Некоторые спорные вопросы общей и германской просодики [Анатолий Симонович Либерман] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Некоторые спорные вопросы общей и германской просодики^[1]

А. С. Либерман (Миннеаполис, США)

1. Долгота

Принципиальные вопросы, связанные с анализом количественных отношений, были решены Н. С. Трубецким [Trubetzkoy 1938а; 1938б; Трубецкой 1960, 210—222], который показал, что долгота — это метафора и что если в языке противопоставлены фонемы, трактуемые как краткие и долгие, то надо задать вопрос, что кроется за этим противопоставлением, и определить природу количественной корреляции. Например, может оказаться, что долгий гласный — это с фонологической точки зрения сочетание двух кратких (потому ли, что внутри них проходит какая-нибудь граница или что они ведут себя, как другие бифонемные группы) или что в языке есть усеченные и неусеченные слоги, от которых зависит распределение длительности гласных, а иногда и согласных. Однако некоторые моменты остались вне поля зрения Трубецкого или не получили достаточного освещения в его трудах.

Сюда прежде всего следует отнести многочисленные трудности, с которыми сталкивается исследователь германских языков, и которые, несмотря на необъятную литературу, накопившуюся по этому вопросу с конца 1930‑х годов, так и не были полностью преодолены. В литературных вариантах западногерманских языков (т. е. в английском, немецком и голландском) существенна не длительность гласного, а его растяжимость. Если гласный стоит в открытом слоге, он всегда растяжим. В закрытом же слоге встречаются и растяжимые гласные (как в англ. beat ‘бить’, нем. Beet ‘грядка’), так и нерастяжимые (как в англ. bit ‘кусочек’, нем. Bett ‘кровать’). В двусложных словах отношения те же, что в закрытых слогах: в англ. pity ‘жалость’ первый гласный нерастяжим и «прикрыт», а в peaty ‘торфяной’ — растяжим и «свободен». В peaty есть открытый слог, а в pity, как бы ни решать вопрос о слоговой границе, она не проходит после первого гласного. Частично следуя за Сиверсом, Трубецкой назвал такую систему отношений корреляцией слогового контакта. В целом такой подход к западногерманскому материалу не вызывает возражений, но остаются неясности, связанные с процедурами дешифровки.

Какие признаки в корреляции слогового контакта необходимы и достаточны? Первый признак — обязательная растяжимость гласного в открытом слоге. Но одного его для опознания этой корреляции недостаточно, что видно из сравнения западногерманских языков со скандинавскими. В шведском языке все открытые слоги тоже растяжимы (аналогично обстоит дело в норвежском, исландском и фарерском), а в закрытом слоге возможны оба варианта, известные из западногерманского, с той лишь разницей, что поствокальный согласный либо краток (после растяжимого гласного), либо долог (после нерастяжимого гласного): ср. шв. bet [be:t] ‘укусил’ и bett [bet:] ‘укус’, vete [ve:te] ‘пшеница’ и vette [vet:e] ‘приманка’. Иногда говорят, что и в англ. pity [piti], и в шв. vette слоговая граница проходит внутри /t/. Действительно, в английском невозможно ни /pi‑ti/ поскольку первое /i/ нерастяжимо), ни /pit‑i/ (по известному с давних пор принципу сонорности — интервокальный согласный всегда отходит к следующему слогу). Но нельзя допускать границы и внутри /t/, так как фонема не может делиться пополам. Получается, что в pity два слога, а границы между ними провести негде.

В шв. vette интервокальное /t/ долгое, и кажется естественным поделить его пополам (гемината обычно и определяется как долгий согласный со слоговой границей посередине). Это решение имеет смысл лишь в том случае, если гемината бифонемна. Само собой разумеется, что, признав /t:/ бифонемным в vette, придется распространить этот вывод и на /t:/ в bett. Получаем /vette/ и /bett/. Vete и bet можно тогда записать в виде /vete/ и /bet/, добавив правило, что перед негеминированным согласным, а также когда поствокальный согласный отсутствует, гласный всегда долог (растяжим). С формальной точки зрения такое правило, видимо, безупречно, но, будучи удобным для алгоритма, оно не вскрывает сути дела, так как игнорирует связь длительности шведских гласных и согласных с типом слога (все различия приписываются фонемам) и вбивает клин между родственными явлениями в скандинавских и западногерманских языках. Сомнительна и основная посылка о делимости vette на слоги vet‑te. Слог vet‑ не есть [ve:t], а следовательно, он и сам должен быть [vet:]. Создается впечатление, что vette равно не vet‑te, а vett‑te.

