубы и относится к провинции Пинар-дель-Рио, в которой Че и во время своего министерства продолжал осуществлять командование войсками на случай американского вторжения. До революции американская компания проводила там промышленную вырубку леса, после 1959 года там поселили фермеров, чтобы они восстанавливали лесонасаждения (сажали сосны, эвкалипты и фруктовые деревья). Поначалу люди спали под открытым небом, потом появились палатки, затем — деревянные хижины, наконец — нормальные дома из бетона. Никакого ГУЛАГа в смысле тюремного режима или вооруженной охраны в Гуанаакабибес никогда не было. Че решил, что на физическую работу в Гуанаакабибес будут направляться высшие сотрудники министерства и директора «консолидадос» (ни в коем случае не рядовые работники и даже не администраторы заводов), совершившие мелкие административные или дисциплинарные проступки. Речь шла, например, о приписках, халатности или моральных прегрешениях (например, приставаниях начальника к женщине-подчиненной). Уголовные преступления подразумевали передачу дела в обычный суд. Че говорил: «Мы посылали в Гуанаакабибес людей, которые не должны были попасть в тюрьму, людей с более или менее серьезными моральными проступками… Это не наказание, а своего рода перевоспитание трудом»319. За проступок высокопоставленный сотрудник «приговаривался» к определенному сроку физических работ в Гуанаакабибес (обычно не более трех месяцев). Поначалу решение об этом принимал единолично министр, но потом Че признал, что это ошибка, и в МИНИНДе была создана специальная Дисциплинарная комиссия (CODIAD). Ее члены вполне могли с министром спорить, и в любом случае решение там принималось большинством голосов. «Приговоренный» мог оспорить решение комиссии и отказаться от поездки в лагерь. В таком случае его увольняли и на этом дело заканчивалось. Если же человек предпочитал перевоспитаться физическим трудом, то он добирался в Гуанаакабибес добровольно (от Гаваны требовалось 5–6 часов на автобусе, поезде и пешком) и за свой счет. На время его работы в лагере заработная плата по основному месту работы удерживалась. Обычно в Гуанаакабибес постоянно находились 60–80 человек. Туда регулярно приезжал Че, следивший за тем, чтобы условия проживания были хотя и трудными, но ни в коем случае не унижающими человеческое достоинство. Министр сохранял со всеми обитателями «ГУЛАГа» дружеские отношения, помогал им в работе и частенько играл в шахматы. Вечерами обитатели поселения обычно учились в созданных ими же самими различных кружках. Пребывание в Гуанаакабибес никак не влияло негативно на последующую карьеру «перевоспитанного». Че поручал этим людям самые ответственные должности — ведь они добровольно искупили свою вину. Своего рода альтернативой Гуанаакабибес был курорт для сотрудников МИНИНДа Сан-Мигель-де-лос-Баньос в Матансасе, расположенный на горячих целебных источниках. Че лично контролировал этот курорт, куда как раз в отличие от Гуанаакабибес на лечение посылали в основном рядовых работников. Списки нуждавшихся в лечении и отдыхе предоставляли в министерство директора «консоли-дадос». Людей направляли в санаторий на три — шесть месяцев, а если требовалось — и на более длительный период. Все расходы несло министерство — для кубинских рабочих невиданный и неслыханный доселе факт. Иногда работникам позволяли даже отдыхать вместе с женами для сохранения морального комфорта. В общем плане следует отметить, что Че уделял очень большое внимание изучению морального климата и психологических настроений работников своего министерства. В 1963 году в рамках Управления кадров МИНИНДа был учрежден Департамент психологии. Его сотрудники, например, занимались психологическим тестированием кандидатов на руководящие должности. Оценивались креативность, стрессоустойчивость, умение работать с людьми, стремление учиться и т. д. Причем тестированию регулярно (раз в три-четыре месяца) подвергались сам министр и его заместители. Люди частенько побаивались мудреных тестов, и министр как обычно подавал личный пример. Как-то раз Че выступил перед четырьмя сотнями сотрудников МИНИНДа с критикой собственных недостатков. Главным из них он счел вспыльчивость. Из-за нее министра побаивались и иногда не хотели расстраивать плохими новостями. Че признался: «У меня не только взрывной характер в отношениях с людьми ниже меня по иерархии, я вспыльчив вообще. Это недостаток, и я пытаюсь исправить его в ходе революции. Но это не так просто»320. В то время как в СССР к социологии в 1960-е годы относились весьма настороженно, среди сотрудников МИНИНДа распространялись тщательно подготовленные анонимные анкеты с огромным количеством самых разных вопросов. Людей спрашивали о зарплате, качестве питания в столовых или гигиене на рабочем месте. Еще более важным было то, что интересовались мнением людей о их начальниках, причем всех уровней. Высказанные в массе негативные оценки приводили к увольнению руководителей. В анкетах содержались как клетки с заранее сформулированными вариантами ответов (типа «нужное подчеркнуть»), так и давалась возможность написать свой вариант ответа. Под руководством Че были разработаны требования к чертам характера и личным качествам директоров «консолидадос». Этих качеств было аж 32, в том числе, например, абсолютная выдержка в общении с людьми, неповышение голоса при разговоре с подчиненными, честность, уважение к тем, кто ниже по должности или по уровню образования. Чтобы реализовать свою концепцию «нового человека» как строителя коммунистического общества, Че абсолютно логично уделял очень большое значение образованию. Причем под образованием он никогда не понимал формальную грамотность. Для него хорошее образование было синонимом высокой духовной культуры человека. Образованный и культурный человек — это сознательный гражданин, каждый день принимающий участие в жизни общества. Именно этот новый человек и должен руководствоваться в труде моральными стимулами. Не случайно, что еще в горах Сьерра-Маэстра Че уделял самое пристальное внимание политическому и гражданскому воспитанию бойцов Повстанческой армии и крестьянского населения освобожденных районов. После победы революции Че взял в свои руки политическое образование в революционных вооруженных силах и всегда посвящал этому много времени даже тогда, когда на него «навалили» несколько важных должностей. Че лично редактировал брошюры и учебники для солдат и офицеров, писал к ним предисловия и комментарии. Он был постоянным автором основанного им же армейского журнала «Верде оливо»[198]. Че неустанно подчеркивал, что кубинские военные отныне служат не своему командованию, а всему народу и поэтому должны знать, чего этот самый народ хочет. Как уже отмечалось выше, Че всю жизнь учился и сам, совершенствуя свои знания в самых разных областях — от высшей математики до философии. Например, его дневной распорядок в должности министра в понедельник выглядел следующим образом: 7.00 — изучение линейного программирования; 8.00 — совещание управленческого совета министерства; 14.00 — обсуждение отчетов и сводок консолидированных предприятий; 21.00 — изучение высшей математики. В 1964 году Че начал изучать информатику, которую тогда и в мире-то понимали всего несколько специалистов. В организованном им кружке преподавал профессор Мар-тис из Гаванского университета. Чтобы читать на иностранных языках, Че до конца своей жизни изучал самые разные языки — от русского до суахили. За несколько дней до его смерти в Боливии Че видели изучающим язык индейского населения этой страны — кечуа. В боливийском партизанском лагере он составил список более чем из трехсот книг, которые его товарищи должны были доставить ему из Аргентины и Бразилии. Проблема образования на Кубе всегда была весьма актуальной, несмотря на довольно высокий по сравнению со многими латиноамериканскими странами уровень формальной грамотности взрослого населения. По переписи 1953 года 31 процент кубинцев старше шести лет никогда не посещали школу, а еще 29,4 процента имели за плечами три или меньше классов. В деревне уровень неграмотности составлял 42 процента взрослого населения. Только 3,5 процента кубинцев на момент победы революции окончили полный курс средней школы и 1 процент получили высшее образование. При этом в университетах люди учились в основном на финансистов, юристов и врачей. Инженеров катастрофически не хватало, да и работать им было негде — американские компании либо предпочитали собственные кадры, либо отправляли кубинцев получать профильное образование в США. Система профессионального технического образования на самой Кубе фактически отсутствовала. Конечно, такой уровень образования не мог обеспечить создание «нового человека» на Кубе. В январе 1959 года революционные власти учредили министерство образования. В течение шестнадцати месяцев расходы на образование выросли на 10 процентов, и Че, как президент Национального банка, денег на это не жалел. Количество мест в школах увеличили на 25 процентов, учителей стало больше на 30 процентов. Если за все время независимости Кубы в столице была построена всего одна новая школа, то революционные власти за первые пару лет открыли в Гаване 37 школ. Заметим, что при Батисте более девяти тысяч учителей не могли найти работу — диктатор не доверял образованным людям. Фидель обратился к учителям с просьбой временно согласиться на сокращение зарплаты в два раза, чтобы на освободившиеся деньги нанять безработных педагогов. Так и сделали. В 1960 году на Кубе началась массовая кампания по обучению грамотности взрослого населения. Причем проводилась она именно в духе концепции Че по созданию «нового человека». 300 тысяч кубинцев (в том числе 100 тысяч школьников и студентов) добровольно и бесплатно обучали грамоте более 700 тысяч соотечественников. Одновременно эти учителя-добровольцы (в основном молодые горожане из обеспеченных семей) знакомились с жизнью своих обездоленных соотечественников на селе, где раньше они никогда не бывали. Разделенная на классы и сословия страна быстро превращалась в единую нацию. В промышленности положение с образованными и квалифицированными кадрами было еще более тяжелым, чем в целом по стране. Крупнейшая отрасль кубинской экономики — сахарная промышленность с ее 162 заводами — могла похвастаться в 1958 году всего пятьюдесятью инженерами321. К тому же ситуация обострилась после победы революции. Начался поощряемый США массовый отток квалифицированных кубинцев в Майами. И это даже не всегда объяснялось враждебностью «белых воротничков» по отношению к революции. Просто им предлагали в Америке такие зарплаты, которые Куба предложить не могла. Особенно сильно этот «исход» ударил по министерству Че. После национализации промышленности с Кубы уехали 1300 инженеров из двух тысяч. По отдельным отраслям ситуация была еще хуже — например, в нефтепереработке, где до 1959 года безраздельно господствовали американские компании. В течение года после национализации 75 процентов всех инженеров и все топ-менеджеры из этой отрасли эмигрировали из страны. С Кубы уехала и половина врачей. Че подходил к этому вопросу очень серьезно и гибко. Хотя он и считал зарплаты многих управленцев высшего звена на промышленных предприятиях явно завышенными, как министр он сохранял это жалованье и был даже готов повысить его. Теоретически Че объяснял такой подход тем, что на переходный период еще функционирует закон стоимости и труд сохраняет форму товара. А поэтому те, кто работает более сложно и ответственно, должны получать и более высокое вознаграждение. При этом Че не стремился немедленно политически «перевоспитать» таких людей. Для него было достаточно, чтобы специалисты просто добросовестно исполняли свои обязанности. Министр промышленности (как уже упоминалось) говаривал, что технология стоит вне идеологии. Например, вице-директором «консолидадо» по нефтяной промышленности был назначен Тирсо Саэнс. Он получил образование химика в США и работал на Кубе в американской компании «Проктер энд Гэмбл». После национализации этого филиала компания предложила ему хорошее место в Цинциннати. Саэнс обратился за визой в американское посольство в Гаване, где с ним разговаривали в пренебрежительном тоне — клерки требовали подтвердить университетский диплом. В феврале 1961 года ему предложили высокий пост в министерстве промышленности, и Саэнс потребовал личной беседы с только что назначенным министром. Че спросил, хочет ли Саэнс уехать с Кубы. Получив отрицательный ответ, министр поинтересовался, готов ли инженер-химик честно работать с новой властью. Саэнс был готов, и Че закончил разговор такими словами: «Ну что ж, я думаю, вы человек честный, давайте работать вместе. Так что идите и работайте»322. На первых порах только трое из сорока директоров «консолидадос» имели университетское образование. Среди администраторов отдельных заводов нечасто встречалось даже полное среднее образование. В руководстве министерства дела обстояли ничуть не лучше — сам Че и один из его замов были медиками, три других заместителя министра высшим образованием (даже непрофильным) похвастаться не могли. Че говорил о себе и своих вице-министрах как о «кружке неграмотных чудаков». Однако министр требовал от всех руководящих сотрудников (включая и себя) постоянного повышения квалификации. Кружки и вечерние классы были созданы не только в министерстве, но и на каждом предприятии. Учителями были те, кто хотя бы немного превосходил других в какой-нибудь области знания. Учились как на рабочем месте (особенно если кружок был напрямую связан с производством), либо после работы, иногда прямо на свежем воздухе. У стороннего наблюдателя создавалось впечатление, что в министерстве промышленности все либо учатся, либо учат, либо то и другое сразу. Все эти курсы и кружки были формально необязательными, но пример самого министра заставлял подтягиваться остальных. К тому же от повышения квалификации зависело повышение по службе. Че говорил, что даже самый талантливый администратор безнадежно устареет через десять лет, если не будет учиться. И тогда ему придется уйти в отставку, невзирая на любые прежние заслуги. Помимо пряника Че применял к подчиненным (но только к управленцам высшего звена) и кнут. Если он узнавал, что директора департаментов отлынивали от занятий, им обычно предлагалось пару недель или месяц поработать физически. Наказанный имел право отказаться, но тогда его могли уволить. И здесь министр подавал пример. Хотя сам Че от учебы не увиливал, он все равно каждый месяц в выходные работал физически и бесплатно. В общем никаких выходных на посту министра у него никогда не было. Позднее для всех директоров «консолидадос» ввели экзамены на профессиональные знания, а также на бухгалтерский учет и статистику. Обычно эти экзамены проходили в министерстве перед началом каждого регулярного двухмесячного совещания. Если экзаменуемый при трех испытаниях набирал менее 60 процентов баллов, то его могли уволить. Че регулярно ездил по заводам, и такую же обязанность имели и все заместители министра. Директора были обязаны назубок и без бумажки отвечать на все основные вопросы, касавшиеся производства. На видном месте в кабинете директора, настаивал Че, всегда должны были висеть дневные, недельные и месячные графики производства. Эдисон Веласкес, назначенный директором «консолидадо» «Никель», вспоминал, что министр приехал на брошенный американцами рудник «Никаро» уже через 20 дней после его вступления в должность. Че сразу же спросил о себестоимости тонны никеля и был крайне возмущен, когда Веласкес не смог назвать цифру: «Вы безответственное лицо. Ведь вам поручили самую важную отрасль промышленности в стране!»323 В результате Че приказал Веласкесу учиться и лично принимал у него экзамены. Следует подчеркнуть, что Че требовал от управленцев высшего звена не только связанных с производством знаний. Он считал, что каждый топ-менеджер должен быть философом. Ведь без глубокой интеллектуальной теоретической подготовки сложно принимать управленческие решения, которые в современной сложной экономике связаны сразу с целым рядом далеко отстоящих друг от друга наук — от кибернетики до психологии. Поэтому менеджер должен иметь своего рода интеллектуальную интуицию, основанную на привычке нестандартно мыслить. А эту привычку, полагал Че, могли привить только гуманитарные науки. Все данные о курсах и кружках публиковались в официальном издании министерства «Нуэстра индустрия» («Наша промышленность»), В 1964 году (это был последний год для Че как министра промышленности) 41 628 работников системы министерства учились на различных курсах, из них 38 процентов изучали необходимый для их профессии «технический минимум». Со временем помимо кружков в министерстве были созданы и семь школ с длительным курсом обучения: для администраторов предприятий; для директоров «консолидадос»; по автоматике; по техническому черчению; по эконометрике и метрологии; для административного персонала; подготовительная школа для талантливых работников с целью ускоренной подготовки к поступлению в университет. Когда связанные с национализацией кадровые проблемы были на первый взгляд успешно решены, Че потребовал от каждого администратора (директора) предприятия сдать экзамен за шесть лет школьного обучения. Причем к этому экзамену привлекли всех, даже тех, кто имел университетский диплом. Че говорил, что многие люди, окончив школу или университет более 20 лет назад, утратили свои знания и должны их подтвердить. На экзамене надо было набрать как минимум 70 баллов. Из 986 администраторов «провалились» 132, и их отстранили от должности. 260 директоров просто не явились на экзамен, и Че распорядился прекратить им выплату заработной платы до тех пор, пока они не предстанут перед экзаменационной комиссией. В 1960 году еще на базе Департамента промышленности ИНРА Че создал Школу управленцев, которая затем работала уже в системе министерства промышленности. За год учащиеся должны были освоить трехгодичную программу обучения. Но сначала они должны были сдать приемные экзамены (в рамках шести классов школы) и пройти психологический тест. Принимали лиц в возрасте от двадцати до сорока пяти лет. Помимо обычных предметов типа физики, химии и математики (ключевой предмет для системы БФС), в школе изучали политическую экономию (по советскому учебнику 1954 года), философию, статистику, бухгалтерский учет (причем как советскую, так и западную модели), испанский язык, организацию и нормирование труда, историю. Студенты жили в школе и получали ежемесячно 200 песо[199], из которых 25 процентов удерживалось вплоть до успешной сдачи выпускных экзаменов. Каждый выпускник должен был представить работу, посвященную деятельности конкретного предприятия. Причем в этой работе следовало проанализировать не только производственные процессы, но и трудовые отношения, работу с людьми. Из первого выпуска школы (400 человек) успешно сдали выпускной экзамен 327. Че был этим показателем расстроен — ведь в системе его министерства требовалась как минимум тысяча толковых администраторов заводов. Он подверг критике директоров «консолидадос» за то, что они направили в школу неподготовленных людей. Директора ответили тем, что начиная с 1964 года стали требовать от всех рабочих и служащих сдачи экзаменов на знания 6-го класса школы. Че был энтузиастом посылки кубинцев на учебу за рубеж, тем более что СССР и другие социалистические страны предоставили для этого все возможности. К тому же из этих стран на Кубу поступало новое промышленное оборудование. Именно Че подписал первое советско-кубинское соглашение о подготовке кадров, по которому начиная с 1961/62 учебного года в Советском Союзе стали учиться по инженерным специальностям 300 кубинцев. Еще 400 человек осваивали профессии квалифицированных рабочих. В 1962 году (опять-таки заслуга Че) договорились о приеме в СССР следующей партии — 250 рабочих и 100 инженеров. В школах механизации сельского хозяйства (одно из приоритетных направлений работы министра промышленности Кубы) в 1962–1963 годах прошли обучение около трех тысяч молодых кубинских специалистов324. СССР всегда внимательно и оперативно откликался на нужды кубинской промышленности в деле подготовки национальных кадров. Когда Че принял абсолютно верное решение о необходимости создания на Кубе рыболовецкой и рыбоперерабатывающей отрасли (которой на островной Кубе до тех пор не было вообще!), в 1963 году в Калининграде приняли 200 кубинских граждан. Они освоили 62 профессии — от мотористов сейнеров до портовых крановщиков. Однако Че призывал относиться к любым теоретическим разработкам социалистических стран в области экономической теории творчески и критически. Когда советско-китайский разрыв в 1963 году стал публичным, многие кубинские коммунисты перестали читать издаваемые китайским посольством в Гаване информационные бюллетени. Однако Че с этим не соглашался, и вовсе не потому, что поддерживал линию Пекина. Просто как человек анти-догматический во всех сторонах своей жизни, он требовал изучения и критического осмысления любого опыта, в том числе и американского. Когда молодые коммунисты пожаловались Че, что некоторые товарищи употребляют в спорах троцкистскую терминологию, он посоветовал им сначала почитать работы Троцкого, чтобы быть готовыми к полемике. Работая министром, Че на практике претворял в жизнь свои идеи о новом характере труда и решающей роли моральных стимулов. Он отказался от министерского жалованья, оставив за собой только минимальный оклад военнослужащего — 190 песо в месяц. Его примеру последовали и другие командиры Революционных вооруженных сил, получивших высокие назначения в МИНИНД. Например, назначенный администратором бывшего завода компании «Бакарди» Пуньялес также сохранил только свои «офицерские» 190 песо, в то время как его заместители получали 1000 песо, рабочие — 700–900 песо. В хозрасчетной системе (например, на предприятиях министерства транспорта) работник получал за перевыполнение норм, скажем, на 50 процентов прибавку к зарплате в размере тех же 50 процентов. В системе БФС работников тоже поощряли за перевыполнение норм материально (все-таки на переходный период материальные стимулы, как мы помним, не отрицались), однако не в прямой пропорции к объему перевыполнения. Бонус за перевыполнение не должен был превышать зарплаты рабочего следующей, более высокой степени квалификации. С помощью своего понятия труда как нематериального, сознательного процесса Че пытался бороться и с безработицей, которую он в 1960 году назвал «раковой опухолью» кубинской экономики. Дело было в том, что основная отрасль кубинской экономики — сахарная промышленность — имела ярко выраженный сезонный характер. Почти половина рабочей силы на селе была занята трудом всего пару месяцев в году, после чего перебивалась случайными заработками. В долгосрочном плане Че был намерен ликвидировать безработицу, как и в СССР, путем индустриализации. Но он уже в 1960 году понимал, что индустриализация имеет в этом плане и оборотную сторону. Ведь механизация (особенно на селе) и автоматизация высвобождают трудовые ресурсы. К таким же последствиям ведет и укрупнение производства, что позволяет производить крупносерийно, а значит, и дешево с точки зрения себестоимости. Себестоимость же, как уже упоминалось выше, была стержнем всей системы БФС. В 1962 году Че поддержал предложение советских советников закрыть все маленькие пекарни на Кубе и заменить их шестью крупными хлебокомбинатами. Высвободившихся работников советники порекомендовали переучить на новые специальности с сохранением части жалованья. Так родилась система. Че аргументировал, что обучение «новых безработных» выгодно для государства. Ведь при мелком характере производства, а значит, и низкой производительности труда три человека выполняют работу, с которой мог бы справиться и один. Таким образом, два человека фактически являются безработными, но получают от государства зарплату. Если же высвободить их из производственного процесса, сохранив им на процесс переобучения часть зарплаты, то государство останется в выигрыше с финансовой точки зрения. К тому же для Че всегда была важна и нравственная сторона любого производства. После переобучения человек получал обычно более интересную и менее физически напряженную работу, что позволяло ему получать от труда радость — а ведь именно таким образом и должен был формироваться новый человек коммунистического завтра. В 1962 году тысячи рабочих были высвобождены из мелких мастерских, производивших сувениры и предметы народных промыслов. Вместо этих мастерских создали крупные производственные центры с более современной технологией. «Избыточных» рабочих зачислили в Народные школы[200], где они, учась, продолжали получать зарплату. Уже в январе 1963 года сертификаты по новой специальности получили 5050 человек и их направили на работу на другие заводы в системе министерства. В 1964 году Че предложил, чтобы рабочие на заводах получали за время вынужденных простоев 100 процентов своей зарплаты при условии, что они будут в это время учиться и повышать свою квалификацию. Проблема простоев в первые годы революции была очень острой и имела главной причиной полное прекращение поставок комплектующих и запчастей из США. «Консолидадо» «Мыло и духи» пошло еще дальше — там предложили на весь год разделить работников на две равные части, одну из которых следовало всецело посвятить учебе. Че сама идея, бесспорно, импонировала, но он был не только идеалистом, но и реалистом. Министр рекомендовал внимательно просчитать экономические последствия этого предложения, прежде чем применить его на практике. Одной из главных проблем кубинской экономики переходного периода был полный хаос в системе оплаты труда, унаследованной от диктаторского режима. В 1959 году на Кубе существовало 90 тысяч различных систем зарплаты и 25 тысяч квалификационных разрядов. Но если при капитализме государство никак не интересуется заработной платой на частных предприятиях, то в социалистической государственной промышленности это становится уже вопросом социальной справедливости, а значит, вопросом политическим. Революционная власть заморозила (а частично и снизила) цены на базовые продукты питания и услуги и в то же время повысила заработную плату отдельным категориям работников. Из-за этих мер некоторые предприятия попали в зону убыточности, чего система БФС решительно не допускала. Неудивительно, что Че был ярым сторонником скорейшей нормализации всей системы заработной платы и очень переживал, что этот процесс неоправданно затянулся. Единая для всей Кубы шкала заработной платы, учитывающая квалификацию работников, была введена лишь в 1964 году. При работе над этой шкалой Че в первую очередь учитывал опасность гиперинфляции. Еще на посту президента Национального банка он решительно пресекал любые попытки необоснованного повышения зарплат. Он неустанно выступал перед людьми и доказывал им, что чем больше будет в обращении денег, тем меньшую стоимость они будут иметь. Что толку получать тысячу песо в месяц, если их не на что будет потратить? Министр вспоминал свои юношеские странствия по Боливии, где за чашку обычного кофе приходилось выкладывать 140 песо, а в банк, чтобы снять заработанные за месяц деньги с карты, люди приходили с большими чемоданами. К тому же Че призывал не забывать и отрицательный социальный эффект от резкого повышения зарплаты — увеличив оплату труда одного работающего, государство тем самым откажет в заработке безработному, который согласился бы и на обычную, «неповышенную» зарплату. Наконец, приходилось учитывать особые условия Кубы — страна импортировала большую часть продовольствия и все энергоносители, и правительство никак не могло повлиять на цены этих товаров, ибо они диктовались мировой конъюнктурой. Конечно, социалистические страны помогали, но Че был решительно настроен на программу им-портозамещения — он не хотел, чтобы Куба превратилась в обузу для социалистического лагеря и стала нахлебником. А для этого требовалось, чтобы заработная плата отражала реальные результаты труда, прежде всего его производительность. В 1961–1962 годах инфляция достигла 6 процентов в год, и Че понимал, что в этих условиях повышение минимальных ставок неизбежно — ведь инфляция била сильнее как раз по самым низкооплачиваемым слоям населения. Напротив, спекулянты и частная торговля извлекали из ситуации дополнительные барыши, придерживая товары в расчете на ускорение роста цен. При этом рост зарплаты, как и цен, был на Кубе официально «заморожен». В 1963 году опросы на предприятиях министерства промышленности (при Че они проводились регулярно) показали, что проблема зарплаты стала основной. В октябре 1963 года министерство труда в экспериментальном порядке ввело новую систему оплаты труда на некоторых «пилотных» предприятиях, где в общей сложности работали более 40 тысяч человек. Результаты эксперимента были признаны успешными — производство на «пилотных» предприятиях выросло на 9,7 процента, а производительность труда — на 17,4 процента325. Че требовал введения новой шкалы уже с 1 января 1964 года, так как считал аморальным еще год кормить рабочих одними обещаниями. Работа была очень сложной — надо было систематизировать 10 634 различные профессии, разделить их на 340 категорий на основе различного уровня квалификации. Из тысяч различных систем заработной платы создали сорок одну. Единая шкала почасовой оплаты труда состояла из восьми разрядов с разницей между ними 15 процентов в зависимости от сложности и квалификации труда. Работавшие в тяжелых условиях получали надбавку 20 процентов, те, кто трудился в опасных условиях, — 35 процентов. Чтобы получать базовую оплату, рабочие должны были выполнять установленные нормы выработки. За перевыполнение норм полагались премии, но не более 15 процентов (так, чтобы рабочий не «попадал» в следующий тарифный разряд). Половина премии шла рабочему, половина — государству. При введении новой шкалы к рабочим, получавшим до реформы более высокую зарплату, отнеслись бережно. Их зарплату поделили на реальную и «историческую». Например, если рабочий до реформы получал восемь песо в час, а после должен был получать пять, то ему все равно сохранили восемь, из которых три песо считались «исторической зарплатой». Но если рабочий поднимался до следующего разряда, то он все равно получал восемь песо — просто теперь шесть из них относились к реальной зарплате, а два — к «исторической». И так продолжалось до тех пор, пока «историческая зарплата» не поглощалась зарплатой реальной326. Минимальная зарплата составляла 48 сентаво в час и примерно соответствовала установленной правительством минимальной месячной оплате труда 85 песо327. Интересно, что в ходе реформы Че «пробил» свою идею о постепенном отказе от материальных стимулов — была ликвидирована сдельная оплата труда. Че считал, что сдельщина поощряет рвачество и закрепляет в сознании рабочегопережитки капиталистической системы. Итак, были унифицированы не только размеры оплаты труда по отдельным разрядам, но и введены единые нормы выработки. Правительство одобрило предложение Че, согласно которому рабочим, которые временно не участвовали в процессе производства (простои, высвобождение в результате автоматизации и т. д.), выплачивалось 50 процентов их прежнего заработка. В целом реформа оплаты труда привела к ее росту в среднем на 5,2 процента, зато производительность труда в промышленности выросла на 21,7 процента. Себестоимость в расчете на единицу произведенной продукции упала на 19 процентов. В то же время новая шкала ясно продемонстрировала по-прежнему низкий уровень квалификации занятых в кубинской промышленности — 71 процент неадминистративных работников МИНИНДа попали в три низших разряда новой шкалы. Введение новой шкалы оплаты труда происходило на фоне весьма непростых отношений с кубинскими профсоюзами. Последние привыкли работать легально при всех предыдущих режимах потому, что никогда не выдвигали политических требований, но зато очень активно боролись за повышение оплаты труда. При новой власти профсоюзам пришлось привыкать к тому, что интересы рабочих отдельных предприятий надо было жестко увязывать с интересами развития экономики в целом. При социализме повышение зарплаты одним означало, что деньги на это придется взять у других, если это повышение не является результатом роста производительности труда. Че, как и все руководство «Движения 26 июля», относился к дореволюционным кубинским профсоюзам, мягко говоря, скептически — все командиры Повстанческой армии помнили, как профсоюзы фактически проигнорировали призыв к общенациональной политической забастовке в апреле 1958 года. Тем не менее, будучи министром, Че рекомендовал всем администраторам включить руководителей местных профсоюзных организаций в руководящие органы предприятий, хотя по закону этого не требовалось. Он считал, что через плотную работу с профсоюзными организациями можно лучше мотивировать рабочих к росту производительности труда. Людям, говорил министр, нужно кропотливо разъяснять связь между результатами их труда и ростом благосостояния в масштабах всей страны. Через профсоюзы Че хотел привить рабочим и вкус к добровольному труду на благо общества. С принципиальной точки зрения Че был вполне согласен с Лениным, что после построения социализма профсоюзы в принципе не нужны. Ведь никаких классовых конфликтов между частным хозяином и его наемными работниками больше нет. Поэтому в первый год своего пребывания на посту министра Че рекомендовал своим сотрудникам внимательно прочесть работу Ленина «Государство и революция», в которой говорилось о постепенном отмирании профсоюзов. Советские профсоюзы Че считал забюрократизированными и в общем-то ненужными самим же рабочим. Однако позднее министр промышленности пересмотрел свою же точку зрения на профсоюзы и фактически перешел на «советские» позиции. Че рекомендовал всем администраторам наладить тесный контакт с профсоюзными организациями и фактически, как и в СССР, профсоюзы на Кубе превратились в «приводной ремень» правящей партии и заводской администрации. Это было логично — ведь и правительство, и директора были не врагами рабочих, все вместе делали одно и то же дело. Многие отраслевые профсоюзы были не согласны с главным принципом Че — упором на моральные стимулы. Например, докеры выступили категорически против ограничения размеров премии за перевыполнение норм. Не понимали они также, почему 50 процентов бонуса за перевыполнение идет государству. Че возражал — если все станут существенно перевыполнять нормы, то, значит, надо менять сами нормы, а не размер премий. В системе БФС (и Че это прекрасно видел) была одна слабая сторона не только по сравнению с капитализмом, но и с советским хозрасчетом. При хозрасчете центральные государственные органы могли ослабить контроль за количеством и качеством продукции — все это контролировал рынок. Плохую и дорогую продукцию просто не покупали ни смежники, ни потребители. Но в БФС от рынка и товарно-денежных отношений отказались, и вопросы контроля количества и качества легли на плечи министерства промышленности. Поэтому Че был своего рода «фанатиком» бухгалтерии и новых методов планирования и контроля. Он считал, что, автоматизировав с помощью компьютеров учет и контроль, можно добиться хороших результатов как по количеству, так и по качеству производимой продукции. Но на Кубе поначалу не хватало даже нормальных бухгалтеров, без которых был невозможен любой учет. До 1959 года американские дочерние компании на Кубе, как правило, вообще не имели собственных бухгалтерий — весь учет проводился централизованно в материнской компании в США. Потом стало еще хуже. В первые два года революции из 1200 имевших лицензию бухгалтеров страну покинули 800. Че считал бухгалтерию главным стержнем системы учета БФС и требовал от всех управленцев и директоров заводов овладеть этой специальностью (помимо конкретной технологии производства). Его первым заместителем был, как уже упоминалось, Орландо Боррего, и именно потому, что еще до революции получил диплом бухгалтера. Довольно быстро министерство промышленности выпустило своего рода справочник для администраторов заводов, в котором описывались их обязанности, в том числе и в сфере бухгалтерского учета. Че постоянно требовал от директоров изучать аналитическую статистику — ведь без нее был невозможен четкий административный контроль производства. А без административного контроля была невозможна и сама БФС. Ведь в отличие от хозрасчета с его экономическими рычагами в БФС действовали только рычаги административные. К тому же центром всей БФС был постоянный анализ издержек, себестоимости, а без четкого бухгалтерского учета это было невозможно. Причем Че считал, что американцы оставили на своих дочерних предприятиях на Кубе (перешедших государству) прекрасную систему контроля и учета, гораздо лучше советской бухгалтерии. Поэтому он постоянно изучал труды западных теоретиков и практиков менеджмента, например Анри Файоля или Ли Якокки, и рекомендовал своим сотрудникам делать то же самое. Че выписал для министерства несколько американских экономических журналов (например «Форчун»). Особенно внимательно Че изучал популярную тогда в США систему организации производства в компании «Дженерал моторе». Ведь на всех предприятиях концерна был единый централизованный бюджет, как и в «консолидадос» БФС. Вопреки мнению советских советников он создал в структуре министерства промышленности департаменты, организации и инспекции. Че говорил, что верит в человека, но все же пока этого человека надо контролировать. Ведь этот человек — еще не новый. При этом Че был отнюдь не принципиальным сторонником жесткого централизованного контроля над предприятиями «сверху». После того как для предприятия утверждался финансовый и производственный план, администратор нес полную и единоличную ответственность за его выполнение. Че посмеивался над советской системой, в которой заводом фактически руководила «тройка» — директор и секретари партийного и профсоюзного комитетов. Эту, по мнению Че, «святую троицу» ни в коем случае нельзя было копировать, так как она размывала принцип единоличной ответственности директора. Со временем, полагал Че, система автоматизированного контроля в режиме реального времени позволит министерству отказаться от вмешательства в повседневную жизнь предприятий, и оно сосредоточится на подборе кадров и формулировании общенациональных планов развития промышленности. Именно поэтому Че был сторонником повсеместного внедрения компьютерной техники и современных систем связи, типа телексов и телетайпов. Но любая техника не решала свойственную и для капитализма, и для социализма проблему приписок и фальсификации отчетности человеком (умышленную или случайную). Ведь в машину можно заложить любые данные — она стерпит. Поэтому Че и ввел регулярные инспекции на заводах как для себя самого, так и для всех руководящих сотрудников министерства. Директоров «консолидадос» экзаменовали на владение реальными данными и на регулярных двухмесячных совещаниях в министерстве. Например, однажды они должны были по памяти ответить министру на 15 вопросов. Все ответы анализировали специально приглашенные эксперты. Особое внимание уделялось себестоимости продукции. Например, если директор называл стоимость одной единицы произведенной на его заводе продукции, он должен был обосновать эту цифру. Три неправильных ответа означали автоматическое отстранение от должности, хотя в реальности этого ни разу не произошло. К 1963 году в промышленности удалось наладить неплохой статистический учет, однако слабым местом пока еще оставался анализ того моря цифр и графиков, в котором «купались» директора. Министр настаивал на жесткой исполнительской дисциплине: определенные данные должны были предоставляться в конкретные дни. Причем если в отчетах содержались отклонения от плановых цифр, то надлежало объяснить причину этих отклонений и описать принятые для их устранения меры. Отчет за месяц, например, надо было сдать в министерство не позднее пятого дня следующего месяца. Че сам читал практически все отчеты и иногда вызывал директоров «консолидадос», чтобы они разъяснили ему те или иные цифры. Любые приписки или неточности означали наказание или увольнение. Задолго до того как весь мир в 80-е годы XX века стал восторгаться японской системой «just in time», Че ввел эту систему на Кубе. Он считал, что любые запасы на складах — это выброшенные из процесса производства народные средства. В БФС продукция на складах была равносильна чрезвычайному происшествию. Кстати, в этом вопросе Че также прилежно изучал опыт ведущих американских корпораций. Особенно ему понравилась внедренная американцами на никелевом руднике «Никаро» система карточек, показывающих, где и почему находится конкретный товар на каждом складе. На карточке содержались сведения, сколько единиц данной продукции было использовано в текущем году, что сразу же могло дать представление, сколько еще таких единиц надо (или не надо) закупить в будущем. Система таких карточек была введена на всех «консолидадос» МИНИНДа. Даже в туалетах были карточки, показывавшие, когда были заменены те или иные сантехнические приборы и когда надо их менять в следующий раз. Наладив систему контроля складских запасов в масштабах министерства, Че в марте 1963 года передал ее на уровень «консолидадос». Отыне министр во время всех своих посещений заводов обязательно осматривал склады. Излишки продукции в них были для директоров «черной меткой». Важным элементом БФС, основанной на административном контроле, были инспекции со стороны министерства. Департамент инспекции МИНИНДа подвергал заводы жесткому аудиту. Уже в феврале 1961 года сразу же после основания министерства промышленности в Департаменте контроля и инспекций работало более сотни сотрудников. Че сам читал отчеты департамента, иногда ночью после основной работы. Как-то в восемь утра один из сотрудников застал министра в кабинете читающим очередной отчет. При этом Че стоял и опирался на выдвинутый из картотеки ящик — сидя он боялся уснуть от переутомления. Фактически министр сам был главным контролером. Он появлялся на заводах неожиданно, иногда в два или три часа ночи, и забрасывал ошеломленного директора целым градом вопросов о финансовых и производственных показателях. Так как перед своими «набегами» Че внимательно изучал документацию по соответствующему предприятию, обмануть его было сложно. Каждый администратор завода должен был иметь на руках план дневного производства и отчет по нему уже в течение первых четырех часов работы каждого рабочего дня. В 1962–1963 годах было принято решение передать службу инспекций и контроля на уровень «консолидадос», но уже летом 1964 года это решение было признано ошибочным и произошла рецентрализация — выяснилось, что при БФС предприятия вряд ли способны контролировать сами себя. На тот момент в Департаменте инспекций МИНИНДа работали уже более шестисот сотрудников. Так как прямые связи между предприятиями в системе БФС были запрещены (смежников назначали сверху), то возникал вопрос: как быть, если одно предприятие поставило другому некачественную продукцию? Ведь тогда срывался план работы всей производственной цепочки различных предприятий. В 1963 году в рамках министерства промышленности была учреждена Арбитражная комиссия для разбирательства споров между предприятиями. Комиссию курировал непосредственно министр. При этом комиссия назначала виновным предприятиям штрафы в денежной форме, что было для БФС весьма странным — ведь эти предприятия не рассматривались как самостоятельные юридические лица. Предприятия, работавшие в системе хозрасчета, вообще не признавали Арбитражную комиссию — в их прямых связях действовали рыночные механизмы, и они могли просто отказаться платить за некондиционную продукцию. В 1963 году Арбитражная комиссия открыла 104 дела по жалобам предприятий, из которых 11 касались качества продукции. В 1964 году пришлось уже рассматривать 237 жалоб (в том числе 81 — на неисполнение заключенных договоров). «Консолидадос» МИНИНДа заплатили в этом году штрафов другим ведомствам на 6,6 миллиона песо328. В 1966 году Арбитражная комиссия МИНИНДа была реорганизована в Национальную арбитражную комиссию и стала рассматривать споры с участием любых предприятий страны. Сразу после образования министерства промышленности всем «консолидадос» предписали представлять в МИНИНД годовые отчеты. Для стиля работы Че было характерно, что, прежде чем «спускать» вниз всякие указания, он заботился о том, чтобы эти указания были проработаны, в том числе и с учетом мнения самих предприятий. Для подготовки годовых отчетов министерство предварительно разработало для директоров подробную инструкцию, как их составлять. Получив отчет, Че назначал трех ответственных работников министерства для его анализа. Одновременно Департамент инспекции посылал на предприятие двух ревизоров и двух аудиторов для анализа соответствия отчета реальным показателям. Наконец, отчет изучали в профильном департаменте министерства. По итогам этой процедуры происходило обсуждение отчета в министерстве с участием самого министра. Обсуждение это было весьма подробным и занимало, как правило, не менее четырех часов. Директор отвечал на многочисленные вопросы, причем Че всегда интересовался не только производственными и финансовыми показателями, но и положением коллектива, его настроениями. Иногда обсуждения отчетов проходили не в министерстве, а на самих предприятиях, и Че интересовался мнением работников о своем руководстве. В 1962 году предприятия министерства промышленности успешно выполнили план, но Че уже выявил новое узкое место — инвестиции. Их уровень министр назвал «скандально низким», а ведь без инвестиций нельзя было расширять производство. Че объявил инвестиции одной из самых главных задач министерства на 1963 год и потребовал от директоров «консолидадос» уже к марту 1963 года представить свои максимально конкретные инвестиционные планы. Вообще проблема отсутствия интереса предприятий к инвестициям являлась, пожалуй, главной ахиллесовой пятой БФС. Ведь предприятия были лишены финансовой самостоятельности и не могли брать кредиты в банках. Получалось, что расширение производства вкупе с выделением необходимых для этого средств стало исключительной прерогативой министерства. А раз так — то директора предприятий этим и не интересовались, так как они фактически выступали в роли простых исполнителей плана. Че был вынужден выступить за децентрализацию инвестиционных решений, но средства на их выполнение, как и ранее, выделяло министерство. У директоров по-прежнему не было особого стимула предлагать расширение производства — ведь это означало дополнительную ответственность помимо выполнения и так напряженного плана. В итоге в 1963 году инвестиции опять «централизовали» на уровне министерства. Их стали просто включать в план, и директорам не оставалось ничего иного, как выполнять указания. В 1964 году инвестиционная программа МИНИНДа составила 142 миллиона песо. 50 процентов этих средств было потрачено на закупку оборудования, 27 процентов — на строительство, 13 процентов — на сборку агрегатов. К декабрю 1964 года план по инвестициям был выполнен на 78 процентов. Однако некоторое оборудование, закупленное (в том числе и в СССР) еще в 1960 году, к тому времени все еще не было установлено. Че жаловался, что Центральная плановая комиссия дает его министерству недостаточное количество средств. Он с возмущением говорил о глупых расходах плановиков, например о выделении 50 тысяч песо на танцоров. В 1964 году министр опять решил передать процесс выработки инвестиционных решений на уровень «консолидадо», сопроводив эту децентрализацию рядом жестких требований. Например, все инвестиционные проекты должны были иметь срок реализации не более одного года. Желательно было осуществлять инвестиции без срыва основной производственной программы. Администратор завода должен был представлять еженедельный отчет о ходе реализации инвестиционного проекта. Работа над инвестициями, как и все остальные аспекты деятельности Че как «менеджера», говорят о главном его качестве — Эрнесто Геваре претил догматизм во всех его проявлениях. Министр был готов не просто пересмотреть собственные решения, но и публично перед лицом подчиненных признать их ошибочными. Че, как уже упоминалось, стремился немедленно использовать в работе любой прогрессивный зарубежный опыт, в том числе и западный. Еще в 1960 году он потребовал организовать грамотный маркетинг товаров и службу качества. Соответствующий департамент МИНИНДа получил наименование «Исследование продуктов». Че понимал, что рост промышленного производства отнюдь не всегда сопровождался ростом качества выпускаемой продукции. В сентябре 1962 года он назвал абсурдной погоню за количеством в ущерб качеству: «Если мы сделаем два миллиона пар ботинок, продадим их по одинаковой цене, а через четыре дня эти ботинки придут в негодность, то мы ничего не добьемся»329. Че всегда говорил, в том числе и публично, что социализм не может быть эффективнее капитализма просто по определению. В 1964 году он писал: «Лишь одно соображение, над которым я вам советую подумать: противополагать неэффективность капиталистического управления предприятиями социалистической эффективности — значит путать желаемое с действительным. Неоспоримые преимущества социализм имеет в сфере распределения, в осуществлении централизованного планирования, где он смог преодолеть технологические и организационные изъяны, присущие капитализму»330. То есть Че призывал не просто гордиться социализмом, а сделать его эффективнее капитализма. И для этого надо было серьезно поработать. Если социализм был эффективен в централизации, то это же было его слабым местом в том, что касалось производства товаров народного потребления. Здесь как раз требовались максимальная гибкость и децентрализация. Как-то на одном из «консолидадос» «Текстиль» Че попросили высказать мнение о новом фасоне женских платьев. Министр ответил: «Вы считаете, что я должен отвечать за то, как одеваются женщины в этой стране? Я отказываюсь обсуждать данную тему. Это должны решать специалисты и дизайнеры. Самое плохое, что может случиться с женщинами на Кубе, — это если министр будет решать, какую одежду им носить. Если я скажу, что мне нравится красный цвет, это ведь не должно означать, что все женщины должны носить красное»331. Однако Че все же понимал, что именно разнообразие фасонов одежды и обуви — слабая сторона жестко централизованной БФС. В выборе фасона могли ошибиться и дизайнеры, да и сам фасон мог измениться в течение планового года. Однако лишенному всех финансовых прав предприятию нельзя было быстро перестроить производство без санкции министерства. А значит, получалось, что фасоны дамской одежды все же определял министр — пусть и не напрямую, а через выделение дополнительных средств на перестройку производства. Собственно, эта проблема была слабым местом всех экономических моделей социализма. Ведь даже при хозрасчете времен Хрущева все цены в СССР устанавливало государство, а это во многом сводило на нет экономические стимулы для предприятий. Че рассказывал, что был поражен различием в качестве и ассортименте потребительских товаров между Швейцарией и самой развитой социалистической страной — Чехословакией. Правда, в том, что касается Кубы, Че был склонен выделять два основных препятствия на пути улучшения качества продукции — американскую блокаду и слабую дисциплину, свойственную многим кубинцам. Но главной проблемой все же было отсутствие конкуренции, которую надо было срочно заменить административным контролем качества. Конечно, формально стандарты качества были составной частью плана, и менять их директора не имели права. Но что делать, если эти стандарты просто не соблюдались? Штрафовать? Но в этом случае государство штрафовало самого себя, да и полной гарантии, что штраф приведет к повышению качества, не было. Проблему качества в БФС так и не решили. При задуманной Че экономической системе единственной гарантией качества было новое отношение человека к труду, но оно пока еще не сформировалось. К тому же даже самоотверженный сознательный труд одних не имел никакого значения, если этим энтузиастам уже приходило плохое сырье от смежников. Че постоянно искал пути улучшения работы предприятий своего министерства. При этом он всячески поощрял инициативу снизу и очень расстраивался, если ее не чувствовал. Главными для Че были проблемы не производства, а человека на производстве. Инструментом обратной связи были совещания в министерстве с участием директоров «консолидадос», проводившиеся раз в два месяца. Первое такое совещание состоялось в январе 1962 года. Че поощрял директоров за откровенность и сам подавал в этом пример. Министерство издавало три журнала: «Нуэстра индустриа» («Наша промышленность», 1961)[201], «Нуэстра индустриа технологика» («Наша промышленная технология», 1962) и «Нуэстра индустриа экономика» («Экономические проблемы промышленности», 1963). В этих журналах директора, администраторы и работники могли поднимать любые злободневные вопросы. Все номера предварительно просматривал министр. Только один раз Че высказал недовольство — когда увидел свое фото в одном номере четыре раза. С тех пор фотографий министра не публиковали. Зато министру нравилось, когда в журнале описывались трудовые подвиги простых рабочих — «новых» людей, которых он так нетерпеливо ждал. Министр настаивал на том, чтобы все директора «консолидадос» и заместители министра регулярно (минимум раз в две недели) посещали подчиненные им заводы и обязательно общались с людьми всех рангов и должностей. Во время таких визитов были обязательными встречи не только с администраторами, но и с лидерами профсоюзной, женской и комсомольской организаций. По итогам каждого визита директор должен был представить в министерство отчет, содержащий конкретные предложения по улучшению работы предприятия. Че формализовал форму таких отчетов, разбив их на рубрики. Например, в документе был раздел «Склад», в котором требовалось отразить определенные заранее показатели. Все эти отчеты писал во время своих посещений заводов и сам министр. И никакие события не могли заставить Че изменить этот порядок — ведь с него брали пример все остальные. Когда в октябре 1962 года разразился Карибский кризис, Че выехал из Гаваны в штаб Западной группы войск (которой он командовал) в Пинар-дель-Рио, и его подчиненные в министерстве надеялись, что очередной визит шефа на завод будет отложен. Однако Че явился на заседание в МИНИНД (где должны были слушать его отчет) вовремя, извинившись только, что представит отчет в рукописном виде — в его штабе не было секретаря, а сам он на пишущей машинке работал медленно. В момент самой острой опасности для Кубы министр, как и планировалось заранее, посетил фабрику по производству карандашей. Все время своего пребывания на посту министра промышленности Че постоянно пытался бороться против бюрократизма, хотя во многом тенденции этого самого бюрократизма были заложены в БФС с ее централизацией. Министр это понимал и разрабатывал все новые и новые инструменты (в целом весьма успешные) для противодействия косности, иждивенчеству и поощрения творческой инициативы рядовых сотрудников. К тому же любые формы участия рабочих и служащих в управлении производством он считал важными вехами на пути формирования «нового» человека. Еще в 1960 году на Кубе по инициативе Че возникли комитеты по запасным частям. До революции 95 процентов всего оборудования на Кубе было американским и любую запасную часть можно было получить в США в течение двух рабочих дней332. В том числе и поэтому все американские дочерние компании на острове не имели на складах больших запасов запчастей. Объявленная американцами в 1960 году экономическая блокада поставила кубинскую экономику на грань полного краха. Чтобы решить проблему запчастей, Че сначала объединил все 38 небольших машиностроительных и металлообрабатывающих предприятия Кубы в единый «консолидадо», чтобы лучше маневрировать силами и средствами. Затем, в том же 1960 году, были созданы комитеты трудящихся по запчастям. Они разрабатывали и производили запчасти с использованием местных ресурсов. В августе 1961 года Че констатировал, что комитеты добились прекрасных результатов и коллапса экономики удалось избежать. К тому же это была первая успешная кампания министра промышленности по развитию творческой инициативы масс. Хотя на уровне министерства существовала Высшая комиссия по запасным частям, она занималась в основном уже только формулированием проблем, а не их решением. Это и был идеал Че — со временем, надеялся он, министерство промышленности будет только сводить воедино инициативу с мест и оформлять ее в виде национального плана развития кубинской экономики. В 1962 году на Кубе с большим успехом прошла 1 — я Национальная выставка запасных частей, где было представлено более пятисот различных запчастей, произведенных на Кубе с участием комитетов трудящихся — от электродов до валов для насосов. Успехи в данном направлении отражались практически в каждом номере «Нуэстра индустриа». При этом Че никогда не стремился аврально «выезжать» на энтузиазме трудящихся, особенно для прикрытия ошибок руководящих органов. Человек был для него прежде всего не средством, а целью развития производства. Министр прямо признал своей ошибкой то, что во время первого визита в СССР он упустил из виду проблему запасных частей. Но Че не только самокритично признавал свои ошибки — он всегда пытался их исправить. Уже в ноябре 1960 года Советский Союз по просьбе Че принял решение оказать Кубе помощь в производстве запчастей — советские специалисты всего за 16 месяцев смонтировали на Кубе механический завод. Это предприятие, находившееся в Санта-Кларе (площадью в 16 тысяч квадратных метров), могло производить четыре тысячи деталей в год при работе в две смены. 