Сны Единорогов (СИ) [Дэйнерис] (fb2) читать онлайн

========== Аркан первый. Сады Морфея. Сон первый. Червовый валет и солнечный бродяга ==========

— Я бы хотел признаться…

Валет мягко ступал по разбросанным желтым и бурым листьям. Мечтательный взор синялых глаз рассеянно выхватывал из покрова небесного огня мелькающих черных ласточек.

Дорога вела сквозь безбрежные моря зелено-рыжей травы, усыпанной пригоршнями палой листвы, и уводила всё дальше и дальше. Один за другим рядом вырастали курчавые кусты с отцветшими апельсинами; у корней, в густом прелом дикотравье, показывались и исчезали острые кошачьи серпы.

Забирая плавными петлями, путь из песка и резных осколков гранита поднимался выше, струясь по склону переливчатого холма, обросшего мхом, осиной и кружевами сворачивающегося лунами папоротника.

— Я бы так хотел признаться ему. Как ты думаешь…

Мальчик запнулся, опуская взгляд на подрагивающие ладони. Бледные, продрогшие, усыпанные резьбой шрамов, они жадно тянулись к скрытому пламенем солнцу, умоляя то поделиться хотя бы жалкой крупинкой жизненного тепла.

— Если я сделаю это, что случится потом?

Дорога тем временем довела до вершины, и Валет, осознав это, рассеянно остановился.

— Смотри…

Внизу, за бугристой поляной и узкой речушкой, омывающей темными водами кругляши гальки, за штангами рельсов и табуном спящих красных вагонов, прикорнувших в разлапистых дебрях лопуха, гуляли олени.

— Они вернулись, Леко!..

Олени приходили сюда, в Последний Край, редко. Настолько редко, что никто уже и не помнил, как они выглядели на самом деле.

Кто-то приписывал им пепельную шкуру и страшные бивни-крюки, кто-то присказывал ясно сложенный ум и смуглую полночь в зрачках без зрачков.

Валету же порой улыбалась удача — или же судьба, останься та жить — встречать оленей истинных, не изуродованных чужой слепотой.

Точно призрачные корабли, венценосные, спокойные и немые, они проплывали перед мальчишкой то в тревожащей, бросающей в озноб близости, то в болезненной дали, скрывающей всё, кроме изгибов лесистых вековых спин.

Тускло-зеленые, окутанные дыханием морошковых болот, олени являли собой собравшиеся вместе погибшие ветки, древа, лишайники, траву. Ягоды и коренья, пустоцветные семена и отрезанная кора — одинокие загадочные странники, лишенные глазниц, несущие запах ушедших в небо прогалин.

— Вернулись… — Валет забыл про шепот, и черные ласточки, похищающие оброненные голоса, стрелами ударились в воздух, выбивая в том предупреждающие огнеопасные искры.

Мальчик, привычно грустно улыбнувшись, уселся на мокрую траву, виновато приласкав ту руками.

— Леко… — Преследующая пустота дрогнула от руны названного имени, и на миг, всего лишь на миг, среди шелестящей кострищами полыни показались тусклые глаза-фонарики, глянувшие с безразличием тающей звездной зимни́цы. — Если я скажу ему… если скажу…

Подул ветер, сорвав с толстостволой осины дюжины алых бутонов. Зашуршали низкие-далекие облака. Папоротники, свернувшись панцирьками белых улиток, легли наземь, закрывая ту от седого дыхания неприкаянного бродяги.

— Он возьмет меня с собой?..

Фонарики, вспыхнув снова, перекинулись тощей червленой собакой.

Тряхнув головой, та протяжно взвыла и, стерев из жизни лапы, молчаливой тенью унеслась прочь, в низину с тонущего в зеленом шторме холма.

Туда, где, вихрясь старыми мшистыми буранами, улетали в конечную бесконечность робкие безголосые олени.

🐾

Отец-Бог даровал ему свои пальцы, струны, связанные из нитей ночного сердца, и голос, напетый прибрежными крылатыми волками, сбившимися в стаи у подножий стеклянных небул.

Плоть, обогретая чахлой жизнью, соединялась с узами нот, и о воздух разбивались звуки, прекраснее которых Валет не мог ни узнать, ни вообразить.

Тай, король его сердца, ткал красоту, ткал души и минуты, останавливал солнце, рисовал взмахами рукавов багряные бутоны роз.

Он и сам был красив, так нещадно красив, что колени молебно дрожали, желая преклониться перед своим господином.

Ранними утренними часами и поздними вечерами, под светом рождающихся и умирающих созвездий, Тай пел и танцевал, играл прожигающие сердечную ропотность мелодии. Взгляд золочено-серых глаз извечно обнимал снисходительно приглядывающее небо. Волосы, завитые песочными жемчужинами, каруселились с ветром и красными лентами, что вспыхивали из ниоткуда, обхватывая юношу бубновым костром.

Белая кожа, печальная улыбка, очерчивающая нежные персики губ, худые ладони, подобные перьям полуночных лебедей — удивительный хрупкий мотылек, залетевший в чуждый наземный мир, где росы-дожди слизывали с тонкого шелка крыльев отяжелевшую цветочную пыльцу.

Изящные кисти внезапно остановилась, и мелодия, бередящая небо и притихшие холмы, замерла, позвякивая разбивающимися наэлектризованными цветами.

Тай приподнял пушистые светлые ресницы, окинул задумчивым взором разноцветье разбухших красок; губы же его вдруг подернулись и растянулись в мягкой понимающей улыбке.

Юноша откинул за спину длинные тягучие локоны, бережно отставил в сторону верную спутницу-гитару, пришедшую вместе с ним из иного мира, склонил голову к плечу трепетным движением певчей птахи и песней-посвистом позвал:

— Почему ты прячешься?

Валет, затаившийся в буреломной поросли рыжего орешника, испуганно всколыхнулся, неверяще глядя на своего короля, взирающего как будто точно в ответ сквозь сочные зеленые ветви и горсти семечек-скорлупок. Сквозь заливший щеки румянец и частый стрекот сладко ноющего сердечного плода.

Сжав в пальцах тихо хрустнувший прутик, он не посмел выйти, не посмел отозваться, не посмел явиться светлому взору возлюбленного божества.

Тай, прекрасный нездешний мотылек, подождал, наклонил голову к другому плечу, а затем спорхнул наземь; полог засушенных листьев даже не шелохнулся под его ногами.

— Глупышка… Что же ты пугаешься меня?.. — он ступал плавно, бесшумно, легкой играющей походкой самого перевоплощенного ветра.

Ступал, светясь грустной тенью улыбки, прямо к нему, Валету.

Мальчик, скрывающийся в орешнике, возжелал убежать. Убежать далеко-далеко прочь, пока не стало поздно, пока король не сделал ему выговора, пока не посмеялся, пока не увидел до конца, пока не узнал.

Но, вопреки всем поддельным желаниям, переплетенным рог к рогу с колотящимся клеточным страхом, он не смог даже пошевелиться, когда похититель его души был столь близко, когда улыбался, пленил хмельным лицом, рождал бабочки-мурашки и болезненную истому в предающем теле.

Сокрушенный грузом сводящих с ума надежд, Валет все-таки повалился на колени, пронзая костлявыми чашечками зашипевшую земь. Обхватил себя руками, закусил бескровные губы, но нашел силы вскинуть голову, с отчаяньем следя за каждым новым шагом спустившегося с небес мотылька.

Пальцы Тая коснулись зеленых ветвей, раздвигая те в стороны, открывая узкую норку во влажное лиственное нутро, где, глядя затравленными синими глазами, исходил дрожью перепуганный русоволосый мальчик.

Мальчик светлый, как жаворонок на заре, с наивной кротостью ягненка на дне зрачков-трясин.

Мальчик, в странно зрячих стеклышках которого уродливый горбун оборачивался коронованным рассветом солнечным принцем.

Пропустив два удара сердца, Тай осторожно опустился на колени напротив напрягшейся чуткой лани, протягивая к той ладонь: терпеливо, коротко, неспешно, стараясь не спугнуть — синеглазый ребенок впервые позволил поймать себя, впервые остался недвижим со дня их первой незримой встречи много-много времени назад.

Бережные теплые подушечки, невзирая на неспособность Валета поверить, коснулись бархатной щеки, ласково оглаживая самыми кончиками.

Сладкие персиковые губы, оросившись беглым движением розового языка, тихо-тихо прошептали:

— Прошу тебя, не убегай от меня больше, прекрасное дитя. Останься.

🐾

Валет, не в силах совладать с собственным сердечным орешком, оглушающим безумным звонким стуком, бездумно скользил взглядом по блестящим зеркалам бурной мелкой речушки, что несла свои воды сквозь щебень и траву. Казалось, будто за двумя-тремя поворотами она обратится тоненьким износившимся ручейком, а за поворотом следующим ручей тот упрется в блокаду из прогнивших лилий и закончит свой путь.

Но Леко как-то говорил, будто всякая река уводит несоизмеримо дальше, чем глупый маленький мальчишка может представить. У рек нет конца — есть только корни и вены. Почти такие же, как и у него.

Золотые медовые брызги поднимались от бурлящей полупрозрачности, смешивались с лучами заходящего светила, толклись в жар влажно-юркого волшебства. Заливая прибрежную тропку расплавленными пчелиными сотами, падали веселыми бликами на локоны божества с гитарой, заставляя Валета, украдкой замечающего всё, раз за разом лишаться способности выдохнуть и вдохнуть.

Тай привел его сюда, в укромный уголок, где цвели гнезда можжевелового шиповника, а черные ласточки, вытянувшись сплошной дождливой стеной, шмыгали в песочные лунки, избороздившие гальку да глину.

Небольшой деревянный мостик, изогнувшийся дугой, стал сверкающей придворцовой аркой, где король, пригласив под хрустальные купола бродячего нищего шута, вовлеченно говорил с ним, восседая рядом как с равным.

Поначалу Валет не смел дышать, не смел двигаться, слышать и видеть, не смел делать ничего. Но потом, под шумом озорной журчащей воды, под криками крохотных крадучих пташек и окружающей Тая вечной песней, постепенно сталось проще, сталось легче.

Настолько легче, что мальчик, капля за каплей набиравшийся решимости свой оглушительно долгий срок, сумел, наконец, протолкнуть через горло несколько обжигающе-сокровенных слов.

— Тай… — имя, которого Валет никогда не осмеливался произнести вслух, обожгло горло веточкой колючего перца; дыхание перехватило от трепещущего волнения, на глаза почти выступили слезы.

Юноша рядом с ним отзывчиво повернул голову, точно только того и ждал, неподвижно сидя на нагретых солнцем мостовых досках. Когда же их взгляды пересеклись, слившись воедино, Валет вновь захлебнулся, судорожно хватил губами воздуха и поспешно опустил лицо, с отчаяньем всматриваясь в рябую поверхность волнистой реки.

— Я… я всегда… я так давно… тебя… за тобой… я тебя… я… — слова ни в какую не слушались.

Колдуном и волшебником был тот, кто умел связать звуки-буквы в нужные заклинания, самые сильные заклинания, открывающие дорожки к чужим душам и сердцам.

Валет, выпускающий из ладоней по тщедушному слову-голубю с переломанным от рождения крылом, ни колдуном, ни волшебником не был и стать им никогда бы не смог.

«Я всегда, с самой первой встречи любил тебя!» — надрывно кричало сердце, расщемляясь в крови на глазки тоскливо увядающих маргариток.

«Я грезил о тебе днями и ночами, очарованный, мечтающий ощутить твое касание, увидеть вблизи твой нежный взгляд!» — беспомощно шептали слезы, крупинками стекающие вниз по впалым щекам.

«Я люблю тебя, Тай, мой прекрасный король… Я так сильно тебя люблю…» — убиенно рыдала душа, ложась на водянистую гладь корабликом из пожухлого опавшего листа.

Губы, слабые, не сходящиеся, дрожащие упрямые губы, не могли произнести больше ничего.

Валет свежо помнил тот час — день назад или, быть может, несколько вечностей, — когда впервые увидел его, своего сотканного красотой и для красоты соловья.

Он пел в окружении опьяненных пританцовывающих трав, а над головой, облаченной в ослепительную нарциссовую корону, парили вторым венцом сивые сойки да пыльцовые со́вки. Громом ревела гроза, мрачнело небо, бились о землю клинковые капли, но песня, вишневая сахарная песня, всё равно царствовала в ту ночь, как и во все последующие, и все те, что придут еще когда-то сильно-сильно потом.

Тай просто появился однажды, пришел из тех краев, где спокойно бродят олени, а красные вагоны пыхтят, уносясь в обхваченную железными рельсами даль.

Валет повстречал его в один самый обычный день и с тех пор, всюду гоняясь за пленившим навек наваждением, оставался быть незримым цветком голубики в раскидистой сосновой тени: молча слушая, молча плача, молча грезя пальцами-струнами и пшеничным полем щемящих певчих глаз.

Чужая прохладная ладонь, с одного касания оборвав всю лавину доводящих до падения мыслей, опустилась на ладонь Валета. Обожгла, сожгла, прожгла, откликнулась внутри грудины ломающей всё тело болью и паническим биением сорвавшегося с трезвонной верви сердца.

Мальчик вновь задохнулся, распахнул помокревшие глаза, каждой порой чувствуя, как его окутывает сияющим коконом нежный летучий взгляд; душа, кроша кости пробивающимися наружу крыльями, заведенным зябликом зачирикала свой заговор, пропитавший всякую каплю останавливающей ток крови.

Тай… смотрел на него.

Смотрел с лишающей зрения искренней улыбкой, унося в тот далекий недостижимый край, где солнце не заходит попросту никогда.

— Ты так красив, мой Валет…

Валет не сразу понял, о чем прошелестели манящие персиковые губы. Лишь потом, с уносящимися из мира листьями, колдовские слова медленно-медленно достигли застывшего в топленом янтаре сознания; сердце от этого, рассыпавшись гортензиевыми лепестками, сковало грудь непроложной оковой.

— Тай…? Тай… — понадобились все усилия, чтобы произнести три заветных буквы единым выдохом, штормующим порывом, бессонной ночной грезой. — Откуда… откуда тебе известно мое имя?..

«Такое жалкое имя», — истошно хотелось прибавить, но дар речи отказал, не желая ни за что подчиняться.

Лицо солнечного принца нахмурилось, накрывшись проскользнувшей дождливой тенью — иногда немые мысли звучали куда громче высказанных слов, лишь глупый маленький Валет не ведал об этом.

Пальцы юноши мягко, неспешно, давая возможность принять или отвергнуть, скользнули вниз по ладони мальчика. Осторожно обвели подушечками узоры кожи, влили в кровь живительного тепла, а затем несмело переплелись, создавая трепещущий замочек, способный, как тут же поверилось Валету, выдержать все-все грядущие невзгоды и неиствующие ледяные стужи.

— Мне нашептали сны, маленький Валет, — губы Тая вновь обернулись лодочкой-улыбкой, качающейся на агнцах безбрежного моря, лелеющего кораллы-анемоны да стайки крылатых золотых рыбок.

— Сны?.. — Валет не понимал. Но понимал, увязая в пучинах новой старой боязни, что никогда, наверное, не сможет полностью постичь своего божества, не сможет подняться так же высоко, взглянуть на землю с закрытого для него небесного престола.

— Порой они рассказывают удивительные вещи всем тем, кто пожелает их услышать. Хочешь, я научу тебя?

Мальчик не успел остановиться. Не успел опомниться. Не успел подумать, сделать хоть что-либо: тело его среагировало само, давая ответ как можно быстрее, пока ничто не остановило, пока меж мотыльком и пугливым цветком вновь не выросла стена густого серого тумана.

— Хочу!.. — выкрикнули, запнувшись, покусанные губы, и щеки, стремительно вспыхнув, покрылись пунцово-земляничным первоступком. — Я очень… хочу…

Он сумел лишь сделать лихорадочный прелый глоток, когда посветлевший Тай, залившись чистым радостным смехом, вспрыгнул вдруг на легкие ноги, за руку увлекая одурманенного Валета следом. Закружил его в уветливом весеннем танце, загорелся ласковым угольком того разделенного на двоих восторга, что окутал травяным покрывалом жадно проклевывающееся к свету сердце.

Густо-длинные пшеничные локоны развевались на ветру, блуждающие ленты вновь и вновь взметались к солнцу красными реками, мост ворчливо стонал древесными поясницами, делясь с наступающими стопами крупинками собранного за день тепла…

Валет, счастливый и обескураженный, даже не замечал, что смеется тоже, вихрясь в неумелом танце с хозяином своей добровольно подаренной судьбы.

Он танцевал, танцевал, танцевал, пока чужие руки-крылья не подхватили его под спину, удерживая, привлекая, даруя уют незнакомой утренней колыбели, раскачивающейся под нотами вербного материнского голоса, и желто-серые глаза не очутились вдруг близко-близко, заглядывая внутрь, глубоко, насквозь…

Губы, приблизившись тоже, коснулись самого кончика носа, за миг руша невинным птичьим прикосновением все выстроенные преграды, все прежде непроходимые буреломы и паутины тряских болот.

— Тогда пойдем, мой Валет, — прошелестел росистой травой взволнованный соловьиный голос. — Пойдем туда, где мы с тобой сможем услышать их… Загадочные единорожьи сны.

========== Сон второй. Песни в синеве ==========

Тай и Валет мягко ступали по влажной дымной траве, окунувшейся в синеву поднебесной ночи. Солнечно-лазурные и снежно-васильковые стебельки льнули к босым ступням, щекотали кожу, приподнимали завесу над хрупкими бутонами белого клевера и скромных колокольчиков наперстянки.

Дряхлый серый старец, мечущийся по Последнему Краю испокон веков, сегодня посетил Стылый Холм. Обхватив великана необъятными руками, он напевал позабытую небом печальную мелодию, смешивая звуки-трели со шлейфом синетно-хладного тумана, таящего все самые странные, самые грустные и самые красивые чудеса.

— Постой, маленький Валет. — Чуткие пальцы коснулись локтя русоволосого мальчика, и тот покорно остановился, взирая на своего спутника с дрожащим обожанием.

Тай ласково улыбнулся, огладил кончиками ногтей бархат худых щек, а затем, повозившись в снятой с плеча котомке, вынул помятый красный платок, виновато взглянув на юного возлюбленного друга.

— В первый раз ты не должен видеть, — шепотом пояснил он, терпеливо дожидаясь соглашения или отказа. — Сны разбегутся напуганными зайцами, если прознают, что ты смотришь на них.

Валет протянул кисть, дотронулся до льдистого шелка платка, вопросительно воззрился на юношу.

— А как же ты?..

— Меня они давно уже не боятся. Слишком-слишком много времени мы с ними знакомы, — быть может, щемящая грусть, скрытая в певучем голосе, лишь померещилась Валету? — Если не хочешь и не доверяешь, мы можем попробовать и так. Или мы просто можем уйти и вернуться когда-нибудь в другой раз.

— Нет! — обыкновенно блеклый и чахоточный мальчик порозовел, торопливо отвел взгляд и уже спокойнее повторил: — Нет… я хочу остаться. Можно?..

В его просьбе крылось много-много больше, чем думал он сам. Валет чувствовал, догадывался, несвязно хватался за хвосты проплывающих мимо дивных рыбин…

Но знать наверняка — знал лишь Тай.

— Можно, маленький Валет, — проколебавшись с одно короткое мгновение, равное полету срезанного одуванчика, согласно выдохнул тот. — Конечно можно. Оставайся. Столько, сколько захочет твое сердце…

Ладони нежно коснулись волос, огладили пряди и кожу, обвели мочки ушей и прозрачную перепонку опушенных висков. Платок зашуршал, застелился, узелок завязался крохотным рубиновым камушком.

Мир, испещренный разбросанными в пространстве забытыми красками, потерял разом весь нарисованный цвет, сделавшись монолитно мрачным, почти черным, почти пустым…

— Не бойся… — И там же Валет впервые узнал, что у голоса его короля есть свое собственное особенное сияние. Синее, как сонный в спозаранках холм. Белое, как рассекающая ночь потерянная комета. — Я буду с тобой…

«До конца, милый мой Валет. До самого-самого конца…»

Шаг за шагом, шаг за шагом — и Валет потихоньку начинал видеть.

Не солнце и не луну, а белоперых да алоглазых голубей, что бороздили космическую пустошь на колокольчиковых крыльях-парусах.

Не угловатые шарики сметанных звезд, а воскресно-серый снег, что сыпался сверху густой крупой, разбиваясь крохкими бубенцовыми искорками у самых начал порванной атмосферы.

Мир окрасился в индиговый цвет, цвет подлунных бутонов, цвет стеклянных озимых глаз и подземной драконовой крови.

Тай ступал рядом, поддерживая беспомощно доверившегося спутника за плечи и спину, сжимая в пальцах не умеющую обогреться ладонь, обозначая беглыми прикосновениями направление, куда лежал их, не знающий ни временной, ни конечной цели, путь.

— Что ты видишь, милый мой Валет? — заведенной куклой спрашивал солнечный принц, прекрасный яснокрылый мотылек, и Валет охотно отвечал, повествуя о том чудесном, что видели его ослепшие, но прозревшие вдруг глаза.