Хорошо известно просодическое решение этой проблемы. В шв. bet и vete выделяют вокалическую вершину длительности, а в bett и vette — консонантную. Отношения такого рода называют корреляцией слогового равновесия. «Вершина длительности» выглядит весьма привлекательно, но что такое — эта подвижная вершина? В любом фонетическом описании говорится, что в шведском языке за долгим гласным следует краткий согласный, а за кратким гласным — долгий согласный; для констатации этого факта фонологические выкладки не нужны. С другой стороны, и в английском отмечено чередование долгий гласный + краткий согласный ~ краткий гласный + долгий согласный: в англ. bid [bid] ‘просить’ [d] заметно дольше, чем в bead [bi:d] ‘бусинка’. Что же касается слова типа. шв. vette, то выделив вершину длительности (просодему), придется объявить интервокальное /t/ в нем монофонемным (ср. транскрипцию /veTe/ в противоположность /vEte/; прописная буква показывает, куда падает вершина длительности). Но внутри монофонемного /Т/ не может быть слоговой границы. Ни одно решение не дает удовлетворительного результата. Однако наша задача состоит не только в том, чтобы найти фонологический термин для акустического или артикулярного впечатления и предложить непротиворечивую транскрипцию, а еще и в том, чтобы обнаружить функцию звучащей материи, и мы не достигнем цели, пока не перейдем от фонетических параметров к явлениям, связанным с морфемой и словом. Такие явления существуют.

Сравним шв. hann ˈnaggar ‘он грызет’ (= ‘именно он, а не она’) и hannar ‘самцы’. Выделенные курсивом отрезки идентичны: по звуковому комплексу hanna‑ невозможно определить, проходит ли внутри него граница слова. В английском такая ситуация в принципе невозможна. Если сравнить словосочетание red dish ‘красное блюдо’ (с эмфазой на red) и reddish ‘красноватый’, то только [ˈreddiʃ] может быть понято, как группа слов, и только /ˈrediʃ/, — как одно слово. Ср. еще ˈred ditch [red ditʃ] ‘красная (а скажем, не черная) канава’ и почти (!) омонимичное ему географическое название Redditch [ˈreditʃ]. На стыке морфем, ясно осознаваемых как самостоятельные компоненты, геминаты возможны (как и на стыке слов): ср. homemade [‑mm‑] ‘сделанный дома’, soulless [‑ll‑] ‘бездушный’, embalmment [‑mm‑] ‘бальзамирование’, unnatural [‑nn‑] ‘неестественный’, но в наречиях на ‑fully (beautifully ‘прекрасно’ и т. п.), в immobile ‘неподвижный’, irreconcilable ‘непримиримый’, illegal ‘незаконный’ и пр. произносятся краткие согласные.

В шведском сандхиальная позиция неотличима от позиции внутри морфемы: [anna] в hann nagar, ведет себя, как [anna] в hannar, а так как наличие двойного согласного (геминаты) в hann nagar не вызывает сомнений, то ее следует признать и в hannar. Не протяженность [n] в hannar определяет наше решение, а его равнозначность двум реально представленным /n/ на стыке слов. В связи с этим нас уже не удивляет, что в шведском встречаются слова, в которых внутри геминаты проходит морфологическая граница: ср. vit ‘белый’ ~ vitt (то же слово в среднем ряде) = vit + t. В английском же [eni] в penny ‘пенс’ и [enni] в pen nibbler ‘тот, кто грызет перья’ дают достаточную информацию для отграничения слова от группы слов. В этом функциональный смысл наличия геминат в шведском и их отсутствия в английском.

Как, учитывая сказанное выше и осознавая слабость обоих решений, лучше описать систему шведского языка (например, сохранить ли понятие подвижной вершины, признать ли слоговую границу в vette), должно стать предметом специального исследования. Нам же важно подчеркнуть сходство и различие между скандинавской корреляцией слогового равновесия (или корреляцией геминации) и западногерманской корреляцией слогового контакта: и в той, и в другой неприкрытый гласный всегда долог (растяжим), но лишь при слоговом равновесии (или при геминации) прикрывающий согласный геминирован. Как ни странно, нельзя описать английский тип без оглядки на шведский (и наоборот): отсутствие геминат в английском — такой же существенный признак, как и их наличие в шведском. Отсюда легко сделать и некоторые выводы исторического характера, ибо становится ясно, как одна корреляция переходит в другую. В частности, достаточно языку шведского типа утратить геминаты, и в нем возобладает корреляция слогового контакта.

То обстоятельство, что англ. pity состоит из двух слогов, но на слоги не делится, не требует подтверждения методами инструментальной фонетики и могло быть предсказано из анализа односложных слов: поскольку в английском не допускаются слова типа [pi], то и слоговая граница не может проходить после [pi], а больше ей проходить негде по определению. Курилович предложил правило, по которому ударный слог в слове должен быть потенциальным словом данного языка [Курилович 1962, 415—416]. Если отстраниться от споров о природе слова и тонкостей слогоотделения, то останется только один принцип: слоги — это отрезки, на которые распадается (или может распадаться) слово при медленном произношении. Если после какого-то отрезка слова нельзя сделать паузу, значит, слог не окончен. Использование этого правила иногда приводит к неожиданным результатам.