3 мая 1964 года завод в этом крайне важном для него городе торжественно открыл сам министр промышленности. В 1962 году на Кубе, учитывая успех комитетов по запчастям, началось движение «Сконструируй свою собственную машину». Техники и инженеры образовывали рабочие группы и создавали уже не просто запчасти, а целые механизмы. Помимо всегда интересовавшей его темы воспитания нового человека, Че видел в этом движении инструмент достижения технологической независимости Кубы. В ноябре 1961 года он говорил рабочим (возможно, несколько упрощая проблему), что любая машина — не более чем набор деталей: «…мы должны научиться любить ее и постичь механический смысл любой машины»333. Что касается стимулов, то Че говорил, что любой рабочий, техник или инженер, создавший собственную машину, должен иметь возможность стать директором. В марте 1962 года министр не без горечи был вынужден признать, что движение сильно забюрократизировалось, и предпринял попытку оживить его. В каждом номере «Нуэстра индустрия» публиковались материалы о тех, кто создал новые механизмы. В феврале 1964 года Че выступил по телевидению и заявил: «Будущее промышленности, будущее человечества — не за теми, кто работает с бумажками, оно за теми, кто создает машины… Оно — за людьми, которые изучают большие технологические проблемы, разрешают их… открывают новые материалы и понимают, как извлечь новые вещества из природы»334. Че стоял у истоков и массового движения рационализаторов и изобретателей на Кубе[202]. Еще возглавляя Департамент промышленности ИНРА, Че открыл его двери для всех, кто хотел поделиться своими идеями. Конечно, среди хлынувших в департамент «кулибиных» были разные люди, но Че очень ценил их энтузиазм и требовал от своих сотрудников уважительного отношения к самым различным (пусть и странным на первый взгляд) предложениям. Люди несли проекты самолетов, комбайнов по уборке сахарного тростника и даже генератора по производству тока из морских течений335. Постепенно в министерстве промышленности образовался целый музей макетов и моделей самых различных машин и механизмов. Иногда по ночам молодые сотрудники (даже заместители министра) играли с ними, вспоминая детство. Всем директорам «консолидадос» было дано указание образовать на каждом заводе «новаторскую» группу рабочих и инженеров и предоставить ей самый широкий простор для инициативы. Говорили, что Че взял при этом за образец существовавшие на японских предприятиях «кружки качества», с которыми он познакомился во время своего визита в Японию в 1959 году. В целом Че был доволен изобретательской активностью масс: «Никто не мог даже представить еще пару лет тому назад, что это движение превратится в организованную силу, которая позволит нам решить бесчисленные технические проблемы, с которыми промышленность страны столкнулась после национализации. Из оценки всех этих проектов, часть которых казалась чистой воды фантазиями, очень быстро появились великолепные технические решения для развития сельского хозяйства и промышленности на Кубе… Движение изобретателей и рационализаторов охватило всю страну, и его импульс сохранился по сей день…»336 Но Че не почивал на лаврах. В октябре 1963 года на совещании с директорами он говорил, что любой инженер и техник по своей сущности должны быть новаторами, и руководство заводов должно это новаторство всячески поощрять. Правда, и в этом вопросе Че был принципиальным сторонником применения исключительно моральных стимулов, включая придание изобретателям особого социального статуса и повышение престижа в национальном масштабе. Еще одним рычагом для раскрепощения производственной активности масс стали созданные в 1961 году на предприятиях консультативные технические комитеты. В них входили наиболее толковые рабочие, техники и инженеры, часто превосходившие по уровню технических знаний свежеиспеченных директоров. Обычно в комитете состояло до 10 процентов рабочих и служащих завода. Собирались эти комитеты по мере необходимости, как правило, для решения каких-либо сложных производственных проблем. С социальной и политической точки зрения Че видел в этих комитетах «смычку» между рабочими и руководством предприятия, между людьми умственного и физического труда. На протяжении всей своей жизни Эрнесто Гевара просто на дух не выносил тех «интеллигентов», которые пренебрежительно относились к физическому труду. В 1961 году министерством труда были созданы, а в январе 1962-го узаконены производственные ассамблеи на всех государственных и смешанных (по форме собственности) предприятиях. В «пилотном» порядке ассамблеи сначала появились на предприятиях системы МИНИНДа. Собрать ассамблею могли дирекция, профсоюзный комитет, партийная или комсомольская организации не реже раза в три месяца, причем в своем министерстве Че настаивал на ежемесячных собраниях. Заранее оглашалась и доводилась до всех рабочих повестка дня. Председателя и секретаря ассамблеи выбирали на самом собрании. Че требовал от ассамблей как можно больше критики (в том числе и дирекции) и самокритики. По итогам заседания полагалось сформулировать письменное решение поставленных на повестку дня проблем. Дирекция была обязана это решение изучить и либо выполнить его, либо представить аргументированные возражения. Поначалу многие ассамблеи превратились в многочасовые «говорильни», а их решения занимали десятки страниц. Соответственно, некоторые директора не только не выполняли решения ассамблей, но даже не изучали их. Но для Че было свойственно постоянное корректирование принятых решений, и он не замедлил «подправить» ассамблеи организационно. Был разработан жесткий деловой регламент. Уже в самом начале заседания объявлялось время его окончания, у каждого докладчика был четкий временной лимит. Чтобы ассамблея имела по-настоящему представительный и легитимный характер, в ней должно было принять участие не менее 70 процентов трудового коллектива. Че постоянно предостерегал директоров от бюрократизации ассамблей — министр говорил, что они должны быть «живыми» и самокритичными. Однако в начале 1964 года министр был явно недоволен — директора во многом игнорировали решения ассамблей, а рабочие именно поэтому не видели большого смысла в участии в них. В феврале 1964 года на совещании в МИНИНДе Че попросил поднять руку тех директоров, которые даже не анализировали решения ассамблей. Таких нашлось семеро, хотя министр подозревал, что на самом деле все обстоит еще хуже. Практически не оказалось ассамблей с уровнем участия более чем 70 процентов трудового коллектива. Министр как всегда «резал правду-матку»: «Участие рабочих в управлении предприятиями сегодня равно нулю — вопреки всем нашим инструкциям. Каждый раз, приезжая на предприятие, я спрашиваю, как проходят производственные ассамблеи… и администратор сообщает мне: “Собрания, конечно, проводятся ежемесячно, но проходят они скучно, плохо посещаются, люди не проявляют активности”… В чем же причина недостаточного участия рабочих и их апатичности? Просто они воспринимают посещение собраний как обязанность перед кем-то посторонним, а не как нечто, необходимое для того, чтобы самим разобраться во всем происходящем»337. Для Че это было страшно — ведь это было то самое отчуждение рабочего от результатов труда, которое было при капитализме, наблюдалось и в СССР и которое он так хотел победить на Кубе. В 1964 году он был вынужден констатировать: «Но пока что мы оказались неспособными создать такие системы, в рамках которых… человек даст [обществу] все, что он может дать; и изъяны в наших механизмах ведут к тенденции превращения человека в машину. Даже такие вещи, как добровольный труд, превращаются в механические… Существует некая умственная лень, препятствующая тому, чтобы проникнуть вглубь проблемы, чтобы осознать, что мы делаем, и попытаться понять причины происходящего. У нас избыток дисциплины в том, чтобы “следовать линии”, и недостаток дисциплины сознания, дисциплины поиска ответов…»338 И все же ассамблеи сохранились и после «исчезновения» Че с Кубы — одно из многих нововведений министра промышленности, переживших Эрнесто Гевару на многие годы. У БФС был еще один существенный недостаток — лишенные хозяйственной самостоятельности предприятия поддерживали отношения только с вышестоящими органами, но не имели никаких контактов с соседними заводами. Это приводило к гротескным ситуациям. Например, на одном хлебозаводе вышла из строя печь, и срочно понадобился печник-каменщик. Он имелся в наличии на соседнем сахарном заводе, но его администратор не видел никаких причин помогать соседу из другого «консолидадо». Министру пришлось вмешаться в режиме «ручного управления» — он пригрозил директору сахарного завода тем, что его рабочие останутся без свежего хлеба. Но такие решения не могли быть нормой, и Че это понимал. Для налаживания в рамках БФС горизонтальных связей между предприятиями были образованы комитеты местной промышленности, начавшие свою работу в 1962 году. По идее находившиеся в одном районе предприятия должны были обмениваться избыточными ресурсами без указаний свыше. Но дело в добровольном режиме явно не пошло, и пришлось прибегнуть к административным рычагам. В 1963 году Че назначил в министерстве ответственного за работу комитетов. Все предприятия МИНИНДа уже в обязательном порядке стали членами комитетов — обычно в рамках комитета объединялось 15–20 заводов[203] и на свои заседания комитеты собирались не реже раза в две недели. Каждое заседание по системе ротации вели администраторы разных заводов, причем участие всех администраторов было обязательным. Решения комитетов также были отныне обязательны к исполнению. Со временем комитеты стали обсуждать законы и директивы МИНИНДа, служить площадками для обмена опытом и повышения квалификации администраторов. В конце 1964 года самокритичный Че охарактеризовал комитеты местной промышленности как «достаточно успешные» — весьма лестная оценка в устах скупого на похвалу (и прежде всего в отношении себя самого) министра. В какой-то мере лебединой песней Че на посту министра промышленности стал разработанный им в 1964 году «план интеграции». Речь шла об интеграции физического и умственного труда — вопрос, которому Че всегда уделял первостепенное значение. Согласно этому плану все директора «консолидадос» в обязательном порядке должны были отработать один месяц в году на должности, как минимум на одну (а лучше на две) позицию ниже их служебного положения. «План интеграции», как обычно, касался и самого министра, его шестерых заместителей и всех руководителей Департамента промышленности МИНИНДа. При этом, чтобы не доводить благую идею до абсурда, в каждый конкретный промежуток времени на низкие должности не следовало переводить более 25 процентов чиновников определенного ранга. Например, из шести заместителей министра в любой период мог работать «внизу» только один. В это время его работу выполнял его коллега (помимо своей собственной). Таким образом Че хотел достичь того, чтобы любой руководитель знал работу подведомственного предприятия на всех ступенях и мог на практике убедиться, насколько правильным является его стиль руководства. Кроме того, Че на многие годы вперед создал на Кубе систему взаимозаменяемости ведущих специалистов-управленцев. Директор департамента инспекции министерства Хуан Боррото три недели работал на конвейере стекольного завода и сортировал бутылки. При малейшей невнимательности бутылка падала и разбивалась. Когда Боррото вернулся в министерство, его руки все еще непроизвольно повторяли отработанные на конвейере механические движения339. Во время работы на низких должностях директора не имели права ничего менять в системе производства. Им запрещалось давать любые указания. Все обнаруженные недостатки следовало исправлять только после возвращения в директорское кресло. Участвовать в «плане интеграции» запрещалось директорам, находившимся в должности менее шести месяцев, — подразумевалось, что они пока еще не до конца вникли в дела своих предприятий. Кроме этой меры в «плане интеграции» содержалась идея о формировании в системе МИНИНДа восьми «пожарных» бригад высококлассных специалистов (по бухгалтерии, логистике, механизации и т. д.). Эти передовые бригады в порядке обмена опытом посещали различные «консолидадос» и налаживали там соответствующие сферы производства или управления. Например, «консолидадо» «Мыло и духи» организовало бригаду по грамотному управлению складами. Бригады должны были вести себя уважительно, по-товарищески, не готовить никаких отчетов «наверх» с критикой существующих на том или ином предприятии порядков. То есть Че таким образом опять хотел активизировать горизонтальные контакты между предприятиями, хотя в который раз будить инициативу пришлось именно «сверху». Другой составной частью «плана интеграции» было активное продвижение по службе тех управленцев, кто работал на производстве добровольно и бесплатно во время своего отпуска. При этом Че настаивал на том, чтобы это был именно физический труд. Надо сказать, что «план интеграции» натолкнулся на сопротивление в кубинском правительстве, и оно его не одобрило. Однако в системе МИНИНДа план ввели в действие в «пилотном порядке» с 1 ноября 1964 года, а с 1 января 1965-го он стал уже осуществляться по всему министерству. Однако после того как Че покинул Кубу, «план интеграции» был фактически заморожен, а осенью 1965 года отменен. Как и в других социалистических странах, Куба столкнулась после национализации промышленности с резким ростом числа прогулов. Рабочие отныне считали, что родное государство на улицу их не выставит и зарплату им не урежет. Поэтому можно было и «поболеть» вволю. Прогулы охватили и само министерство промышленности. Че иногда просто ходил по этажам своего ведомства, без предупреждения заглядывая в кабинеты. Многих сотрудников на рабочем месте не было — они «только что отошли» на совещание к такому-то «товарищу». Министр с сарказмом замечал, что все участники «совещания» просто не уместились бы в кабинете этого товарища. Некоторые застигнутые врасплох сотрудники вообще слушали радио или болтали о том о сем. Как обычно, Че назвал главным виновником создавшегося положения самого себя и взялся за наведение порядка. При этом, верный своему неприятию материальных стимулов и санкций, он прибегнул к моральным способам воздействия. На квартиры к «заболевшим» посылались их коллеги, способные пристыдить симулянта. В стенных газетах на заводах публиковали данные о «прогульщике месяца», но без указания имени и фамилии. Говорилось лишь, что имя и фамилию читатели узнают в следующем номере. Естественно, что весь завод начинал гадать, о ком же конкретно идет речь, и многие, чтоназывается «на всякий случай», начинали «болеть» меньше. Со временем Че выяснил, что прогульщиков больше всего среди тех, кто раньше работал на американских предприятиях и получал высокую зарплату. После реформы системы заработной платы на Кубе эти люди обычно получали меньше и не горели желанием «вкалывать». С февраля 1964 года на Кубе по советскому образцу была введена система персональных дел на каждого сотрудника. В делах содержались информация об образовании, карьере, здоровье и другие персональные данные. Туда же добавлялись как благодарности и поощрения, так и взыскания. Причем людей знакомили с этими материалами, и многие начинали работать лучше. Некоторые директора стали критиковать систему личных дел, сравнивая ее с порядками на американских предприятиях на Кубе в дореволюционный период. Че саркастически заметил, что придется, видимо, посылать рабочих в США, чтобы они воочию увидели, как с ними станут обращаться при капитализме. Кубинские рабочие и служащие так боялись появления в их личных делах данных о плохой работе, что предпочитали в качестве наказания снижение заработной платы. В декабре 1964 года Че запросил директоров «консолидадос» о результатах применения личных дел. Ответили всего два директора. Один из них признался, что использует личные дела только в качестве «кнута», но не «пряника». Второй отметил, что персональные дела сильно подтянули технических работников, до той поры отличавшихся от рабочих в худшую сторону. Все данные, вносимые в персональные дела, регулярно обсуждались с каждым конкретным работником, и подчас уже сама угроза «пополнения» дел негативными данными давала хорошие результаты в плане укрепления дисциплины. В принципиальном плане следует подчеркнуть, что персональные дела заводились в основном на управленцев и инженерно-технических работников. Рабочих Че, как обычно, щадил. Выстроив систему БФС и создав организационную структуру министерства промышленности (которая постоянно адаптировалась к новым задачам), Че одновременно решал принципиальный вопрос — каким стратегическим курсом будет развиваться кубинская экономика. Здесь не обошлось без ошибок, которые Че, как обычно, открыто признал. Первоначально он (как уже упоминалось) планировал идти курсом импортозамещения, причем даже не идти, а бежать. Как и Сталин в конце 1920-х годов, Че утверждал, что у Кубы нет 100 или 150 лет для такого же пути развития, каким шли все остальные капиталистические страны: «Нам надо перепрыгнуть через стадии (промышленного развития). Сознавая нашу отсталость, нашу экономическую и техническую слабость, мы должны всегда стремиться использовать лучшие мировые технологии…»340 Поначалу Че определил шесть приоритетных направлений импортозамещения: химическая промышленность; органическая химия (на базе отходов сахарного тростника); горнодобывающая промышленность (никель); производство топлива; металлургия (прежде всего черная); продукция, получаемая из сельскохозяйственного производства. Заметим, что импортозамещение было в то время очень модным «трендом» в Латинской Америке. Всем странам этого региона импортозамещение активно рекомендовала, в частности, Экономическая комиссия ООН по Латинской Америке (ЭКЛА) — орган в ту эпоху очень авторитетный. Вскоре после победы революции ЭКЛА прибыла и на Кубу, «прописав» и этой стране импортозамещение. Само по себе импортозамещение выглядело вполне разумной политикой. Однако попытка производить все на бедной сырьем Кубе не имела экономического смысла, о чем Че предупреждал Хрущев еще во время его первого визита в Москву в конце 1960 года. Например, чтобы производить сталь, Кубе пришлось бы закупать большие объемы каменного угля. О каком снижении зависимости от внешней торговли могла идти речь? К чести Че, он не только умел признавать свои ошибки, но и оперативно их исправлять. Уже в 1961 году он пришел к выводу о необходимости корректировки экономического курса: «Нам не хватало упора на использование наших собственных ресурсов; мы работали с прицелом на импортозамещение готовой продукции, не понимая четко, что эти изделия производятся из сырья, которое необходимо закупить, чтобы произвести их… Мы будем продолжать во многом зависеть от внешней торговли для решения наших проблем…»341 Че приводил также пример текстильной промышленности: чтобы ее развивать, кубинцам пришлось бы закупать за границей волокно и пряжу, а это — «абсурд». В августе 1961 года было решено, что с учетом американской блокады сахарная промышленность продолжит оставаться основным столпом кубинской экономики, главным поставщиком валюты и основой роста материального благосостояния народа. Однако Че развил эту мысль дальше — Кубе со временем необходимо производить и вывозить товары, получаемые из сахарного тростника, с более высокой долей добавленной стоимости. Например ром, бумагу или биотопливо. Че приводил в пример США: там свиной жир (лярд) является побочным продуктом производства свинины и тем не менее прекрасно продается за границей[204]. Исходя из этой идеи, Че сформулировал четыре новых приоритета развития кубинской экономики, уже на основе собственных кубинских ресурсов и природных факторов: сахарная промышленность, но на новом уровне с упором на производство передовых продуктов-деривативов из сахарного тростника (по сути, превращение сахарной промышленности в химическую); создание собственного флота (транспортного и рыболовецкого) и соответствующей портовой инфраструктуры; металлургия, в том числе развитие добычи никеля и сопутствующих металлов; электроника и автоматика. На этот раз план индустриализации был логичен экономически и вполне осуществим технически, конечно, при помощи социалистических стран, в которой, впрочем, можно было не сомневаться. Че понимал, что потребуются время и значительные инвестиции (большую часть денег для этого предполагалось первоначально заработать на сахаре, благо СССР закупал его по ценам выше мировых). Что касается сроков новой индустриализации, то годовых планов для столь масштабных проектов было явно недостаточно. Поэтому в рамках МИНИНДа было учреждено Управление перспективного планирования, начавшее разработку первой кубинской пятилетки (1965–1970). К работе над планом помимо кубинских специалистов (некоторые из них получили образование в США) были привлечены чилийские коммунисты[205], а также советники из СССР и Чехословакии. На Кубе на тот момент было всего два компьютера, и оба находились в министерстве промышленности, участвуя в обработке данных для перспективного плана[206]. В 1962 году в МИНИНДе был создан департамент научно-технической информации, аккумулировавший иностранный опыт для главных направлений кубинской индустриализации. В этот же департамент со своими идеями шли кубинские изобретатели и рационализаторы. Поначалу в департаменте работало всего четверо сотрудников, но Че уделял этому подразделению особое внимание, и вскоре там уже были собственный фотоархив и бюро переводов. Департамент также активно трудился над перспективным планом. Наконец в марте 1965 года (за месяц до «исчезновения» Че с Кубы) план развития кубинской экономики на 1965–1970 годы был готов, и министр дал указание тайно отпечатать 25 экземпляров. Хотя после отъезда Че его «суперминистерство» разделили на ряд отраслевых ведомств (помимо Че никто не был в состоянии справиться с такой громадной ежедневной нагрузкой), основные направления индустриализации, заложенные в плане, последовательно осуществлялись на протяжении многих лет. Еще при Че для реализации основных направлений научно-технической модернизации Кубы в системе министерства промышленности было создано девять отраслевых научно-производственных организаций (будут рассмотрены ниже). В 1964 году на научно-исследовательские структуры МИНИНДа приходилось 53,2 процента общего бюджета министерства342. В развитии новейших технологий на Кубе помогали советские специалисты (черная металлургия, добыча никеля, электроэнергетика, геологоразведка, нефтехимия), чехи и словаки (транспортное машиностроение), китайцы (текстильная промышленность, производство цемента, сельское хозяйство), поляки (верфи) и восточные немцы. В создании Академии наук Кубы активное участие приняли специалисты из Чехословакии. Всего на конец 1964 года в МИНИНДе работало 640 иностранных специалистов, в том числе 492 — из социалистических стран. Около двух тысяч кубинцев в 1964–1965 годах были обучены прямо в процессе строительства и пуска на Кубе новых заводов. Много граждан Кубы училось за границей, и Че всегда придавал этому первостепенное значение. На 31 декабря 1964 года по линии МИНИНДа за рубежом учился 1271 кубинец, в том числе 858 — в вузах, 222 проходили подготовку по инженерно-техническим специальностям, 191 — стажировался на высокую рабочую квалификацию. Несмотря на теоретические расхождения с Москвой по вопросам экономической политики (хозрасчет против БФС), Че всегда с большой благодарностью отзывался о советской помощи Кубе. Он признавал, что Куба строит социализм в гораздо более «комфортабельных» условиях, чем окруженный врагами Советский Союз после 1917 года. То же самое он говорил, сравнивая Кубу с европейскими социалистическими странами. Тем пришлось начинать социалистическое строительство после самой разрушительной войны в истории человечества, и СССР (потерявший почти половину всего накопленного национального богатства) не мог тогда оказать новым союзникам мощную экономическую помощь, особенно в сфере новых технологий. К тому же, отмечал Че, уровень экономического и культурного развития Кубы в 1959 году был выше, чем в некоторых социалистических странах (например, в Албании, Болгарии или Румынии). Тем не менее горячая признательность в адрес СССР не мешала Че высказываться прямо и открыто по тем вопросам научно-технической политики, где он не соглашался с советской точкой зрения. Например, он считал, что в СССР неправильно относятся к кибернетике, объявленной одно время лженаукой. Но все это было далеко от огульного критиканства китайского образца — Че считал, что его товарищеская критика поможет русским исправить ошибку. Ведь и они помогли ему изменить ошибочный взгляд на индустриализацию Кубы. Взявшись за модернизацию кубинской экономики по новому лекалу, Че, естественно, уделял первостепенное внимание сахарной промышленности. И это было понятно. До революции сахар давал Кубе 80 процентов валютных поступлений, а плантации сахарного тростника занимали 70–75 процентов сельскохозяйственных угодий страны[207]. На «сладкое золото» работали 25 процентов трудоспособного населения, хотя работа эта имела ярко выраженный сезонный характер. Во время сафры на полях гнули спину почти полмиллиона человек, в обычное время было достаточно и 25 тысяч. Другой особенностью «кубинской сахарницы» было то, что до революции она обслуживала только одну страну — США, и американцы этим беззастенчиво пользовались, постоянно угрожая (причем самым разным кубинским режимам) за «плохое поведение» снизить квоту на закупку кубинского сахара. Наконец, хотя до 1959 года Куба была крупнейшим в мире производителем сахара[208], эта отрасль, по оценкам Всемирного банка, уже прекратила расти и находилась в отсталом техническом состоянии (почти не применялись удобрения, не выводились новые сорта сахарного тростника и т. д.). Американцы потеряли к кубинскому сахару интерес[209] и предпочитали финансировать более интересный для их ВПК кубинский никель. Заметим, что среди кубинской городской интеллигенции (а именно из этого слоя поначалу вышли основные лидеры «Движения 26 июля») было распространено не просто пренебрежительное, но подчас и резко негативное эмоциональное отношение к сахарной промышленности. Сахар ассоциировался с рабством, эксплуатацией, внешней зависимостью и отсталостью страны. И во всем этом был свой резон. Однако аналитики ЦРУ не зря считали Че «сухим и расчетливым»[210] — когда речь шла об экономике, министр промышленности руководствовался только точными фактами и объективными оценками, но никак не эмоциями. В 1963 году Че так разъяснял свою «просахарную» позицию: «Вся экономическая история Кубы продемонстрировала, что ни одна другая сельскохозяйственная деятельность не сможет дать нам таких доходов, как выращивание сахарного тростника. В начале революции многие из нас не осознавали этот базовый экономический факт из-за фетишистской идеи, связывавшей сахар с нашей зависимостью от империализма и с нищетой в сельской местности…»343 Революция привела к массовой миграции сельского населения в города, что было связано не только с начавшейся индустриализацией, но и с повышением заработной платы в промышленности. Уже в 1961 году былая массовая безработица на селе сменилась нехваткой рабочей силы на сафре. Че отреагировал призывом помочь на уборке тростника добровольным трудом горожан и, естественно, сам подал пример. Никогда ранее не сталкивавшийся с сафрой, Че работал мачете весь световой день, задыхаясь от пыли. У него обострилась астма, но окружающие этого не замечали. Министр работал на уборке целый месяц не ради показухи, а чтобы лучше понять, как механизировать отрасль. Всего в жатве 1961 года приняло участие 200 тысяч добровольцев. Че считал это важнейшим достижением с точки зрения воспитания «нового» человека, но понимал, что с экономической, а главное, технологической точки зрения это всего лишь временное решение. Для Че всегда в центре внимания был человек, поэтому с самого начала он решил взяться за механизацию сахарной промышленности, чтобы облегчить каторжный труд рубщиков — мачетеро. Тем более что этот труд он опробовал на себе. Однако неожиданно выяснилось, что механизация уборки и погрузки тростника — дело с экономической и технологической точек зрения спорное, если не сказать вредное. Во-первых, при уборке комбайнами (некоторые модели таких машин уже испытывали, например, в США и Австралии) тростник не очищался от отходов (как это делали при рубке мачетеро) и его было куда как затратнее перерабатывать. Приходилось запускать отдельный процесс очистки, что увеличивало себестоимость производства. Во-вторых, комбайны при уборке портили насаждения, что затрудняло выращивание нового тростника. В-третьих, комбайны быстро ломались из-за каменистости или неровности почвы — а на Кубе практически на всех плантациях были проложены каналы для дренажа и орошения, да и камней хватало. В-четвертых, рабочие до революции активно противились механизации, справедливо думая, что она приведет к их увольнению или сокращению зарплаты. Эти стереотипы никуда не делись и после 1959 года. Но все эти моменты казались Че вполне преодолимыми, и уже в 1961 году в системе МИНИНДа была создана Комиссия по механизации уборки сахарного тростника. Не хватало запчастей (американская блокада уже действовала) и технических специалистов, но зато было через край энтузиазма и веры в собственные силы. Уже в течение года удалось построить 500 погрузчиков тростника (альсадорас) для следующей сафры. Позднее произвели более пяти тысяч штук. Затем комиссия взялась за уборочные комбайны и, несмотря на блокаду, министерству удалось закупить американскую и австралийскую модели. Их пришлось существенно адаптировать к кубинским условиям[211], и это заняло много времени. Конечно, много, по меркам министра промышленности, привыкшего работать быстро и целеустремленно. Через девять месяцев было создано предприятие по производству комбайнов, причем в этом деле серьезно помогли специалисты из Чехословакии, Венгрии, Болгарии и Аргентины. Уже в первый год произвели 600 комбайнов упрощенной модели (приходилось учитывать пока еще низкий технологический уровень кубинской промышленности). В сафру 1962/63 года первые кубинские комбайны вышли на поле. Естественно, что на одном из них трудился министр — как обычно абсолютно бесплатно. Че вызвал на соревнование своего первого зама Боррего. Работать решили с 6 утра до 6 вечера с перерывом всего 15 минут, чтобы протестировать машину в максимально сложных условиях. Вечером Че светился от радости — комбайн выдержал, — и окружающие не замечали, что министра мучает астма. Люди зааплодировали, когда Че объявил, что битва за механизацию тяжелейшего труда мачетеро выиграна. Сам же он продолжал эту битву еще неделю и убрал на комбайне 45 тысяч арроб (495 тонн) тростника. Рабочие отметили это достижение министра новыми аплодисментами, но Че счел похвалу в свой адрес незаслуженной: «Я сказал вам о своем результате не ради аплодисментов, а для того, чтобы привести пример и предъявить вам свой рекорд, который вы, как я надеюсь, побьете уже завтра: ведь 45 тысяч арроб убрал оператор-новичок без всякой подготовки»344. Че вызвал опытных рабочих на соревнование и улучшил собственные достижения — он смог «скосить» на комбайне 22 тысячи арроб за день. Заметим, что Че был готов пойти на отход от своих принципов, чтобы побороть страх рабочих перед механизацией сафры — на первое время всем мачетеро была сохранена сдельная форма оплаты труда, к которой они привыкли. То есть машины не привели к снижению доходов рабочих. Че гордился кубинскими комбайнами — он всегда предпочитал практические результаты, а здесь они были налицо. Он говорил: «…объективно комбайны по уборке сахарного тростника представляют собой триумф Революции, демонстрацию возможностей сконцентрировать наши усилия для решения конкретных проблем и предзнаменование того, что через несколько лет у нас будут уже тысячи комбайнов…»345 Эрнесто Геваре не удалось увидеть воплощение в жизнь этого своего предсказания, тем не менее оказавшегося абсолютно верным. В 1990 году 71 процент работ на сафре был механизирован, а в 2004 году на Кубе не осталось уже ни одного мачетеро. В деле механизации сафры Кубе с 1961 года активно помогал Советский Союз. Советские инженеры участвовали в разработке моделей погрузчика и комбайна (включая проектную документацию по предприятиям, производящим эту технику), организации ремонтно-механической базы, подготовке кадров механизаторов346. После апробации модели автопогрузчика на Кубе Че заказал в СССР 3,5 тысячи таких машин. Их изготовили на заводе в Коломые (Украина), где уже делали погрузчики, но, естественно, не для сахарного тростника. Однако Коломыйский завод в рекордные сроки разработал серийную модель ПГ-0,5 СТ, и к началу 1970-х годов на Кубе работали уже 10 тысяч таких агрегатов и погрузка сахарного тростника была уже полностью механизирована. В 1963 году Че обратился к СССР с просьбой создать серийный комбайн, который не только бы рубил тростник, но и очищал бы его от листьев, разрубал стебель на части и грузил эту уже готовую к переработке массу на автомобили или тележки. Сконструировать такую не виданную еще в мире машину поручили Таганрогскому и Люберецкому заводам, и вскоре было изготовлено две модели: самоходный КТ-1 и прицепной КСТ-1. В сафре 1966/67 года на полях Кубы работало уже более девятисот таких комбайнов, хотя Че этого уже не увидел. Эти машины заменили примерно 20 тысяч мачетеро. Еще до революции на Кубе была предпринята попытка создать механизированные центры по очистке сахарного тростника от листьев, мусора и земли («сентрос де акопио»). Но американским компаниям было выгоднее использовать дешевый ручной труд кубинских рабочих, и идею забросили. Че немедленно взялся за реализацию этого проекта, и первые центры начали функционировать в 1965 году. Центры были напрямую связаны с механизацией сафры — любые комбайны, конечно, не могли так же тщательно очищать тростник от отходов, как мачетерос. Поэтому «сентрос де акопио» были необходимы именно при механизированной уборке. Каждый центр за восемь часов обрабатывал 500–600 тонн тростника. В 1965 году таких центров было пять, в 1965–1969 годах было построено еще 384. В сафру 1969 года механизированным способом было обработано 15,4 процента срубленного тростника. На момент революции на Кубе было 152 завода («сентраля») по производству сахара, причем 71 из них был построен еще в XIX веке, а самый современный — в 1927 году (!). Техническая отсталость кубинской сахарной промышленности была чудовищной. Че поручил разработать план модернизации заводов, который стал составной частью перспективного плана 1965–1970 годов. Предполагалось повысить мощность «сентралей» на 25 процентов, что было равнозначно сооружению тридцати трех новых заводов. На все это выделялось 200 миллионов песо. Как обычно, Че подошел к проблеме комплексно — помимо модернизации заводов планировали реконструировать железнодорожные ветки к «сентралям» и портовое хозяйство (для наращивания экспорта сахара). В 1964 году из МИНИНДа было выделено отдельное министерство сахарной промышленности, которое возглавил первый заместитель Че Боррего. В сентябре 1965 года между Кубой и СССР было заключено межправительственное соглашение о сотрудничестве в деле модернизации сахарной промышленности, по которому Москва предоставила Гаване кредит в 70 миллионов рублей (при золотом содержании каждого рубля в 0,987412 грамма чистого золота). На эти деньги предполагалось модернизировать 60 «сентралей». Хотя на момент заключения этого соглашения Че уже не было на Кубе, именно он был его инициатором. Всего в 1966–1970 годах СССР в рамках модернизации сахарной промышленности поставил на Кубу около семи тысяч единиц только крупного оборудования347. В реконструкции сахарной промышленности Кубе также оказали помощь ГДР (поставка центрифуг, вакуумных насосов, турбогенераторов, котлов), Венгрия (тепловозы широкой колеи, некоторые типы насосов), ЧССР (тандемы, мельницы, турбины, гидропрессы), Польша (регуляторы тяги для котлов, редукторы, насосы, станки) и Румыния (цистерны и вагоны). Поступательно продвигаясь в реализации своего плана модернизации кубинской сахарной промышленности, Че создал 23 мая 1963 года в рамках своего министерства Кубинский институт по исследованиям в сфере деривативов из сахарного тростника[212]. Это учреждение, как уже следовало из его названия, должно было организовать глубокую переработку сахарного тростника. Институт возглавил племянник первого послереволюционного президента Кубы Мигель Уррутия, получивший образование инженера-химика в США. Самым технологически простым для Кубы попутным продуктом переработки сахарного тростника был «багасо» — тростник, из которого уже выдавили сахарный сироп. До революции «багасо» использовали в качестве топлива на «сентралях». Че распорядился изготовлять из него бумагу, и вскоре все публикации МИНИНДа печатались на «багасо», задолго до того, как в Европе стали для этого использовать макулатуру. В планах Че было налаживание производства из «багасо» целлюлозы, картона и вискозы, а также фурфурола[213]. Кубинцы спроектировали и запустили экспериментальную установку по производству фурфурола мощностью 25–30 килограммов в сутки. Предполагалось производить из тростника биотопливо, лекарства, искусственные материалы. Заметим, что технологий по глубокой химической переработке сахарного тростника в то время не было не только на Кубе, но и во всем мире. Естественно, не существовало и ученых и инженеров-практиков в этой сфере. Поэтому пока Че был на Кубе (а в действительности до 1968 года), институт в основном занимался подготовкой кадров и приобретением оборудования. Но Че и не ждал здесь немедленных успехов, хотя сделал все от него зависящее, чтобы успехи эти наступили уже в обозримом будущем. Так и произошло. Еще при нем при институте были созданы пилотные предприятия и мастерские, где проводились самые смелые эксперименты. На базе бывшего американского «сен-траля», например, было учреждено пилотное предприятие по извлечению из тростника декстрана (органического полимера)[214]. Большую помощь при организации института оказала ГДР. Че не оставлял без внимания и расширение мощности кубинских портов по отгрузке сахара на экспорт. В порту Сьенфуэгос был построен крупнейший в мире комплекс по приемке, хранению и отгрузке сахара навалом. Два склада порта могли хранить 180 тысяч тонн сахара. Увеличились пропускные мощности портов Гуаябаль (до 1,6 миллиона тонн) и Матансас (до 1,2 миллиона тонн). На бестарную (более дешевую) отгрузку сахара перешли в 1969 году более 80 «сентралей». Только на ставших ненужными джутовых мешках для сахара экономилось свыше 11 миллионов долларов. Помимо сахара одним из главных экспортных товаров Кубы был никель. Причем в отличие от «сентралей», никелевые рудники в Моа и Никаро, принадлежавшие до 1959 года американцам, были в очень хорошем техническом состоянии. Американские компании вложили в них немало средств в 1950-е годы, когда война в Корее привела к резкому росту спроса на никель в США. 9 октября 1957 года вице-президент американской компании «Моа бей майнинг» Ричард Коллиган во время своего выступления в «Ро-тари клубе» в Гаване подчеркивал значение кубинского никеля для США: «Благодаря важности никеля для обороны, правительство США имело веские причины для того, чтобы развивать дополнительно производство этого металла… Имеются месторождения никеля в других частях света… такие же, как на Кубе, но месторождения на Кубе особенно привлекают своей близостью к США и своими большими запасами. Поэтому правительство США, которое уже начало расширение завода “Никаро” до мощности 22 680 тонн в год, также предложило свою действенную помощь в осуществлении проекта строительства завода в Моа»348. И действительно, наиболее современный завод в Моа был открыт в 1958 году. Но именно высокий технический уровень рудников стал, как ни странно, главной проблемой после их национализации. Все инженеры и техники (в основном граждане США) покинули Кубу, и в Вашингтоне не сомневались, что кубинцам не удастся наладить работу на современном американском оборудовании даже с помощью СССР. Над шестью тысячами рабочих рудников нависла угроза безработицы, ибо никаких иных рабочих мест в том районе (провинция Орьенте) не было. Однако по просьбе Че СССР прислал группу специалистов в Никаро уже в 1960 году. 1 июня 1961 года в Гаване было подписано межправительственное советско-кубинское соглашение об оказании СССР технического содействия в развитии никелевой промышленности. Оплата всех советских услуг и работ производилась поставками с Кубы закиси никеля и никель-кобальтовых полупродуктов. В то же время Че лично (и весьма успешно) уговаривал кубинцев-специалистов никелевых заводов не уезжать с Кубы, обещая им любую зарплату. Выступая перед рабочими рудника Никаро в январе 1961 года, Че признался, что легче умереть в траншее в борьбе с врагом, чем 365 дней в году работать на производстве с максимальной отдачей349. Сам он работы никогда не боялся. Уже в следующем месяце никелевая промышленность официально перешла в ведение министерства промышленности («консолидадо» «Горнодобывающая промышленность»). Че распорядился установить для рабочих повышенную зарплату и более высокие нормы отпуска продуктов по карточкам. Че не просто хотел как можно быстрее запустить остановившиеся рудники (это удалось сделать уже в 1961 году)[215]. Он понимал, что никелевые руды содержат ценные сопутствующие металлы, такие как цинк, железо, марганец, медь. Но главным побочным продуктом мог бы стать кобальт, цена на который на мировом рынке превосходила цену на никель. До революции американцев глубокая переработка кубинских никелевых руд интересовала мало, а министр промышленности Кубы, напротив, решил сосредоточиться именно на этом. Как обычно, Че начал с создания организационной структуры для модернизации горнодобывающей промышленности. Еще в рамках ИНРА в 1960 году был учрежден Кубинский институт минералов, но на первых порах он занимался в основном поисками, добычей и переработкой углеводородов. В 1961 году в МИНИНДе был сформирован Кубинский институт минеральных ресурсов, через который сразу же пошли закупки современного оборудования в СССР и Англии. СССР наладил поставку химикатов, необходимых для выделения никеля из полиметаллической руды. В 1961 году из Советского Союза на Кубу завезли 63,8 тысячи тонн серы, 9,1 тысячи тонн аммиака, 7 тысяч тонн антрацита. До конца 1960-х годов СССР поставил также сотни тысяч деталей и запасных частей, обеспечивших нормальную работу рудников. В 1966 году эти детали и запчасти производили для Кубы более тридцати советских заводов. СССР разработал для Кубы и технологию повторной переработки рудных отходов («хвостов»). Под руководством Че и с помощью СССР на никелевых рудниках была создана система непрерывного общего и профессионального образования для работников, начиная с 6-го класса средней школы. Уже после отъезда Че с Кубы был произведен выпуск первых кубинских инженеров, специалистов по производству никеля. В 1990 году Куба занимала шестое место в мире по производству никеля и пятое — по производству кобальта. И все эти достижения были бы невозможны без Эрнесто Гевары — отца кубинской модернизации. Институт минеральных ресурсов должен был по указанию Че наладить систему геологоразведки Кубы и в кратчайшие сроки создать по советскому образцу полную геологическую карту острова. Сам Че, например, не сомневался, что на шельфе Кубы в Мексиканском заливе должны быть месторождения нефти и газа. Ведь есть же они на шельфе Мексики и США! Добыча собственных углеводородов позволила бы Кубе экономить до 80 миллионов долларов в год, которые приходилось тратить на импорт нефти. А ведь именно на нефти (мазуте) работали все кубинские электростанции, без которых было нечего и думать ни о какой модернизации экономики. Начинать в который раз приходилось с нуля. В 1959 году на Кубе нашлось всего два геолога. Фидель вспоминал: «У нас не было таких специалистов, и мы не могли рассчитывать на появление таких кадров в ближайшее время»350. Как обычно, оперативно помогли социалистические страны. Уже в 1960 году СССР согласился в счет кредита провести своими силами в 1961–1963 годах поиск хромитов, железной руды и нефти. Именно эти полезные ископаемые Че справедливо считал самыми важными для кубинской индустриализации. На Кубу прибыли 140 советских геологов. В 1965 году уже вели поиск никеля, меди и хрома. Помогала в геологоразведке и Чехословакия. В 1964 году поисковые работы на Кубе вели 153 иностранных специалиста. СССР поставил бурового оборудования на 20 миллионов рублей. В 1962–1963 годах была произведена уникальная для того времени сейсмическая разведка шельфа Кубы советским научно-исследовательским судном «Владимир Обручев». В 1964 году Че представил общественности результат упорной работы своего ведомства — книгу «Геология Кубы». Ничего подобного в то время не было ни в одной латиноамериканской стране. В предисловии к этой фундаментальной работе говорилось: «…до настоящего времени не было ни одного большого обобщающего труда, посвященного описанию геологического строения Кубы. Имеются только небольшие статьи, опубликованные в журналах, написанные геологами различных школ… Их выводы, их идеи, как правило, не подтверждались на практике. Кроме того, эти геологи… изучали то, что диктовалось интересами [иностранных] компаний или в лучшем случае их собственными интересами»351. При жизни Че советские геологи и подготовленные при содействии соцстран национальные кадры смогли установить 57,8 тысячи квадратных километров потенциальных нефтеносных площадей, но к 1968 году эксплуатировалось только 50 квадратных километров. Однако идеи Че оказались верными. Если в 1963 году на Кубе было добыто всего лишь 30,8 тысячи тонн нефти, то в 1968 году — уже 200 тысяч тонн, в 2003 году — 4 миллиона тонн. Доказанные запасы нефти на Кубе составляют около 20 миллионов тонн и сосредоточены неподалеку от северо-западного побережья острова, как и предсказывал Че. По оценкам Геологической службы США, на глубоководном шельфе к северо-западу от Кубы может залегать до 0,6 миллиарда тонн «черного золота». Че никогда не упускал из виду развитие на Кубе передовой металлургии (как черной, так и цветной), понимая, что без нее серьезного машиностроения не создать. На Кубе широко представлены характерные для тропиков латеритные почвы, содержащие большое количество железа и альбуминатов. Зная это, Че утверждал: «У нас много железа… у нас есть никель, у нас есть кобальт, у нас есть хром, у нас есть магнезит; это как раз тот набор минералов, который позволяет нам делать сплавы, делать специальные металлы после того, как мы разовьем нашу черную металлургию, и, кроме того, у нас есть медь, которая является по-настоящему важным металлом. Это означает, что нам надо еще много сделать в плане развития, надо развиваться смело и переходить к созданию собственной технологии… Здесь нет специалистов по металлургии, но здесь может и должна быть металлургия и это должно быть одной из главных задач революционной промышленности»352. В 1962 году в рамках МИНИНДа был создан Кубинский институт исследований минералов и металлургии (ICIMM). Он должен был не просто развивать металлургию, но делать это с прицелом на создание металлов и сплавов, необходимых для производства электроники и средств автоматизации. Министр требовал практических, осязаемых результатов. Была, например, освоена технология очистки сахара магнезитом вместо извести. После отъезда Че с Кубы институт был закрыт, но позднее воссоздан под названием Центр исследований в области минералов и металлургии. Для развития химической промышленности Че в 1963 году учредил в рамках своего министерства Кубинский институт развития химической промышленности (ICDIQ), тесно сотрудничавший с «консолидадо» «Фармацевика». Всю практическую деятельность института Че доверил Альваро Гарсиа Пинейре, инженеру-химику, работавшему до революции в американской компании «Колгейт — Палмолив». Этот человек не очень сочувствовал идеалам революции, и некоторые сотрудники Че считали его к тому же авантюристом и прожектером. В конце концов Че признал свою кадровую ошибку и заменил Гарсиа, после того как тот не смог реализовать проект постройки завода по производству антибиотиков. Гарсиа эмигрировал в США. Че настраивал институт и родственные ему «консолидадос» прежде всего на производство медикаментов и удобрений. До революции в сельском хозяйстве Кубы ежегодно использовалось 202 тысячи тонн минеральных удобрений, в том числе 73 тысячи тонн — на плантациях сахарного тростника. Для повышения урожайности этого было недостаточно. С помощью ГДР был введен в строй завод по производству удобрений в Матансасе, и в год смерти Че на поля Кубы попало уже 1 миллион тонн удобрений. Еще один завод по производству удобрений купили у британской компании «Саймон Карвер», но здесь кубинцев постигла неудача — оборудование вышло из строя. Если в 1958 году на Кубе производилось 195,1 тысячи тонн смешанных химических удобрений, то в 1968 году — 800 тысяч тонн. Но для Че было важнее другое. До революции все удобрения делались из импортных полуфабрикатов. При Че эта ситуация кардинальным образом изменилась. По инициативе МИНИНДа был построен завод по производству аммиака (мощностью 375 тысяч тонн в год), ставший основой для производства аммиачной гранулированной селитры (530 тысяч тонн в год) и гранулированной мочевины (215 тысяч тонн в год). Ничего подобного в Латинской Америке до тех пор не видели, и Куба в 1960-е годы прочно заняла первое место по использованию удобрений в этом регионе. Большую помощь предоставил, как обычно, Советский Союз. По межправительственному соглашению от 8 мая 1962 года было оказано техническое содействие в постройке завода азотных удобрений и цеха простого суперфосфата. В 1963 году в системе МИНИНДа появился еще один научный центр — Кубинский институт технологических исследований (ICIT). Институт должен был разрабатывать технологию производства промышленных изделий на базе продукции сельского хозяйства с целью замены импортных товаров отечественными, а также внедрять в сам агрокомплекс прогрессивные агротехнические технологии. Таким образом, Че создал фактически основу для агропромышленного комплекса страны. Институту было придано экспериментальное хозяйство имени Сиро Редондо (200 гектаров), куда Че приезжал довольно часто. В хозяйстве экспериментировали с выращиванием различных растений, используемых в фармацевтике, — импортные лекарства стоили дорого и имели побочные эффекты. Первыми работниками хозяйства были 165 демобилизованных офицеров и солдат колонны Че, с которыми вместе он освобождал Санта-Клару. Поначалу не хватало всего, особенно сельскохозяйственных орудий. Низким был и уровень образования «фермеров», зато очень высоким — их энтузиазм. Но как обычно происходило со всеми начинаниями Че, ситуация быстро менялась. Вскоре в хозяйстве экспериментировали с двадцатью тремя видами лекарственных растений, в том числе и привезенными из-за границы. В этом деле помогали китайцы и — до реакционного военного переворота 1964 года — бразильцы. Че считал экспериментальное хозяйство настолько важным, что был готов допустить в нем столь не любимые им материальные стимулы. За перевыполнение норм работники получали премию в натуре, однако (Че все же предпочитал все коллективное частному) эта премия шла в коллективный фонд и распределялась позднее среди работников в соответствии с их квалификацией, количеством отработанного времени и отсутствием опозданий. Премии выдавались в виде жилья, мебели, лошадей, радиоприемников и т. д. Кроме того, министр поощрял и неделимые премиальные фонды, из которых, например, финансировались детские сады, хозяйства и образовательные программы для взрослых. Че, по свидетельствам всех, кто знал его в бытность министром, был просто ярым поклонником электроники и автоматики. Многим тогда (и не только на Кубе) все это казалось маниловщиной, прекраснодушными мечтами, лишенными реальной основы. Но Че если и был мечтателем, то мечтателем-реалистом. Он брал пример с Ленина, назвавшего электрификацию непременным условием построения социализма. Только в начале 1960-х годов, по мнению Че, на место электрификации в кубинских условиях следовало поставить электронику: «Мы вступаем в эру автоматики и электроники; мы должны думать об электронике как о функции социализма и перехода к коммунизму… Электроника превратилась в фундаментальную политическую проблему страны»353. Но, конечно, Кубе, где не было ни одного специалиста-электронщика, Че пришлось начинать, как и Ленину в 1920 году, с развития электроэнергетической базы страны. Ведь все современные устройства автоматики и электроники не мыслимы без большого потребления электроэнергии. Че так разъяснял свою позицию: «Без электричества невозможно создание новых промышленных центров, и зачастую предпочтительное их местоположение оказывалось под угрозой, так как не хватало электроэнергетических мощностей для создания этих фабрик»354. Таким образом, электрификация всей страны должна была еще и преодолеть традиционную отсталость востока Кубы по сравнению с Гаванской агломерацией, уменьшить пропасть в энергопотреблении между городом и деревней. Уже в 1960 году Че от имени руководства Кубы обратился к Москве за содействием в строительстве двух электростанций мощностью 200 и 100 тысяч киловатт. Советские организации как обычно очень быстро выполнили проектные работы. Причем, к радости Че, они разработали некоторые технологические новинки, применимые именно в кубинских условиях. Ранее на Кубе трубки конденсаторов турбин охлаждались морской водой, дешевой, но изобиловавшей микроорганизмами, которые осаждались на стенках трубок и делали их непроходимыми. Для очистки приходилось регулярно останавливать турбины. Теперь по советскому проекту от нежелательных «даров моря» освобождались путем обратного потока горячей воды, без остановки турбин355. Строительство новых электростанций развернулось в 1962 году, а первый блок заработал в феврале 1966 года. Отца этого проекта к тому времени уже не было на Кубе, по крайней мере официально. Установленные мощности кубинских электростанций выросли с 397 тысяч киловатт в 1958 году до 1 миллиона 137 тысяч киловатт — в 1972-м. Производство электроэнергии за тот же период увеличилось с 1,8 до 4,5 миллиарда киловатт-часов. В год смерти Че было подписано советско-кубинское соглашение о сотрудничестве в области использования атомной энергии в мирных целях, по которому СССР передал в дар Кубе урановодный подкритический реактор для экспериментальных и учебных целей. Помимо новых электростанций следовало создать единую электроэнергетическую систему, которой на Кубе до 1959 года не существовало. Первую линию электропередачи Сантьяго-де-Куба — Нуэвитас (протяженностью 300 километров) спроектировали также в СССР. Ее строительство началось уже после смерти первого министра промышленности. Все работы по модернизации электроэнергетики потребовали перевода Кубы с напряжения 100 вольт на советский стандарт — 220 вольт. К тому же специально для Кубы с ее тропическим влажным климатом в СССР разработали антикоррозийное покрытие проводов. На базе достигнутых в электрификации успехов в 1963 году Че поставил задачу закупить за границей компьютеры и постепенно освоить их производство на Кубе. Поначалу предполагалось собирать компьютеры из импортных компонентов, неуклонно повышая уровень локализации. Компьютеры были важны для Че отнюдь не только потому, что были прогрессивными техническими новинками, своего рода передовыми рубежами тогдашней мировой промышленности. Министр справедливо считал, что массированное внедрение вычислительной техники качественно повысит уровень планирования и отчетности в рамках БФС. Для созданной Че централизованной системы хозяйственного управления компьютеры были действительно очень важны, так как обеспечивали быструю и независимую от воли человека обработку больших массивов самых разных экономических показателей. В этом вопросе, как и во многих других, Эрнесто Гевара намного опередил свое время. Напрямую с развитием электроники, с точки зрения Че, была связана и автоматика. В январе 1962 года он говорил: «Кадры сегодняшнего и завтрашнего дня должны быть готовы решить в будущем великую технологическую задачу: автоматизацию постоянно возрастающей доли производства, освобождение человека [от физического труда] посредством машины»356. И в этом вопросе важной для министра была роль автоматики в централизованном управлении экономикой. Че приводил в пример американские компании с высоким уровнем централизации и автоматизации производственных процессов. В министерстве было создано Управление автоматики и электроники, которое изучало зарубежный опыт и пыталось готовить национальные кадры. Управление также проводило исследования по основным направлениям автоматизации сахарной промышленности (например, автоматическое управление центрифугами). В планах Че было создание «консолидадо» «Электрическое оборудование». Конечно, учитывая низкий уровень металлургии и машиностроения, а также технического образования на Кубе, Че смог заложить только основы кубинской электроники и автоматики. Тем более что Советский Союз не мог в то время оказывать Кубе содействия по данным темам — советская электроника делала только первые шаги. Министр прекрасно понимал, что кубинская электроника — задача на длительную перспективу. Выступая перед студентами, Че говорил: «Нам также необходимо бороться против идеи, что автоматизация, то есть эра электроники, наступит уже завтра, что она в пределах досягаемости. Это стремление, а стремление — предварительное условие развития нового общества. Но для всего этого нужна подготовка… и этого нельзя достичь за один день, даже в рамках плана»357. Под эгидой Управления автоматики и электроники была создана Школа автоматики, где в том числе преподавали инженеры и специалисты из Чехословакии[216]. В декабре 1964 года 69 человек получили дипломы об окончании курсов по технике измерения и контроля. Еще 28 человек изучали автоматику, 39 — технику инструментализации производственных процессов. Несмотря на то что Куба являлась островным государством с протяженностью морского побережья 3,5 тысячи километров, у нее до революции не было торгового и рыболовного флота. Мало того, среди стран Латинской Америки Куба занимала последнее место по вылову рыбы (21,9 тысячи тонн в 1958 году по сравнению, например, с 70 тысячами тонн в Венесуэле или с 214 тысячами тонн в Чили). Рыбу на Кубе ловили на деревянных весельных или парусных суденышках с примитивным навигационным оборудованием или без такового. Островная Куба ежегодно импортировала рыбы и морепродуктов на 5 миллионов долларов358. Че считал создание современного многоцелевого флота одним из самых важных направлений кубинской индустриализации: «Связанная с морем промышленность открывает для Кубы перспективы огромной важности, но это не только всего лишь одна из отраслей. Скорее она представляет собой целый промышленный комплекс: металлургия, двигатели различных типов, кабели, электрическое оборудование и электроника, деревообрабатывающая отрасль и т. д. Кубе предстоит перевезти более восьми миллионов тонн сахара в 1965 году… нам понадобится как минимум 80 судов только для Кубы. И другие важные отрасли тоже получат выгоду от развития судостроения, такие как прибрежная торговля, которая является самым дешевым видом внутреннего транспорта…»359 Че умел хорошо считать: судно средней стоимостью в 500 тысяч песо может заработать только за пять рейсов в Европу 2,5 миллиона песо, а значит, судостроение — крайне выгодное дело для революционного кубинского государства, тесно связанное с внешней торговлей именно с далекой Европой. В 1962 году было создано «консолидадо» «Морское судостроение», однако уже в июне 1964 года Че раскритиковал его руководство за слабые успехи. В этом году «консолидадо» выполнило план с самыми низкими показателями среди всех отраслей МИНИНДа. Больших океанских судов Куба не создала, но зато был достигнут ощутимый прогресс в строительстве рыболовного флота. Причем траулеры делали как из металла, так и из цемента. Первое судно со стальным корпусом, предназначенное для перевозки охлажденных продуктов, было спущено на воду в 1967 году. СССР передал Кубе пять траулеров, еще два пришли из Польши, а в Японии в 1963–1964 годах было закуплено пять средних тунцеловов. Почти на всех судах командный состав поначалу состоял из советских граждан. В 1963 году грузоподъемность кубинского морского рыболовного флота[217] достигла 4,6 тысячи тонн, а к 1969 году она выросла в 14 раз. В 1971 году кубинские рыбаки из госкомпании дали стране 66,2 тысячи тонн рыбы (примерно половину общего вылова). В 1963 году был создан второй кубинский флот — «Флота дель Гольфо» («Флот [Мексиканского] залива») для промысла в прибрежных районах и на банке Кампече. В 1960-е годы этот флот располагал деревянными судами отечественной постройки (140 в 1967 году). Рыбаков-частников объединили в кооперативы, и они давали в 1967 году 57,6 процента общего улова. Благодаря политике Че резко вырос кубинский экспорт морепродуктов. Например, креветок в 1967 году вывезли на 273 тысячи песо, лангустов — на 3,9 миллиона. Как обычно, самой ощутимой в этой сфере была помощь СССР. 3 августа 1962 года был подписан протокол об оказании Советским Союзом безвозмездной помощи Кубе в развитии промышленного рыболовства, а в сентябре того же года было подписано соглашение о сотрудничестве в морском рыболовстве. Советские специалисты передавали Кубе данные о сырьевой базе Атлантики, учили передовым методам лова (например, лову на электросвет). По соглашению от 25 сентября 1962 года СССР обязался помочь Кубе в сооружении в Гаванском порту рыбной гавани со всем комплексом береговых сооружений, включая причальные линии, холодильники, льдозавод с морозильными камерами, радиостанцию, мастерские с плавучим доком и т. д. Гавань могла обслуживать 115–130 средних рыболовных траулеров. Специально для Гаванского порта в СССР изготовили плавучий док грузоподъемностью 2,5 тысячи тонн, способный принимать одновременно для ремонта двух-трех траулеров средних размеров. У истока всех этих успехов на Кубе стоял все тот же Эрнесто Гевара, умевший правильно расставлять и корректировать приоритеты экономического развития страны. И все же главным делом своей жизни Че всегда считал освобождение Латинской Америки от эксплуатации и американского диктата. Кубу он рассматривал как авангард этой борьбы, как пример новой, свободной от угнетения жизни. Но он был реалистом и понимал, что любые успехи социалистического строительства на Кубе не приведут автоматически к победе революций в других странах Западного полушария. Он никогда не забывал примера Гватемалы — США сделают все, чтобы задушить (и, если понадобится, силой) любой революционный эксперимент в своем «мягком подбрюшье». Кубу вовремя «прикрыл» СССР, но американцы извлекли из этого урок. Теперь они считали, что не следует даже допускать к власти в Латинской Америке любые «подозрительные» правительства. Это гораздо эффективнее, чем потом свергать их. Че все это прекрасно понимал, но был готов тем не менее бросить США вызов. Он никогда не упускал из виду этой задачи, какие бы важные должности на Кубе ни занимал.Эрнесто Гевара