Он рассказывал о великих горах, таких высоких, что вершины их терялись во вселенной, а по склонам-уступам, дробя копытами драгоценный камень, скакали винторогие бараны с углем смолистых глазниц. Рассказывал о дворцах и замках, что скрывались среди узких пещерных ущелий, вспарывая хрустальные потолки теми шпилями, что острее всех на свете невыплаканных слез.

На стенах тех замков развевались бесснежные хоругви, сотканные из пламени огромных льдивых зверей, а внизу, у подножий, такие же бесснежные псы гоняли желтокрылых бабочек, способных поднять на своих спинках по округлому замшелому валуну…

Но больше всего, страстнее всего, погружаясь с головой в новый приоткрывшийся край, мальчик рассказывал о конях.

Белесых и голубых конях с сапфирами глаз, чертополошьей проседью лохматых грив, кручеными жезлами-рогами посреди оцелованного лунными губами лба.

Конях, что носились, не зная усталости, по холму и горам, перепрыгивали замки, возносились к небосклону на одних лишь сверкающих копытах без всяких крыл.

Конях, что звонко-злато ржали, сочиняли васильковые песни и нашептывали мириадам спящих миров их грядущие и настоящие сны: сначала тихо, смутно, в безумной какофонии шума волн и плача бурых альбатросов, затем — всё отчетливее, громче, водопадным эхом пробудившейся старой скалы.

— Слышишь?.. — взволнованным шепотом доносилось на ухо голосом скворцового соловья, и Валет, отвечая с той честной искренностью, на которую только было способно его молодое сердце, кивал.

Он слышал.

Слышал самое в своей жизни прекрасное, самое пугающее, самое чуждое и одновременно родное.

Слышал голос душ белых седых лошадей:

Сквозь оковы бесовского леса,

Сквозь туманы, небо и поля

Был дарован людям вещий месяц,

Что своим прозвали они зря.

Он сверкал, искрился позолотой,

Светом звезд манил пуститься вдаль.

Таял в ладане, отравленном заботой,

Закрывавшем бренную печаль.

Месяц жил в груди и за глазами,

Бился в сердце, крылья рисовал.

Согревал остывшими ночами,

Защищал от гнева черных скал.

Для людей — всё времени потеха,

Нет для них ни счастья, ни «всегда»;

Белый месяц — только горстка смеха:

Стал он той за стрелки да года.

Слезы-морось, а в кости́ пустое —

Нет у смертных больше синих крыл.

Сон забыт, мир тонет в горькой хвое,

Чей огонь тень сказки перебил.

День за днем конец берет в начале.

Мир разбился; сны ушли туда,

Где остались теплые печали,

Где нет лета, не метут снега.

Все осколки — призраки забвений,

Род людской — проклятье пустоты.

Сны живут без сна и сновидений,

Край Теней — без света и мечты.

Ночь прошла, остался только вечер.

Вечный вечер, странник синих зим.

Месяц пал, но дух его излечит

Тот чудак, что вдаль пойдет за ним.

Обогреет, повернет в ладонях,

Вставит ключик в сердца тесноту

И, прозревши, сну споет о ко́нях…

Сну споет, прогнавши темноту.

🐾

— Откуда ты, Тай?.. — осторожно спросил Валет, вглядываясь в тронутое надтреснутой улыбкой, запавшее соловьиное лицо.

Под гул далеких беспокойных планет, под посвист дующего в рожки смерчей небосвода, они сидели в тени синего холма, опустив ноги в покров пробегающего мимо стылого ручейка.

Холодные резкие струи, раскрашенные янтарем и чернилами, кололи легким зыбким морозцем, тут же согревали кипящими ожогами, вновь обдували сиплым стуженым дыханием.

Запавшая в душу песня рогатых седых коней всё еще звучала в сердце у синеглазого мальчика, впервые взглянувшего на Последний Край совсем по-иному.

Солнечный бродяга, носящий нечестную фарфоровую маску, опять изломанно улыбнулся. Пригладил русые мальчишеские волосья и с деланной беззаботностью откинулся на спину, распластавшись на траве, подставляясь всевидящему свету лучисто-стеклянных заоблачных горошин.

Горошин таких же инаковатых, таких же фантомных, таких же забытых, как и всё в Последнем Крае, как и всё в их переиначенном половинчатом мире.

Здесь жили тени, рождались тени, даже солнце не согревало кожу, и если бы Валет умел летать — он мог бы легко да спокойно, не боясь ошпариться и сгореть, притронуться к желтому боку голой ладонью: мальчик давно знал об этом, пусть и отказывался самому себе в том признаваться.

Здесь никогда не зарождалось новой жизни, и никому не было по силам сотворить воистину живое существо.

Леко, кошачьи духи, деревья и апельсины, реки и дворцы — всё это было полупустым, плоским, лишенным самого важного, самого болезненного, самого ценного, самого незаменимого.

На скудном клочке земли, отколовшемся от иного подтершегося пространства, лишь троим позволили остаться относительно настоящими, лишь трое прибыли сюда по цельным дорогам других отпустивших миров: Королю-оленю, изредка являющему рогатую голову да увитую плющом спину, самому Валету, однажды заблудившемуся на большой и страшной Земле, где никто никому не был нужен, где никто не хватался, если ребенок просто переставал хотеть быть, если убредал туда, куда не попадал свет горячего солового исполина, а еще — Таю.

Тай тоже был живым, наполненным, настоящим — Валет это чувствовал, видел, понимал и не знал лишь того, откуда хрупкий принц-мотылек прилетел да куда и почему лежал его напоенный тоскливой неправдой путь.

Юноша с пшеницей понурых волос растерянно поглядел на него. Протянул руку, слабо оплетая пальцами чужое запястье, безмолвно приглашая лечь рядом.

Валет беспрекословно выполнил просьбу, тоже устроившись на спине, под мириадами глазных окуляров полупрозрачных мигающих звезд.

Небо затягивали и снова обнажали странствующие кучевые завесы, бесцветные птицы-спектры, отпугивая вящую темень заунывным дельфиньим клекотом, проносились над головой. Деревья, содрогаясь и сотрясаясь из полого нутра, подбирали опавшие ветви. Травы, укрывая клевер и наперстянку вытянутыми стрельчатыми листьями, скручивались виноградными панцирьками, готовясь к тревожному пустотелому сну.

— Я не знаю… — наконец признался Тай, сделав это почему-то столь неожиданно, что Валет машинально приподнялся на локтях, непонимающе вглядываясь в милое сердцу лицо.

— Не знаешь?.. Как это?..

Тай, помешкав, кивнул, вместе с тем неопределенно передернув плечами. Помолчав еще немного, добавил:

— Как-то. Я не помню… Мне кажется, я всегда был здесь, хоть и знаю, что это не так. Как будто оморок, наваждение… — мотылек скользнул пальцами по траве, сорвал одинокий стебелек, поднес тот к губам. Надкусив, снова отнял, сжал в заметно дрогнувшем кулаке. — Я просто проснулся однажды в поле. Кругом травы, целое море трав. Земля — не холодная и не теплая, влага — будто и не влага вовсе. Там были птицы, стрекозы, яблоки, растущие на кустах жасмина. Рядом с собой я нашел гитару. Может, она была и не моей вовсе, но отчего-то показалась знакомой, родной… Мне ведь на самом деле неведома ни одна мелодия, милый Валет.

Валет недоуменно моргнул, но Тай, стеклисто улыбнувшись, опередил возможный вопрос.

— Вот тут… — пальцы рассеянно указали на голову, — ни одной. Но они как будто есть во мне… Стоит лишь взять в руки гитару — и пальцы начинают играть сами, губы тоже сразу вспоминают все слова нужных песен, а в голове — пусто… Так пусто, как в этом небе, что стелется над нами. Я знаю, ты любишь мои песни… но не ведаю, мои ли они.

Валет смолчал. Он просто не знал, что ему сказать.

Сердце желало пропеть многое, вскричать многое, но туман внутри глушил слова, гасил, давил, стирал из памяти и выбрасывал вон.

Храня безжеланную тишину, они лежали на синей траве, тщетно вглядываясь в иллюзию предночного небосклона, не чуя ни запаха сырости, ни полевых цветов, прячущих хрупкие головки.

Мир-ловушка, мир-мираж, тупик без края и выхода — никогда прежде не виделся он таким пустынным, таким чужбинным и таким одиноким. Даже несмотря на лежащего рядом солнечного принца, нежно сжимающего его руку в своей, Валет впервые не умел, сколько ни пытался, сколько ни бился, понять, что испытывает его душа и есть ли эта самая душа в его груди, глазах, крови вообще…

Тай же впервые страшился и совсем-совсем не хотел притрагиваться к звонким дышащим струнам, поющим такие сладкие, такие красивые ложные песни…

Чьи-то чужие песни.

========== Сон третий. Леко ==========

Они провели эту ночь вдвоем: в немой тишине, под накрывающей, падающей сверху темнотой. Не говорили, не шевелились — просто крепко сжимали ладони и пальцы друг друга.

Лишь когда над травой поднялся бледный призрак солнца — наваждение начало угасать, а внутри, в хрупких грудных шкатулках, с льдистым звоном затренькали слабые голоски первой морозной капели.

Всякое утро приносит надежду, превращает мучившие страхи в бессильные кривые ветви, а зябких, ворующих кровный свет бестий — в безвластный морок. Пускай утро в мире теней являлось по большему счету миражом, таким же бесформенным да прогоркло-соленым, как и капли морской воды, пылающие сквозь стекло обманчивым спасением, но даже помощью этой пустышки Таю и Валету раз за разом становилось легче дышать. Привидения тяжелых ночных откровений погружались в холодную землю, заворачивались лодочками сорных семян и, пригревшись скудным бестеплым теплом, пробивались да всходили красными терновыми венками.

С первыми клубами поползшего по холмам тумана они тронулись в новый бесцельный путь: сквозь спящие пока реки, желтые нагорья, жидкие рощицы, увитые сине-белой шепчущейся листвой. По проложенным забытым тропинкам и нетронутым ничьей поступью зарослям, дальше и дальше, окрыляясь несбыточной мечтой затеряться, найти забвенный укромный уголок, неподвластный бездыханно дышащему в темя миру…

Но сколько бы они ни шли, сколько ни поднималось и ни опускалось бы солнце, стежка за стежкой всё так же складывались в одинокий обветренный круг, не умеющий разомкнуть жил оковавшей цепи.

🐾

О бездольном всполье, где призраки не могли слышать голосов добровольных пленников, некогда избравших своей участью отречение, не знал никто, кроме ветра-стражника, гласа самого этого края.

Леко, некогда подобравший заблудившегося Валета, встретил юношей за рябинным косогором, где ершистая трава кипела от кровавых рубиновых ручьев, а странствующие светлячки, мигая, поднимались к стирающему небу тревожными искрами.

Печальный таинственный дух, просуществовавший дольше, чем крутился во вселенной сине-зеленый одинокий шарик человечьей планеты, нес в себе множество обликов. За тысячи вечностей он повидал плюющихся грозой пернатых змеев, затонувшие и сгинувшие народы, на чьих спинах трепыхались зародыши серафимских крыльев, трехглавых кошек с визжащими скорпионовыми хвостами.

Леко, пес-ветер, знал гораздо больше, чем сумела бы рассказать самая старая, самая пыльная миропись, крошащаяся под пальцами от росы бренных прикосновений, и хранил в запаявшем сердце несколько истин, но стрелки его часов давно остановились; человеческий мир не желал слышать, не желал знать, не желал принимать выштопанную звездами правду.

Люди, куя возлюбленное железо, созидая душегубных монстров, желали добиться правды иной: ужасной и грустной, ревущей масляными слезами под прожигающим неживую шкуру кислотным дождем.

Люди избрали собственный путь, и подаренный мир, послушный неразумной воле, заточил молчаливого провидца в дымчатую клетку, застывшую в тени последней недогоревшей звезды: туда же, куда уходили не нужные никому более волшебные химеры, чешуйчатые огнедышащие гиганты, венцованные лунными рогами кони…

Туда же, куда люди однажды выбрасывали наскучившее им всё.

Мальчик, решивший свести счеты с наболевшей жизнью, не пригодившийся бездомный мальчик, чье ранимое хрустальное сердце привело его в долину покинутых судеб, приглянулся Леко, и с тех пор пес-ветер присматривал за ним, невидимой верной тенью кружась вблизи.

«Пойдем», — унылым осенним дуновением провыл кроваво-рыжий пес. Глаза его, зимние тусклые луны, на мертвую вспышку озарили давящую ночь струящимся бледым светом.

Леко, с трудом перебирая костлявыми лапами, плыл впереди, то показываясь на пригоршню застывших мгновений, то вновь растворяясь в черничнике вязкого воздуха. Иногда, вспыхивая костром для заплутавшей во мраке вечерней бабочки, разгорался слепящим амарантом его огненный хвост, указывающий прочерченный путь.

Валет, послушно идущий следом за поджарой собакой, с робкой надеждой поглядывал на Тая, но лик юноши хранил мрачное неверие; под веточками нижних ресниц залегли темные размывы, глаза запали и заострились, узелки, поддерживающие улыбку, распустились и треснули по ниточным швам.

— Что с тобой?.. — в конце концов с дрожью спросил синезракий мальчик, несмело переплетая свои пальцы с чужими.

Соловей замешкался.

Откинул с лица спутанные ветром волосяные колосья, опустил ресницы, крепче прижался к отчаянно льнущей второй ладони и лишь затем, сбавив шаг, осевшим голосом прошептал:

— Куда и… для чего мы держим путь?..

Страж-ветер слышал их, слышал каждый прозрачный выдох и каждый удар продолжающего стучаться по наковальне сердца. Сам Край слышал их, заглядывал в тайные лазейки полураспахнутой души, ощупывал чуткими усиками створки и стенки, помыслы, чувства, что никак не хотели притупляться и исчезать.

Говорить вслух или же про себя — не имело значения: каждый здесь, заточенный в стеклянной раскрашенной клетке, увитой гирляндами папоротниковых соцветий, стоял обнаженным на ладони такого же обнаженного Созидателя.

— Я не знаю… — растерянным ответом молвил Валет, с тихим недоумением вглядываясь в соловьиные черты. — Леко велел идти за ним, больше он ничего не сказал. Ты же… ты же сам слышал.

— Слышал, но… Почему ты доверяешься ему? Почему так легко делаешь то, что он тебе говорит? — Тай, схмурившись, угловато передернулся, провожая внимательным взглядом след полувидимой худой собаки, проявившимся и тут же вновь исчезнувшим миражом оглянувшейся через плечо. — Кто он, твой Леко?..

Губы Валета дрогнули, но не сумели сыскать ответа.

Мальчик не раз задавал этот вопрос псу-ветру, не раз пытался отыскать потаенную правду на задворках собственной души, но неизменно натыкался лишь на полую туманную пустоту. Попытка за попыткой, попытка за попыткой, пока однажды он не понял, что ответа попросту не существует: червленый пес с лунными глазами не знал отгадки и сам. Воспоминания давным-давно покинули его, холодные звезды завладели душой, белесое солнце поработило некогдашние чувства…

И рано или поздно это в той или иной степени происходило с каждым попавшим сюда.

— Он… он такой же, как мы. Просто поверь мне, Тай. Он…

Слова, встрепенувшись, унеслись в подоблачную невысь потревоженными пташками; пес-ветер, взмахнув напоследок хвостом-факелом, остановился: прямо перед ним, едва-едва не задевая кончики проявившихся когтей, дышала и клубилась бездонная черная пропасть.

Похожая на маленький космос — такой же пустынный и полный ледивой скорби, — она шепталась песнью проплывающих в невесомости китов, поднимала сухие брызги плавниками серошкурых дельфинов, плескалась прибоем взволнованных морских гребней. Сквозь беспролазную густую чернь, разбиваясь мириадами осколочных пятнышек, парили желтые, красные и зеленые огонечки, обернутые крошечными воздушными шариками. Иногда, быстро-быстро вспыхивая и там же угасая, из безвременного зева выбивались зажженные белые свечки, медленно уходящие в накрытый полотном тайны верх.

Тай и Валет, пораженные, потерявшие и позабывшие все отданные им слова, неподвижно стояли, вглядываясь в чарующий фантасмагориум приоткрывшейся вселенской трещины: каждый кругляш, каждая клякса — своя отдельная галактика, тысячи особенных миров, мириады дорог и могущих случиться возможностей. Каждый искрящийся светоч — чья-то освободившаяся душа, летящая в далекие странствия заслуженных жизней.

Околдованные, завороженные, они молчали долго, пока Тай, наконец, не преодолел оцепенение первым, не подступил к черному Началу и Концу ближе и не попытался протянуть к тому дрожащую из нутра руку.

Пальцы его едва притронулись к неизвестному, тело прошиб похрустывающий снегом пар, ломающий и переиначивающий самую сущность костей да клеток…

Обрывок же космоса, сузившись до размеров схлопнувшейся ручейной проточины, отпрянул, оставив за собой лишь тонкий стеклянный ожог.

— Но… почему?.. — с болью и отчаяньем прошелестел исказившийся соловей, вновь пытающийся дотянуться, догнать блистающую вечность, но не находящий сил даже на то, чтобы стронуться с приковавшего места.

Песий страж-ветер, повернув ушастую голову, одарил юношу долгим печальным взглядом, отступил от затягивающей раны пропасти на беззвучный шаг и, не разжимая сомкнутой клыкастой пасти, проговорил:

«Пока еще слишком рано для того, чтобы пускать вас туда».

— «Рано»?.. — кое-как совладав со сжимающимся пружинкой голосом, взволнованно переспросил Валет. — Что это значит, Леко?

«То, что если вы действительно хотите покинуть это место, сначала придется закончить все ваши незавершенные дела…»

— Покинуть… это место?.. — разом перешептали Тай и Валет, с недоверчивой, не осознающей еще самую себя надеждой воззрившись друг на друга.

Услышанное не укладывалось ни в голове, ни в мыслях, ни в душе. Глубоко-глубоко, скрывая терзающую правду на дне взрытой могилки, они оба тосковали о настоящих живых мирах, где грело солнце, воздух хранил аромат распустившихся лепестков, зеленые леса берегли в корнях росистую медовую смолку. Тосковали, но не позволяли себе задуматься, пока не обрели недостающую частичку окостеневшего сердца.

Теперь же, вернув и отыскав утраченный смысл за долгие-долгие годы мытарского сотворения, души их забились с новой силой, до последнего не смея, но отчаянно желая поверить.

— Разве… разве это возможно?! — вновь не выдержал первым Тай. Позабыв о щемящем сомнении, которым терзался, юноша припал перед призрачной собакой на колени, протягивая к той кисти, касаясь пропитанной пустотой шерсти. — Разве это на самом деле возможно?!

Леко, опустив голову, кивнул.

«Возможно. Но вы должны помнить и понимать, что сделать это будет трудно. Попытка всего одна: не справитесь — останетесь здесь навечно, пока ваши тела не сгниют, а души не обернутся… чем-то похожим на меня. Больше вы не сможете испытать ни горя, ни радости, ни надежды, ни ощутить вкуса мечты. Пальцы Тая пройдут сквозь струны, не притронувшись к ним, сердце Валета позабудет о былой любви. Вы будете идти навстречу друг другу, но никогда не сможете встретиться… Если не сумеете — наказание станет жестоким».

Таю с Валетом казалось, будто то всего лишь ветер шепчется с ними. Всего лишь ветер, пригибая к земле стебли, залетает к ним в уши, проходит сквозь тело, вливается в кровь талой пресной водой. Всего лишь ветер клекочет странные жуткие сказки, сулящие награду и погибель за верный или неверный шаг…

«Готовы ли вы пойти на это?»

Фонарики песьих зрачков, вспыхнувших как никогда ярко, как никогда остро, прожгли обе староюных души, завозившихся, заметавшихся в уловленной агонии свободы, спустя столько лье прозябания хоть кончиком, хоть краешком показавшейся на успевшие почти-почти ослепнуть и забельмиться глаза.

Тай и Валет, даже не взглянув один на другого, ответили жарким торопливым кивком и тихим, обжегшим языки и гортани:

— Да!..

«Хорошо. Хорошо… — возможно, им всего-навсего показалось, что беспристрастная собачья пасть, нарисовав причудливый тёрный шип, изогнулась в колючей улыбке. — У вас осталась одна грядущая ночь, чтобы закончить начатое. Завтра поутру вы должны оба быть здесь: чистые, отпущенные, не привязанные ни к одной из прошлых и здешних теней».

— Завтра?.. — недоумевая, не поспевая, ноинтуитивно осознавая отхлестью ударившую тщетность, пробормотал мгновенно посеревший Валет.

Надежда в его груди, впившись в плоть отравленной сивой иглой, обернулась артачащимся змеиным испугом.

«Завтра, — твердо повторил червленый пес. — Да. Это всегда крайний срок… Не успеете — останетесь здесь. Никто не хочет отпускать вас отсюда, глупые дети, и чем дольше вы станете задерживаться, обладая запретным знанием, что выход все-таки есть, тем сильнее станут завязываться над вами чары этого места… А сейчас пойдемте».

Леко, отвернувшись от удаляющейся, пульсирующей, пугливым зверем отползающей пропасти, отряхнулся, поблек растворившимся в патемках загривком и, опустив хвост, хромким ветряным шагом потрусил вглубь залитых сумерками полей.

«Я научу вас, как поступить».

========== Аркан второй. Элизиум. Сон четвертый. Старый дом и белая шиншилла ==========

Скажи, мой друг, когда мы умрем —

Кем будешь ты, лежа в стылом гробу?