Принято считать, что в более поздних древнегерманских языках не было слов типа bi, ba (с исходом на краткий). В готском они как будто допускались, но затем произошло удлинение конечных кратких гласных и такие структуры стали невозможными. Курилович подчеркивает неделимость таких слов, как латинское senex ‘старец’ и древнеангл. wine ‘друг’, потому что они состоят из двух кратких слогов метрически равных одному долгому (к этому вопросу мы еще вернемся). Он высказал парадоксальную мысль, что просодическая неделимость слов типа wine и сделала невозможными односложные слова типа *wi [Курилович 1962, 287—288]. Таким образом, получается, что отсутствие слов *wi и ему подобных привело к неделимости wine, а неделимость wine вызвала удлинение в *wi. Эта остроумная и блестящая гипотеза имеет недостаток, присущий всем гипотезам такого рода: как случилось, что *wi, просуществовав много веков рядом с wine, вдруг «осознало» свою ущербность? Но верно и то, что, отказавшись от идеи Куриловича, надо либо принять, что односложные слова с вокалическим исходом имели долгий согласный всегда (что отнюдь не невероятно), либо остаться без всякого объяснения перехода *wi в wi.

Как бы там ни было, при анализе древнеанглийского материала мы заключаем о неделимости wine по отсутствию таких слов, как *wi (независимо от последовательности событий в далеком прошлом) и если даже в bi и т. п. не от века, то удлинение произошло задолго до возникновения готских памятников.

Если в готском действительно существовал запрет на слово вроде sa ‘этот’ (буква а могла обозначать и /а/, и /а:/) и sa кончалось на [а:], то и sama ‘тот же самый’ не делилось на отрезки sa‑ma и в этом смысле вполне сравнимо с англ. summer ‘лето’, а bairan [beran] ‘нести’ (в том, что касается слогоотделения) так же отличалось от berun [be:run] ‘они несли’, как англ. pity от peaty. Но в готском были геминаты (хотя встречались они сравнительно редко) и даже минимальные пары шведского типа: þata ‘то’ ~ ata ‘отец’, ana ‘на’ ~ Anna (собств. имя) и пр. В древнеанглийском, древнеисландском и древненемецком геминат и, соответственно, подобных примеров зарегистрировано много больше.

Существование во всех этих языках корреляции слогового контакта исключено, поскольку эта корреляция несовместима с геминатами, но не было в них и корреляции слогового равновесия, как в современном шведском, ибо в словах с такой структурой, как в г. nam ‘взял’, не растяжим был ни гласный, ни согласный. Перед нами смесь обоих типов, но на самом деле сходство между древними и современными германскими языками сугубо внешнее, ибо в древних языках было моросчитание, о чем речь пойдет ниже. Но следует учесть неделимость г. porta и аналогичных форм в древнеанглийском, древненемецком и древнеисландском. Очевидно, что когда в среднеанглийском speke(n) ‘говорить’, средненемецком geben ‘давать’ и скандинавском fara ‘ехать’ удлинился корневой гласный, то удлинение произошло не в открытом слоге (как написано во всех учебниках), а просто перед одиночным согласным.

Можно еще заметить, что в языках мира встречаются самые неожиданные сочетания элементов, известных из просодики современных германских языков. Например, в итальянском односложные слова типа là ‘там’, qui ‘здесь’, già ‘уже’, giù ‘внизу’, tè ‘чай’, равно как и последние слоги в pietà ‘жалость’, caffè ‘кофе’, palerò ‘я скажу’, palerà ‘он скажет’, произносятся с кратким гласным, в крайне немногочисленных словах, состоящих из одного закрытого слога (in ‘в’, un’ = uno ‘один’, неопределенный артикль), обе фонемы краткие, а в двусложных словах господствует «шведская норма»: ср. sera [se:ra] ‘вечер’ ~ serra ‘теплица’ и т. п. Давление этой нормы настолько сильно, что в сандхиальных позициях, в которых не удлинились гласные, возникли неэтимологические геминаты: ср. dammi = da mi ‘дай мне’, fammi = fa mi ‘сделай мне’, nossignore = no signore ‘нет, синьор’, davvero = da vero ‘действительно’, oppure = o pure ‘или’ и т. п. В среднеанглийской поэме «Ормулум» (начало XIII в.) двусложные слова типа sunu ‘сын’ были еще [sunu], но односложные слова уже произносились «по-шведски».