Че Гевару и Кубу в целом часто обвиняют в экспорте вооруженных революций в 1960-е годы. Говорят и о том, что Че поссорился с Советским Союзом (а следовательно, и с Фиделем, который-де во всем следовал «руке Москвы») на почве непримиримых противоречий относительно стратегии и тактики мирового революционного процесса. Поэтому, мол, Че и вынужден был уехать в 1965 году с Кубы на верную смерть. Во всех этих утверждениях нет ни грана правды. Че, как неоднократно упоминалось выше, всегда был предан идее освобождения Латинской Америки от внутреннего и внешнего угнетения, задолго до встречи с Фиделем. Да и в кубинской революции аргентинец Эрнесто Гевара принял участие именно из-за этой своей главной жизненной миссии. А до этого он пытался изо всех сил помочь революционному процессу в Боливии и Гватемале. Че всегда ощущал себя именно «солдатом [Латинской] Америки» — такими словами, как мы помним, он прощался с родителями в Буэнос-Айресе в 1953 году. После того как в результате Карибского кризиса США были вынуждены отказаться от прямого вторжения на Кубу, Че считал будущее кубинской революции обеспеченным. Наладил он и систему управления кубинской экономикой. Причем до такой степени, что справедливо полагал — теперь могут справиться и без него. Поэтому начиная с 1963 года Че стал уделять все большее внимание своей главной жизненной цели — освобождению Латинской Америки. Тем более что эта цель была очень важна и для судеб кубинской революции. Если американцам не удалось подавить кубинцев военной силой, то в политической изоляции Кубы в Западном полушарии они весьма преуспели. К 1964 году все страны Латинской Америки, кроме Мексики, под давлением США разорвали с Кубой дипломатические отношения. Кубе стало очень сложно воздействовать на соседние страны просто силой своего примера — американцы подвергли остров не только экономической, но и информационной блокаде. Гражданам других стран Латинской Америки стало почти невозможно легально ездить на Кубу, а кубинцы не могли распространять в этих странах свои информационные материалы. В этих условиях единственным реальным выходом из изоляции для Кубы была бы победа антиимпериалистических революций в других странах континента, и неудивительно, что кубинцы этому содействовали. И никакой разницы в позициях Че и Фиделя по данному вопросу не было. Можно ли назвать помощь Кубы революционным движениям континента «экспортом революции», который, как известно, осуждал Ленин? Нет, ибо под экспортом революции (впервые этот термин стал применяться по отношению к Великой французской буржуазной революции) всегда понимали прямое вмешательство вооруженных сил революционной страны в дела других государств. Французская революционная армия оккупировала другие страны и провозглашала там родственные республики, типа Партенопейской (Неаполь) или Батавской (Голландия). Большевики, если и думали о возможном экспорте революции, таких попыток не предпринимали. Обычно в качестве экспорта революции упоминают советско-польскую войну 1920 года, но начала эту войну, как известно, Польша, стремившаяся при поддержке Антанты захватить часть советской Украины. В то же время ни советские, ни кубинские коммунисты никогда не отказывались от поддержки родственных им по идеологии движений в других странах. В том числе и путем поставок оружия, и подготовкой кадров для революционной вооруженной борьбы. И в этом смысле никогда никаких разногласий между Че Геварой и СССР не существовало. Почему, собственно, социалистический мир не должен был этого делать, если тем же самым активно занимался мир капиталистический? Американцы и их союзники и до, и после Второй мировой войны активно всеми силами и средствами помогали своим единомышленникам по всему миру, причем не брезговали и открытым экспортом контрреволюции. Гватемала 1954 года была лишь звеном в длинной цепи вооруженных и «гибридных» интервенций Запада по всему миру. Британские войска при поддержке американской военной миссии напрямую сражались против коммунистических партизан в Греции в 1945–1949 годах. В 1953 году ЦРУ США организовало свержение иранского премьера Моссадыка, английские войска давили национально-освободительное движение в Кении и Малайе, а французы «усмиряли» Индокитай, где их в этой роли плавно сменили американцы. Социалистические страны в этих условиях были не готовы отдавать национально-освободительное движение на растерзание империализму и ограничиваться ролью зрителей. И в этом отношении никаких разногласий между Москвой и Гаваной, между Че и Хрущевым (или Брежневым) не наблюдалось. Проблема революционного движения в Латинской Америке, которая в конце концов и привела к смерти Че, была в другом. И Хрущев, и в еще большей степени Брежнев стремились не вмешиваться в вопросы текущей тактики и долговременной стратегии коммунистических партий региона. И отнюдь не потому (как подозревали многие горячие головы на континенте), что в Москве боялись реакции Вашингтона. Просто принципиальной линией Хрущева было более уважительное отношение СССР как к социалистическим странам, так и к коммунистическим партиям капиталистических стран. Времена Коминтерна давно ушли в прошлое. Теперь в Москве не указывали, а только советовали, да и то в основном тогда, когда об этом совете спрашивали. Таким образом, в начале 1960-х годов сами коммунистические партии Западного полушария определяли свою стратегию и тактику. В Южной Америке все компартии (кроме колумбийской) еще со времен советско-американской оттепели 1943–1945 годов придерживались стратегической линии на мирный приход к власти путем выборов и использования внепарламентских форм ненасильственной борьбы (забастовки, демонстрации и т. д.). Отсюда вытекал тактический курс (сформулированный Коминтерном еще в 1935 году) на самый широкий союз коммунистов со всеми антиимпериалистическими силами, включая национальную буржуазию. Этот курс отнюдь не исключал вооруженную борьбу как таковую, но компартии Южной Америки полагали в начале 1960-х годов, что вооруженная борьба не имеет именно в тот период благоприятных перспектив на победу. Например, ни в Аргентине, ни в Чили не было подобных политических традиций. Там уже все привыкли к выборам по европейскому образцу с открытой легальной борьбой. Хотя в той же Аргентине время от времени военные брали власть, они, как правило, быстро проводили новые выборы, не стараясь увековечить свое правление. Влияние советской внешней политики на коммунистическое движение Латинской Америки (вредное, с точки зрения Че) проявлялось в конце 1950-х — начале 1960-х годов в том, что в Москве провозгласили главной задачей международного коммунистического движения борьбу за мир. Борьба эта, в свою очередь, вытекала из принципиальной линии Хрущева (полностью сохраненной Брежневым) на мирное сосуществование двух систем. Че никогда с мирным сосуществованием согласен не был, и отнюдь не потому, что был настроен как-то особенно воинственно. Просто он считал и, как показала практика, абсолютно верно, что США никогда на это самое мирное сосуществование не пойдут. Карибский кризис 1962 года продемонстрировал готовность США начать ядерную мировую войну, как только американцы выяснили, что СССР серьезно отстает от них по количеству атомных боеголовок и средств их доставки. Впоследствии от войны американцев удерживала не приверженность мирному сосуществованию, а боязнь ответного ядерного удара. Исходя из такого абсолютно верного вывода, Че считал, что американцы никогда не дадут ни одной коммунистической партии в Латинской Америке прийти к власти мирным путем. Даже если единый левый блок с участием части национальной буржуазии легально победит на выборах, его свергнут либо путем организованного ЦРУ военного переворота, либо «гибридной» интервенцией «а-ля Гватемала», либо прямым вмешательством вооруженных сил США. События в Доминиканской Республике 1965 года и в Чили в 1970–1973 годах показали, что Че был в своем прогнозе абсолютно прав. Однако в Москве упорно придерживались линии на мирное сосуществование, которое в годы холодной войны никогда не было уж очень мирным. В 1957 году на международном совещании коммунистических партий в Москве борьба за мир была официально провозглашена главной задачей международного комму-нистического движения. При этом отмечалось, что формы перехода от капитализма к социализму могут быть самыми разнообразными. Рабочий класс и его авангард — марксистско-ленинская партия стремятся в первую очередь осуществить социалистическую революцию мирным способом. Однако в условиях, когда эксплуататорские классы прибегают к насилию над народом, необходимо иметь в виду другую возможность — немирный переход к социализму. Таким образом, приоритет отдавался все же мирному пути, а вооруженная борьба рассматривалась как вынужденный вариант. Причем «первый выстрел» в этой борьбе должен был сделать классовый враг. С точки зрения Че, такая прекраснодушная политика отдавала инициативу этому самому классовому врагу и поэтому была недальновидной. В 1960 году в Москве состоялось невиданное по масштабам Совещание представителей коммунистических и рабочих партий (приняла участие 81 партия). В заявлении по итогам совещания говорилось: «Наша эпоха, основное содержание которой составляет переход от капитализма к социализму, начатый Великой Октябрьской социалистической революцией, есть эпоха борьбы двух противоположных общественных систем, эпоха социалистических революций и национально-освободительных революций, эпоха крушения империализма, ликвидации колониальной системы, эпоха перехода на путь социализма все новых народов, торжества социализма и коммунизма во всемирном масштабе». С этим анализом Че был вполне согласен — ведь ни о каком мирном сосуществовании здесь речи не шло. Хрущев к тому времени несколько модифицировал свою линию, заявив, что мирное сосуществование не распространяется на идеологическую борьбу. Однако далее в заявлении опять повторялся столь нелюбимый сердцу и уму Че вывод о том, «что единственно разумным принципом международных отношений в условиях разделения мира на две системы является принцип мирного сосуществования государств с разным социальным строем». Что касается перехода от капитализма к социализму, то в заявлении содержался вывод, под которым Че мог бы подписаться с легким сердцем: «Выступая против экспорта революции, коммунисты в то же время решительно борются против империалистического экспорта контрреволюции». Социалистическая революция есть результат внутреннего развития каждой страны. Формы и пути ее развития, мирные или немирные, определяются конкретными историческими условиями. Исключительное значение имели сформулированные в заявлении принципы взаимоотношений между коммунистическими партиями, их интернациональные обязанности. Дело в том, что уже в 1960 году компартия Китая попыталась расколоть коммунистическое движение. Мао хотел добиться лидерства КПК в мировом коммунистическом движении и для этого был готов спорить с КПСС по любым вопросам, чтобы замаскировать свою борьбу за господство над мировым коммунизмом некими «принципиальными теоретическими разногласиями» с Москвой. В 1960 году китайцы активно подговаривали некоторые компартии не подписывать итогового заявления, чтобы совещание в Москве закончилось полным крахом и позором для СССР. В частности, китайцы агитировали против принципа мирного сосуществования, но для них это был только повод. Лишь опасаясь оказаться в полной изоляции, делегация КПК подписала заявление. Однако вскоре руководство КПК возобновило раскольническую деятельность в международном коммунистическом движении. Такую же позицию заняло руководство Албанской партии труда. Их сектантская позиция вызвала осуждение подавляющего большинства коммунистических и рабочих партий. Итак, внешне Пекин был против принципа мирного сосуществования и громогласно призывал все компартии мира к вооруженной борьбе. Формально такие же позиции (правда, применительно лишь к Латинской Америке) занимал и Че. Исходя из этого, многие стали считать Че Гевару маоистом и врагом Москвы. В этой связи отношения Че с китайцами заслуживают отдельного рассмотрения. Как человек умный и всегда склонный к глубокому анализу ситуации, Че довольно быстро понял, что ультрареволюционные призывы Пекина никак не отражаются (в отличие от линии СССР) в реальной помощи Китая коммунистическим партиям капиталистических стран. Да и Кубе от Китая в случае агрессии США никакой реальной помощи ждать не приходилось. Мао рассматривал Гавану (или Тирану) как пешек на своей геополитической шахматной доске и был готов ими легко пожертвовать. В апреле 1960 года Че пригласил к себе домой главу отделения китайского информационного агентства Синьхуа и сообщил ему о предстоящем вторжении США на Кубу[218]. Че просил срочно передать эти сведения в Пекин и запросить конкретную помощь. Но китаец сослался на отсутствие надежной связи с Пекином (!), а затем сказал, что по данным китайских источников никакого вторжения не ожидается360. Визит Че в Китай в 1960 году, как отмечалось выше, крайне удивил кубинского гостя, когда ультралевый Мао начал советовать ему устанавливать тесные контакты с национальной буржуазией и не трогать ее. А ведь в «правой» (с точки зрения КПК) Москве советовали формировать единый блок только с антиимпериалистически настроенной буржуазией. Заметим, что в отличие от Фиделя и Че Мао не национализировал в то время мелкий и средний частный капитал в Китае и советовал делать то же самое и кубинцам. Напротив, в Москве кубинскую национализацию поддержали, причем не только словом, но и конкретной и массированной экономической помощью. Самое интересное, что в 1959–1960 годах наиболее тесную связь с китайцами поддерживала Народно-социалистическая партия (НСП) Кубы, то есть кубинские коммунисты. Они тогда считали, что Фидель и Че слишком быстро идут по пути социалистической трансформации Кубы, а надо брать пример с «медленного» в этом отношении Китая. Мао советовал НСП (как и Че Геваре в 1960 году) формировать единый фронт с национальной буржуазией, а национализация этому только помешала бы. На съезде НСП в августе 1960 года китайские представители активно пытались перетянуть партию на свою сторону, и эти попытки не остались без внимания гостей из стран Латинской Америки. Мао прислал посла в Гавану только в декабре 1961 года, то есть спустя полгода после того, как с советской помощью было отражено подготовленное ЦРУ вторжение в бухте Свиней. Причем ультрареволюционные китайцы не спешили с открытием посольства, опасаясь негативной реакции Вашингтона. К тому же в отличие от Хрущева китайцы очень долго отказывались признавать за кубинской революцией социалистический характер. В июле 1961 года НСП, «Движение 26 июля» и «Революционный директорат 13 марта» слились в «Объединенные революционные организации» (транслитерация испанской аббревиатуры — ОРИ[219]). НСП попыталась было занять в руководящих органах ОРИ главенствующие позиции, однако Фидель сорвал эти планы, объявив «борьбу против сектантства». Жертвой этой борьбы стал один из лидеров НСП Анибал Эскаланте, первоначально руководивший всей кадровой политикой ОРИ и считавший, что за ним как за коммунистом с большим стажем стоит Москва. С лета 1961 года он назначил членов НСП на многие важные посты в качестве противовеса многим участникам «Движения 26 июля». Ревниво относясь к своему собственному положению в партийной иерархии, Эскаланте также «притормозил» своих потенциальных соперников. Одним из них был Блас Рока, генеральный секретарь НСП и близкий соратник Рауля Кастро. Фидель уважал Эскаланте и поначалу не реагировал на слухи, что этот старый коммунист фактически возвысился над Раулем и Че Геварой[220]. Среди коммунистов произошел раскол. Те, кто были лояльны Бласу Рока, собрались в сентябре 1961 года, чтобы обсудить, как быть с амбициями Эскаланте, но в конечном счете пришли к согласию, что он действовал в интересах НСП, которые состояли в том, чтобы занять место «Движения 26 июля» в качестве направляющей силы социалистической революции на Кубе. Амбиции Эскаланте в марте 1962 года уже стали переходить все границы. Он горько сетовал доверенному товарищу, что Кастро продвигал Карлоса Рафаэля Родригеса, не проконсультировавшись ни с кем из НСП. Когда Кастро доложили о недовольстве Эскаланте его действиями, он решил, что тот позволяет себе слишком много. Фидель по отдельности встретился со своими ближайшими советниками из числа членов НСП, включая Бласа Року, Карлоса Рафаэля Родригеса и Флавио Браво, чтобы обсудить проблему отношений с Эскаланте. До того момента руководство НСП скрывало свое недовольство Эскаланте. Теперь Блас Рока и другие открыто посоветовали Кастро избавиться от него. Фидель осуществил операцию по отстранению Эскаланте и его сторонников в два этапа. Сначала он расширил руководство ОРИ, включив в него тех левых, которые не были коммунистами, но на которых он мог положиться. Затем он собрал руководство ОРИ и начал жесткую критику поведения Эскаланте, обвинив его в том, что именно на нем лежит вина за раскол в ОРИ и в революционном движении. Эскаланте отказался признать себя виновным. Такой ответ привел Фиделя в ярость, и он прервал заседание, сказав, что слишком взволнован и может «сказать много лишнего». Распустив всех, Кастро обратился к Эскаланте в строгом тоне, посоветовав ему продумать свою позицию и возобновить обсуждение на следующий день. Эскаланте выступил с самокритикой и был отправлен в Москву. В КПСС хорошо знали Эскаланте и доверяли ему, однако не стали вмешиваться во внутреннюю политику Кубы. В 1963 году ОРИ были переименованы в Единую партию социалистической революции, а в 1965-м — в Коммунистическую партию Кубы. Китайцы немедленно поддержали устранение Эскаланте — в Пекине решили, что Фидель отныне единоличный лидер Кубы и надо его как можно быстрее «обаять» и перетащить в свой формирующийся антисоветский лагерь, куда пока входила одна только Албания. Китайские СМИ стали называть Фиделя «великим кормчим кубинской революции» по аналогии с «кормчим» Мао. Хрущева таким титулом в Китае не удостоили. Как отмечала американская разведка, китайцы быстро переориентировались в своих симпатиях с НСП на «радикальных кастроитов, связанных с НСП, таких как Гевара, Армандо Харт и сам Фидель Кастро»361. Однако КПК признала Кубу частью социалистического содружества лишь осенью 1963 года362, хотя в «ревизионистской» Москве это сделали тремя годами ранее. Первому послу КНР в Гаване Шэн Яну дали указание советовать кубинцам двигаться по пути социализма «осторожно и терпеливо», чтобы не провоцировать США. Тем не менее во время Карибского кризиса китайцы, как уже упоминалось, всячески подначивали Кубу к вооруженной борьбе, которая в тех конкретных условиях привела бы только к уничтожению всей страны. Москву в Пекине обвиняли в трусости и предательстве, и поначалу все это вызвало симпатии Че. В начале ноября 1962 года мать Че (находившаяся тогда в Гаване) посетила китайское посольство, о чем было немедленно доложено в Пекин. Оттуда пришло указание продолжать контакты с кубинскими лидерами, но больше слушать, чем говорить363. К тому времени Фидель встал на сторону СССР в советско-китайском идеологическом споре, и китайцы стремились перетаскивать его на свою сторону осторожно, понимая, что Фидель никогда не откажется от советской помощи, а Китай равноценную помощь Кубе предоставить не в состоянии. Тем не менее китайцы, начав в 1961 году открытую борьбу против КПСС, всячески обхаживали Кубу и в плане экономической помощи, стараясь соревноваться с СССР. При этом маоисты козыряли своим «бескорыстием». Когда в 1963 году на Кубу навалились тропические ураганы, Китай выделил в качестве помощи 5 тысяч тонн зерна, 3 тысячи тонн свинины, а также лекарства и медикаменты. В 1965 году объем кубинско-китайской торговли достиг 224 миллионов долларов и КНР стала вторым по значению торговым партнером Кубы после СССР (на Китай приходилось 14 процентов кубинского товарооборота). Что касается курса экономической политики Кубы, то китайцы советовали как Карлосу Рафаэлю Родригесу (стороннику хозрасчета), так и Че сокращать посевы сахарного тростника и выращивать больше продовольственных культур, например пшеницы. Мол, тогда Куба станет независимой от импорта продовольствия и уйдет от монокультурной зависимости от сахара. На самом деле в Пекине хотели подорвать экономические связи Кубы с СССР, развивавшиеся по принципу: советские товары в обмен на кубинский сахар. Че, как человек не только большой теоретической подготовки, но и практического склада, быстро (хотя и не сразу) понял всю вредность этих советов. Природные условия Кубы крайне неблагоприятны для выращивания зерновых культур, и с той же самой единицы площади сахара можно было бы получить в разы больше, чем пшеницы. Соответственно, было логично и экономически выгодно в обмен на сахар закупать пшеницу в СССР (китайцы с их «мудрыми» советами сами не могли обеспечить себя зерном), где как раз были неблагоприятные условия для производства сахара. Че предложил китайцам советскую модель — кубинцы готовы экспортировать сахар в КНР в обмен на китайский рис. Но «великий кормчий» Мао с его «большими скачками» и сельскими коммунами довел Китай до повального голода, при котором погибли миллионы китайцев. Тут уж было не до экспорта риса и не до кубинского сахара. Заметим, что СССР покупал кубинский сахар по ценам выше мировых, что было формой экономической помощи Кубе. Например, по соглашению 1960 года Советский Союз платил за фунт кубинского сахара 4 американских цента, что означало 75 рублей и 37 копеек за тонну. В то время на мировом рынке тонна сахара стоила 5 рублей. К началу 1963 года мировые цены на сахар резко выросли и превысили в апреле этого года 157 рублей. И хотя кубинцы сами не поднимали вопрос об адаптации цен на сахар в советско-кубинской торговле (ведь мировые цены колебались и могли так же резко упасть), Хрущев, исходя из братского характера отношений с Кубой, принял решение повысить цену до 120 рублей за тонну[221]. Одновременно с «экономическими советами», подчеркивая «предательство» СССР во время Карибского кризиса, китайцы рекомендовали Кубе взяться за «мировую революцию», особенно в Латинской Америке. Все эти «дружеские» советы имели последствия. Например, посол Венгрии на Кубе в своей телеграмме в Будапешт от 28 января 1963 года отмечал, что после Карибского кризиса «…вместо работы по экономическому развитию [Кубы], они [кубинцы] уделяют больше внимания “мировой революции”, или, как кубинцы понимают ее, революции в Латинской Америке… С момента кризиса кубинцы избегают нас и делегации, прибывающие из социалистических стран»364. Тем не менее, благодаря помощи СССР, имеющей для Кубы жизненно важное значение, «…они [кубинцы] на стороне социалистического лагеря и Советского Союза». Китайцы начиная с 1961 года прилагали большие усилия, чтобы перетянуть на свою сторону коммунистические партии стран Латинской Америки или по крайней мере расколоть их. В этой раскольнической деятельности маоисты опирались на молодежь (в основном студенческую) и мелкобуржуазные элементы. И тем и другим в силу возраста и шаткого социального положения свойственны нетерпение, склонность к «прямому действию» и шараханье из одной крайности в другую. Китайцы критиковали «советских ревизионистов» и «социал-империалистов» за отход от идеалов мировой революции и примиренческую позицию по отношению к Западу. Такая политика КНР вызывала растущий благосклонный интерес в США, хотя публично и Пекин, и Вашингтон обменивались площадной руганью. Американцы надеялись, что китайцам удастся оттолкнуть Кубу от СССР, после чего вторжение на остров стало бы, что называется, «делом техники». В августе 1963 года ЦРУ подготовило объемистый секретный аналитический доклад «Китайско-советская борьба на Кубе и латиноамериканское коммунистическое движение». В документе не без удовлетворения констатировалось: «Советское влияние на коммунистическое движение в Латинской Америке, некогда всеобъемлющее и бесспорное, в последнее время натолкнулось на постепенное и все возрастающее противодействие Коммунистической партии Китая, которой удалось добиться серьезного ослабления советского авторитета»365. Хотя, отмечало ЦРУ, большинство латиноамериканских компартий остаются на стороне Москвы, китайцы смогли образовать свои фракции и группы практически во всех коммунистических партиях региона. Наибольшее влияние китайцы, по мнению ЦРУ, приобрели на коммунистическое движение Кубы, Венесуэлы и Эквадора, хотя и по разным причинам. Маоистские фракции были образованы в десяти латиноамериканских компартиях, в том числе в таких сильных и влиятельных, как компартии Венесуэлы, Эквадора, Перу и Боливии. Американская разведка с удовлетворением отмечала, что после Карибского кризиса китайцам с помощью резких нападок на хрущевский «новый Мюнхен» удалось укрепить свой авторитет в Латинской Америке. Компартии Кубы и Венесуэлы стали воздерживаться от критики Пекина. Китайцы, в свою очередь, как отмечало ЦРУ, «наводнили» Латинскую Америку своими пропагандистскими материалами. По мнению ЦРУ, попытки Кубы содействовать вооруженной борьбе в странах Латинской Америки с целью нанесения косвенного удара по США объективно толкали Кубу в сторону Пекина и прочь от Москвы и большинства латиноамериканских «промосковских» компартий. Привыкшие в мирной политической борьбе компартии Южной Америки пожаловались на Кубу в Москве во время упоминавшегося совещания представителей компартий 1960 года. Хрущев не занял никакой твердой позиции в этом вопросе. Он был не против вооруженной партизанской борьбы как таковой и вроде бы был на стороне Кубы. В Москве считали, что только сами компартии региона могут определить подходящее время для начала этой борьбы и указывать со стороны (ни Москве, ни Гаване) им не следует. Таким образом, в целом Москва поддержала все-таки латиноамериканские компартии, которые считали, что в их странах нет условий для развертывания вооруженной борьбы. Че еще с юных лет очень критично, если не сказать презрительно, относился к «мирной тактике» латиноамериканских коммунистов, которая привела к торжеству американцев в Гватемале. В этом его мнение разделял и Фидель — он прекрасно помнил: в свое время НСП на Кубе критиковала вооруженную борьбу «Движения 26 июля» как «мелкобуржуазный путчизм». Но оказалось, что «путчизм» был правильной линией, а мирная тактика НСП вела в тупик. Че неоднократно говорил, что если бы Фидель и его движение следовали линии НСП, то Батиста продолжал бы оставаться у власти. Однако из этой практики кубинской революции Че сделал неправильный политический вывод, который стоил ему жизни. Когда лидеры латиноамериканских компартий убеждали Че, что в их странах в отличие от Кубы 1950-х годов нет ни социальных, ни экономических, ни политических предпосылок для развертывания вооруженной партизанской борьбы, он отвечал им, что сама эта борьба создаст все эти условия и предпосылки. Так возникла теория фокизма[222], три основных постулата которой Че изложил в своей работе «Партизанская война»: «1. Народные силы могут выиграть войну против регулярной армии. 2. Не всегда надо ждать, пока созреют все предпосылки для революции; повстанческий очаг может сам создать их. 3. В неразвитой экономически [Латинской] Америке полем вооруженной борьбы в принципе может быть только сельская местность»366. В своей работе Че (который, кстати, скромно считал себя больше не теоретиком, а практиком партизанской войны) полностью не отвергал мирного пути развития революции, но явно причислял его к вспомогательным и менее предпочтительным. Например, он абсолютно верно отмечал, что если правительство пришло к власти путем выборов (пусть даже и подтасованных), то партизанскую войну начинать не следует367. И именно потому, что пока еще не исчерпаны возможности мирного пути. В своей работе Че уделял много внимания военно-техническим вопросам, явно в ущерб политическим. Он делил всю партизанскую войну на три фазы, подробно описывая только первую. Поначалу небольшой партизанский отряд (не более пятидесяти человек) должен был вести кочевую жизнь, по возможности уклоняясь от крупных боев с правительственной армией. Главное на этой стадии — просто выжить, не дать себя разбить. Для этого следовало постоянно двигаться и не допускать позиционной войны. В бой ввязываться только тогда, когда есть полная уверенность в победе, ибо любое поражение деморализует отряд. В качестве места начала партизанской борьбы следует выбирать отдаленный от крупных городов и дорог район, куда правительственным войскам (особенно танкам и тяжелому вооружению) затруднен доступ. Вторая фаза характеризуется укреплением партизанского отряда. Он формирует базовый лагерь, освобождает небольшой район и готов его оборонять. По сути, партизанская война переходит в войну обычную, позиционную. Закалившись в масштабных боях, отряд превращается в повстанческую армию и переходит в наступление, осаждая крупные города, и это третья, финальная фаза войны. Ясно, что все эти военно-тактические наработки Че были навеяны опытом кубинской революции. Причем подробно описывая первую фазу, Че довольно мало говорит о второй и третьей. И не случайно — ведь вторая и третья стадии вооруженной борьбы уже не относятся к партизанской войне. Это обычная война двух регулярных армий за главные населенные пункты страны. Просто одна из этих двух армий — добровольческая. Говорили и писали, что теория партизанской войны Че была заимствована у Мао с его «гениальной стратегией»: «Враг наступает — мы отступаем, враг остановился — мы тревожим, враг отступает — мы преследуем». Но Мао никогда не вел собственно партизанской войны. В распоряжении компартии Китая в 1920—1930-е годы было несколько десятков тысяч бойцов, неплохо вооруженных и обученных советскими военными советниками. Фактически коммунисты воевали с плохо вооруженными правительственными войсками на равных, имели под контролем освобожденные районы и доступ к советской помощи. Ничего подобного в Латинской Америке 1960-х годов не было. Тем не менее ЦРУ отмечало: «Гевара в особенности был активен в распространении взглядов, схожих с Мао, когда он опубликовал в начале 1960 года свою брошюру под названием “Партизанская война”, которая быстро была перепечатана во всей Латинской Америке и стала своего рода руководством к действию и источником вдохновения для некоторых радикальных кругов в каждой стране как внутри, так и за пределами местных коммунистических партий»368. Американская разведка в своем анализе указала на сходность позиций Че и китайского руководства. Че полагал, что если объективные предпосылки для победы революции (например, нищету народных масс) искусственно создать нельзя, то субъективные (готовность масс к восстанию) — вполне можно. То же самое думали (или, точнее, демонстрировали) в Пекине. В феврале 1963 года китайские СМИ, отмечало ЦРУ, цитировали кубинскую армейскую газету, в которой говорилось, что полагаться только на объективные условия — значит отвергать марксизм-ленинизм. Интересно, что ЦРУ абсолютно верно подметило отход Че от былого восхищения китайской действительностью. Еще в 1960 году во время пребывания в КНР Че публично хвалил китайские сельские коммуны, но затем Гевара «коренным образом изменил свои взгляды, частично ввиду своего управленческого опыта, который его отрезвил, частично после того, как стали известны некоторые результаты китайского экономического опыта»369. Теория фокизма полностью противоречила Ленину, неоднократно подчеркивавшему, что революция невозможна без революционной ситуации. Ленин отнюдь не был противником вооруженной борьбы, но призывал относиться к вооруженному восстанию как к искусству, соотносить вооруженную борьбу с массовой политической борьбой. Например, Ленин полностью поддержал вооруженное восстание в Москве в декабре 1905 года, но лишь потому, что счел царский режим сильно ослабленным в результате первой в истории России всеобщей политической стачки осени того же года. В июле 1917 года он резко выступил против попыток вооруженным путем взять власть в Петрограде, так как абсолютно верно считал, что массы пока еще не изжили веры в революционный характер временного правительства и восстание не поддержат. Даже в случае его успеха, полагал Ленин, большевики не смогли бы удержать власть. Напротив, Ленин фактически «уломал» руководство РСДРП(б) начать восстание в октябре того же 1917 года, когда в стране уже начался голод, а крестьяне поняли, что ни мира, ни земли Керенский им не даст. Верно просчитав эти настроения и проведя скрупулезный и очень профессиональный анализ соотношения военных сил в столице, Ленин предрек, что восстание победит быстро и бескровно. Так и произошло. Таким образом, Ленин умел не только быстро принимать решения, но и выжидать благоприятный момент. Многим латиноамериканским коммунистам 1960-х годов этого второго качества явно не хватало. К тому же, и это признавал сам Че, положение революционных сил в Латинской Америке коренным образом отличалось от ситуации в любом другом уголке земного шара. Если США еще могли стерпеть дружбу, например, Гвинеи с Советским Союзом, то в Западном полушарии они были готовы идти на все, чтобы второй Кубы не возникло. А это означало, что латиноамериканским партизанам (по определению не имевшим ни авиации, ни тяжелого вооружения) пришлось бы воевать не только против регулярных армий своих стран, до зубов оснащенных американцами, но и против американских интервентов. Так произошло, например, в Доминиканской Республике в 1965 году. И народ проиграл, хотя на его стороне была даже часть армии. Пример Кубы, на который часто ссылался Че, был все же уникальным. Многотысячная армия Батисты действительно проиграла войну маленькой и плохо вооруженной Повстанческой армии. Однако во многом потому, что Фиделю мастерски удалось усыпить бдительность американцев и они прекратили поставки оружия Батисте. В этих условиях часть генералов и офицеров была не прочь избавиться от Батисты, который подвергался публичной критике Вашингтона. Конечно, никто в этих условиях не хотел геройски умирать за диктатора. Именно крайне низкий боевой дух вооруженных сил Кубы и позволил Повстанческой армии одержать такуюневероятную на первый взгляд военную победу. Однако американцы извлекли из поражения на Кубе все необходимые уроки. Отныне они были готовы поддержать всеми средствами любой антикоммунистический режим, каким бы диктаторским он ни был. Отсюда вытекал вывод, что вооруженную борьбу в Латинской Америке пришлось бы теперь вести в крайне неблагоприятных условиях. К тому же, в отличие от революций в Европе, Азии и Африке, СССР никак не мог бы действенно помочь латиноамериканским революционерам, и дело здесь было отнюдь не в «ревизионизме» Хрущева или Брежнева, о чем кричали в Пекине. Во всех регионах мира, кроме Латинской Америки, социалистические страны могли доставлять оружие и боеприпасы революционным силам через дружественные страны или через море, которое американцы не контролировали. Например Вьетнаму — через КНР, Египту — через Черное и Средиземное моря, Индонезии — через Тихий океан. В Латинской Америке единственной дружественной по отношению к революционерам страной являлась Куба, но начиная с 1962 года она была полностью изолирована американцами. Флот и авиация США безусловно господствовали в Западном полушарии, и СССР ничего не мог с этим поделать. Конечно, можно было силами спецслужб и на небольших судах перебрасывать оружие с Кубы в те или иные страны, имевшие выход к морю. Но больших объемов снаряжения таким путем все равно передать партизанам было нельзя. К тому же американцы быстро поставляли своим «сукиным сынам» во много раз больше оружия, и прежде всего тяжелого. Че всегда основательно обдумывал тактику вооруженной борьбы в тех или иных странах и все это понимал. Но все же стоял на своем: «Везде, где народы освобождаются, империализм тут как тут. Это не должно нас пугать. Если они (империалисты) совершат ошибку, это может иметь тяжелые для мира последствия, но мы не можем позволить запугать себя возможностью того, что они совершат ошибку. Если они совершат ошибку, погибнут миллионы людей во всех частях света[223]; но ответственность ляжет на них, и их народ тоже пострадает… Нас это не должно беспокоить… Нас не должны беспокоить действия врага, разве что в той мере, в которой они означают общую угрозу миру во всем мире… Но мы как страна знаем, что за нами великая сила всех стран мира, которую составляют социалистический блок и народы, борющиеся за свое освобождение…»370 При этом Че все же стремился очень внимательно и точно просчитывать возможности победы в той или иной стране, сознавая ограниченный потенциал Кубы как оплота революционного движения в Западном полушарии: «И, хотя мы можем гордиться тем, чем мы являемся для освободительных движений мира, нам не надо впадать в непомерное тщеславие и не следует сверх меры полагаться на свои силы; надо уметь точно рассчитывать свои реальные силы и никогда не позволять себя спровоцировать». Но именно этого — спровоцировать Кубу на конфликт как с США, так и с СССР — добивались китайцы. По оценкам ЦРУ, Москва занимала в отношении вооруженной борьбы в Латинской Америке следующую позицию: «В то время как КПСС в принципе не против партизанской войны или упования в этой войне преимущественно на крестьянство… она, по всей видимости, не согласна с экстремистским подходом, с которым кубинцы и китайцы проводят эту линию. Есть данные, что Советы ощущают: резкая риторика Кастро, может и полезная для объединения боевой левой молодежи и студентов в Латинской Америке… в то же время отпугивает другие силы мелкой национальной буржуазии, которые в противном случае можно было бы уговорить вступить в альянс с местными коммунистическими партиями… Сомнительно, чтобы Советы когда-либо полностью поддерживали действия Кастро в Латинской Америке; более вероятно, что они колебались, одобряли одни действия и не одобряли другие, и в любом случае им было тяжело скорректировать поведение Кастро в том или ином ключе. Если резюмировать, то советская позиция была нерешительной и противоречивой»371. Надо признать, что анализ американской разведки был в целом верным. По данным ЦРУ, кубинское руководство после Карибского кризиса попыталось «шантажировать» КПСС возможным сближением с Китаем как раз на почве единых с Пекином подходов к революционной борьбе в Латинской Америке. Но американцы не сомневались: «Кастро очень далек от того, чтобы встать на сторону Мао в китайско-советской борьбе… пусть даже только потому, что он полностью зависит от Советского Союза экономически, и потому, что у Пекина нет экономической мощи, чтобы заменить СССР…»372 Американцы отмечали, что уже начиная с февраля 1963 года Кастро «помирился» с Москвой и следствием этого было ослабление кубинской революционной пропаганды в странах Латинской Америки. Советы, отмечало ЦРУ, полагали, что кубинцам надо сосредоточиться на собственной экономике, а не на мировой революции. Такая линия Кастро «обидела» китайцев, и они прекратили восхваление кубинского лидера в своих СМИ. При этом Фидель до конца лета 1963 года, как мог, пытался сохранять нейтралитет в публичной советско-китайской полемике. Самыми промосковскими латиноамериканскими компартиями в советско-китайском противостоянии в ЦРУ считали коммунистов Чили, Уругвая и Парагвая. Стоит отметить, что чилийцы были, пожалуй, самыми стойкими сторонниками мирного пути построения социализма. Но и китайцы не сидели без дела. По данным американской разведки, во время визита китайской торговой делегации в Мексику в январе 1963 года была предпринята попытка отколоть компартию Мексики от Москвы в обмен на финансовую помощь. В апреле того же года китайцы передали 27 тысяч долларов лидеру пропекинской фракции в эквадорской компартии, в том числе и для организации вооруженной борьбы[224]. В ЦРУ отмечали, что китайцы не ограничиваются расколом компартий Латинской Америки, а стараются оказывать влияние на самые разные левые группы, предпочтительно молодежные. На этом фоне кубинская политика в Латинской Америке развивалась следующим образом. До битвы в заливе Свиней, провозглашения социалистического характера кубинской революции и фактического вступления Кубы в социалистическое содружество кубинцы пытались помочь организации в странах Латинской Америки таких же революционных групп, как «Движение 26 июля». В них входили представители городских средних слоев, довольно далекие от социализма, но готовые к вооруженной борьбе по кубинскому образцу. Уже в 1959 году такие группы попытались повторить опыт «Гранмы» в Никарагуа и Доминиканской Республике. Однако небольшие группы революционеров были быстро выслежены и разбиты. С этими группами стали активно работать китайцы. Период 1959–1960 годов сопровождался ростом взаимной подозрительности между компартиями Латинской Америки и Гаваной. После апреля 1961 года (когда Фидель провозгласил кубинскую революцию социалистической) в Москве попытались как-то примирить кубинцев с латиноамериканскими компартиями, так как и те и другие жаловались друг на друга КПСС. Такая «средняя» линия (как правильно предполагали американцы) после Карибского кризиса вылилась в советы из Москвы латиноамериканским коммунистам по возможности содействовать кубинцам в организации вооруженной борьбы на континенте. Просто Хрущев не хотел портить отношения с Кубой, где и так едва улеглась обида на него за Карибский кризис. Однако в большинстве латиноамериканских компартий если и помогали кубинцам в их «партизанской линии», то очень неохотно, в основном чтобы не обижать советских товарищей. Все-таки почти все компартии региона продолжали считать, что никаких перспектив у партизанской борьбы нет. Они опасались, что любая попытка поднять восстание обречена на неудачу и будет воспринята правящими кругами как желанный предлог для запрета и разгрома кадров компартий. КПСС тогда предложила следующую тактику, чтобы как-то примирить обе стороны. Партизанские движения следовало организовывать при помощи, но вне рамок компартий, чтобы кубинцы могли этим движениям помогать, но компартии не несли бы ответственности за их возможный провал. Именно по этой модели Че позднее и попытается создать партизанский очаг в Боливии. В 1960–1962 годах на Кубе при активном участии Че и под руководством Фиделя сложилась организационная инфраструктура поддержки партизанских движений в Латинской Америке. Во главе ее стоял министр внутренних дел Кубы команданте Рамиро Вальдес (1932 года рождения). Он вместе с Фиделем участвовал в нападении на казармы Монкада и первым ворвался на их территорию. Будучи раненым, последним покинул поле боя. Вместе с Фиделем Вальдес вышел из тюрьмы по амнистии в мае 1955 года. На «Гранме» Вальдес был назначен заместителем командира арьергарда (им командовал Рауль Кастро). Когда Че во главе колонны номер 8 вышел из Сьерра-Маэстры в направлении Санта-Клары, Вальдес был его заместителем. Вальдесу подчинялась кубинская разведка — Главное управление разведки (транслитерация испанской аббревиатуры — ДГИ[225]). Ее возглавил Мануэль Пинейро по кличке Красная Борода[226]. Пинейро был еще моложе Вальдеса. Он родился в 1933 году и уже в 1952 году принял участие в студенческих демонстрациях против переворота Батисты. Его отец был хорошо оплачиваемым служащим кубинского концерна «Бакарди» и отправил сына «от греха подальше» на учебу в Колумбийский университет в Нью-Йорк. Но и в Штатах Мануэль не вышел из политической борьбы, протестуя против расовой и социальной дискриминации в Америке. В США Пинейро женился на американской балерине, с которой позднее развелся. После возвращения на Кубу в 1955 году Пинейро вступил в «Движение 26 июля» и был арестован полицией Батисты. В Гаване он вел подпольную работу, но, находясь под постоянным присмотром полиции, решил отправиться в Сьерра-Маэстру. В составе Повстанческой армии Пинейро ведал кадрами, а затем возглавил контрразведку и военную полицию. Вместе с Фиделем Пинейро участвовал в борьбе за Сантьяго-де-Куба, после победы революции он стал военным комендантом этого города. С 6 июня 1961 года Красная Борода возглавил так называемое «техническое вице-министерство» в составе МВД. Именно эта структура и курировала оказание поддержки партизанским движениям в Латинской Америке. В рамках «вице-министерства» Красной Бороды непосредственно за партизанские движения в Латинской Америке отвечал Хуан Карретеро (Ариэль). Именно он работал с Че, подбирая кадры для будущего партизанского очага на континенте. В начале 1960-х годов кубинцам с точки зрения налаживания подпольной работы в Латинской Америке были очень важны две страны — Чехословакия и Алжир. В ЧССР, как и на Кубе, разведка входила тогда в состав МВД и называлась 1-м Главным управлением министерства. Начиная с ноября 1961 года им руководил полковник Йозеф Хоуска. Латинской Америкой занималось 2-е отделение 1-го отдела 1-го управления под руководством капитана Яна Стехно (псевдоним Скоржепа). 25 января 1960 года чехословацкая разведка предложила министру внутренних дел ЧССР Рудольфу Бараку создать в Гаване постоянную резидентуру. В качестве аргументации указывалось, что после свержения Батисты Куба превратилась в самое прогрессивное государство Латинской Америки. Задачами резидентуры были не только помощь кубинцам в борьбе против необъявленной войны со стороны США, но и противодействие американцам, стремящимся «содействовать росту национализма и стремлению к большей независимости стран Латинской Америки»373. Таким образом, интересы чехословацкой разведки полностью совпадали с замыслами Че. Причем следует подчеркнуть, что все свои действия на Кубе Прага согласовывала с Москвой. В КГБ относились к работе с территории Кубы против стран Латинской Америки очень осторожно, в то время как чехи действовали более смело и энергично. Первым резидентом чехословацкой разведки в Гаване был в июне 1960 года назначен капитан Зденек Квита (Петерка), которого перевели из резидентуры в Мехико. Петерка работал под «крышей» второго секретаря посольства ЧССР на Кубе374. Осенью 1960 года гаванская резидентура уже считалась в чехословацкой разведке «одной из политически самых важных, а с точки зрения оперативной работы одной из самых сложных»; в ней были задействованы семь человек. По объему переданной в центр информации гаванская резидентура к началу 1961 года вошла в число четырех самых результативных (наряду с Веной, Парижем и Лондоном). С февраля 1961 года резидентурой руководил капитан Бедржих Кубеш (Рогл), а с июля 1962 года — капитан Зденек Врана (Велебил). Чехи наладили прекрасные отношения с Вальдесом (Дин) и Пинейро (Аха), помогая молодой кубинской разведке практически во всех аспектах ее становления. Кубинцам было передано в дар много аппаратуры (в том числе для прослушивания и наружного наблюдения) и оружия (пистолетов калибра 6,35, 9 и 7,65 миллиметра)[227]. Примечательно, что кубинцы с самого начала сообщили чехам, что планируют использовать эти пистолеты в странах Латинской Америки, особенно оружие «несоветских» калибров — 6,25 и 7,65 миллиметра. Об этом Дин лично проинформировал чехословацкого резидента в Гаване. Чехи наладили в МВД Кубы и кинологическую службу. В обмен кубинцы передали чехословацкой стороне часть захваченного во время битвы в заливе Свиней оружия американского производства. Чехословацкая разведка щедро делилась с кубинскими коллегами и добытой информацией. В 1961 году кубинцам были переданы 220 разведсообщений. С самого начала к задачам гаванской резидентуры чехословацкой разведки относилась «реализация активных мероприятий, нацеленных на подрыв позиций и дискредитацию политики США в Латинской Америке375. Все эти мероприятия должны были служить цели «углубления существующих противоречий между отдельными странами Латинской Америки и США, поддержки роста национально-освободительных сил во всем данном регионе. При проведении активных мероприятий, прежде всего, следует нацелиться на те страны Латинской Америки, где позиции США наиболее уязвимы, а именно на Венесуэлу, Гватемалу и Боливию…»376. Именно эти три упомянутые чехословацкой разведкой страны Латинской Америки были наиболее пригодны с точки зрения развертывания партизанской войны и по мнению Че. Складывается впечатление, что чехи обстоятельно координировали свою тактику в Западном полушарии с Вальдесом, Пинейро и самим Че. В то же время советский посол в Гаване Алексеев (сам выходец из спецслужб), по оценкам гаванской резидентуры разведки ЧССР, относился к кубинской работе в странах Латинской Америки снисходительно, называя ее «любимым хобби Фиделя». Наиболее активную помощь в развертывании революционного движения в Латинской Америке чехословацкая разведка оказывала кубинцам в рамках акции «Мануэль»[228], стартовавшей в 1962 году как часть кубинской секретной программы «Двойная игра» («Doble Juego») — так в ведомстве Красной Бороды именовали поддержку революционного движения в Латинской Америке. К 1962 году американцам удалось практически полностью изолировать Кубу в Западном полушарии. Все страны континента, за исключением Мексики и Боливии, прервали с Гаваной дипломатические отношения и транспортные связи (что особенно мешало развитию революционного проекта Че). Кубинцы и подготовленные на Кубе революционеры из стран Латинской Америки никак не могли попасть с острова на континент. В Мексике ФБР и ЦРУ США чувствовали себя как дома, в чем Че мог убедиться еще в 1956 году. В начале 1960-х годов такое положение усугубилось. Кубинское посольство в Мексике было под круглосуточным наблюдением ЦРУ, которое с ведома мексиканцев прослушивало все телефонные переговоры посольства. Именно аппаратура ЦРУ засекла, например, визит Ли Харви Освальда в кубинское посольство в Мехико в 1963 году[229]. Таким образом, в 1962 году проблема переброски кадров партизанского движения в страны Латинской Америки неожиданно стала ключевой, и именно в ее разрешении помогла чехословацкая разведка. В рамках акции «Мануэль» кубинцы и латиноамериканцы, подготовленные для нелегальной работы в Латинской Америке, сначала прилетали с кубинскими паспортами в Прагу[230]. Причем на первых порах (кубинская разведка еще только вставала на ноги) гости от Красной Бороды прибывали с плохо сработанными документами и в неподходящей для Европы одежде (например, в летней одежде зимой). В Праге на специальной конспиративной квартире в случае необходимости гостям полностью меняли внешний вид (через это пришлось пройти и самому Че) с помощью грима, зубных протезов и кардинальной смены прически (цвет волос, искусственная лысина и т. д.). Затем гостей снабжали надежными (в основном настоящими) паспортами западноевропейских и латиноамериканских стран. С новыми документами будущие нелегалы проходили «обкатку» в странах Западной Европы. Например, они ехали поездом из Праги в нейтральную Австрию, а уже оттуда в страны НАТО. Сработанные в рамках акции «Мануэль» паспорта наполнялись визами и пограничными отметками западных стран, что делало их еще более надежными. Наконец, посланцы Красной Бороды, превратившись, например, в уругвайских[231] или аргентинских бизнесменов, улетали из Парижа или Швейцарии в Латинскую Америку. Канал акции «Мануэль» функционировал до 1970 года и через него прошли сотни человек. ЦРУ так и не смогло выяснить, как революционеры с Кубы оказывались в самых разных странах Западного полушария. Помимо разрешения проблемы транспортировки бойцов в очаги будущего партизанского движения в Латинской Америке, следовало решить вопрос их боевой подготовки и доставки в Западное полушарие специального оружия и снаряжения (причем желательно западного производства). На обычных рейсовых самолетах всего этого не провезешь. Как правило, в таких случаях спецслужбы (в том числе и ЦРУ) используют дипломатическую почту — ее ведь никто не проверяет. Но кубинских посольств нигде в Латинской Америке, кроме Мексики и Боливии, не было. К тому же ЦРУ и ФБР были готовы пойти и на вскрытие кубинской дипломатической вализы (особенно крупногабаритных грузов) — никаких правил американцы в этой войне не соблюдали. Здесь на помощь Кубе пришел Алжир. С 1954 года алжирские патриоты из Фронта национального освобождения (ФНО) при помощи социалистических стран вели войну против французских колонизаторов, которая в 1962 году закончилась полной победой ФНО[232]. Независимый Алжир (избравший путь строительства социализма) возглавил президент Ахмед бен Белла, очень благодарный Кубе за поддержку в годы национально-освободительной борьбы. 30 апреля 1964 года Ахмеду бен Белле было присвоено звание Героя Советского Союза. Кубинцы оказали Алжиру существенную поддержку и после обретения этой страной независимости, направив батальон добровольцев, принявший участие в пограничном конфликте между Алжиром и прозападным Марокко. Во время своего визита на Кубу бен Белла установил хорошие личные отношения с Фиделем и Че. В отличие от осторожных русских, алжирцы были готовы оказать революционному проекту Че любую посильную помощь, в том числе предоставить полигоны для боевой подготовки будущих партизан, снабдить их документами и оружием западного образца, а также перевозить оружие дипломатической почтой. Впервые Че и бен Белла встретились на Кубе осенью 1962 года — прямо перед самым Карибским кризисом. Алжирский президент спешил на сессию Генеральной Ассамблеи ООН, на которой Алжир должны были торжественно принять в члены этой организации. Остановка в Гаване на обратном пути была не случайной — Алжир решил открыто продемонстрировать солидарность с кубинской революцией. 15 октября в Вашингтоне бен Белла горячо дискутировал тему Кубы с Кеннеди, требуя от США отказаться от вторжения на остров. Президент США в ответ не рекомендовал бен Белле лететь в Гавану — его самолет якобы могли сбить кубинские контрреволюционеры. Президент Алжира ответил, что не боялся французов, а уж кубинских эмигрантов — тем более. Перед визитом бен Беллы СНБ США подготовил на него справку для Кеннеди, в которой отмечалось, что «…несмотря на массу наивных идей… начиная от Маркса, Насера и Че Гевары», бен Белла больше прагматик, чем доктринер. Хотя президент Ахмед бен Белла и министр обороны Хуари Бумедьен исключили алжирских коммунистов из общественной жизни страны, «многие алжирцы до сих пор смотрят на Кастро сквозь розовые очки»377. 16 октября в Гаване президент Алжира провел обстоятельные переговоры в неформальной обстановке с Фиделем, Раулем и Че. Возникли искренние дружеские чувства. Ровно через год Марокко, игравшее в годы холодной войны роль цепного пса Запада в Африке, атаковало алжирскую территорию в районе пограничного города Тиндуф. У алжирцев не было ни единого танка, ни единого самолета. Советские самолеты быстро перебросил в Алжир президент Египта Насер (как и бен Белла — Герой Советского Союза). Кубинцы прислали на помощь танковый батальон (22 танка) и несколько сотен добровольцев. Причем кубинцы нарушили согласованные ранее с СССР условия поставки этих танков на Кубу — Куба не имела права без предварительного согласия Советского Союза использовать боевую технику советского производства в третьих странах. Вместе с кубинскими солдатами и танками корабль доставил в Алжир груз кубинского сахара — подарок, на который бен Белла ответил отправкой тем же кораблем на Кубу чистокровных берберских лошадей378. Заметим, что по другую сторону алжирско-марокканского конфликта против кубинцев стояли США — американские пилоты на вертолетах перебрасывали марокканские войска к линии фронта. При этом кубинцы советовали алжирцам наладить хорошие отношения с бывшей метрополией — Францией, правительство которой во главе с де Голлем начинало отходить от США и проводить более самостоятельную внешнюю политику. В 1964 году Че так говорил об этом: «Недавно французское правительство было очень раздражено нашей поддержкой Алжира… Позже со стороны того же французского правительства было проявлено большее понимание… Сегодня Алжир и Франция поддерживают добрые отношения друг с другом, и мы поддерживаем как нельзя лучшие отношения с братским народом Алжира и также добрые отношения с Францией»379. Таким образом, при помощи алжирцев и чехов в 1962 году можно было приступать к конкретной реализации планов создания партизанского очага (или, вернее, нескольких очагов) в Латинской Америке. Наиболее перспективным местом представлялась Венесуэла. Страна обладала огромными запасами нефти, довольно влиятельными (хотя и расколотыми) левыми силами и сложной историей отношений с США. Очень важным было и то, что левые и националистические элементы были неплохо представлены в венесуэльской армии. Только в 1958 году путем поддержанного народом военного восстания был свергнут проамериканский диктатор Маркос Перес Хименес. В мае 1958 года Эйзенхауэр отправил в Каракас «с миссией доброй воли» своего вице-президента Ричарда Никсона. Но венесуэльцы прекрасно понимали, кто стоял за спиной диктатуры Переса Хименеса, и 13 мая в Каракасе разгневанные демонстранты, скандируя «Никсон, убирайся домой!» и «смерть Никсону!», плевали на лимузин Никсона и забросали его камнями на глазах двенадцати сотрудников секретной службы США. Однако имелись и очевидные минусы. В политике Венесуэлы очень большую роль играли социал-демократическая партия «Демократическое действие» (транслитерация испанской аббревиатуры — АД[233]) и ее лидер, уже упоминавшийся Ромуло Бетанкур. АД господствовала в профсоюзах, заботилась о повышении жизненного уровня преданных ей рабочих и проводила аграрную реформу. Неудивительно, что многие венесуэльцы считали Бетанкура социалистом, который хочет добиться того же, что и на Кубе, только мирным путем. На самом деле Бетанкур был ярым антикоммунистом (не редкость среди правых социал-демократов) и проводил проамериканскую внешнюю политику. Че «раскусил» этого «друга народа» еще во время своих странствий по Центральной Америке в 1953–1954 годах, когда Бетанкур жил в эмиграции в Коста-Рике у своего друга и единомышленника Хосе Фигереса. Кастровскую Кубу Бетанкур ненавидел и с готовностью откликнулся на просьбу США разорвать с ней все отношения. Бетанкур даже провозгласил собственную доктрину, согласно которой Венесуэла разрывала дипломатические отношения со всеми странами, где власть менялась в результате насильственного переворота. Под эту доктрину Бетанкур подверстал и Кубу, хотя Кастро пришел к власти не в ходе военного переворота, а в результате народного восстания против военной диктатуры Батисты. Первые после свержения диктатуры президентские выборы в Венесуэле 7 декабря 1958 года продемонстрировали небывалую политическую активность народа. На участки пришли 93 процента всех избирателей. Победивший кандидат АД Бетанкур набрал 49,2 процента голосов (1 284 092 голоса). За героя антидиктаторского восстания адмирала Вольфганга Ларрасабаля Угуэто, победившего в столичном федеральном округе, высказались 903 479 венесуэльцев (34,6 процента). Бетанкур поощрял американские инвестиции в Венесуэлу, и компании из США спокойно обогащались на венесуэльской нефти. В 1962 году американский бизнес получил в Венесуэле 505 миллионов долларов прибыли (в том числе 429 миллионов — в нефтяной промышленности), причем в США было вывезено 477 миллионов. В январе 1959 года в Каракас на празднование первой годовщины свержения диктатуры Переса Хименеса прибыл Фидель Кастро, восторженно встреченный (в отличие от Никсона) венесуэльцами. Молодой и успешный революционер Кастро очень выигрышно смотрелся в глазах венесуэльской молодежи на фоне прожженного политикана и мастера всяческих компромиссов Бетанкура, предавшего, по мнению многих венесуэльцев, революционные идеалы своей юности. Многие молодые люди в Венесуэле жаждали повторить кубинский опыт. Однако сам Че, как уже упоминалось, вполне здраво предостерегал от начала партизанской войны против правительства, пришедшего к власти путем выборов. Тем более что благодаря своим реформам (пусть и половинчатым) Бетанкур был еще достаточно популярен. Тем не менее нетерпеливая революционная молодежь в апреле 1960 года вышла из рядов АД и образовала самостоятельную партию — Левое революционное движение (транслитерация испанской аббревиатуры — МИР[234]). Бетанкур обрадовался такому развитию событий, так как после ухода левых позиции его собственной правой группировки в рядах АД только усилились. Новая партия именовала себя марксистской и антиимпериалистической и стремилась устроить в Венесуэле «национальную революцию», в том числе и вооруженным путем[235]. Компартия Венесуэлы также подпала под влияние Кубы и с конца 1960 года изменила свою позицию по отношению к режиму Бетанкура. До создания МИР венесуэльские коммунисты поддерживали принятие правительством отдельных прогрессивных мер и оказывали давление, чтобы ускорить проведение назревших в стране реформ. После раскола в АД коммунисты решили начать борьбу за свержение Бетанкура всеми возможными средствами. В ноябре 1960 года (после антикубинского демарша режима Бетанкура) компартия и МИР предложили руководству единой Конфедерации трудящихся Венесуэлы (КТВ) начать политическую забастовку под лозунгом свержения режима Бетанкура. Заметим, что в теории партизанской войны Че политическая забастовка тоже присутствовала, но только как вспомогательное средство, «довесок» к успешной вооруженной борьбе партизанского очага. Сказывался неудачный кубинский опыт с провалом политической забастовки в апреле 1958 года. Коммунисты были второй по значению силой в венесуэльском профсоюзном движении (после АД), но все же не первой. Естественно, что в профсоюзном руководстве не поддержали проведение забастовки против собственной партии. В ноябре 1961 года в своем анализе обстановки в Венесуэле ЦРУ отмечало, что прокастровские симпатии в Венесуэле (некогда сильные) находятся на излете и у левых не хватает поддержки в народе для силового свержения режима. На переговорах с Кеннеди Бетанкур и министр обороны Венесуэлы Брисеньо Линарес потребовали от президента США в связи с «опасностью, исходящей от Кастро», поставить венесуэльской армии современное вооружение. ВВС нужны истребители, а сухопутным войскам — новые казармы. Причем желательно, чтобы США предоставили средства в виде долгосрочного кредита. Венесуэла зачем-то попросила еще и подводную лодку, что было слишком даже для Кеннеди. Кеннеди прямо заметил, что не видит никакой опасности со стороны Кастро в отношении Венесуэлы, а уж если Кастро решит атаковать Венесуэлу, то вооруженные силы США и стран ОАГ придут на помощь «в течение нескольких часов». Но сам же президент США предложил Бетанкуру обосновать дополнительные потребности в вооружении «внутренними угрозами», например, партизанским движением (которого тогда в Венесуэле не было. — Н. П.). В Вашингтоне были готовы принять Брисеньо Линареса, чтобы обсудить конкретные военные поставки. Линарес сказал, что у венесуэльской разведки есть информация о контрабанде оружия в Венесуэлу через Панаму. Ухватившийся за эту мысль Кеннеди спросил, есть ли там оружие из стран за «железным занавесом». Однако его ждало разочарование — Брисеньо Линарес ответил, что все оружие американского производства из арсеналов армии США. Участники движения МИР в Венесуэле решили осуществить на практике кубинский опыт вооруженной борьбы; им ассистировала компартия. В мае — июне 1962 года произошло два крупных восстания в вооруженных силах — военных моряков в Карупано (4 мая) и гарнизона крепости Пуэрто-Кабельо (2 июня). Оба выступления быстро подавили силой и среди руководителей восстания были обнаружены депутат от компартии Элой Торрес, а также ряд других политиков от КПВ и МИР. 10 мая 1962 года был издан декрет президента Венесуэлы о запрете коммунистической партии и движения МИР за участие в мятеже в Карупано. 30 августа 1962 года министр обороны Венесуэлы сообщил президенту Кеннеди, что правительство отслеживало заговор военных с ноября 1961 года. Якобы повстанцы хотели выступить во время пребывания Кеннеди в Венесуэле, но не смогли. Президент США похвалил администрацию Бетанкура за «прекрасную работу» и спросил, не попало ли оружие в Венесуэлу из Панамы и не стоит ли за всем этим Куба. На востоке страны движение МИР начало партизанскую войну, назвав свои отряды Патриотического фронта имени Мануэля Родригеса. В 1962 году коммунисты и «миристы» объединили своих партизан в Вооруженные силы национального освобождения (транслитерация испанской аббревиатуры — ФАЛН[236]). Помимо очагов партизанского движения на западе и востоке, ФАЛН организовали городские партизанские бригады, осуществлявшие нападения на армейские посты и правительственные учреждения. В 1963 году партизанское движение в Венесуэле было самым мощным в Латиноамериканском регионе и, казалось бы, оправдывало теорию партизанского очага. Однако попытки партизан сорвать президентские выборы 1963 года успеха не имели — венесуэльцы все еще верили в демократию. Переосмысливали свою тактику и левые силы — партизанский очаг явно не хотел разгораться. Летом 1964 года находившийся в тюрьме лидер МИР Ранхель написал письмо председателю палаты депутатов. В нем говорилось, что голосование на выборах показало стремление венесуэльского народа разрешать проблемы страны не вооруженным, а мирным путем. Затем с заявлением о пересмотре «методов борьбы за освобождение страны от засилья иностранных монополий» высказалось и все руководство МИР. В 1964–1966 годах к такому же выводу пришли коммунисты, осознавшие, что путь вооруженной борьбы за власть в условиях Венесуэлы не приводит к успеху, так как большинство населения надеется улучшить свою долю с помощью избирательного бюллетеня: «Мы, коммунисты, не питаем иллюзий в отношении мирного пути для создания патриотического правительства, ибо господствующие классы, находящиеся на службе североамериканских монополий, не допустят этого… Но мы, коммунисты, считаем абсурдным претендовать на то, чтобы изменить это положение только усилиями авангарда и только путем использования вооруженной борьбы»380. События в Венесуэле происходили без активного влияния Че или Кубы в целом. Речь шла скорее о попытках венесуэльских левых последовать кубинскому примеру. Че надеялся, что венесуэльские левые достаточно организованы, чтобы взять власть собственными силами. Выступая в мае 1962 года перед сотрудниками кубинских органов безопасности, Че охарактеризовал положение в Венесуэле следующим образом: «В Венесуэле ситуация гораздо более динамична, Коммунистическая партия и Движение революционных левых [МИР] возглавляют вооруженное освободительное движение, и практически Венесуэла переживает состояние гражданской войны. Нас должно весьма интересовать это венесуэльское движение, нам надлежит смотреть на него не только с большой симпатией, но и с большим вниманием… Находясь под влиянием собственного опыта, практически родившись как нация с односторонним опытом, мы всегда проповедуем партизанскую войну, базирующуюся на крестьянских поселениях и последующий захват городов с опорой на деревню… Некоторые венесуэльские товарищи неоднократно высказывали мнение, что в Венесуэле имеется возможность предпринять насилие иного рода, поскольку здесь существуют особые условия и, в частности, есть группы военных, выступающие за восстание…»381 Таким образом, Че, которому всегда был чужд догматизм и свойственна самокритика, был готов адаптировать свою теорию партизанской войны к конкретным условиям разных стран. Что касается Венесуэлы, то он правильно предвосхитил будущее: именно прогрессивные военные во главе с Уго Чавесом повели страну к социализму в конце XX века. ЦРУ отмечало, что в 1958–1963 годах китайцам удалось сильно укрепить позиции в компартии Венесуэлы, чем во многом и объяснялся неудачный переход коммунистов к тактике вооруженной борьбы. Компартия Венесуэлы оказалась единственной в Латинской Америке, отказавшейся публично поддержать Москву в споре с Пекином. Мао лично принял руководителей МИР в Китае, а в первой половине 1962 года, поданным ЦРУ, боевую подготовку в КНР прошли члены компартии Венесуэлы382. Примечательно, что и советская пропаганда в 1962 году (явно с оглядкой на Гавану) поддерживала вооруженную борьбу венесуэльских коммунистов. Если Венесуэла (и это отмечал Че) не совсем подходила под теорию фокизма, то Гватемала, казалось, была идеальным полем боя для партизанской войны с опорой на деревню. Подавляющее большинство населения Гватемалы составляли крестьяне-индейцы, подвергавшиеся чудовищной эксплуатации со стороны местных белых олигархов и американских компаний типа «мамиты Юнай». В стране не было традиций парламентской смены власти и все привыкли к перманентному насилию. После свержения прогрессивного режима Арбенса в 1954 году страной правили диктаторские правые режимы, опиравшиеся на репрессивный аппарат. В то же время в отличие от соседней Никарагуа, где всю власть монополизировал клан Сомосы, в Гватемале олигархия не была единой и частенько одна группа свергала другую. Соответственно, не была единой и армия. Но и здесь имелся большой минус (Че наблюдал его в 1954 году собственными глазами): политическое сознание населения, в подавляющем большинстве неграмотного, было крайне низким, в деревне господствовала католическая церковь. Че, конечно, испытывал к Гватемале особые чувства, но руководствовался в своем анализе не ими, а холодным рассудком. Он отмечал, что в Центральной Америке[237] «народная борьба уже достигла зрелости, но ее результаты трудно определимы; и я не думаю, что в краткосрочной перспективе они очень заманчивы: слишком сильно здесь господство североамериканцев»383. В начале 1962 года обстановка в Гватемале обострилась. Все общественные силы этой страны считали недавно прошедшие «выборы» в конгресс фикцией. В январе был убит глава службы безопасности президента Идигораса Фуэнтеса[238]. Вскоре дало о себе знать первыми нападениями основанное военными вокруг Турсио Лимы и Йона Сосы «Партизанское движение 13ноября»[239]. Вфеврале 1962годав специально выпущенном коммюнике партизаны призвали к всенародному восстанию против диктатуры Идигораса Фуэнтеса. Тот обвинил во всем этом, естественно, Кубу, хотя кубинцы, кроме проявления симпатии, никак партизанам помочь не могли. В начале февраля 1962 года возник первый очаг партизанского движения в восточной части страны, в начале марта — второй (в центральной части Гватемалы). В декабре 1961 года в Гватемалу отправился друг молодости Че, гватемалец Хулио Роберто Касерес (Эль Патохо). После победы революции на Кубе Че всячески опекал скромного и застенчивого Эль Патохо — он работал под началом Че в ИНРА и министерстве промышленности. Когда он объявил о своем решении вернуться на родину, чтобы вместе с гватемальскими коммунистами начать партизанскую борьбу, Че не стал его удерживать: «Однажды он сказал мне, что должен уехать, что пришло его время отдать свой долг… Он говорил о том, чтобы бороться на своей родине с оружием в руках, чтобы повторить там в той или иной форме нашу партизанскую борьбу. Мы провели один из немногих в то время продолжительных разговоров, но я ограничился тем, чтобы дать ему три совета: все время находиться в движении, проявлять осмотрительность и постоянную бдительность… Наш партизанский опыт был тем единственным, что я мог дать своему другу в дорогу кроме теплого рукопожатия. Должен ли я был его отговаривать? По какому праву?»384 В марте 1962 года Че узнал, что Эль Патохо погиб в бою: «…через некоторое время я получил известие о его гибели… И снова остался горький вкус поражения… Снова проиграна битва; мы должны оплакивать наших погибших товарищей, в то время как мы точим свои мачете… мы должны принять твердое решение не повторять их ошибок, отомстить за смерть каждого из них во многих победоносных сражениях и достичь окончательного освобождения»385. В марте 1963 года Мигеля Идигораса Фуэнтеса сверг его собственный министр обороны полковник Альфредо Энрике Перальта Асурдия, но ничего для населения не изменилось. Еще бы — санкцию на устранение слишком уж одиозного Идигораса Фуэнтеса дал Перальте Асурдии лично президент США Кеннеди. При Перальте Асурдии было введено чрезвычайное положение, отменены все выборы, за распространение коммунистической литературы полагалось два года тюрьмы. В 1963 году гватемальские партизаны и коммунисты объединились в Вооруженные повстанческие силы (транслитерация испанской аббревиатуры — ФАР[240]) во главе с Турсио Лимой и Йоном Сосой. ЦРУ отмечало, что попытки коммунистов занять в едином фронте главенствующее положение на первом этапе не удались386. Тем более что Гватемальская партия труда, по оценкам американской разведки, была расколота — многие лидеры выступали за прекращение вооруженной борьбы, в то время как им с ультрареволюционных позиций оппонировали троцкисты и пропекинские элементы. В Гватемале началась длительная и кровопролитная гражданская война, в которой армия и «эскадроны смерти» зверски убили около двухсот тысяч мирных жителей. Все авторитетные международные организации охарактеризовали это как геноцид в отношении коренного населения страны. В середине 1994 года власти Гватемалы публично признали, что после тридцати лет военного конфликта победа над повстанцами «Гватемальского национального революционного единства» является невозможной. В декабре 1996 года представители правительства и командование партизан подписали «Договор о прочном и длительном мире», положивший конец гражданской войне. В ЦРУ отмечали, что кубинцы стали активно пропагандировать вооруженную борьбу в Латинской Америке после ссоры с Хрущевым во время Карибского кризиса. Американская разведка приняла к сведению интервью Че 28 ноября 1962 года, в котором он сказал, что самой эффективной формой помощи прогрессивных сил Кубе является вооруженная борьба, уже происходящая в некоторых странах Латинской Америки387. Китайцы по-прежнему активно сыпали соль на кубинские раны, обвиняя «капитулянта» Хрущева в предательстве. ЦРУ отмечало, что Пекин настойчиво пытался спровоцировать войну между Кубой и США, называя Америку «бумажным тигром», которого вообще не стоит бояться. 