Твой красным бархатом лик осенен,

И больше притронуться я не смогу.

Скажи, мой друг, когда с тысячу лет

Ночами я стану твой крест навещать,

Ты, может быть, отзовешься в ответ?

А я тебе буду шептать и шептать:

О черных тварях, что пьют мою кровь,

О сказках, что вижу сквозь быль наяву,

О том, что, попрятавши в небе любовь,

Всё память о сердце твоем берегу.

Скажи мне, мой друг, хорошо ль тебе там?

В земле да в полете меж стаями туч.

За вечной доскою, прикованный к снам,

Холодный скелет под горбатостью круч.

— Что должен сделать Тай? Почему ты велел ему уйти? Зачем? — Валет, едва поспевающий следом за поджарой собакой, через каждую дюжину шагов оборачивался, с болезненным отчаяньем вглядываясь в переплетение меняющихся пустынных улиц.

Короля-мотылька, только-только озарившего его теплом любящих крыльев, снова не было рядом.

«Затем. Так просто надо», — хмуро ответил Леко, поворачивая к мальчику продолговатую морду с внимательными желтыми глазами.

— Но… вдруг с ним что-нибудь… Объясни мне, Леко! Я не понима…

«Довольно!» — прежде огненный пес никогда еще не повышал при нем голоса.

Мальчик, напуганный, обиженный и смущенный одновременно, с силой закусил нижнюю губу, принимаясь разглядывать проплывающие под перебирающими ногами полосы серой пыльной дороги.

Валет еще не замечал, как стремительно менялся мир вокруг. Песок и грязная сухая земля, свалянная комьями-камнями, постепенно переходили в идеально гладкую и ровную ленту свежего залитого асфальта. По обеим сторонам обычно мертвого и брошенного пути проказливыми отравленными грибами после дождя появлялись один за другим дома: тоже пустые, мертвые, с черными прорезями застекленных или выбитых окон. Доски, наспех сколоченные в пошатывающиеся угрюмые стены, скрипели, бухли, протекали ручейками ржавой протухшей воды.

Небо спускалось всё ниже, словно собираясь вот-вот рухнуть прямо на покатые крыши. Наливаясь густыми мрачными тучами, оно серело, темнело, шипело утробным зыком собирающегося в животе белого града.

«Вы с Таем должны кое-что сделать, — смягчившись, вновь произнес Леко. — Оба. И времени помогать друг другу у вас нет».

— Но это… нечестно. Тай ведь остался совсем один… — тихо и минорно откликнулся синеглазый мальчишка, старающийся теперь держаться поближе к Леко. Пускай тот был таким же призрачным, как и все существа вокруг, но он ощущал идущее от огненного пса-ветра странное живое тепло. Сердце, испуганно колотящееся в груди, твердо-натвердо знало: Леко ни за что не предаст его. — А со мной ты… Вдруг что-нибудь случится, а я даже не смогу об этом узнать…

Леко сбавил шаг. Поднял голову, вглядываясь в повлажневшие мутные глаза своего причудливого маленького подопечного, совсем по-собачьи ткнулся холодным шершавым носом детенышу в ладонь.

«Всё будет хорошо. Только верь мне. Тай справится, Валет».

К собственному удивлению, Валет, согретый нежданной поддержкой того, кого прежде не решался считать другом, мужественно кивнул. Леко был прав: Тай, дивный певчий соловей, сумеет справиться, обернувшись в нужный момент охочим ловким соколом, а если хоть что-нибудь случится — Валет обязательно успеет прийти на помощь. Тай справится… Пока же он тоже должен был постараться не ударить в грязь лицом, успев сделать всё, что сделать потребуется.

Приободренный, мальчик хотел было спросить о тех незавершенных делах, о которых ветреный пес с несколько раз дымно да волгло упомянул, но вовремя спохватился, накрепко закрыв рот — Леко уже успел предупредить, чтобы ни Тай, ни Валет не заговаривали об этом вслух.

«Наверное, самому Леко делать это можно… — отрешенно подумал он, украдкой разглядывая трусящую рядом собаку. — Он ведь один из них…»

Взгляд его тем временем соскользнул с пса, прошелся по угнетающей бетонной реке, впитывающей неровный ритм подошв старых ботинок. Чуть прояснившись, пытливо метнулся в сторону, выхватив ульи незнакомых аспидно-вороньих строений. Наполнившись липким испугом, взметнулся воробьем вверх, к опасно накренившемуся небокуполу.

Перепугавшись еще больше, так и не осмелившись ни спросить, ни сказать, Валет вновь воззрился на своего косматого друга-не-друга, что, чутко перехватив его взгляд, лишь коротко да резко повел ушами, предрекая и запрещая всякий вопрос. Кончик заостренного носа дернулся, указывая куда-то вперед; мальчик, послушно подняв глаза, тоже увидел его — дом, в котором жил с тех самых пор, как попал в безымянный мир безымянных привидений.

Грозно-высокий, четырехэтажный, выстроенный из заживо сгнивающего дерева, дом этот стоял на осыпающемся холме, таращась в пустоту остекленевшими глазницами. Немой, но визгливый, гиблый, но дышащий, лишенный всякого уюта, но должный называться «домом» — он каждый раз пугал Валета, вселяя в душу стылое смятение. Двери, едва держащиеся на скрипучих коррозийных петлях, зазывно стучали на ветру; дощатая древесина, треща под собственным нажимающим весом, щепка за щепкой отваливалась.

В окнах третьего этажа немытыми тусклыми пятнами светлели грязные шторы. Кривой водосток, выкрашенный облупившейся красной краской, представлялся выдранным окровавленным позвоночником, к которому крепились все доски-ребра, стены-руки и чердачное окно, кажущееся лысой головой одноглазого великана.

Дом стоял на своем прежнем месте, венцуя прокаженную облезшую возвышенность, покрытую изуродованной промерзшей землей…

Только вот у подножия вместо зарослей из высохшего сена да двулистного колючего клевера, вымахавшего до размеров розовых кустов, теперь тянулись нескончаемые веретеницы страшных улиц с перекошенными пристройками, глядящих на поджимающегося бледного мальчишку с неприкрытой голодной ненавистью.

Леко был прав и тут: край теней, рыча и видоизменяясь, не собирался позволить двум напрасно похрабревшим птахам вырваться из заточения.

Дверь с визгом отворилась и темное нутро старого дома, взвившись прелым ураганным листопадом, ударило в ноздри затхлой зловонностью. Едкий запах моментально обволок с головой, залез в глаза, вызывая в тех острую болезненную резь, и пока Валет, стиснув зубы, растирал их — пол, хрустнув выломанными досками, провалился.

Он, не успевший даже закричать, даже толком раскрыть рта и подавиться застрявшим вдохом, неизбежно рухнул бы в бездну, переломив все кости, и никогда больше не поднялся, если бы только не Леко, успевший метнуться за мальчиком следом.

Острые собачьи зубы накрепко сцепились на воротнике, удерживая брыкающегося ребенка на весу, пока под его ногами, обутыми в дряхлые стоптанные кроссовки, зияла злобным хохотом угольная дьявольская дыра…

Валет, поледеневший от накрывшего ужаса, заорал.

Молотя всеми дарованными конечностями, извиваясь насаженным на крючок червяком, он тщетно пытался ухватиться за края ощерившейся дыры, вопил, скулил, задыхался, захлебывался, чувствуя, как по щекам, забиваясь в рот и нос, горячей струей бегут солено-горькие слезы.

Страх, подсадив под новый стальной замок сердце, ключом пробивался наружу.

Сквозь посвист разящего разложившейся мертвечиной сквозняка до переполошенного рассудка пытались добраться обрывки рычащих песьих слов, но всякий раз, кое-как подобравшись к цели, они разбивались о тут же поднимающиеся невольные стенки: Валет, всецело отдавшийся обезумелой дикой панике, наотрез отказывался слышать.

Кошмар продолжался долго, так мучительно долго, что силы, иссякнув, покинули сломленного ребенка, замазав брешь и для мечущегося за решеткой сознания, страдающего в попытках отыскать любой, пусть даже самый пропащий, но спасительный выход: Валет в упор не понимал, что пропасть хоть и раскачивалась внизу разинутым беззубым ртом, но проглотить жертву, несмотря на все потуги, не могла…

И в этот самый момент Леко, отыскав собственную шаткую лазейку, не разжимая ни на дюйм зубов, гортанно рявкнул:

«Прекрати барахтаться! Прекрати барахтаться, и я тебя вытащу, глупый мальчишка!»

Приказ, ударивший порывом обжегшего зимнего ветра, подействовал.

Валет, напрягшись всем своим существом, до боли стиснул челюсти и кулаки; пальцы его, сжатые белой судорогой, впились в ладони отросшими ногтями. Ноги, чуть поджатые в коленях, свело окаменелым параличом.

Леко, кажется, похвалил его, одобрив вынужденную смелость сиплым рычанием…

И, не намереваясь отпускать мальчика, готовясь, если понадобится, падать вместе с ним, медленно, аккуратно, шажок за шажком стал отступать назад, волоча за собой косулей застывшего детеныша; яма, покачнувшись и утробно вытянувшись, яро взревела, не желая расставаться с почти-почти заполученной добычей.

Валет, отчетливо вдруг осознавший, что воздух, оказывается, вовсе не нужен ему, перестал дышать.

Очутившись на одном уровне с занозящими вздыбленными краями, мальчик что было сил ухватился за выступающие половицы, не чувствуя ни всаживающихся в кожу щепок, ни стекающих по ладоням красных дорожек. Движение за движением, удар за ударом сердца он поднимался всё выше, высвобождаясь из чавкающей и хлюпающей западни беснующегося внизу подвала…

Наконец же, под последним резким рывком потянувшей собаки, Валет повалился на спину, перекатился на живот и рухнул на вибрирующий дощатый пол, жадно хватаясь за тот пальцами, вжимаясь грудью и серым запавшим лицом.

«Ты в порядке?..» — рядом, ткнув носом в плечо, показалась лохматая песья голова, вглядывающаяся в перекошенного мальчишку с тлеющей на дне глаз свечной тревогой.

Валет, чье тело абсолютно перестало подчиняться ему, не сумел ответить. Зато, повинуясь окутавшему порыву, сумел податься вперед, ухватить червленую собаку за шею трясущимися руками и, притянув ту ближе, прижаться к ее груди, зарываясь лбом и губами в вяжущийся чертополошьими репьями косматый мех.

— Спасибо… — уже потом, с трудом заставив легкие втягивать оседающий сырой воздух — такой печальный и такой ненужный, но чуть-чуть помогающий не ощущать себя неупокоенным после смерти призраком, — шепнул на похоронном выдохе он. — Спасибо, что спас меня…

Леко, слабо вильнув огнистым хвостом, не сказал в ответ ничего.

Никогда прежде лестница на третий этаж не казалась Валету такой долгой, длинной, изнурительно-беспросветной.

Ступени — вытягивающиеся, жидким бетоном поглощающие каждый шаг — растянулись в мили жестокой уступчатой горы, чья вершина скрывалась за густым шепчущимся мраком обретшего дыхание дома. Перила, обвитые вырезанными из дерева змеями, змеились сами, подобно огромной, прожившей тысячу лет анаконде. Голова ее тоже терялась где-то высоко наверху, в то время как хвост, тускло поблескивающий острой ядовитой иглой, бился внизу, норовя всадить смертельное жало в спину. Ковровая дорожка под ногами время от времени пузырилась, шамкала перебродившей болотной жижей, причмокивала всякий раз, как ее касались подошвы Валетовых ботинок или подушки то исчезающих, то появляющихся лап рыжей собаки.

Мальчик заметил, что чем дальше они заходили в дом, тем осязаемее становился пес-призрак. След от пережитого, когда черная дыра маятником качалась под ним, собираясь забрать и разобрать по кускам, еще слишком живо бурлил в груди, поэтому, должно быть, Леко и отводил взгляд, едва ему стоило повернуться в его сторону.

Тепло объятий, что позволил себе глупый наивный ребенок, тоже до сих пор горело под червонной свалявшейся шкурой.

По стенам, проглядывающим сквозь темень продолговатыми полосками чахлого полусвета, висели квадраты и прямоугольники незамеченных ранее картин: все одинаково отталкивающие, одинаково холодные и пугающие. Масляные краски, напившись спирта, складывались мазками в лики заживо горящих грешников, кипящего пекла, остророгих тварей с раздвоенными языками да смуглыми копытами. На других — не менее смрадных — рисунках белокрылые мужчины и женщины с окровавленными спинами падали на колени под пронзающими вилами и копьями; люди, одетые в потрепанные сельские тряпки, сжигали ангелов на кострах, рассекали топорами пополам, пронзали шестами их кишки. На третьих полотнах, отзываясь в теле тошнотворной дрожью, задумчиво мерцали черные и алые глаза уродливых морщинистых портретов.

Множество раз Валет хотел отвести взор, остановиться, прекратить, но отчего-то, теряя над самим собой власть, продолжал рассматривать один холст за другим, чувствуя, как от каждого нового изображения в животе и груди разверзается топкая гниющая муть…

«Отвернись», — голос Леко не сразу дошел до рассудка. Но когда слова все-таки прорвались, пошатнув успевшие пустить корни колдовские чары, Валет, ухватившись за единственное спасение, что было ему доступно, с благодарностью воззрился на упрямо избегающего его взгляда пса.

За всё то время, что он провел в тенистом мире, в опустошающем Последнем Краю, Леко не разговаривал с ним столько, сколько сказал за этот странный расщепляющий день.

Сознание паниковало и волновалось, пытаясь успеть придумать какой-нибудь вопрос, вцепиться, спастись, избежать гнетущей тишины. В сердце, разгрызая людоедными жвальцами, ползала и копошилась непоборимая тревога за оставленного юношу с пшеницей дивных соловьиных локонов.

— Что… что это за картины, ты не знаешь?.. — еще через три дюжины ступеней долгожданный вопрос, взорвавшись радостной какофонией подскочившего голоса, наконец-то слетел с губ.

Леко чуть покосился в степь кровавых рисунков, бросил быстрый взгляд на допрашивающего детеныша и, к удивлению последнего, открыл рот, заговорив не звучащими в голове мыслеобразами, как делал всегда, а по-настоящему, едва заметно приподнимая и опуская немножко неуклюжую нижнюю челюсть.

— На них изображен внешний мир. Тот мир, из которого ты когда-то пришел. Тот мир, в который вы собираетесь вернуться вновь.

Сердце в груди Валета похолодело.

Осторожно, робко, страшась услышать нависший скалой возможный ответ, он снова спросил:

— Там… неужели там на самом деле… так…? — последнего напрашивающегося слова произнести он не смог. Более того, даже не сумел придумать, как назвать весь тот кошмар, что таращился на него с исковерканной сатанинской улыбкой с цветных, но бесцветных холстин.

— Быть может… — неопределенно повел ушами Леко. Но, покосившись украдкой на притихшего мальчишку, помешкав, с просквозившей неохотой добавил: — Или, возможно, они просто хотят, чтобы ты так думал…

Валет, тупо да слепо уставившись в пол, тянущийся и тянущийся под ногами пузырящимся кровавым ковром, разбито кивнул.

Не разговаривая, они шли еще какое-то время. Картины постепенно сменились бесплодной и бесплотной сизой пылью, а вдалеке, наверху, начала прочерчиваться самая крайняя, самая высокая лестничная площадка.

— Что я должен буду сделать, Леко?.. — одними губами, почему-то посиневшими, почерневшими, ставшими горклыми, как жмущий на плечи сердечный недуг, прошептал мальчик: этот вопрос мучил его с того мгновения, как пес-ветер впервые заговорил о «незавершенных делах».

— Если ты собрался покинуть мир… любой мир… — прошелестев это, Леко вновь умолк, а Валет отчего-то не решился переспросить.

В гнетущей нервной тиши они поднимались ступенька за ступенькой на вершину сужающегося злачного пика, обнесенного глухим озимым склепом, зубьями прячущихся пока чудищ и смертогонными обрывами из застекленных кровянистых камней. Когда же преодоленные ступени остались за спиной, а ноги, подкосившись от усталости, едва соглашались удержать худощавый вес, как никогда приближенный к весу невесомому, фантомному, Леко, закрыв запнувшегося мальчишку собой, выступил вдруг вперед.

— Если ты собрался покинуть любой мир… — низко прорычал он, опуская голову и оголяя выжелтенные клыки, — сделай так, чтобы никто в нем не ждал тебя. Избавься от всех своих привязанностей, дитя!

Валет, ударенный этими словами прямо сквозь кости до слабого уголка ослабевшей души, пошатнулся, но спросить…

Спросить ничего больше не успел: площадку, до этого накрытую скрывающей разбрызганной темнотой, заполнил легкий серебристый перезвон — чарующий, мелодичный, механически-колдовской.

Всё громче и громче звон этот расползался по стенам, стелился по полу, взлетал к невидимому отсюда потолку, обрушивая с того клубы паучьей известки, трухлявого щепья и чердачной пыли. Потом из редеющей черни, вспыхнув неприглядной решеткой тюремного света, выступила знакомая дверь — дверь, за которой находилась комната, служащая Валету спальней. Единственная комната в доме, где в окна порой смотрело лживое солнце, и свет его — бледно-желтый, совсем не теплый — разгонял бряцающих костями буги-тварей, шатающихся со стонами и воями по бесконечным петлям лестниц и этажей.

В той же комнате жило еще одно существо, подобранное Валетом в поле, меж примятых от ног Короля-Оленя стеблей: крошечный шиншилленок, белый как снег или молочный утренний туман, с камушками чернично-синих глаз и снопистыми пушистыми усами. Зверек давно погиб, но Валет, уперто не желая признавать очевидного, держась за сохраняющееся в прежней красоте бездыханное тельце, лишь изредка по ночам предпринимающее попытки подняться на переломанных лапках, прятал его в страшном доме, где всякий рано или поздно терял остатки былого себя.

В том прежнем мире, из которого Валет однажды решился уйти, тот же самый белый шиншилленок тоже был с ним, неумело скрашивая болезненное седое одиночество…

Живой белый шиншилленок, что теперь, спустя кровавые лужи, непролитые слезы и попадавшие с неба звезды, не исполняющие ничьих желаний, спал в тоскливой мертвой кровати такого же тоскливого мертвого ребенка.

— Валет! — рык, перекрывший даже дребезжащий, всё возрастающий звон, хлестнул Валета с той безудержной ярой силой, что умеет крошить границы и останавливать смеющийся временной бег. Вместе с ним, треснув от самых оснований вверх по разорванным швам, развеялись и обманчивые чары, наложенные забирающимся в душу прогневанным домом. — Валет!

Мальчик, вяло тряхнув гудящей и плывущей против оси головой, ощущая всё будто во сне, что тоже приснился во сне, обернулся к рычащему рыжему псу, по чьим ощеренным оголенным клыкам, скатываясь желтовато-белыми валиками, стекала перловая пена.

Ничего не понимая, чувствуя себя безнадежно беспомощным зародышем, слишком никчемным еще, чтобы верно воспользоваться одолженным Вышним телом, он всё в том же сне во сне попытался пересилить себя, шагнуть к Леко. Уже протянул было ватно-пластилиновую руку, едва-едва касаясь кончиками пальцев жесткой вздыбленной шерсти на загривке, когда собака, резко повернув морду, с ошпарившей злостью взревела:

— Уходи отсюда! Убирайся вон! Живо!

Валет всё еще не понимал, но, сам того не осознавая, потерянно и испуганно отшатнулся назад. Леко, сделав еще один порывистый шаг навстречу нарастающему звону, идущему из накрытого сажей коридорного закутка, забил из стороны в сторону хвостом, готовясь вот-вот сорваться с места, впиться рвущими клыками неприятелю в глотку, пустить ледяную пахучую кровь, только вот…

Неприятеля не было.

Не было!..

— Леко…! Леко, что происхо… — и там же слова, оборвавшись глухим застрявшим всхлипом, намертво замуровались в перекрытом горле: по коридору, разом отразившись от полых и пустых перегородок, пронесся оглушительной волной хриплый враный смех. Зазвенело треснувшее стекло, пошатнулись отклеивающиеся доски, покачнулся горбатым бугром вздувшийся пол…

Неприятель, ловко морочащий глупого мальчишку, так и не научившегося отличать настоящее от подделки, был.

Были десятки десятков глазок попрятавшихся в темноте бугименов: цепляясь за доски кривыми скрежещущими когтями, разжевывая пространство и тишину, они личинились по стенам, висели вниз головами под потолком, крались позади вверх по лестнице, отрезая всякий путь к отступлению. Желто-лунные, красно-гвоздичные и черно-костные глазницы, лишенные зрачков и белков, следили за мальчиком и его верным псом, насмехались, корявились, дразнили…

Валет, испуганный и неподвижный, понявший, почуявший, но так и не увидевший, оторопью вжался лопатками в перестенок, расширившимися от ужаса глазами вытаращившись на мигающие огоньки чужого поджидающего присутствия.

— Маленький идиот! Уходи, я тебе сказал! — вновь взревел Леко, и мальчику почудилось, будто тот вдруг сделался больше: грудь и спина расширились, заматерели. Лапы, вытянувшись, могли теперь внушить страх одним видом заострившихся серповидных когтей. Клыки, хищно сомкнувшись, издали пронзивший металлический лязг. — Быстро беги отсюда прочь!