Даже если принять сандхиальный тест, позволяющий отграничить просодику английского и шведского типа, то останутся многочисленные сложности в трактовке фонем. Установив, что в шведском есть геминаты, мы без труда разобьем все согласные на краткие и долгие, а гласные, каков бы ни был их статус, объединятся в пары [а]/[а:], [е]/[е:] и т. д. Но в английском, где нет геминат и где длительность гласных зависит от контакта с последующим согласным, bit и beat должны предстать в виде /bit/ и /bi‑t/ (дефис означает свободный контакт). Отождествление гласных в bit и beat, быть может, не вполне корректно, но приемлемо. То же относится к not /not/ ‘нет’ ~ naught /no-t/ ‘ничто’ full /ful/ ‘полный’ ~ fool /fu‑l/ ‘дурак’, равно как и ко всем парам немецких гласных. Но для гласных в англ. bet /bet/ ‘пара’, bat /bæt/ ‘летучая мышь’ и but /bʌt/ ‘но’ пар среди монофтонгов не обнаруживается, и они имеют странный статус: они никогда не встречаются иначе, как перед согласными, и неизвестно, имеем ли мы право называть их фонемами.

Хотя двусмысленность «прикрытых» гласных современного английского языка обсуждается много десятилетий, не было предложено ни одного даже предварительного решения этой проблемы. Есть транскрипционные знаки, но не ясно, что за ними кроется. Исключительные трудности сопряжены и с анализом вокализма современного голландского языка, где некоторые неприкрытые гласные воспринимаются, как краткие. Наличие корреляции усечения слога в голландском не вызывает сомнения, но смысл свободного контакта именно в растяжимости гласного, и когда связь между «свободой» и растяжимостью нарушена, требуются нежелательные поправки к добытой с таким трудом теории. Все эти вопросы, как и фонематический анализ языков шведского типа, выходят далеко за рамки данной работы.

Арифметическая трактовка количества также много сложнее, чем это представлялось Трубецкому. Трубецкой различал моно‑ и бифонемные слогоносители. В тех языках, в которых слогоносители биморны, они, по его определению, бифонемны. Этот вывод вполне последователен, ибо нельзя допустить, чтобы внутри фонемы проходила какая бы то ни было граница (по определению). В новейшей фонологической литературе морами оперируют многие, но эти моры не представляют никакого интереса, потому что они мыслятся как универсалии, существующие в любом языке, и пропадает то, ради чего Трубецкой занимался этим вопросом, а именно различие между слого‑ и моросчитающими языками.

Чтобы обнаружить моры, Трубецкому достаточно было исследовать свойства слогоносители. Но о моросчитании свидетельствуют и явления иного рода. В латыни и в древнегерманских языках действовал закон, по которому долгий слог приравнивался к двум кратким. Именно эта ситуация послужила предметом упомянутых выше исследований Куриловича. Здесь уже речь идет не о делимости слогоносителя, а о реальном счете. Тот же закон, хорошо известный из стихосложения, мог проявиться и при исторических сдвигах, о чем также подробно говорит Курилович. В западногерманских языках еще в доисторическую эпоху окончание в двусложных словах отпадало после долгого слога, но сохранялось после краткого. Поэтому feld ‘поле’ и fōr ‘поездка’ дошли до древнеанглийского в апокопированном виде, а sunu ‘сын’ и wine ‘друг’ — как односложные образования.

В каком смысле fōr = feld = sunu? В том ли, что оо = el = u + u или что oor = eld = unu? С одной стороны, моры — это только часть слогоносителя, т. е. только гласные и сонорные, так что понятно происхождение терминов «биморные гласные» и «биморные дифтонги» (реконструируются иногда и трехморные гласные). Но с другой стороны, в дело идет, как сказано, любая фонема. Не только долгий по положению слог состоит из краткого гласного и двух каких угодно согласных, но и потеря даже такого слабого согласного, как h, вызывает заместительное удлинение: древнеангл. seolh ‘тюлень’ имело род. падеж sēoles < *seolhes. Много позже, в средневерхненемецком, gibt ‘дает’ и ligt ‘лежит’ утратили поствокальный шумный (спирант?) и превратились в gīt, līt. Такой встроенный в слово счетчик, видимо, только и мыслим при моросчитании.

Подобный же «счетчик», для которого все фонемы равны, действует при распределении i, т. е. ij и ji в древнеиндоевропейских языках. Так, в готском противопоставляются stojiþ ‘судит’ = st-ó-o-j-i-þ, wasjiþ ‘одевается’ = wás-j-i-þ и domeiþ ‘судит’ = d-ó-o-m-i-j-þ, wandeiþ ‘поворачивается’ = w-á-n-d-i-j-þ. Легко видеть, что в выделенной курсивом части вокалическое i (которое либо предшествует консонантному j, либо следует за ним) всегда стоит на четвертом месте, что свидетельствует о равнозначности всех фонем при выявлении ритмического рисунка готского языка. Но в готском был и аналог правила западногерманской апокопы, хотя проверялся он совершенно в иных условиях. Трехсложный глагол mikileiþ ‘прославляет’ (= mikilijþ) имел ij, а не ji, очевидно, потому, что группа, определявшая выбор (ij или ji), стояла после двух кратких (легких) слогов (mikil), которые приравнивались к одному долгому (тяжелому): domeiþ и и wandeiþ, в отличие от sto‑jiþ и was‑jiþ, содержали тяжелые базы (тяжелой базой мог быть только долгий закрытый слог). Общий взгляд на все описанные выше явления — дело будущего. Необходима теория, которая сведет воедино оба вида фонологического счета.