17 ноября 1962 года министр иностранных дел КНР заявил кубинскому послу в Пекине, что империалисты всегда боятся тех, кто проявляет твердость. Заметим, что китайцы активно обхаживали Че, стремясь побудить его к каким-нибудь публичным заявлениям, которые можно было бы интерпретировать как антисоветские и прокитайские. Однако Че на провокации не поддавался. В конце июля 1963 года он дипломатично заявил на пресс-конференции, что Куба слишком маленькая страна, чтобы посредничать в споре между Москвой и Пекином, но будет делать все, чтобы примирить обе стороны. ЦРУ отметило, что попытки китайцев перетащить Кубу на свою сторону провалились388. После неудач в Венесуэле и Гватемале (к которым Куба не имела никакого отношения) Че обратил особое внимание на свою родину — Аргентину. Именно там он хотел опробовать на практике свою теорию партизанской войны. Несмотря на то что Че был убежденным интернационалистом («солдатом [Латинской] Америки»), он горячо и нежно любил свою родину, хотя старался и не показывать этого на публике. Для любого посетителя из Аргентины он выкраивал в своем крайне плотном рабочем графике несколько часов, подробно расспрашивая о ситуации в стране. Он с удовольствием пил с соотечественниками любимый мате, хотя от столь же любимого жаркого из говядины (аргентинская парижжа) пришлось отказаться — на Кубе не хватало мяса, и Че не хотел питаться лучше, чем остальные кубинцы. Он продолжал поддерживать тесный контакт с друзьями молодости — Альберто Гранадо и Рикардо Рохо, хотя последний, например, неразделял его социалистических убеждений[241]. Как уже упоминалось, в 1962 году аргентинские военные свергли президента Аргентины Артуро Фрондиси, в том числе за встречу с Че и флирт с перонистами. Че счел, что настал благоприятный момент для образования партизанского очага в Аргентине, хотя сам же понимал, что объективные условия его родины, мягко говоря, не совсем подходят под теорию длительной партизанской войны с опорой на деревню. Начнем с того, что никакой «деревни» в Аргентине вообще не было, и сам Че это признавал. В мае 1962 года в уже упоминавшемся выше выступлении перед сотрудниками органов госбезопасности он говорил: «Аргентина — относительно сильная латиноамериканская держава… Обе страны (Аргентина и Уругвай. — Н. П.) являются скотоводческими, в обеих существуют мощные олигархические группировки, которые, базируясь на латифундистской собственности на землю и обладании скотом, контролировали внешнюю торговлю, но сегодня вынуждены делить этот контроль с Соединенными Штатами. Это страны с наиболее четко выраженным преобладанием городского населения… В Аргентине рабочий класс превалирует… В обладающих такими чертами Аргентине и Уругвае, а также в Чили, где рабочий класс действительно преобладает, до сих пор господствовала философия гражданских (мирных. — Н. П.) форм борьбы против деспотических властей и вопрос о взятии власти в будущем более или менее прямо и открыто увязывался с выборами или мирными формами борьбы»389. Однако военный переворот и отстранение Фрондиси, по мнению Че, открывали хорошие перспективы для прихода к власти левых сил. Несмотря на запрет в стране перонист-ской партии, она твердо контролировала многочисленные и боевые по духу аргентинские профсоюзы. Эти профсоюзы имели хороший опыт организации массовых политических забастовок и горели желанием вернуть своего лидера к власти. Фрондиси тайно обещал Перону допустить его сторонников к выборам, за что и был свергнут военными. Неудивительно, что перонисты и их лидер были этим крайне возмущены и готовы к решительной борьбе внепарламентскими методами. Кубинцы имели тайные связи с Пероном и приглашали его переехать из франкистской Испании на Кубу. Однако Перон отказывался, хотя публично выражал свои симпатии кубинской революции. Тем не менее его люди были в плотном контакте с кубинским руководством, в том числе и с Че. Перон был явно не против того, чтобы с помощью Кубы вернуться к власти. Через неделю после выступления Че перед работниками госбезопасности аргентинская колония на Кубе отмечала главный национальный праздник своей родины — День независимости (25 мая). 380 аргентинцев (девушки в национальных костюмах) жарили в Гаване шашлык из говядины, пели песни и танцевали танго. Почетным гостем на этом торжестве был, естественно, самый знаменитый в мире аргентинец Эрнесто Гевара. Че выступил с речью, в которой подчеркнул, что левые силы Аргентины должны преодолеть разногласия. Он даже написал на спичечном коробке слово «унидад» — единство. И в Аргентине, говорил Че, есть только одна альтернатива — бескомпромиссная борьба против империализма или коллаборационизм: «Создание революционной власти возможно в каждой стране Латинской Америки, и, в том числе, именно в Аргентине»390. Среди гостей праздника находился и Уильям Кук, лидер молодежного крыла перонистской партии. Кук выступил в поддержку слов Че, причем все обратили внимание, что он был одет в оливково-зеленую форму кубинской Повстанческой армии. На празднике присутствовала и молодая симпатичная девушка с явно некубинскими чертами лица. Айди Тамара Бидер Бунке (или просто Тамара для друзей и знакомых) родилась в 1937 году в Буэнос-Айресе в семье немецких коммунистов Эрика Бунке и Нади Бидер[242], бежавших из Германии в 1935 году. В Аргентине родители Тамары участвовали в подпольной борьбе, вступили в 1936 году в компартию Аргентины. В 1952 году семья вернулась в ГДР. Окончив в Аргентине школу с отличием, в ГДР Тамара поступила сначала в Лейпцигский пединститут, а затем — в Берлинский университет им. Гумбольдта на факультет романской философии и литературы. Одновременно Тамара занималась стрельбой в Обществе спорта и техники (аналог советского ДОСААФ). Когда Тамаре исполнилось 18 лет, она подала заявление на вступление в Социалистическую единую партию Германии (СЕПГ) и одновременно попросила… об отказе от гражданства ГДР. Девушка обосновала необычное ходатайство своим желанием уехать в Аргентину и включиться там в революционную борьбу (как раз в то время военные свергли Перона). В Берлинском университете Тамара организовала студенческое общество дружбы со странами Латинской Америки и ее (свободно говорившую по-испански) часто привлекали для переводов во время пребывания в ГДР латиноамериканских делегаций. С 1960 года разведка ГДР[243] завела на нее досье как на кандидата для агентурной работы за границей. С ней работал главный специалист разведки ГДР по Латинской Америке подполковник МГБ Гюнтер Мэннель. Тамару Бунке предполагалось сначала использовать в Аргентине, а затем — в США. В декабре 1960 года Че посетил ГДР, и Тамара переводила для его делегации. Она уже была горячей сторонницей кубинской революции, а Че произвел на нее неизгладимое впечатление именно своей приверженностью конкретной революционной борьбе. Тамара попросила разрешения выехать на Кубу, чтобы помочь в борьбе за укрепление кубинской революции. ЦК СЕПГ удовлетворил ее просьбу 12 декабря 1960 года. В мае 1961 года она вылетела на остров через Прагу по приглашению Кубинского института дружбы народов. Через несколько недель Мэннель перебежал к американцам, и в МГБ ГДР исходили из того, что он сдал противнику резидентов, в том числе Тамару Булке. С этого момента контакты МГБ ГДР с Тамарой были прекращены — ведь о ее агентурной работе в западных странах уже не могло быть и речи. На Кубе Тамара изучала в университете журналистику и работала переводчицей для самых разных кубинских организаций и ведомств. Формально она числилась сотрудницей министерства образования. Тамара вступила в ряды народной милиции, и ее часто видели на улицах Гаваны в милицейской форме, хотя для кубинских девушек это было нетипично. Речь Че 25 мая 1962 года произвела на Тамару глубокое впечатление — она и на своей родине была готова к революционной борьбе. Зато речь Че произвела на аргентинскую общину на Кубе впечатление неоднозначное. Некоторые отрицали возможность вооруженной борьбы в Аргентине. Для Тамары Булке, напротив, вопрос был ясен — она ждала лишь команды Че. Че обратился к живущему на Кубе другу юности Альберто Гранадо с просьбой помочь в отборе аргентинцев, готовых «зажечь» партизанский очаг на их общей родине. В октябре 1961 года Гранадо переселился в Сантьяго-деКуба, чтобы организовать в местном университете кафедру биомедицины, где познакомился с молодым аргентинским художником Сиро Роберто Бустосом, преподававшим живопись. Художник, как и Тамара Бунке, приехал на Кубу с желанием трудиться во благо революции и с воодушевлением согласился на предложение Гранадо помочь в организации революции Аргентине. С ведома Че Гранадо отправился в Аргентину, чтобы на месте убедиться в настроениях различных левых политических организаций, прежде всего перонистов и коммунистов. Кроме того, Альберто должен был присмотреться к людям, которым можно было доверить налаживание поддержки будущего партизанского очага в городах. Формальным прикрытием поездки было привлечение технических специалистов для кубинской экономики. Аргентинская полиция следила за Гранадо довольно внимательно и после его отъезда некоторые из беседовавших с ним были арестованы. Тем не менее он привез с собой на Кубу нескольких аргентинцев, изъявивших готовность составить ядро будущего партизанского очага. Че не забыл и о другом соотечественнике — журналисте Альберто Масетти, бравшем у него интервью в Сьерра-Маэстре в марте 1958 года. Тогда Масетти опубликовал восторженную книгу о кубинских партизанах под заголовком «Те, кто борются, и те, кто плачут». После победы кубинской революции Масетти руководил кубинским информационным агентством «Пренса Латина», но с апреля 1961 года он в основном работал над латиноамериканским революционным проектом Эрнесто Гевары. Че считал, что у Масетти есть командирская жилка и он вполне может руководить партизанским отрядом в трудных условиях. Масетти незамедлительно дал свое согласие. Масетти прошел боевую подготовку, побывал в Праге и Алжире, организовав передачу туда оружия американского образца. Согласно плану Че Масетти с небольшой группой хорошо подготовленных партизан должен был создать на севере Аргентины в районе города Сальты партизанскую базу, привлечь с помощью Альберто Гранадо (тот отвечал за работу в аргентинских городах) новых партизан, наладить по кубинскому образцу сеть доставки провианта из городов. После этого на базу должен был прибыть сам Че и возглавить партизанскую войну. Тыловой базой аргентинского очага избрали Боливию. В этой стране у власти все еще находилась относительно левая партия НРД во главе с Виктором Пас Эстенссоро. Несмотря на давление США, Боливия отказалась прервать с Кубой отношения, и кубинцы чувствовали себя в этой стране довольно свободно. К тому же компартия Боливии находилась на легальном положении, поддерживала с властями хорошие контакты и тоже могла служить организационной опорой партизанского очага. Интересна оценка Че ситуации в Боливии в мае 1962 года — за пять лет до своей гибели именно в этой стране: «…в Боливии несколько лет тому назад свершилась буржуазная революция, очень робкая… Экономика [Боливии] полностью связана с империалистической экономикой и полностью монокультурная: страна является моноэкспортером олова… Тем не менее правительство Боливии исповедует в какой-то мере правильный подход к поставленным кубинцами вопросам[244]… Это та страна, в которой накал борьбы не выглядит столь очевидным, поскольку в какой-то мере изменились условия этой борьбы: речь не идет уже о прямой борьбе угнетенных масс крестьян и рабочих против империализма, но о борьбе с национальной буржуазией, которая сделала ряд уступок народу… вследствие чего борьба носит здесь не столь острый характер»391. Если бы Че последовал своему же анализу, то не погиб бы в октябре 1967 года в боливийских горах. В конце июля 1962 года Гранадо организовал встречу Че с Бустосом. Художник узнал, что ему предлагают присоединиться к партизанскому отряду в Аргентине, который впоследствии возглавит сам Че. Он пришел в восторг и немедленно согласился. Вскоре его свели с Масетти, а в сентябре 1962 года маленькая группа аргентинцев начала боевую подготовку. С ними работали Красная Борода и Ариэль. Че включил в группу офицеров своей охраны Орландо Тамайо и Гермеса Пенью. Именно эти люди должны были подготовить в Аргентине условия для прибытия своего шефа, причем «капитан» Гермес (Пенья) намечался на роль заместителя Масетти. Советская разведка должна была быть в курсе всего начинания, если учесть, что главным военным инструктором группы был не кто иной, как Франсиско Сиутат, коммунист, подполковник испанской республиканской армии, начальник оперативного отделения штаба группировки республиканцев в Леванте. После поражения республики Сиутат эмигрировал в СССР, где под именем Павла Павловича Степанова окончил Высшую военную академию им. К. Е. Ворошилова. После победы кубинской революции он в качестве военного советника был послан на Кубу, где принимал участие в операции против наемников ЦРУ в заливе Свиней. В октябре 1963 года Сиутат был направлен в Алжир, там он помогал сражаться с марокканцами в районе Тиндуфа. Аргентинцы знали Сиутата как Анхеля Мартинеса, или просто Анхелито. Заместителем Анхелито по боевой подготовке был Гермес Пенья, вместе с которым группа Масетти изучала опыт партизанской борьбы в Сьерра-Маэстре. На конспиративную квартиру аргентинцев в Гаване регулярно приходил Че, обычно в два или три часа ночи. Как и во время вооруженной борьбы на Кубе, будущий командир партизанского очага настраивал соотечественников не только на огромные трудности, но и на вероятную гибель: «Ну вот вы и здесь. Вы согласились участвовать. Теперь мы должны подготовиться, но вы уж лучше сразу считайте себя мертвыми. Смерть в этом деле — единственное, что можно считать гарантированным. Некоторые из вас, вероятно, выживут, но вы все должны рассматривать отпущенное вам в этой жизни время, как взятое взаймы у смерти»392. После Карибского кризиса Че сообщил группе, что настало время действий. Люди Красной Бороды снабдили отряд Масетти разными паспортами — Бустос, например, стал уругвайцем. Отныне бойцы представляли собой «Партизанскую армию народа» (транслитерация испанской аббревиатуры — ЭГП[245]). У Масетти был боевой псевдоним — Команданте Сегундо («Командующий номер два»). Всем было ясно, для кого предназначался первый номер. Вся операция по созданию партизанского очага в Аргентине получила кодовое наименование «Тень». Группа Масетти в составе пяти человек была переброшена в Прагу, где ее встретил майор кубинской госбезопасности Хорхе Сергера (Папито — «Папочка»), В рамках акции «Мануэль» чехи разместили членов ЭГП в отеле в часе езды от Праги. Была зима, и других постояльцев в гостинице не наблюдалось. Было приказано ждать, пока кубинская разведка вместе с товарищами из боливийской компартии не подготовит в Боливии ранчо. Бойцы ЭГП быстро устали от непонятного ожидания, и Масетти предложил Папито перебраться в Алжир, чтобы по крайней мере использовать затянувшуюся паузу для боевой подготовки на местности. Все бойцы ЭГП были молодыми интеллектуалами, никогда не служившими ни в какой армии и не имевшими хорошей физической подготовки. Да и моральные качества их тоже оставляли желать лучшего — они часто впадали то в эйфорию, то в уныние, и Масетти не был исключением. Команданте Сегундо, как и его молодым товарищам, хотелось подвигов и славы, а их заставляли скучать без дела за тысячи километров от Аргентины. Гавана дала «добро» на алжирский вариант, и вся группа 4 января 1963 года перелетела через Париж в Алжир. Алжирское руководство выделило для ЭГП виллу за высоким забором и снабдило вооруженной охраной. В город выходить не рекомендовалось — в алжирской столице ненавидели всех иностранцев, принимая их за французов. И опять последовали скучные месяцы ожидания, теперь, правда, наполненные стрельбой на полигоне и физическими упражнениями. Алжирцы охотно делились опытом партизанской борьбы против французских колонизаторов и показывали аргентинцам места былых сражений. Приказа отправляться с Кубы в Аргентину ждали телохранители Че Альберто Кастельянос и Гарри Вильегас. Тамара Бунке предложила кубинской разведке использовать ее в революционной борьбе, и Красная Борода приказал иметь ее в виду для будущей нелегальной работы в Аргентине. В честь Зои Космодемьянской Тамара взяла себе псевдоним Таня, и ей было суждено войти в историю под этим русским именем. Следует отметить, что еще в июле 1961 года МГБ ГДР направило Тамаре Бунке на Кубу письмо, в котором проинформировало о предательстве Мэннеля. Ей настоятельно рекомендовали не совершать поездок в Южную и Северную Америку. Однако Тамару риск разоблачения не испугал — она по-прежнему рвалась на нелегальную работу. В феврале 1963 года Че попросил приехать на Кубу Рикардо Рохо. Два месяца друзья детально обсуждали политическое положение в Аргентине. Казалось, что дела там шли неплохо именно с точки зрения обострения обстановки. В апреле 1963 года в Буэнос-Айресе восстали военные моряки[246], но армия быстро подавила выступление. Правда, по мнению ЦРУ, выступление моряков 2 апреля политически было скорее правым393, причем повстанцев поддержали часть ВВС и армейский гарнизон родной для Че Кордовы. Восставшие хотели помешать намеченным на 23 июня 1963 года президентским выборам, на которые, по данным ЦРУ, почти все слои аргентинского общества взирали скептически, ибо перонистов к ним опять не допустили. Как и ЦРУ, Че также анализировал ситуацию на родине. Он полагал, что выборы будут либо сорваны, либо подтасованы, что вызовет недовольство масс, особенно в рядах перонистских профсоюзов. Именно в это время на сцену и должна была выйти «Партизанская армия народа», призвав этот самый народ к всеобщей забастовке и раскачав ситуацию успешными нападениями на армейские гарнизоны. В мае 1963 года группа Масетти наконец-то отправилась из Алжира в Боливию, где кубинская разведка, наконец, приобрела ранчо недалеко от аргентинской границы. Однако уже в Алжире Масетти проявил такие личные качества, которые во многом предопределили последующий крах операции «Тень». Один из членов группы, молодой аргентинский еврей Мигель, стал спорить с командиром, и дело доходило до драк. Перед отъездом из Алжира Мигель заявил, что хочет покинуть ЭГП. Масетти собрал суд, который приговорил Мигеля к смертной казни за попытку дезертирства. На таком приговоре настаивал именно Масетти, и все это сильно осложнило моральный климат в маленькой группе. Мигеля передали для исполнения приговора алжирцам, но те сохранили ему жизнь, о чем Масетти узнать уже было не суждено. На пути в Боливию членов ЭГП сопровождали два алжирца с дипломатическими паспортами, назначенные сотрудниками алжирского посольства в Ла-Пасе. Они везли дипломатическую почту, в которой находились оружие и снаряжение для партизан. Сначала бойцы ЭГП прилетели в Рим, а оттуда вместе с алжирцами сели на самолет до бразильского Сан-Паулу, откуда добрались поездом до города Санта-Крус-де-ла-Сьерра в джунглях восточной Боливии. Оттуда алжирцы проследовали в фактическую столицу Боливии Ла-Пас и спрятали там оружие на конспиративной квартире. Сеть поддержки операции «Тень» в Боливии состояла из молодых местных коммунистов. Коммунистическую партию Боливии возглавлял выходец из бедной крестьянской семьи Марио Монхе (1929 года рождения), который, несмотря на молодость, в 1950 году был одним из ее основателей. В 1952 году он принял активное участие в революции, а в 1954-м был избран первым секретарем ЦК КП Б. Монхе поддерживал неплохие отношения с властями, и партия придерживалась тактики мирной борьбы за построение социализма. Лидера боливийских коммунистов ненавидели в Пекине, потому что с самого начала советско-китайского конфликта Монхе твердо стоял на стороне Москвы. Монхе был против «партизанского очага», но советские товарищи уговорили его поддержать операцию кубинцев, чтобы не осложнять отношения Москвы и Гаваны. Сошлись на том, что молодые боливийские коммунисты будут помогать ЭГП из личных симпатий, хотя и с ведома Монхе. Формально боливийская компартия никакого отношения к операции «Тень» не имела. Кстати, в начале августа 1964 года Монхе проинформировал советское посольство в Гаване о своей беседе с Че, в частности о его взглядах на советско-китайский конфликт. Че говорил Монхе, что ему трудно принять ту или иную сторону, все же его точка зрения гораздо ближе к советской, чем к китайской позиции. Что касается Советского Союза, то Че, как человек прямой и честный, выразил недоумение, как можно считать грехом то, во что сами же советские товарищи столько лет свято верили (более чем прозрачный намек на борьбу с культом личности Сталина). Претензии к китайцам были куда более серьезными. Че яростно критиковал их грубость, высокомерие и явное лицемерие. И если настанет время сделать открытый выбор, то он, Че, как и все кубинское руководство, без всяких сомнений будет на стороне СССР394. Группа Масетти прибыла на ранчо в горах неподалеку от города Сукре, формальной столицы Боливии. Партизаны выдавали себя за работников совместного боливийско-аргентинского предприятия, которое было якобы намерено заняться сельским хозяйством. Ранчо было расположено тактически грамотно — внутри лесистого треугольника боливийской территории, окруженного с трех сторон Аргентиной. К ранчо вела только одна дорога без твердого покрытия, а никаких соседей в радиусе нескольких километров не наблюдалось. ЭГП была прекрасно вооружена и экипирована, хотя не все снаряжение было западного производства. Помимо югославской формы и биноклей (предоставленных алжирцами), с Кубы прибыли китайские ручные гранатометы, пистолеты, автоматы «томпсон» (любимое оружие Че), бельгийские автоматические винтовки[247] и масса боеприпасов. У Бустоса (отвечавшего за безопасность) был даже пистолет с глушителем. Красно-черный флаг ЭГП был явно скопирован со знамени «Движения 26 июля». После того так партизаны изучили возможные места пересечения аргентинско-боливийской границы, авангард ЭГП в составе пяти человек пересек эту самую границу 21 июня 1963 года. Хотя Алейда была не согласна с аргентинскими планами мужа, она понимала, что удержать Че на Кубе ей не удастся. 20 мая 1962 года у них родился второй сын Камило, а 14 июня 1963 года (точно в день рождения Че) — дочь Селия, названная в честь матери Че. Несмотря на свой чудовищный рабочий график, напрочь лишавший сна и отдыха, Че все же выкраивал свободные минуты, чтобы поиграть с детьми и любимой немецкой овчаркой Муральей. Че очень любил собак, еще в 1952 году он подарил Чичине перед расставанием щенка Камбэк. В 1958 году во время боев в Эскамбрае Че удивлял местных крестьян, когда появлялся верхом на лошади, а рядом неизменно бежал пес Мигелито. Любимец Че Мигелито всегда отдыхал вместе с прославленным партизанским командиром в гамаке. Еще одна собака — Муралья сопровождала Че в министерство, она умела подниматься на лифте на девятый этаж и барабанила лапами в двери кабинета хозяина. На важных совещаниях Муралья частенько подходила к министру и благодарно клала ему лапы на грудь. Как только министр выходил из своего ведомства, его тут же окружали окрестные бродячие дворняги, которых он кормил. Как-то в дом к Че приехала теща и сильно испугалась овчарки. Она запричитала, что такая большая собака не должна жить вместе с меленькими детьми. Че был невозмутим: «Сеньора, что вы пристали к бедному животному? Оставьте ее в покое». Селия-старшая после возвращения с Кубы в апреле 1963 года была посажена в аргентинскую тюрьму. Ее голословно обвинили в распространении привезенных с Кубы «подрывных материалов», а на самом деле просто мстили за сына. Селия иронично сообщала Че, что в тайной полиции ДИПА ее спрашивали о том, какую роль она играет в правительстве Фиделя Кастро. В камере кроме нее находились 15 женщин, в основном коммунистки, которые, как могли, заботились о матери Че. Селия писала сыну, что кормят сносно, есть теплое одеяло, а охрана не проявляет излишней жестокости. Угнетала только невозможность хотя бы минуту побыть одной. Селия всегда интересовалась политикой, с юности оставалась неистовой спорщицей, и в камере она активно обсуждала мировые политические проблемы. Столь же горячо она спорила с сыном на Кубе, и тот не оставался в долгу. Например, Селия восхищалась де Голлем (еще со времен войны), а Че считал генерала империалистом, зная о том, что французы натворили в Алжире. Бойцы ЭГП две недели бродили по североаргентинским лесам и горам, но так и не смогли выйти в район дислокации своей будущей базы южнее города Сан-Рамон-де-ла-Нуэва-Оран. Масетти принял решение вернуться в Боливию и передохнуть. А в это время коренным образом изменилась политическая обстановка в Аргентине. На выборах 7 июля 1963 года победу одержал кандидат консервативного крыла Радикальной партии врач по образованию Артуро Илия. В народе он был достаточно популярен благодаря своей прежней работе в Комитете по здравоохранению парламента. Перонистов от президентских выборов опять отстранили, и Перон призвал своих сторонников (он контролировал до четверти электората) голосовать пустыми бюллетенями. Однако некоторые активисты его движения (неоперонисты) ослушались своего вождя и приняли участие в парламентских выборах по спискам других партий. Умеренная часть аргентинского генералитета (их называли «синими») была готова разрешить Илии поуправлять страной. Естественно, при том условии, что конечное слово по всем важнейшим вопросам оставалось за армией. Другая часть командования («красные») считала, что все игры в демократию надо кончать и переходить к прямой военной диктатуре. Победа Илии нанесла сильнейший удар по стратегии ЭГП. Одно дело призывать народ к борьбе против репрессивной военной диктатуры, и совсем другое — против благообразного старичка, доктора Илии, избранного законным путем. Пока Масетти размышлял, что же делать дальше, Че нанес визит в Алжир и вернулся оттуда вместе с министром обороны этой страны Бумедьеном, чтобы вместе с ним отпраздновать очередную годовщину атаки на казармы Монкада 26 июля. Че все еще ждал сигнала из Боливии. Команданте Секундо сначала склонялся к тому, чтобы прекратить операцию, но, подумав, решил, что ее надо продолжить. Было составлено письмо от имени повстанцев избранному президенту, в котором Илию призывали сложить полномочия и перестать быть игрушкой в руках военных — этих «лакеев империализма и олигархии». Единственными свободными людьми в Аргентине являются бойцы «Партизанской армии народа», которая сосредоточилась в горах и готова к бою. Илию призывали к ней присоединиться. Письмо было подписано: «Второй командующий “Партизанской армии народа”. 9 июля 1963 года. Лагерь имени Аугусто Сесара Сандино… Революция или смерть». Масетти поручил Бустосу передать письмо Илии и добиться как можно более широкого опубликования манифеста в аргентинских СМИ. В течение нескольких недель Бустос ездил по аргентинским городам, но к письму никому не известной армии в газетах отнеслись скептически и опубликовали его только в не очень влиятельной газете перонистского направления. Правда, он смог организовать в нескольких городах группы поддержки партизанам. Многие молодые интеллектуалы левых взглядов были просто наэлектризованы известием, что во главе ЭГП стоит легендарный Че, который вот-вот вернется на родину. Вскоре в Боливию прибыло подкрепление с Кубы в лице ближайшего сотрудника Красной Бороды Хосе Марии Мартинеса Тамайо (Папи), который должен был на месте разобраться с истинным положением ЭГП, подготовить прибытие Че, а также поддерживать связь между партизанской базой и кубинским посольством в Боливии. В конце сентября 1963 года к ЭГП присоединился Альберто Кастельянос. Это означало, что приезд первого команданте не за горами. Боливийская полиция стала интересоваться таинственным ранчо, где, похоже, никто и не думал заниматься сельским хозяйством. Тучи явно сгущались, и пора было принимать какое-нибудь решение. В октябре 1963 года бойцы ЭГП пересекли аргентинскую границу второй раз. Хотя Кастельянос должен был ждать Че в Боливии, он рвался в бой и упросил Масетти взять его с собой. Партизаны создали лагерь в горах, примерно в 15 километрах от пограничного аргентинского городка Агуас-Бланкас. Сразу выяснилось, что никакой крестьянской поддержки (по образцу Сьерра-Маэстры) в Аргентине не будет. В этих диких, поросших лесом горах просто не было никаких крестьян в прямом смысле этого слова. Хотя тут и там были разбросаны убогие хижины местных жителей, они были настолько одичалыми и неграмотными, что в социальной иерархии они стояли даже ниже индейцев. Ни о какой мало-мальски развитой политической сознательности не приходилось и говорить. Горцы даже не знали (да и не хотели знать), кто сейчас президент страны. Партизан из ЭГП эти люмпены считали городскими чудаками, которым непонятно что нужно в их диких, забытых богом местах. Продуктами они делиться не хотели, да у них и самих почти ничего не было. Продовольствие доставляли из городов группы поддержки, организованные Бустосом. Бойцы Масетти в полном соответствии с теорией Че целыми днями находились в движении, совершая утомительные марши по горам, переходя вброд разлившиеся в сезон дождей ручьи и реки. Не привыкшие к таким лишениям горожане стали роптать. Масетти решил подавить недовольство в зародыше, тем более что в ЭГП существовал устав, предусматривавший суровые наказания за самые разные преступления — от предательства до гомосексуализма или грубости по отношению к местным жителям. Он приговорил к смертной казни молодого еврея Адольфо Ротблата, страдавшего астмой. На марше тот часто отставал от группы и его приходилось ждать. На привалах он сидел, опустив голову и обхватив ее руками, наводя на остальных уныние. Масетти обвинил его в попытке дезертирства и созвал скорый суд. Несмотря на возражения некоторых партизан, 5 ноября 1963 года Ротблата расстреляли. До аргентинской жандармерии дошли сведения о какой-то вооруженной группе, скрывавшейся в лесах недалеко от Сан-Рамон-де-ла-Нуэва-Оран. К концу 1963 года путем допросов местных крестьян и скотоводов жандармы пришли к выводу, что речь идет именно о «Партизанской армии народа», от имени которой было подписано письмо Илии. Кастельянос считал, что партизаны слишком долго кочуют в небольшом районе, и предложил Масетти уйти на восток к парагвайской границе, но тот отказался, подписав тем самым всей своей «армии» смертный приговор. Между тем Кастельяноса пришлось отправить в Кордову на срочную операцию, и он пролежал в клинике весь январь 1964 года. В его отсутствие из Гаваны поступил приказ Че — осваивать местность, набирать крестьян и быть готовым к началу вооруженной борьбы. Когда Кастельянос вернулся в отряд (на тот момент в нем было примерно 30 бойцов), он узнал о приказе Масетти начать боевые действия 18 марта 1964 года — во вторую годовщину путча против Фрондиси. Партизаны были уже изрядно измучены маршами, жизнью в горах, скудным питанием и постоянной подозрительностью Масетти. Однако команданте Сегундо был полон оптимизма. Перонистские профсоюзы запланировали провести всеобщую политическую забастовку против Илии, который не собирался легализовать их партию. Масетти решил использовать забастовку для организации нескольких нападений на небольшие армейские посты на границе двух провинций — Сальты и Тукумана. Эти нападения должны были разжечь задор перонистов и превратить забастовку в массовые беспорядки. После боев Масетти предполагал увести свой отряд в Анды, на 200 километров к югу. Этот маневр должен был сбить армию с толку и создать впечатление, что в горах скрывается большой отряд. План был неплохим, но ему не суждено было осуществиться. Вместе с очередным пополнением из города в отряд прибыли два агента тайной полиции ДИПА. Они должны были выявить партизанскую базу и вернуться обратно. Одновременно жандармерия обнаружила небольшой лагерь с продуктами и арестовала несколько повстанцев. Те утверждали, что являются охотниками, но им, конечно, никто не поверил. В плен взяли и двух агентов ДИПА, рассказавших об ЭГП все, что они знали. В апреле 1964 года жандармерия выслала в горы усиленные патрули и началась настоящая охота на партизан. Был убит Гермес Пенья, после чего партизаны разделились на две группы. Одна из них под командованием Масетти пыталась пробиться через горы, но заблудилась в тумане и кружила на одном месте. Некоторые партизаны умерли с голода, другие сорвались в ущелье и получили сильные травмы. Через несколько дней все было кончено — жандармы арестовали 18 человек. Все задержанные хранили молчание, и аргентинская полиция даже не узнала, что среди пленных был офицер охраны Че Альберто Кастельянос. Тем не менее по дневниковым записям партизан с характерными только для Кубы выражениями был сделан вывод о том, кто стоит за спиной ЭГП. Это подтверждалось и благодаря захваченным РПГ китайского производства. Наконец, обнаруженные у партизан долларовые банкноты были отслежены по номерам, и этот след также вел на Кубу. Масетти пропал в горах, и о его судьбе до сих пор ничего не известно. Возможно, он умер с голоду. Возможно, жандармы взяли его в плен, обнаружили у него 20 тысяч долларов (казна ЭГП) и убили, чтобы поделить добычу. Как только стало известно, что в числе убитых партизан — ближайший соратник Че Гермес Пенья, аргентинская пресса, естественно, связала ЭГП со своим знаменитым соотечественником. Подозрения еще более окрепли, когда Че публично назвал Масетти героем. Однако ничего более конкретного ни у ДИПА, ни у ЦРУ не нашлось. Задержанные партизаны получили относительно небольшие сроки тюремного заключения (от четырех до четырнадцати лет), потому что по указанию Че им предоставили хороших адвокатов, одним из которых был Рикардо Рохо. И Че, и выжившие бойцы ЭГП считали причиной провала всей операции не недооценку факторов политической обстановки в Аргентине, а чисто военные тактические просчеты Масетти. Таким образом, Че продолжал верить в свою теорию партизанского очага как катализатора революционного процесса, хотя аргентинский опыт прямо указывал на правильность советской точки зрения: небольшая группа вооруженных людей не может искусственно вызвать революцию. Известия о крахе ЭГП застали Че за границей. В марте 1964 года он выступил в Женеве на Конференции ООН по торговле и развитию (ЮНКТАД). Учреждение этого органа Генеральной Ассамблеи ООН было совместной инициативой социалистических и развивающихся стран, выступавших за новый мировой экономический порядок. Смысл был в том, что развитые страны должны помогать развитию стран бедных, а поэтому взаимная торговля между ними не должна была строиться на чисто коммерческих принципах. Развитые страны должны были закупать продукцию развивающихся по преференциальным для последних ценам и не закрывать свои рынки пошлинами или мерами нетарифного регулирования. Через Прагу и Алжир Че 18 апреля 1964 года вернулся на Кубу, не зная, что именно в этот день оборвалась жизнь его друга Гермеса Пеньи. Че подробно обсудил причины неудачи ЭГП с прибывшим на Кубу Бустосом, причем он не мог понять, как партизаны могли остаться без продовольствия. Где была поддержка местного населения? Возможно, Масетти уделил этому важнейшему аспекту партизанской борьбы мало внимания. В любом случае Че приказал Бустосу возвращаться в Аргентину и продолжать там вербовку кадров для будущей партизанской войны. Видимо, Че считал, что лично он сделает все, как надо, и его теория партизанского очага сработает. Че страшно переживал за гибель веривших ему людей. Как-то Альберто Гранадо увидел своего друга подавленным в его министерском кабинете. «Че, что случилось? На тебе лица нет!» — «Петисо, я тут, черт подери, сижу за письменным столом, в то время как мои люди погибают в боях, в которые я их послал»395. Уже после смерти Че в ЦРУ считали, что на 1963-й — начало 1964 года приходился пик активности кубинцев, направленный на поддержку вооруженных революционных движений в Латинской Америке396. По данным американской разведки, в 1961–1964 годах 1,5–2 тысячи латиноамериканцев прошли на Кубе либо военное обучение, либо «политическую обработку». Неудачи в Венесуэле, Аргентине, а также в Бразилии и Перу заставили Кубу в 1964 году изменить свою политику в Латинской Америке, на чем стал активно настаивать и Советский Союз. В Москву постоянно жаловались лидеры латиноамериканских компартий, считавшие, что плохо продуманные попытки организации партизанских очагов только дискредитируют коммунистов и тем самым играют на руку США. В СССР, как считало ЦРУ, узнали об операции «Тень» «примерно» в конце 1962 года, когда выяснилось, что компартия Боливии даже не проинформировала об этой операции компартию Аргентины397. Москва настоятельно порекомендовала Монхе немедленно сделать это. В марте — апреле 1963 года боливийские коммунисты сообщили о проекте лидеру аргентинских коммунистов Викторио Кодовилье, который был крайне возмущен и расстроен фиаско с ЭГП. Кодовилья еще раньше утверждал, что кубинская революция не является примером для подражания в Аргентине. В Москве думали точно так же, но с оглядкой на Фиделя пытались выработать единую компромиссную точку зрения среди латиноамериканских коммунистов. Согласованный к концу 1964 года компромисс выглядел следующим образом: латиноамериканские компартии в принципе не отказывались от поддержки вооруженной борьбы на континенте, но компартия каждой страны сама определяла, мирным или вооруженным путем должна развиваться революция. Че этот компромисс никак не устраивал. Он по-прежнему винил руководство многих латиноамериканских компартий в умышленном нежелании ввязываться в серьезную борьбу с империализмом. Частично так оно и было. В некоторых странах коммунисты привыкли к легальному статусу и не желали ставить его на карту, ввязываясь в сомнительные вооруженные акции. Но главной причиной, по которой Че уже с середины 1964 года принял твердое решение уехать с Кубы, было желание самому принять участие в революционных боях за границей. Он не мог себе простить, что по его вине в Аргентине погибли честные и смелые люди. Отныне только он должен был брать на себя всю полноту ответственности непосредственно на поле сражения, и неудача должна была оцениваться прежде всего его собственной жизнью. Фидель хотел удержать Че на Кубе, но, зная характер своего соратника, понимал, что это бесполезно. В любом случае Куба была готова оказать Че максимально возможную помощь в его интернационалистском проекте. Летом 1964 года Че решил, что международная ситуация стала более благоприятной для начала вооруженной борьбы против американского империализма. Причем не обязательно в Латинской Америке. Главным очагом мировой напряженности тогда стал Вьетнам. После изгнания вьетнамскими коммунистами при помощи СССР и КНР французских колонизаторов в 1954 году страна была разделена на две части Женевскими соглашениями. Предполагалось, что в следующие два года будут проведены свободные выборы, после которых обе части воссоединятся. Однако Запад сорвал проведение общевьетнамских выборов, так как победа коммунистов на них казалась неминуемой. С 1957 года в Южном Вьетнаме коммунистические партизаны вели вооруженную борьбу против проамериканского правительства Нго Динь Зьема. В 1959 году руководство Демократической Республики Вьетнам (ДРВ, Северный Вьетнам) приняло решение оказать военную помощь повстанцам, поскольку мирные пути объединения страны зашли в тупик. Еще при президенте Кеннеди американцы начали отправку в Южный Вьетнам тысяч военных советников, принимавших непосредственное участие в карательных акциях против партизан и мирного населения. Однако полномасштабной войной с точки зрения американского истеблишмента это вроде бы не являлось. Но тут подоспел хорошо организованный «случай». В 1964 году ВМС США проводили у берегов Северного Вьетнама радиотехническую разведку. В начале августа эту задачу выполнял эсминец «Мэддокс». Во второй половине дня 2 августа 1964 года «Мэддокс», по утверждению американской стороны, находился в международных водах, когда внезапно экипаж корабля обнаружил три приближающихся торпедных катера ДРВ. Якобы они вели себя агрессивно, и капитан «Мэддокса» отдал приказ произвести предупредительный выстрел. В ответ на это катера открыли огонь по эсминцу из крупнокалиберных пулеметов и произвели торпедные пуски, однако все торпеды прошли мимо цели. В завязавшийся морской бой вступило звено американских палубных истребителей, выполнявших тренировочный полет возле своего авианосца «Тикондерога», также находившегося в Тонкинском заливе. Катера получили повреждения и, прекратив атаку, взяли курс на свою базу. 4 августа в том же самом Тонкинском заливе опять произошел бой вьетнамских катеров с американскими кораблями. Конгресс США перед лицом двух «агрессивных акций» ВМС ДРВ против американских кораблей в международных водах 7 августа 1964 года принял так называемую «Тонкинскую резолюцию». Этот документ уполномочивал президента Джонсона принять меры для пресечения дальнейших нападений, а также разрешал президенту предпринять все шаги, включая использование вооруженных сил США, «для защиты свободы стран Юго-Восточной Азии». «Тонкинская» резолюция стала правовой основой для начала полномасштабного участия США в боевых действиях во Вьетнаме без формального объявления войны. На самом деле американцы солгали и своему парламенту, и всему миру — они уже с 1963 года лихорадочно искали предлог для войны и весь инцидент был ими подстроен. Тем не менее 5 августа 1964 года ВВС США начали варварские ковровые бомбардировки ДРВ. Че пришел к верному выводу, что руки американцев теперь будут связаны вьетнамскими делами надолго и им будет не до Латинской Америки, как, впрочем, и до других уголков земного шара. И тут Че вспомнил о своих алжирских друзьях и о самой большой стране Африки — Конго. Бельгийское Конго — страна с огромными запасами урана и алмазов — обрело независимость 30 июня 1960 года. Первым премьер-министром страны стал Патрис Лумумба, один из лидеров крупнейшей партии коренного населения — Конголезский национальный союз (КНС). Бывшим колонизаторам Лумумба показался слишком радикальным (возникли опасения относительно национализации природных ресурсов), и они организовали против молодого государства сепаратистский мятеж в южной провинции Катанга — именно в этом регионе и находились крупнейшие месторождения алмазов. Лидером сепаратистов при поддержке Запада стал Моиз Чомбе. Фактически его поддерживали расквартированные в Конго бельгийские войска. Наглая поддержка бельгийцами сепаратистов в Конго привела к призывам в рамках ООН (в основном со стороны социалистических и африканских стран) потребовать вывода из страны бельгийских войск. Генеральный секретарь ООН Даг Хаммаршельд считал, что кризис в Конго позволит ООН продемонстрировать свой миротворческий потенциал, и призвал отправить туда многонациональный контингент миротворцев. 14 июля 1960 года Совет Безопасности ООН принял резолюцию номер 143, призвав Бельгию вывести из Конго войска, которые надлежало заменить миротворцами ООН. Но под давлением Запада (прежде всего США) Хаммаршельд отказался использовать войска ООН, утверждая, что военное вмешательство ООН в кризис якобы будет означать нарушение суверенитета Конго. Возмущенный таким лицемерием, Лумумба обратился за помощью к СССР, который согласился предоставитьоружие и материально-техническую поддержку. Выход на политическую сцену в Конго Советского Союза встревожил США. Администрация Эйзенхауэра давно подозревала, что Лумумба был коммунистом и собирался передать Конго под контроль СССР. В августе 1960 года сотрудники ЦРУ в регионе сообщили, что «Конго переживает… классическую коммунистическую интервенцию», и предупредили, что страна может последовать по пути Кубы. ЦРУ было дано указание физически устранить Лумумбу. По просьбе американцев президент Конго Жозеф Касавубу отстранил Патриса Лумумбу от власти, поместил его под домашний арест и обратился за помощью к США. Лумумба сбежал из-под домашнего ареста на восток, в город Стэнливиль[248], где он рассчитывал собрать своих сторонников. Преследуемый войсками, верными командующему конголезской армией Жозефу Дезире Мобуту[249], 1 декабря 1960 года Лумумба попал в плен и в наручниках был доставлен в столицу страны Леопольдвиль[250]. 7 декабря 1960 года состоялось срочное заседание Совета Безопасности ООН по рассмотрению требований СССР о немедленном освобождении Патриса Лумумбы, его восстановлении в должности главы правительства Конго и разоружении сил Мобуту. Позиция СССР была одобрена 14 декабря 1960 года восемью голосами членов Совбеза ООН против двух. Тем не менее Лумумба остался в плену, был подвергнут пыткам и перевезен в провинцию Катанга, где его передали силам, лояльным сепаратисту Чомбе. 17 января 1961 года после пыток и издевательств Лумумба был казнен катангскими войсками, что вызвало взрыв возмущения во всем мире. При этом «миротворцы» ООН в Конго безучастно взирали на все эти бесчинства, и генсек ООН Хаммаршёльд стал опасаться полной потери авторитета. 18 сентября 1961 года он прилетел в Северную Родезию[251], недалеко от границы с Конго, чтобы попытаться посредничать в прекращении огня между силами ООН и катангскими сепаратистами. При попытке приземления в аэропорту его самолет разбился и все пассажиры погибли. Тайна гибели Хаммаршёльда не раскрыта до сих пор. По всей вероятности, тут не обошлось без помощи западных спецслужб. Чомбе выполнил свое дело, и в январе 1963 года войска ООН наконец-то «усмирили» Катангу. Но в 1964 году Касавубу после консультаций с Западом назначил этого убийцу и сепаратиста временным премьером Конго. Сторонники Лумумбы в эмиграции объединились в Национальный совет освобождения (НСО) во главе с бывшим министром внутренних дел Кристофом Гбенье. В ответ на назначение Чомбе в центральных и восточных районах Конго вспыхнуло мощное восстание. Повстанцев поддерживали китайцы[252], они опирались на Танзанию, и их номинально возглавил бывший министр образования в правительстве Лумумбы Пьер Мулеле. Но в реальности отдельные группы повстанцев действовали сами по себе и часто вообще подчинялись только своим племенным вождям. Восстание перекинулось в Киву на востоке Конго, а затем в Альбервиль[253], что вызвало вооруженное выступление местных племен (восстание симба[254]). Повстанцы при поддержке СССР начали расширять свои территории и быстро продвинулись на север. 4 августа 1964 года был захвачен Стэнливиль. Фактически весь восток Конго перешел под контроль сторонников Лумумбы, хотя они по-прежнему были раздроблены. На юге провинции Киву повстанцев возглавлял Гастон Сумиало, в северной Катанге — Лоран-Дезире Кабила[255]. Через озеро Танганьика (его западный берег контролировали повстанцы) им поступала помощь из сопредельной Танзании. 5 сентября 1964 года повстанцы провозгласили на контролируемой ими территории Народную Республику Конго (НРК). Президентом НРК стал Гбенье, министром обороны — Сумиало. Отряды повстанцев на бумаге были сведены в Армию народного освобождения во главе с Николасом Оленгой. На заседании СНБ США 6 августа 1964 года был сделан очень тревожный для американцев вывод: «Стэнливиль находится в руках повстанцев. Все восточное Конго может последовать за ним в течение ближайших дней; Катанга, Леопольдвиль и все центральное правительство могут рухнуть в течение ближайших недель»398. В Вашингтоне решили любой ценой не допустить развития ситуации по такому сценарию, и не только потому, что Конго обладало важными для Запада минеральными ресурсами. Точно так же, как и Че, администрация Джонсона считала, что победа левых повстанцев в самой большой стране Черной Африки приведет к резкому изменению соотношения сил на континенте в пользу мирового социализма. А это, в свою очередь, изменило бы соотношение сил во всем мире, и опять-таки не в пользу Запада. В какой-то мере американцы действительно считали Конго «вторым Вьетнамом» с точки зрения популярной тогда в Вашингтоне «теории домино». Мол, если «падет» Вьетнам, то вслед за ним «рухнут» такие «костяшки», как Таиланд, Филиппины и т. д., то есть вся Юго-Восточная Азия. Один из офицеров ЦРУ Ричард Холм вспоминал: «Конечно, симба, скопище неграмотных диссидентов, не были коммунистами. Но они представляли угрозу для прозападного правительства Чомбе в Леопольдвиле. Поэтому они получили помощь от Советского Союза, Китая и их сателлитов. А это вызвало решимость Соединенных Штатов и их союзников предоставить Чомбе и его правительству максимально возможную поддержку. Вот так все просто…»399 В августе 1964 года американцы получили просьбу Чомбе развернуть в Конго три парашютно-десантных батальона, которые и должны были отбить Стэнливиль. На заседании СНБ США 11 августа эта просьба была отвергнута, хотя Вашингтон и оставил за собой право прибегнуть к прямой военной интервенции «в крайнем случае». Пока в Конго направили четыре транспортных самолета С-130, три транспортных вертолета и 50 бойцов сил спецназначения из элитной 82-й дивизии ВДВ. Вся эта группа должна была прежде всего заниматься обучением и переброской на фронт сил Чомбе. Но на всякий случай председатель ОКНШ США генерал Уилер отдал приказ разработать план широкомасштабного военного вмешательства. В любом случае Конго «должно было быть спасено от коммунизма». Но основные военные силы быстрого реагирования американцы в тот момент держали наготове для Вьетнама, и в этом смысле анализ Че относительно связанных у американского империализма рук был абсолютно верным. Че не менее внимательно, чем американцы, следил за событиями в Конго. Геополитическое положение этой страны в Африке напоминало ему Боливию. Как и Боливия в Южной Америке, Конго располагалось в центре Африканского континента, и с его территории можно было бы развернуть вооруженную борьбу во всех сопредельных государствах, в том числе и в английских и португальских колониях. Важным было и то, что вооруженным повстанцам в Конго помогали как СССР, так и Китай, и Че полагал, что на этой почве можно хотя бы как-то примирить Москву и Пекин. В отличие от Латинской Америки русские не имели никаких возражений против вооруженной революционной борьбы в Африке. Американцы же, завязнув во Вьетнаме, по оценкам Че, вряд ли стали бы активно вмешиваться в конголезский кризис. Еще в апреле 1961 года Че призывал учиться на ошибках Лумумбы, главными из которых он считал излишнюю доверчивость и примиренчество. «Зверски убитый Лумумба величием своего мученичества показывает, какой урок надо извлечь из трагических ошибок, чтобы в дальнейшем они не повторялись. Начав антиимпериалистическую борьбу, необходимо быть последовательными, постоянно нанося удары по уязвимым позициям врага, не делая ни шагу назад. Всегда вперед, всегда контратакуя, всегда отвечая на любую агрессию все более мощным давлением народных масс. Только так придем к победе»400. В своем уже упоминавшемся выше выступлении перед сотрудниками кубинских органов госбезопасности (май 1962 года) Че, помимо латиноамериканских стран, обрисовал ситуацию и в Конго: «За что идет борьба в Конго? В Конго есть уран, в Конго есть медь, в Конго есть алмазы, есть целый ряд других полезных ископаемых. Соединенные Штаты вели напряженную борьбу в Конго, вытеснили бельгийский империализм и теперь остались там одни; такова политика, которую Соединенные Штаты проводят по всему миру… И лишить империализм этой опоры, лишить его экономической основы, — значит ослаблять его, и ослаблять в самом его сердце…»401 Сразу же после освобождения повстанцами Стэнливиля Че в выступлении перед рабочими-ударниками (15 августа 1964 года) с оптимизмом отозвался о событиях в Конго: «А что происходит в Африке? В Африке, где какую-нибудь пару лет назад был убит и растерзан премьер-министр Конго, где обосновались североамериканские монополии, началась борьба за обладание Конго. Почему? Потому что там есть медь, потому, что там есть радиоактивные руды, потому, что Конго хранит в своих недрах исключительные богатства стратегического значения. Поэтому они убили руководителя ее народа, который имел наивность верить в право, не отдавая себе отчета в том, что право должно быть подкреплено силой. Так он стал мучеником своего народа»402. Че был абсолютно прав, описывая важность Конго для США. Для американцев потерять Конго было равносильно потере Африки, потере престижа в мире. С 1960 по 1968 год только по линии ЦРУ на спецоперации в Конго было потрачено 12 миллионов долларов (80 миллионов в ценах 2015 года)403. Американская разведка подкупала племенных лидеров и депутатов парламента, газеты и радиостанции, офицеров конголезской армии и профсоюзных лидеров. После того как в августе 1964 года повстанцы твердо взяли под контроль примерно одну шестую территории Конго, ЦРУ направило основные усилия на помощь тем племенам, которые изъявили готовность бороться на стороне правительства. Американцы взяли на содержание все ВВС Конго[256], которые, как отмечало ЦРУ, существовать без американской помощи просто не смогли бы. Через ЦРУ были наняты 79 пилотов-иностранцев, которые бомбили и обстреливали лишенных средств ПВО повстанцев с воздуха. В мае 1964 года ЦРУ начало операции по бомбежке повстанцев на востоке Конго. Удары с воздуха сильно деморализовали отряды симба, в рядах которых было много молодых, никогда не видевших самолетов племенных ополченцев. Че явно ошибался, когда думал, что Вьетнам совсем отвлечет американцев от Конго — война в Юго-Восточной Азии еще только набирала обороты[257]. Тем не менее Че при поддержке Фиделя решил устроить американцам по всему миру несколько «Вьетнамов». В любом случае это отвлекло бы силы ЦРУ непосредственно от Кубы. Хотя американцы после Карибского кризиса обязались не нападать на Кубу, это отнюдь не означало, что ЦРУ прекратило диверсии, теракты и саботаж против острова. Напротив, оно их усилило. Антикубинский центр ЦРУ в Майами работал на полную катушку, финансируя подрывную работу кубинских контрреволюционеров. 13 сентября 1964 года диверсионная команда ЦРУ, состоявшая из кубинских эмигрантов, напала в открытом море на испанский корабль «Сьерра де Арансасу». Судно везло на Кубу продовольствие, медикаменты, текстиль. Характерно, что испанский диктатор Франко не присоединился к американскому эмбарго против Кубы. Перед нападением на корабль его на низкой высоте облетел патрульный самолет береговой охраны США. Три катера эмигрантов обстреляли корабль из пулеметов и пушек калибра 20 и 40 миллиметров и взяли «Сьерра де Арансасу» на абордаж. На корабле возник пожар, несколько членов экипажа, включая капитана, были ранены, три человека погибли. Нападение было прекращено только после того, как на помощь испанскому судну подошел находившийся поблизости голландский корабль. Инцидент вызвал возмущение во всем мире. Позднее выяснилось, что наемники ЦРУ перепутали испанский корабль с кубинским. В октябре 1964 года Фидель направил Че в Москву, чтобы выяснить, не изменилась ли политика Советского Союза в отношении Кубы после отставки Хрущева. Че был невероятно популярен в СССР, и не случайно, что именно он вместе с Юрием Гагариным возглавил Общество советско-кубинской дружбы. 16 октября 1964 года Че встретился с первым секретарем советского посольства в Гаване Дарусенковым и сообщил ему, что уход Хрущева взволновал кубинское руководство. Че прямо сказал, что не верит в «состояние здоровья» как причину отставки Хрущева. Наверняка речь идет о политических расхождениях между Хрущевым и остальными членами советского руководства. Хрущева знали на Кубе как человека, всегда готового бескорыстно помочь кубинской революции, поэтому, продолжал Че, его уход не может не вызвать волнения в Гаване. На Кубе, сказал Че, считали, что Хрущев пользуется большой популярностью в Советском Союзе и что под его руководством «…СССР добился выдающихся успехов в своей политике». Тем не менее Че отметил и ряд недостатков Хрущева, которые, впрочем, не имели отношения к мотивам его отставки (о чем Че тогда не знал), что отражено в записи беседы Че с советским дипломатом: «Мне, например, очень был не по душе ярко выраженный прагматизм т. Хрущева, неожиданные повороты в его политике. Об этом ярко свидетельствует период Карибского кризиса, который оставил у нас, кубинцев, очень неприятный осадок. Тов. Хрущев, на мой взгляд, допускал неприемлемые действия в адрес Китая и Албании. Я лично был во многом не согласен с тем курсом, который приняла в этом вопросе советская политика после ХХП съезда КПСС. В результате этого мы стоим сейчас перед самой сложной проблемой, которая существовала когда-либо в мировом коммунистическом движении. Я не хочу тем самым оправдывать китайскую линию. Я считаю, что китайские руководители ведут себя недопустимо… Китайское руководство… занимает в отношении Кубы такую позицию, при которой нам весьма трудно что-либо сказать против Китая. КНР оказывает нам существенную помощь, пренебрегать которой мы не можем… Несмотря на тяжелое продовольственное положение Китая, они поставляют нам рис. Мы понимаем, конечно, что китайское руководство при этом преследует свои определенные цели и помогает нам за счет своего народа, но от факта китайской помощи не отмахнуться…»404 Че с явной обидой и как бы в противовес китайскому бескорыстию[258] говорил, что в СССР «есть люди, которые не проявляют большого энтузиазма в отношении Кубы, так как она, помимо экономической обузы для Советского Союза, является также потенциальным очагом мировой термоядерной войны». В целом Че выразил опасения (оправданные, как оказалось), как бы в СССР после отставки Хрущева не начался период огульного отрицания всех его заслуг, как случилось с оценкой деятельности Сталина: «Подобная практика имела бы тяжелые последствия, которых хотелось бы избежать». «Сказав в заключение, что он мало встречался с т. Брежневым Л. И. и поэтому не может высказать о нем своего мнения, Гевара отметил, что он сохранил приятные воспоминания о контакте с т. Косыгиным А. Н. Мне, сказал он, т. Косыгин представляется серьезным, вдумчивым, умным руководителем, который подходит к решению вопросов без спешки, предварительно все продумав и взвесив. Хотя я и знаю, что по ряду кубинских просьб он не всегда шел нам навстречу, я придерживаюсь о т. Косыгине самого высокого мнения»405. Визит Че в СССР (6—18 ноября) никак его не обрадовал. И Брежнев, и Косыгин были намерены не только продолжать экономические рыночные реформы, но еще и усилить их. Сталина реабилитировать они также не собирались, хотя и прекратили его публичную критику. Что касается Кубы, то столь неприятный для Че прагматизм был сохранен, хотя здесь, как представляется, кубинцы были излишне придирчивыми. Конечно, китайцы кое-что давали Кубе бесплатно, но мало, да и (как признавал сам Че) в угоду своим же интересам. СССР поставлял Кубе товары в кредит (хотя и на очень льготных условиях), что Че считал нарушением принципа социалистического интернационализма. Какие деньги в отношениях между друзьями? Но в Москве вполне резонно считали, во-первых, что не все, что запрашивает Куба, приносит стране пользу. Ведь и сам Че признавал, что его первоначальная концепция индустриализации с опорой на тотальное импортозамещение была ошибочной. И если бы СССР тогда поставил оборудование для гигантских металлургических заводов, оно наверняка пропало бы зря. Во-вторых, думали и Хрущев, и Брежнев, и Косыгин, поставки в кредит дисциплинируют кубинцев, заставляют их бережнее относиться к прибывающим оборудованию и материалам. И здесь резон был на советской стороне. В принципиальном плане стоит отметить, что Москва всегда была готова пойти навстречу разумным пожеланиям Кубы и не настаивала на жестком соблюдении графика платежей или погашения кредитов. Формально все это, конечно, выглядело более «прагматично», чем «широкий жест» китайцев, но советские поставки на Кубу и при Хрущеве, и при Брежневе превышали китайские в десятки раз. Поставки СССР в рамках экономического и технического содействия Кубе составили в 1965 году 337,9 миллиона рублей, в 1967-м — 506,8 миллиона406. КНР выделила Кубе беспроцентный кредит в объеме 60 миллионов долларов на пять лет (1961–1965) и в Пекине заверили, что если Куба не сможет его погасить, то это не страшно407. Че был в восторге: «Такой кредит является невиданным в мире: беспроцентный, без четкой даты погашения, даже без ответственности за его невозврат»408. Тем не менее весь объем кубинско-китайской торговли в 1965 году был примерно в два раза меньше советского содействия Кубе и составлял 224 миллиона долларов. В ходе визита в СССР Че от имени Кубы принял участие в праздновании очередной годовщины Октябрьской революции (стоял на трибуне Мавзолея), посетил, как обычно, промышленные и сельскохозяйственные предприятия (ЗИЛ, станкостроительный завод «Красный пролетарий», совхоз «Матвеевский», Московский конный завод номер 1). Важными были встречи в Центральном экономико-математическом институте Академии наук СССР — идейной лаборатории советских рыночных реформ409. Культурная программа включала усадьбу «Архангельское» и художественную выставку «Москва — столица нашей родины». 