Пол под ступнями затрясся с новой силой; из темени, разрезав ее беглым угольным росчерком, показалась рука — толстая, мясистая, оплетенная вздувшимися синими жилами, усеянная дюжиной загнутых медвежьих когтей. За рукой же раздался продирающий свинячий визг — высокий, дробящий уцелевшие стекла, расплетающий узелки на хрупких кровяных ниточках.

Глаза, разбросанные по стенам и в стенах, замигали, замерцали, стали, так и не обретя видимой плоти, приближаться, охватывая мальчика и его пса непролазным сгущающимся хороводом.

Страх, разбившись на оскольные сколки воплотившегося ночного кошмара, вонзился в руки, ноги и лицо, раздирая удушливой карамазой волной.

— Валет!

По щекам, заливаясь за разорванный песьими зубами шиворот, полились безголосые стылые слезы. Из мортуарной чердачности, широко-широко разинув инфернальную зевную пасть, проявилась уродливая изодранная морда, покрытая исцарапанной черной шкурой в изодранной черной шерсти́.

— Валет!

Мальчик, тряпично метнувшись вдоль стенки вбок, накрепко зажав ладонями уши, закричал. Попятился, спотыкаясь, дальше, дальше, еще и еще…

Дверь, где спала мертвым сном крошечная белая шиншилла, распахнулась, впуская падающего ребенка в тот последний миг, когда Леко, червонный пес-ветер с пеной на угрожающе клацающих клыках, одним пружинистым прыжком бросился на выбравшуюся из тени тварь…

Затем же дверь, протяжно скрипнув голосом пробудившейся от смерти старой ведьмы, так же резко запахнулась…

Валет погрузился в черную тишь.

========== Сон пятый. Уловка, обман и разбитое сердце ==========

Уродливый горб, оттягивающий спину, мешал как никогда: перед глазами еще стояла фигурка хрупкого красивого мальчика с напуганным, но обнадеженным горящим лицом, что, несмело обняв на прощание, ушел следом за красной собакой.

Тай, погрузившись в знакомую соленую горечь, остался один.

Пес-призрак, глядящий на юношу так, будто знал о нем всё на свете, велел возвращаться к своему приюту, к своим незавершенным делам, и как только он покончит с теми — спешить к переливающейся огнями-галактиками междумирной пропасти.

Валет, приняв веру в багряного пса за истину, покорно и охотно ушел с ним.

Сердце же Тая, трепетно бьющееся и заживо сгорающее в иссушенной алой келье, полнилось сомнения и точащего мрака.

Пробыв всего день или два в обществе синеглазого мальчика, он не желал больше оставаться в стороне, не хотел никого и ничего ждать. Более всего страшащийся одиночества, более всего ненавидящий именно его, Тай вновь усомнился и в честности Леко, и в правдивости Валетовых чувств: ежели он был так дорог ему, ежели мальчик мечтал быть рядом всегда — так почему ушел, почему бросил, почему послушался первого слова червонного зверя?

Разве же иной мир был настолько важен, чтобы, добровольно разлучившись друг с другом, любой ценой пытаться попасть туда? Разве же побег, проложенный таким путем, был настолько нужен?..

Тай, кривя лицо в болезненной гримасе, не знал.

…голоса внутри его смолкшей певуньи-души, чуждые скрипучие голоса, обитающие в законопаченных темных уголках, наперебой уверяли, что нет.

🐾

Тропинка, петляющая под ногами развернутой паутинкой, вела к дому Трех Старух.

Горбун никогда не понимал, почему уютный маленький домик с округлыми оконцами и такими же округлыми, похожими на бочку стенами носит подобное название, но в конце концов привык и перестал даже замечать небольшую отполированную именную табличку, покачивающуюся с ветром под самым крышным козырьком.

В доме с приходом сумерек сами собой загорались белые и желтые толстые свечи, мирно разгорался подкормленный поленьями очаг, весело и надежно похрустывал толчеными угольями златый огонь. Клюквенные бархатные шторы мягко ложились на окна и немного, самыми краями с одуванчики сотканных пушистых сосулек — на устланный коврами-шкурами пол. У камелька, выложенного из белых и розоватых продолговатых камушков, стояло глубокое кресло, столь точно повторяющее изгибы тела юного певца, что тот подолгу не мог отыскать в себе силы покинуть сладкие перья подушек и тепло покалывающего кожу шерстяного пледа.

Возле дальней стены, раскрашенной старым, чуть прохудившимся гобеленом, с которого улыбался плутовской улыбкой рябой странствующий арлекин, обычно хранилась бережно-любимая гитара, всегда готовая вспыхнуть ласкающей слух мелодией. В те редкие дни, когда за пустотой сердца Таю случалось позабыть драгоценную подругу в поле или у ручья, увитую влажной ночной росой, гитара сама возвращалась домой. Стоило открыть дверь, войти, сняв с ног расшитые аделаидовым узором сапоги, и глаза тут же выхватывали из оживших движущихся потемок натянутые струны да поблескивающий в ореоле пламени гриф.

Пугало Тая лишь одно — всякий раз после разлуки гитара становилась будто тяжелее. Сильнее давила она на спину, заставляя всё ниже и ниже сгибаться над землей, резала заострившимися струнами пальцы, выпивая остывающую алую кровь. Дрожа, рычала гортанным надломанным басом, подолгу не соглашаясь выдавить иного звука.

Дом Трех Старух, выслушивая обиды ревнивой красавицы, задувал в такие ночи свечи, распахивал настежь окна, окутывал горбатого менестреля жестоким сквозняком и тайным, едва различимым смехом, льющимся из заколоченных наспех погребов.

Как и Валет в доме с холма, Тай просто жил здесь, не чувствуя ни тепла, ни защищенности, что дарят порой милые сердцу стены. Дом, доставшийся ему, тоже был пустым, тоже хранил в себе слишком много секретов, тоже диктовал свои собственные беспрекословные правила, заставляя волей-неволей их соблюдать. И так же, как и Валет, Тай знал в этом доме лишь одну-единственную комнату: с креслом, клюквенными шторами, разведенным в очаге пламенем, деревянным столом и узкой скромной кроватью.

Остальные комнаты, чердак и погреба, спрятанные под тяжелым пластом каменного грунта, дерева и земли, мрели да бряцали за агулинным пологом и застарелыми железными замками; ни один из домов не собирался раскрывать пред пришлыми чужаками своих настоящих личин…

Не собирался до поры до времени.

Будто сама длань Создателя направляла путь Тая; неприметная стежка, избранная им, бесцельно вела сначала в горы, затем, сделав резкий поворот, побежала вниз, к реке. Еще позже, обогнув излучину, устремилась к вересковым холмам, где среди оливковых зарослей торопливо шныряли маленькие бородатые существа, всегда-то, как ни посмотри, скрывающиеся в нористых подземельях.

Множество раз из-за поворотов выползали десятки других дорог, множество раз, принюхиваясь друг к дружке, они сворачивались клубками хитрых змеек, но в итоге, сколько Тай в тайне от себя ни старался свернуть в иную сторону, тропа всё равно привела его к низенькому округлому домику.

В окнах как всегда дрожал желтый свет, калитка, едва слышно поскрипывая, приветливо отворилась, приглашая вечного гостя вовнутрь. Поднявшийся ветер с разгона ударил в стены, и в пересвисте его юноше на миг почудился разгневанный хрип вновь позабытой накануне гитары. Позабытой в тот самый миг, когда его грубые мозолистые пальцы, привычные к струнам, но не к ласке, с осторожностью коснулись нежной бледной кожи синеглазого Валета.

Прежде Тай всегда испытывал теплые чувства к своей подруге, превращающей нотные знаки в удивительные летучие сказки, но теперь, ежась возле сложенной из березовых бревнышек калитки, страшился зайти в комнату и увидеть ее. Злость, шипящая в инструменте, вливалась в его душу даже сквозь прочные каменные стены и тонущий в древесной зелени сад.

Прождав еще немного, потерянный издрогший Тай уже почти решился развернуться и уйти, убежать прочь, как вдруг перед глазами его вновь вспыхнула досадливая картинка: Валет, размыкая короткие объятия, уходит вместе с худощавой червленой собакой. Уходит, убегает, уносится беспечным октябрьским ветром, растворяясь в сгустившейся мгле. Уходит, оставляя его совсем одного.

Снова зашевелившийся в груди голос, столь незаметный, тихий и ненавязчивый, что можно было принять за шум крови или шепот задетых чувств, спросил, зачем ему нужен этот ветреный мальчишка, с легкостью предающий только-только обретенного друга.

Тай, морщась, попытался проигнорировать его.

Второй голос, хрустящий костьми в руках, спросил, почему Тай, птица певчая, боится дома, дарованного ему. Разве же гитара, щедрый подарок, настолько плоха? Разве же бросала она когда-либо заплутавшего во тьме юношу? Разве же не хранила в струнных душах сотни выброшенных из времени куплетов, тысячи древних слов, давно стертых из захворавшего мироздания? Разве же не грел неблагодарного юнца теплый огонь, разве же не окутывали тело его заботливые волны одеял после долгого изнурительного дня, когда он, бродя под бессердным солнцем, мог вдоволь играть, гулять, любоваться невиданными нигде и никем чудесами?

Растерянный, пристыженный, Тай опустил дрогнувшую ладонь на дверцу калитки, делая навстречу хмурому дому неровный шаг.

Третий голос, ворвавшийся вместе с кровью в самую голову, оплел изнутри глаза, вселяясь в них, крадя не причитающееся чистое зрение. Этот голос — безголосый, но самый громкий — не говорил. Обернувшись переиначивающей черной радужкой, укравшей свет в угасших зрачках, он показывал.

Показывал Валета, надрывающего от смеха живот. Показывал рыжую собаку, разлегшуюся у ног мальчишки и рассказывающую, какой же этот уродливый горбун дурак, что поверил намеренно поддевающим россказням! Показывал лица других прекрасных юношей, осененных зарей белых крыл, что, паря под высокими небесными потолками, роняя отливающие серебром перья, смеялись вместе с Валетом и псом трезвонкими весенними ручейками.

«Какой же глупец этот горбун!» — пели одни.

«Насколько легко его провести!» — кричали другие.

«Вот будет умора, если он на самом деле придет к черной пропасти — она же его засосет и даже горстки пыли не оставит! — стуча ногами по полу, сквозь слезы веселья хмыкал Валет. — Надо же такое придумать, Леко!»

Червленый пес, растягивая в ухмылке клыкастую пасть, ластился к коленям мальчишки, гортанно рыча:

«Я всё ради тебя сделаю, милый мой Валет».

Проигранное и переигранное видение, взорвавшись пыльцой с крыльев озимой фейной моли, иглами вонзилось в тело, растянув кожу да заиграв на той хохочущий граммофонный вальс.

Ноги Тая подкосились, подогнулись, пальцы, сведенные судорогой, намертво впились ногтями в ладонь. Оглушенный, ослепленный, видящий повсюду лица обманувших и растоптавших недругов, он твердо, порывисто шагнул навстречу дому Трех Старух.

Насланная злость закручивалась спиралью подводных раковин, бурлила, переливаясь, в крови, выплескивалась наружу раздробленными вскриками, жалкими всхлипами, едва сдерживаемым рыданием, зашитым в полоску кровянисто поджатого рта…

Спустя несколько шагов по мокрой высокой траве, кажущейся Таю не зеленой, а ядовито-красной, с трясущихся губ юноши слетели первые проклинающие слова.

Сейчас, под понукающим картавым весельем запертых в погребе ведьм, он ненавидел лживого мальчишку с холодными синими глазами. Ненавидел с такой силой, что старуший дом, напиваясь, рос, кряхтел, ломал все цепи и оковы, сковывающие темные уголки наговоренными ржавыми петлицами.

Ненавидел так люто, что самый опасный, самый страшный и самый древний замок, разломившись пополам, с глухим звоном обрушился, рассыпавшись о взрытый пол…

Из погреба, стремясь к сгущающемуся сметанной чернотой небу, взметнулось ликующее завывание освободившейся, наконец, ведьмы.

========== Сон шестой. Незавершенные дела ==========

Валету думалось, что он умер.

Умер не как в странном тенистом краю, где в минувшие дни чувствовал себя более живым, чем когда-либо прежде, а по-настоящему. Как в слышанных когда-то чужих историях и прочитанных книгах, как в дремучих людских страстях, заложенных в каждого смертного даже не на уровне памяти, а гораздо-гораздо дальше, гораздо-гораздо глубже. Вокруг смыкалась непролазная черная темнота, воздух, не нужный легким, душил, забирался в рот, прилипал к коже и вдавливающимся глазам. По спине текло что-то влажное, холодное, но непохожее на пот, кости внутри болели, стягивались, трескались, будто под свирепой челюстью лишенного зубов, но оттого не менее сильного железного дракона.

В тщетной надежде пытаясь ухватиться за невидимый и, наверное, не существующий мост, мальчик бился в агонии, кричал, звал на помощь Леко и Тая, зная где-то там, на дне замутненного разума, что ни один из них не придет. Сквозь визг мрака до его ушей еще доносились отголоски знакомого собачьего рыка, злостного гортанного лая и волчьего завывания; облик же Тая, красивого юноши со смеющимися бубенчиками ласковых глаз, таял и крошился, не желая оставлять от себя ни следа…

Но лишь благодаря последнему Валет, чей страх за потерю любимого соловья пересилил страх раствориться и перестать быть, сумел собраться и, оттолкнувшись от незримых стен, выбраться.

На меркнущем издыхании, собрав всю шаткую волю в кулак, мальчик отбрыкался от подползающей, норовящей схватить и утащить невесомости, имеющей кошмарный пудовый вес, и закричал, надрывая горло, представляя, что он — огромная пружина, проведшая долгие-долгие годы в состоянии болезненной сжатости. Вот нижние ее кольца распрямляются, вот с жадностью желанной свободы вспарывают затхлую атмосферу, вот весь он, целиком, обретши крылья и ноги скакучей антилопы, выбирается из сковавших оков…

Пружина, преодолев гнилую точку конца и начала, вырвалась.

Валет, издав кривой изломанный стон, больно ушибся спиной о поверхность пола, машинально хватил ртом обжегшего воздуха и, дернувшись, резко отворил повлажневшие глаза.

Потерянный, обескураженный, временно позабывший обо всем, что случилось и что ждало впереди, мальчик приподнялся, сел, протер ладонью ноющий затылок и пульсирующее иссиним синячным пятном правое плечо. Всё еще не понимая, что происходит, огляделся по сторонам, выхватывая из непривычной и отталкивающей обстановки новые и новые проявляющиеся детали.

Белые стены, покрытые толстым слоем неравномерно намазанной штукатурки. Такой же белый заляпанный потолок, старый деревянный пол, выложенный из потемневших трухлявых досок. Под потолком — пыльная люстра с единственной лампочкой, болтающейся в венке перерезанных проводов. В стене напротив — единственное же окно, забранное квадратной чугунной решеткой; отверстия в той настолько маленькие, что вряд ли получится просунуть в одно такое даже кисть. У противоположной от окна стены — широкая двуспальная кровать, заправленная грудой болезно-белых покрывал, одеял, простыней. На кровати, пугая острыми красными углами — небольшая прямоугольная картонная коробка, плотно закрытая крышкой, при виде которой Валета безотчетно передернуло.

Он не знал, что находится в коробке, но смутно помнил, что сам однажды положил в нее что-то…

Что-то очень и очень важное.

Ноги, ощущаемые пластами сшитых лоскутных тряпок, набитых поролоном, почти не слушались, и мальчику пришлось плашмя, перекатываясь на брюхе, добираться до стены, чтобы, опираясь на ту, кое-как подняться на колени. После же, сглотнув застрявший в горле соленый комок, он медленно, оттягивая злополучную неизбежность, но неумолимо к той приближаясь, пополз к кровати.

Глаза тем временем продолжали метаться по господству пугающе-белого, то и дело возвращаясь к клетке забранного решеткой окна, и Валет не уставал недоумевать, почему находится здесь. И где оно, это «здесь»? В девственно-голых стенах ему виделись обрывки пестрых плакатов и расклеенных детских рисунков, за гнилыми досками пола таился коричневый линялый ковер, под тем — широкий пласт побуревшего от пыли и чужих шагов линолеума. Кровать должна была быть перевернутой вверх дном, полной неожиданных сюрпризов, вроде лежалой еды, деталей разломанных игрушек, обгрызенных пастельных мелков; ниже, под деревянным донышком, лукаво улыбаясь сине-желтыми сшитыми боками, перекатывался так ни разу и не пригодившийся футбольный мяч.

Окна не знали никаких решеток, потому что комната с рисунками и мячом располагалась на семнадцатом этаже двадцатипятиэтажного дома, и так удивительно, так здорово, так волшебно было глядеть по ночам на усыпанное звездами и созвездиями небо!.. Так грустно, пусто и странно оказалось, однажды придя со школы снова избитым, полным красных ручьев и капель, лететь из этого окна вниз, становясь сгустком красного уже полностью, целиком, всем своим поверженным бессмысленным существом. Только на сей раз — уже навсегда…

Валет, остановившись, дрогнул — в грудь его уперлась мягкая матрасная перина больнично-белой постели.

Пошатываясь, он сумел кое-как подняться, перетащив ослабшее тело на гору тут же просевших одеял. Пальцы, обернувшиеся неуклюжими новорожденными ужиками, наделенными собственной волей, но не умеющими толком с той совладать, потянулись к бумажному ящичку, перетягивая тот ближе, с осторожностью водружая между распахнутых коленок.

В закончившемся детстве у Валета имелась собственная коробка с сокровищами, куда складывалось всё хоть сколько-то загадочное и нетаковское, найденное вечерами на улице после того, как прочие дети разбегались по домам, нередко оставляя прозябать в одиночестве свои позабытые игрушки. Беспризорно бродящий Валет подбирал их всех — от потертой игральной карточки до сломанного солдатика, лишившегося в тяжелой битве головы и обеих рук…

Только на той коробке висел небольшой замочек, а сбоку, приклеенный к картону бумажным клеем, красовался желтый листок, на котором значилось неровными прыгающими буквами: «сундук с сакровищами», а на этой не было ни замка, ни листка, ничего вообще — лишь одна сплошная белизна, такая же пустынная, как и стены в новой чуждой комнате…

И коробка эта отчасти пугала.

Однако мальчик, промучившись, промявшись, но решившись, осторожно поддел пальцами края крышки, подковырнул, подтянул вверх…

Перед самым же концом, когда переслонку с загнутыми углами оставалось чуть-чуть сдвинуть в сторону, чтобы увидеть затаившееся внутри содержимое, комнату вдруг резко тряхнуло.

Валет, и близко не ждавший подобного — землетрясений он еще никогда в своей жизни не встречал, — рикошетом полетел на спину, врезавшись головой в гулко загудевшее деревянное изголовье. Коробка, двинувшись за ним следом, в полете отворилась, и на грудь мальчика, обдав окоченевшим стылым холодом, из глубины ее вывалилась шиншилла.

Мертвая белая шиншилла с темно-красной струйкой крови возле приоткрытого рта, успевшей напрочно вмерзнуть в истончившуюся пожелтевшую шерсть.

Тушка погибшего животного прожгла, прикоснувшись, сквозь одежду, проморозила кожу, обратила в лед кровь, кости…

Но Валет, не отыскавший сил ни уговорить, ни заставить себя пошевелиться, сбросить трупик да сбежать отсюда прочь, убито застыл; лишь руки его, сотрясаемые крупной дрожью, попытались бессознательно уцепиться за воздух, а в расширившихся зрачках захлестнувшим валом встал пульсирующий ужас.

Комнатумежду тем снова тряхнуло; посыпалась с потолка штукатурка, покачнулась, звеня побитым стеклом, одноглазая люстра. Часть досок в полу, расклеившись, провалилась, и Валет почувствовал, что еще немного, еще один такой удар — и кровать вместе с ним полетит в частично знакомую уже бездну.

Правда, благодаря тряске белый мертвый зверек подпрыгнул тоже и с глухим шмяком скатился с груди на постель; в бусинках его глазок, к страху мальчика не закрытых, остекленело выражение вечного да синего, как летний сон, безразличия…

И там же Валет, долго-долго таращащийся на свалянный тусклый мех и поджатые к груди переломанные лапки, подавившись разгневанным водопадом пробивших запруду воспоминаний, наконец-то узнал его: Пуфика, лучшего и единственного друга из растворившегося в ушедшем времени детства. Пуфика, с которым он самозабвенно играл дни и ночи напролет, мастерил ему домики, жердочки, шалаши, пускал бегать по всей комнате, гонялся следом, катал на спине, вил настоящие зеленые гнезда, всюду таская белого зверька с собой, пока в один из жарких августовских дней любимого друга не отобрали другие мальчишки.

До этих самых пор искривленное сознание отказывалось помнить, как кричало, как визжало несчастное белое существо, когда те мальчишки ломали ему лапы на глазах у заливающегося слезами восьмилетнего Валета; позже, когда на зверьке не осталось ни одного живого места, они просто добили его, надавившей и наступившей ногой раздавив ему шею.

«Чтобы не мучился», — так, смеясь, сказали тогда они и, бросив трупик Валету на колени, гигикая и храбрясь друг перед другом, ушли.