К вопросу о «счете» примыкает и более общий вопрос о смысле удлинений в разных просодических режимах. Когда древнеангл. eald ‘старый’ превратилось в eald (это изменение произошло в конце древнеанглийского периода и во всяком случае до периода среднеанглийской апокопы), то стало ли в нем больше мор? В среднеанглийский период окончания дву‑ и многосложных слов ослабились, а потом отпали. Одновременно в этих словах удлинились краткие корневые гласные. Именно тогда окончательно разрушилось моросчитание. Но бывший одноморный гласный перетянул на себя часть функций, выполнявшихся окончанием. Допустимо ли говорить, что одноморный в прошлом корневой гласный сделался биморным, если моросчитание именно под влиянием описанных процессов уступило место новой трактовке долготы? И на эти вопросы мы пока не имеем ответа.

Мысль о том, что биморный гласный непременно бифонемен, заставляет признать, что и биморность, и бифонемность могут развертываться в пределах односложности: ср. слово типа древнеангл. ēa ‘река’, которое было биморно и бифонемно, но односложно. Сходным образом древнеангл. eald, в котором /еа/ — краткий дифтонг, осталось односложным и после удлинения в ēald. Есть, надо полагать, что-то неестественное в бифонемных вокалических группах, заключенных в рамки одного слога, и, может быть, этим обстоятельством объясняется явление, названное немецкими лингвистами Akzentumsprung ‘перескок ударения’. Например, древнеангл. lēosan ‘терять’ могло превратиться в lose /lu:z/, только если leosan произносилось не léosan, а leósan. Таких слов очень много. Наиболее вероятно, что дело не в перескоке ударения, а в неудобстве иметь две гласные фонемы в одном слоге. Биморные бифонемные дифтонги, видимо, под влиянием фразовой интонации имели тенденцию превращать один из компонентов в согласный, так что ео давало то e(w), то j(o). Аналогично индоевропейское *ei имело два рефлекса: так называемое е₂ и і. Бифонемными были и биморные монофтонги. Им было не так тесно в рамках одного слога, но, стремясь подчеркнуть свою бифонемность и биморность (оба свойства смазаны в монофтонге), они часто превращались в дифтонги: ср. древнеангл. bōc ‘книга’, но древневерхненем. buohh, buahh. Дифтонги плохо умещались в пределах одного слога, а в бифонемных биморных монофтонгах слабо проявлялась их многоплановая двусоставность. И те, и другие стремились превратиться в свою противоположность. Отсюда разнонаправленные процессы, никогда не приводившие к желанным результатам. Быть может, не случайно, что распад моросчитания привел во всех германских языках к массовой монофтонгизации старых дифтонгов.

2. Ударение

Как сказано выше, долгота — это метафора. Такой же метафорой является и ударение. С давних времен ударение определяют, как способ выделения слога. В соответствии с обычной формулировкой, слог можно выделить силой, интонацией или длительностью, и потому различают динамическое, музыкальное и количественное ударение, хотя принято добавлять, что чисто количественное ударение встречается крайне редко.

Ничто не задержало развитие просодической теории больше, чем приравнивание так называемого ударения к силе. Сила эта сродни флогистону: она прекрасно объясняет множество процессов, но ее недостаток в том, что ее нет в природе. Ударение никуда не «падает», не ослабляет окончаний, не концентрируется на ударном слоге и вообще ничего не делает, ибо ударение — это привилегия, предоставленная фонологической системой одному из слогов слова. Так, в русском в одних слогах противопоставляются пять гласных, а в других три (а после палатализованных даже два). Способность различать пять гласных (максимальный набор) и есть то, что следует назвать ударением в русском языке. Естественно, что пяти гласным труднее отстаивать свою индивидуальность, чем трем или двум, и каждый из них имеет более четкую артикуляцию, более высокий тон и бо́льшую длительность.