11 ноября Че присутствовал на торжественном собрании, на котором было создано Общество советско-кубинской дружбы. Он и Юрий Гагарин — самые популярные люди на Земле — его и возглавили. «Правда» (от 12 ноября 1964 года) писала, что майор Эрнесто Гевара «в своем кратком приветственном слове сказал, что кубинский народ никогда не забудет тот вклад, который внес Советский Союз в дело строительства социализма на Кубе и что Куба всегда будет вместе со своим большим другом — советским народом». В Москве Че провел встречу с кубинскими студентами, обучавшимися в СССР, и дискуссия на экономические темы вылилась в такие жаркие баталии, что едва не вышла из-под контроля. Че вспоминал: «Я обсуждал со студентами свои взгляды на моральное стимулирование, говорил о том, что система хозрасчета в СССР является настоящим бедствием… У меня никогда не было такой восприимчивой аудитории, потому что мои собеседники [студенты] жили непосредственно в средоточии проблемы…» Что ни говори, «западноевропейский блок развивается гораздо быстрее, чем блок народно-демократических государств». Это происходит, по мнению Че, из-за того, что в СССР «вернулись к материальным стимулам, конкуренции и дифференциации в заработной плате…»410. Таким образом, кубинские студенты в Москве, к неудовольствию Че, явно были «заражены» советским хозрасчетом. В вопросе отставания СССР по темпам экономического роста от капиталистических стран Че был тогда явно не прав. Если в 1961–1965 годах национальный доход СССР в среднем за год рос на 6,5 процента, то после ускорения реформ в 1966–1970 годах — на 7,7. Не зря восьмую пятилетку в Советском Союзе окрестили «золотой». ВВП США, например, вырос в 1965–1966 годах на 4 процента. Помимо экономических тем, Че обсуждал в Москве и политические вопросы. Он встречался с Юрием Андроповым, который тогда возглавлял отдел ЦК КПСС, отвечавший за связи с социалистическими странами. Состоялась беседа и с Виталием Корионовым, курировавшим в аппарате ЦК отношения с Латинской Америкой. Корионов был уже наслышан (в том числе и от Марио Монхе) о давлении кубинцев на латиноамериканские компартии в плане вооруженной борьбы. Че горячо убеждал Корионова, что перспектива освобождения всей Латинской Америки от господства США весьма реальна. И сделать это можно только вооруженным путем. Но в Москве, к явному неудовольствию Че, относились к этим планам прохладно, так как не верили в успех. В целом кубинскому гостю подтвердили линию Москвы — каждая компартия в Латинской Америке сама решает, как ей действовать. Че был настолько раздосадован столь умеренной линией Москвы, что отказался принять участие в Совещании коммунистических и рабочих партий Латинской Америки, состоявшемся в Гаване 23–28 ноября 1964 года. Он заявил, что лучше поедет на сафру в провинцию Орьенте. Че понимал, что на этой встрече он со своей идеей партизанского очага не получит большинства. Хотя созыв совещания именно в Гаване отражал как раз стремление Москвы примирить кубинскую точку зрения со взглядами сторонников мирного пути в Латинской Америке. Совещание в общей форме подтвердило стремление усилить революционную борьбу в Латинской Америке (реверанс в адрес кубинцев) и высказалось в поддержку СССР в советско-китайском противостоянии. Американская разведка расценила итоги совещания как победу умеренной линии, торжество осторожной позиции Москвы: «Советские ставки на гаванском совещании были высокими, и совещание стало успехом КПСС» именно в плане противодействия китайцам и «отделения» от них Кастро4". ЦРУ отмечало, что на совещании было принято решение не поддерживать никаких вооруженных групп в странах Латинской Америки, если они действуют без санкции местных компартий. Принятое на совещании заявление было одновременно опубликовано в Гаване и Москве 18 января 1965 года. Че не собирался хранить молчание — 30 ноября 1964 года он выступил с речью в Сантьяго-де-Куба, в которой подверг критике слишком мирную тактику латиноамериканских коммунистических партий. Вообще складывается впечатление, что после гибели своих товарищей в Аргентине Че отбросил всякую политкорректность. В своих последних публичных выступлениях он уже прощался с Кубой, хотя тогда этого кроме Фиделя и Рауля (они были в курсе планов своего боевого товарища) никто не замечал. 9 декабря 1964 года Че прилетел в Нью-Йорк, где принял участие в работе Генеральной Ассамблеи ООН. Перед самым отлетом он встретился с первым секретарем посольства СССР в Гаване Дарусенковым, чтобы проинформировать советскую сторону об основных моментах предстоящего выступления: «Я затрону, в частности, вопрос о мирном сосуществовании в том плане, что принцип мирного сосуществования должен действовать не только в отношениях между крупными державами, но и в отношениях между большими и малыми странами»412. Че хотелось показать Москве, что США в отношении Кубы отнюдь не прекратили диверсий и саботажа и ни о каком мирном сосуществовании даже не помышляют. «Важное место в моем выступлении займет также обвинение США в постоянных агрессивных актах против Кубы», — говорил Че, показывая толстую папку с подборкой материалов с фотографиями, разоблачающими агрессивные действия США против Кубы, главным образом в районе Гуантанамо. Сам факт предварительной встречи Че с советским представителем перед отлетом в Нью-Йорк ясно показывает, что он никогда не был противником СССР. Да, у него были с Москвой тактические расхождения по некоторым вопросам, но это были откровенные споры друзей, приверженных одной великой цели — строительству общества, свободного от эксплуатации человека человеком. Кубинские контрреволюционеры в США открыто грозили Эрнесто Геваре смертью, но Че презирал их угрозы и часто появлялся без охраны. Прямо перед входом в здание ООН его попыталась ударить ножом кубинская эмигрантка Молли Гонсалес, которой, видимо, не давали покоя «лавры» Шарлотты Корде. Но Че примеру Марата следовать не собирался — при помощи полиции он обезоружил нападавшую и показал беснующимся вокруг эмигрантам неприличный жест. В своем выступлении в ООН 11 декабря Че высказался против экспорта революции, что не означало пассивности мирового революционного движения: «Мы снова и снова утверждаем, что революции не экспортируются. Революции рождаются в гуще народа. Революции вызываются эксплуатацией, которой правительства — такие как в Коста-Рике, Никарагуа, Панаме или Венесуэле — подвергают свои народы. Затем уже освободительным движениям может оказываться — или не оказываться — помощь, в первую очередь моральная. Но реальность такова, что революции не могут экспортироваться»413. Во время выступления Че кто-то выпустил по зданию ООН гранату из базуки через реку Ист-Ривер. Синхронно с этим терактом перед входом в здание ООН собрались протестующие кубинские эмигранты, и это «совпадение» было подмечено даже американскими СМИ. Как и то, что базука была американского производства и состояла на вооружении армии США. От взрыва задрожали окна в зале пленарных заседаний Генеральной Ассамблеи ООН, но на Че это не произвело никакого впечатления. Выступая в ООН, Че подверг резкой критике политику Запада в Конго, где ситуация серьезно обострилась: «Все свободные люди мира должны вооружиться, чтоб отомстить за преступления, совершенные в Конго». Американцы тогда еще не знали, что этот призыв был не просто фигурой речи. Правительство Чомбе со ссылкой на опасность пребывания белых в захваченном повстанцами Стэнливиле обратилось за военной помощью к Бельгии и США. Американские ВВС перебросили в Конго батальон бельгийских парашютистов. 24 ноября 1964 года 350 десантников высадились с американских самолетов в аэропорту Стэнливиля (операция «Красный дракон»). В это же время к Стэнливилю подошли отряды конголезской правительственной армии, которыми фактически командовал известный британский солдат удачи Майкл Хоар[259]. Наиболее боеспособными в этой армии были белые наемники, среди которых встречались и бывшие нацисты[260]. Хоар был завербован для войны в Конго офицерами ЦРУ414. Посольство США в Конго сообщало в Вашингтон: «Для общественности мы должны продолжать линию “без комментариев” по всем аспектам проблемы наемников… По меньшей мере открыто представители США должны держаться от наемников как можно дальше»415. В августе 1964 года «Коммандо 5» Хоара (38 человек), продвигаясь на катерах через озеро Танганьика, попыталось взять штурмом город Альбервиль (операция «Часы на цепочке»), но потерпело неудачу. После этого Хоар нарастил свой отряд до трехсот человек, разделенных на восемь взводов. В отряде царили жесткая дисциплина (бритье каждый день) и неприкрытый апартеид — черных на службу не брали принципиально. Весь транспорт (включая два бронетранспортера) Хоару через ЦРУ предоставила армия США, вооружение было бельгийского производства. Все финансирование «Коммандо 5» полностью осуществляло ЦРУ, в том числе лично резидент ЦРУ в Конго Бенджамин Хилтон Кушинг[261]. Военный атташе США в Леопольдвиле полковник Раудстейн высоко ценил Хоара: «Сторонники Чомбе должны быть счастливы, что на их стороне есть такой человек, как Хоар с его темпераментом, характером и способностями…» Преемник Кушинга Девлин вспоминал: «Хорошо образованный… человек чрезвычайного обаяния Майк Хоар проявил себя как серьезный и способный солдат… Мы стали хорошими друзьями, и эта дружба продолжалась много лет»416. Тактика Хоара была следующей: отряд на джипах на большой скорости (60–70 километров в час) внезапно выдвигался к занятым повстанцами деревням и открывал ураганный огонь из автоматического оружия. Неопытные бойцы-симба обычно не выдерживали такого удара. То, что при бесцельном огне гибло много мирных жителей, Хоара не волновало — ведь они просто «черномазые». Расход горючего и боеприпасов при такой тактике был очень большим, но американцы постоянно снабжали отряд с воздуха. Американцы осуществляли и переброску отдельных групп наемников своими транспортными самолетами, что обеспечивало «Коммандо 5» очень большую мобильность в стране, где фактически не было нормальных дорог. Формально американцы и бельгийцы всего лишь хотели освободить белых заложников в Стэнливиле. Но на практике оккупанты стали проводить дикие репрессии против мирного населения Восточного Конго. 3 ноября 1964 года «Правда» перепечатала репортаж французского журнала «Пари матч» из Конго под характерным заголовком «Путешествие в ад». 1 ноября 1964 года наемники Хоара и части Чомбе начали наступление на Стэнливиль (американцы предоставили для этого более двухсот автомашин). 24 ноября ровно через два часа после высадки бельгийцев колонна Хоара вошла в город. Началось повальное мародерство, причем наемники прежде всего грабили дома «спасенных» ими белых. «Армия» Чомбе грабила и убивала черных. В Вашингтоне с удовлетворением отмечали роль ЦРУ во взятии Стэнливиля: «Самолеты ЦРУ наводили ужас на симба, которые осознали, что их магия не спасает от пулеметов 50-го калибра и авиационных пушек…»417 7 ноября «Правда» под заголовком «Тяжелые бои в Конго» писала, что в штурме Стэнливиля участвовали более трехсот белых наемников. Было хорошо известно, что своими успехами солдаты Чомбе и наемники Бешеного Майка обязаны американцам. 18 ноября «Правда» сообщала, что улицы конголезского города Кинду «завалены трупами мирных жителей, погибших во время варварских бомбардировок города американскими самолетами, пилотируемыми кубинскими контрреволюционерами». Казалось, что восстание симба почти подавлено. Но повстанцы быстро оправились от поражения и по-прежнему контролировали большие районы на северо-востоке Конго. Они стали уделять больше внимания вооружению и боевой подготовке. Ранее многие симба воевали копьями и обмазывались соками трав, считая, что это предохраняет от пуль врага. Теперь через Танзанию они стали получать современное стрелковое оружие из СССР, Китая и Алжира. В ответ на моторизованную тактику Бешеного Майка симба применяли «слоновьи ловушки» — огромные хорошо замаскированные ямы, усеянные острыми кольями. В этих засадах «Коммандо 5» потеряло половину своего автотранспорта и десятки людей убитыми и ранеными. Хоар потребовал от главкома конголезской армии Мобуту повышения жалованья своим бандитам, а для себя выторговал звание подполковника. Теперь (начало 1965 года) перед ним была поставлена задача отрезать повстанцев от Танзании и Уганды, откуда симба получали советское и китайское оружие. Пилотируемые кубинскими наемниками ЦРУ самолеты нанесли бомбовые удары по Уганде, которая в ответ на это отключила все программы американского телевидения в стране. Че уже для себя решил, где американцы получат «второй Вьетнам», а именно — в Конго. План Че состоял в том, чтобы он сам с небольшой группой имевших партизанский опыт кубинцев организовал боевую и тактическую подготовку отрядов симба непосредственно в Конго. Живой силы у повстанцев было достаточно, хватало и современного стрелкового оружия, а значит, непосредственного участия кубинцев в боях, как думал Че, не требовалось. Достаточно было обучить местных грамотной тактике партизанской борьбы. Для реализации этого плана требовалось согласие не только самих повстанцев Конго, но и Алжира и Египта (источников снабжения), а также Танзании — главной перевалочной базы при доставке оружия и боеприпасов. В поддержке СССР и КНР Че и так не сомневался — обе эти страны уже помогали соратникам Лумумбы. Можно было бы открыть против марионеточного режима Чомбе второй фронт. Прямо напротив столицы Конго Леопольдвиля на другом берегу реки Конго располагалась столица другого, Среднего Конго — Браззавиль. С декабря 1963 года президентом этой Республики Конго был бывший учитель Альфонс Массамба-Деба, придерживавшийся левых взглядов. Правда, он подпал под сильное влияние китайцев, первым во франкофонной Африке признав в феврале 1964 года КНР[262]. Китайцы ответили масштабной экономической помощью. В конце 1964 года Че вылетел в Африку и 26 декабря провел переговоры с прогрессивным лидером Мали Модибо Кейтой418. Но 2 января 1965 года он уже прибыл в Браззавиль. Массамба-Деба поддерживал повстанцев соседнего Конго и стремился вообще объединить обе страны под своим руководством. Тогда, получив границу с тоже вставшей на путь социализма Танзанией, новое большое социалистическое Конго смогло бы контролировать весь центр континента. Массамба-Деба выразил полную поддержку планам Че с явным расчетом на кубинскую экономическую помощь. Че обещал содействие в организации в Браззавиле народной милиции по кубинскому образцу. При помощи кубинцев был основан тренировочный лагерь для конголезских повстанцев. Массамба-Деба поддерживал также Народное движение за освобождение Анголы (МПЛА), воевавшее с 1961 года против португальских колонизаторов, прежде всего в ангольском анклаве Кабинда, примыкавшем к Республике Конго. 5 января 1965 года Че встретился с лидером МПЛА Агостиньо Нето, пообещав движению военную помощь Кубы[263]. Прибытие первых кубинских военных советников, заверил Че, следовало ожидать уже летом. В то же время МПЛА прохладно отнеслось к просьбе Че направить своих партизан на помощь конголезским повстанцам. Так первый раз Че столкнулся с типично африканским фактором, который он ранее не учитывал — с трайбализмом. Для многих африканских революционеров идеология стояла отнюдь не на первом месте — главным было служение интересам своей народности или племени. Тем не менее с беседы Че и Нето началось участие кубинцев в ангольских событиях, растянувшееся почти на 30 лет и завершившееся полным успехом Кубы в борьбе против США и ЮАР. Из Браззавиля Че отправился в другие африканские страны социалистической ориентации — Гвинею, Гану, Дагомею[264] и Алжир. 8 января 1965 года Че встретился с лидером Гвинеи Секу Туре, также обещавшим поддержку «конголезскому проекту». На границе с Сенегалом оба лидера провели переговоры с сенегальским президентом Сенгором, крайне популярным политиком в Африке того времени, придерживавшимся панафриканских взглядов (это было особенно важно для Че). Сенгор, однако, был своего рода расистом наоборот, создав теорию так называемого «негритюда» — исключительности негроидной расы. Сначала негритюд отражал протест против колониализма и расовой дискриминации, выступал против приоритета европейских духовных ценностей. Позднее он приобрел другую окраску — в нем стали прослеживаться мотивы расовой исключительности, расовое сознание негритюда противопоставлялось классовому. Че с этим, естественно, согласиться не мог. В свою очередь, Сенгор был возмущен тем, что на переговорах между ним и Секу Туре присутствует белый. 14 января Че был уже в Гане и встречался с Кваме Нкрумой. Нкрума был в то время крайне популярен в Черной Африке — ведь именно под его руководством бывший Золотой Берег первым в Африке добился независимости еще в 1957 году. Ганский лидер был очень рад визиту Че и просил его задержаться в Гане как можно дольше. Переговоры двух популярнейших людей того времени прошли 16 января и касались прежде всего положения в Конго. Че по просьбе Нкрумы пробыл в Гане целую неделю, встречаясь с профсоюзами, молодежью, женскими организациями. 20 января состоялась еще одна встреча с Нкрумой — проговорили более двух часов. За визитом Че в Африку, естественно, внимательно следило ЦРУ. Причем американцы отметили интересный для себя аспект переговоров Че с африканскими лидерами. В сводке от 15 января 1965 года американская разведка отмечала, что одной из главных тем было «…предостережение африканским друзьям не слишком глубоко связываться с советскими или китайскими коммунистами. Согласно Геваре, в то время как Куба, как и прежде, глубоко предана социализму, кубинские официальные лица не в восторге от того, насколько сильно в их внутренние дела вмешиваются СССР и коммунистический Китай. Гевара сказал, что Кубе уже поздно что-либо здесь менять, но кубинцы считают, что африканским лидерам еще не поздно изменить такую ситуацию. Гевара добавил, что кубинцы особенно озабочены положением своих алжирских друзей, и он направляется прямо в Алжир, чтобы передать такое же послание бен Белле»419. 30 января Че был уже в Алжире. Че долго беседовал с алжирским президентом Ахмедом бен Беллой, делился своими планами, считая Африку слабым звеном в цепи империализма. Бен Белла не разделял оптимизма своего друга420. Он, как и Москва, считал, что иностранная поддержка вряд ли сможет переломить ситуацию на континенте — революции должны вызреть внутри соответствующих стран. Да и самому Че не обязательно лично принимать участие в африканской революции. Но, к удивлению бен Беллы, Че категорически настаивал именно на личном участии — после поражения ЭГП в Аргентине это было для него делом решенным. 2 февраля 1965 года Че прибыл в Пекин. Китайцы активно «осваивали» Африку, пытаясь, опять-таки в пику советским «ревизионистам», представить себя главными и бескорыстными спонсорами местных национально-освободительных движений. Пекин особенно интересовала Танзания, как ворота к сырьевым богатствам Черной Африки. Че, в свою очередь, не оставлял попыток примирить КПСС и КПК, хотя бы на почве совместной поддержки африканской революции. «Ультрареволюционные» китайцы всячески приветствовали планы Че, как обычно, обещая именно бескорыстную помощь. Однако Мао кубинскую делегацию[265] принимать отказался, и с Че беседовал только премьер Чжоу Эньлай. Видимо, «великий кормчий» давал понять кубинцам, что он разгневан из-за поддержки Гаваной Москвы на Конференции компартий Латинской Америки в Гаване в ноябре 1964 года. Тем не менее визит в Пекин был необходим, учитывая большое влияние китайцев на тогдашнее танзанийское руководство[266]. По пути из Пекина Че остановился в Париже, где исполнил свою давнюю мечту — осмотрел Лувр. 11 февраля 1965 года Че прибыл в крупнейший город Танзании Дар-эс-Салам. Именно от позиции президента этой страны Джулиуса Ньерере зависел в конечном итоге успех его плана. Танзанийцы в принципе не возражали (получив «добро» из Пекина), хотя тоже сомневались в целесообразности прямого участия кубинцев в конголезских событиях. Встреча Че с лидерами конголезских повстанцев — Национального совета освобождения — должна была стать для кубинского гостя еще одним тревожным сигналом. Президент совета Гбенье, как оказалось, был в довольно напряженных отношениях с другими лидерами повстанцев — Кабилой и Сумиало, которые часто действовали на свой страх и риск. Гастон Сумиало от прямых ответов на вопросы и предложения Че уклонялся, Лоран Дезире Кабила произвел на гостя с Кубы более благоприятное впечатление своей решительностью. Правда, наученный горьким трайбалистским опытом, Че не стал развивать перед Кабилой план общеафриканской революции с опорой на Конго. Он пока предложил лишь прислать 30 кубинских военных советников (не сказав ни слова о своем личном участии). Кабила с благодарностью согласился. Заметим, что против советников не возражал и Сумиало (специально прилетевший на встречу с Че из Египта), но он требовал приезда только чернокожих кубинцев. Зато Кабила был категорически против появления кубинцев в Конго — он считал, что они должны тренировать повстанцев в Танзании. Попытка кубинского посольства в Танзании собрать для встречи с Че представителей всех африканских национально-освободительных движений закончилась полным фиаско — они едва не передрались друг с другом. Че окончательно понял, что Африка — не Латинская Америка, где страны связаны общей историей, языком и сходными экономическими и политическими признаками. Африка же была единым континентом только в географическом смысле. Не то что отдельные страны, но даже и народности внутри стран не имели друг с другом ничего общего, кроме традиций взаимной подозрительности и вражды, долгие годы искусно подогреваемых колонизаторами. Значит, общеафриканской революции, «второго Вьетнама», не будет? Нет, Че все же так не считал. В полном соответствии со своей теорией партизанских очагов, он думал, что победа революционеров в такой огромной и важной стране, как Конго, станет катализатором панафриканского революционного взрыва. 19 февраля 1965 года Че был уже в Египте. Насер также отнесся к его планам скептически, хотя обещал поддержку. Президент Египта призвал Че не упускать из виду расовый момент — многие чернокожие жители Африки испытывают естественную вражду еще с колониальных времен к любому белому. Он, Че, рискует стать белым Тарзаном среди партизан-негров. Че яростно спорил — на Кубе ведь удалось решить расовую проблему, — и беседы с Насером затягивались за полночь. Но Насер остался непоколебим — он решительно не советовал Че появляться в Конго. Однако Че ответил: «Я поеду в Конго, потому что сейчас это самая горячая точка в мире. С помощью африканцев… и с двумя батальонами кубинцев я верю, что мы сможем поразить в сердце империалистические интересы в Катанге»421. Таким образом, Че хотел повторить тактику ЦРУ и Хоара — использовать небольшую хорошо вооруженную и дисциплинированную воинскую часть иностранцев как боевое ядро африканских сил. Заметим, что тогда и Насер, и Че знали, что кубинцы уже воюют в Конго — ЦРУ использовало эмигрантов-контрреволюционеров в качестве пилотов правительственных ВВС. Причем кубинские контрреволюционеры (гусанос) появились в Конго еще в 1963 году422. Некоторые из них были ветеранами залива Свиней, другие служили в ВВС Кубы при Батисте. ЦРУ учредило в Майами подставную фирму «Карибиан марин аэрокорпорейшн» (КАРАМАР) для вербовки кубинцев в Конго. В ЦРУ считали, что в крайнем случае кубинцами можно и пожертвовать (как, например, в заливе Свиней). Посольство США в Конго сообщало в Вашингтон: «Хотя много твердят о том, что кубинцы — это американские наемники, мы будем продолжать говорить как можно меньше и направлять все вопросы к правительству Конго, с которым у этихпилотов заключены контракты»423. Че отказался от предложения бен Беллы использовать при полетах в Африке личный самолет алжирского пре-зидента, чтобы сбить с толку американскую разведку. Тем не менее алжирские послы во всех странах континента получили указание всячески содействовать секретной миссии Эрнесто Гевары. Вернувшись в Алжир после поездок в Конго — Браззавиль и Танзанию, Че не стал скрывать от бен Беллы разочарования низким уровнем политической сознательности африканских революционных лидеров. Пока Че вел свой зондаж в африканских странах, Алжир уже начал напрямую поддерживать конголезских повстанцев. По соглашению с Ньерере, Насером, Нкрумой, Секу Туре, Джомо Кениатой (лидером Кении) и Модибо Кейтой алжирцы самолетами перебрасывали через Египет оружие в Танзанию. Военные кадры предоставили Уганда и Мали. Че не забывал и о Латинской Америке. Он еще раз подтвердил договоренность с бен Беллой о переброске латиноамериканских революционеров с Кубы в Западное полушарие через Алжир. 24 февраля 1965 года Че выступил с речью на втором экономическом семинаре солидарности стран Азии и Африки в Алжире, и это выступление произвело эффект разорвавшейся бомбы, прежде всего в социалистических странах. Че фактически напрямую обвинил страны социализма (читай — Москву) в корыстном и недальновидном подходе к развивающимся странам и национально-освободительным движениям: «…отпадение той или иной страны от мировой империалистической системы означает поражение всей этой системы в целом… Поэтому социалистические страны кровно заинтересованы в эффективном отделении народов от империалистической системы и наш интернациональный долг, долг, закрепленный руководящей нами идеологией, — это способствовать нашими усилиями тому, чтобы освобождение происходило возможно более быстро и глубоко. Из всего этого необходимо сделать вывод: развитие стран, которые начинают сейчас свой путь освобождения, должно чего-то стоить социалистическим странам… И надо прекратить разговоры о “развитии взаимовыгодной торговли”, основанной на ценах, которые закон стоимости и международные отношения неэквивалентного обмена, порожденные этим законом, навязывают отсталым странам…»424 Позднее это выступление было расценено многими как открытый разрыв Че с Москвой, который якобы привел к его «изгнанию» с Кубы Фиделем, не захотевшим ссориться с русскими. На самом деле Че не сказал в Алжире ничего, чего бы в Москве уже не знали непосредственно от самого же Че: отрицание закона стоимости как основы экономических отношений при социализме. Нисколько не возражали в Москве и против тезиса о помощи развивающимся странам, иначе не был бы создан ЮНКТАД в 1964 году при решающей поддержке соцлагеря. Наконец, западная пропаганда специально «упустила» из речи Че невыгодные для тезиса о советско-кубинской размолвке пассажи. Например, следующий: «Единственно, что мы знаем, это то, что в результате политических дискуссий Советский Союз и Куба подписали выгодное для нас соглашение об условиях, по которым мы будем продавать до пяти миллионов тонн сахара по фиксированным ценам, более высоким, чем те, которые обычно устанавливаются на так называемом мировом свободном рынке»425. То есть Че публично выразил признательность СССР за великодушие по отношению к кубинской революции. Заметим, что такую же признательность услышали в свой адрес и китайцы, хотя и не столь развернутую, как по отношению к Москве. Для Че в связи с его планами действий в Танзании и Конго поддержка Пекина имела ключевое значение, и он стремился немного польстить «великому кормчему», зная, что китайское руководство внимательно и благосклонно следит за всеми панегириками в свой адрес. И все же в Москве и союзных с ней социалистических странах произвела неприятное впечатление публичность и резкость суждений Че, сравнившего соцстраны с империалистами. Представители и СССР, и Китая участвовали в семинаре в качестве наблюдателей[267], и бен Белла вспоминал, что имел по поводу речи Че неприятные объяснения с советским послом. Советская печать освещала работу семинара, но привела лишь подробные выдержки из речей алжирского президента Ахмеда бен Беллы426. В Москве, видимо, не сочли это мероприятие достаточно внушительным для более подробного освещения. Взгляды Че полностью отвечали позиции Фиделя, но последний не высказывался публично, хотя на переговорах с социалистическими странами отстаивал именно такой подход. В целом лидер Кубы стремился сгладить инцидент, связанный с алжирской речью Че, понимая, что любые трещины в союзе с соцлагерем выгодны только США. 1 марта 1965 года выступление Че прокомментировал Рауль Кастро в беседе с членом политбюро ЦК ПОРП Зеноном Клишко[268]. Рауль подчеркнул, что Че уже долго находится вдали от Кубы и его речь представляет его личную точку зрения. В то же время Рауль осторожно дал понять, что проблему неэквивалентности мировых цен на сырье и промышленные товары, затронутую Че, все равно надо решать. Просто Че выбрал не очень подходящее место для обсуждения таких сложных тем. В марте 1965 года Фидель отправил Рауля в Москву, где кубинская делегация подтвердила, что в споре с китайцами полностью поддерживает позицию СССР. 5 апреля 1965 года Брежнев сообщил Гомулке, что очень доволен визитом Рауля Кастро[269]. Теперь кубинское руководство, включая Фиделя, лучше понимает, что творят китайцы427. Особенно, по словам Брежнева, кубинцев обидел отказ Мао принять Че в феврале. Брежнев заметил, что Рауль пригласил его на Кубу, но у него пока много других дел. В том числе надо внимательно следить за событиями во Вьетнаме. 14 марта 1965 года Че вернулся на Кубу с уже сформировавшимся решением как можно скорее отправиться в Конго. Вопреки распространявшимся западными СМИ домыслам, никаких разногласий с Фиделем после алжирской речи у него не было. На аэродроме Че, помимо Алейды, встречали сам Фидель, президент Кубы Дортикос Торрадо и Карлос Рафаэль Родригес. Фидель никак не возражал и против конголезских планов Че. Мало того, он всецело поддерживал их. В апреле 1965 года кубинский лидер посетил посольство ЧССР во время визита на остров министра обороны Чехословакии Богумира Ломского. В ходе беседы Фидель заметил, что у «империализма большие сложности в Африке с национально-освободительными движениями в Конго, Анголе, Мозамбике и т. д. Борьба активизируется при помощи Алжира и ОАР. Куба тоже может оказать некоторое содействие — например, она намерена проявить активность в Конго, в частности потому, что кубинское население имеет опыт [вооруженной борьбы] и этнически связано с Африкой. Борьба в Африке будет долгой, а Конго, как представляется, занимает ключевую позицию, которую надо завоевать…»428. Из этих слов Фиделя совершенно ясно, что его анализ ситуации в Конго ни на йоту не отличался от позиции Че. Да и сами приготовления к участию кубинских интернационалистов в боях в Конго начались до возвращения Че на Кубу. Еще в январе 1965 года офицер кубинской армии темнокожий Виктор Дреке получил приказ быстро создать небольшую группу бойцов негритянского происхождения, имевших боевой опыт (например, в борьбе против контрреволюционеров в горах Эскамбрай, где на момент получения приказа находился и сам Дреке). Офицер сразу понял, что предстоит миссия в Африке. Все бойцы отряда Дреке ничего не должны были сообщать своим семьям, кроме того, что им придется уехать с Кубы лет на пять. Отряд собрали в западной провинции Пинар-дель-Рио в тренировочном лагере «Пети-1», который солдаты называли между собой «Амазонас». Сразу после прилета на Кубу Че говорил с Фиделем несколько часов, причем в присутствии Родригеса, что делает версию о какой-то крупной ссоре между Фиделем и Че совсем невероятной. К тому же речь Че в Алжире была напечатана в кубинских СМИ и никакой критики в ее адрес не было. Но сам Че исчез из общественной жизни. Он быстро сдавал дела в министерстве промышленности. В разговорах с самыми близкими друзьями он сетовал на русских и чехов, которые не хотят предоставлять оружие национально-освободительным движениям бесплатно: «Это социализм, а не что-то ему подобное; они должны были просто дать оружие»429. Сотрудники министерства считали, что их шеф собирается отправиться на сафру на длительное время. Эти слухи дошли до западных СМИ, где их превратили в утверждение, что попавшего в опалу Эрнесто Гевару отправляют в ссылку в трудовой лагерь. Американская разведка тоже надолго потеряла Че из вида. ЦРУ в ежедневной сводке от 14 июня 1965 года доложило президенту, что «…по сообщениям прессы, Гевара был заменен на посту министра промышленности… Эта новость появилась на волне множества спекуляций по поводу его трехмесячного отсутствия в общественной жизни. Кастро в нескольких последних речах высоко оценил вклад Гевары в борьбу против Батисты, и кажется вероятным, что Гевара по-прежнему играет важную роль»430. Когда Линдон Джонсон читал эту сводку, Че уже как два месяца находился в Африке, о чем ЦРУ не имело ни малейшего представления. Американская разведка потеряла Че из поля зрения на два года. В ЦРУ рассматривались самые дикие версии, например ссылка Че в Москву. Американцы за эти два года «видели» Че в Доминиканской Республике, Колумбии, Гватемале и Перу. Например, в декабре 1965 года ЦРУ с высокой степенью уверенности предполагало, что Че находится в Гватемале. И Че, и Фидель (равно как и Москва) были слишком оптимистичны в отношении реальной военной силы конголезских повстанцев. Лидеры последних изрядно преуспели в пропагандистской войне, особенно в тех странах, которые им и так симпатизировали. 1 марта 1965 года «Правда» писала, что повстанцы вышли на ближние подступы к Стэнливилю, «занимают провинцию Киву, освободив такие города, как Барка, Физии, Касонго и Кибомбо. В руки патриотов перешла западная часть провинции Северная Катанга». Все это соответствовало действительности, но лишь потому, что у Хоара в тот момент были разногласия с Чомбе и наемники отказывались наступать. После взятия Стэнливиля все усилия ЦРУ в Конго были брошены на то, чтобы перерезать линии снабжения повстанцев через озеро Танганьика — именно этим путем в Конго должен был вскоре прибыть Че. ЦРУ считало главной слабостью конголезских повстанцев отсутствие эффективного единого командования и слабую боевую подготовку. В этом отношении американцы ничем не отличались от Че — он думал точно так же. Позицию СССР ЦРУ оценивало следующим образом: «…Советы рассматривают конголезских повстанцев как продажный и недисциплинированный сброд, но они явно верят в то, что их можно использовать для обслуживания интересов Москвы в Конго, которые в настоящее время заключаются в том, чтобы уменьшить влияние и присутствие [в Конго] Запада и создать трудности для правительства в Леопольдвиле»431. Добавим, что в Москве напрямую связывали Конго с Вьетнамом, точно так же как и Че. В международном обозрении под заголовком «Укусы москитов» «Правда» от 21 февраля 1965 года отмечала: «Приглушенные расстоянием и значительно ослабленным, но тем не менее тревожным эхом отзываются в Африке события во Вьетнаме…» Че считал, что, обучив и испытав в бою первые по-настоящему спаянные дисциплиной и вооруженные правильной тактикой подразделения повстанцев, можно переломить ход борьбы в Конго. На быструю победу он, будучи реалистом, не рассчитывал и отводил на войну как минимум пять лет. Живой силы и современного оружия у повстанцев вполне хватало. ЦРУ считало точно так же: «Появление в Конго имеющих боевой опыт “добровольцев” из радикальных африканских стран может создать там новую, более неприятную и опасную ситуацию»432. И Че был готов создать американцам эти неприятности. Как-то в воскресенье Алейда очень удивилась, когда Че не пошел, как всегда, на добровольную работу, а остался дома и начал рассматривать фотографии детей (фото младшего сына, Эрнесто, родившегося, когда Че был в Алжире, сделать еще не успели). Неожиданно он сказал жене, что снял домик на море — Алейда сразу поняла, что что-то случилось. И действительно, уложив детей спать, он сказал ей, что скоро уедет. Алейда очень хотела ехать в Конго вместе с мужем. Че в принципе не возражал, отвечая, что позднее, когда партизаны освободят и удержат значительный район конголезской территории, она сможет к нему присоединиться. Но пока в Конго опасно, ей лучше находиться с детьми433. Перед отъездом Че записал для жены и детей стихи и прощальные послания на магнитофон, заметив, что оставляет им лучшую часть себя самого. Это были «их стихи», которые они не раз читали вместе — волнующие строки Пабло Неруды, Николаса Гильена и Рубена Мартинеса Вильены о нежной и бесконечной любви. Алейда вспоминала: «Я слушала эти пленки много раз на протяжении многих лет, и они всегда наполняли меня грустью. Я всегда задавала себе один и тот же вопрос: надо ли мне было уехать с ним? Но мне не оставалось ничего иного, как ждать, пытаться сохранить свой оптимизм и следить за тем, как росли и зрели наши дети. Воистину, они были плодами большой любви, нашей любви»434. Последний раз Че видели на публике 15 марта 1965 года. Затем он сбрил свою знаменитую бороду и коротко постригся. Зубной протез изменил форму его лица. Когда в лагерь в Пинар-дель-Рио к Виктору Дреке прибыл некий Рамон Бенитес, тот не узнал в нем знаменитого партизанского командира. Альберто Гранадо получил от своего верного друга следующее письмо: «Альберто, Не знаю, что тебе оставить на память; предписываю тебе посвятить себя экономике и сахарному тростнику. Мой бродячий дом снова — о двух ногах, а мои мечты не будут иметь границ… по крайней мере до тех пор, пока пули не скажут последнего слова… А тебя, оседлый цыган, я буду ждать, как только запах пороха от выстрелов рассеется. Обнимаю вас всех…»435 На рассвете 1 апреля 1965 года Гавану покинули три кубинца. Формально командиром группы советников был Виктор Дреке, его заместителем — Хосе Мария Мартинес Тамайо — тот самый Папи, который выжил в операции «Тень». Третий человек — Эрнесто Гевара — исполнял роль врача и переводчика[270] кубинского отряда в Конго. Эти три человека взяли сами за себя говорящие псевдонимы на языке суахили — лингва франка Восточной Африки. Боевым именем Дреке стало Моха («Первый»), Тамайо — Мбили («Второй»), а Че — Тату («Третий»). Конечно, настоящим командиром был Че, но проблема была в том, что его лично в Конго никто не приглашал — Кабила ждал только 30 кубинских инструкторов, но никак не всемирно известного революционера собственной персоной. Позднее Че признавал, что своим появлением в Танзании «шантажировал» местных повстанцев, желая побудить их личным примером к более активным действиям. Че был в респектабельных очках, с переброшенным через руку зимним пальто — наверное, первый раз за много лет он снял свою любимую военную форму. Через проход от него в самолете сидел журналист Луис Гомес Вагемерт, неоднократно бравший у Че интервью. Но даже он не узнал команданте. Путь Че и его заместителей пролегал через Ньюфаундленд, Прагу (там группа задержалась на два дня), Милан, Каир и Найроби. На каждой остановке их встречали сотрудники кубинских спецслужб, следившие за тем, чтобы на таможне и при паспортном контроле не возникало ненужных осложнений. При этом встречающие ничего не знали о том, кого им поручили опекать. Например, в Каире сотрудник кубинского посольства думал, что встречает сельскохозяйственную делегацию. Естественно, что Москва (в том числе и через чехословацкую разведку) была проинформирована о миссии Че в Конго. Передал соответствующие сведения и посол СССР в Гаване Алексеев. Брежнев никакого интереса не выказал — внимание советского руководства было поглощено Вьетнамом и индо-пакистанским конфликтом вокруг Кашмира. Че, как и обычно в самолетах, неотрывно читал, делая заметки. 19 апреля посол Кубы в Танзании Рибальта (лично знавший Че) встретил тройку. Даже он не узнал команданте Эрнесто Гевару. Вслед за Че, Дреке и Тамайо разными путями в Танзанию прибыл 91 кубинец (8 офицеров, 11 сержантов и 72 рядовых). Позднее подтягивалось разовое подкрепление. По каналам кубинской разведки при содействии чехов, алжирцев и египтян было переброшено и вооружение для группы. Че разделил весь отряд в составе 112 бойцов на три взвода и артиллерийскую группу. Конголезские повстанцы и президент Танзании Ньерере были неприятно удивлены прибытием Че. Танзаниец опасался международных осложнений и контрмер со стороны США. Лидеры конголезских повстанцев по-настоящему воевать не хотели. Они ездили по миру, выпрашивая помощь у кого только можно, но на фронте их никто не видел. И Гбенье, и Сумиало думали, что кубинцы просто дадут денег и оружие, а может, еще и пригласят погостить на Кубе. Учиться у кубинских инструкторов конголезцы рассчитывали в безопасной Танзании. Однако Че сразу же заявил, что лучший метод обучения — участие в реальных боевых действиях, поэтому он немедленно выезжает на фронт и ждет там же лидеров восстания. Никаких военных академий и курсов для партизанской войны не требуется: «Можно получить диплом военной академии, но настоящая квалификация, как и у любого профессионала, достигается путем осуществления своей профессии, через реагирование на огонь врага, страдания, поражения, постоянные атаки…»436 Че предложил сформировать смешанные кубинско-конголезские воинские части, чтобы африканцы учились у более опытных товарищей тактике и применению современного оружия. Сумиало и Кабила об этом не договаривались и были против личного участия кубинцев в боях. Кабила говорил, что не может себе позволить рисковать жизнью такого человека, как Че. Тем не менее помешать Че выехать на фронт лидеры повстанцев не смогли. Через несколько дней группа Че, выросшая до тринадцати бойцов и получившая необходимое оружие и боеприпасы, на джипах отправилась к танзанийскому городку Кигома, расположенному на восточном берегу озера Танганьика. Машину по плохим дорогам вели все по очереди, включая самого Тату. Вечером 22 апреля кубинцы были на месте, и Че был потрясен. Вся Кигома была завалена советским и китайским оружием, которое, как казалось, никто не охранял. Повстанцы шатались по борделям и барам, которых было в избытке, и воевать не желали. Че решил воздействовать личным примером — он говорил о «кубинизации» конголезцев в том смысле, что под воздействием боев плечом к плечу с кубинцами местные бойцы подтянутся и приобретут стойкий боевой дух. Поэтому Тату настаивал на скорейшей переброске кубинской группы через озеро в Конго. Это было сопряжено с большим риском. ЦРУ предоставило наемникам Хоара два бронированных катера водоизмещением 180 тонн, вооруженных крупнокалиберными пулеметами и минометом. Ранее катера использовались ВМС США для диверсий против Кубы. Экипажи состояли из пятнадцати кубинских эмигрантов, имевших опыт морской войны против своей родины. Эти катера постоянно патрулировали по озеру, стремясь полностью перекрыть снабжение партизан из Танзании. Всю операцию на Танганьике курировал заместитель начальника Департамента планирования ЦРУ Томас Клайнс[271]. Заметим, что к весне 1965 года американцам при поддержке англичан путем давления на Уганду удалось прекратить поставки из этой страны оружия повстанцам, для которых озеро Танганьика осталось единственной «дорогой жизни». Сами повстанцы на озере располагали только обычными лодками с навесными моторами. Но Че опасность не смутила, и ночью 23 апреля 1965 года 14 кубинцев на двух лодках вышли из Кигомы. Все были одеты в оливково-зеленую форму с такими же беретами и вооружены бельгийскими автоматическими винтовками. Переправа через озеро заняла шесть часов, и однажды с лодок даже заметили прожектора патрульных катеров Хоара. Но все обошлось, и 24 апреля кубинцы прибыли в конголезский поселок Кибамба, который удерживали повстанцы. Американцы по-прежнему искали Че где угодно, но только не в Конго. В ежедневной разведсводке президенту от 24 апреля 1965 года Конго не упоминалось вообще. Как и в Москве, в Вашингтоне все внимание было приковано к Вьетнаму и индо-пакистанскому конфликту437. Надо отметить, что офицеры ЦРУ в Конго не имели никакого опыта работы в Африке и серьезно не занимались сбором разведданных о противнике. Американская разведка полностью сосредоточилась на военно-технической помощи наемникам Хоара, считая, что они победят неопытных симба и без предварительного сбора разведывательной информации. Правда, аналитический отдел в штаб-квартире ЦРУ после падения Стэнливиля каждый день готовил неплохие сводки по Конго, но весной 1965 года они стали уже еженедельными: в Лэнгли считали, что ситуация в Конго развивается благоприятно и поражение повстанцев — дело ближайшего времени. Правда, то же самое (в смысле разведки) можно было сказать и о повстанцах. Те не имели никакого представления о силах, которые им противостоят, хотя местное население в целом симпатизировало лумумбистам. Но командиры повстанцев на фронте были довольны установившимся фактическим перемирием и считали, что если они не будут атаковать противника, то и противник оставит их в покое. 25 апреля командующий повстанцами Антуан Годфри Чамлессо представил Моху, Мбили и Тату основным командирам. Причем Че был представлен как врач и переводчик — Чамлессо и правда не знал, с кем имеет дело. Предложение Чамлессо отныне обсуждать с кубинцами все предстоящие боевые операции, как отметил Че, большого восторга у собравшихся не вызвало. Тогда Че сам представился Чамлессо (который был просто поражен) и предложил ему проинформировать Кабилу о своем приезде. Он, Че, ждет Кабилу на фронте как можно скорее. Чамлессо той же ночью уехал в Дар-эс-Салам. Кабила, однако, не спешил. Тогда Че развернул лагерь на горе недалеко от Кибамбы и предложил африканцам начать пятинедельную подготовку роты из ста человек. После этого она вступит в бой под командованием Папи. С военной точки зрения все это было абсолютно верно. У симба фактически не было никаких постоянных воинских частей — группы повстанцев действовали без координации друг с другом, не умели окапываться и бежали при первом же массированном огне противника, даже из стрелкового оружия. Но необходимо было получить «добро» Кабилы, которого Че прождал целых шесть недель. Он пытался отучить африканцев от привычной лени хотя бы марш-бросками по пересеченной местности, но те только посмеивались над странным чужеземцем — что ему, гор на родине не хватало? В джунглях Конго Че часто уединялся и очень много читал. Иногда боевые товарищи смотрели на него косо — отрывается от коллектива. Че постоянно просил, чтобы с Кубы ему присылали все новые и новые книги. В его списках пожеланий были «Трагедии» Эсхила, «Драмы и трагедии» Софокла, «Драмы и трагедии» Еврипида, «Комедии» Аристофана, «История» Геродота, «Диалоги» Платона, «Политика» Аристотеля, «Божественная комедия» Данте, «Фауст» Гете, собрание сочинений Шекспира, учебник «Аналитическая геометрия». По крайней мере раз в месяц Че отсылал письма жене, передавая их с очередной оказией. Первое письмо из Конго начиналось так: «Моя единственная в мире (я позаимствовал эту фразу у старика Хикмета[272])! Что за чудеса ты проделываешь с моей бедной телесной оболочкой? Я… мечтаю об уединенном месте, где ты приласкаешь меня, о твоем запахе и о твоей грубоватой деревенской нежности…»438 Алейда в ответных письмах постоянно просила разрешения приехать к мужу. Че отказывал с резковатой, но на самом деле пронзительной и нежной иронией: «Не пытайся шантажировать меня. Тебе нельзя приезжать ни сейчас, ни даже через три месяца. Может, через год все и изменится, и тогда посмотрим. Все это надо тщательно продумать. Главное в том, что, если ты приедешь, ты не должна быть просто “милой женушкой”, но бойцом. А для этого ты должна готовиться, по крайней мере, учи французский…»439 Пока Че заполнял вынужденное безделье чтением, его кубинские товарищи начали роптать. Некоторых расстраивала однообразная пища — мясо и маниок. С местными менялись сигаретами, те постоянно предлагали трофейный виски. Вместо «кубинизации» конголезцев грозила «конголизация» кубинцев. Некоторые были возмущены излишней строгостью командира — Че категорически запретил алкоголь и общество местных женщин. Точнее, согласно его приказу, любые половые отношения с африканками были возможны лишь в одном случае — если кубинец женился и давал обещание взять женщину с собой на Кубу. В этом приказе отразилось не только свойственное Че уважительное отношение к женщинам, которых настоящий мужчина не должен использовать и бросать. Че стремился противопоставить кубинских интернационалистов белым наемникам Хоара, не считавшим африканцев полноценными людьми. Конголезцы после ужасных событий на их родине начиная с 1960 года, естественно, ненавидели белых и вообще иностранцев, которые несли им смерть и унижение. Поэтому поначалу и на кубинцев смотрели настороженно. Понятно, что Че хотел завоевать доверие местных жителей. Он учил суахили, чтобы говорить с местными крестьянами без переводчика (французский те знали очень плохо). Но быстро выяснилось, что и суахили считается местными ненавистным языком колонизаторов — только в данном случае арабских. Даже языков соседних племен никто не знал, что уж говорить о суахили. Кубинцев сильно расстраивали дикие предрассудки местного населения. Например, окапываться партизаны не желали потому, что натирали себя соком местных растений («дава») и искренне верили, что он предохраняет от пуль. Соответственно, все павшие от пуль были просто не верующие в магическую силу «дава». Партизан соком натирали дети, чья невинность была залогом успеха всего обряда. Исходя из веры в магию «дава», тактика бойцов симба была простой. Партизаны, вооруженные палками, копьями и камнями, с криками наступали толпой на позиции правительственных войск. Надежда была только на то, что те поверят в неуязвимость симба и отступят. Понятно, что наемники Хоара лишь посмеивались над наивностью своих врагов. Че возмущало и то, что партизаны грабили и издевались над мирным населением. Народная армия, по словам Че, превратилась в «армию паразитов», и крестьянам было уже все равно, кто победит в этой войне. Лишь бы она поскорее закончилась. Постепенно под командованием Че собрались 120 отлично вооруженных кубинцев, и он уже был готов изменить миссию отряда — отказаться от роли инструкторов и вступить в бой даже без помощи африканцев. В случае успеха кубинцев повстанцам все равно пришлось бы принять участие в сражениях. Кабилу все это не радовало, и в Конго он не торопился, предпочитая танзанийскую столицу. Офицером связи при Че Кабила назначил Леонардо Митудиди, который прибыл в Конго 8 мая. Через две недели был получен приказ Кабилы: взять штурмом город Альбервиль, который защищал хорошо вооруженный контингент белых наемников и армии Чомбе, и лобовая атака была бы чистой воды самоубийством. Че прямо назвал приказ «абсурдным». Надо было сначала провести разведку местности, подтянуть дополнительные силы и отрезать город от снабжения. Митудиди согласился, но 7 июня этот человек, с которым Че удалось наладить неплохой контакт, как-то странно утонул при переправе через озеро Танганьика. 17 июня поступил новый приказ Кабилы: атаковать город Фрон-де-Форс (или Форт Бендера). Это был самый сильно укрепленный гарнизон правительственных войск на юго-востоке Конго. Че был против такого приказа — ведь из-за сопротивления Кабилы так и не удалось создать и обучить крупные тактические группы повстанцев, способные на скоординированные действия в серьезном бою. Тату считал, что повстанцам надо повторить успех кубинских партизан 1958 года. А именно — укрепиться в горах, дать противнику атаковать на невыгодной для него местности, измотать его силы в обороне и перейти в контрнаступление. Чтобы поднять боевой дух бойцов перед этим решающим сражением, Че предложил (опять-таки на основе опыта Сьерра-Маэстры) организовать несколько засад против небольших групп врага, причем только в тех случаях, когда успех можно было считать гарантированным. Однако конголезские повстанцы все еще считали себя настоящей армией и к партизанской тактике относились снисходительно. Они хотели обязательно взять крупный город (предпочтительно Альбервиль), чтобы разместить там свое правительство. Че был не против, но по-прежнему считал лобовую атаку безумством. Надо было постепенно стягивать вокруг города кольцо, чтобы выдавить противника — только такая тактика, по мнению Че, сулила успех. Однако конголезцы явно желали продемонстрировать кубинцам, на что они способны. Кабила вновь требовал взять хотя бы Фрон-де-Форс. Че пришлось подчиниться, чтобы не выглядеть трусом в глазах африканцев. 20 июня 1965 года отряд в составе сорока четырех кубинцев и 160 конголезцев и руандийцев-тутси без предварительной разведки двинулся к Фрон-де-Форс. Кабила настоял на том, чтобы Че не принимал участия в бою — он боялся ответственности за гибель такого известного человека. Фрон-де-Форс (находившийся рядом с важной гидроэлектростанцией) обороняли как минимум 450 (возможно и 700) наемников и бойцов Чомбе. 29 июня в 5 часов утра повстанцы начали атаку, открыв огонь из автоматов, пулеметов, минометов и зенитных пушек. Гарнизон начал столь же активно стрелять в ответ, и обе стороны продолжали огневой бой примерно два часа. Африканцы не выдержали и стали отступать, оставляя на произвол судьбы раненых, чем сильно возмутили кубинцев. Кубинцы держались стойко, но их было мало, для того чтобы взять город. Пришлось отступить. В бою погибли четыре кубинца и 14 руандийцев (воевавших лучше конголезцев). В рюкзаке одного из убитых кубинцев наемники обнаружили дневник и кубинский паспорт, и 6 июля 1965 года посольство США в Леопольдвиле сообщило об этой находке в Вашингтон. Но там решили, что речь, возможно, идет о нескольких кубинцах, а не о каком-то крупном подразделении. В любом случае большого значения этому не придали. Однако о присутствии кубинцев в Конго сообщили газеты в Дар-эс-Саламе, что вызвало тревогу Ньерере — он опасался санкций Запада. Американцев же в то время в основном волновали трения между президентом Касавубу и премьером Чомбе, угрожавшие серьезной дестабилизацией прозападного режима440. Поражение под Фрон-де-Форс стало не единственной неудачей миссии Че в июне 1965 года. Гораздо хуже были события в Алжире, где 19 июня 1965 года в результате военного переворота был свергнут друг Че президент Ахмед бен Белла — главный спонсор операции в Конго[273]. Новым президентом Алжира стал бывший министр обороны Ху-ари Бумедьен, с которым Че тоже встречался. Формально Алжир сохранил социалистическую ориентацию, но Бумедьен взял курс на нормализацию отношений с Западом и решил свернуть всю операцию в Конго. Для Че это был очень тяжелый удар. Но и это было еще не все. От прибывшего из Гаваны Османи Сьенфуэгоса Че узнал, что в далекой Аргентине умирает его мать. Последнее письмо от Эрнесто Селия получила в марте 1965 года — оно было отправлено из Парижа. Сын сообщал матери, что готовится уйти в отставку со всех постов и поработать на уборке сахарного тростника. Потом лет пять он хотел трудиться на фабрике. Че просил мать пока не приезжать на Кубу, и Селия восприняла это как тревожный сигнал — может, ее сын попал в опалу, может, у него трудности? Она написала сыну, чтобы он выбросил эту дурь из головы и продолжал строить социализм — ведь она еще надеется увидеть, как социализм победит во всем мире. А если уж на Кубе что-то стряслось, то мать советовала сыну ехать в Алжир к другу бен Белле или в Гану и помочь наладить экономику в этих странах. Перед отъездом с Кубы Че написал родителям прощальное письмо, но оно достигло Буэнос-Айреса только в октябре 1965 года: «Дорогие старики, я еще раз ощущаю своими пятками ребра Росинанта, снова пускаюсь в путь со своим щитом на руке. Почти десять лет назад я написал вам другое прощальное письмо. Помнится, я жаловался тогда на то, что не стал ни лучшим солдатом, ни лучшим врачом; последнее уже меня не волнует, а солдат я не такой уж плохой. По сути ничего не изменилось, кроме того, что я стал куда более сознательным, мой марксизм укоренился и очистился. Я верю в вооруженную борьбу как единственное решение для народов, борющихся за свое освобождение, и действую соответственно своим убеждениям. Многие назовут меня авантюристом, им я и являюсь, только авантюристом особого типа — и из тех, кто ставит на кон свою шкуру, чтобы утвердить то, во что верят… Я очень любил вас, только не умел выразить свою нежность… Вас крепко обнимает блудный и нераскаившийся сын Эрнесто». Узнав о смерти матери (Селии было 58 лет), на людях Че не подал вида, но вечером в его дневнике появились следующие строки: «Вестник смерти уже ушел… Ждать больше мне ничего не оставалось. Как только новость станет реальностью, мне придется решить, есть ли у меня право показать свой траур или нет. Я склонялся к ответу “нет”…»441 Че с опозданием узнал причину и дату смерти: его мать умерла от рака 18 мая 1965 года. В Конго Че взял с собой брелок с камнем, подарок любимой «старушки», которую увидеть ему уже было не суждено. Че излил все свое страшное горе (мать до конца жизни была его самым лучшим другом) в рассказе «Камень». Там он молил о «физической потребности видеть маму, чтобы я мог преклонить свою голову на ее дорогие колени. Мне надо услышать, как она зовет меня своим дорогим “стариком” с такой нежностью, почувствовать ее неловкую руку в своих волосах, успокаивающую меня… как бродячую собаку, ощущать струящуюся из ее глаз нежность, слышать ее голос… Нет нужды просить у нее прощения. Она все понимает…»442. Однако открытый траур, думал Че, был бы все же неуместен, так как неудача у Фрон-де-Форса и так негативно сказалась на боевом духе кубинских интернационалистов. Некоторые кубинцы, возмущенные поведением африканцев в бою, стали подумывать о возвращении домой. Через неделю на фронте наконец-то появился Кабила. Че предложил взять командование всеми силами в свои руки, но тот воспротивился, опять включив старую пластинку о невозможности для такого выдающегося революционера, как Че, рисковать собственной жизнью. Че довольно резко ответил, что вполне способен сам о себе позаботиться, но Кабила был непреклонен. Кубинцы подозревали, что он просто не хочет выпускать командование из своих рук. Лучше складывались у Че отношения с Ильдефонсом Масенго, назначенным командующим фронтом в Восточном Конго. Масенго согласился с предложением Че о формировании смешанных кубинско-конголезских боевых групп, которые должны были действовать путем организации засад в тылу врага. 17 июля группа Тамайо (50 бойцов) устроила засаду на заранее изученной местности. По образцу Сьерра-Маэстры повстанцы с трех сторон атаковали армейский грузовик, заранее подорвав в тылу мост, чтобы исключить прибытие подкреплений. Как и предсказывал Че, бой закончился полным успехом — были убиты пять солдат противника, собственных потерь удалось избежать. Правда, поведение африканцев в бою опять оставляло желать лучшего. Как только началась перестрелка, некоторые руандийцы сбежали, но потом как ни в чем не бывало появились вновь, чтобы разделить трофеи — ящики с пивом и виски. В августе без всякой санкции Кабилы Че решил лично вступить в бой. Его присутствие действительно сильно подняло боевой дух бойцов. Когда Виктор Дреке все же хотел не пустить Че в бой (Фидель поручил ему отвечать за жизнь Че), Тату осадил его: «Я тут командую!» В воскресенье 11 сентября 1965 года в тщательно подготовленную кубинцами засаду угодила автоколонна противника. Один из руандийцев подбил из РПГ головной автомобиль, следовавшая за ним машина с солдатами была атакована с фланга. Конголезцы, правда, опять куда-то делись, но кубинцы и руандийцы одержали полную победу. Были захвачены шесть единиц оружия, боеприпасы и документы. Бой произвел сильное впечатление на наемников Бешеного Майка — еще никогда повстанцы не сражались так умело. В ЦРУ впервые поверили в сообщения, что на стороне повстанцев сражается достаточно большая группа кубинцев. Через десять дней после боя посол США в Конго Макматри Годди сообщил в Вашингтон: «…то, что мы увидели, скорее всего, является первым эффектом присутствия наемников-коммунистов в виде хорошо организованных засад в районах, далеких от зон концентрации повстанцев»443. Курсировавший недалеко от танзанийских берегов американский разведывательный корабль «Рядовой Хосе Вальдес» засек оживленный радиобмен между Дар-эс-Саламом и Гаваной. ЦРУ пришло к выводу, что в Конго находятся примерно 160 кубинцев. Поначалу у кубинского посольства в Дар-эс-Саламе не было прямой радиосвязи с Гаваной. Сообщения передавали либо курьером, либо в зашифрованном виде обычным телеграфом. У самого Че также радиосвязь с посольством отсутствовала — приходилось также полагаться на курьеров. Только 27 августа 1965 года из Гаваны через Москву[274] в Танзанию вылетел самолет с радиооборудованием, которое предполагалось передать Че. 7 сентября самолет приземлился в Дар-эс-Саламе, и вскоре Че уже имел свой передатчик. Он с горечью сказал кубинцу, монтировавшему станцию, что тот — первый эффективный человек, которого он видел на протяжении месяцев. С 22 октября по 20 ноября отряд Че отправил в Гавану 110 шифрованных сообщений и получил 60 ответных. Этот радиообмен и засек американский корабль. Американцы приказали Хоару немедленно начать решающее наступление на повстанцев, пока кубинцев не стало больше. ЦРУ, как и раньше, обеспечивало поддержку с воздуха и с катеров на озере Танганьика (их осенью 1965 года было уже шесть). Посол США в Леопольдвиле так анализировал создавшееся положение: «Если конголезские повстанцы укрепятся, то они, вероятно, смогут создать что-то подобное “освобожденному району”, так милому сердцам китайских и кубинских теоретиков»444. 5 октября 1965 года, узнав, что за его спиной Сумиало просил Фиделя о финансовой помощи, Че написал кубинскому лидеру письмо с весьма нелестными характеристиками политических лидеров конголезских повстанцев. Фидель уже не мог долго хранить молчание по поводу такого странного и длительного отсутствия Че на Кубе. В конце апреля 1965 года он был еще осторожен: «Единственное, что я могу сказать вам, что команданте Гевара всегда будет там, где он может лучше всего служить революции. Я думаю, что его поездка в Африку была очень полезной. Он был также с нашей делегацией в Китае. Он человек многосторонний и очень талантливый. Один из самых совершенных вождей»445. Но к осени слухи о том, что случилось с Че, стали уже серьезно влиять на политическую ситуацию на Кубе. Американцы распространяли сплетни об ожесточенной борьбе в кубинском руководстве, жертвой которой и стал Эрнесто Гевара. Че «помещали» то в тюрьму, то в психушку. Поражение повстанцев у Фрон-де-Форса встревожило Фиделя — он опасался за жизнь своего соратника. Одно из писем Че (грустное по тону) так напугало Фиделя, что он решил послать в Конго Эмилио Арагонеса. В конце августа к Че прибыли из Гаваны Арагонес и Оскар Фернандес Мель[275]. Они должны были составить представление о ситуации и выработать рекомендации для кубинского руководства. Увидев Арагонеса, одного из высших руководителей Кубы, Че и сам испугался — он решил, что Фидель передал с ним приказ вернуться на Кубу. Но Арагонес успокоил друга — он сам напросился к Че в Конго, чтобы помочь. Фидель через Арагонеса сообщал, что Куба готова оказать Че и его отряду любое содействие. Че присвоил Арагонесу псевдоним Тембо («Слон» на суахили). Обоим кубинцам пришлось выдавать себя за врачей — симба не хотели видеть никаких белых, кроме докторов. Кстати, сам Че оказывал местному населению медицинскую помощь. Тем временем Фидель прислал 250 кубинцев в Браззавиль, которому угрожало вторжение армии Чомбе. Помимо этого, кубинцы должны были помочь МПЛА в борьбе против португальцев в Анголе. 