Восьмилетний Валет не смог отыскать в себе ни силы, ни смелости похоронить животное: обиженный на весь мир, горящий страхом, болью и ненавистью, он ни за что не хотел с ним расставаться даже после смерти, в которую скоро перестал соглашаться верить.

Трупик белой шиншиллы гнил в такой же белой коробке из-под старых кроссовок, становясь всё более уродливым с каждым прошедшим днем. Под плотно закрытой крышкой закопошились проклюнувшиеся личинки, тоже белые, в комнате прочно встал отравленный трупный запах. Когда мать в конце концов отыскала отчаянно скрываемую сыном коробку, то, скривившись от омерзения, попросту выкинула обглоданные гниющие останки в мусоропровод. Валета в тот вечер долго и тщательно стегали ремнем и били разошедшимися отцовскими кулаками, пока он исступленно кричал, захлебываясь слезами, что никакой не больной, не сумасшедший, что ненавидит их и что лучше бы умерли все они — презирающая его бессердечная мать, непрерывно пьющий отец, недовольная каждым его словом, мыслью, ужимкой и видом бабка. Лучше бы умерли они, а заодно и те уродливые мальчишки, и все иные злые люди тоже, но Пуфик остался бы жив…!

На следующее утро, раскрашенное впервые возненавиденным солнцем, всё его семейство окутали лапы притворно сыгранного забвения, и Валет с опустошенным сердцем волей-неволей принял игру и поддался его чарам тоже…

Пуфик, любимый и единственный за жизнь друг, постепенно ушел из его памяти и почти — из сердца.

…вернувшееся воспоминание, распавшись по клеточкам, растворилось; Валет, застывший с льющимися по щекам слезами, очнулся и…

Узнал.

Узнал искаженную белую комнату, служащую ему и теперь удушливой одинокой спальней. Узнал преданного белого зверька, безжизненной хладной тушкой лежащего возле его колен…

Узнал затемненное решеткой то самое окно.

Трясущиеся руки, не сходясь пальцами и ошпаряясь о воздух, потянулись, превозмогая нежелание и страх, к шиншилленку. Запнулись. Остановились. Затем, поколебавшись, одними кончиками опустились на твердый чучельный бок, приглаживая желтушно-чахлую взъерошенную шерстку. Очертили нежные полупрозрачные ушки с узором почерневших сосудов, щелочку насильно закрытого глаза, голый розовый нос, испачканный разводами засохшей крови…

Дом на этом снова тряхнуло; за закрытой дверью послышался жуткий дьявольский рев, стены загремели грудами отваливающимся деревом, а потом вдруг наступила неестественно резкая звенящая тишина. Валет, с запозданием вспомнивший и о Леко, оставшемся в черном коридоре с такими же черными буги-тварями, выбравшимися из потайных подвалов да чердаков, хотел было броситься рыжей собаке на помощь, но, к собственному стыду и слезливому удушью, опять провалился, не решился, перетрусил, не смог.

Сглотнув плотный царапающийся комок, вставший поперек горла, вновь опустил взгляд на спящего белого зверька…

И, невольно отпрянув, отшатнувшись, оттолкнув, вскрикнул: шиншилла, с повизгивающим трудом подняв головку на переломанной шейке, теперь не лежала, а наполовину сидела, немигающе глядя на бывшего друга и хозяина заволоченными мутной пеленой глазами.

Розовые пальчики, судорожно подергиваясь, похрустывая, пытались распрямиться, лапы, изломанные до малейшей косточки, до последнего хрящика, конвульсивно бились, пытаясь, но больше не умея подняться и поднять. Из уголка рта снова, как и каждую ночь до этого, текла дорожка свежей брусничной крови, теряясь меж скудным мехом и белизной измятых больничных одеял.

— Пу… фик…? — губы, очнувшись, прошептали старое позабытое имя без участия мальчика; руки, продолжая неостановимо трястись, испугавшись, устыдившись, возненавидев самих себя, опомнившись, потянулись к белому зверю.

Шиншилленок, заметив это, грустно притих, вывернул под неестественным углом голову, уставился на хозяина прокаженной сине-белой слепотой. Желтые резцы, выглядывающие изо рта, с лязгом сомкнулись, и Валет, попятившись, лишь чудом успел отнять приблизившиеся пальцы, когда грызун, взвыв вдруг истошным режущим воплем, попытался впиться в доверчиво подставленную плоть.

— Пуфик… Пуфик… да что же ты… — слезы возобновили прерванный бег, тонкими ручейками стекая на шею и дальше, обводя кожу щиплющими дорожками иссоленной кислоты.

Маленький мертвый зверик, извивающийся на постели с плачем бессильной ярости, не помнил старого друга. Смешным ручным «Пуфиком» он не был больше тоже — об этом быстро прознало сердце Валета, утонувшее в горькой-горькой кофейной крови.

Шиншилленок, скрипнув кривыми зубами, извернул голову под другим углом; передние резцы, впившись в покрывало, принялись истерично то раздирать, добираясь глубже, выпуская из одеяла спрессованный птичий пух. Среди взлетающих в воздух перьев и волнистой животной шерсти, среди убитых черных уток и белых воробьев Валету навязчиво чудились крохотные ломкие косточки пташьих или мышиных запястий, что, поднимаясь до последней точки, не опускались обратно, а просто бесследно таяли, осыпаясь на кровать сереющей пеплой трухой.

Поверженный Валет, преданный всеми и до конца, рыдающий Валет, обхвативший руками голову, готов был сдаться.

Несуществующее время стекало сквозь пальцы, оставляя глубокие кровяные порезы, пока он ничего, абсолютно ничего не мог изменить! Леко был где-то там, близко и далеко, и не мог объяснить, о каких «незавершенных делах» говорил… Не мог сказать, что он, натворивший бед бестолковый мальчишка, однажды лишившийся жизни, должен был сделать теперь! Не мог разъяснить, о каких «привязанностях» шла речь, не мог разъяснить ниче…

Синий взор, одновременно прояснившись и угаснув, упал на стенающее одержимое животное, теперь вовсю пытающееся отгрызть себе переднюю правую лапу. Ответ, пронзив навылет душу и кости, пришел сам собой.

Когда-то давно в прошлом мире маленький Валет уже предал Пуфика, своего бедного старого друга, из-за эгоистичной привязанности и нежелания расставаться лишив того возможности уйти и узнать новую жизнь в ином месте, подарившем бы, возможно, ему и новое тело. И даже сейчас, после собственной познанной смерти, так ничему и не научившись, он продолжал делать ровно то же самое…

Разгадка оказалась столь броской, столь яркой, столь очевидной, что сердце, запечатав клеймом, прожег острый гложущий стыд за сотворенную слепую глупость. За то, что кто-то другой мучился по его вине, превратившись в пустое, безмозглое и бездушное умертвие, страдающее сильнее, чем непутевый слабохарактерный недоросток мог себе представить.

— Прости меня, Пуфик… — сбивчиво прошептал он, до́ крови закусывая поджатые бледные губы. — Прости меня, милый мой друг!..

Белый зверь, ослепленный грызущим изнутри дьяволом, ни на секунду не оставляющим в покое, не понял и не услышал.

Кровоточащее сердце Валета почти остановилось, когда, обмотав руки наспех порванной простыней, он бережно, стараясь не смотреть и не чувствовать, потянулся к мертвому зверьку. Обхватил его муторно-хлорной тряпкой, превращенной в погребальный саван, сжал крепче пальцы и, стараясь не поддаваться ревущему животному визгу, запер Пуфика, Пуфиком быть переставшего, в прежней коробке, плотно захлопнув ту крышкой.

Нашептывая колотящиеся в висках молитвы, отчаянно ненастоящие, непринятые у оставшихся доживать и проживать людей, неправильные и извращенные, мальчик запеленывал коробку белой простыней — круг за кругом, круг за кругом, повязывая сверху тугой двойной узел. Коробка дрожала, тряслась под потугами зверя, пытающегося пробиться и выбраться на волю, но простыня, плотно прилегающая к бумаге, заглушала звуки, донося до ушей один лишь слабый шелест, скрежет и покромсанный переулочный вой.

Тесно прижав к груди тоскливый бумажный гробик, Валет встал с постели, оглядел собственный гробик-комнату с безразличной пустотой и бегом, стремясь перебороть копошащееся в убитом мясе желание остановиться, бросился к двери.

Дернул, стискивая зубы, за холодную медную ручку…

И, накрепко зажмурив глаза, одним решительным шагом переступил зазывно взвизгнувший порог.

========== Сон седьмой. Прощай, старый друг ==========

Когда Валет решился отворить глаза, коридор встретил его оглушительной сквозной тишиной.

По стенам, истерзанным бороздами острых когтей, никто не ползал, вселяя колючий страх перевернутым вверх тормашками взглядом горящих голодных глаз. Темнота, из которой недавно выступило мохнатое черное чудовище, развеялась, клубясь теперь вытонченно-серой, танцующей в свете разгоревшихся люстр пылью. Чавкающая болотом ковровая дорожка обернулась обыкновенным жестким ворсом, больше никак не отзываясь под несмелыми шагами обутых в дырявые кроссовки ног. Змеи-перила замерли тоже, став мертвыми деревянными планками, и даже лестница, прекратив вытягиваться и дышать, просто лежала да зияла узенькой черной площадкой ровно одним этажом ниже.

Леко, червонной борзой собаки с обвислыми лохматыми ушами, нигде не было видно.

Валет, ощутивший укол нехорошей чугунной тревоги, но слишком страшащийся выдать свое присутствие, тихим шепотом позвал новообретенного друга, не решаясь поднимать голоса выше ватно-бумажного шелеста. Сердце при этом наотрез отказывалось верить, будто с Леко, что был здесь всем и всегда, могло что-то случиться; Валет вообще не знал, мог ли повторно погибнуть тот, кто уже однажды пересек грань между жизнью и смертью. Тем не менее усиленная волна тревоги ударила его, обволокла, подтолкнула нетерпеливым шипением в спину, заставляя покинуть отрог двери и ступить на уводящий вниз ступенчатый каскад…

Дом, странно притихший и посветлевший, по-прежнему хранил молчание.

Никем не тронутый и не замеченный, продолжающий ступать как можно тише, Валет миновал пару ступеньковых извивов, заблудившись между счетом и жгутами чуть притупившихся чувств. Здесь, под сумраком опять резко погасших ламп, его ждал новый неприятный сюрприз: монструозная четырехъярусная лестница, по которой они с Леко поднимались, раздробилась.

Ступени, должные повторять преодоленный ранее путь, уперлись вовсе не в нужную площадку, а в невесть откуда взявшуюся тупиковую каморку, огражденную с двух сторон кривыми толстыми застенками: за спиной оставался покинутый этаж с выбеленной комнатой-могилой и еще лестница на самый верх, где Валет никогда не бывал. Справа и впереди высились мрачные глыбы выросшей преграды, и лишь одна-единственная дорога оставалась доступной теперь — тесный мурующий коридорчик, ведущий налево. Там, в самом его конце, вязким белесым пятнышком маячил тусклый свет, облачившийся в одежды последней из покинувших надежд; Валет, покрепче прижав к груди картонный запеленатый гробик, сдавшись и проиграв, действительно отправился туда.

Бредя, сутулясь, под грузными взглядами уродливых картин, развешанных на стенах и потолке, он верил, что вот-вот кто-нибудь выберется навстречу, явится из темноты, напрыгнет сзади, сойдет с полотна, протягивая жилистые крючья пересушенных лап… Но шаг за шагом всё так же проваливались в лишенную звуков пропасть, а ничего не происходило. Коридор, окутанный флером черного одеяла, спал.

Белое пятно, заманивающее удочкой подводного удильщика, долго не приближалось, долго колебалось в одной и той же плоскостной точке, вселяя страх набрести в итоге на мираж, хитрую иллюзию, заводящую в жерло смеющейся трубчатой паутины.

Мальчик с нависшим над спиной призраком уходящего времени продолжал ступать дальше, ускоряя и ускоряя шаг, пока ноги не перешли на неровный запинающийся бег. Но вот, когда паника почти полностью подчинила его себе, свет, трепыхнувшись, внезапно приблизился, брызнул в глаза, охватил худую обессиленную фигурку, погружая в изощренную белоснежную мглу.

Валет, беззащитный и незрячий, выпростал вперед свободную руку, торопливо сбавив ход; шаги потонули в чем-то мягком, густом, рясково-рунном, но льющийся в лицо свет был столь ярким, что терзал даже сквозь плотно зажмуренные веки, не давая разобрать ничего. Испуг вновь завладел всем забившимся мальчишеским существом; сердце, истончающееся с каждым отстукнувшим мгновением, заколотилось подбитой птахой…

Следующий же шаг едва не стал для Валета последним.

Лишь чудом успел он ухватиться пальцами за вынырнувшую из пустоты опору, лишь чудом не рухнул в поджидающий скат оборвавшегося коридора, переломав на ступенях кости да разбившись о твердый гранитный пол. Коробка от толчка пошатнулась, выскользнула из руки и с отраженными от стен ударами покатилась, подпрыгивая, вниз.

Валет, в ледяном ужасе вскричавший, позабывший о рычащем тигрином свете, распахнул глаза, бросившись следом за коробкой прежде, чем хоть что-нибудь заметить и понять.

Ступенька за ступенькой сбегал он по лестнице, ведущей в темень первого этажа, ступенька за ступенькой нагонял подскакивающую в воздухе коробку, обещавшую вот-вот угодить в провал между столбцами перил.

Свет, отпрянувший вместе с отвернувшимся детским страхом, рассеялся, поднявшись, под высоким потолком, окутанным млечно-простынной дымкой.

За спиной, чем дальше мальчик забегал, тем истошнее доносились пробуждающиеся скрежещущие звуки, что-то колотилось, царапалось, бухало одной деревянной колодкой о другую. Плакало и трещало мириадами крошечных дыр, точно от растерзанной в клочья хлопчатой тряпицы.

В какой-то момент лестница, глухо охнув, подчинившись кому-то еще, прогнулась под чужой надавившей поступью, но Валет не заметил и этого.

На самом краю перехватил он влажными от волнения пальцами драгоценную коробку, на самом краю притянул ту обратно к себе, крепко-крепко зажимая возле груди. На самом краю дозволил взмыленному телу мимолетную передышку…

Прежде чем осознал, что был здесь не один.

Тяжело и неповоротливо, выныривая из одного кошмара и тут же с головой погружаясь в другой, Валет обернулся, держась непослушной рукой за матовый изгиб деревянных поручней. Глаза его отчаянно шарили по стенам, ступеням, скрытому туманом потолку, сереющему далеко внизу полу, но не находили ровным счетом ничего: дом по-прежнему представлялся пустым…

Представлялся, только мальчик теперь уже знал, что за игру тот вел.

Кроясь в незримой хищной тени, вездесущие преследующие призраки корчили оттуда рожи, глумились, изгалялись, подбрасывали безгоды и подстраивали ковы. Меняли местами лестницы, выращивали из ничего препоны, рисовали лживую правду смурыми красками, костяничным табаком да пущенной кровью. Оживляли всё равно мертвых мертвяков, стирали и заново воскрешали воспоминания — весь дом, весь этот мир радушно принимал изгоев из других уголков отлученных мирозданий, но выпускать — не выпускал. Никого. Никогда.

Канарейка, поднявшая бунт против клетки, чьи прутья гноились подкрашенной фломастером позолотой, становилась птицей опасной, возмутительной, достойной разве что наказания и еще более прочного, более безжалостного замка.

Надеясь выиграть хоть несколько минут до того, как черные твари повылезают из своих тайников, Валет, стараясь глядеть строго под ноги и никуда больше, теснее прижал к себе шкатулку-могилку и, вышептывая на ходу еще одну перевернутую молитву, обращенную к тому Богу, которого никто здесь не ведал, со всех ног помчался вниз. Он перепрыгивал через бортики ступенек, спотыкался, падал, но, быстро поднявшись обратно, не обращая внимания на ссадины, боль и ушибы, бежал дальше и дальше, отказываясь поднимать лицо и смотреть.

Наверху снова принялось шуметь, выстукивать, топтаться, гомонить. Стекло дребезжало и, надуваясь бычьим пузырем, позвякивало, стены, сокращаясь, скрипели, позади хрустели высохшими позвоночниками ступени; Валет не оборачивался, не останавливался, не слушал…

До тех пор, пока ему под ноги не бросилось что-то маленькое, исхудалое, похожее на вырезанного из бруска кукольного болванчика.

Валет, новым чудом не разбивший головы, а всего лишь поскользнувшийся, оступившийся, упавший на подрезанные колени, резко вскинулся, выхватывая из клубящейся белой темени странное одинокое существо, что, жестикулируя тонкими ручонками-ножонками, стояло тремя ступеньками ниже, задрав лишенную лица головенку.

Со всех сторон, как ни посмотри, существо это и правда являлось куклой. Грубо сделанной и незавершенной деревянной куклой.

Валет, побледнев, но нахмурившись, шагнул к той навстречу. Кукла осталась стоять на месте. Маленькая тщедушная кукла, что, несмотря на зловещую призрачность, оставалась всего-навсего сомнительно одушевленной игрушкой, не более того. Уж с ней-то он мог справиться!

Преодолев следующий шаг, мальчик, еще больше отвердев, похолодев, отступил в сторону, желая обойти живое препятствие и лишний раз не сталкиваться с ним, но стоило ему пошевелиться, как болванчик, загремев беспорядочно колышущимися руками, повторил его движения точь-в-точь, встав ровно напротив.

Валет, вопреки переминающемуся во внутренностях испугу, разозлился.

Всё еще не собираясь связываться с прицепившейся настырной игрушкой, он вновь обошел ее, вновь попробовал тронуться дальше, но кукла, синхронно скопировав движения, опять блокировала путь, продолжая потрясать руками-дощечками.

— Уйди, — мрачно буркнул он, стискивая свободный кулак.

Кукла ничем не ответила и с места, конечно же, не сдвинулась.

— Уйди с моей дороги! — повысив голос, повторил мальчишка, и снова ничего не произошло.

Тогда, поддавшись замешанному на вспылившем раздражении порыву, Валет, как следует замахнувшись ногой, пнул деревянного болванчика и, надеясь, что хоть это возымеет толк, ринулся вниз по освободившейся лестнице дальше.

Перескочил пять ступенек, десять, семнадцать…

И опять перед ним вырос, перекувырнувшись жуткой неваляшкой, проклятый деревянный болванчик, только на сей раз — в три раза больше предыдущего. Эту куклу уже нельзя было прогнать простым пинком. На выструганном второпях лице над зачатками рта и носа поблескивали нарисованной красной краской злобные раскосые глаза.

— Отойди… — Валет хорошо понимал, что просить не имело толку, но надежда обжигала ребра, и он, подчиняясь, просил. — Да отойди же ты, прошу тебя! Дай мне пройти!

Красные глазенки вспыхнули ярче. Худая, едва заметная линия рта, начертанная черным угольным карандашом, растянулась в подобии улыбки; к изумлению Валета, кукла, изобразив неуклюжий шутоватый поклон, и впрямь откатилась в сторону, открывая зияющий бельмистой белизной путь.

Неверяще покосившись на выструганного человечка, так и застывшего в позе сгорбленного поклона, мальчик настороженно сделал один шаг вниз. Затем — еще один, нагоняя марионетку, что очутилась рядом на одной с ним ступеньке, продолжая с остекленевшим выражением таращиться в пол…

Валет, приободренный странным неестественным чувством, перемешанным с крупицами тренькающего удушья, сорвался на бег.

Опять лестничные излеты сплошной слившейся массой проносились под подошвами, опять сердце молотилось в висках, опять в груди, толкая иллюзией пробившихся голубиных крыл, теплилась струящаяся надежда.

Оставалось всего ступеней двадцать до победного финала, когда притихший дом, с дьявольским хохотом сбросивший притворную личину, нанес ему подлый удар в спину. Удар болезненный, мучительный и настолько сильный, что ноги Валета разом подкосились и остановились, намертво врастая в приклеившую перекладину: чужой знакомый взгляд, опаляющий надрывным огнем, оставил печатный сургуч на коже между лопаток.

Боясь поверить тому, что и так уже знал, мальчик раздавленно, ступая по самому острию шипа бархатной розы, оглянулся. Грудь его взметнулась заводной кукушкой, сердечный комочек закачался маятником, мысли расплылись пара́ми отравленной мги. Радость, вспыхнувшая в первый отрезок мгновения, стремительно улетучивалась, превращаясь в больное испаринное смятение…

Десятком ступенек выше, улыбаясь доброй мягкой улыбкой, стоял Тай.

Золоченые локоны певчего мотылька свалялись, потускли, окрасились веснушками застывшего багрянца. Лицо светилось покойницкой белизной, под грустными дождливыми глазами залегли темные мешки набухших теней. Этот Тай казался другим, чужим, слишком не таким, слишком похожим на насаженного на лески ярмарочного шута, пляшущего по залитой помоями арене.

Еще чуть позже Валет понял, что губы этого Тая были заштопаны бубново-красной стегающей ниткой.

Постояв так, но ничего не дождавшись, юноша-соловей исказился, пошатнулся, протянул дрожащие безвольные руки, тщетно стараясь дотянуться до застывшего внизу ребенка. В сером взгляде, лишенном прежней безоблачности, проскользнул отпечаток насмешливого понимания.

«Не узнаешь меня?..» — четко и ясно, будто стук дождя по железной крыше, услышал вдруг Валет.