В германистике принято считать, что испокон веков происходила концентрация ударения на корневом слоге германского слова и что это обстоятельство вызвало редукцию окончаний и апокопу. Действительно, в английском языке, например, от исконного германского слова за две тысячи лет остался только корень. Обычное рассуждение вращается в порочном кругу: поскольку ослабились окончания, следовательно, усилилось ударение, но о концентрации ударения мы, конечно, знаем только из ослабления окончаний. Если бы германисты занялись русским языком, они бы наверняка сделали вывод, что в литературной норме ударение слабее, чем в некоторых диалектах.

Первым и единственным ученым, от которого я услышал, что не следует приписывать германскому ударению способность вызывать редукцию, был С. Д. Кацнельсон. В 1966 г. и несколько позже он провел много часов, разъясняя мне основные мысли своей книги [Кацнельсон 1966]. Я дословно помню его ироническую фразу: «Если бы германское ударение усиливалось с доисторических времен, немцы бы уже давным-давно могли только кричать». Но в книге подобных высказываний нет; есть лишь осторожное замечание о германском корневом ударении, «отличающемся якобы особой силой» [с. 304].

Скорее всего, С. Д. Кацнельсон не хотел открыто полемизировать с В. М. Жирмунским, сторонником традиционного взгляда, но, главное, он придумал собственный флогистон — систему из четырех прагерманских слоговых акцентов, которые делали для него все то, что для его предшественников делало постоянно усиливающееся ударение: производили передвижения согласных, расщепляли монофтонги, монофтонгизовали дифтонги, вызывали веляризацию, геминацию, сокращения и удлинения. Он был далек от мысли, что ударение не субстанция и поэтому не может ни усиливаться, ни ослабевать. Просто он не нуждался в сильном германском ударении, и было не жалко от него отказаться.

При подходе к ударению как к слоговой привилегии, разрешенной только одному слогу в слове, проясняется закон Якобсона, сформулированный им еще в книге «О чешском стихе». По мнению Р. О. Якобсона, в языке не могут сосуществовать свободное (т. е. нефиксированное) ударение и свободное количество (т. е. релевантная долгота). Справедливость этого закона — постоянная тема в переписке Трубецкого и Якобсона. Поначалу Трубецкой приводил примеры, противоречащие формулировке Якобсона, но впоследствии сам же объяснил их в духе предложенного закона. Закон Якобсона верен, но в какой-то мере тавтологичен, ибо есть следствие из более широкой закономерности. Если взять язык с различительной долготой, в котором только один слог может содержать либо долгий, либо краткий гласный, и если этот слог сможет находиться в любой части слова, то он будет «привилегированным», т. е. ударным. Именно так в идеальном случае происходит в современном английском. Поскольку вокалическая долгота в этом языке определяется типом внутрислогового контакта, речь идет об оппозиции слогов, а не отдельных фонем. И, как правило, именно те слоги, которые участвуют в корреляции слогового контакта, ударны, хотя английское ударение прежде всего выражено определенным набором гласных (о чем см. ниже).

Если бы корреляция контакта была полностью оторвана от противопоставления наборов гласных, в языке сосуществовали бы два типа привилегий, т. е. два типа ударности. Самую широкую закономерность можно было бы сформулировать так: если в языке отмечено несколько типов слоговых привилегий, то они имеют естественную тенденцию сосредоточиваться в одном слоге. Например, в норвежском — это прежде всего способность любого из наличных гласных встречаться в одном из слогов слова, а неударность — это позиция для неударного гласного (шва). В ударном слоге (и только в нем) противопоставляются и два типа внутрислоговой длительности (долгий гласный + краткий согласный ~ краткий гласный + долгий согласный). Наконец, именно в ударном слоге обнаруживается противопоставление двух акцентов (на слух они звучат, как тоны). Хотя эти акценты требуют двусложного комплекса для своей реализации, их ядро приходится на ударный слог. Аналогичным образом в датском ударение означает максимальный набор гласных, а безударность — только неопределенный гласный («шва»). Но и оппозиция «толчок ~ отсутствие толчка» допустима лишь под ударением.

Все процессы проходят «под ударением», а в безударных слогах нет ни долгот, ни тонов, ни толчков, ни (части) полноартикулируемых гласных, ни даже аспирированных согласных (кроме как изредка на конце слова, где они служат пограничным сигналом). Отсюда и иллюзия, что все процессы вызваны ударением, т. е. силой, независимой от этих процессов. На самом же деле, когда в слове есть привилегированный слог, то в него устремляются все противопоставления, чтобы не создавать ему конкуренции. Следует лишь решить, какая привилегия имеет наиболее всеобъемлющий характер, чтобы с ней в первую очередь связать «ударение». Но вопрос об иерархии признаков менее важен, чем вопрос о сути ударения.