3 октября 1965 года на учредительном съезде компартии Кубы Фидель зачитал прощальное послание Че, в котором тот сообщал, что отказывается от всех постов на Кубе и от кубинского гражданства, потому что революционный долг зовет его в другие уголки планеты. Кубинские коммунисты и весь мир с волнением слушали прощание революционера с его второй родиной: «Я чувствую, что выполнил ту часть долга, которая связывала меня с Кубинской революцией… и прощаюсь с тобой, с товарищами, с твоим народом, который уже стал моим… Другие земли требуют той скромной помощи, которую я могу оказать. Я могу сделать то, в чем отказано тебе — твоей ответственностью лидера Кубы — и поэтому пришел час расставания… Еще раз повторяю, что освобождаю Кубу от какой бы то ни было ответственности, кроме той, которая вытекает из ее примера, что если последний час придет ко мне под другим небом, моя последняя мысль будет об этом народе и особо — о тебе… Мне много есть что сказать тебе и нашему народу, но чувствую, что это не столь уж необходимо: слова не могут выразить все то, что я хотел бы, и не стоит зря марать листы. Навсегда до победы! Родина или смерть! Тебя обнимает с революционной одержимостью Че»446. В тот день (прямой радиосвязи с Че еще не было) Фидель считал, что дела у его друга в Конго идут неплохо и Че останется в этой стране надолго, как и планировал. Наемники Хоара при поддержке американцев с воздуха в начале октября начали наступление на район Физи-Барака, где укрепились повстанцы и отряд Че. Именно американцы, проведя воздушную разведку, сообщили Хоару точное расположение базового лагеря повстанцев. В Альбервиль прибыли советники ЦРУ для разработки плана решающей наступательной операции. Было решено ударить не только с фронта, но и с тыла, используя катера ЦРУ для десантных операций на озере Танганьика. Все должно было закончиться окружением и разгромом всех основных сил симба. Одновременно госдепартамент стал активно давить на Ньерере, угрожая «последствиями», если помощь конголезскимпартизанам не прекратится. Усилия американской дипломатии принесли свои результаты. 13 октября 1965 года на саммите Организации африканского единства (ОАЕ) правительство Леопольдвиля было признано всеми африканскими странами как единственно законное в Конго. В этот же день под давлением американцев президент Конго Касавубу отправил в отставку одиозного Чомбе, на чьих руках была кровь Лумумбы. ОАЕ потребовала в ответ вывод всех иностранных военных из Конго. 1 ноября Ньерере официально попросил кубинцев покинуть территорию Танзании. Начавшееся наступление Хоара натолкнулось на неожиданно упорное сопротивление, несмотря на бомбежки с воздуха, ранее так пугавшие симба. 28 сентября 1965 года президент Джонсон прочел в ежедневной разведсводке ЦРУ: «Наемники полковника Хоара встретили первое сопротивление в своей… операции по ликвидации последнего очага повстанцев в Восточном Конго. Хоар считает, что темпы его продвижения будут медленнее, чем при взятии Стэнливиля прошлой осенью, прежде всего, из-за сложного рельефа местности и более ожесточенного сопротивления иностранных военных специалистов…»447 Однако наемники Хоара все же неуклонно продвигались вперед, и уже к 10 октября Че понял, что удержать плацдарм на западном берегу озера наличными силами одних только кубинцев не удастся. Тем более что люди Бешеного Майка почти полностью отрезали позиции кубинцев в горах от берега озера. И каждый день кольцо окружения грозило замкнуться. 24 октября при поддержке артиллерии и авиации наемники Хоара начали наступление на кубинский лагерь. Конголезцы бежали уже при звуках артиллерийских разрывов. Но Че принял решение держаться, нанести противнику максимально возможный урон и перейти на территории Конго к маневренной партизанской войне. Че так описал в своем дневнике октябрь 1965 года: «Полностью катастрофический месяц… Но все можно было бы решить, если бы не тотальная деморализация конголезцев. Почти все командиры сбежали… Но и настроение кубинцев — не многим лучше. Все они винят не себя, а конголезцев. К моим личным ошибкам в ключевых ситуациях добавляются большие недостатки кубинских бойцов…»448 Правда, дезертирство конголезских командиров привело к тому, что Че наконец-то назначили командующим оборонительным районом — последним очагом сопротивления повстанцев на западном берегу озера Танганьика. Помимо двух сотен бойцов Че располагал батареей 82-миллиметровых минометов, двумя 75-миллиметровыми безоткатными орудиями и десятью крупнокалиберными зенитными пулеметами калибром 12,7 миллиметра. Дреке умолял Че отойти — ведь наемники Хоара могли взять его живым. Тут вмешался Фидель, который передал Че 4 ноября следующее послание: «1. Мы должны делать все, что в наших силах, но только не глупости. 2. Если наше присутствие, по мнению Тату, больше ничем не оправдано или бессмысленно, мы должны рассмотреть возможность отступления. 3. Если вы считаете лучшим вариантом остаться, то мы пришлем столько людей и снаряжения, сколько вам нужно. 4. Мы опасаемся: вы неправильно предполагаете, что вашу позицию расценят как пораженческую и пессимистическую. 5. Если вы решите закончить свою миссию, то Тату может сохранить свой статус [на Кубе] и либо вернуться сюда, либо отправиться куда-либо еще. 6. Мы поддержим любое решение, которое вы примете. 7. Избегайте уничтожения!»449 Че с его высокими понятиями о чести отказывался покинуть поле боя и отдать «наших конголезских братьев на произвол наемников… Мы откажемся от борьбы только тогда, когда нас об этом с весомыми доводами попросят сами конголезцы, но мы будем сражаться дальше, чтобы этого не случилось»450. Кубинцы устроили в горах солидную линию обороны, и Че был уверен, что они смогут ее удержать. Однако 17 ноября враг смог прорвать внешний периметр оборонительной позиции — кубинцев было слишком мало. Примерно в это же время поступило официальное обращение (документ на бумаге, на котором, как на условии отхода, настаивал Че) от заместителя Кабилы Масенго с просьбой к кубинцам покинуть Конго. И тем не менее Че отказался — он готовился к прорыву вражеского кольца и к маневренной войне в тылу Хоара. Однако сами кубинцы все же уговорили его начать отступление, тем более что конголезцы не хотели сражаться за свою же родину. 18 ноября было принято решение об отходе. Че настоял, чтобы сначала через озеро в Танзанию переправили женщин и детей, которые в ужасе толпились на берегу. Только потом, последними, должны были следовать кубинцы. Сам Че все еще хотел остаться с двадцатью или даже с пятью добровольцами в Конго и начать партизанскую войну. Но тут выяснилось, что никто не хочет сопровождать своего командира: «Я был намерен эвакуировать больных, слабых и всех, у кого была “дрожь в коленях”, и продолжать борьбу с маленькой группой. С прицелом на это я провел маленький “тест на решимость” среди моих боевых товарищей, который дал обескураживающий результат. Почти никто не изъявил готовности продолжать борьбу…»451 19 ноября была сожжена хижина Че, служившая ему домом на протяжении семи месяцев. Тату сам лично проследил за уничтожением всех документов. Тяжелое вооружение спрятали. Отряд Че должен был переправиться через озеро в ночь на 20 ноября. Перед отбытием из Конго Че записал в дневнике: «Остаться в Конго не представляло для меня никакой жертвы, ни на год, ни на пять лет, которыми я стращал своих людей. Это было частью идеи революционной борьбы, которая засела в моей голове. Реалистически я мог бы рассчитывать на шесть — восемь человек, которые последовали бы за мной без хмурой мины; остальные сделали бы это из чувства долга, часть — из-за долга лично передо мной, другие — из-за чувства долга перед революцией. И мне пришлось бы жертвовать людьми, которые остались бы со мной без всякого воодушевления…»452 Утром 21 ноября 1965 года кубинцы на трех лодках переправились на танзанийский берег. Че попросил своих товарищей почтить память павших и выразил уверенность, что, если вновь настанет время для интернациональной миссии, он сможет на них рассчитывать. После церемонии прощания с боевыми товарищами Че отправился в Дар-эс-Салам, где ему отвели квартиру на верхнем этаже кубинского посольства. Там он начал приводить в порядок свои дневниковые записи о Конго, назвав всю операцию с присущей ему самокритикой «историей провала». Позднее, правда, Че скорректировал эту оценку, говоря об «истории разложения». Подводя уроки, Че по-прежнему считал свою теорию партизанской войны правильной. Поражение в Конго было обусловлено, с его точки зрения, как раз тем, что лидеры конголезских повстанцев не дали ему применить эту теорию на практике. А единственный раз, когда он сам принял командование — 11 сентября 1965 года, — бой был выигран. Че, естественно, не мог обойтись в своем анализе без самооценки: «В этих отношениях (с конголезскими лидерами. — Н. П.) я проявлял непоследовательность; долгое время мою позицию можно было определить как чрезмерно снисходительную, а временами я позволял себе вспышки ярости, которые обижали людей; может быть, речь идет о врожденных свойствах моего характера… Единственный сектор, с которым мне бесспорно удавалось поддерживать правильные отношения, — это крестьяне, потому что я более привычен к политическому языку, к прямым объяснениям, к воздействию личным примером… Что до отношений с нашими людьми [кубинцами], думаю, что с точки зрения физического и бытового самопожертвования ничто не может быть вменено мне в вину. Правда, в Конго я не смог не поддаться двум своим слабостям — курению (курева мне почти всегда хватало) и чтению (читал я здесь очень много)… Но что я уединялся, оставаясь в стороне от повседневного быта отряда, вело к отдалению от товарищей, не говоря уже о том, что есть в моем характере черты, которые затрудняют близкие отношения с другими. Я бывал резок, но думаю, что не чрезмерно, не допускал несправедливости… Вначале я пытался применять моральное принуждение и потерпел неудачу. Я пробовал действовать так, чтобы люди целиком разделяли мой собственный взгляд на происходящее, и тоже потерпел неудачу; я оказался не подготовленным к тому, чтобы смотреть с оптимизмом в будущее, которое надо было провидеть сквозь такой мрачный туман, который окружает нас сегодня. У меня не хватило мужества призвать людей к максимальному самопожертвованию в решающий момент. Речь идет о внутреннем, психологическом барьере. Для меня было очень легко остаться в Конго: с точки зрения самолюбия бойца — это было то, что надо было сделать. Как отразится такое решение на моей будущей деятельности — даже если бы все закончилось не лучшим образом, — мне в тот момент было безразлично. Но когда я взвешивал это решение, против [меня] как раз и работало осознание того, насколько легко было выбрать самопожертвование мне лично. Сегодня я считаю, что должен был преодолеть в себе тяжесть подобных “самокритических” сомнений и доказать хотя бы части бойцов необходимость этого заключительного сражения; пусть бы нас было мало, но мы должны были остаться»453. Как и многое из того, что Че совершил в своей жизни, его миссия в Конго увенчалась успехом уже после его смерти. В 1996 году не прекращавший борьбы против прозападного режима Мобуту Кабила повел своих бойцов в крупномасштабное наступление, и в мае 1997 года Мобуту бежал из страны. Вступив в Киншасу 20 мая 1997 года, Кабила провозгласил себя президентом республики, которую вновь переименовал из Заира в Демократическую Республику Конго (ДРК) и вернул отмененные Мобуту государственные символы времен Лумумбы. Че, стоявший у истоков этого триумфа, примерно в это же время нашел свое последнее земное пристанище в Санта-Кларе, городе его воинской и человеческой славы. То, что Че с лета 1964 года обратил особое внимание на Конго, вовсе не означало, что он отложил в долгий ящик свой главный революционный проект — организацию партизанского очага в Южной Америке с опорой на Боливию. И главный вывод, который Че извлек из поражения в Конго, был следующим — отныне он с самого начала возьмет все командование и всю ответственность за партизанскую войну на себя и не позволит никому вмешиваться в его решения.Я хату покинул,Пошел воевать,Чтоб землю в ГренадеКрестьянам отдать.Михаил Светлов
В начале 1963 года сбылась давняя мечта Тамары Буйке — «Таня» стала сотрудницей кубинской разведки. Красная Борода поручил ее подготовку темнокожему красавцу Улисесу Эстраде. Молодые люди полюбили друг друга, в чем Эстрада сознался своему шефу. Был получен мощный нагоняй за нарушение правил агентурной работы, но мешать счастливым любовникам не стали — они договорились пожениться после выполнения Таней ответственного задания в рамках операции, позднее получившей название «Призрак». Хорошо, что о связи Улисеса с Таней не знал Че — Эстрада был женат и имел двоих детей. Таких вещей Че никому не прощал, а ведь именно он рекомендовал Таню Красной Бороде. Заметим, что Че поручил Пинейро посмотреть еще на двух аргентинок, живших в Гаване454. Выбрали Тамару — во многом благодаря ее твердой политической позиции, искренней преданности идеалам социализма. Но сначала Тамаре пришлось сменить отличную четырехкомнатную квартиру в Гаване на более неприметное жилье и существенно ограничить контакты с привычными знакомыми. Таким образом, оставаясь на Кубе, она постепенно «уходила» из страны в никуда, действительно превращаясь в призрак. Целыми днями Тамара занималась военной, диверсионной и разведывательной подготовкой. Стреляла она и так хорошо, но вот с метанием гранат поначалу не ладилось — девушка нервничала. Но потом освоила и это «ремесло», причем познакомилась как с американской взрывчаткой (захваченной у агентов ЦРУ), так и с советской. Затем последовали уроки радиоподготовки (также на американских и советских передатчиках), тайнописи, шифрования, устройства «мертвых почтовых ящиков», методики проведения конспиративных встреч. Училась Тамара превосходно — она жаждала как можно скорее приступить к реальной подпольной работе. Единственным замечанием инструкторов было требование сменить стиль одежды на улице — вместо формы народной милиции девушка должна была привыкать к «буржуазным» нарядам. Доброй и темпераментной Тане надлежало также научиться говорить холодно и чуть отстраненно, как это и положено избалованной дочке богатых родителей, привыкшей общаться с прислугой. Что касается родителей настоящих (живших в ГДР), то они в октябре 1963 года получили от дочери немного странное письмо: «В настоящий момент я выполняю специальную [конфиденциальную] работу…»455 Сильной стороной будущего нелегала (а именно к этой роли готовили Тамару) было ее умение быстро сходиться с незнакомыми людьми и получать от них информацию. Конечно, немаловажную роль при этом играли женские чары этой красивой и умной девушки. В качестве экзамена после окончания курса подготовки Тане поручили нелегально под видом туристки обосноваться в городе Сьенфуэгосе, завязать там контакты и получить ценную для иностранного шпиона информацию. Все это было выполнено блестяще. Конфуз, хотя и не по вине разведчицы, произошел с самой ответственной частью операции. На пляже в условленном месте она должна была взять бомбу и заложить ее на территории старой фабрики. Но на пляже бомбы не оказалось. Когда Улисес вез ее на катере, неожиданно вспыхнул пожар, и бомбу пришлось выбросить за борт. По легенде Тамара стала итальянкой с немецкими корнями (из Южного Тироля) Виторией Панчини. Ее «родители» — итальянские фашисты, сбежали в 1944 году в Уругвай, и оттуда их дочка вернулась на родину, чтобы изучать этнографию. Как обычно, легенду решили «обкатать» из Праги. Перед отъездом Таню, как и всех кубинских нелегалов, сфотографировали на память (в ее любимом революционном берете) и она встретилась с Че. Во время беседы она впервые узнала, что будет работать в Ла-Пасе в качестве эксперта по фольклору, что позволит свободно передвигаться по Боливии. Ее главной задачей будет организация сети поддержки будущего партизанского движения в боливийских городах. Пока же требовалось вживаться в роль богатой и независимой дамы правых убеждений (на худой конец аполитичной) и устанавливать контакты среди «сливок» боливийского общества. Как только придет время, с ней свяжутся. Ни при каких обстоятельствах Тамаре не следовало самой искать контактов с кубинским посольством или с Гаваной. Запрещалось раскрывать свое истинное лицо местным коммунистам. Че настаивал на том, чтобы главной чертой Тани стало тотальное недоверие. 9 апреля 1964 года Тамара попрощалась с Улисесом[276] и вылетела в Прагу, получив на прощание от любимого два стихотворения: «Поэму об исполнении долга» и «Ты уходишь, а я остаюсь». В Прагу прибыла гражданка Кубы Айди Бидель Гонсалес — блондинка с высокой прической и холодными, недоступными чертами лица. В рамках акции «Мануэль» чехословацкая госбезопасность с помощью гримеров и иных специалистов превратила ее в брюнетку с мягкими, округлыми чертами лица — аргентинскую гражданку Марию Ириарте, учительницу гимнастики, разругавшуюся со своими богатыми родителями в Буэнос-Айресе. Но пока предстояло проверить легенду и документы Витории Панчини. Из Праги Тамара выехала во Франкфурт-на-Майне, оттуда вылетела в Западный Берлин, где смогла увидеть дом своих родителей. Затем путь лежал назад во Франкфурт (Тамара сообщила на Кубу, что отметки в паспорта при перелетах в Западный Берлин из ФРГ не ставят[277]), дальше через Мюнхен и Инсбрук — на «родину», в Италию. В Италии возникла проблема, с которой Тамаре приходилось потом постоянно сталкиваться и в Латинской Америке. Оказалось, что в романских странах одинокая молодая девушка сразу становилась объектом приставаний со стороны почти каждого мужчины. Тамаре пришлось закрутить романы с двумя молодыми итальянцами (не одновременно, конечно), чтобы остальные донжуаны оставили ее в покое. Разведчица обзавелась «семейными» фото, на которых родители ее «жениха», сами того не зная, превратились потом в родителей самой Витории Панчини. Через две недели (начало мая 1964 года) Таня снова была в Праге, переехав потом на оперативную явку чехословацкой госбезопасности — одинокий крестьянский дом в 20 километрах от столицы. Там опять последовали дни напряженной подготовки — Тамара установила себе жесткий режим (подъем в 7.30), а в свободное время писала любимому нежные письма. Ее инструктором был офицер кубинской разведки Хосе Гомес Абад (Диосдадо), называвший подопечную «моей маленькой монашкой». Пришлось привыкать и к новой легенде, которую решили сделать более правдоподобной, позаимствовав часть реальной биографии Тамары Бунке. Аргентинка Лаура Гутьеррес Бауэр, как и сама Тамара, происходила из немецко-еврейской, но некоммунистической семьи. Ее «отец», бизнесмен, вернулся на родину в ФРГ в 1952 году, там умерла любимая «мама». Тиран-«папа» хотел насильно выдать Лауру замуж, и она ушла из семьи, чем и объяснялось бы ее нежелание говорить о родных и вообще о прошлом. Теперь Лаура зарабатывала на жизнь переводами и училась на этнографа. В августе 1964 года Лаура (брюнетка с высокой прической) выехала из Праги опять во Франкфурт и в Западный Берлин. Оттуда она пару раз позвонила родителям, не сказав ни слова, где находится. Изготовленный чехами аргентинский паспорт (с «неправильными» отпечатками пальцев) благополучно выдержал все испытания при пограничном контроле, и в октябре 1964 года можно было приступить к выполнению главного задания. 3 октября 1964 года Таня показалась Диосдадо молчаливой и сосредоточенной — она готовила себя психологически к месяцам (а может, и годам?) жизни во враждебном окружении, без друзей и товарищей по борьбе456. В этот день она поездом выехала в Вену (столицу нейтральной Австрии), затем в Мюнхен и, наконец, в Париж. Во французской столице, как обычно кишащей туристами из разных стран, Таня завела несколько шапочных знакомств с женщинами примерно ее возраста. Это позволяло потом обмениваться открытками и таким образом подкрепляло легенду о самостоятельной девушке-путешественнице из богатой семьи. Из Парижа на самолете Таня-Лаура вылетела в Перу, куда и прибыла 5 ноября 1964 года. В Перу Таня узнала неприятные новости из Боливии. 5 ноября «Правда» сообщила о них и советским читателям — «Свергнут президент Боливии». 3 ноября 1964 года гарнизон 7-й дивизии в городе Кочабамба, который поддержали другие воинские части, выступил против правительства Пас Эстенссоро, державшегося у власти с момента победы революции в 1952 году. В тот же день под давлением военных Пас Эстенссоро вылетел в Перу. Во главе мятежа стоял командующий ВВС генерал Рене Баррьентос Ортуньо — личность довольно колоритная и с весьма запутанной политической биографией. Баррьентос родился в 1919 году в бедной крестьянской семье и был наполовину индейцем. После школы выучился на пилота — армия тогда была для крестьян-индейцев, пожалуй, единственным путем получения хорошего и бесплатного профессионального образования. Часть подготовки он прошел в США и Италии, зарекомендовав себя не только хорошим летчиком, но и неплохим десантником. В 1952 году молодой офицер поддержал революцию, способствуя переходу на сторону восставших важной военновоздушной базы. Благодарный Пас Эстенссоро назначил Баррьентоса своим личным пилотом. Неудивительно, что поставивший на правильную политическую карту Баррьентос сделал быструю карьеру (побывав в том числе и военновоздушным атташе в Лондоне). В 1957 году Баррьентос был назначен главкомом ВВС, и Пас Эстенссоро ни на минуту не сомневался в лояльности «революционного генерала». А тот поражал общественность своей показной, безрассудной храбростью. Как-то раз во время показательных выступлений десантников погибло трое солдат, у которых не раскрылись парашюты. Толпа требовала наказать виновных. Баррьентос быстро взошел на борт самолета и прыгнул с одним из тех парашютов, которые до этого не раскрылись. Тем самым он доказал собравшейся толпе, что разбившиеся десантники были сами виноваты в своей гибели — они просто не имели достаточного навыка, а парашюты у них были в полном порядке. Между тем некогда революционное правительство Пас Эстенссоро примирилось с Вашингтоном и погрязло в коррупции[278]. Популярность правящей партии НРД стремительно снижалась, недовольство народа росло, и президент (избранный в 1960 году на второй срок) решил вместо своих бывших союзников — горняков — опереться на воссозданную после революции армию. В 1964 году Пас Эстенссоро добился изменения конституции, «разрешив» самому себе баллотироваться и на третий срок (ранее это было запрещено). Это властолюбие вызвало законное возмущение в стране, причем среди всех слоев населения. Тем не менее в августе 1964 года Пас Эстенссоро благополучно (как ему казалось) избрался, причем вице-президентом стал Баррьентос. 29 октября 1964 года горняки объявили всеобщую забастовку, и бывший «революционер» Пас Эстенссоро поручил подавить ее Баррьентосу. Заодно армии поручили наконец-то разоружить милицию шахтеров, вооруженную с 1952 года. Пас обвинил в разжигании беспорядков коммунистов и демонстративно разорвал дипломатические отношения с… Чехословакией. Баррьентос с шахтерами не церемонился. 29 октября 1964 года военные расстреляли демонстрацию в Оруро, но хитрый генерал выступил с осуждением действий военных457. 1 ноября под заголовком «Реакция свирепствует» «Правда» сообщала: «Стремясь подавить народное движение, власти Боливии прибегают к репрессиям. Во всех городах республики проводятся массовые аресты… Несмотря на жестокие меры правительства, продолжается забастовка 27 тысяч трудящихся, объявленная по призыву Федерации горняков». Разгромив шахтеров, Баррьентос вместе с командующим армией генералом Альфредо Овандо сверг самого Пас Эстенссоро. Теперь страной управляла военная хунта (поддержанная США), что было, как считал ошибочно Че, на руку в его будущей операции «Призрак». Ранее Че рассматривал Боливию только как базу для развертывания партизанского движения в соседних с ней странах, прежде всего в Перу и Аргентине. Саму Боливию, относительно дружественную Кубе, трогать не собирались. Тем более что Че всегда помнил один из основных постулатов своей теории партизанской войны — она имеет шансы на успех только против одиозных, недемократических, репрессивных режимов. А ведь правительство НРД (пусть и насквозь коррумпированное) было все же демократически избранным. Зато теперь ситуация, думал Че, изменилась в корне — к власти в Ла-Пасе путем военного переворота пришла классическая латиноамериканская военная диктатура «горилл», ненавидимая народом. Поэтому из базы южноамериканской революции в соседних странах Боливия должна была превратиться в центр начала этой самой революции, в очаг вооруженной общеконтинентальной партизанской борьбы. Таня узнала в Перу, что граница с Боливией закрыта — это ставило под угрозу всю операцию внедрения. Однако быстро выяснилось, что переворот поддержали не только основные партии Боливии (от маоистов до крайне правых), но и Федерация горняков, возмущенная недавними репрессиями Паса Эстенссоро. «Народный» генерал Баррьентос ездил по шахтам и уговаривал рабочих добровольно сдать оружие. Он обещал даже восстановить рабочий контроль на производстве. Главу военной хунты тепло приветствовали рабочие, даже троцкисты. Баррьентос много говорил о защите завоеваний революции 1952 года и его режим явно сильно отличался от «классических» правых диктатур типа Сомосы или Трухильо. Немудрено, что границы успокоившейся страны были быстро открыты, и Таня-Лаура въехала в Боливию, не заметив никого на пункте пограничного контроля. Ей с самого начала сопутствовала редкая удача. В Ла-Пасе, в Археологическом музее, Лаура познакомилась с художником Мойзесом Чили Баррьентосом — кузеном главы хунты. Знакомый влюбился в симпатичную аргентинку без памяти, называя ее потом своей «самой большой любовью». Кузен познакомил Лауру с Хулией Еленой Фортун, отвечавшей за этнографию и археологию в министерстве образования. Та была потрясена эрудицией аргентинки и сразу же предложила ей место в своем ведомстве[279]. Она же помогла добыть необходимое для этого рекомендательное письмо из аргентинского посольства в Боливии. Там на Лауру «положил глаз» секретарь посольства пятидесятилетний холостяк Рикардо Арсе. Он начал возить ее по вечеринкам светского общества и дипломатическим приемам, иногда представляя ее всем как свою жену. Тане-Лауре все это было очень неприятно, но надо было вживаться и делать это быстро — ведь команда от Че могла поступить в любую минуту. Пока все шло как по маслу. Во время одного из приемов Арсе представил Лауру самому Баррьентосу. Генерал был большим любителем прекрасного пола, пофлиртовал с прекрасной аргентинкой и даже сфотографировался с ней. Такое фото могло открыть в Боливии все двери. Елена Фортун помогла Тане-Лауре снять квартиру, и разведчица подружилась с соседкой — Аной Хенрих, секретарем в сенате республики, сторонницей правой партии «Фаланга», установившей тесные связи с военным режимом. Через нее, в свою очередь, возникло знакомство с известным адвокатом Баскопе Мендесом, который, сам того не ведая, помог Тане-Лауре окончательно легализоваться. Лаура заявила об утере своего (фальшивого) паспорта, и адвокат сходил вместе с ней в соответствующее ведомство, где ей выдали настоящее удостоверение личности. Начиная с 20 января 1965 года у нее был документ, позволявший жить в Боливии неопределенное время458. Чтобы оправдать свои траты (особенно будущие), Таня-Лаура давала богатым семьям уроки немецкого языка, что еще больше расширило круг ее контактов. Одновременно она как этнограф ездила по Боливии, записывая на магнитофон песни индейцев. Это позволяло объяснить наличие хорошей фото- и звукозаписывающей аппаратуры. Таня-Лаура познакомилась с одним из американских профессоров в Боливии Альваро Крисченом, имевшим контакты с ФБР. Через него она узнала много полезного о связях Вашингтона с боливийской военной хунтой. Итак, Тамара Бунке была готова к работе, но команды из Гаваны все не было. А Боливия между тем, казалось, развивалась в выгодном для начала партизанской войны направлении. Укрепившись у власти, хунта в феврале 1965 года запретила все забастовки. В мае из страны был выслан признанный лидер горняков Хуан Лечин, на что (как и рассчитывал Баррьентос) шахтеры ответили 18 мая 1965 года всеобщей забастовкой. Хунта бросила против рабочих армию, поддержанную крестьянским ополчением. Баррьентос позиционировал себя как «крестьянский генерал» и обещал деревне все мыслимые и немыслимые блага, прежде всего защиту завоеваний аграрной реформы. Профцентр горняков был запрещен и призвал из подполья к вооруженному восстанию против «военно-фашистского режима»459. Момент для начала партизанской войны был неплохой, но Че в это время находился в джунглях Конго и еще не знал, сколь долго он там задержится. Пока же хунта с помощью обманутых крестьян быстро (к 25 мая 1965 года) подавила сопротивление горняков. Шахтерские поселки были залиты кровью. В сентябре 1965 года был принят закон о государственной безопасности, а официальной идеологией был провозглашен надклассовый национализм, сильно смахивавший на нацизм. Армия торжественно подписала пакт с крестьянами, обещая помощь в развитии села. Военные стали строить дороги, облегчили процедуру выдачи документов на право владения землей, полученной по аграрной реформе. Крестьянским ополченцам выдали оружие. Одинокая и красивая женщина в Боливии все же была подозрительной, и Таня в сентябре 1965 года вышла замуж за студента (будущего инженера) Марио Мартинеса, который был моложе ее на семь лет. Это был человек левых взглядов, причем тяготел не к маоизму (популярному тогда среди латиноамериканской городской молодежи), а к «московской», более умеренной линии. В сентябре 1965 года Таня отправила на Кубу сигнал тревоги, и Пинейро направил на встречу с ней сотрудника разведки Карлоса Конрадо де Хесуса Альварадо Мартина под псевдонимом Мерси (прибыл в Ла-Пас 1 января 1966 года). Он должен был выяснить психологическое состояние и условия жизни женщины, которой отвели ключевую роль в операции «Призрак». Два разведчика встретились на скамейке в парке 7 января 1966 года. До этого Мерси несколько дней следил за Тамарой, проверяя, нет ли за ней «хвоста». Последовали другие встречи с обсуждениями каналов связи, «мертвых почтовых ящиков» и т. д. Но Таня эмоционально устала от вынужденного «простоя» и хотела, наконец, действовать. Для поднятия настроения Мерси передал Тамаре членский билет только что образованной компартии Кубы на ее имя, новости о семье и друзьях. Все эти бумаги Мерси провез в своих ботинках. Тамара несказанно обрадовалась: «Я думала, они там меня забыли». Кубинец ответил: «Ты не должна думать так. Революция никогда не забудет ни тебя, ни всех, кто ей служит, как ты»460. Мерси передал приказ выехать в Мексику, где Тане должны были передать более надежный аргентинский паспорт. В феврале 1966 года они выехали на шесть недель в Бразилию (Таня как переводчица). Мерси с тревогой наблюдал, что у его спутницы иногда сдают нервы и она начинает яростно спорить по мелочам (например, о еде). Возможно, именно для того, чтобы успокоить ее, а не столько ради нового паспорта Тамару и решили вызвать в Мексику для встречи с руководством кубинской разведки. Баррьентос демонстративно вышел из военной хунты и сколотил в январе 1966 года политический блок «Фронт боливийской революции» (в нем были и крайне правые, и крайне левые), который послушно выдвинул его кандидатом на пост президента. 3 июля 1966 года генерал стал законно избранным президентом Боливии, получив 67 процентов голосов, в основном крестьянских. В выборах Баррьентос дальновидно разрешил участвовать и коммунистам, выступавшим в блоке «Фронт национального освобождения» (блок набрал 33 тысячи голосов, или 3,2 процента). Монхе счел этот результат очень хорошим, и боливийская компартия еще более укрепилась в своей тактике мирной борьбы за власть. Теперь уже гражданский президент Баррьентос Ортуньо по-прежнему опирался на союз армии и крестьянских организаций. Власти выдавали себя за надежных защитников аграрной реформы и одаривали крестьянских активистов различными постами и подарками. Че, справедливо считая Баррьентоса хитрым и ловким военным диктатором, не учел до конца именно всю эту хитрость, а именно — неплохие отношения боливийского президента с крестьянами. Пока Таня в конце 1965 года мучительно искала ответ на вопрос, где же Че, тот, находясь в Танзании, и сам бы не смог дать ей такого ответа. Год после окончания конголезской эпопеи друзья Че и он сам позднее назвали «годом, когда мы были нигде». После оглашения Фиделем прощального письма Че не мог просто взять да как ни в чем не бывало объявиться на Кубе и снова занять свой привычный пост министра промышленности, хотя Фидель был готов принять любое решение своего боевого товарища. Но Че не любил проигрывать, да он и не проигрывал до этого по-крупному. Нет, если он и вернется на Кубу, то только победителем. В маленькой однокомнатной квартире в кубинском посольстве в Дар-эс-Саламе Че размышлял в ноябре 1965 года лишь над тем, в какой стране он снова попытается зажечь очаг партизанской войны. В его мыслях Перу все чаще сменяла Аргентина, время от времени появлялась Боливия. Но окончательное решение следовало принять только после тщательного анализа ситуации в той или иной стране. Время, считал Че, было на его стороне, на стороне революции. Американцы, как он и предсказывал, все сильнее увязали во Вьетнаме. «Второй Вьетнам» администрация Джонсона уже просто не могла себе позволить, даже с точки зрения позиции американского общественного мнения, изумленного тысячами похоронок из Вьетнама[280]. Но именно этот второй, а если все пойдет удачно, и третий Вьетнам Че и собирался обрушить на американцев. Оставалось лишь найти ту архимедову точку приложения силы, чтобы перевернуть всю Латинскую Америку. 28 ноября 1965 года Че написал Алейде, надеявшейся на скорую встречу, прощальное письмо: «Дорогая, …Все произошло не так, как мы хотели… Я возвращаюсь по дороге поражения с армией теней. Теперь все кончено [в Конго] и настало время для последнего этапа моего жизненного путешествия — этапа решающего. Только горсточка отобранных людей пойдет со мной — люди со звездами на лицах (звезды Марти, не военные звездочки. — Н. П.). Наша разлука и должна была быть долгой. Я надеялся увидеть тебя во время длительной войны, но это оказалось невозможным. Теперь же между нами будет много враждебных земель, и связь наша будет менее регулярной. Я не смогу увидеть тебя перед тем, как уеду, потому, что мне надо избежать любой возможности обнаружения. В горах с оружием в руках я чувствовал себя в безопасности, но мне не по себе в подполье. Приходится быть очень осторожным… Сейчас, когда я пленник, а врагов вокруг нет… моя тоска по тебе настолько нестерпимая и физиологическая, что ее не всегда могут заглушить Карл Маркс или Владимир Ильич… Целую Рамон»461. Таким образом, Че принял решение ехать в Латинскую Америку, и Алейда уже не надеялась увидеть мужа. Но, к своему счастью, она ошиблась. Немного придя в себя и написав отчет-дневник о борьбе в Конго, Че решил, что перед отъездом необходимо организовать в Боливии по кубинскому образцу сеть городской поддержки будущего партизанского очага, а это требовало времени. Пришлось запастись терпением. Но нет худа без добра — Фидель разрешил Алейде съездить в Танзанию и повидаться с мужем. Он даже настаивал на этом, считая, что присутствие любимой жены сможет развеять пессимизм и меланхолию Че (такую склонность за другом Фидель замечал и ранее). 15 января 1966 года Алейда уже приземлилась в Праге — акция «Мануэль» работала бесперебойно. Ее сопровождал Ариэль. Из Праги путь лежал в Каир, а оттуда — в Танзанию. Жена не узнала мужа. Перед Алейдой стоял гладко выбритый и, казалось, пожилой человек, трудно узнаваемый без привычной оливково-зеленой военной формы. Че увидел также женщину в годах, брюнетку (черный парик) в темных очках. На улице он прошел бы мимо этой строгой дамы. Как только маскировка развеялась, их радости и смеху не было границ. Это был самый счастливый, хотя и короткий период их совместной жизни. Целыми днями они были одни — Че не надо было спешить на работу. И даже больше — им нельзя было покидать квартиру, пусть крошечную, но предназначенную только им одним. В одной-единственной комнате они спали, ели и работали. В ванной Че часто проявлял фотографии — он сделался страстным фотографом. Обычно они вставали поздно, долго валялись в кровати, затем завтракали, потом читали и обсуждали прочитанное. Че давал жене уроки французского. Он записывал на магнитофон разные истории для своих детей, еще не зная, что только так отныне они смогут услышать голос отца. Но Че, конечно, никогда не смог бы только наслаждаться жизнью, пусть и с самым любимым на земле человеком. В Танзании он замыслил и начал поистине грандиозный труд — популярное, глубокое изложение марксистской теории в ее современном звучании. Причем теории практической, своего рода руководства к действию для революционеров 60-х годов XX века. Ведь Маркс не оставил подробного описания перехода к новому обществу. Не хватило ему времени и на анализ этого общества. Советские учебники Че не устраивали, и не только потому, что он по-прежнему считал советский путь хозрасчета гибельным для социализма в СССР. Будучи принципиальным противником любого догматизма, он не любил книг, которые давали уже готовые, бесспорные ответы на мучившие его вопросы. А именно это и не нравилось ему в советских теоретических трудах. Если Че не воевал, то он либо учился, либо читал и часто воспринимал и то и другое как две стороны одной медали. 4 декабря 1965 года он писал Армандо Харту о своих творческих замыслах: «В этот период длительных каникул я сунул нос в философию, что я давно уже думал сделать. Первая трудность, с которой я столкнулся: на Кубе ничего не опубликовано, если исключим советские кирпичи, слабость которых в том, что они не дают тебе думать: так как партия уже сделала это за тебя и твое дело — переваривать это. Не говоря уже о том, что подобная методология полностью противоречит марксизму, книги эти по общему правилу просто очень плохи. Вторая же — и не меньшая трудность — мое полное незнание философского языка (в тяжелом поединке с маэстро Гегелем я уже в первом раунде был послан в нокдаун). Поэтому я составил себе план занятий… чтобы заложить основы подлинной школы мышления: мы ведь уже много сделали, но когда-нибудь должны будем и осмыслить сделанное. Я составлял это как план собственного чтения, но он может быть приспособлен и для того, чтобы послужить планом серьезных публикаций в политическом издательстве… Вот мой план: — Классики философии. — Великие диалектики и материалисты. — Современные философы. — Классики политэкономии и предшественники. — Маркс и марксистское мышление. — Социалистическое строительство. — Еретические и капиталистические авторы. — Полемика». В последних пунктах плана особенно рельефно виден весь Че, всегда противившийся готовым истинам и бравший под защиту опальных теоретиков, даже если сам он с ними не соглашался. Например, разъясняя пункт о «Социалистическом строительстве», он предлагал издавать не только нынешних, но и «вчерашних» руководителей. Ему всегда претило посмертное шельмование и забвение Сталина и Хрущева в СССР. Пункт о «еретиках» был еще более смелым: «Здесь располагаются работы наиболее крупных представителей ревизионизма (если хотите, сюда можно поместить и Хрущева), требующие особо глубокого… анализа, и должен быть твой друг Троцкий — ведь он жил и творил»462. Представить себе в то время издание каких-либо работ Троцкого в СССР было просто немыслимо. Че понимал, что «речь идет о гигантской работе», и он перестал бы быть самим собой, если бы первым за эту работу не взялся. Его глубокие и полемические заметки о современном социализме получили название «Пражские тетради», хотя писал он их не только в Праге (об этом ниже), но и в Танзании. Особенно безжалостным интеллектуальным ударам был подвергнут «канонический» советский учебник политэкономии 1954 года. Че, как уже упоминалось выше, и раньше критиковал его. Теперь у него наконец-то появилось время для более подробного разбора советских ошибок. Квинтэссенция спора не изменилась: Че критиковал упование в СССР на экономические (то есть материальные) стимулы. «Это механистическая антимарксистская позиция… Личный интерес должен быть отражением интереса общественного; основываться на личном интересе для мобилизации производства — значит следовать линии наименьшего сопротивления, дать крылья идеологии капитализма…»463 Причем в Танзании и Праге Че считал первым советским «грешником» уже не Сталина (поддерживавшего закон стоимости при социализме), а самого Ленина. После гражданской войны «Ленин… сделал шаг назад в своей теоретической концепции и положил начало процессу гибридизации[281], кульминацией которого и стали нынешние сдвиги в структуре экономического управления социалистических стран». Таким образом, согласно Че, советское грехопадение началось с нэпа: «НЭП — один из крупнейших шагов назад, сделанных в СССР, недаром Ленин сравнивал его с Брестским миром». Че (в целом правильно) предполагал, что если бы Ленин прожил дольше, он исправил бы свою вынужденную ошибку. Ленин и правда всегда говорил о нэпе как о временном отступлении, и Сталин, свернув нэп, собственно, выполнил эти заветы. Но Че как раз полагал, что нэп упразднили формально, оставив в экономике его опасную суть: «Но его [Ленина] продолжатели этой опасности не увидели, и так возник в конструкции социализма огромный троянский конь — прямой материальный интерес в качестве основного экономического рычага… Ошибка СССР состоит в том, что материальный стимул понимается лишь в одном своем смысле — капиталистическом. Важно же показать трудящемуся его долг перед обществом и наказывать его экономически, если он его не выполняет»464. Таким образом, Че (как уже упоминалось) не отвергал полностью материальных стимулов, но почему-то только в их негативном, санкционном смысле. Че укорял Москву и за недостаточную революционность во внешней политике. В СССР абсолютно напрасно уповали на мирное сосуществование с империализмом. Никакого мира ждать не стоит. Напротив, «многие потрясения еще ожидают человечество до его окончательного освобождения, но (и абсолютная уверенность в этом — это то, что руководит мной) оно может быть достигнуто только при радикальном изменении стратегии основных социалистических держав. Станет ли это изменение результатом неизбежного империалистического давления или эволюции масс самих этих стран… это нечто, о чем скажет история. Мы же [кубинцы] вносим свою скромную песчинку, подозревая, что предприятие в целом окажется намного выше наших сил. В любом случае останется свидетельство того, что попытка была предпринята: наша сила духа должна пройти проверку, принимая вызов Сфинкса, а не увиливая от грозного вопроса»465. В этом пассаже очень важно упоминание о «социалистических державах» во множественном числе. Че, которого многие абсолютно неправомерно считали маоистом, прекрасно понимал всю изнанку китайской ультрареволюционности — попытку любой ценой отобрать у Москвы пальму первенства в мировом коммунистическом движении и отвлечь этим заманчивым глобальным лидерством внимание китайского народа от провальной экономической политики Мао. Идеи Че о необходимости создания «нескольких новых Вьетнамов» для США полностью разделяли в Гаване. Просто Фидель как глава дружественногоСССР государства должен был в отличие от «находившегося нигде» Че соизмерять свои слова и действия с внешней политикой Москвы. Заметим, что Советскому Союзу было не до «новых Вьетнамов» как раз потому, что много сил и внимания поглощал собственно Вьетнам. Москва оказывала этой стране огромную помощь, только, в отличие от Пекина, она не кричала об этом на каждом углу. По оценкам Косыгина, СССР безвозмездно давал Вьетнаму оружия и снаряжения на 1,5 миллиона рублей в день. В 1968 году помощь Советского Союза Демократической Республике Вьетнам составила около 542 миллионов рублей, причем большая ее часть (361 миллион рублей) была предоставлена на безвозмездной основе. Попытка США «вбомбить Вьетнам в каменный век» потерпела провал после того, как 24 июля 1965 года состоялся первый бой советских зенитчиков против американской авиации[282]. По официальным данным США, во вьетнамской войне американская авиация теряла один самолет на каждые 60 самолето-вылетов, в то время как во время войны в Корее, где американцам также противостояли советские зенитчики-артиллеристы, она теряла лишь один самолет на 750 вылетов. До конца войны СССР поставил ДРВ 95 ЗРК С-75 «Двина» и более 7,5 тысячи ракет к ним. С июля 1965-го по декабрь 1974 года во Вьетнам в качестве советских военных специалистов всего было направлено 6359 генералов и офицеров и более 4,5 тысячи солдат и сержантов срочной службы. Так что опасения Че насчет излишней мягкости советской внешней политики представляются, мягко говоря, преувеличенными[283]. Экспортировать контрреволюцию Москва никому не позволяла. СССР содействовал и попыткам Кубы организовать партизанское движение в Латинской Америке. Просто в Москве не особо верили в успех этого начинания в тех конкретных исторических условиях, но кубинцев особо не отговаривали, чтобы не обидеть их. 8 января 1966 года ЦРУ наконец-то сообщило Джонсону: «…есть признаки того, что большинство кубинских советников покинули Конго»466. 12 января 1966 года в Гаване начала работу Первая конференция трех континентов (Азии, Африки и Латинской Америки), на которую собрались правительства, а также революционные и национально-освободительные движения из восьмидесяти трех стран. Заметим, что американцы придавали этому форуму настолько серьезное значение, что даже организовали в октябре 1965 года убийство его организатора, марокканского математика Мехди бен Барки. 29 октября 1965 года он был похищен в Париже французскими полицейскими, затем убит при неясных и по сей день обстоятельствах. Его тело до сих пор не найдено. В убийстве подозревали ЦРУ и МОССАД. На совещании в Гаване было решено активнее координировать усилия революционеров разных стран, причем подавляющее большинство участников высказывалось за вооруженную форму борьбы, и это находило поддержку кубинцев. В сенате США итоги конференции расценили как «создание управляемой коммунистами штаб-квартиры партизанских операций в Африке, Азии и Латинской Америке»467. Оценка ЦРУ была следующей: «Трехконтинентальная конференция… была попыткой Кастро взять на себя главную роль в лидерстве революционного движения во всем мире». Отметив, что и конференция, и созданная на ее основе Организация солидарности народов Латинской Америки пользовались поддержкой СССР[284], ЦРУ приходило к выводу (правда, это было в 1971 году): «Кастро, видимо, думал, что организация солидарности станет механизмом поддержки партизанских экспедиций, таких как боливийская операция Че Гевары, которая была уже в стадии формирования»468. Так оно и было, и никакие слухи о принципиальных расхождениях Че и Фиделя в 1966–1967 годах не имеют под собой ни малейшей основы. Че с согласия Фиделя окончательно остановился на Боливии как на будущем общеконтинентальном партизанском очаге, «втором Вьетнаме». Предполагалось, что в малонаселенных, лишенных дорог и удаленных от городов районах Боливии можно относительно беспрепятственно создать и обучить несколько партизанских колонн, которые выдвинутся в соседние страны (прежде всего Парагвай, Аргентину и Перу)[285] и зажгут там огонь восстания. Таким образом, первоначально Боливия рассматривалась не как цель партизанской войны, а как ее инкубатор. Именно так эту страну уже использовали и во время операции «Тень». 1 марта 1966 года Че прибыл в Прагу (он добирался из Дар-эс-Салама через Каир и Белград) — именно оттуда в рамках акции «Мануэль» кубинцы обычно переправлялись в Латинскую Америку. Никто бы не узнал в аэропорту Рузине всемирно известного революционера — с самолета сошел респектабельный уругваец Рамон Бенитес в массивных очках в роговой оправе. В этот день ЦРУ информировало президента о положении во Вьетнаме, Гане, Замбии, Индонезии, Лаосе, Сирии[286], а также об успехах СССР в освоении космоса (советские автоматические зонды достигли Венеры). Че по-прежнему оставался для ЦРУ «за кадром». Алейда осталась в Дар-эс-Саламе одна, и ее грусть не могло скрасить даже чтение — она не понимала, что читала. Пыталась начать писать воспоминания, но не могла — ведь для этого надо было поверить в то, что она больше никогда не увидит мужа. Через Каир и Москву Алейда вернулась на Кубу, и через несколько дней ей позвонили от Фиделя. Че передал жене свой дневник и несколько личных вещей. В посылке было и прощальное письмо: «Любовь моя, Настал момент послать тебе прощальный вкус земли (сухие листья, нечто очень далекое и увядшее). Я хотел сделать это… стихами, но у меня не получилось. Есть столько личных вещей для твоих ушей, вот только слова не могут их выразить… Благородное ремесло поэта — не для меня. И не то что у меня нет нежных моментов, которые я хотел бы выразить… Вот так я тебя люблю, вспоминая горьковатый вкус кофе каждое утро, ощущение ямочки на твоем колене, пепел сигары, деликатно балансирующий в воздухе, несвязное ворчание, с помощью которого ты защищаешь свою подушку… Вот так я тебя люблю, наблюдая, как растут дети, поднимаясь по ступенькам истории (и я страдаю потому, что не могу воочию видеть эти шаги)… Это — настоящее прощание… Теперь у меня остался лишь один шаг — решающий. Песни сирен закончились, и вместе с ними завершился мой внутренний конфликт. Вот и подняли флаг для моей последней гонки. Скорость будет такой, что только выкрики будут сопровождать меня. Прошлое подошло к концу; я — наступающее будущее. Не зови меня, потому что я не смогу тебя услышать. Но я буду чувствовать тебя в солнечные дни, под нежностью пуль… Я буду искать тебя взглядом, как собака, сохраняющая тревогу на отдыхе, и я буду представлять каждую частицу тебя, часть за частью и все вместе…»469 Можно себе только представить, что чувствовала Алейда, читая эти строки. Но судьба улыбнулась ей во второй раз, и это прощальное письмо оказалось не прощальным. В марте 1966 года Хуан Карретеро (Ариэль) получил от Че четкие указания относительно его будущей встречи с Таней в Мехико. Тамара должна была подготовиться к важной роли — главной связной между «материнским» партизанским очагом в Боливии и другими латиноамериканскими странами. Ее контакты с кубинской разведкой и боливийскими коммунистами должны быть сведены к минимуму. Встреча Ариэля и Тани состоялась в Мехико 16 апреля 1966 года. Ариэля сопровождал лишь эксперт разведки по изготовлению документов Адольфито (мероприятие страховали кубинские разведчики, работавшие в Мексике), Таню он видел первый раз. Встреча не оставила в нем никаких сомнений, что девушка готова отдать жизнь делу революции, но именно делу. Пока же она была всего лишь «спящим агентом» и не совсем понимала, для чего же конкретно ее готовят. Лишь когда Ариэль передал приветы от Фиделя, Рауля и Че, Тамара успокоилась и воспрянула духом. Членский билет компартии Кубы на имя Тамары Бунке подписал лично Фидель 6 апреля, и она была очень рада, когда Ариэль ей его вручил. Паспорт надо был сменить на новый, потому что в изготовленном чехами аргентинском паспорте на имя Лауры Ириарте Бауэр были фальшивые отпечатки пальцев. Вообще Таня хотела получить боливийское гражданство через своего мужа, но это оказалось не так просто. С помощью боливийских коммунистов мужа предполагалось отправить на учебу в Болгарию, а после получения гражданства Таня намеревалась официально развестись. По итогам встречи Ариэль пришел к выводу, что Тамара Бунке — это «зрелый боец, закаленный в повседневной революционной борьбе против врага»470. Во время бесед она выражала свое восхищение Фиделем и Че как символами революции, спрашивала о своих родителях и о своем любимом. От Ариэля Таня узнала, что подходит время начала общеконтинентальной партизанской войны, а все детали ее предстоящей миссии ей передаст позднее в Ла-Пасе кубинский товарищ. О том, что партизанский очаг в Боливии возглавит Че, Ариэль пока умолчал — таковы были его инструкции из Праги. Работа над новым паспортом заняла некоторое время — пришлось тщательно переносить из одного документа в другой визы и пограничные отметки. Перед встречей Ариэля и Тани в Прагу к Че по поручению Красной Бороды прибыл Папи, чтобы обсудить все детали боливийского проекта. Во время обеда, на котором помимо Че присутствовали Папи, Ариэль и Хосе Луис Охальво (представитель кубинской разведки в ЧССР), было решено отправить Папи в Боливию. Там вместе с членами местной компартии он должен был как можно быстрее подготовить городскую сеть поддержки будущего партизанского очага. Че приказал Папи ни в коем случае не выходить на личный контакт с Таней — ее берегли для работы в высших правительственных кругах Боливии, тем более что внедриться туда у нее получилось. Даже если бы Папи случайно столкнулся бы с Таней на улице, он не должен был подать виду, что знает ее. Папи съездил в Боливию, установил контакты с тамошними коммунистами и через Гавану вернулся обратно в Прагу. Че решил, что Папи с еще одним сотрудником разведки должен вернуться в Ла-Пас, и один из них должен там остаться — самого Че сдерживали только слабые успехи в организации городской сети поддержки. Как только сеть будет налажена, в Боливию начнут прибывать будущие партизаны, включая их командира. Однако из Боливии неожиданно вернулись оба офицера, и Че был проинформирован о недостаточной активности боливийской компартии. Че жил в Праге сначала на конспиративной квартире (которую в 1964 году использовала и Таня), потом его перевели на небольшую виллу в восточных предместьях Праги. Этот дом в 1930-е годы построил для себя чешский политик Ярослав Крейчи, который при немцах возглавлял правительство «протектората Богемии и Моравии». После войны вилла перешла в ведение МВД Чехословакии и использовалась в рамках акции «Мануэль». В апреле 1966 года, несмотря на первоначальное сопротивление Че (он думал, что вот-вот уедет в Боливию), к нему в Прагу прилетела Алейда. Че также не исключал, что в чехословацких спецслужбах (иногда их сотрудники казались ему слишком «буржуазными» по поведению) могут быть западные агенты. Поэтому он писал жене: «Неправда, что я не хочу тебя видеть и что я намерен сбежать от тебя… Я приехал сюда, чтобы придать делу ход, и до некоторой степени мне это удалось. Не думаю, что твой приезд имеет смысл. Тебя могут обнаружить (чехи или наши враги). Твое отсутствие на Кубе будет немедленно замечено. Кроме того, такое путешествие слишком дорого, и это меня расстраивает. Если Фидель хочет, чтобы ты приехала, то это — на его усмотрение (он может взвесить все факторы) и он может принять решение…»471 Фидель это решение и принял — он всегда считал, что Алейда лучше других рассеет пессимизм Че, который уже начал нервничать, потому что дела в Боливии шли не так быстро, как ему хотелось бы. Первую неделю Алейда и Че жили в маленькой квартире, в которой она уже останавливалась на пути в Танзанию. В их распоряжении была одна ванная, которую использовали так же как кухню. Затем оба переехали на упомянутую выше виллу, которой управлял мужчина с дочерью, страдавшей отставанием в умственном развитии. Они готовили для гостей. Время от времени в дом приезжали кубинцы, отобранные Че для миссии в Боливии. По вечерам обитатели таинственного дома играли в карты, что Алейде очень не нравилось, так как она постоянно проигрывала, хотя Че во время игры всегда пытался выручить жену. Помогал он ей и на стрельбище, где кубинцы тренировались, чтобы не потерять навыка. Виллу окружал прекрасный сосновый лес, который очень нравился Че. Он любил лежать на траве и мечтать о чем-то своем. В этом же лесу Че часто проводил конфиденциальные беседы со своими товарищами — он не исключал, что в вилле размещена подслушивающая аппаратура. В целом он доверял чехословацким коллегам, но все же действовал по принципу «береженого бог бережет». Ведь могло же случиться, что кто-нибудь из чехов возьмет да и перебежит на Запад. И Алейде, и Че очень нравилась Прага. Иногда они «сбегали» из виллы и бродили по старинному спокойному городу. Ели они в одном и том же ресторане, и Че всегда заказывал бифштекс из говядины. Как-то раз он решил блеснуть перед женой познаниями во французском и заказал на этом языке другое блюдо. Но кельнер, видимо, наречия Вольтера и Гюго не знал — во всяком случае, он принес постоянным гостям их обычный бифштекс. Они ходили на футбол, посетили известную пражскую пивную «У Флеку», осмотрели места, связанные с жизнью Гашека и Кафки. Как-то они выехали за город и остановились в маленьком симпатичном мотеле. Оба вслух мечтали, что когда-нибудь снова приедут сюда, но сами же понимали, что эта мечта вряд ли когда-нибудь сбудется. Не сбылась и их мечта посетить Карловы Вары — туда очень хотел поехать Че. Поначалу Че в Праге опекал Улисес Эстрада, но его импозантный вид (красивый, кудрявый, темнокожий) привлекал внимание. В ресторанах официантки так и норовили до него дотронуться, и Че шутил, что вот, мол, до чего дошла жизнь — черные стали лучше белых. В марте слишком приметный для Праги Эстрада уехал в Гавану, его сменил на короткое время Ариэль, затем — Карлос Коэльо (Тума). Как только Эстрада прибыл в Гавану, его назначили начальником Департамента МВД, занимавшегося поддержкой национально-освободительных движений в Африке. В конце апреля 1966 года в Прагу приехал Диосдадо, которому поручили провести «преображение» Че для поездки в Боливию. Че не раз спрашивал Диосдадо о положении Тани в Боливии, причем только во время прогулок вне дома — он очень боялся «засветить» разведчицу. Такие предосторожности казались Диосдадо излишними — канал акции «Мануэль» до сих пор работал отлично. Че узнал о поездке Тани в Мексику и о сработанном для нее новом аргентинском паспорте. Но боливийское гражданство, с его точки зрения, было бы предпочтительнее. Указания Че насчет Тани были весьма строгими — ей нельзя было давать ни одного поручения, которое могло бы привести к ее разоблачению. Он очень интересовался, не заставила ли ее кубинская разведка «выйти замуж», и успокоился лишь тогда, когда Диосдадо заверил его, что она сама приняла это решение. Че просил также по возможности опекать родителей Тамары в ГДР. Ему также не давала покоя мысль, знают ли чехословацкие спецслужбы, что Таня именно в Боливии — ведь она уезжала на задание из Праги. Диосдадо заверил, что чехи этим не интересовались и им никто не говорил. В конце мая 1966 года Че узнал, что вновь возникла серьезная вероятность нападения на Кубу со стороны США. 21 мая морской пехотинец США убил кубинского солдата, охранявшего подступы к базе Гуантанамо. Американцы утверждали, что солдата убили на территории базы, но никак не могли объяснить, почему труп лежал снаружи. С учетом напряженной ситуации Че предложил Алейде уехать на Кубу раньше, чем планировалось (2 июня)[287]. Он заверил, что если американцы все же нападут на Кубу, то он вернется на остров и будет защищать его с оружием в руках. За день до отъезда Алейда купила мужу запонки, специально выбрав самые маленькие, которые Че мог бы без проблем носить с собой в самых сложных партизанских условиях. Они опять прощались навсегда, но им еще было суждено встретиться. В дело вновь вмешался Фидель, от которого Рамон (Че) получил подробное письмо: «Дорогой Рамон, …мне кажется, что, учитывая деликатную и тревожную ситуацию, в которой ты там оказался, тебе лучше подумать о том, чтобы подскочить сюда. Я очень хорошо сознаю, что ты с особенной неохотой рассматриваешь любые варианты, предусматривающие возвращение на Кубу в настоящее время… Но если проанализировать все трезво и объективно, это как раз мешает твоей цели; даже хуже — подвергает ее риску. Мне сложно согласиться с мыслью, что это правильно, или может быть оправдано с революционной точки зрения. Твое местонахождение в пункте на полпути лишь увеличивает этот риск; это делает гораздо более сложным выполнение практических задач, которые надо решить; и вместо того, чтобы ускорить реализацию планов, все это их только замедляет; больше того — это подвергает тебя периоду неоправданно тревожного, неопределенного и нетерпеливого ожидания. И зачем все это нужно? Это не вопрос принципа, чести или революционной морали, что могло бы предотвратить эффективное и тщательное использование тобой возможностей, от которых точно зависит достижение твоей цели. Здесь нет места обману, введению в заблуждение… народа Кубы или мира… надо использовать объективное преимущество возможности приехать и уехать отсюда, планировать, координировать, подбирать и тренировать кадры и делать отсюда все возможное, что ты можешь достичь из другого места лишь с большими трудностями… Было бы тяжелой непростительной ошибкой делать дела плохо, если их можно сделать хорошо… Надеюсь, что эти строки не расстроят тебя. Я знаю, что если ты серьезно проанализируешь все то, что я написал, характерная для тебя честность приведет тебя к выводу, что я был прав. Но даже если ты придешь к противоположному решению, я не буду чувствовать себя обиженным. Я пишу тебе с искренней привязанностью и величайшим и самым искренним восхищением твоим блестящим и благородным разумом, твоим безупречным поведением и твоим непреклонным характером истинного революционера. Тот факт, что ты можешь посмотреть на эти вещи по-другому, чем я, не изменит этих чувств ни на йоту…»472 Письмо Фиделя убедило Че. Вместо вынужденного бездействия в Праге он мог заняться практической подготовкой своего партизанского отряда на Кубе. Ведь главным препятствием для возвращения на остров было для Че нежелание опять возвращаться в общественную жизнь — тогда волей-неволей пришлось бы объяснять, где он так долго был. Фидель же, прекрасно знавший чувствительный и упрямый характер друга, предоставил возможность вернуться и жить на Кубе инкогнито. Не исключено, что на Кубе он хотел еще раз попытаться отговорить Че от его боливийской мечты. 