Тай, чьи губы стягивала алая нить, не мог говорить, но мальчик никогда бы не спутал этот голос — он, в отличие от тела, оказался настоящим. Не просто хранящим блеклое сходство, а тем самым, от которого шла дурманом голова; только вот сейчас в голосе, что всегда хранил в себе лепестки легкой весенней грусти, сквозила одиноким ветром жестокая ледяная тоска.

«Не могу сказать, что виню тебя, милый мой Валет…» — тело призрачного соловья, не получившего ни ласки, ни спасения, стало медленно истлевать; стопы окутала мучнистая хмарь, снегом спустившаяся сверху, а затем, обвившись змеей, поползла и по голеням, и по бедрам, и по животу, превращая реальную или нереальную плоть в беспроглядную прозрачность.

«Или… — пока еще видимые серые глаза окончательно угасли; лишь искорки печального сомнения остались дотлевать в них, — неужели же ты больше не мой Валет?..»

Неверие, нахлынувшее было на Валета прибойной штормовой волной, треснув, разбилось. Перед глазами расплылось, по щекам, оставляя шрамные дорожки, заскользили кристаллики слез.

— Твой! — подбираясь всем телом, вскричал он, делая отчаянный рывок навстречу отлетающему мотыльку. Его, только его мотыльку!

Как мог он не поверить, как мог взаправду не узнать милых сердцу черт?! Как мог принять родного прекрасного юношу за кукольную подделку, как мог окунуться в горькое предубеждение?!

Как мог настолько позабыть, где продолжал быть…?

Его пальцы почти коснулись оставшегося неподвижно улыбаться Тая, когда будто все до последнего стекла в доме, покинув рамы, рухнули наземь, оглушив дребезжащим звоном тысячи тысяч погостовых бубенцов; мальчик, инстинктивно отдернув руки, зажал обещающие вот-вот разорваться и хлынуть потоком крови надруганные уши.

Закричав от пронзительного визга, троекрат умножающегося в черепном сундуке, он невольно согнулся пополам, попятился, припал на колени. Стекла, вибрируя взрезанно-дельфиньей частотой, продолжали биться и звенеть, биться и звенеть, разрывая хрупкие ткани рассудка, заставляя захлебываться в пунцовом металлическом океане.

Валет одновременно чувствовал и не чувствовал, как круг за кругом снималась, рушилась, отделялась от орбиты его беспомощная планета-голова, в затопленном пожаре проваливаясь в разверстую черную дыру, где ждала огромная голубая комета.

Ноги обернулись переломанными, по всем суколенкам истерзанными штырями. Тело отяжелело, обмякло, воля пересушенной солнцем рекой покидала пригревшие вены. В ушах, висках и остатках трезвой крови запели безглазые касатки с зашитыми синей ламинарией клювами…

А потом всё внезапно прекратилось.

Кровь ударила обратно в русла капилляров, черно-белые киты, недовольно стуча хвостами, затягивались в открывшуюся воронку. Головная планета, выровняв ход, остановила бунт, нехотя возвращаясь на привычную ось собственного полярного притяжения.

Дом опять сотряхнуло до самого основания деревянных да трубных костей. Со всех сторон, изо всех пыльных уголков донесся налитый животной яростью вопль, а затем…

Затем десятки, сотни, тысячи страшных маленьких деревянных человечков хлынули на лестницу обезумевшим потоком, несущим на ходящих ходунами плечах смерть, смерть, одну только белоглазую навью смерть: прожорливую, безвыходную и на сей раз — невозвратную.

Призрак Тая растаял, будто никогда и не появлялся под сводами кишащего кукольной чумой дома; лишь на истоптанной ковровой дорожке, рассекая красное — красным, осталась тонкая влажная ниточка.

…Валет, теряя над собой последний шаткий контроль, закричал.

Буги-твари, обряженные в дерево резных игрушек, неслись на него, скалили клацающие зубы, визжали, трясли головенками, гремели сонмом уродливых косолапых ножек, а он, впадающий в пучину сумасшествия мертвый ребенок, как проклятый стоял на месте и исступленно кричал, запрокинув к потолку голову, впившись ногтями в виски, вырывая клочки осыпающихся русых волос.

Кричал, когда саван злобных хихикающих чудищ почти сомкнулся вокруг.

Кричал, более ничего не замечая, когда над макушкой его, преодолев два с половиной десятка ступеней единым мощным прыжком, пролетела матерая красно-рыжая собака, смявшая лапами первый вал истошно заголосивших марионеток.

Кричал, когда Леко, вскинув окропленную кровью морду, взвыл ревом базальтового дракона, и дом, захлебываясь бессильной злостью, вторил ему в ответ гортанным рыком выуженных из земли мертвецов.

Кричал, кричал, кричал…

И только сильно потом, лишившись почти всего себя, не сумев больше выдавить ни всхлипа, грузно привалился спиной к покачнувшимся перилам, вперившись опустелыми стекляшками на оскалившего пасть рыжего пса. Пса, что теперь мог поспорить размером с самым ражим, самым древним конем-тяжеловозом. Косматый, с горящими рдяным пламенем глазами, Леко демонстрировал врагам острые желтые клыки, выдыхал стрекочущие черным дымом искры, и куклы-черти, чуя пришедшую за ними погибель, с шипением отступали, прячась за спины друг другу в верещащей суматошной толчее.

Собака, вынырнувшая из глубин преисподней, и впрямь перекинулась двойником кошмарного огнедышащего дракона.

Неистовствуя, громадный зверь ударил лапой, порождая вибрацию сотрясшей всю лестницу дрожи. Куклы, визжа, хватаясь за соседские конечности, пытаясь удержаться крохотными слабыми пальчиками, горстями валились сквозь прорези в перилах, рассыпаясь на полу отколдованными щепками и поленьями. Чары, слепившие их, иссякали, отпуская заточенные во мрак обесцвеченные души.

Там, где разбивалась каждая марионетка, пол заливала лужа мерцающей позолотой жидкости, что капля за каплей иссыхала, складываясь в причудливый сияющий сгусток. Сгусток, переливаясь всеми оттенками солнечного серебра, поднимался выше, выше, и уже возле самого потолка принимал форму прекрасного, как утренняя заря, юноши с печальной улыбкой и парой снежных крыльев за спиной… Взмах бабочки — и тень юноши бесследно исчезала, только дом сочился оголенной раной, а уцелевшие куклы, повернувшись к ревущему псу спиной, отчаянно карабкались по ступеням наверх, пытаясь избежать невзнароком страшащей участи: тьма, зашитая в них, более всего пугалась освобождения, пропитанного теплым ласкающим светом.

Но Леко, нагоняя пищащие игрушки, не позволял тем уйти.

Негодуя, червонная борзая выдыхала клубы раскаленного пламени, плавящего и лестницу, и стены, и саму пустоту. Выдох за выходом — и уймы нескладных человечков, став горсткой пепла, взметались кверху окрыленным белизной хором, пока дом, стеная, не согласился, наконец, принять навязанные чужие правила, отозвав своих слуг обратно в чистилище: в одно мгновение куклы упали замертво, неподвижные, неодушевленные куски дерева и нанизавшей железной проволоки. Тряска, идущая из-под земли, прекратилась. Белая дымка, развалившись по лоскутам, развеялась…

Внизу, в засыпающей темной прихожей, распахнулась входная дверь.

Дом, хоть и навсегда сохранивший в мстительном деревянном сердце пристыженную обиду, принял свое поражение.

🐾

Небо, темно-темно синее, как густое черничное варенье, пролежавшее много лет в банке из непрозрачного стекла, пока еще купалось в ночи, но скоро, слишком скоро на горизонте обещала раскинуть шали первая предрассветная завеса.

Бумажные звезды, лениво перемигиваясь, кружили в вышине; некоторые из них, устав от монотонной бесконечности, уплывали, разгораясь, куда-то в неведомую даль, притворяясь потерянными в космосе железными спутниками.

Кустарники, пригнув к земле косматые лапы-листья да подогнув корни, глядели запрятанными в дремучую глубь ягодами. Они, как и странствующие звезды, не были ни на чьей стороне, а потому, не строя препятствий, пропускали несущуюся широкими скачками огромную огненную собаку вперед, по ведомым одной лишь ей делам.

На спине борзой, чьи глаза разжигали безлунный сумрак растревоженными углищами, сидел хрупкий детеныш, смотрящий на всё кругом так, точно встречал свой самый первый, а заодно и последний в жизни день.

В одной руке он стискивал сверток из запачканных белых простыней, другой держался за длинную рыжую шерсть, крепко-крепко сжимая жесткие пряди в окоченевших пальцах.

Несмотря на то, что эта ночь, как и тысячи других до нее, выдалась теплой, мальчик, бледнея лицом, мерз.

Собака держала путь далеко на восток, преодолевая холмы и реки, мчась выпущенной с тетивы пламенной стрелой, без устали перебирая сотрясающими землю лапами.

И она, и мальчик, что не позволял уставшим векам сомкнуться, не проронили ни звука с тех пор, как тронулись в путь: каждого из них накрывала тень собственных тяжких дум.

Когда еще одна звезда, покинув отведенное место, оставила небосвод, червонный пес, плавно сбавив шаг, остановился посреди дикого поля, проросшего нежной влажной травой…

На другом его краю, переливаясь белыми свечами порхающих в невесомости душ, застыла вечно живая и вечно мертвая, вечно старая и вечно юная космическая трещина.

Валет не спрашивал Леко, что с тем случилось, почему он вернулся или куда пропадал. Не спрашивал даже о том, кто тот таков на самом деле — ответ бы всё равно не уместился в шатких стенках человеческого рассудка, пусть даже и капельку, совсем капельку расширившегося после первого посмертного путешествия.

Не спрашивал он и о том, что должен был сделать: сейчас ему казалось, что он больше никогда не сможет говорить.

Леко пригнулся, помогая маленькому наезднику спрыгнуть со своей спины, и, отойдя в сторону, улегся в тени залитых звездным светом холмов, наблюдая за мальчиком палящими красными глазами. Странный, непостигаемый, он тем не менее как никогда прежде походил сейчас на обыкновенную собаку — смирную, уставшую, дремлющую возле теплого очага, но продолжающую краем глаза приглядывать за хозяином, пока сон не сомкнет ей веки.

Собака без хозяина — не собака, а волк.

С хозяином же она однажды сможет стать перерожденным драконом.

Руки Валета, наугад выбравшего место, крупно тряслись, испуганно погружаясь в холодную стылую землю. Пальцы, выдергивая траву и противящиеся коренья, погружались, исходясь на ссадины да кровь, всё глубже, горсть за горстью вычерпывая плотную темную почву, сбрасывая ту в неаккуратный растущий сугроб. Дальше, больше, шире, впитывая и поглощая затхлый сырой запах, пропитывающий до самых костей — земля ощупывала касающиеся себя персты, знакомилась с ними, безмолвно спрашивала: не их ли хозяин придет к ней, не он ли останется коротать долгие дни и ночи во чреве ее?

Подходящая ямка давно была готова, но Валет упрямо продолжал копать, страшась того, что последует, как только руки остановятся хоть на миг. Он копал и копал, копал и копал, пока из тени холмов не донеслось тихое, жалостное, понимающее:

— Довольно, дитя. Пора. Делай, что тебе должно сделать.

Валет, вздрогнув, замер. Пальцы скривились под натиском прошедшей насквозь наэлектризованной судороги. Свежевырытая могилка, отворив черную пасть, нетерпеливо ждала, неслышно причмокивая.

Стены, до этих пор огораживающие, по-своему спасающие надломанный детский рассудок, дабы безумие окончательно не забрало его, пошатнулись, со стонущим пыльным грохотом обвалились. Слезы, ударив соленой волной о край, новым гротескным потоком полились по ваксовым щекам.

— Я… я не… не могу… не могу… я… — задыхаясь, захлебываясь, отрицающе мотая головой, вскричал мальчик, в слепой беспомощной надежде оборачиваясь к рыжему псу. — Не могу, Леко! Слышишь?! Не могу… его здесь… оставить…!

— У тебя нет выбора, — печально отозвалась огненная борзая, отрывая тяжелую морду от сложенных передних лап. — Ты должен.

Леко, круг за кругом становящийся его стражем-спасителем, на сей раз отказывался помочь. Или, возможно, просто не мог: не от всего возможно спасти, не от всего возможно защитить. Через многие, слишком многие вещи каждый должен пройти сам, искупиться, постичь, извлечь свой урок, запомнить на вечную вечность.

Валет, к собственной досаде, откуда-то знал, понимал это. Не хотел, ненавидел и себя, и Леко, но, наперекор боли и обиде, понимал.

Размазав грязными ладонями слезы, он взял в руки коробку, скрытую пеленой перепачканной простыни. Зверек, уставший от бесплодных попыток выкарабкаться наружу, давно уже лежал тихо, не шевелясь, словно бы со смиренной готовностью ожидая грядущего сна, а за тем — обещающего когда-нибудь случиться следующего путешествия.

— Прости… — губы, разбитые и отяжелевшие, еле-еле соглашались разлепляться. — Прости меня… за всё это прости… прости, прошу тебя, Пуфик…

Слезы лились, лились, лились. Сердце болезненно ныло, коля засевшей занозой, горло душила холодная длань стоящей позади левого плеча терпеливой смерти.

Трясущиеся руки, подталкиваемые заждавшейся костной старухой, попытались донести, довести до конца, аккуратно уложить коробку на днище разрытой ямы, но, переволновавшись, взмокнув, не справившись, неосторожно разжались, и картонный гробик, выскользнув из пальцев, с глухим ударом рухнул вниз сам — криво, перекошенно, ребрами вверх.

— Прости… — как заведенный повторял остекленевшим шепотом Валет, раскачиваясь взад и вперед на корточках. Сил притронуться к коробке еще раз у него не было. — Прости меня. Прости…

Оставив гробик так, как тот лег, мальчик, отворачивая лицо, ни за что стараясь не смотреть, принялся горстями зачерпывать землю обратно, засыпая вырытую могилку резко пахнущим кучерявым курганом. Когда же последняя горсть легла на предначертанное ей место, за согбенной детской спиной бесшумно вырос поднявшийся Леко.

«Теперь, думаю, ты готов, дитя», — в старой привычке, не раскрывая пасти, проговорил бесплотным голосом в голове он.

Валет, заточенный, завязанный, запрятанный в клубок черноворожейной пряничной пряжи, забыв держаться за ведущую к выходу шелковичную нить, отозвался далеко не сразу. Медленно и без всякой цели да смысла плавал он там, среди беспримерного, грозного, опасного, напоенного болезненной вечной тоской. Долго барахтался в разлившемся северном море, стараясь и вместе с тем не стараясь доплыть до скользкого ледоходного берега.

Потихоньку, впрочем, одна льдинка складывалась с льдинкой другой, образуя скользкий да белый мост, голова становилась легче; печаль, поначалу выселившая все прочие чувства, скукожилась маленьким янтарным желудем, бережно закопанным на топком песчаном дне…

И тогда, недоуменно нахмурив на переносице брови, Валет, вскинувшись и обернувшись, спросил:

— А как же Тай…? Где… он?

Огненный пес, не сказав в ответ ни слова, напряженно и сумрачно отвел взгляд.

— Леко…? Что ты…? Где… где Тай…? Что с ним?! — тревога, молниеносно облачившаяся в шкуру ощетинившегося тернового страха, выплеснулась надломленным стылым криком: Валет больше не хотел никого терять.

Никогда.

Ни за что!..

— Он… не придет, — прорычал червонный пес, отказываясь глядеть на перекосившегося и исказившегося из самой своей глубины мальчишку. — Тай… Тай не справился, Валет.

========== Аркан третий. Инфернум. Сон восьмой. Тай ==========

Мне тебя не хватает, знаешь?

И за тысячу долгих лет

Горькой вспышкой в ночи пылает:

Вот ты был, а теперь тебя нет.

В твоих пальцах поет гитара.

В моих пальцах — огонь погас.

Наплетает заклятье Мара;

Всё случится по-новой.

Раз —

И забыло осколки сердце.

Два —

Запелёнатый лес в глуши.

Ты меня позабудешь, верно?..

Так хотя бы сейчас…

Дыши.

Осень бросала в лицо желтые листья и отломанные острые ветки. Ветер, промозглый и колючий, трепал худую одежку, располосовывая кожу под ней невидимыми шрамами. Такой же стуженый ветер гулял и в просторах его сердца — Тай опять был один.

Вскорости после рождения брошенный матерью, не знающий ни ее, ни отца, он привык к своим верным друзьям — пустоте, холоду и бескрылой бойкой синице, что, прозябая в створках души, напевала тоненьким тенором грустные-грустные песни о недосягаемости синего неба да желтого солнечного тепла. Лишь к одиночеству, следующему по пятам приблудшей лишайной собакой, мальчик привыкать не желал.

Никто не любил его — грязного уличного бродягу, не имеющего ни постоянного крова, ни приличной одежды, ни умения самостоятельно постоять за себя. Иные бродяги да беспризорники на горьком опыте учились отращивать толстую шкуру, надевать ядовитые колючки да волчьи клыки, давать сдачи, отгораживаться броней не многим хуже бьющих слов. Приобретали мастерство виртуозно красть, смеяться над всякой моралью, обводить вокруг пальца сытых одомашненных дураков — таланты, которыми награждают своих выкормышей замусоренные суровые подворотни, помойные вороны да гнойноглазые блохастые кошки.

Тай, не способный ни украсть, ни вымолвить ни одного беленистого слова, давно стал для остальных забавной белой вороной, напрашивающейся на удары-издевки хотя бы уже тем, что просто прошла мимо, казав из гнезда потешный бесцветный нос. Слишком хрупкий, слишком мягкосердечный, слишком добрый — лишь чудом дожил он до восемнадцати лет, избрав заместо пути боли да разбоя путь другой, более тяжкий, зато милый фарфоровой птичьей душе.

Отыскав на шестнадцатилетие на городской свалке брошенную сломанную гитару с выдранными струнами, юноша потратил пару лет на ее починку. Медленно, но тщательно сплетая изрезанными пальцами тугие стержни, раскрашивая, разрисовывая, вплетая в старое треснутое дерево собственную разделенную душу, он отдавал всего себя своей первой робкой любви.

Когда же дело было завершено — некогда мертвый инструмент вспыхнул воскрешенной волшебной мелодией, привлекая к юноше с добрым сердцем толпы удивленно прислушивающихся людей.

Усевшись под ветвями озябшего клена или стеснительной липы, прикрывающей голыми ветвями жгучую наготу, Тай дарил серому сонному городу живительное майское тепло. Выплескивал звонкими брызгами, цветными радугами, мерцающими звездами хохочущих лучей. Осень обретала немыслимые цыганские краски, прохожие, улыбаясь, невольно останавливались, зачарованные магическими звуками двух соединившихся одиноких душ.

Юноша и его подруга, вопреки друг другу, по-прежнему хранили особенное неразрывное одиночество: каждый свое. Тай, не смея в том признаться, грезил о прикосновении чужих живых ладоней, что, приласкав, уведут его с собой, даровавнастоящий, никогда прежде не знаемый дом. Гитара, согласившаяся служить человеку, что вернул ей жизнь, холодными ночами, пропахшими лужами да разлитым машинным маслом, вспоминала о том, кто бросил ее. Но нет, нет…

Он вовсе не бросал верной спутницы, своей гордой прекрасной красавицы, не бросал. Измученный мечтой о свободе, уверившийся, что бренная земля недостойна райских трелей его прелестницы, он добровольно закончил жизнь в петле толстой сырьевой веревки. Гитару, никому более не нужную, но еще сохранившую взращенное элегантное очарование, перепродали.

Новый человек тоже понравился ей, и постепенно, мелодия за мелодией, она открывалась перед ним всеми доступными глубинами, кокетливо флиртуя струнами ранимой очеловеченной души.

Однажды, поздней лунной полуночью, орошенной первым в году снежным пушком, пылкая подруга и любовница поведала музыканту ту самую песню, что в прошлом сгубила бывшего ее возлюбленного.

Наверное, на сей раз то было всего лишь любопытством — что сделает этот человек, как станет жить дальше, познав вкус запретного евиного яблока, среди тесных каменных сводов и таких же каменных людей, отказывающихся слышать и слушать правду…?

Спустя два месяца мужчина, прогуливаясь вдоль густотравных железных путей, случайно ступил под поезд, молчаливо грезя умчать вместе с тем до подоблачных парадизных лугов.

Снова грешную красавицу, лишь чуть-чуть потрепанную жизнью, выставили на аукцион. Снова день изо дня опутывала она сердце да душу нового любовника, пытаясь, осознавая и нет, проникнуть в него глубже, дальше, схватить и перешить, напиться кровью, заново сплести свои собственные струны из его синих венозных жил.

К ее удивлению, негодованию и уродливо бряцающей аккордами ярости, третий человек оказался стойким, сильным. С насмешливой улыбкой пресекал он все попытки дьявольской блудницы, и если той случалось заиграться, не видя меры, человек надолго убирал ее на пыльный старый чердак, где, в обществе сонных пауков и ссохшихся в паутинках мух, она коротала месяц за месяцем, бессильно дребезжа от гнева.

Не одну, не две, не три запретных мелодии поведала она своему строптивому господину, выплескивая весь тот яд, всё то отвращение, всю ту злобу, на которую только была способна ее одержимая роковая суть. Никто, никто не сумел бы долго противиться подобному безумству, беспутству, пургаторно-сладкому разложению!..