Из любого лингвистического закона можно найти исключения. Так, в современном английском противопоставление по типу контакта допустимо только в ударных слогах. Дифтонги, типичные выразители свободного контакта, часто встречаются и не под ударением даже в двусложных словах: ср. mundane [‑ei] ‘светский’, hobo [‑bou] ‘бродяга’, canine [‑ain] ‘собачий’. Ударение в английском определяется по набору гласных (как в датском): в одном слоге допускается любой из них (этот слог и будет ударным), а в других обычен нейтральный (шва). Но в отличие от датского, в английском полноударные гласные возможны и не под ударением (ср. canine и т. д. выше), а в американском английском шва, т. е. укороченный вариант [ə:] (как в her ‘ее’), единственный гласный, допустимый перед [r] на месте британского [ʌ]: ср. hurry [həri] ‘спешить’, worry [ˈwəri] ‘беспокоиться’, furrier [ˈfəriər] ‘меховщик’, occurrence [əˈkərəns] ‘происшествие’ и т. п. Следовало бы ожидать, что безударность не будет сочетаться с оппозицией по типу контакта, но можно подобрать даже минимальные пары вроде Sanskrit [‑krit] ‘санскрит’ ~ concrete [‑kri:t] ‘конкретный’. Искусственность английской произносительной нормы и огромное количество не полностью ассимилированных заимствований привели к неожиданным результатам. Недаром Трубецкой говорил, что нет худшего языка для фонологии, чем английский.

Поскольку ударение — это привилегия, связанная с определенной позицией, а список таких привилегий не велик, легко себе представить язык, в котором никакой слог функционально не выделен, т. е. язык без ударения. Со времен Пасси таким языком считается французский. Конечное ударение в нем — часть интонации: оно отмечает конец синтагмы любой длины, в том числе и отдельно произнесенное слово. Даже в готском не удается обнаружить искомых привилегий. Количество слогов с долгим (биморным) гласным в нем не ограничено: ср. nemeima ‘мы бы взяли’ (ei = /i:/), qene ‘женщин’ и т. п. С некоторой натяжкой можно сказать, что в любом слоге допускались все гласные (натяжка состоит в том, что гласные готского преломления в позиции, считающейся безударной, встречаются только в двух словах: widuwaina ‘сирота’ и undaurnimats ‘обед’), а шва в готском еще не было. Не имел, как кажется, готский и тонов. В древнеанглийском и древнеисландском в слове мог быть только один слог с долгим гласным; следовательно, в них уже появилось ударение.

В современном русском языке существует не только подвижная акцентная парадигма (до́ма ~ дома́), но и сильно развитая вариативность: взя́лся и взялся́, ма́нит и мани́т; распухла губа́, но гу́ба не дура; ни гроша́, но не было ни гро́ша, да вдруг алтын; задали корм коня́м, но по ко́ням; серебро́, но злато-се́ребро; ко́ротко говоря; долго ли коро́тко ли; платье коротко́; костюм ко́роток; волос долог, да ум коро́ток. Произношение большинства этих форм закреплено нормой, но если в языке и даже в речи одного человека чередование типа взя́лся ~ взялся́ более или менее произвольны и зависят от ритма предложения и эмфазы, то всякое ударение правильно, и с функциональной точки зрения его нет вовсе. Так, кажется, обстоит дело в ряде индейских языков Северной Америки, и едва ли не так же обстояло оно в раннегерманском. Когда-то оно было свободным. Судя по хаотичным рефлексам закона Вернера, оно было «слишком свободным».

Обратной стороной сказанного будет вывод о роли фиксированного ударения. Считается само собой разумеющимся, что если ударение закреплено в языке за определенным слогом, то оно избыточно. На самом же деле главное в ударении не его место, а его функция. Если бы в современном русском языке ударение всегда падало на первый или последний, или второй от конца слог, оно бы все равно отмечало позицию максимального различения гласных и должно было бы учитываться при фонологическом описании. В языках, в которых есть словесное ударение, оно не может не быть релевантным: иначе бы оно не существовало. Способ же выделения привилегированной позиции не так важен. Постулируемая обычно замена музыкального ударения динамическим в истории германских языков не могла иметь тех последствий, которые ей приписывают, если, конечно, согласиться, что динамическое ударение, придуманное на бумаге специально для того, чтобы объяснить редукцию в некорневых слогах, — это флогистон.

Другое дело, что музыкальному ударению удобнее сосуществовать с моросчитанием, и можно предположить, что когда в пра‑ или раннегерманском по неведомым нам причинам ослабилась роль моросчитания, и место ударной моры уже не могло определяться по формуле, как в латыни или греческом, то и тоны пропали (за ненадобностью). Язык утратил словесное ударение (состояние, довольно хорошо отраженное готским), а потом постепенно развил его снова (этот процесс легко прослеживается при сравнении древневерхненемецкого, в котором еще могло быть два долгих в одном слове, с древнеанглийским), но теперь стали противопоставляться не моры, а наборы гласных в разных слогах, и понемногу моросчитание погибло окончательно.