23 июля 1966 года Че уехал из Праги на поезде в Вену, оттуда тоже поездом — в Женеву и Цюрих. Дальше самолетом в Москву и из советской столицы — уже в Гавану. Время отъезда было подобрано со смыслом. На Кубе готовились праздновать очередную годовщину штурма казарм Монкада и в Гавану съезжались гости со всего мира. Поэтому полный[288] пожилой уругваец Рамон Бенитес не привлек в гаванском аэропорту никакого внимания. И все же не обошлось без досадной случайности. В аэропорту как раз проводил съемку известный кубинский режиссер Сантьяго Альварес, естественно, хорошо знавший Че. В кадр, помимо десятков других людей, попал и респектабельный уругваец. Альварес был немало удивлен, когда в его офисе появился Ариэль и попросил уничтожить пленку. Только через много лет он узнал причину такого странного интереса разведки к его творчеству. Когда Алейде позвонили из офиса Фиделя и предложили приехать с самым младшим сыном Эрнесто, она все поняла: Че был на Кубе и хотел увидеть именно своего тезку, которому был всего месяц, когда он уехал в Конго. Алейда с сыном приехали в местечко Сан-Андрес в западной провинции Кубы Пинар-дель-Рио — там Че и собрал свой небольшой отряд для боевой подготовки. Алейда еще много раз приезжала в Сан-Андрес. Че вообще-то не терпел посторонних в партизанском лагере, но для любимой жены все же сделал исключение. Иногда она задерживалась и принимала участие в тренировках и помогала готовить пищу на весь отряд. Несмотря на то что некоторые из его сподвижников были уже людьми немолодыми, Че не щадил ни себя, ни других. В палящую жару будущие и бывшие партизаны совершали изнурительные марши с полной боевой выкладкой. Че стал передвигаться медленнее, чем в Сьерра-Маэстре, но зато не останавливался на отдых. Алейда утверждала, что Че один раз спас ей жизнь, когда она верхом на лошади сорвалась с узкой горной тропы. По вечерам отряд смотрел фильмы, причем в основном американские вестерны. Че относился к такому «искусству» снисходительно, но людям нравилось, и он не возражал. Чтобы проверить свой новый внешний облик, Че (Рамон) посетил группу бывших партизан, служивших под его командованием. Его представили как советника из Испании, и никто его не узнал. Только когда «испанец» выдал бойцам несколько известных шуток из старого доброго времени, они от всей души посмеялись над собой и над командиром. В июле 1966 года в Боливию тайно прибыли телохранители и бывшие бойцы в колонне Че в 1958 году Гарри Вильегас (Помбо) и Карлос Коэльо (Тума). При участии Папи вместе с боливийскими коммунистами они должны были создать городскую сеть поддержки партизанского очага. У них было строгое указание Че — ни к какой деятельности в этой связи Таню не привлекать — она должна была, как и раньше, добывать информацию из высшего политического руководства Боливии. В июле — августе 1966 года Таня передавала информацию Папи, и они старались встречаться как можно реже. Помбо увидел Таню в ресторане, где они сидели за разными столиками — он всего лишь должен был узнать ее в лицо и запомнить. Компартия Боливии на тот момент стараниями китайцев раскололась на целых три группы. В докладе о ситуации в Боливии от 14 сентября 1967 года ЦРУ отмечало, что большинство коммунистов (примерно пять тысяч членов) все же остались в «промосковской» компартии под руководством Марио Монхе. В 1965 году откололась «марксистско-ленинская» (пропекинская) компартия (500—1000 членов, лидер — Мойзес Гевара). Коммунистами считали себя и троцкисты (Революционная партия трудящихся, несколько сотен членов), объединившиеся в единую организацию в феврале 1966 года473. Все три партии имели очень слабую поддержку в деревне, люди Монхе и «марксисты-ленинцы» Мойзеса Гевары опирались прежде всего на горняков оловянных шахт. Че предполагал сначала ориентироваться на «промосковскую» партию, хотя Монхе не скрывал своего скептического отношения к партизанскому очагу. Однако до самого прибытия Че в Боливию он полагал, что этот очаг не будет вести партизанской войны непосредственно в Боливии, а будет готовить группы для засылки в соседние страны. Против такого варианта Монхе не возражал. Тем более что ранее в рамках операции «Тень» боливийские коммунисты уже оказывали подобное содействие кубинцам. Тем не менее Монхе долго сопротивлялся, и Фидель после напряженного с ним спора дал руководителю боливийской компартии пару месяцев, чтобы тот поменял свою точку зрения. В Москве Монхе посоветовали лишь не ссориться с кубинцами — Фидель только что публично высказался против китайцев, и в СССР это высоко оценили. Монхе решил, что ему, так или иначе, придется участвовать в партизанском проекте, но он настаивал на том, что руководить всей операцией должна компартия Боливии. В мае 1966 года Фидель провел с Монхе на Кубе очередной раунд переговоров. Поблагодарив за прежнюю помощь в заброске партизанских групп с территории Боливии в Аргентину и Перу, кубинский лидер попросил еще об одном одолжении. Монхе и его товарищи должны помочь «одному общему другу» вернуться через Боливию к себе на родину[289]. Боливийские коммунисты должны просто встретить его в Боливии и препроводить на границу. Монхе сразу понял, о каком «друге» идет речь, и согласился. Не исключено, что в мае 1966 года Че и впрямь еще колебался в выборе между Боливией и Аргентиной. По крайней мере, Красная Борода вызвал в Гавану из Аргентины Сиро Бустоса, чтобы тот подробно рассказал о положении в Аргентине. После этого Бустосу приказали вернуться в Аргентину и ждать дальнейших указаний474. На север Аргентины[290] выезжала и Таня, где она организовывала выставку народных костюмов индейцев Боливии. В августе 1966 года Папи стало ясно, что городская сеть поддержки существует пока в основном на бумаге. Молодые боливийские коммунисты были слишком неопытны в конспиративной работе, и их пока спасало лишь благодушное настроение боливийской полиции. Но все могло измениться, как только в горах Боливии прозвучали бы первые партизанские выстрелы. Пришлось, вопреки указаниям Че, подключить к конспиративной работе Таню. Она участвовала в аренде квартир, где должны были находиться запасы оружия и продовольствия для партизан. Ей также предстояло встречать прибывавших в Боливию бойцов и сопровождать их на место сбора отряда475. В частности, на Таню возложили миссию подбора временного жилья в ЛаПасе для Рамона, хотя точной даты его приезда она до последнего не знала (Че строго соблюдал конспирацию). Летом 1966 года Че уже окончательно определился с Боливией как центром латиноамериканского партизанского очага. Правда, воевать в самой Боливии, по крайней мере на первых порах, он не хотел. Следовало лишь создать в отдаленных труднодоступных районах этой страны своего рода школу подготовки и базу партизанских отрядов для соседних стран — «материнский» очаг. Че предполагал, что слабая боливийская армия не станет связываться с хорошо подготовленными партизанами. Но если паче чаяния она решится на конфронтацию, то он не сомневался в победе. Именно исходя из этой стратегии, он приказал начать закладку базы в юго-восточной Боливии, вдали от городов, но близко к аргентинской и парагвайской границам, в бассейне реки Рио-Гранде. Это была совершенно дикая, труднодоступная местность (Анды переходили там в тропические джунгли), где практически не было даже местного крестьянского населения. В последние годы правительство Баррьентоса проводило политику колонизации этого пустынного района, расселяя там с помощью армии бывших ветеранов вооруженных сил и всех желающих. Последних было немного — слишком плохой была каменистая почва. Дороги тоже практически отсутствовали. Однако Че не был намерен все время находиться в этом районе. Как только партизанская колонна окрепнет и вышлет подготовленные ею отряды в Аргентину (и возможно, в Перу и Парагвай), она должна была перебазироваться на север Боливии в район Альто-Бени (к северо-востоку от Ла-Паса) поблизости от оловянных шахт. Этот район был идеальным для развертывания партизанской войны в самой Боливии — рядом были крупные города и рудники, где предполагалось набирать партизанские кадры. Выбор Альто-Бени говорил о большой политической гибкости Че. Он, вопреки своей же собственной теории партизанской войны, был готов в Боливии опираться не на крестьян, а на рабочих. В Боливию прибыл «модный» тогда среди леворадикальной молодежи французский философ Режи Дебре. По приглашению Фиделя и Че Дебре приехал на Кубу, где написал нашумевшую книгу «Революция в революции». В ней с «философских» позиций абсолютизировался опыт кубинской революции как новой модели революции современности. Мол, советская революция уже устарела и «обросла жирком» и ориентироваться надо на вооруженную борьбу, авангардом которой выступит молодежь. Мао использовал «авангардные» идеи Дебре, когда с помощью неопытной и обманутой молодежи развязал в Китае «культурную революцию» и начал «огонь по штабам», то есть избиение опытных партийных кадров. Дебре под крышей журналиста побывал в Боливии и рекомендовал в качестве главного партизанского очага Альто-Бени. Он подробно описал Красной Бороде географические и политические преимущества этого района476. Однако Помбо и Тума при содействии молодых боливийских коммунистов братьев Передо (Роберто — Коко и Гуидо — Инти) все же купили ранчо на юго-востоке Боливии в районе города Камири у реки Ньянкауасу (департамент Санта-Крус). Оттуда, избегая столкновений с армией, пополненный местными жителями отряд должен был двинуться на север к оловянным рудникам. Правда, в Камири дислоцировалась 4-я дивизия боливийской армии, но она была дивизией только по названию и насчитывала 1103 плохо обученных солдат и офицеров. Призванные на девять месяцев солдаты из крестьян занимались в основном сельскохозяйственными работами в пользу армии и строили дороги. Многие из них вообще не умели нормально стрелять. Че, памятуя уроки Конго, решил отобрать для Боливии немного бойцов, но зато таких, на которых можно было бы положиться в любой ситуации (по ленинскому принципу «лучше меньше, да лучше»). Из шестнадцати отобранных им кубинцев трое были членами ЦК компартии Кубы. Все ранее участвовали в партизанской войне против Батисты, причем десять человек служили непосредственно под командованием Че. Трое имели высшее воинское звание команданте, пятеро были лейтенантами и шестеро — капитанами. Двое бойцов ранее были заместителями министра — промышленности и сахарной промышленности[291]. Это были лучшие люди, как с военной, так и с политической точек зрения, и на каждого из них Че мог положиться, как на самого себя. Все офицеры в будущем должны были возглавить самостоятельные партизанские колонны и перейти с ними в соседние страны. Свою политическую стратегию Че изложил в написанном ранней осенью 1966 года послании очередной конференции солидарности трех континентов. Его опубликовали в Гаване в январе 1967 года, когда Че уже был в Боливии. Че писал, что «максимальной остроты» конфронтация между империализмом и силами революции достигла во Вьетнаме, который якобы «трагически одинок» в своей борьбе477. Опять незаслуженно досталось СССР (хотя Советский Союз и не был прямо упомянут): «Но виновны и те, кто в определенный момент допустил колебания и не решился провозгласить Вьетнам неприкосновенной территорией социализма, что было бы чревато риском войны мирового масштаба, с которым вынужден был бы считаться и американский империализм». «Империализм, — писал Че, — завяз во Вьетнаме, он не может найти выхода из создавшегося положения». Что же он предлагал? «Народы трех континентов следят за событиями во Вьетнаме и извлекают уроки из этих событий. Раз угрозой войны империалисты шантажируют человечество, его верный ответ состоит в том, чтобы перестать бояться войны. Атаковать постоянно и решительно на каждом участке конфронтации — такова должна быть общая тактика народов». Дальше он переходил к анализу Латинской Америки как одного из театров всемирной революционной войны. Здесь американцы перешли к обороне, «поэтому политика США нацелена на удержание уже завоеванного». В то же время Че абсолютно верно говорил о том, что «войска янки готовы к интервенции в любой точке Латинской Америки, где будет поколеблен существующий порядок и поставлены под угрозу североамериканские интересы». Тем не менее регион, согласно Че, готов к социалистической революции, так как местная буржуазия слаба и уже утратила любую прогрессивную роль, а значит, и нечего (как предлагали в Москве) искать с ней союза. «В Латинской Америке вооруженная борьба ведется сегодня в Гватемале, Колумбии, Венесуэле и Боливии[292]; первые ростки такой борьбы пробились в Бразилии. Вспыхивают и гаснут другие очаги сопротивления. Но почти все страны континента созрели для борьбы, победа в которой должна привести как минимум к установлению власти, нацеленной на социализм… Мы можем спросить себя: какими будут плоды этого восстания? Какого типа оно будет? Мы уже давно предположили, что в силу крайней близости характеристик разных стран региона борьба в Латинской Америке рано или поздно примет континентальные масштабы… С точки зрения битвы континентального масштаба, борьба в тех странах, где она сейчас активно ведется, — не более чем частные эпизоды, но эта борьба уже дала своих мучеников… Новые ростки партизанской войны появятся в этих и других странах, как это уже произошло в Боливии; они будут крепнуть, несмотря на превратности судьбы, с которыми сопряжена эта опасная профессия современного революционера. Многие падут жертвами собственных ошибок, другие погибнут на полях надвигающихся суровых битв, но новые бойцы и новые лидеры возникнут в огне революционной войны». Эти строки звучат как завещание, но Че был явно не готов картинно погибнуть. Напротив, он готовился побеждать. В послании довольно четко изложена тактика общеконтинентальной борьбы в Латинской Америке: «…Если очаги вооруженной борьбы будут действовать достаточно умело в военном и политическом планах, эти очаги станут практически неуничтожимы, что заставит янки посылать в зону боевых действий все новые и новые контингенты. Мало-помалу устаревшее оружие, которого правительственным армиям хватает для подавления небольших вооруженных групп, придется заменять современным вооружением; и соответственно, придется все более наращивать численность американских советников, так что в конце концов Соединенные Штаты вынуждены будут присылать уже регулярные войска — и во все возрастающем количестве, иначе им не удастся обеспечить стабильность власти в странах, местные марионеточные армии которых разлагаются в ходе борьбы с партизанами. Это — путь Вьетнама». Итак, Че предполагал, что местные латиноамериканские армии быстро развалятся под ударами партизан ввиду своего плохого вооружения и главное — низкого боевого духа. Именно так и произошло с армией Батисты, в разы превосходившей по численности Повстанческую армию Кастро. После этого американцам придется посылать на подмогу свои войска, чтобы не допустить полного краха латиноамериканских марионеточных правительств. Открытая американская интервенция (а именно ее Че и добивался) приведет к взрыву националистических настроений и добавит партизанам тысячи добровольцев. Так как партизанских очагов в Латинской Америке будет много, а основные силы американцев увязли во Вьетнаме, то империалистов-янки можно будет победить, и победить именно военным путем, на поле боя. Че призывал относиться к врагу серьезно: «Не стоит недооценивать противника: с точки зрения технической американский солдат обладает высокими качествами, а поддерживающие его средства таковы, что могут испугать кого угодно. Ему не хватает, однако, идеологической мотивации — того, чем сегодня в полной мере обладают его самые яростные противники — вьетнамские партизаны. Мы победим американскую армию только в том случае, если сможем подорвать ее боевой дух…»478 Анализ Че был абсолютно верным, если не считать прогноза: американцы не собирались воевать в Латинской Америке своими войсками. Дело в том, что они извлекли из победы кубинской революции очень правильные и своевременные уроки именно в военном смысле. Кеннеди внимательно прочитал книгу Че о партизанской войне и решил разработать ответную стратегию и тактику противоповстанченских действий. В этом его всячески поддерживал брат Роберт, который курировал в начале 1960-х годов разведывательно-диверсионную борьбу США против Кубы. Как и Че, братья Кеннеди считали, что большая, плохо мотивированная армия ничего не добьется в боях против партизан. В лесах и горах бессильны танки и развернутые пехотные дивизии. Победить партизан можно только их же методами. В леса и горы должны прийти небольшие, прекрасно вооруженные, мобильные (за счет вертолетов, которых у Батисты, например, не было), прикрытые поддержкой с воздуха противоповстанческие части — силы специального назначения. Как и партизаны, они должны уметь выживать в самых сложных условиях, завоевывать доверие местного населения, устраивать засады — словом, превзойти партизан в их ремесле по всем статьям. Новая тактика борьбы против партизан, разработанная американцами в начале 1960-х годов, отводила регулярной армии роль загонщика на охоте. Армейские части должны были оцепить район предполагаемой активности партизан и не выпускать противника за его периметр. Для этого вполне годились оснащенные пулеметами, вертолетами и штурмовиками обычные призывники. Они могли подавлять группы партизан своей численностью — в большой толпе неплохо сражались даже вчерашние неграмотные крестьяне. Как только партизаны оказывались в кольце армии, внутрь этого кольца засылали противопартизанские части — «to kill», как говорили американцы. Заметим, что Кеннеди интересовался тактикой противопартизанской борьбы задолго до победы кубинской революции. В 1951 году, будучи сенатором, он посетил Вьетнам, где партизаны успешно громили довольно многочисленную французскую армию. Под влиянием опыта войны в Корее первой войсковой частью в составе сил специального назначения США стал 10-й парашютно-десантный полк сухопутных войск (10th SFGA), сформированный в 1952 году на территории базы Форт-Брэгг (Северная Каролина). В 1959 году Кеннеди заявил, что одно только американское ядерное оружие не сможет защитить дружественные США правительства «от прихода к власти коммунистов, которые используют местные или партизанские силы»479. Именно сенатор, а потом и президент Джон Кеннеди был отцом-основателем американской стратегии противопартизанской борьбы (counterinsurgency, CI). Причем профессиональные военные в лице Объединенного комитета начальников штабов (ОКНШ) лишь с большой неохотой согласились с идеями президента — они привыкли к обычным войнам с массами танков — над генералами довлел опыт Второй мировой. Тем не менее Кеннеди стал менять военную стратегию уже в марте 1961 года под лозунгом «зачем убивать маленькую муху большим молотком». В апреле 1960 года личный состав имевшихся на тот момент в составе войск специального назначения США батальонов глубинной разведки (шесть батальонов спецраз-ведки с четырнадцатью ротами рейнджеров, сформированными в 1950 году) был передан в состав 1 — го полка спецназа сухопутных войск. Этот полк стал официально считаться базовой частью для всех подразделений специального назначения США. Все части спецназа первоначально считались парашютно-десантными батальонами в составе 1-го полка и имели обозначения типа 8th SFGA, 1st S. Другие отряды специального назначения (роты и прочие подразделения), хотя также считались принадлежащими 1-му полку, специальных обозначений не имели. На конец 1960 года войска специального назначения США насчитывали три парашютно-десантных полка. 1-й полк имел в своем составе 24 отдельные разведывательные роты (ОРР) (бывшие роты рейнджеров), которые решили сделать базой для развертывания отдельной части спецназа сухопутных войск. Четыре ОРР были переданы в состав Национальной гвардии для последующего развертывания в полки спецназа, девять — в состав частей резерва сухопутных войск, а 11 рот спецразведки составили базу для формирования полков спецназа сухопутных войск. При Кеннеди, таким образом, в составе сухопутных войск США на постоянной основе имелось семь полков спецназа первой линии и семь полков в составе резерва сухопутных войск. Полки спецназа Национальной гвардии были кадрированными и развертывались только на время учений и призыва. В конце 1952 года на территории базы Форт-Брэгг был развернут Центр психологической войны, а чуть позже Учебный центр войск специального назначения сухопутных войск США. Кеннеди вернул из отставки генерала-десантника Максвелла Тейлора и 1 октября 1962 года назначил его председателем ОКНШ. Именно Тейлор, разделавший веру президента во всесилие спецназа, убедил Кеннеди направить первые части армии США во Вьетнам. После того как силы специального назначения («зеленые береты») появились при Кеннеди в вооруженных силах США, американцы очень оперативно начали создавать такие же части в латиноамериканских армиях. Американские советники либо сами приезжали в те или иные страны и обучали там местный военный персонал, либо обучение кадров проходило в самих США или в зоне Панамского канала. Одним из обученных американцами рейнджеров был, например, будущий президент Венесуэлы Уго Чавес. Американцы обычно присылали в другие страны так называемые «мобильные тренировочные команды» (Mobile Training Teams, МТТ), в которые входили специалисты по всем видам противопартизанской борьбы (в том числе и по пропаганде). В Вашингтоне исходили из того, что в каждой латиноамериканской армии должен быть как минимум один усиленный противоповстанческий батальон, а в странах с активным партизанским движением — несколько. В Боливии, например, к 1966 году уже был создан и обучен один батальон рейнджеров. Что касается Боливии в целом, то американцы давно держали там под контролем политическую ситуацию, стараясь играть на всех возможных скрипках в оркестре. В декабре 1955 года в США был создан постоянно действующий межведомственный орган по планированию подрывных операций против иностранных государств (директива СНБ NSC 5412/2) — Специальная группа. В нее входили директор ЦРУ, заместители министра обороны, госсекретарь и представитель президента (как правило, секретарь СНБ или его заместитель). С 1959 года группа собиралась на встречи еженедельно. Но ЦРУ по-прежнему имело право осуществлять мелкие подрывные операции (стоимостью не более 25 тысяч долларов) самостоятельно, без одобрения группы. Именно Специальная группа планировала убийство Фиделя Кастро и экономический саботаж против Кубы (операция «Мангуст»), С 1964 года группа была известна как «Комитет 303». За время президентства Джона Кеннеди и Линдона Джонсона (1961–1967) «Комитет 303» одобрил 163 тайные операции против иностранных государств. При этом в 1970-е годы стало известно, что ЦРУ передало на рассмотрение комитета лишь 14 процентов всех подрывных акций480. Еще в августе 1963 года Специальная группа решила оказать тайную финансовую помощь правящей в Боливии партии НРД, у которой испортилисьотношения с шахтерами. В марте 1964 года деньги были переданы напрямую Пас Эстенссоро, чтобы он смог выиграть президентские выборы481. После военного переворота «Комитет 303» в феврале 1965 года решил продолжить финансирование НРД, причем с ведома Баррьентоса. После того как последний в мае 1965 года разгромил шахтерские профсоюзы, комитет в июле того же года решил поддерживать на предстоящих выборах уже самого генерала. Одновременно деньги продолжали идти и в кассу НРД, при условии, что партия поддержит военную хунту в ее политике «умиротворения страны». В 1963 году американцы истратили на тайные операции в Боливии 337 063 доллара, в 1964-м — 545 342, в 1965-м — 287 978. В 1966 году были выделены отдельные фонды лично для Баррьентоса. Свои цели в отношении Боливии комитет сформулировал следующим образом: «Базовые цели тайных операций в Боливии состоят в том, чтобы содействовать демократическим решениям критических социальных, экономических и политических проблем; сдерживать коммунистические и кубинские подрывные действия[293]; поддерживать стабильное правительство, дружественно настроенное по отношению к Соединенным Штатам; и поощрять участие Боливии в программе “Союз ради прогресса”. Главным направлением и вектором приложения усилий тайных операций является выдавливание коммунистов, левых и сторонников Кастро со всех влиятельных постов в правительстве и подрыв контроля коммунистов и ультралевых над некоторыми профсоюзами, студенческими группами и крестьянскими организациями»482. 25 июля 1966 года Монхе тайно встретился в Ла-Пасе с посланцами Че Вильегасом и Мартинесом Тамайо и опять высказался против начала партизанской борьбы в Боливии. 28 июля кубинцы пытались переубедить лидера боливийской компартии, и Монхе скрепя сердце обещал выделить партизанскому очагу 20 коммунистов. Но уже через пару дней он не хотел вспоминать о своей уступке. Отношения посланцев Че с Монхе испортились до такой степени, что в сентябре 1966 года Че приказал временно прекратить контакты с Монхе — он опасался утечки информации. В сентябре 1966 года с помощью боливийских коммунистов, как уже упоминалось выше, было куплено ранчо в безлюдном районе в 50 милях от города Камири. Туда начали постепенно доставлять продовольствие, оружие и боеприпасы. «Коко» нанял нескольких местных рабочих, и они для вида засеяли ранчо зерновыми. Купили также домашних животных и птицу. Роберто Передо (Коко) на новеньком джипе «тойота» постоянно мотался в Ла-Пас и доставлял оттуда много груза[294], что вызвало подозрение соседей. Но пока что владельца джипа приняли за наркоторговца, который устроил на ранчо тайную лабораторию по производству кокаина. В октябре 1966 года Алейда узнала, что настало время расставания. Че хотел проститься с детьми на конспиративной квартире в Гаване. Но даже там он остался Рамоном Бенитесом — Че опасался, что если он предстанет перед детьми в привычном им образе, то они не удержатся и расскажут о появлении отца в школе. По «сарафанному радио» это могли дойти и до агентуры ЦРУ на острове. Неудивительно, что маленькая Алейдита очень удивилась, когда незнакомый ей «друг ее папы» (так пожилого мужчину представила детям Алейда) вдруг стал ее обнимать и целовать. Девочка подбежала к матери и прошептала ей: «Мама, этот дядя меня так полюбил!» В этот момент у Алейды и Эрнесто защемило сердце и пересохло в горле. Прямо с квартиры 23 октября 1966 года Че уехал в аэропорт. Боливийские коммунисты и понятия не имели, какой важный гость вскоре прибудет в их страну. В таком же неведении пребывала и американская разведка. Через Москву и Прагу Че попал в Вену, потом в Цюрих, оттуда — во Франкфурт-на-Майне, где в магазине на Кайзерштрассе приобрел календарь на 1967 год. В этом календаре позднее он и делал пометки, ставшие известными как «Боливийский дневник». Из Франкфурта путь лежал в Париж, затем в бразильский Сан-Паулу. Оттуда 4 ноября 1966 года в Ла-Пас прилетел гражданин Уругвая социолог Адольфо Мена[295]. Че сопровождал его давний боевой товарищ Альберто Фернандес (Пачо). Таня заранее добыла для Че рекомендательное письмо от пресс-секретаря Баррьентоса: «Ла-Пас, 3 ноября 1966 года. Директор по информации Ведомства президента Республики имеет честь рекомендовать АДОЛЬФО МЕНУ ГОНСАЛЕСА, специального посланника Организации Американских Государств, который изучает и собирает информацию о социальных и экономических отношениях в боливийской деревне. Нижеподписавшийся просит все национальные ведомства, а также частные лица и учреждения оказывать сеньору Адольфо Мене любое содействие с целью облегчения его исследовательской работы. Гонсало Лопес, директор по информации, Ведомство Президента Республики. Ла-Пас, 3 ноября 1966 года»483. После краткого пребывания в боливийской столице 5 ноября в 18.30 Че вместе с Мартинесом Тамайо, Вильегасом и Коэльо, а также одним боливийцем Хорхе Васкесом выехал на двух джипах в направлении Ньянкауасу. В Ла-Пасе для приема остальных восемнадцати членов отобранной Че группы остались Таня и Родольфо Салданья. По дороге Че сказал Васкесу (который был просто потрясен, узнав, кого именно он везет, и едва не свалил машину в кювет), что покинет Боливию либо во главе победоносной общеконтинентальной партизанской армии, либо в гробу. Путешествие по скверным дорогам заняло два дня и вечером 7 ноября они были на ранчо. Пришлось подождать наступления темноты — сосед Сиро Арганьяс был излишне любопытен. Партизаны прозвали свой дом «жестяным», потому что он был покрыт жестью. Че записал в дневнике, что «сегодня начинается новая фаза» борьбы. Отдых на ранчо был кратким — нагруженные тяжелыми рюкзаками партизаны четыре часа шли 10 километров по тропе в джунглях в базовый лагерь отряда, добравшись до него под утро. До нового года в лагерь отдельными группами прибыли все отобранные Че на Кубе 18 бойцов. Уже в Боливии Че узнал, что попытки его передовой группы создать в городах сеть поддержки партизанского очага фактически провалились из-за прохладного отношения к этой идее руководства боливийской компартии. Начинать борьбу в таких условиях было крайне опасно, но Че все еще не оставлял попыток переубедить Монхе, хотя бы фактом своего прибытия. В крайнем случае он хотел договориться с пропекинскими «марксистами-ленинцами» Мойзеса Гевары. Помбо еще в сентябре пришел к выводу, что повторить в Боливии экспедицию на яхте «Гранма» с ее двенадцатью выжившими участниками не удастся. Он считал, что борьбу следует начинать только с большим отрядом. Но для этого надо было как-то договориться с боливийскими коммунистами. Пока же к началу 1967 года к партизанам присоединились примерно 20 боливийцев и три перуанца под командованием Хуана Пабло Чана (Китаец). Таким образом, в отряде не насчитывалось и пятидесяти бойцов. В декабре 1966 года Марио Монхе приехал в Гавану, чтобы попытаться отговорить Фиделя от начала партизанской борьбы в Боливии. К тому времени он уже знал о существовании лагеря Че. Лидер компартии требовал, чтобы руководителем будущего партизанского очага был только боливиец, за иностранцем народ не пойдет. Фидель предложил Монхе обо всем договориться непосредственно с Че. Монхе сразу же согласился — он думал, что Че приедет на встречу в Боливию из какой-нибудь соседней страны. 24 декабря 1966 года Монхе вернулся в Ла-Пас и, получив там секретные инструкции, 29 декабря прибыл в Камири. Через два дня лидер боливийских коммунистов был уже в лагере Ньянкауасу, где партизаны готовились встречать Новый год. Только там он узнал, что Че уже больше месяца находится в Боливии без его, Монхе, ведома. Лидер компартии был неприятно поражен этим, но в беседе с глазу на глаз Че спокойно ему сказал, что они находятся в «освобожденном районе» Боливии и он его не покинет, даже если останется там только со своими кубинцами. Фактически Че шантажировал Монхе, пытался взять его «на слабо»: мол, с вами или без вас восстание все равно начнется и лучше бы присоединиться, чтобы не прослыть трусами и предателями. Только теперь Монхе понял, что партизанская война начнется именно в Боливии. Тогда он поставил условие: политическое руководство борьбой должна осуществлять компартия, а Че может стать главным военным советником при нем, Монхе. Но Че был научен недавним горьким конголезским опытом, когда он был советником при некомпетентных военачальниках. Ни к чему хорошему это не привело, и его ответ был резким: «Здесь я не буду ничьим советником»484. Только после того как партизанское движение в Боливии окрепнет, он, Че, сможет передать командование Монхе, а сам отправится на другой фронт, в соседние страны. Разрыв с Монхе был полным — лидер боливийских коммунистов призвал членов компартии Боливии немедленно покинуть лагерь. В противном случае они лишатся поддержки партии и будут действовать на свой страх и риск. Но все боливийцы остались, хотя по уровню сознательности и боевой подготовки все они сильно уступали кубинцам. Монхе, писал Че, уехал из лагеря с миной «приговоренного к повешению». Он напрасно пытался убедить Че, что местные жители не присоединятся к отряду иностранцев. Но Че был не сильно расстроен — разрыв с Монхе освобождал его от всех политических обязательств в Боливии. Пока же отряд Че обустраивал базовый лагерь и закладывал в окрестностях временные лагеря и тайники с продуктами и оружием. «Освобожденный район» пронизала сеть вырубленных в джунглях троп, пещер и туннелей — создавался укрепленный район по образцу Сьерра-Маэстры. Че всегда уделял большое внимание обеспечению жизнедеятельности партизан, поэтому построили печь, коптильню для мяса, туалет, скамьи и столы для приема пищи. Радиосвязь с Гаваной («Манилой») планировали поддерживать с помощью устаревшего громоздкого аппарата (с собственным генератором), который начал барахлить практически сразу же после разбивки лагеря. Таким образом, связь вскоре стала односторонней — партизаны слушали сообщения Гаваны, но сами в эфир выйти не могли. Контакт с внешним миром в первые месяцы поддерживали с помощью курьеров, курсировавших между Ньянкауасу и Ла-Пасом. Новый, 1967 год партизаны встретили весело. В лагерь с подарками прибыла Таня. Слушали новогоднее поздравление Фиделя, где Че и его бойцы были упомянуты в завуалированной, понятной только им форме. Че разрешил выпить пару бутылок вина и пива — в остальном в лагере царил жесткий «сухой закон». Таня пела под гитару песни, берущие бойцов за душу. В полночь Че произнес тост и возвестил о начале континентальной революции в Латинской Америке. После праздника Таня получила задание съездить в Аргентину, встретиться с Бустосом и побудить последнего наладить переправку в партизанский лагерь аргентинских добровольцев. 26 января 1967 года в лагере появился Мойзес Гевара, не упустивший возможности продемонстрировать перед Че свою ультрареволюционность, особенно на фоне разлада кубинцев с Монхе. Он без долгих уговоров согласился распустить свою организацию и присоединиться с двадцатью бойцами к отряду. Правда, только после традиционного карнавала, то есть примерно через месяц. Насчет организации сети городской поддержки Че договорился с лидером боливийских молодых коммунистов, студенткой факультета философии Лойолой Гусман (она прибыла в лагерь вместе с Мойзесом Геварой). Он просил ее приобрести грузовик (за 80 тысяч долларов) и взять на себя поставки в лагерь продовольствия. Как всегда, Че продумал все в деталях. Он предложил Гусман возглавить сеть (только она имела право поддерживать прямой контакт с партизанами), назначить заместителя на случай провала и шесть организаторов по отдельным направлениям (добыча продовольствия и снаряжения, транспорт, информация, финансы, боевое городское подполье и контакты с сочувствующими). Из-за недостатка городских кадров к поддержке отряда пришлось подключиться и Тане. Че не знал, что ЦРУ через свою агентуру уже в феврале 1967 года смогло проникнуть в сеть Лойолы. Как и во многих других странах, пропекинские группировки были для американцев достаточно легкой добычей. Уже в феврале в ЦРУ поступили сведения, что командиром партизан в районе Ньянкауасу является Че Гевара, но в Вашингтоне сочли это «липой», с помощью которой боливийская агентура подчеркивала свою значимость. От Гусман Че узнал, что Монхе перехватил вернувшуюся с Кубы группу молодых боливийских коммунистов и помешал им присоединиться к отряду. В противном случае он угрожал всем исключением из партии. Че записал в дневнике, что Монхе превратился в предателя. 1 февраля 1967 года отряд (27 бойцов) в полной боевой выкладке отправился в трехнедельный марш по территории будущего партизанского очага. Че предполагал закалить физически вновь прибывших добровольцев и подробно изучить местность предстоящих боев. Но главным его стремлением было проверить выносливость бойцов, их готовность выполнить любой приказ — именно этого так не хватало в Конго. Че действовал по суворовскому принципу «тяжело в учении, легко в бою». Своим заместителем Че назначил Хуана Виталио Акунью. Боливиец Гуидо Передо (Инти) стал политкомиссаром, то есть отвечал за боевой дух группы. Че разделил отряд на авангард, центральную колонну и арьергард, взяв на себя командование центром. Связь три группы поддерживали с помощью современных на тот момент систем «уоки-токи». На марше следовало избегать столкновений с армией, но в то же время попытаться наладить хорошие отношения с местными крестьянами. В Сьерра-Маэстре это удалось. Поначалу все шло отлично. Питались три раза в день — утром чай или горячий шоколад, суп и кофе — в полдень, полноценная еда на привале. Пищу не экономили. Грузы помогали нести мулы, купленные за 2 тысячи песо. Но вскоре начались проблемы и неудачи. 3 февраля один из партизан — Рубио (бывший заместитель министра сахарной промышленности) утопил при переправе на плоту рюкзак Че. Начался сезон дождей, и каждый ручей становился серьезным препятствием. Приходилось постоянно строить плоты и тратить на это дни. Тропы через джунгли прорубали мачете; группа рубщиков менялась каждые четыре часа. Марш по практически непроходимой местности превратился в ад, и отряд обессилел, еще не вступив в бой. Даже Че похудел на семь килограммов, и ходьба причиняла ему боль. С 23 февраля, записал Че в дневнике, он заставлял себя идти только неимоверным усилием воли. Ветераны Сьерра-Маэстры были уже немолодыми людьми, да и к боливийскому климату с его перепадами температур они не привыкли. Карты региона и предоставленные местными коммунистами планы оказались очень неточными, и отряд заблудился. Люди начали роптать, ругая командира за бессмысленный марш, а среди боливийцев пошли разговоры о дезертирстве. 10 февраля отряд встретил первого крестьянина — Оно-рато Рохаса — и это стало началом конца. Инти представился Рохасу охотником, а Че в роли помощника этого богатого охотника поинтересовался, сможет ли Рохас купить для группы продовольствие и медикаменты. Крестьянин явно хотел подзаработать (у него было шестеро детей) — а у охотников было много денег крупными купюрами, — но именно своей жадностью он не понравился Че как «потенциально опасный». Когда Инти продемонстрировал Рохасу оружие и сказал, что является командиром партизан, тот сразу стал менее разговорчив. Об окрестных крестьянах он ничего не ведает, и кто из них станет помогать партизанам, не знает. Инти предупредил, что за предательство Рохас ответит, и выдал ему в качестве аванса за будущие поставки продуктов гигантскую сумму в 40 тысяч песо. Уже скоро о внезапно разбогатевшем Рохасе стали судачить в окрестных поселках — он покупал на рынках много продуктов и расплачивался непривычными в этой нищенской местности крупными купюрами. В целом крестьяне-индейцы подозрительно относились к вооруженным людям, говорившим по-испански со странным акцентом. Особенно крестьян пугали негры. Че, всегда уважавший коренное население Америки, приказал своим партизанам изучать индейский язык кечуа, но местные не говорили даже на этом наречии инков — они предпочитали языки аймара или гуарани. Партизаны оказывали крестьянам медицинскую помощь (в том числе и лично Че), щедро платили за продукты, но лед недоверия это не растопило — местные индейцы не привыкли ждать от белых ничего хорошего. Че писал в дневнике: «Обитатели этих мест непроницаемы, как скалы. И, глядя в глубину их глаз, видишь, что они не верят тому, что слышат… Они плохо понимают — или делают вид, что не понимают по-испански»485. Тем временем продукты, рассчитанные на три недели, закончились, и отряд начал голодать. Че возмущался, когда отобранные им с такой тщательностью бойцы тайком воровали из неприкосновенного запаса сгущенку или рыбные консервы. Рацион обогащали за счет дичи. Иногда приходилось есть попугаев и обезьян, а однажды отряду было нечего есть целых три дня. 26 февраля отряд понес первые, пусть и небоевые, потери — сорвался в бурную реку 26-летний боливийский учитель Бенхамин Колорадо. Другой боливиец, Элисео Рейес, утонул 17 марта. Че был потрясен этим бессмысленным «крещением смерти». Между тем завистливый сосед донес в полицию о подозрительных людях в «жестяном доме», и, когда измученный отряд Че 20 марта, наконец, вернулся во вспомогательный «медвежий» лагерь[296], партизаны узнали, что жандармы уже дважды побывали на ранчо. Но это были еще не все неприятности. 9 марта рабочие американской нефтяной компании в Камири сообщили капитану 4-й дивизии боливийской армии Аугусто Сильве о подозрительных бородатых чужаках с рюкзаками, деньгами, оружием, говоривших с иностранным акцентом. Тот передал сведения командиру дивизии полковнику Умберто Роче, приказавшему начать воздушную разведку местности. Над районом Ньянкауасу стали регулярно появляться армейские патрульные самолеты. 11 марта разведка заметила четверых людей на берегу реки Рио-Гранде, и уже на следующий день Сильва выслал в этот район патруль из шести солдат. Боливийская полиция поймала двоих дезертиров из отряда Че, которые пытались продать свое оружие. На допросах те охотно рассказали и о базовом лагере, и о том, что партизанами командует не кто иной, как исчезнувший два года тому назад Че Гевара. 17 марта в 15.00 патруль 4-й дивизии вошел в лагерь, с другой стороны к нему же подбиралась группа Сильвы. В лагере находился уже подошедший туда авангард партизан под командованием Антонио Санчеса. Партизаны были застигнуты врасплох и, сделав несколько беспорядочных выстрелов, поспешно отошли в джунгли. Базовый лагерь, на устройство которого ушли недели тяжелого труда, оказался в руках армии практически без боя. Так начались собственно боевые действия «партизанского очага». Один солдат был ранен, но армия захватила в плен не оказавшего сопротивления боливийца Салюстио Чоке. Че узнал обо всем этом 19 марта, когда из базового лагеря прибыл Китаец. Командир был потрясен трусостью Санчеса, который некогда возглавлял арьергард в колонне бесстрашного Камило Сьенфуэгоса. Тот оправдывался — ведь сам Че учил, что партизанская война на первом этапе — это война маневренная и не следовало цепляться за плохо укрепленные позиции пред лицом численно превосходящего врага. Но для Че потеря базового лагеря означала прежде всего потерю продовольствия и боеприпасов — а на поддержку из боливийских городов он надеялся все меньше и меньше. Во вспомогательном лагере отряд ждали добровольцы (11 человек), которых привел Мойзес Гевара, причем двое из них уже успели дезертировать[297]. Как потом выяснилось, Мойзес Гевара наврал Че о своей «мощной» организации, которая якобы может дать десятки преданных делу революции бойцов. Будущих партизан он вербовал прямо на карнавале, обещая пьяным рабочим, что их семьи получат много денег, если они сами на некоторое время отправятся в джунгли. Не обрадовали Че и непрошеные гости — Таня и Дебре, которые должны были действовать только в городе. В лагере Че ждал и Бустос. Все они находились в Ньянкауасу давно, так как Че должен был вернуться еще 25 февраля. Вид оборванных, голодных и измученных партизан произвел на «романтика революции» Дебре угнетающее впечатление. Писать о революции оказалось куда как комфортнее, чем ее делать. Че попросил перуанца Чана и аргентинца Бустоса Марко как можно быстрее привести в лагерь добровольцев из их стран. На юго-востоке Боливии, говорил Че, добровольцы физически закалятся и через год-два вернутся домой опытными партизанами. Чан попросил 50 тысяч долларов на организацию собственного перуанского партизанского очага в районе Аякучо, на что Че, подумав, согласился. Бустосу рассуждения Че вообще показались далекими от реальности. Особенно досталось от Че Тане. Ей надо было лишь только сопроводить Бустоса в лагерь и немедленно возвращаться в Ла-Пас. Но она в нарушение приказа нашла и привела в лагерь Дебре. Мало того, она провела в лагере три недели. Как она теперь сможет объяснить столь длительное отсутствие своим знакомым в Ла-Пасе? Таня не могла сказать рассерженному Че, что всегда мечтала быть именно партизанкой, как и ее героиня Зоя Космодемьянская. Девушка надеялась, что известный своей вспыльчивостью Че скоро «отойдет», сменит гнев на милость и позволит ей остаться в отряде. Ведь стрелять она умела гораздо лучше, чем многие из партизан. Так и произошло. Таня стала бойцом, вновь надела любимую форму кубинской милиции, а на ремне опять занял свое привычное место пистолет. Че, по понятным причинам не терпевший в лагере женщин, пригрозил всем партизанам самыми жесткими мерами, если Таня на кого-нибудь пожалуется. Девушка обшивала и обстирывала своих боевых товарищей, готовила с ними пищу. Она же помогала поддерживать радиосвязь с «Манилой». Таня гордо отказывалась от всякой помощи, подчеркивая, что является таким же бойцом, как и все остальные. Однако, как выяснилось, Че сердился на Таню не зря. Сдавшиеся армии дезертиры Мойзеса Гевары рассказали, что в лагере находится молодая женщина. Они даже записали номер ее джипа. Одновременно в полицию поступили сведения, что в Камири вот уже три недели стоит в платном гараже дорогой джип и никто за ним не приходит. Полиция обыскала «тойоту» и нашла там записную книжку Тани, по которой без особого труда установили имя владелицы машины — Лауры Баэур. Дезертирам показали фото Лауры, и они сразу же узнали девушку-партизанку, которую видели в лагере. В машине оказалось много магнитофонных пленок, и сотрудники боливийских спецслужб вместе с агентами ЦРУ слушали их почти два дня. Но ничего подозрительного кроме фольклора так и не услышали. Че, под командованием которого теперь находилось 47 бойцов, решил дать армии бой. Это было необходимо, в том числе и для поднятия боевого духа отряда. Да и сдавать вспомогательные лагеря было просто нельзя — тогда бы партизанский очаг остался без продовольствия и оружия. 21 марта боливийская армия издала свой первый анти-партизанский оперативный приказ номер 1/67, предписывавший активными действиями обнаружить и уничтожить партизанский очаг в районе реки Ньянкауасу. Это было как раз то, чего ждал Че и чего не советовали делать американцы — бросать в бой на незнакомой местности плохо обученных солдат. 23 марта 1967 года отряд майора Эрнана Платы и капитана Сильвы в составе тридцати пяти человек отправился прочесывать местность по берегам реки Ньянкауасу. Помимо стрелкового оружия у Сильвы было несколько 60-миллиметровых минометов и пулемет 30-го калибра. План был прост — прочесать оба берега реки, при обнаружении партизан связать их боем и запросить поддержку с воздуха. Как только отряд Сильвы втянулся в узкую долину реки, стиснутую скалами, раздался клич: «Да здравствует национальное освобождение!» — и сразу же на опешивших от внезапности солдат обрушился шквал хорошо организованного огня с обоих берегов. Военные были прижаты к земле, и голос с чужим акцентом предложил сдаться. Сильва увидел, как его солдаты-призывники испуганно бросают оружие. Через шесть минут после первого выстрела бой уже завершился. Семь солдат были убиты, четверо — ранены, 11 — взяты в плен. Тактика Че дала блестящие результаты. Было захвачено три миномета (плюс 64 мины к ним), пулемет (с двумя лентами), три автомата «узи» (с двумя магазинами) и 16 винтовок «маузер» (к ним — 2 тысячи патронов)486. Партизаны привели пленных в лагерь, дали им воды и оказали медицинскую помощь раненым. Солдаты стали критиковать офицеров за грубость и пренебрежение к их нуждам. Сильва «вспомнил», что его брат учится на Кубе. Че не без презрения отметил в дневнике: «Пленные офицеры словоохотливы…» В общем, как и предполагал Че, боевой дух боливийской армии оказался очень низким. Однако на предложение вступить в ряды партизан никто не отозвался. Солдаты, видимо, не горели желанием воевать под любыми знаменами. Тогда партизаны взяли себе оружие, сняли с пленных форму (чтобы одеть потенциальных добровольцев)[298] и отпустили восвояси. Когда пленные в жалком виде появились в штабе 4-й дивизии в Камири, то офицеры, спасая свою репутацию, соврали командованию, что их атаковали десятки хорошо вооруженных профессионалов. Если в тактическом смысле бой 23 марта был блестящей победой, то в стратегическом — большой неудачей. Отряд был преждевременно обнаружен, и теперь не приходилось рассчитывать на год-два спокойной работы по формированию «материнского» партизанского очага в Южной Америке. Боливия окончательно становилась полем боя. Че все это прекрасно осознавал. 25 марта он провел достаточно жесткий разбор итогов боя. Отметив, что Антонио Санчес (Маркос) — опытный боец, Че все же подробно перечислил его ошибки, главной из которых была сдача лагеря. Маркосу было предложено на выбор вернуться на Кубу или стать простым рядовым. Тот выбрал второй вариант, и его направили в арьергард[299]. Маркос бросил в лицо Че: «Можешь уж тогда сразу меня расстрелять». Че в долгу не остался: «Если ты так настаиваешь, то можно это устроить». Ясно, что такая перебранка между самыми опытными офицерами отряда никак не способствовала поднятию боевого духа. После этого Рамон (Че) резко отозвался о трех бойцах Мойзеса Гевары: они струсили в бою, а после схватки отказались перетаскивать снаряжение на новое место. Мол, они, коренные боливийцы, не хотят подчиняться чужакам-кубинцам. Че прилюдно назвал их подонками, недостойными звания настоящих партизан. Боливийцев лишили оружия, и Че предложил дать им по несколько песо и отпустить на все четыре стороны. Но это было опасно — «отпущенники» могли быстро навести армию на след отряда, и Че был вынужден отступить от уже принятого им решения. Боливийцев лишили оружия и табака, назвали «кандидатами в бойцы» и назначили носильщиками в обоз. Если они проявят себя хорошо, то оружие можно будет вернуть. Нечего и говорить, что «подонки» не горели желанием сражаться и думали только о том, как побыстрее сбежать из отряда. Партизаны покинули лагерь и отправились в новый поход. В авангарде под командованием Мигеля (капитан кубинских вооруженных сил) шли 11 бойцов, в основной группе под началом Че — 18 бойцов (в том числе семь боливийцев) и четверо «гостей». В арьергарде, которым после Маркоса командовал Хоакин, — девять бойцов и четверо «кандидатов». Президент Боливии Баррьентос оказался сделанным из совсем иного теста, чем Батиста. Сразу же после первого поражения своей армии 26 марта он прилетел в штаб 4-й дивизии в Камири, причем демонстративно пролетел над предполагаемым партизанским очагом. Батиста вблизи линии фронта никогда не показывался. Баррьентос лично осмотрел «жестяное ранчо» и покинутый партизанами базовый лагерь, в котором нашли фотографии, аргентинские и доминиканские боеприпасы, женское нижнее белье, книгу из шахтерской библиотеки, косметику и многочисленные карандашные наброски Бустоса. В своем интервью для прессы Баррьентос солгал насчет итогов боя 23 марта, объявив о разгроме партизан и ничтожных потерях армии — это было элементом начавшейся пропагандистской войны. Хотя из допросов дезертиров он знал, что отрядом командовал Че, президент Боливии публично опроверг саму такую возможность: «Я в призраков не верю (Баррьентос и не подозревал, что имеет дело как раз с операцией «Призрак». — Н. П.). Я убежден, что Че Гевара уже в потустороннем мире, вместе с Камило Сьенфуэгосом и другими мучениками кастровского режима»487. Боливийский президент лгал не случайно — он боялся, что если по стране распространится весть о прибытии легендарного Че Гевары, то и без того невысокий боевой дух армии совсем упадет. Баррьентос, как и предполагал Монхе, играл на национализме боливийцев и выступал в привычной роли защитника крестьянства: «Эта возмутительная и хладнокровная акция (то есть бой 23 марта. — Н. П.)… приобретает дополнительную серьезность еще и потому, что она принесла боль и страдания в семьи солдат, трудящихся и крестьян…» Партизаны якобы бежали и оставили после себя «памфлеты о партизанской войне и материалы кастровской коммунистической пропаганды кубинского происхождения, равно как и магнитофон, переносной радиоприемник и джип»488. Президент утверждал, что армия убила 15 партизан и взяла в плен четверых, в том числе двоих иностранцев489. Среди партизан Баррьентос «обнаружил» кубинцев, перуанцев, китайцев, аргентинцев, европейцев и боливийских коммунистов. Таким образом, на Боливию ополчился весь мировой коммунизм. Чтобы успокоить и одновременно запугать население, президент пообещал быстрое и жесткое искоренение партизанского движения. Но на самом деле он тайно обратился за помощью к американцам — в свою армию не особенно верил. 28 марта 1967 года ЦРУ весьма туманно и поэтично проинформировало о событиях в Боливии президента Джонсона: «Довольно сильный туман пока еще покрывает детали боя на прошлой неделе между партизанами и боливийскими войсками, но посол [США в Боливии] Гендерсон считает, что угроза безопасности правительству начинает приобретать осязаемые формы. Партизаны — не ясно, сколько их было — напали из засады на армейский патруль в количестве 22 человек 23 марта, убив семерых. Оставшихся взяли в плен, а затем отпустили в отдаленной горной местности. Армейская часть сейчас движется к месту боя, но ей мешают недостаток снаряжения и большое расстояние от источников снабжения»490. Как и Баррьентос, ЦРУ побоялось сообщить президенту США о возможном пребывании Че Гевары в Боливии — тогда пришлось бы объяснять, как американская разведка на целых два года упустила его из виду. Из интервью президента Боливии и целого «града» правительственных коммюнике самое горькое впечатление на Че произвели слова об обнаруженном джипе Тани: «Все говорит о том, что Таня провалилась. Тем самым потеряны два года хорошей и терпеливой работы». После интервью Баррьентоса Че также пришлось включиться в пропагандистскую войну. Отряд назвал себя Армией национального освобождения (АНО) Боливии и выпустил короткое коммюнике номер 1. В нем сообщались правдивые данные о погибших в бою 23 марта и говорилось, что «вооруженный народ» Боливии поднялся против «преступников-военных, узурпировавших власть, убивающих рабочих и распродающих ресурсы страны американским империалистам». Подробную политическую программу АНО обещала опубликовать позднее, но так этого и не сделала. Коммюнике АНО было напечатано всего одной газетой в городе Кочабамба 1 мая 1967 года и не привело ни к каким осязаемым результатам[300]. Новые добровольцы к партизанам так и не присоединились. Между тем романтик революции Дебре (скромно взявший себе псевдоним Дантон) приставал к Че с просьбой как можно скорее вывести его из джунглей. Он, мол, собирается жениться да к тому же организует в Европе мощную кампанию в поддержку боливийских партизан. Че не без сарказма отмечал в дневнике настойчивость Дантона. Боливийская армия методично стягивала кольцо периметром 120 километров вокруг партизанского очага. С севера продвигались части 8-й дивизии (штаб в городе Санта-Крус), с юга — 4-я дивизия (штаб в Камири). Всего в операции против сорока семи партизан было задействовано более двух тысяч солдат и офицеров. Над районом борьбы, названным Баррьентосом «красной зоной», постоянно кружили самолеты, часто наугад бомбившие джунгли напалмом. Че подвел итоги марта следующим образом: процесс консолидации и внутреннего очищения партизанского отряда закончен. Началась вооруженная борьба. Кубинцы показали себя «неплохо» (Че вообще был скуп на похвалу), зато люди Мойзеса Гевары никуда не годились — два дезертира, один «разговорчивый», взятый армией в плен, двоих пришлось отпустить, трое числились в «кандидатах» как ненадежные. Контрнаступление армии Че оценивал как «тотально неэффективное»491. Ситуация партизан «не очень хорошая», но как раз настало время проявить себя. Баррьентос умолял посла США Дугласа Гендерсона прислать в Боливию американские войска. Казалось, что расчет Че на «второй Вьетнам» начинал сбываться. Первый раз Баррьентос обратился к Гендерсону еще 15 марта, через день после того, как были захвачены два дезертира, рассказавшие о Че. Посол в информацию о Че не поверил, но обещал прислать для боливийской армии радиолокационное оборудование и предложил президенту Боливии передать ему детальный список всего, что еще нужно. На следующий день Баррьентос вручил список, повергший Гендерсона в изумление — в нем были оружие и снаряжение для мобилизации полутора тысяч резервистов. После боя 23 марта Гендерсон согласился направить в Боливию двух офицеров сил специального назначения армии США, чтобы они на месте оценили обстановку и дали совет по поводу боливийского списка пожеланий, который казался послу запредельным. Госсекретарь Дин Раск дал Гендерсону указание не допускать появления американцев в зоне боевых операций — ведь их могли захватить в плен. Американцы ни в коем случае не хотели появления «второго Вьетнама» — им вполне хватало первого. В апреле 1967 года во Вьетнаме находились уже более 400 тысяч военнослужащих США, 10 тысяч американцев на тот момент уже были убиты, в том числе шесть тысяч — в 1966 году. И потери только росли. 9 апреля 1967 года на заседании СНБ США председатель ОКНШ генерал Джонсон изъявил готовность отправить американские войска в Боливию, но госсекретарь Раск был непреклонен — «второго Вьетнама» допустить нельзя. Пока на поле боя партизанам досаждали лишь американские самолеты АТ-6, которые, как отмечал Че, в начале апреля стали бомбить позиции отряда довольно точно. Видимо, приступило к работе присланное из США радиолокационное оборудование. Пока же армия наступала с разных сторон тремя усиленными ротами по 245 человек — тактику мелких групп признали ошибочной. Баррьентос прочно захватил инициативу, что при таком соотношении сил было делом очевидным. Но опыт партизан все же продолжал сказываться. 10 апреля в засаду попала передовая группа одной из рот. За несколько минут были убиты 10 солдат противника (в том числе два офицера), однако и у партизан дело без потерь не обошлось. Пуля попала в голову Рубио — ветерану колонны Че Гевары со времен Санта-Клары Хесусу Суаресу Гуайолю. Его могилу украсили скромным венком из полевых цветов — больше никаких украшений у партизан не было. Пленных, как обычно, отпустили, из их допросов Че впервые узнал, что на его отряд стали охотиться рейнджеры. После очередного позорного поражения армии командующий боливийскими вооруженными силами генерал Альфредо Овандо отдал приказ прекратить прочесывание бассейна реки Ньянкауасу ротами, которым предписывалось перейти к обороне. Согласно новому оперативному приказу номер 4/67 «…четыре роты [4-й дивизии] должны организовать оборонительные позиции, высылая патрули на небольшое расстояние… при условии, что это помешает группам партизан получать жизненно необходимое им снабжение»492. Таким образом, признав свое поражение в бою, боливийская армия перешла к тактике измора. Баррьентос Ортуньо опять начал усиленно обхаживать американцев. На сей раз американцы не заставили себя долго ждать — они уже почуяли в Боливии кубинский след. Южное командование армии США (располагалось в зоне Панамского канала и отвечало за Латинскую Америку) решило направить в Боливию «Мобильную тренировочную команду» (МТТ) спецназа во главе с майором Ральфом Шелтоном (по кличке Папочка). Папочка был ветераном боевых действий в Корее и уже в частях спецназа воевал в Лаосе. Он был одним из немногих американских офицеров, сносно говоривших по-испански. Приказ Шелтону состоял в том, чтобы максимум за 19 недель подготовить боеспособный батальон боливийских рейнджеров в составе 650 бойцов. Папочке сообщили, что, возможно, в Боливии находится сам Че. Американцы прибыли в начале апреля и расположились в местечке Ла-Эсперанса («Надежда»). Совсем недавно там на американские деньги в рамках программы «Союз ради прогресса» построили завод по производству сахара (отсюда и оптимистическое название поселка). Но завод разорился и теперь очень подходил для миссии Шелтона (16 офицеров и сержантов) — его легко было охранять от посторонних глаз. Папочке придали двух лучших специалистов спецназа Южного командования по радиолокации. Помимо группы Шелтона, Южное командование направило в Боливию бригадного генерала ВВС Уильяма Тоупа, чтобы тот следил за общей ситуацией в стране и принимал при необходимости оперативные решения военного характера. 18 апреля Тоуп прибыл в Боливию и 22 апреля встретился с Баррьентосом. Тот потребовал срочной присылки большого количества автоматического оружия, чтобы «наполнить воздух свинцом». А то у боливийской армии до сих пор на вооружении винтовки «маузер» времен Первой мировой войны. Тоуп обидел президента, весьма нелестно отозвавшись о боевых качествах боливийских солдат: мол, плохо обученный призывник бросит современный автомат с такой же легкостью, как и допотопный «маузер»493. Американцы, убеждал собеседника Тоуп, уже столкнулись с этим во Вьетнаме: тамошние партизаны обеспечивают себя самым современным американским оружием, отбирая его у плохо мотивированных солдат правительственной армии. Тоуп поинтересовался у президента, сколько примерно партизан воюют против его армии. Баррьентос этого точно не знал, но начал запугивать Тоупа сотнями прекрасно вооруженных кубинцев. А посол США Гендерсон-де почему-то постоянно занижает их количество в своих депешах в Вашингтон. Но Тоуп поддержал посла — как США могут рассчитать необходимую помощь Боливии, если не понятно, против кого, собственно, она требуется?494 28 апреля 1967 года главком боливийской армии генерал Овандо и начальник военной миссии США в Боливии полковник Мацек подписали формальное соглашение о подготовке второго батальона рейнджеров начиная с 8 мая по 26 сентября 1967 года. На базу в Ла-Эсперансе стали прибывать боливийские солдаты, один вид которых наполнил Папочку Шелтона отчаянием. Тощие, как скелеты, боливийцы питались в армии «чем бог послал». Иногда, например, в рис им крошили куски только что пойманной анаконды. За счет и так ужасного солдатского рациона обогащались офицеры. Врачей многие будущие рейнджеры не видели никогда в жизни, и американские военные медики, осматривающие боливийцев, были поражены букетом самых разных хронических заболеваний. Начали американцы с того, что приказали своим «товарищам по оружию» не ходить в туалет ближе чем на 20 метров от казарм — иначе инструкторы из США не смогли бы вынести дикий смрад. Стрелять большинство рекрутов не умели, а многие, находясь на службе в армии, никогда не держали в руках винтовку, не то что пулемет. На каждый «маузер» в боливийской армии полагалось всего 10 патронов — Шелтон немедленно распорядился выдать на стрелковую подготовку будущих рейнджеров по пять тысяч штук. 13 апреля 1967 года Че записал в дневнике о появлении в Боливии американских советников, которые, по официальной версии, должны были прибыть в страну давно, и все это, мол, никак не связано с партизанами. С надеждой он отметил: «Может быть, мы присутствуем при первом эпизоде нового Вьетнама»495. Таким образом, кольцо окружения вокруг отряда постоянно стягивалось. Че решил пробиваться на север, в более густонаселенные районы Боливии. Но сперва надо было как-то отправить на Большую землю Бустоса и Дебре (последний постоянно проявлял нетерпение, все время рассказывая о своей полезности для революции за границами Боливии). Таня была раскрыта, и Че был вынужден оставить ее в отряде. Че решил двинуться с основной частью отряда на юг, к городку Муйяпампа, где предполагалось расстаться с Бустосом и Дебре. Арьергард во главе с Акуньей остался на месте с приказом ждать возвращения основных сил через два дня. Это вынужденное решение (Че писал, что принял его после долгих колебаний) и предопределило конечное военное поражение партизан. Че почему-то не наметил запасного пункта встречи обеих частей отряда на случай непредвиденных обстоятельств. Видимо, он рассчитывал, что без проблем вернется через пару дней. При этом он понимал, что в условиях постоянного наблюдения противника с воздуха возвращение тем же путем опасно — армия может устроить засаду. 16 апреля выяснилось, что у Тани сильный жар, и она не может двигаться быстро. Заболел и другой боец — Алехандро. Их оставили в арьергарде, в котором теперь насчитывалось 12 бойцов. 17 апреля в 22.00 группа Че покинула лагерь. В этот же день случилась сенсация мирового масштаба. Центральный орган компартии Кубы газета «Гранма» опубликовала написанное Че еще осенью 1966 года послание к Трехконтинентальной конференции, а также несколько снимков легендарного команданте в партизанском лагере. Страна, где этот лагерь находился, в газете не называлась, но было и так ясно — Че «нашелся» и готовит американцам, как и обещал, «второй Вьетнам». Тем временем Че со своей группой шел в намеченное место. Встречавшихся по пути крестьян приходилось временно брать в плен, чтобы они не сообщили армии координаты группы. Тем не менее детишки, видевшие таинственных иностранцев, проболтались английскому корреспонденту Эндрю Роту, неожиданно появившемуся вместе с ними в лагере 19 апреля. От детей Че узнал, что крестьяне все жесообщили армии примерный маршрут его движения. Дебре ухватился за англичанина, как за спасительный якорь, и корреспондент (казавшийся Че подозрительным, так как имел визу на оккупированный американцами остров Пуэрто-Рико) вызвался сопроводить француза и Бустоса в ближайший населенный пункт. 