И вот однажды, замучившись, окунувшись с головой в море выплеснутого алкоголя, мужчина, взвыв самим сатаной, разбил доигравшуюся стенающую любовницу. Он бил ее молотком и ногами, вырывал струны, не замечая хлещущей из собственных рук крови, ревел, плакал, кричал…

На следующий день его забрали и увезли в печальный белый дом с печальными белыми комнатами, запеленав в белую рубашку в кожаных ремешках, а гитара — искалеченная, бездомная, вновь кипящая от пожирающего метастазами гнева — очутилась на свалке.

Долго мокла она под холодными проливными дождями и горошинами глумящегося града, долго терпела скользкие лапы пробегающих по телу крыс да долбящих клювами ворон, долго лежала в зловонных отбросах, презирая и ненавидя весь окружающий человечий мир: лишь она одна была в нем красивой! Лишь она одна была достойна того, чтобы перед ней преклонялись, упрашивая дозволения коснуться кокетливых нежных струн!

Так проходили месяц за месяцем, месяц за месяцем, пока однажды бродячий юный мальчик с тоскливой улыбкой и копной нечесаных грязных волос не подобрал ее, напрасно пригрев возле доброго хрупкого сердца.

🐾

Мальчишка, приютивший ее, совсем еще ребенок, не познавший ни соблазна, ни страсти, не оставлял в душе горделивой красавицы никаких чувств. Не смея отказать ему, позволяя вытягивать из себя какие угодно мелодии, умело манипулируя чужими немытыми пальцами, не знающими ни слуха, ни нот, гитара была готова на многое, только бы не возвращаться обратно на вонючую свалку, кишащую паразитами, нагноением да голодным червём.

Но ни люди, ни вещи не умеют так просто менять свою сущность, переписав самих себя с девственно-чистого ноля: пусть мысли гитары и были далеко, кружась возле сгубленных ею людей, пусть она даже и не замечала мальчишки, любовно оглаживающего ее тулово, чары, соткавшие струнную душу, всё равно крупица за крупицей просачивались наружу.

Всё глубже проникали они в юного Тая, всё стекляннее становился его ясный некогда взгляд, всё чаще он смотрел в невидимые никому другому синие дали, бродя в тени обстриженных городских тополей, принимаемых теперь за ароматные рощи благородных апельсиновых деревьев.

Люди, для которых он поначалу играл, всё так же останавливались, очарованные и восторженные внеземной красотой, но Тай более не слышал их, не узнавал, не понимал, для чего они здесь. Люди, и всегда-то бывшие чужими в его мире, странными, резкими, шумными, пугающими, окончательно обернулись постными бурыми мотыльками, с приходом ночи глупо стучащимися о сжигающий лунный свет.

«Что держит меня в этой жизни…?» — спрашивал сам себя меняющийся к вечеру юноша, с тоской вглядываясь в белое перепутье далеких звезд.

Спрашивал, но, не находя ответа, с каждым днем всё больше серел, выгорая из выдубленного ветрами пустого нутра.

🐾

Одной лишь волей Создателя пережив лютую голодную зиму, Тай окончательно увял.

Деревья юрко покрывались смолистыми салатовыми почками, на окраинах города, торжественно встречая свежее мартовское небо, распушилась цыплячья верба. Желтые головки одуванчиков, с упорством прорастающих даже под слоем скопившегося мусора, пестрели в табачных подворотнях и невзрачных закутках, окрашивая и их осколками чудотворной жизни, тонкими витражиками вешнего тепла.

Лица бездомных стариков и взрослых мужчин будто молодели, морщины сглаживались, в глазах тоже прорастали свежие молодые почки утраченного детства. Некоторые меняли вечную спутницу-бутылку на ласковую мурчащую кошку, благодарно клубящуюся на уютных коленях тех, кто еще недавно швырял в нее камнями, за морочным пологом алкоголя видя в обездоленном ручном звере приносящую беды чертовщинную тварь.

Тая, прежде трепетно и искренне любящего весну, та более совсем не грела. Сердце его огрубело, покрылось злокачественными наростами да неподъемным слоем каменистой пыли. Душа, перевязанная узлами и струнами, воздушным змеем парила высоко-высоко над землей, уносясь за стаями перелетных птиц и забравшихся в поднебесье драконокрылых стрекоз.

Бродяги, волей-неволей знающие друг друга в лицо, часто просили талантливого юнца сыграть им что-нибудь, помочь подсобрать деньжат, прикупить горячего ароматного мясца, чтобы запечь то на костре вместе с аппетитно завернутой в фольговые листья картошкой.

Тай, растерянно изгибая губы в фальшивой улыбке, смурно качал головой, убредая всё дальше от сердца города, где никто бы не знал его, не трогал, не пытался заговорить.

Он отощал до того, что полупрозрачная венозная кожа набухла гармонью ребер, кости таза, обернувшись острыми холмиками, ярко выступили вперед. Руки и ноги, превратившиеся в ветви да кости, едва удерживали легкое тело, напитанное воздухом, не кровью. Синялые обветренные губы покрывали подранные рубцы, глаза, ввалившиеся в череп, горели тускло, блекло, безжизненно и безразлично.

Гитара, всё так же бережно носимая на спине, пригибала к земле месяц к месяцу тяжелеющим горбатым весом.

🐾

Поиск безлюдной пустоши привел Тая к промерзлым бесплодным полям, где местами еще сохранились небольшие сугробики, изрешеченные копотью серых дождей. Из черной да желтой земли, постепенно оттаивающей под старающимися лучами светлого солнца, проглядывали гибкие усики новорожденной травки, смущенно пританцовывающей в насыщенном зеленью платье. Изредка на глаза попадалась стайка колокольно-кубовых подснежников, склонивших чаши-лепестки под грузом сползающей по стройной шейке росистой капли. Прошлогодние пожухлые стебли высохшей мертвой соломы тянулись на долгие-долгие лиги вперед, сколько хватало способности разглядеть, уводя до самого горизонта.

Здесь не встречалось людей: одни лишь птахи кружили над головой да еще редкие, только-только проснувшиеся от зимней спячки насекомые.

Еды и тепла в красивых, но жестоких полях не было тоже.

Днями Тай брел навстречу маячащему в зените солнцу, с каждым часом всё медленнее, всё слабее переставляя ногами. Вечерами и ночами, без чувств падая на голую земь, спал тяжелым тревожным сном, ежась от промозглого духа и сосущей агонии в желудке.

Еще через пару дней ощущение голода покинуло его, оставив в поверившем в полет теле странную радостную легкость.

Той же ночью, когда звезды разгорелись непривычно ярко, настолько приблизившись к земле, что можно было разглядеть их инейно-хрустальные узоры, Тай, едва шевеля руками, притянул на колени свою роковую любовь.

Пальцы, непослушные, онемевшие, обессиленные, пытались перебирать струны как прежде, но звуки получались рваными, громоздкими, уродливыми, печальными. Песня, которую юный менестрель пытался спеть, была слышна лишь ему одному, не отыскавшему мощи вытолкнуть ту сквозь пересохшие стенки воспаленного горла.

Гитара шипела в его объятиях ядовитой змеей, билась, ревела, смеялась и проклинала, признаваясь, наконец, в своем долгом презрении, но юноша, одурманенный преданным чувством, слышал только мелодичный серебристый перезвон, такой же прекрасный, как и в самый первый раз, случившийся под ветвями нагого черного клена.

Ночь длилась вечно, пленяя красотами приоткрывшихся иномирий, на протяжении тысяч лет плещущихся над головами слепых смертных человечков. Восходящие цветы охватывали ароматом фейного меда, лава, бурлящая в венах планеты, старалась прогреть почву, одарив грустного маленького арлекина последним прощальным теплом…

Волшебство, сшитое из космоса и его планеты, всецело принадлежало в этот час Таю, впервые закрывающему уставшие веки со счастливой улыбкой обласканного не-выброшенного ребенка.

🐾

Наутро над полем снова взошло нахохленное серое солнце, укрывшее дрожащими ладонями худое сломленное тельце юного певчего соловья…

Соловья, что больше никогда уже не проснулся.

========== Сон девятый. В пути ==========

— Отвези меня к нему! — позабыв, с кем говорит, требовательно, на грани истерики вскричал Валет.

Леко, глядящий на ребенка сверху вниз огромными красными плошками, горящими котлованом серного Пекла, остался внешне спокоен, и все-таки мальчик заметил, как нервно дернулся длинный косматый хвост, выдавая нетерпеливое раздражение.

— Нет, — пробасил глубоким низким рыком огненный пес. — Я не стану этого делать.

— Почему?! — стиснув пальцы, выше прежнего поднял голос мальчик, готовый, если только понадобится, броситься на того с голыми кулаками. Пускай это бы и ничего не принесло, пускай Леко бы переломал ему все кости одним ударом когтистой лапы, но лучше уж так, чем мучиться пожирающим кострищем гложущего бессилия. — Ответь мне: почему?!

Леко всё знал. Чувствовал. Видел. Чуткий нюх, заточенный не на живое, улавливал каждую эмоцию, каждую искру того, что творилось с мальчишкой — злость, бешенство, отчаяние, страх, панику, мольбу, надежду, любовь… И всё это, перемешиваясь в одной ступке, оборачивалось силой. Той силой, против которой было сложно выстоять даже дышащему пламенем призрачному зверю.

— Потому что я не могу помогать тебе вечно… — наконец, отвернув голову, тихо проговорила червленая борзая.

— Да не нужна мне твоя помощь! Я сам справлюсь! Я просто… — вскинулся было Валет, но, не закончив фразы, смолк. Несмотря на кипящее в груди единственно-возможное решение, несмотря на непоколебимую твердость во что бы то ни стало спасти Тая, он хорошо сознавал, благодаря кому до сих пор оставался жив сам. Если бы не Леко… Скорее всего, он не добрался бы даже до дома на холме. Покровительство Леко было везением, но далеко не его заслугой.

Пес-гефест, уловив мысли притихшего детеныша, против воли смягчился, вновь обернув к тому печальную морду.

— Там — чужая территория. Я не всесилен, дитя. При всем желании я не могу ступить на ту землю. Что ты станешь делать, когда окажешься один? На сей раз я не смогу прийти на помощь, даже если тебя будут рвать на куски.

В мальчишеской груди похолодело, по спине, выкрасившись в синий иней, пробежали мурашки. Валет, нервно сглотнув, выдавил из сжавшегося горла:

— Что это за территория? Чья она?

Собачья морда не богата ни на выразительность, ни на мимику; глаза, тем более лишенные зрачков — тоже. Но и так Валет отчетливо различил тень той каменной угрозы, что глыбой прорезалась в каждой линии, каждой шерстинке, каждом язычке червонного пламени.

— Та земля — обиталище ведьмы. Она появилась на свет задолго до меня, дитя. Чары ее не столь сильны, сколь коварны. Много-много столетний жила она в том мире, из которого ты пришел. Много жизней унесли ее хитрые уловки, пока однажды Создатель, обычно не вмешивающийся ни в чьи дела, не запер ее здесь. Я не стану сражаться с ней, потому что у каждого из нас свое право и свои дороги. Потому что не она тронула тебя, а ты собираешься вторгнуться в ее владения. Я не могу пойти туда, Валет, а смертному не под силу справиться с ней…

Ворох мыслей роился внутри Валета черными глянцевыми букашками. Перебирая шустрыми лапками, насекомые ползали по красным стенкам, слепо тыкались рогами-антеннками, стрекотали крылышками, выискивая спрятанный выход. Букашкам — крохотным и слабым — было страшно: внешний и внутренний миры создавались отнюдь не для них, а они — лишь жертвы, низшее звено, служащее для соблюдения непостижимого и жестокого равновесия, ни для чего-то еще. Не им уготована возможность выбирать, не в их силах строить собственные жизни, не их душам мечтать да парить высоко-высоко, зная, что, постаравшись, смогут преодолеть все моря и стратосферы…

Но если те, другие, избранные да любимые судьбою, не желали ничего делать, то что теряли они, однажды рискнув расправить некрасивые, неказистые крылья?

— Но ведь… Но ведь я уже не совсем смертный!.. — запинаясь, выпалил Валет.

Огненный пес, гортанно осклабившись, наклонил дышащую жаровней голову, заглядывая дрогнувшему мальчишке прямо в расширившиеся зрачки.

— Ты не расслышал меня?! — громогласно рявкнул зверь. — Я сказал, что ты ничего не сможешь сделать! Убирайся отсюда вон, уходи из этого места, пока еще можешь уйти!

— Нет! — разозлившись, тоже рявкнул Валет, уперто уставившись в исполинские клубящиеся сферы, круг за кругом продолжая охолодело думать, что всего одно движение челюстей — и его разорвет пополам; по желтым клыкам каплями скатывалась слюна, зловонное трупное дыхание обжигало бледную кожу.

Зверь, приклацнув клыками, ударил оземь лапой; сам здешний мир как будто покачнулся, прогнулся, покрылся густой бьющейся рябью.

— Почему? Почему ты так привязался к нему?

— Потому что… потому что он… нужен… мне… Потому что он наверняка… наверняка верит в меня! Потому что… просто потому что. Что бы ты ни говорил, я не оставлю его здесь одного!

— У вас разные судьбы, дитя. Ни до, ни после смерти ваши пути никогда не должны были пересекаться! — теряя остатки терпения, вновь проревел Леко. — Уходи отсюда! Возвращайся в близкий тебе по духу мир. Оставь Тая!

— Нет!

— Ты видел тот призрак, Валет! Видел его не просто так! И должен понимать, что уже поздно! Теперь, если только старуха не пожрет раньше его душу, Тай станет одним из нас! Он останется здесь! А ты вернешься в свой мир или куда-нибудь еще и проживешь новую жизнь, позабыв до следующего перерождения обо всем, что приключилось с тобой в прошлом!

— Нет… Нет! — Букашки, что крохотными тусклыми снежинками метались по всему телу, по всем закромкам души, вдруг нашли и выход, и путь друг к другу, соединившись да сложившись в яркую и ярую пургу. В успокоившихся, но не остывших синих глазах залегла тяжелая жилка пульсирующей решимости, обещающая никуда не пропасть до тех пор, пока не воплотит задуманного. — Я верну его. Даже если придется остаться здесь навсегда, я верну его, слышишь, Леко? Даже если ты не поможешь мне — я верну Тая. Мне нечего делать без него ни в том мире, ни в этом, ни в каком-либо другом. Я. Верну. Его.

Червленый зверь, запрокинув голову в бессильной усталости, взвыл.

Небеса, отозвавшиеся удвоенным громовым раскатом, засветлели на черте горизонта подбирающейся предрассветной дымкой.

🐾

— Почему ты взялся защищать меня? — почти прошептал Валет тот вопрос, что давно мучил его. Он верил, что огненный пес не услышит, но тот, чуть обернув голову, оскалил пасть, выпуская на волю лающие слова.

— Ты попал ко мне, Тай — к ней, — глухо порычал Леко, широким прыжком перемахивая через бурную речушку, уносящую свои воды вслед за тающей на излете луной.

— Не понимаю…

Теперь их путь лежал меж широких хлестких ветвей тянущихся вдаль кустов разросшегося шиповника, и Валет изо всех сил вжимался грудью в широкую мохнатую спину, пытаясь укрыться от острых шипов, лезвием рассекающих кожу.

За два-три десятка грузных прыжков какой-нибудь шип всё равно находил слабое место, окрашивая белизну очередным ализариновым швом.

— Я отыскал тебя на своих землях, едва ты попал сюда! — перекрывая бушующий ветер, рявкнул Леко. — Тая же занесло на земли старой ведьмы! Конечно, сама она не могла явить себя — слишком сложные лежали на том доме чары, — но, прибегнув к нескольким нехитрым трюкам, легко добилась желаемого, покинув этой ночью свое заточение! Впрочем, пока она слаба и пробудет таковой еще некоторое время — для того ей и нужна подпитка…

— Тай!.. — стиснув зубы, севшим хрипом отозвался мальчик со спины зверя. Леко, ощетинившись, кивнул. — Что она станет делать с ним?

— Пить, разумеется. Морочить сердце и голову колдовством, кормиться лживыми эмоциями — вкус у них мерзкий, порченый, никакой. Но сил вытравливать из мальчишки чувства настоящие у нее сейчас нет.

Валет притих, пытаясь осмыслить услышанное. Сердце, никак не находящее связующей ниточки, опять болезнетворно заныло.

Ветер между тем хлестал в лицо, рвал и терзал волосы, слепил высушенные до слез глаза. Холод жег изнутри, перекрывая русла крови плотинными льдинками, но мальчик уже успел привыкнуть к сосущему белому ощущению.

Пламенный пес, беря сильными пружинистыми скачками словно нарочно вырастающие препятствия, рассекал ночь выпущенной с тетивы пылающей кометой. Пес, что, завидев непоколебимую упрямость своего маленького несмышленого друга, все-таки согласился помочь, коротко и сердито велев забираться к себе на спину.

Одного его, несмотря на все посулы и угрозы, Леко не оставил. А Тай…

Тай с самого начала был один, окруженный подвальным дыханием ворочающейся под ногами дряхлой черной колдуньи.

При мысли об этом волосы на голове Валета шевелились и незаметно седели, в груди сжималась зубастая морозная удавка. И всё же…

Всё же он не понимал.

— Леко… — Борзая повела обвислым ухом, давая знать, что слушает. — Почему ты… почему не делаешь со мной ничего… такого, как… как делает… она…

— Не питаюсь тобой, ты хочешь спросить? — уточнил с легкой насмешкой пес.

Валет серьезно кивнул. И, помолчав, продолжил:

— Почему ты постоянно защищаешь меня? Почему помогаешь? Почему готов пойти на столь многое, лишь бы только я ушел отсюда?

Ветер взъярился пуще прежнего, и Леко пришлось сбавить шаг, чтобы мальчик смог расслышать его.

— Я не питаюсь чужими эмоциями, дитя. Пробовал когда-то однажды, не стану скрывать, но это — старое полузабытое исключение. Я просто существую и, в отличие от старухи, не нуждаюсь в подпитке. Я не испытываю к Таю никакой неприязни, малыш. Наверное, так волей случая или судьбы получилось, что ты попал именно ко мне. Я всегда наблюдал за тобой, бродил рядом, оставаясь невидимым для твоих глаз. Признаться, я сам не заметил, как привязался к тебе… Ты не должен оставаться в этом месте. Где угодно, но не здесь. Я не хочу видеть, как ты погибнешь.

Валет, обласканный и потрясенный прозвучавшей в голосе Леко нежной тоской, не нашел в себе слов, чтобы ответить.

В немом молчании он прильнул к рыжей шерсти, бережно запустил в ту пальцы, почесал скрытую ночью кожу. Наклонившись еще ниже, потерся щекой о взлохмаченный репейный загривок. И, уткнувшись в него всем лицом, лишь тихо-тихо прошептал:

— Спасибо… Спасибо тебе, Леко… Прости меня, но без Тая я всё равно никуда не уйду. Никогда не уйду. Даже… даже если придется за это погибнуть.

Огненный пес, прикрыв потеплевшие глаза, беззвучно вздохнул: он уже и так успел принять ответ растущего на глазах ребенка.

— Будь осторожен. Я прошу тебя, — голос Леко, непривычно тихий и мягкий, слился с окружающим безмолвием.

Огненный пес остановился вдалеке от уродливого перекошенного здания, лапами-костями впившегося в черную иссушенную почву. Ближе, как он объяснил, ему приближаться запрещалось, да и Валету лучше было прокрасться вовнутрь по возможности незамеченным.

Мальчик, разглядывающий злачную громадину с быстро-быстро колотящимся сердцем, отыскал в себе силы лишь на сдавленный кивок.

В том, что торчало из-под земли, было трудно угадать даже смутные очертания некогда жилого дома. Давящийся поднявшейся тошнотой, схваченный по рукам и ногам заполошно дышащим страхом, Валет видел лишь верхнюю половину скелета, что, корчась в посмертной агонии, как будто пыталась прорыть себе путь наружу, под свет тревожащегося синего неба.

Черный череп с двумя еще более черными впуклыми глазницами, застывший в апокалипсическом вопле рот, ряды острых дверей-зубов, зияющий провал в области носа. Изгибы толстых длинных костей, искривленная переломанная шея, проступающее сквозь ребристую клетку каменное сердце…

Логово воскрешенной старухи вселяло ужас на подсознательном уровне.

— Неужели Тай… там?.. — с трудом подчинив непослушные губы, выхрипел Валет, продолжая и продолжая прокаженно таращиться на стужащее кровь в жилах место.

— Да, — мрачно ответил Леко. Подступив на шаг теснее к мальчику, он с осторожностью коснулся кончиком носа его плеча, прошептав гортанное, тоскливое, в чем-то испуганное, просящее: — Он где-то там. Внутри. Я… я буду ждать тебя здесь, поблизости. Выберись, и я унесу вас так быстро, что ей никогда не угнаться следом.

Мальчик, кое-как заставив себя отвести взгляд от кошмарного зрелища, порывисто обернулся к другу. Несмело заглянул в горящие знакомые глаза и, сглотнув кислый комок, прильнул к сильной лапе, сведенной подрагивающим напряжением…

— Мы выберемся. Обещаю, — затем же, не поднимая лица, слишком страшась струсить, отвернулся, быстрым железным шагом направившись в сторону замка хохочущей невидимым вороньем ведьмы.