Релевантность ударения в языках, где его место строго фиксировано (несвободно) означает, что и в односложных словах оно релевантно. И в дом, и в домик первый слог образует совершенно одинаковую позицию: в обоих выбор делается из пяти единиц. Существенна не «синтагма» (количество слогов в слове), а «парадигма» (число допустимых в данной позиции гласных).

Когда в языкознании господствовал дескриптивизм, было принято выделять как можно больше ступеней ударения. Это поветрие давно прошло, но второстепенное ударение в таких словах, как англ. converˈsation ‘разговор’, — реальность, не зависящая от моды. Вопрос о смысле второстепенного ударения может быть решен только на уровне интонации. С фонематической точки зрения нет никакой разницы между первым и третьим слогом слова conversation: оба они в равной мере «привилегированы». Но всякое отдельно произнесенное слово есть еще и назывное предложение. Тот слог в conversation главноударен и как бы неустраним ни при каких обстоятельствах, который интонационно обозначает конец синтагмы или фразы. В conversation это третий слог, а за первым ожидается продолжение.

Только интонация позволяет решить, где локализовать ударение в английском слове humbug [hʌmbʌg] ‘надувательство’. «Предложение» кончается на hum‑ (после него могло ничего не следовать), и поэтому мы имеем ˈhumbug, а не humˈbug. Все, что происходит в предложении после интонационной точки — это постскриптум. Такая ситуация может встретиться в высказывании любой длины: ср. ˈMr. Johnson said so when we met to discuss our prospects three days ago ‘Мистер Джонсон сказал это, когда мы встретились три дня тому назад, чтобы обсудить наши планы’ (именно он, а не его жена: точка поставлена на Mr.). Полнозначные слова после точки несут словесное ударение (т. е. сохраняют все свои фонематические привилегии), но лишены фразового ударения. В этом парадокс безударных сильных форм в английском языке. В предложении He is not a man to laugh at ‘Над таким человеком не посмеешься’ at имеет сильную форму, но оно попало в «постскриптум».

В американском произносительно словаре humbug протранскрибировано с двумя ударениями: [ˈhʌmˌbʌg]. Подобная транскрипция бессмысленна: [ˈhʌmˌbʌg] — это то же самое, что [ˈhʌmbʌg]. С таким же успехом можно записать [ˈmʌnˌdein] (mundane), [ˈkonˌkri:t] (concrete) и [ˈsænsˌkrit] (Sanskrit). На уровне фразовой интонации решается и вопрос о различии между New ˈYork и ˈNewark. Во всех современных германских языках атрибутивные и объективные группы a good ˈfriend ‘хороший приятель’ и to read a ˈbook ‘читать книгу’ кончаются на существительном, в то время как сложные слова тяготеют к начальному ударению: ˈroughneck ‘хулиган’, но rough ˈneck ‘грубая шея’. В историческом плане некоторого интереса заслуживает гипотеза, что в древности словоначальное корневое германское ударение было частично вызвано стремлением противопоставить легко образующиеся и потому многочисленные сложные слова омонимичным словосочетаниям. Гипотезу такого рода можно проверить, лишь изучив под соответствующим углом зрения организацию древнегерманской поэтической строки.

Литература

Кацнельсон С. Д. Сравнительная акцентология германских языков, М.; Л., 1966.

Курилович Е. Очерки по лингвистике. Сб. статей. М., 1962.

Либерман А. С. Исландская просодика. Л., 1971.

Трубецкой Н. С. Основы фонологии. М., 1960.

Liberman A. (S.) Le point de vue phonologique dans l’évaluation des problème de l’accent // Travaux de l’Institut de Phonétique de Strasbourg. 5. 1973. P. 68—78.

Liberman A. Germanic Accentology. V. 1. The Scandinavian Languages. Minneapolis, 1982.

Liberman A. (S.) The Phonetic Organization of Early Germanic // American Journal of Germanic Languages and Literature. 2. 1990. P. 1—22.

Trubetzkoy N. S. Die phonologischen Grundlagen der sogenannten »Quantitat« in den verschiedenen Sprachen // Scritti in onore di Alfredo Trombetti. Milano, 1938a. P. 155—174.

Trubetzkoy N. S. Die Quantität als phonologisches Problem // Actes du Quatrième Congrès International de Linguistes tenu à Copenhague du 27 août au 1er sept. 1936. Copenhague, 1938b. P. 117—122.

Примечания

1

Данная статья представляет собой краткое изложение идей, занимавших меня на протяжении нескольких десятилетий. Из работ, опубликованных мной по общей и германской просодике, см. особенно [Либерман 1971, Liberman 1973; 1982; 1990]. В последние годы многие из вопросов, рассмотренных ниже, я имел возможность обсудить с Ю. К. Кузьменко и Ю. А. Клейнером.

(обратно)