20 апреля примерно в час дня в отряд Че явилась делегация из селения Муйяпампа (мэр, священник[301] и врач), попросившая оставить их в покое и сложить оружие. Партизаны предложили гостям в знак доброй воли до 18.30 принести им продовольствие и отпустили парламентеров. Но вместо продуктов в 17.30 появились три самолета, начавших бомбить отряд Че, как раз собравшийся поужинать. Отряд отступил на запад в направлении Тикучи. Боливийская армия начала преследование, стараясь не приближаться слишком близко. 20 апреля в 5 часов утра патруль боливийской армии задержал трех подозрительных иностранцев. Боливийцы в отличие от великодушного Че пленных обычно не брали — те, как правило, погибали «при попытке к бегству». Британские документы Рота спасли жизнь Бустосу и Дебре — с англичанами (почти американцами!) ссориться не стали. А то поначалу армия уже было издала коммюнике о трех убитых иностранных наемниках. Оставалось только воплотить его в жизнь, но в прессе появились фото живых Рота, Бустоса и Дебре. Баррьентосу пришлось играть в демократию. Однако, как только выяснилось, что Дебре и Бустос вышли из партизанского лагеря, их стали нещадно избивать — в боливийской армии и это было нормально. Там офицеры обычно били и своих собственных солдат-индейцев. Когда Дантона везли на самолете в штаб дивизии в Камири, сопровождающий офицер просто открыл люк и сказал французу: «Или будешь говорить, или выйдешь на свежий воздух». В другой раз уже в камере один офицер разрядил под ноги Дебре всю обойму своего пистолета. К запугиванию «романтика революции» подключился и сам Баррьентос — разыграв негодование иностранным вмешательством во внутренние дела Боливии, он пригрозил специально ввести на время отмененную смертную казнь, чтобы «законно» казнить француза. Дебре обвинили в незаконном пересечении границ Боливии, убийстве, вооруженном восстании и поджоге. Были распространены фото Дебре в полосатой одежде уголовников с характерным слоганом: «Кто убивает сталью, сам умрет от стали». Дантон сломался быстро, то же самое можно сказать и про Бустоса. Оперативник ЦРУ (из кубинских контрреволюционеров) Габриэль Гарсиа пообещал измученному Дантону жизнь, и тот заговорил. В частности, он подтвердил, что командиром отряда является Че Гевара. Гарсиа немедленно передал эту информацию резиденту ЦРУ в ЛаПасе, но тот не поверил — нужны были какие-нибудь доказательства. В мире поднялась массовая кампания в защиту Дебре, которую возглавил президент Франции де Голль, назвавший своего соотечественника «молодым блестящим философом». Бустос тоже «сдал» Че. Позднее он оправдывался, что сам Че разрешил ему перед уходом это сделать. Мол, настала пора «объявиться» и надеть всемирно известный черный берет с красной звездочкой. Правда, непонятно, почему Че сам не «объявился» ни тогда, ни позже. Формальным командиром отряда на встречах с местными жителями всегда выступал боливиец Инти. 20 апреля ЦРУ доложило Джонсону, что имеет доказательства поддержки партизанского очага в Боливии со стороны обеих боливийских компартий496. 22 и 25 апреля отряд Че вступал в перестрелки с армией, которые задержали его движение и тем самым не дали в условленный срок соединиться с оставленным 19 апреля арьергардом. Партизаны потеряли ценного бойца — Элисио Рейеса, сотрудника кубинской разведки и, как писал Че, «одного из столпов» отряда. Хотя за месяц боев армия убила всего двоих партизан, эти потери были невосполнимы — боливийцы к отряду не присоединялись. Глава резидентуры ЦРУ в Ла-Пасе Ларри Стернфилд на самом деле отнесся к сообщениям о возможном присутствии Че Гевары в Боливии со всей серьезностью. По его просьбе штаб-квартира ЦРУ в Лэнгли прислала в Боливию двух оперативников из числа кубинских контрреволюционеров — Феликса Родригеса и Густаво Вильольдо. Феликс Родригес (родился в 1941 году) происходил из богатой кубинской семьи, связанной с Батистой. Его дядя, например, при диктаторе был министром общественных работ. С 1954 года Родригес учился в элитной американской школе в Пенсильвании и в конце 1958 года уже собирался возвращаться на Кубу, как грянула революция. Родители Родригеса оказались в Майами, а их сын вступил в созданный доминиканским диктатором Трухильо Карибский антикоммунистический легион. Как уже отмечалось выше, попытка высадки этого легиона на Кубе окончилась позорным фиаско, и Родригес-младший сменил «контору». Его зачислили в «Бригаду 2506», которую ЦРУ готовило к высадке в заливе Свиней. Родригес тайно прибыл на Кубу за несколько недель до вторжения, чтобы организовать акты саботажа и диверсии. ЦРУ на поверку оказалось не лучше Трухильо, и после провала вторжения Родригес едва смог выбраться с Кубы через посольство Венесуэлы. Но тем не менее из ЦРУ он не ушел. Его готовили к заброске на Кубу в октябре 1962 года — Родригес должен был корректировать удары американской авиации по своей собственной родине. Не вышло и в тот раз, но Родригес не успокоился. Он несколько раз предлагал ЦРУ убить Фиделя, Рауля и Че из снайперской винтовки. Густаво Вильольдо тоже был из «бывших». В феврале 1959 года его отец покончил жизнь самоубийством после того, как была национализирована его дилерская фирма концерна «Дженерал моторе». Вильольдо-младший винил в национализации лично Че. Как и Родригес, он был бойцом «Бригады 2506», отвечая там за разведку. Не случайно, что ЦРУ направило его в 1965 году в Конго, чтобы ликвидировать там Че. Вильольдо внимательно следил за радиообменом между лагерем Че и Гаваной и был уже готов передать координаты лагеря наемникам Бешеного Майка[302], но в последний момент Че сумел уйти в Танзанию. Вильольдо неоднократно говорил, что хочет отомстить Че за своих родителей, потерявших после революции свое имущество. И Родригес, и Вильольдо якобы получили задание совместно с боливийскими спецслужбами выследить Че в Боливии, взять его в плен и доставить для допроса в зону Панамского канала. Но нет ни одного документа, подтверждающего эту версию, а ведь ЦРУ столько раз обвиняли в соучастии в убийстве пленного и безоружного Че (преступление по законам любой цивилизованной страны), что существуй в реальности некий документ с указанием пленить Че, он давно бы появился на свет. Тогда в безжалостном расстреле пленного и раненого человека можно было уже точно обвинить только одних боливийских военных. А с тех какой спрос? А вот в пользу того, что Родригесу и Вильольдо поручили не выпускать Че живым из Боливии, говорит сразу несколько фактов. Прежде всего сам кадровый выбор Лэнгли. Во-первых, оба кубинца, чьи богатые семьи пострадали от революции, лично ненавидели Че и никогда этого не скрывали. Родригес даже брался ликвидировать его на Кубе. Ожидать от них жалости к команданте Эрнесто Геваре не приходилось. Во-вторых, оба кубинца не были кадровыми сотрудниками ЦРУ. Они работали с «конторой» по договору, и сама «контора» формально юридически за их действия не отвечала. То есть эти «cut out»[303] могли и не выполнить приказа из Лэнгли, если бы не захотели — они ведь не были американскими государственными служащими. Наконец, в отличие от Папочки Шелтона, миссия Родригеса и Вильольдо в Боливию никак не была формально согласована с боливийскими властями. То есть Баррьентос мог к ним и не прислушиваться — они не были сотрудниками какой-либо законной структуры США. В Боливии посланцы ЦРУ работали в форме боливийской армии без знаков отличия и числились для окружающих всего лишь капитанами. Кроме того, если бы ЦРУ действительно хотело захватить Че живым, то по формальным политическим каналам (посол Гендерсон, резидент ЦРУ в Ла-Пасе Стернфилд) это пожелание американцев следовало, как это и обычно делается в подобных случаях, официально довести до боливийского руководства. Невозможно себе представить, чтобы стопроцентно зависимый от США Баррьентос осмелился бы эту просьбу проигнорировать. Но этакой просьбы из Вашингтона в Ла-Пас никогда не поступало, и, таким образом, известному своей кровожадностью Баррьентосу выдали молчаливый карт-бланш. Мало того. По состоянию на 1967 год агентом ЦРУ был министр внутренних дел Боливии Антонио Аргуэдас, бывший член НРД и близкий друг Баррьентоса. При желании ЦРУ могло бы надавить на боливийского президента и по этому каналу, но не сделало этого. С другой стороны, ЦРУ попросило прикомандировать к МВД Боливии своих агентов кубинской национальности (например, Габриэля Гарсиа[304]), и Аргуэдас сразу «взял под козырек». Перед отъездом в Боливию Родригес и Вильольдо изучили досье своих будущих боливийских коллег по «охоте на Че» — полковника Хоакина Сентено и майора Арнальдо Соседо. Те курировали разведку в «красной зоне», и даже в материалах ЦРУ отмечалась их крайняя жестокость. Перед отъездом куратор от ЦРУ Билл, по воспоминаниям самого же Родригеса, обмолвился, что захват Че живым «очень сомнителен»497. Баррьентос через боливийского посла в Вашингтоне попросил у американцев 6 миллионов долларов на помощь в борьбе против партизан. Директор ЦРУ Ричард Хелмс был резко против — коррупция Баррьентоса и его окружения была хрестоматийной. Уже были случаи, когда американская помощь Боливии бесследно исчезала. Баррьентос был возмущен отказом и запросил содействия у соседних Аргентины и Парагвая — ведь партизанский очаг угрожает и им. В этом случае боливийский диктатор был прав, но аргентинцы сообщили, что сами боятся «своих» партизан и пока войска в Боливию послать не готовы. Выделили лишь партию оружия и боеприпасов. С Чили и Парагваем у Боливии были неурегулированные территориальные споры, уже заканчивавшиеся обидными для боливийской армии военными фиаско. Чилийцы, например, не без злорадства следили за позорными поражениями боливийской армии от горстки партизан. Казалось, что теория Че о революционной роли партизанского очага начала приносить плоды. Успешные действия партизан вызвали оживление в стане политических противников Баррьентоса. Начали бастовать учителя. На митингах шахтеров зазвучали лозунги в поддержку Армии национального освобождения. Президент Боливии отреагировал быстро и жестоко. Страна была объявлена на осадном положении, все три компартии — запрещены. Школы и университеты принудительно отправили на «дополнительные каникулы». Теперь учителя могли бастовать, сколько им заблагорассудится. США выразили «понимание» всех этих репрессивных мер. Но главную опасность Баррьентос совершенно правильно видел в шахтерах, имевших до 1965 года свою вооруженную милицию. Горняки уже давно были недовольны постоянным ухудшением своего материального положения. С целью финансового «оздоровления» государственной оловянной компании КОМИБОЛ Баррьентос резко сократил зарплаты рабочих (до 80 центов в день) и разогнал профсоюзы. 6 июня 1967 года шахтеры в местечке Уануни открыто выразили солидарность с партизанами. Баррьентос не на шутку испугался и решил спровоцировать рабочих на преждевременное выступление, чтобы жестоко расправиться с ними. Войска оккупировали главные шахтерские поселки. Ночью 23 июня в очень популярный в Боливии народный праздник Святого Иоанна армия заняла палаточный лагерь протестующих и празднующих одновременно шахтеров в Катави. В лагере ожидалось массовое собрание, на котором предполагалось принять резолюцию в поддержку партизан. Солдаты открыли огонь из пулеметов, хотя среди собравшихся было много женщин и детей. По официальным данным, погибли 20 человек и 72 были ранены. Профсоюзы говорили о более чем сотне убитых, но Баррьентос ввел цензуру и запретил что-либо публиковать о «кровавом празднике». Когда депутат парламента Марсело Кирога Санта Крус обвинил правительство в массовых убийствах мирных граждан, он был немедленно арестован, несмотря на парламентскую неприкосновенность. Боливийский президент нагло врал, что шахтеры первыми открыли огонь, и эту версию полностью поддержали США. Посол Гендерсон выразил удовлетворение действиями властей. 23 июня специальный меморандум о положении в Боливии президенту США Джонсону направил его советник по национальной безопасности Уолт Ростоу498. Сообщив президенту о победе партизан 23 марта, Ростоу продолжил: «Допросы нескольких дезертиров и пленных, включая молодого французского коммуниста — Жюля Дебре[305] — тесно связанного с Фиделем Кастро и подозреваемого в том, что он служил кубинским курьером, приводят к выводу, что партизаны пользуются поддержкой Кубы, хотя это сложно подтвердить документально. Есть данные, что “Че” может быть в этой группе[306]. Дебре сообщает, что видел его. Очень надежный источник (ЦРУ его так пока и не раскрыло. — Н. И.) сообщает о недавних словах Брежнева, что Гевара в Латинской Америке “делает свою революцию”»[307]. Основываясь на данных ЦРУ, Ростоу довольно аккуратно и точно оценил численность отряда Че (50–60 человек) и подчеркнул (тоже верно), что партизаны были вынуждены вступить в бой раньше времени. Но, «несмотря на это, они пока на голову превосходят боливийские силы безопасности. Действия правительственных частей выявили серьезные недостатки в координации командования, офицерском корпусе, а также в подготовке и дисциплине войск». Сообщив президенту, что США приступили к подготовке боливийских рейнджеров, Ростоу приходил к выводу: «Будущее не ясно. Партизаны были раскрыты задолго до того, как они консолидировались и могли начать наступление. Преследование со стороны правительственных сил, пусть пока и не очень эффективное, держит их в вынужденном движении. Это два плюса. В своей нынешней численности партизаны, как кажется, не представляют непосредственной угрозы Баррьентосу. Если их силы быстро вырастут, и в ближайшем будущем они смогут открыть новые фронты (именно так и хотел действовать Че. — Н. П.), о чем распространяются слухи, малочисленные вооруженные силы Боливии попадут в тяжелое положение и хрупкая политическая ситуация окажется под угрозой дестабилизации. Надежда в том, что с помощью нашего содействия возможности боливийских сил безопасности превзойдут возможности партизан, что позволит ликвидировать их». Так и произошло. До Вашингтона даже дошли слухи о том, что Боливия готова объявить войну Кубе, но боливийский посол в США назвал их смешными. По его данным, эти сплетни распускали кубинские эмигранты, желавшие любым способом насолить своей родине. Пока Боливию лихорадило и американцы всерьез беспокоились за стабильность в этой стране, отряд Че бродил по берегам Рио-Гранде и никак не мог встретиться с оставленным арьергардом. Художник Бустос нарисовал подробные планы тайников партизан, и армия со временем постепенно их ликвидировала. К удивлению большей частью неграмотных боливийских военных, в тайниках оказались сотни книг — Че рассчитывал пробыть в Боливии больше года и для него с Кубы переправили около шестисот книг. Ситуацию партизанского очага в апреле 1967 года Че оценивал «в пределах нормального»499. Мелкие стычки с армией неизменно оканчивались победами. С другой стороны, «…изоляция [отряда], кажется, становится полной, болезни подорвали здоровье некоторых товарищей… мы до сих пор не установили контакт с Хоакином (то есть с оставленным арьергардом. — Н. П.); крестьянская база не развивается… Мы максимум достигаем их нейтралитета, может, в будущем придет и помощь». С точки зрения непосредственно военных действий Че отмечал, что армия пока не может помешать маневрам партизан — она сама малоподвижна и боится далеко заходить в горы. После сообщений из Гаваны Че считал, что уже никто не сомневается в «моем присутствии здесь», а значит, преследование партизан только усилится. Армия действительно постепенно сжимала кольцо окружения, и в конце мая отряд Че в составе двадцати пяти бойцов (с арьергардом встретиться так и не удалось) начал движение на восток через горы Пириенда, чтобы вырваться из «красной зоны». 28 мая партизаны легко захватили городок Карагуатаренда, причем были вынуждены это сделать. По пути они, как обычно, брали на время в плен крестьян, чтобы те не сообщали армии о местонахождении партизан. Но одна старуха раскричалась, что ей надо домой, и просто покинула колонну. Никто из партизан не нашел в себе нравственных сил ее задержать — боливийские военные на месте партизан, конечно, не стали бы церемониться и лишней пули не пожалели бы. Пришлось вслед за старухой в 14.00 войти в Карагуатаренду. Там партизаны захватили два джипа и грузовик с продуктами для армии, 50 пленных, поели, выпили кофе и в 19.00 на джипах и грузовике поехали дальше на северо-восток. 30 мая партизаны вышли на стратегически важную железную дорогу Санта-Крус — Якуба, по которой перевозилось много экспортных товаров. Паралич этой транспортной артерии мог бы негативно сказаться на всей боливийской экономике, но с такими малыми силами Че, конечно, не смог бы удержать магистраль. Тем не менее Баррьентос испугался (ведь Че легко вышел из «красной зоны»), и армия бросила вдогонку две моторизованные роты под командованием подполковника Аугусто Кальдерона. 30 и 31 мая партизаны устроили засады передовым силам преследователей и, как обычно, победили. 30 мая были убиты трое солдат (один ранен). После боя подстрелили трех индеек и кабана, так что ужин вышел неплохой. 31 мая в засаду попало два грузовика с солдатами, двое из которых были убиты. Тем не менее после боев партизанам все равно приходилось отступать — слишком большим был численный перевес противника. Над отрядом постоянно «висела» вражеская авиация. Отряд был вынужден покинуть район железной дороги и опять уйти в горы. В анализе майских событий Че прежде всего отмечал как негативный момент то, что так и не удалось соединиться с арьергардом Хоакина. Окончательно прервалась связь с Гаваной. С военной точки зрения стычки с армией продолжали приносить успех, но противник завладел инициативой — командование боливийской армии уже убедилось, что партизан для любого серьезного сражения слишком мало. Че опять отмечал «полное нежелание крестьян» вступать в отряд, хотя некоторые из них и выражали восхищение военными успехами партизан. «Шумиха вокруг Дебре», с точки зрения Че, стоила десяти побед — боливийская армия боится международного заговора и переоценивает партизан. О тактике самой армии Че по-прежнему был невысокого мнения. Однако армия смогла заблокировать путь на восток, и партизаны двинулись на север в направлении Эль-Лимона и Пуэрто-Камачо. Главной задачей оставалось оторваться от преследователей и соединиться с арьергардом. 3 июня в засаду попал грузовик с двумя закутанными в одеяла «солдатиками», и, как писал в дневнике Че, ни у кого не поднялась рука застрелить их. Пленных просто отпустили. С точки зрения «жестокого» Че Гевары, убить беззащитных людей было бы преступлением. 10 июня отряд попытался переправиться через реку Рио-Гранде, наткнулся на армию и после перестрелки отступил в западном направлении. Оторваться от противника надолго не удавалось, и люди устали от постоянных переходов. 14 июня Че исполнилось 39 лет, но мысли его были, судя по дневнику, о родившейся в этот же день дочери Селите — ей стукнуло четыре года. Че думал, что уже начинает «выходить из партизанского возраста», но пока еще держится нормально. Весь июнь 1967 года отряд двигался на север, и по пятам неотступно шла армия. 26 июня в засаду в селении Флорида опять попали «солдатики», четверо из которых были убиты. Но против обыкновения армия не отступила, и когда партизаны в темноте попытались взять у убитых оружие, они сами попали в засаду, и так хорошо начавшийся день стал, по выражению Че, «черным». В ногу был ранен Помбо и, хотя жизни рана не угрожала, мобильность отряда снизилась. Но самым страшным для Че было смертельное ранение его старого боевого товарища Карлоса Коэльо (Тумы). Его попытались прооперировать, но он скончался прямо во время операции. Че переживал смерть «неразлучного друга», как потерю сына500. Тем не менее взятых в тот же день в плен двух военных, как обычно, отпустили (хотя они немедленно доложили о местонахождении партизан), раздев до нижнего белья. После этого отряд на девяти лошадях продолжил движение. Партизаны, даже кубинцы, стали роптать — была неясна цель дальнейшей борьбы. Притока местного крестьянского населения в отряд не было, связь с городами была утеряна, а с двадцатью четырьмя партизанами было нечего и думать о серьезной борьбе даже против плохо обученной боливийской армии. 29 июня Че провел с бойцами беседу, призывая к дисциплине. Пока все обошлось. 30 июня Че услышал по радио заявление главкома боливийской армии Овандо, официально сообщившего о пребывании Эрнесто Гевары в Боливии. Это заявление было основано на показаниях Дебре, который, как заметил Че, «сказал больше, чем надо»501. При этом великодушный Че оговорился в дневнике, что неизвестно, как из Дантона выбивали показания. Овандо стращал весь мир тем, что среди партизан есть закаленные в боях против американцев вьетнамские партизаны. Пришло сообщение с Кубы, в котором говорилось о слишком медленном развертывании партизанской войны в Боливии с территории Перу — там не хватало людей и оружия. Кубинцы пытались установить контакт с бывшим президентом Боливии Пас Эстенссоро, чтобы тот возглавил движение. Если бы на севере Боливии возник второй фронт, то отряд Че был бы наверняка спасен. Денег на это кубинцы не жалели, но Пас Эстенссоро, похоже, всячески стремился отвертеться от такой ответственности. Боевые действия в июне Че оценивал уже в большей степени негативно: не удавалось соединиться с арьергардом и отряд постепенно терял людей, каждый из которых в военном отношении стоил десятков солдат боливийской армии. Кстати, потери этой самой армии за месяц были уже небольшими — четверо убитых и трое раненых. Че опять отмечал полную изоляцию отряда среди местного населения. Пропаганда врага рисовала партизан «сверхлюдьми», боевой дух оставался, по оценке Че, высоким, кубинцы подавали боливийцам достойный пример в бою. «Армия остается полным нулем в военном отношении, но ее работу с крестьянами нельзя недооценивать…» Действительно, практически все местные жители, с которыми приходилось встречаться отряду, немедленно сообщали военным точные координаты партизан. Че и здесь старался выгородить местное население, предполагая, что предателями крестьяне становятся в основном из страха перед военными. Конечно, страх перед возможными репрессиями имел место — боливийская армия не церемонилась с собственным населением. Но с каждым днем все яснее становилась и правота Монхе — боливийцы не были готовы присоединяться к отряду иностранцев, пусть щедрых и великодушных. В свое время Фидель прекрасно учел фактор кубинского национализма, отказавшись взять на «Гранму» многих иностранных добровольцев. И хотя для Че было сделано исключение, его на первых порах старались не показывать местным жителям, а тем более журналистам. Еще одной причиной, по которой крестьяне не присоединялись и даже не помогали партизанам, было то, что Че не удалось, как предполагалось, создать прочную освобожденную территорию. В Сьерра-Маэстре поначалу тоже хватало предателей среди местных крестьян, но как только партизаны стали предоставлять им постоянную защиту от правительственных войск, они перешли под знамена «новой власти» и стали на постоянной основе снабжать Повстанческую армию продуктами и пополнением. В Боливии малочисленные партизаны приходили в села и быстро уходили дальше — по пятам двигалась армия. Зачем в таком случае рисковать жизнью и помогать им? Однако 6 июля 1967 года партизаны Че в очередной раз показали, на что способны. В городок Самайпата, расположенный прямо на стратегически важной дороге Кочабамба — Санта-Крус, среди бела дня въехал грузовик американской компании «Галф ойл» (ранее захваченный партизанами на шоссе). Оттуда выпрыгнули шесть бородатых хорошо вооруженных людей и направили стволы на обалдевшего от неожиданности командира местного гарнизона лейтенанта армии Хуана Вакафлора, отдыхавшего в городском парке502. Партизаны говорили с кубинским акцентом[308], и Вакафлор вместе с сопровождавшим его сержантом немедленно поднял руки. Один из партизан, купив в киоске напитки, протянул банку и Вакафлору. Лейтенанту пришлось проводить грузовик с партизанами к казарме в центре города и сообщить пароль. Четверо партизан с криками ворвались в казарму и за несколько секунд захватили ее, убив часового (тот попытался отстреливаться). Десять солдат быстро сдались, и их уложили на пол. Дальше группа партизан отправилась в аптеку, купив бинты, спирт и аспирин. К удивлению Вакафлора, кубинцы искали лекарство от астмы, но такого «эксклюзива» в этом захудалом местечке не оказалось. Партизаны пригласили лейтенанта в кабину грузовика, а пленных солдат — в кузов. Проехав примерно полмили, нападавшие отпустили пленных, сняв с них форму. Когда солдаты в одном нижнем белье появились в городе, жители смеялись над ними. Рейд на Самайпату принес трофеи: пять винтовок «маузер» и пулемет чехословацкого производства ZB-30. Но страдавший от астмы Че никакого облегчения не получил. Тем не менее рейд стал громадным пропагандистским успехом — мировая пресса вовсю потешалась над боливийской армией и преувеличивала военные силы партизан. Речь шла об отряде в 40–70 человек, и, конечно же, многие «видели» в Самайпате всемирно известного бородатого человека в черном берете с красной звездой. «Нью-Йорк таймс» писала, что у Баррьентоса возникли серьезные проблемы, и он сам был такого же мнения: «Как же правительство Баррьентоса надеется выжить, в то время как Боливию разрывает на части насилие, и отсутствие единства — главный вопрос сегодняшнего дня?»503 Баррьентос обратился к американцам с очередной мольбой о помощи и стал настаивать на окончании подготовки рейнджеров, чтобы немедленно бросить их в бой. Однако американцы продолжали обучение — с их точки зрения, будущие спецназовцы были пока еще «сырым материалом» и не годились партизанам Че в подметки. Пока вместо военной помощи в Боливию прибыли лишь оперативники ЦРУ Феликс Рамос Медина (Феликс Родригес) и Эдуардо Гонсалес (Вильольдо), добиравшиеся через Майами, Панаму и Лиму. Их лично принял Баррьентос, с удовольствием выслушавший истории о «подвигах» кубинских гусанос в диверсионной войне против Кубы. Самому ему пока похвастаться было нечем. Баррьентос выдал Родригесу и Вильольдо специальные пропуска, в которых было предписано всем боливийским властям оказывать им всяческое содействие. Вильольдо отправился прямо в «красную зону». Там ему предстояло изучать все захваченные у партизан документы и допрашивать пленных. Родригеса прикомандировали к штабу 8-й дивизии (город Санта-Крус), в зоне которой как раз в то время и действовали партизаны. Родригес стал изучать ранее захваченные материалы и составлять досье на всех партизан, о которых было известно хотя бы что-нибудь. Оба агента ЦРУ искали любые сведения о Че Геваре. Американцы были вынуждены наконец-то признать, что Че обманул их разведку и спокойно приехал в Боливию. 23 июля известные американские журналисты Джек Андерсон и Дрю Пирсон констатировали: «Когда президент Боливии Баррьентос заявил, что самый таинственный человек Кубы, Че Гевара, руководит партизанскими силами в боливийских горах, ему не слишком поверили. Но теперь военная разведка США сообщила, что правая рука Фиделя Кастро и правда находится в горах Боливии, возглавляя 100 прекрасно оснащенных и хорошо подготовленных бойцов. Значение этих боевых операций встревожило многих латиноамериканских президентов. Боливия — самая гористая страна Западного полушария и там легче всего укрыться. Равно важно и то, что она граничит с бедной частью Бразилии, Перу, Парагваем, Аргентиной и Чили. Если удастся организовать успешное восстание в Боливии, оно может перекинуться на бедные районы этих соседних стран, а может и на их столицы. В этом, видимо, и заключается стратегия Кастро»504. Че принял решение круто повернуть на юг, в район реки Ньянкауасу, чтобы найти там в заложенных ранее тайниках медикаменты и, главным образом, лекарства от мучившей его астмы. Это было очень рискованное решение — район Ньянкауасу еще с марта кишел военными (4-я дивизия). К тому же Че не знал, что Бустос уже выдал армии все партизанские тайники. 28 июля боливийская армия издала новый приказ о тактике борьбы против партизан (№ 13/67). Согласно этому документу части 8-й дивизии широким фронтом двигались на юг к реке Рио-Гранде, а с юга на север к этой же самой реке и таким же «веером» наступала 4-я дивизия. Партизан предполагалось взять в кольцо и уничтожить. Причем акцию по уничтожению окруженного отряда планировалось поручить подготовленным американцами рейнджерам. Так хорошо начавшийся для партизан июль (Самайпата) окончился почти катастрофой. 27 июля армия подвергла отряд минометному обстрелу, а 30 июля сами партизаны впервые попали в засаду. Рано утром армейский патруль неожиданно (в том числе и для самого себя) напал на лагерь отряда, и партизанам пришлось поспешно спасаться бегством. Погибли Хосе Мария Мартинес Тамайо и один из боливийцев — Рауль. Были брошены 11 рюкзаков с медикаментами и радиоприемником. В руки армии попали также копии радиосообщений из Гаваны. Че быть начеку, как ни странно, помогла мучившая его астма — он не мог заснуть всю ночь. 31 июля Че провел жесткий разбор неудачного боя, отметив следующие ошибки: неудачное расположение лагеря; промедление, позволившее армейскому патрулю открыть более или менее прицельный огонь; излишняя уверенность в собственных силах505. Итоги июля в целом не радовали Че, так как не удалось преодолеть главные негативные моменты прошлых месяцев — отсутствие связи с арьергардом и нулевой приток добровольцев. В отряде теперь насчитывалось 22 бойца, из них трое «калек» (по выражению Че), «включая меня самого». В трех июльских боях армия потеряла семь человек убитыми и десять ранеными, партизаны лишились двух бойцов. Че полагал, что боевой дух его отряда растет с каждым боем, а армия по-прежнему слаба, хотя «отдельные ее части показывают возросшую боеспособность». Главными задачами на ближайшее время командир считал «восстановить контакты (с арьергардом и городами), пополниться новыми бойцами и добыть медикаменты»506. Между тем навстречу Че с юга в общем направлении на «медвежий» лагерь шли по картам, нарисованным Бустосом Марко, четыре роты 1 — го батальона 4-й дивизии. С 6 по 9 августа армия вскрыла все тайники, включая и те, где хранились так нужные отряду медикаменты. В руки военных попали гранатометы, пулеметы, одежда, шифры для радиообмена и даже автономный генератор. Внимание агентов ЦРУ привлекли недокуренная кубинская сигара, а также многочисленные фото бойцов отряда. Отныне отряд Че мог рассчитывать лишь на то, что сами бойцы несли в рюкзаках. Узнав из сообщений врага о столь тяжелом ударе, Че собрал бойцов для решающего разговора 8 августа. Командир не скрывал — положение тяжелое и настал решающий час борьбы, который может превратить всех в настоящих революционеров, высший тип человека. Если, конечно, удастся выжить. Поэтому все, кто сомневается, могут прекратить борьбу. Кубинцы сразу же высказались за продолжение борьбы, некоторые из боливийцев, как заметил Че, сделали это не без сомнений. Отряд в прямом смысле прорубался сквозь заросли, и продвижение было очень медленным. 14 августа армия сообщила по радио, что обнаружен партизанский тайник с медикаментами. Че понял, что весь поход к Ньянкауасу потерял всякий смысл. Командир осознал, что обречен страдать от астмы, и это «был самый тяжелый удар, постигший меня». Че пришел к выводу, что тайники кто-то выдал, но пока еще не подозревал своего соотечественника Бустоса. Но Че еще и не догадывался, какой страшный вред нанес его проекту Бустос. На обнаруженных в выданных им тайниках фото боливийские спецслужбы узнали комсомольскую активистку Лойолу Гусман, которая была немедленно арестована. Девушку зверски пытали, и она якобы сообщила (по данным полиции) 11 имен участников городской сети поддержки партизанского очага. Сеть была разгромлена, и теперь партизанам никто в Боливии уже помочь не мог. Как только охранники во время одного из допросов на миг оставили Лойолу без присмотра, она выбросилась с третьего этажа здания МВД Боливии. Но карниз смягчил падение, и девушка получила лишь легкие ранения. В больнице она сказала прессе, что скорее умрет, чем выдаст товарищей[309]. Все обнаруженные в тайниках фальшивые паспорта Баррьентос по просьбе США передал ЦРУ. Американцам было важно понять, каким путем кубинские и латиноамериканские революционеры без проблем проникают в Западное полушарие под самым носом спецслужб США. Паспорта боливийцам, несмотря на их неоднократные просьбы, так и не вернули. 8 августа директор ЦРУ Хелмс доложил Джонсону о положении в Боливии. Рейд на Самайпату произвел на Лэнгли сильное впечатление. ЦРУ серьезно сомневалось в способности боливийской армии подавить партизан. Если же партизанам удастся свернуть Баррьентоса, то, как и предполагала «теория домино», «посыпятся» режимы в Парагвае и Аргентине. Хелмс отмечал, что в отличие от иных партизанских движений в Латинской Америке боливийское хорошо подготовлено и продумано, вне зависимости от того, находится ли среди партизан Че Гевара. Боливийская же армия пока отличилась лишь террором против собственного населения. Вывод доклада был по меньшей мере тревожным: «Если партизаны продолжат одерживать победы в Боливии, их опыт и методы наверняка послужат примером для других стран Латинской Америки»507. Оставленный Че в апреле из-за Дебре и Бустоса арьергард месяцами кружил вокруг Рио-Гранде, надеясь на встречу с главными силами. Сдался в плен и был убит военными боливиец Рохо. Погибли отправившиеся к крестьянам за продуктами и попавшие в засаду Маркос и еще один боливиец Виктор. Сбежали двое «подонков». 31 августа партизаны наведались к старому знакомому Онорато Рохасу, когда-то показавшемуся Че «потенциально опасным». Люди Хоакина купили у крестьянина продукты и попросили показать брод через Рио-Гранде. Тот обещал помочь, но как только партизаны ушли, Рохас послал своего двенадцатилетнего сына к военным. Мальчик рассказал капитану Марио Варгасу о визите к отцу трех партизан, и капитан решил устроить на броде засаду. Рохас должен был повесить на условленном месте перехода через реку белый фартук. 41 солдат расположился в зарослях на берегу реки, и через 11 часов ожидания в условленном месте Вадо-де-Йесо показались партизаны. Как только все девять партизан вошли по грудь в воду (Таня шла третьей), по ним был открыт огонь без предупреждения. В отличие от Че, жалевшего «солдатиков», сами «солдатики» в плен никого брать не собирались. Буквально за минуту весь отряд Хоакина был перебит (командир партизан успел выстрелить и убить одного солдата), и тела партизан унесла река, окрасившаяся кровью. Из воды достали только двоих раненых боливийцев: Фредди Маймуру (студента-медика японского происхождения) и Хосе Кастильо. Солдаты попросили Варгаса дать им убить одного из пленных. Офицер не возражал. Маймура вел себя гордо, и это решило его судьбу — солдаты буквально прошили тело безоружного человека пулями. Варгас позднее хвалился своим героизмом: «Мы знали, что они в безвыходном положении. Голодные, обессилевшие, боеприпасов мало. Они открыто осуждали свои планы в присутствии Рохаса»508. Пока Рохас опознавал трупы, солдаты жадно поглощали мясо прямо среди погибших тел. Труп Тани нашли ниже по течению реки через несколько дней. Солдаты поделили добычу — санитар взял себе компас, капитан Варгас — фотографии. Другие жадно накинулись на флакончики с духами, но в них оказались симпатические чернила. Магнитофонные кассеты, заботливо завернутые в целлофан, внимательно прослушали агенты ЦРУ, но не услышали ничего интересного, кроме народных песен. Фотоаппарат и шифроблокноты Тани торжественно вручили Баррьентосу. Президент Боливии лично осмотрел труп знакомой ему женщины в городке Вальегранде, брезгливо закрывая нос и рот платком. В отличие от других убитых партизан арьергарда (которых, как собак, побросали в братскую могилу), Тамару Бунке похоронили по христианскому обряду — на этом настаивали женщины поселка. Церемонию организовала местная учительница, и солдаты у могилы отдали погибшей воинские почести (явно с санкции президента). Но Баррьентос был человеком злобным и мстительным — уже следующей ночью тело Тани тайком от жителей вырыли и бросили в ту же братскую могилу, что и ее товарищей по борьбе. На уже пустой могиле потом еще долго появлялись свежие цветы, хотя никаких знакомых у Тамары в Вальягранде никогда не было. Через две недели после этих печальных событий родители Тамары в Берлине получили из Гаваны вырезку из боливийской газеты «Эль Диарио». На ней был изображен Баррьентос, склонившийся с платком над телом их дочери. Оставленный в живых после разгрома арьергарда пленный назвался псевдонимом Пако, и его передали оперативникам ЦРУ. Заметим, что Феликс Родригес без проблем договорился с военными, и те сохранили Пако жизнь. Родригес перевязал раны Кастильо, дал ему закурить, и тот «запел». Пленный утверждал, что оказался среди партизан случайно. Его обманул Мойзес Гевара, обещая учебу в Москве или Гаване. Но попасть туда, мол, можно только через джунгли, нелегально перейдя границу. А в джунглях Пако вручили винтовку и рюкзак и объявили, что он стал партизаном. Проблем с Пако у Родригеса не возникло. Отряд Че появился на месте разгрома группы Хоакина уже на следующий день, но никаких следов боя было не видно. Посланные на разведку к дому Рохаса двое партизан обнаружили, что там никого нет. В доме нашлись мука, масло и несколько козлят, и Че устроил для своих измученных людей небольшой пир. На другой день погонщики скота сообщили, что Рохас лечится в Вальегранде от укусов какого-то дикого зверя. На случай появления Рохаса оставили засаду, но она результатов не дала. Че записал в дневнике, что август оказался самым плохим месяцем в военном отношении с момента начала борьбы (и он еще не знал о гибели арьергарда). Сильным ударом оказалась потеря всех тайников. Люди страдали от недостатка воды, питались одной кониной, и появился первый потенциальный дезертир — Камба. Че был вынужден признать, что никакой надежды на установление контакта с внешним миром нет. В то время как боевой дух отряда упал (Че все еще думал, что временно), «армия повысила свою эффективность»509. 2 сентября радио сообщило о гибели отряда из десяти партизан, что Че посчитал вымыслом чистой воды. Однако 3 сентября передали имя пленного — Хосе Каррильо, и опять Че отказался верить в страшную новость. Подробности продолжали приходить из эфира каждый день, и Че в конце концов смирился с неизбежным, просто перестав говорить о погибшем арьергарде. Он повел свой отряд на север в направлении Валье-гранде, где как раз хоронили Таню. Вся эта местность была изрезана глубокими ущельями, и Че надеялся там наконец оторваться от противника. 3 и 6 сентября произошли небольшие перестрелки с армией, а 10-го при переправе через реку на плоту Че потерял обувь. Он обмотал ноги тряпками — взять ботинки у кого-либо из бойцов было для него невозможным. Че шутил, что зато принял наконец хорошую ванну. 9 сентября в дом к Рохасу на вертолете пожаловал сам Баррьентос, вручивший предателю деньги и орден. Рохас купил себе ранчо площадью пять гектаров, но счастья негодяю оно не принесло. 14 июля 1969 года партизаны из воскресшей Армии национального освобождения казнили его двумя выстрелами в голову. Баррьентос объявил о назначении за голову Че (живого или мертвого) награду 50 тысяч песо (4 тысячи долларов) — огромные деньги для боливийских крестьян. А отряд Че все двигался по труднодоступной местности, питаясь чем попало. Начали возникать ссоры между кубинцами и боливийцами. Даже у гораздо более стойких кубинцев силы подходили к концу, один из них — Антонио (капитан Пантоха) увидел на посту несуществующих врагов. Капитан заплакал, когда Че спросил, нет ли у него проблем со здоровьем. Другой кубинец — Бениньо не взял в плен, как полагалось, встретившихся ему охотников и рыбаков. Че вспылил и назвал это предательством. Бениньо в ответ зарыдал. Моро (врач-хирург Педрахо) так ослабел, что почти не мог идти. Китаец (перуанец Чан) потерял очки и едва передвигался почти на ощупь. 17 сентября Че самолично удалил больные зубы у двоих бойцов, с иронией назвав в дневнике этот день «стоматологическим». Американская разведка в докладе о ситуации в Боливии от 14 сентября 1967 года все еще выражала большое беспокойство относительно режима Баррьентоса: «Нынешнее партизанское движение в Боливии организовано и поддерживается Кубой. Его серьезное значение заключается в том, что оно может стать центром притяжения для многих недовольных элементов, которые до сего времени не смогли объединиться. В течение примерно будущего года есть лишь небольшая вероятность того, что повстанцы смогут свергнуть режим Баррьентоса, но также маловероятно, что режим сможет подавить повстанческое движение»510. Че принял решение временно прекратить борьбу и затаиться, чтобы отдохнуть, а потом все же наладить контакт с Ла-Пасом, получить оттуда 40–50 новых бойцов и возобновить партизанские действия. Отряд должен был дойти до Вальегранде, обойти этот населенный пункт и на реквизированных грузовиках прорваться в Альто-Бени. Но перед своим временным исчезновением АНО, считал Че, должна нанести армии эффектное поражение — уйти следовало победителями. Вскоре выяснилось, что трюк с грузовиками «а-ля Са-майпата» вряд ли получится — все дороги были перекрыты армейскими блокпостами. 22 сентября партизаны вошли в горное местечко Альто-Секо («Сухая Вершина»), где их встретили слюбопытством и страхом. Узнав, что мэр селения сообщил о их подходе армии, они конфисковали его лавку. Впервые партизаны ничего не заплатили. Че приказал запастись бритвенными принадлежностями — все готовились переходить на нелегальное положение в городе, и знаменитые партизанские бороды здесь явно были не к месту. Казалось, что партизаны намерены укрепиться в Альто-Секо — они даже вырыли траншеи. Впервые они провели в селении массовый митинг, на котором боливиец Инти разъяснял цели революции. Крестьяне угрюмо молчали, зато местный учитель не без ехидства и «крестьянской хитрости» (выражение Че) интересовался разными сторонами социализма. В конце концов учитель попросил не устраивать боя в их деревне. Впервые за все время борьбы перед жителями выступил сам Че (не сказавший, правда, кто он такой). Он говорил о грядущей континентальной революции, приводил пример Доминиканской Республики, где в 1965 году народ поднялся против американцев. Его вежливо выслушали… и только. Армейское командование уже получило от тех же крестьян сообщение о том, что партизаны находятся в Альто-Секо. Американцы дали «зеленый свет», и в этот район стали перебрасывать еще не закончивших подготовку рейнджеров. Прибыв в Вальегранде, командование батальона узнало от местных, что партизаны бродят где-то поблизости. 26 сентября в 10 часов утра отряд Че занял местечко Ла-Игера, перерезав телефонные провода. Однако партизан засекли расположенные на окрестных высотах солдаты 4-й дивизии под командованием младшего лейтенанта Эдуардо Галиндо. В 13.00 без всякого прикрытия и среди бела дня партизаны ушли из Ла-Игеры — для Че такая беспечность была очень необычной, но, видимо, даже он устал от бесконечных маршей. Авангард партизан попал в засаду, были убиты его командир Эрнандес и двое боливийцев (в том числе Роберто Передо, Коко). Двух человек взяли в плен. Че назвал этот день в дневнике «поражением». Че принял решение отойти в близлежащее ущелье и переждать опасность. 28 сентября он записал в дневнике: «День мучений, который, кажется, может стать нашим последним днем». 30 сентября Че узнал из сообщений чилийского радио, что он блокирован армией в ущелье. В местечко Пукара прибыл Феликс Родригес, чтобы осмотреть тела троих убитых партизан. На основании допросов Пако агент ЦРУ смог опознать командира авангарда Эрнандеса и сделал вывод, что сам Че скрывается где-то поблизости с оставшимися бойцами. Именно Родригес уговорил полковника Сентено немедленно прислать рейнджеров для финальной охоты. 16 бойцов Че отчаянно пытались выбраться из ущелья Юро, но рота рейнджеров под командованием капитана Прадо (145 человек) огнем три дня подряд отгоняла их обратно на дно ущелья. 4 и 5 октября партизаны пытались нащупать выход из ущелья (собственно, это было целых три ущелья, два из которых соединялись в одно в форме буквы «Y»). 6 октября один из крестьян заметил 17 хорошо вооруженных людей на поле недалеко от Ла-Игеры и немедленно сообщил об этом армии. 7 октября Че записал в дневнике: «Вот и исполнилось 11 месяцев с нашего посвящения в партизаны, юбилей прошел без осложнений, буколически — до 12.30, пока одна старушка, пасшая овец, забрела в наше ущелье, и пришлось ее задержать. Женщина не сказала насчет солдат ничего, заслуживающего доверия, и на все вопросы отвечала, что не знает ничего и что давно тут не ходит. Рассказала о дорогах, по ее словам получается, что мы находимся между Игерой и Хагуэем…» Старушку проводили домой (у нее оказалась парализованная дочь), дали 50 песо, чтобы она молчала — но на ее молчание никто не надеялся. Че показалось забавным сообщение радио о том, что партизаны блокированы между ручьями Оро («Золото») и Асеро («Сталь»). Больше в своей короткой жизни Че ничего написать не успел. В 5.30 утра 8 октября рейнджеры прибыли на место смычки двух каньонов — Юро и Сан-Антонио — и блокировали ее. Че выслал во всех направлениях небольшие рекогносцировочные группы, но они принесли плохие вести — все три выхода из ущелий были блокированы рейнджерами. Отряд находился в кустарнике на дне каньона Юро с высокими, почти отвесными склонами, на которых практически не было спасительных кустов и деревьев. В 8.30 Че разделил отряд на три группы, выделив каждой оборонительную позицию. Он считал, что если враг начнет наступление между 10 и 13 часами, то шансов выжить почти нет. Если бой завяжется между 13.00 и 15.00, то есть хорошие перспективы остановить натиск врага. Ну а в случае, если рейнджеры осмелятся начать наступление после трех часов дня, то преимущество будет уже на стороне партизан. Враг, казалось, читал его мысли — в 10.30 партизанский авангард из семи человек осторожно поднимался наверх каньона и наткнулся на позиции рейнджеров. Партизаны открыли огонь, чтобы дать возможность главным силам во главе с Че отойти. В 12.30 рейнджеры стали спускаться с высот вниз и сразу потеряли двух человек убитыми. Попытка прорыва главных сил Че примерно в 13.00 была остановлена мощным минометным и пулеметным огнем. Одна пуля прошила знаменитый черный берет Че, вторая угодила в приклад его винтовки М-1, которая вышла из строя, третья попала в правую голень. У командира остался только 9-миллиметровый пистолет с одной обоймой. Отряд был рассеян, и Че остался в ущелье вместе с боливийцем Симоном Кубой (Вилли), который отказался бросить раненого командира. Командование 8-й дивизии предложило прислать штурмовики, но рейнджеры опасались, что сами могут угодить под бомбы. Примерно в 16.00 патруль рейнджеров заметил двух истощенных партизан с оружием на изготовку. Солдаты скомандовали: «Стой! Сдавайтесь!» Че поднял руки и сказал подбежавшему командиру роты рейнджеров Гари Прадо: «Я — Че Гевара». Прадо попросил пленника показать ему левую руку — он искал и обнаружил на ней характерный шрам, о котором предупреждало ЦРУ. Помимо пистолета у Че обнаружили пять сваренных вкрутую яиц — его так и несостоявшийся ужин. Команданте вел себя гордо и напомнил Прадо, что партизаны пленных щадили. Раненому Че (из его ноги сочилась кровь) связали руки и ноги, прислонили сидя к дереву, пригрозив убить при попытке к бегству. Но он лишь вздохнул: «Не беспокойтесь, капитан, все кончено»[310]. Прадо передал на командный пункт в Вальегранде по рации условный сигнал: «Папа устал», означавший пленение Че. Капитану приказали сохранить пленному жизнь. Когда к капитану подошел раненый рейнджер, Че вызвался оказать ему медицинскую помощь: «Я, конечно, прежде всего, революционер, но разбираюсь в медицине». Прадо отказал, затем по просьбе Вилли все же развязал пленникам руки. Че попросил разрешения выпить воды из своей фляжки, но Прадо не исключал, что в ней может быть яд, и предложил свою. Затем пленник попросил сигарету, но от предложенных капитаном «Пасификс» отказался — слишком слабые. Один из солдат дал ему крепкую («Асториас»), и Че с наслаждением затянулся. После зачистки каньона Че, опираясь на плечи двоих солдат, несколько километров шел до Ла-Игеры. Вход в поселок был обставлен как парад победителей. Рейнджеры несли троих убитых и троих раненых товарищей и волочили за воротники прямо по грязной дороге тела двоих мертвых партизан. Че и Вилли доставили в маленькую школу, больше похожую на сарай. Каждого из партизан посадили в отдельный класс, благо их и всего-то было двое. Прадо написал отчет о бое и приложил опись изъятых у Че вещей: «— Два дневника (в одном описывались события ноября-декабря 1966-го, в другом — января — октября 1967 года), — записная книжка с адресами и инструкциями, — две записные книжки с копиями полученных и отосланных радиосообщений, — два шифровальных блокнота, — двадцать карт с уточняющими пометками Че, — две книги “о социализме”, — поврежденная винтовка М-1, — пистолет 9-мм с одной обоймой, — 12 непроявленных 35-мм пленок, — небольшая сумка с деньгами (боливийские песо и доллары)». За пленных теперь отвечал подполковник Селнич, известный своей жестокостью даже в боливийской армии. На следующий день 9 октября в Ла-Игере ждали полковника Сентено, который уже отмечал в Вальегранде победу изрядными порциями виски «Баллантайнс», две бутылки которого любезно предоставил Феликс Родригес. Полковник сразу же согласился взять Родригеса с собой на вертолете в Ла-Игеру. Прадо зашел в класс к Че, медленно истекавшему кровью, и тот открыл глаза. Капитан опять предложил ему сигареты, и на сей раз пленник не отказался, взяв две. Он вытряхнул из них табак в трубку и раскурил ее. В ответ на вопрос, как он себя чувствует, Че пожаловался на боль в раненой ноге: «Но ведь это неизбежно, правда?» Прадо извинился, что у них нет врача, и обещал Че медицинскую помощь завтра, когда его на вертолете доставят в Вальегранде. Офицер поинтересовался, зачем Че выбрал Боливию для своих приключений, ведь это глупость, здесь все нищие и безграмотные. «Может, это по-вашему и глупость, а революция — не приключения», — отрезал Че. Дискуссия накалялась, и Че заметил Прадо, что, видимо, социальное происхождение мешает ему понять положение в Боливии. Прадо возмутился и стал рассказывать Че о завоеваниях боливийской революции 1952 года. Че заметил, что видел их своими глазами еще в 1953 году. «Наша революционная армия — часть народа», — горячился Прадо. «Но она этот самый народ подавляет», — возражал Че. Так почему же тогда крестьяне не захотели присоединиться к партизанам? «Невежество и отсталость, в которых их держат, помешали им понять, что происходит на этом континенте. Но освобождение — не за горами». Прадо вместе с майором Айороа и подполковником Селничем изучили вещи Че. Затем три офицера вошли в класс, и Селнич начал сразу же издеваться над пленным, у которого были связаны ноги: «Вам надо хорошо выглядеть. Завтра многие захотят с вами сфотографироваться. Может, побреетесь для начала?» Селнич наклонился, чтобы подергать Че за бороду, но тот твердо отвел его руку. Подполковник обозлился: «Твой парад окончен. Теперь мы заказываем музыку. Не надо об этом забывать». Айороа попытался допросить Че, но тот отвечал на все вопросы о численности отряда и возможном месте его встречи одно и то же: «Я не знаю». В полночь офицеры ушли, и Прадо на всякий случай проверил посты в деревне — возможно, партизаны попытаются отбить своего командира. Утром 9 октября Родригес якобы написал сообщение в резидентуру ЦРУ в Ла-Пас, в котором сообщил о поимке Че и попросил сохранить ему жизнь. Этот документ до сих пор не обнаружен, и вряд ли он вообще существовал. В любом случае ни ЦРУ, ни другие американские ведомства на него никак не отреагировали. Заметим, что ранее посол США в Боливии Гендерсон попросил Баррьентоса сохранить жизнь Дебре, что и было сделано. Когда утром 9 октября Сентено и Родригес прилетели на вертолете в Ла-Игеру, Прадо спросил полковника, что будет с пленным. Тот и сам не знал. Ждали указаний президента. Когда Сентено и Родригес вошли в класс, оперативник ЦРУ сразу же заметил, что команданте ранен — повязка на ноге пропиталась кровью. Сентено начал приказным тоном спрашивать, почему Че осмелился вести борьбу против боливийского правительства. Пленный его игнорировал. Он лежал, прижавшись щекой к грязному полу. Родригес получил разрешение сфотографировать все захваченные документы и немедленно отбыл с этой целью на местную телеграфную станцию. Баррьентос созвал экстренное совещание своих ближайших приспешников: решали, упрятать ли Че в тюрьму до суда или убить его. Баррьентос опасался, что при первомварианте, как и в случае с Дебре, поднимется мощная волна солидарности и возмущения во всем мире, и Че, еще чего доброго, придется отпустить на Кубу. Пока в мире было неизвестно, что Че захвачен в плен, но скрывать это долго не удастся. Ведь вчера вечером Овандо и командующий ВВС Бельмонте ужинали в престижном клубе Ла-Паса, где им и сообщили, что «папа устал». Радостные генералы выбежали на улицу и их волнение не укрылось от атташе американской военной разведки в Ла-Пасе Эрнеста Нэнса, который тоже «тусовался» в клубе. Уже вскоре в Вашингтон ушла срочная депеша о поимке Че Гевары511. Было воскресенье, но Нэнс встретился с Овандо и Бельмонте и попросил их сохранить пленному жизнь. Те ничего не обещали. Но вдруг американцы уже на высшем уровне повторят свою просьбу? Баррьентос опасался, что любое сообщение о том, что Че жив, выведет на улицы боливийских городов тысячи людей с требованием его немедленного освобождения. Так недолго и поменяться местами с команданте. Так же считали Овандо и Бельмонте. Первый напомнил президенту, что в Боливии отменена смертная казнь, так что любой суд сохранит Че Геваре жизнь. Так что же, держать его 30 лет в тюрьме? Нереально. Так генералы приняли единогласное и преступное для любого военного решение. Американцы могли спасти Че, если бы хотели. Уже утром 9 октября в Вашингтон пришла срочная депеша от Гендер-сона, в которой со ссылкой на агентов ЦРУ (скорее всего, Родригеса и Вильольдо) говорилось: «Че Гевара захвачен в плен частями боливийской армии в районе Игеры юго-западнее Вальегранде в воскресенье 8 октября»512. Таким образом, в Вашингтоне точно знали, что Че жив, но никак не повлияли на Баррьентоса. В 10 часов утра 9 октября Родригес все еще переснимал документы, когда к нему (одетому в форму капитана) подбежал солдат — срочный телефонный звонок из Вальегранде. Родригес подошел к трубке: «Капитан Рамос слушает». «Рамос, слушайте приказ высшего командования. Проведите операцию 500 и 600». Его попросили повторить приказ. Родригес знал, что это означает: «500» — Че, «600» — смерть. Если бы пленного команданте решили оставить в живых, то приказ бы гласил «500 и 700». Через час появился Сентено, и Родригес передал ему приказ, якобы попросив все же оставить пленнику жизнь. Но полковник, естественно, был за выполнение приказа, пообещав Родригесу в качестве наград за его заслуги честь сопровождать тело Че на вертолете в Вальегранде. Пока же, до отлета вертолета, он может допросить пленного. Когда Родригес подошел к школе, в одном из классов он увидел солдата с еще дымящейся винтовкой. Тот посмотрел на труп Вилли со связанными ногами и сказал: «Мой капитан, он пытался бежать». Перед смертью Вилли успел крикнуть, что счастлив умереть вместе с Че Геварой. Родригес вошел в класс к Че. Тот слышал выстрел и уже все понял. «Че Гевара, я хочу поговорить с вами». Лежавший на полу человек ответил: «Меня никто не сможет допросить». Тут Родригес дал зазвучать своему кубинскому акценту, выразив уважение идеалам противника. Че попросил развязать его и разрешить ему сесть. Его развязали, и он попросил табака для трубки. Однако на все вопросы Родригеса о дальнейших планах отряда Че лишь отвечал: «Вы же знаете, я не могу этого сказать». Они опять говорили о том, почему Че выбрал Боливию. Пленник вспоминал о своей деятельности на Кубе, после того как Родригес спросил, как это, будучи врачом, Че решился возглавить Национальный банк. Дискуссия о политике затянулась на полтора часа. У Родригеса было время — Сентено ждал мертвого Че в вертолете в 14.00. Подошедший пилот вертолета сделал снимок Че вместе с Родригесом, и Че улыбнулся, когда агент ЦРУ сказал, что вылетит птичка. Время еще было, и Родригес рассказал Че, что он кубинец, ненавидит революцию и всю жизнь с ней боролся. Назвавшись Феликсом, он вышел, чтобы продолжить фотографирование захваченных материалов, и обещал вернуться. У школы к нему подошла местная учительница: «Вы его расстреляете?» — «Сеньора, с чего это вы?» — «Так ведь по радио уже передали, что Че погиб от полученных в бою ран». Родригес вернулся к Че и якобы сказал ему, что пытался спасти ему жизнь, но боливийское правительство решило по-иному. Че побледнел и ответил: «Ну что ж, это и к лучшему. Не надо было сдаваться в плен живым». — «Что передать семье?» — «Скажите моей жене, чтобы она снова вышла замуж и была счастлива». У дверей школы уже стоял палач — 31-летний сержант Марио Теран. Он любил выпить, был пьян и в этот день. Сержант уже вызвался добровольно казнить пленника якобы потому, что ранее в боях с партизанами погибли три его товарища по имени Марио. Родригес хладнокровно сказал Терану, чтобы тот стрелял ниже шеи — надо было имитировать боевые ранения. «Да, мой капитан». Агент ЦРУ пошел дальше фотографировать документы и в 13.10 услышал выстрелы. Он сразу понял, что они означают. Стрелял Теран из полуавтоматической американской винтовки М-1 (любимое оружие Че), выпустив в беззащитного человека девять пуль. Последними словами Че на этой земле были: «Целься лучше! Ты сейчас убьешь человека!» 9 октября в 18.10 помощник Джонсона по национальной безопасности Ростоу проинформировал президента: «Вас должна заинтересовать эта предварительная информация, что боливийцы взяли Че Гевару. Пока это не подтверждено (ложь, если учесть переданные ранее через ЛаПас сведения Родригеса и депешу Гендерсона в госдепартамент. — Н. П.). Задействованная (при пленении Че. — Н. П.) боливийская часть подготовлена нами и только что вступила в бой. 1. Президент Баррьентос в 10.00 9 октября сообщил группе журналистов, но не для публикации до последующего разрешения, что Че Гевара мертв. 2. Подтверждения деталям пока нет»513. В меморандуме от 11 октября на имя Джонсона Ростоу уже не скрывал отношения к убийству Че: «ЦРУ сообщает, что… Че Гевара был взят живым. После короткого допроса для установления его личности генерал Овандо — командующий боливийскими вооруженными силами — приказал его расстрелять. Я считаю это глупостью. Но это можно понять с точки зрения боливийцев, учитывая проблемы, возникшие при сохранении жизни французскому коммунисту и курьеру Кастро Режи Дебре. Смерть Гевары имеет следующие важные последствия: — она означает уход еще одного агрессивного романтического революционера типа Сукарно, Нкрумы, бен Беллы — и усиливает эту тенденцию; — в контексте Латинской Америки она будет иметь большое значение в плане обескураживающего влияния на потенциальных партизан; — она показывает правильность нашей “превентивной медицины” в плане поддержки стран, сталкивающихся с повстанческим движением — именно боливийский 2-й батальон рейнджеров, который наши “зеленые береты” тренировали с июня по сентябрь этого года, обнаружил и взял его»514. Таким образом, Ростоу (а именно он курировал ЦРУ) не скрывал своего удовлетворения «глупостью» боливийских властей. Ему вторило Бюро разведки госдепартамента в пространном меморандуме от 12 октября: «Смерть Че Гевары стала отрезвляющим ударом — на сей раз фатальным — для боливийского партизанского движения и означает серьезное препятствие на пути надежд Фиделя Кастро по организации вооруженной революции “во всех или почти всех” странах Латинской Америки»515. Враги продолжали глумиться над Че и после его смерти. Его тело привязали к шасси вертолета и доставили в Вальегранде. Люди смотрели на лежащего на носилках Че, и многим местным жителям он казался похожим на снятого с креста Иисуса. Че отрубили кисти рук, положили их в контейнер с формальдегидом и доставили их в Ла-Пас. Прибывшие туда же полицейские из Аргентины провели дактилоскопию и сравнили отпечатки пальцев с теми, которые были в досье аргентинских спецслужб. Сомнений не осталось — это были кисти рук Эрнесто Гевары де ла Серна. 15 октября Фидель сообщил народу о смерти Че, и на Кубе был объявлен трехдневный траур. С тех пор в стране 9 октября отмечают как День героического партизана. Во всем мире — от Мехико до Алжира и Калькутты — прошли массовые траурные митинги, на которых сотни тысяч людей почтили память Че Гевары. В Чикаго студенты впервые надели майки с портретом Че, устроив столкновения с полицией. В Праге и Будапеште на улицах зажигали памятные свечи. Только 18 октября боливийская армия официально сообщила, что Че был захвачен живым, но тяжело раненным и скончался от ран 8 октября в Ла-Игере. Тело Че тайно захоронили в неизвестном месте. Только в июле 1997 года группа кубинских и аргентинских специалистов нашла братскую могилу недалеко от взлетно-посадочной полосы в Вальегранде, где обнаружили семь тел, в том числе и одно с ампутированными кистями. 17 октября 1997 года останки Че и шести его боевых товарищей были торжественно захоронены в специально построенном мавзолее в Санта-Кларе. В 2004 году мавзолей посетили 205 832 человека, в том числе 127 597 иностранных туристов. Эрнесто Че Гевара остается символом бескорыстного служения идеалам гуманизма и справедливости, романтиком революции, новым человеком, намного опередившим свое время. Облик этого человека известен каждому жителю Земли, как бы он к нему ни относился. Памятники Че стоят по всему миру — от его родного Росарио до Вены. Его увековечили в песнях и стихах на всех континентах. В 2013 году в честь 85-летия со дня рождения Эрнесто Че Гевары его рукописи были включены в реестр документального наследия программы ЮНЕСКО «Память мира». Баррьентос пережил Че ненадолго — 27 апреля 1969 года вертолет, который он сам пилотировал, потерпел крушение. Вряд ли когда-нибудь в Боливии поставят ему памятник. Президент США Джонсон скончался 22 января 1973 года от третьего инфаркта. Нет никого в Америке или за ее пределами, кто оценивал бы этого человека как выдающегося главу государства. Марио Теран под именем Педро Салазара долго жил в тайне под защитой американских и боливийских спецслужб в городе Санта-Крус. Спустя десять лет после подлого убийства в интервью «Пари матч» Теран называл этот момент «самым тяжелым в жизни» и говорил, что для выстрелов ему требовалось собраться с мужеством. Теран обзавелся семьей, заимел пятерых детей и нескольких внуков. Обычно он избегает публичности, но изредка идет на контакты с журналистами. В 2007 году он воспользовался кубинской программой бесплатного офтальмологического лечения. Кубинские медики, работающие в Боливии, сделали Терану операцию по удалению катаракты. К кубинским врачам Теран записывался под чужим именем. На момент написания этой книги он был еще жив. Но жизнь ли это? Мудрая и неподкупная История все расставила на свои места, подарив кому бесславье, а кому бессмертие.Раз в жизни был рад я безмерно,Как в час настоящей удачи,Когда приговор мой смертныйОбъявил мне тюремщик, плача.Хосе Марти