Ноги его тряслись, на глаза наворачивались слезы — пытающиеся пересечь незримую грань, но раз за разом заталкиваемые обратно на соляное дно. Почва поглощала все пойманные звуки, воздух налипал на кожу оголодалыми осязаемыми мухами.

«Я счастлив, что мне довелось знать тебя еще в том, прежнем мире… — услышал вдруг мальчик голос у себя в голове. Остолбеневший, не способный сделать больше ни шага, он замер, уставившись строго и прямо перед собой. Сердце, ударившись о кости ослепшей синицей, попыталось подняться ко рту. — Старуха носит три головы, но только одно имя, запомни это. И… вернись ко мне целым, дитя».

Не выдержав, Валет резко обернулся, выискивая расплывающимся стеклянным взглядом странную рыжую собаку…

Но за спиной его шевелилась лишь гулкая темнота. Ветер вдалеке сгибал кусты, по небу, затмевая угасающие постепенно звезды, трусили рваные серые облака…

Только на один короткий миг среди черно-сливовой мглы словно бы показался искомый алый огонек: мелькнул, взвился да там же и растаял.

Валет, закусив дрогнувшие в неуместной улыбке губы, утер кулаком все-таки ухитрившиеся намокнуть глаза.

Согревшись непонятно-смущающим, но щекочуще-приятным чувством, он, изнутренне сжавшись, так быстро, как позволили ноги, побежал к завывающему граем да сквозняками аспидному дому-скелету.

========== Сон десятый. Кости старого Дьявола ==========

Входа не было. За́мок-скелет, вонзивший в стенающую землю костяные зубы, сблизи оказался сплошным монолитом — матово-гладким, не отражающим, но втягивающим и поглощающим все окружающие цвета. Едва приложив к черному камню ладонь, Валет, дрогнув, порывисто отшатнулся — холод, такой жгучий, что в глазах что-то полопалось и прогорело, успел закрасться под кожу, выпивая подмятую жизнь; вот почему почва рядом с ним опустела, вот почему воздух стал не просто прозрачным, а бледным, жухлым, выкаченно-мертвым.

Чем глубже за́мок погружался, чем шире рос, чем выше вместе с тем тянулся к небу — тем больше смертей сеял он округ себя, тем жаднее пил, тем неистовее горели черные глазницы-дыры высоко над макушкой синезрячего юнца.

«Что же мне делать…» — металась испуганной птицей мысль. Она стучалась об отполированный белиаловый камень, о хрупкие кости, о стреноженные красные реки, но двери найти не могла: всё казалось тщетным.

Бесовской за́мок не ждал гостей.

Отчаявшись, Валет, старающийся держаться в плотной густой тени, но не притрагиваться больше к инсомнийному чудовищу, запрокинул голову, вглядываясь в клубы тамаса, заменяющего ведьминому логову глаза. Глаза пустые, слепые, не реагирующие на внешние раздражители…

Поначалу Валет боялся, что десяток прорезей-глазниц, сперва неудачно принятых за двери, вот-вот, едва заметив незваного вторженца, загорится кровавым купоросом, следом разинется пасть или, что еще страшнее, наружу выберется сама ведьма, жуткая старуха со змеиным языком и торчащими сквозь кожу козодоевыми костями… Но, сколько он ни маячил рядом с за́мком, глазницы оставались слепы к нему.

В конце концов, ощутив нервозный укол облегчения, мальчик догадался, что отверстия те служили для чего-то совершенно иного.

Например, берлога ослабевшей колдуньи, желающей обезопасить себя от гостей, могла иметь не входы, а выходы. Удобные выходы, до которых не дотянуться, если Создатель не даровал способности либо летать, либо прыгать до неба, либо менять отведенный размер.

Валет понимал, что по гладким черным камням, вытягивающим жизнь с пары-тройки прикосновений, ему никогда не забраться. Еще на четверти пути, если даже ноги и руки найдут, за что уцепиться, костяной за́мок выпьет его силы до дна. Притрагиваться было нельзя, допрыгнуть до верха — невозможно. Даже при помощи Леко это не оказалось бы посильным, даже ему, громадному быстрому псу, ни за что не забраться так высоко. И даже неизвестно, что случится, если все-таки окажешься наверху. Из чего сделаны те коридоры, стены, потолки? Всё тот же камень-жизнепивец поджидает заглядывающего раз в тысячу лет незнакомца или же что-то худшее, куда более злокачественное таится в сгустках непроглядной ночной полумглы?

Валет, захлебываясь волной накатившей удушливой паники, с опускающимися руками признавал — он не сможет попасть внутрь. За́мок не впустит его…

Только если сама ведьма не захочет привести себе еще один сосуд для подпитки.

Безумная мысль, обреченная на провал мысль, поднимающая дыбом волосы на затылке мысль обухом ударила его. Безрассудная сумасшедшая мысль, когда ты — не живой и не мертвый слабак, неспособный справиться со стайкой деревянных кукольных человечков. Но все-таки…

Все-таки…

Где-то там, внутри, мучился Тай.

Отойдя на несколько шагов назад, Валет, стараясь задавить бьющиеся в душе переполошенные инстинкты, набрал в несуществующие легкие побольше воздуха — до такой же несуществующей болезненной рези, до самого-самого упора. Затем же, сложив ладони рупором, что есть мочи заорал:

— Э-ээээй! Чертова ведьма! Я пришел к тебе, чтобы умереть!

Эхо надрывающегося звонкого голоса взметнулось ввысь, обвилось вокруг шпилей костяного дворца, впилось в отзеркаленный камень, высосавший даже подтершийся звук, разбилось вдребезги простившимся шепотом опадающих сгнивших листьев…

Ответом мальчику, вспорхнув тенью ворона с покатого черепного лба, послужила немая тишина.

Вдалеке, на грани подвластных ему территорий, как будто взвыл плачущий от одиночества волк — должно быть, Леко предупреждал отпущенного ребенка о его безрассудстве, а может, Валету попросту померещилось.

— Ответь мне! — вновь прикладывая ко рту ладони, закричал он. — Услышь! Впусти меня к себе в свой дом и дай остаться в нем навсегда! Жизнь более не мила мне!

И вновь черный камень вдохнул пролитый голос, и вновь иссушил в нем жизнь, и вновь осенний шелест опустился под бессильные юношеские ноги.

Валет, горящий вытеснившей страх злостью, сжал кулаки, стремясь подавить рвущийся из груди вой — такой же холодный да рыдающий, как и тот, что раскалывал в далекой дали отрешившиеся от земли небеса. Не собираясь принимать поражения, не собираясь сдаваться, даже если всё это было обречено на бесплодный провал, он кричал, звал ведьмовскую старуху, умолял ту откликнуться, показаться, забрать его с собой и для себя.

От ослепившего бешенства, подогретого путами схватывающего по всем конечностям умопомрачения, маленький Валет бросился на черный монолит, пиная тот ногами, разбивая о ледивый камень кулаки, колени и лоб, захлебываясь струящимися по щекам алыми слезами. Слезы попадали в рот вместе с выбитой кровью, жгли язык разогретой солью, ползли по белой коже гротескно-багрыми уродливыми росчерками. Камень, шипя и гудя, пиявкой присасывался к ранам, хлебал кровь, парализовал мышцы, остужал биение измотанного сердца.

Он ликовал, ликовал, ликовал!

Глупая жертва, наивная ночная бабочка, сама прилетела к нему, сама отдавалась, потеряв терпение и рассудок, сама предлагала отведать сладкого жизненного нектара! Костяной за́мок стонал, смеялся, пил щедро даруемую амброзию…

Но, к скребущемуся разочарованию, допить до конца не успел.

Мальчишка, пошатываясь выбравшимся из могилы мертвецом, остудив пыл, вновь отпрянул. Отступил на пригоршню заплетающихся шагов, покачнулся и, с растерянностью взглянув на красное месиво собственных кистей, рухнул, как подкошенный, на колени.

Черный за́мок, насторожившись, замолчал.

Что-то странное творилось с ним, что-то странное происходило, чего-то странного ждал и детеныш с карминными растеками на щеках. Ждал, явно ждал, пристально вглядываясь в черные стены, будто надеясь, что лишенный души одержимый камень сжалится, поможет, откроет тайные знания. Хотя нет…

Нет, дело крылось вовсе не в знаниях.

Старому Дьяволу, из чьих воскрешенных костей древняя ведьма возвела свою обитель, было глубоко наплевать на ненасытную ветхую каргу. Более того, он не желал с ней делиться. Ведьма тоже питалась чужой жизнью, только делала это долго, выверенно, ядовито, каплю за каплей затуманивая рассудок, играя в грязную бесчестную игру. Дьявол же, спящий в замуровавших стенах, игр этих не любил — он, изгнанный когда-то из ада, много-много тысячелетий тому назад славился жестокой честностью. Если убивать — то убивать прямо, сразу, быстро. Если говорить — то истинное, а не желать говорить правды — тогда молчать, обернувшись безгласой глыбой.

Дьявол не хотел отдавать мальчишку старухе, когда сам изнывал от голода и жажды. Не хотел видеть, как она станет медленно откачивать из него жизнь, растягивая смерть на дюжину дробленых вечностей.

Не хотел, но стены его трещали, болели, ныли…

Что-то жгучее проникало вовнутрь, что-то жгучее бежало по жилам, к самому сердцу, где обосновалась поганая мегера, нарушившая его заслуженный посмертный сон. Что-то мешало, кололось, тревожило, бурлило…

Пока Дьявол, наконец, не понял, что именно сотворил хитрый мальчишка-бабочка.

«Забери меня, забери меня, забери меня!» — кричали и стенали начертанные кровью слова, пробираясь сквозь толстые глухие стены. Слова, что юный мотылек успел написать на черном камне собственной кровью, рискуя расплатиться за подобную храбрость развеянной пеплом душой.

Ослепленный гладом Дьявол пил добровольно предложенное, пил всё подряд, позабыв, что в сердце и желудке его живет сухокожая старуха, позабыв, как быстро зов чужой крови до нее доползет!

Лукавый бравый мотылек, достойный адожной похвалы…

И Дьявол, навлекая на себя беду намеренным неповиновением, рассмеялся. Затрещали зашевелившиеся громоздкие стены, заскрипели скованные бездвижием ониксовые жилы, засыпался наземь серый коцитовый прах.

— Иди к ней, дитя, раз ты так этого жаждешь… — взорвались хмурым соборным басом гремящие костницами своды. — Иди на свою погибель!

Бабочка, испуганная, но ослабшая, попыталась — волей или же нет — отползти. Только было уже поздно, поздно… За смелость полагалась выпрошенная награда, даже если и награда эта — последнее, что увидит наивный человечий детеныш в настигшем слишком рано посмертии.

Дьявол, продолжая сотрясаться смехом, ударил погребенными под толщами почвы костями еще раз, и еще…

Пока земля, обернувшись черной заглатывающей воронкой, не провалилась в такую же черную бездну, утягивая на гробовое дно не успевшего даже пискнуть мотылька.

🐾

Тай, простонав, с трудом отворил глаза.

Юноша не ощущал ни рук, ни ног; голова, угодив в невидимый омут, мучилась карусельным кружением, перемешанным с нахлестывающей тошнотой. Чуть позже его начало рвать чем-то черным, холодным, столь сильно похожим на прокисший жидкий компост, что от одного запаха рот снова наполняла омерзительная гнилостная жижа, конвульсивно выливающаяся наружу.

Однако чем больше ее уходило, тем хуже чувствовал себя Тай.

Он лежал здесь, на холодной стылой земле, день ото дня, связанный бесплотными, но крепкими путами, более прочными, чем выкованная из железа драконова цепь. Его личный свет постепенно мерк, запахи, спертые и гадостные, растворялись, чувств оставалось всё меньше и меньше.

Тай, обманутый глупый соловей, не ведал, что не мир менялся вокруг него, а собственные его глаза слепли, нюх притуплялся, тело, терзаемое болью, истончалось.

Единственной отрадой стали воспоминания — теплые, пока еще яркие, живые. Такие живые, каким никогда не был ни один проведенный им день. Чем больше проходило времени, тем глубже юноша погружался в ворох пережитого прошлого, тем лучше его понимал, тем безотраднее становилось на верно сдающемся сердце. Вспоминалась прежняя жизнь, прожитая будто совсем не им, будто совсем со стороны. Вспоминались тоска, одиночество, промозглые грязные улицы, сменившиеся на такие же промозглые голые поля. Вспоминалась дьявольская гитара, обманывающая что при жизни, что после смерти.

Вспоминался Валет — удивительный мальчик с теплыми синими глазами и искренней нежной улыбкой…

Милый, милый Валет!

Как мерзко было там, в колодце отчаявшейся души, от собственной вящей никчемности! Как горько, что он удосужился поверить фальшивым гадким уловкам! Как страшно, что никогда больше глазам его не увидеть дивного драгоценного лица, а рукам — не сомкнуться в кольце рук других.

Как больно, как невыносимо больно!..

Тай не знал, что здесь, во всепоглощающей душной темноте, ему было даровано лишь одно — выстукивающая серебристыми копытцами олененогая память, со временем способная увести за границы его рождения. Память наполняла испитое тело чувствами, память подпитывала сердце, делала душу бессмертной, красочной, окрыленной: та, настоящая, память, запертая под десяток маленьких медных замочков.

С дорогими воспоминаниями душа не умрет еще очень и очень долго. С дорогими воспоминаниями она сможет научиться держаться на других душах, лишенных или лишившихся похожего невесомого дара…

Тай, замученный соловей с переломанными крыльями, не знал ничего.

Дверь, одновременно существующая и нет, отозвалась печальным визгом зимнего ветра; Тай, хорошо уяснивший, что означает этот звук, лишь жалобно передернул губами, в поисках не спешащей приходить защиты поджимая к груди острые худые коленки. Страх, надрывно заколотившийся в висках частыми-частыми горными молоточками, отыскал единственный выход — поалевшими капельками слез в уголках потерявших цвет глаз.

— Как ты, дитя мое? — послышался привычный уже вопрос, произнесенный таким же привычным голосом; оба — бессмысленные, но вместе с тем и ужасающе искренние.

Тот, кто раз за разом спрашивал его, не лгал — ему действительно было важно получить ответ. Наверное, самочувствие Тая его даже по-своему заботило.

— Неужели… — рот слушался плохо; пересохшее горло через слово срывалось на сухой гавкающий кашель, — неужели ты думаешь, будто что-то… могло измениться?.. — силы стремительно покидали истерзанное костлявое тело.

Тот, кто держал его здесь, приблизился — об этом нашептала стонущая земля, вибрирующий посвистом воздух, часто-часто забившееся птичье сердце.

— Я бы… не отказался от… глотка… воды… — странное желание. За время, что он провел в этом месте, Тай наконец-то осознал много не менее странных вещей. Например, то, что ему ни разу не потребовались ни вода, ни еда, хотя тело вело себя почти так же, как и при прошлой жизни. Он мог не дышать, но сердце выстукивало, ощущалось, грело. Если хотелось вдохнуть полной грудью — спящие летаргическим сном легкие просыпались, исполняя грустную прихоть своего хозяина. Иногда, пробродив в полях целый день, он уставал. Иногда же, стоило позабыть об имени подобного чувства — усталость так и не приходила.

Тот, кто мучил его, мог отмахнуться от вобранной просьбы, не обратить на бесправного пленника внимания, с выборочной глухотой продолжить участливую ласку. Тай, больше концентрирующийся на сущности своей причудливой просьбы, чем на ее воплощении, был готов именно к этому, а не к тому, что губ вдруг и впрямь коснется что-то прохладное, мокрое, пахнущее весенней ключевой свежестью…

Удивленный, юноша тем не менее инстинктивно сделал широкий захлебывающийся глоток; прозрачная безвкусная жидкость обволокла язык и рот, соскользнула в лихорадочно сжимающееся горло.

Тай, потерявший над собой контроль, ударившийся в незнакомую алчность, обладающую будто бы абсолютно чуждой ему волей, принялся жадно пить, жадно глотать, ища, но не находя ответа на единственный вопрос: зачем? Зачем его телу, странному неживому телу, вода?

Влажная прохлада струилась по ребристым стенкам гортани, падала вялым водопадом в красную пропасть, омывала, разбавляя, кровь… Только горло всё так же сохло, тело сводило, а колдовское зелье, обернувшись насмехающейся трухой, таяло да тлело, не в силах никого напоить.

Вода не была настоящей, Тай понимал это слишком хорошо, но, вопреки доводам тлеющего разума, продолжал вливать ту в себя, вцепившись в большую жилистую ладонь, поящую его, сцепленными судорогой онемевшими пальцами. Он пил и пил, пил и пил, пока не почувствовал, как голова, отказывая, снова погружается в мир кружащегося безумства, а на закрывающиеся глаза накатывает черно-белая пелена временного забвения…

Кто-то, с кладбищенской нежностью баюкая его, прильнул ближе, теснее, касаясь жесткими морщинистыми губами лба. Губы эти целовали, пальцы свободной руки приглаживали разметавшиеся свалянные пряди, колени, принявшие на себя крошащийся вес, раскачивали, подкармливая послушный цепной сон…

Тай, из чьей души выбилась еще одна ниточка, обернувшаяся пучком подожженной кукольной соломы, покорно провалился в небытие.

🐾

Валет очнулся среди кромешной, но ощутимо живой тьмы.

В отличие от черного дворца, вытягивающего все соки, это место не трогало его, а просто неслышимо гудело, дышало, перетекало из одного в другое, с безразличием взирая на маленького гостя мириадами спрятанных глаз. Темнота была пустой, под покровом ее никто не таился, как никто и не собирался броситься со спины, вонзая в шею веера острых когтей…

По крайней мере, пока.

Мальчик не понимал, откуда знал всё это, но знаниям этим поверил, когда, бездыханно да бездвижимо пролежав длительное время, сумел кое-как пошевелиться, а ни ведьма, ни Дьявол, ни какая-либо из буги-тварей за ним так и не пришли.

Не сдержав самопроизвольно вырвавшегося хриплого стона, он перевернулся на живот, пытаясь подняться на трясущиеся подкашивающиеся колени. Несколько раз падал обратно ниц, разбивая о твердую почву подбородок, но после четвертой или пятой попытки все-таки смог удержаться, переборов тошнотный приступ ударившего головокружения.

После всего, что приключилось с ним за последнюю ночь, обыкновенная темная темнота больше не страшила. Более того, Валет испытывал к ней своеобразную благодарность — он не хотел видеть, не хотелзнать, что творилось вокруг, не хотел ни на что отвлекаться.

Он догадывался, что отнюдь не ведьма впустила его в свою обитель. Нет, это сделал кто-то другой. Кто-то, кто заговорил с ним тогда, кто-то, кто трещал костьми одушевленного черного замка, кто-то, кто тоже по-своему жил здесь…

И было везением, ничем не заслуженной удачей, если колдовская старуха до сих пор не знала о незванно пробравшемся госте, блуждающем по ее подвалам да погребам. Удачей, в которую Валет, несмотря ни на что, не решался поверить.

Поборов первый натиск давления, попытавшегося придавить к полу бетонным весом, он, пошатываясь, сумел встать на ноги. Те слушались плохо, неохотно, всё больше заплетались, болели разодранной в клочья кожей и успевшей подсохнуть кровью, но, напоровшись на неожиданно железную волю, подчинялись, неся нетерпеливо подстегивающего юнца в средоточие черных коридоров.

Вскоре, ощупывая пространство иссеченными горящими ладонями, Валет уяснил, что находится в тоннеле — достаточно низком и узком, прорытом, скорее всего, глубоко в земле. Воспоминания, с прорехами, но складывающиеся во что-то цельное, подсказали: он оказался под основанием костяного замка, а потому нужно не бродить здесь, а как можно быстрее искать ведущий наверх путь.

Подталкиваемый в спину этой мыслью, Валет шел всё дальше и дальше — поначалу медлил там и здесь, осторожничал на углах и перед резко выныривающими поворотами. Затем, устав от монотонной бесконечности, оглушенный гнетущей тишиной, испугавшись, что не успеет и не выберется, стал двигаться спорее, порывистее, безрассуднее, со вскипающей злостью ощущая под ладонями тянущийся локоть за локтем надоевший земляной пласт.

Сердце истекало душевной кровью, соловей, запертый в страшной ведьминой клетке, манил отчаянной мольбой, но кругом, сколько ни сбивай в мясо ног, так и оставались лежать непрекращающиеся стены такого же непрекращающегося лабиринта!

В конце концов, в сердцах взвыв, Валет резко остановился, цепляясь ободранными пальцами за нити волос, выдирая те с луковицами, рыча, кусая онемевшие, омертвевшие губы в струпьях кроваво-синей коросты: чертов тоннель мог и вовсе оказаться замкнутым кругом, безвылазным крысиным колесом, западней и ловушкой!

Бессилие, слившееся с жизненно необходимым желанием действовать, обещало вот-вот вылиться в необратимое сумасшествие да, полыхнув, рвануть.

Валет, гортанно рыча, проклиная, стеная, бросился на стену. Пальцы, израненные, разбитые в кровь, отпустив волосы, вонзились в твердую, вязкую, с безумной тяжбой поддающуюся землю. С острой вспышкой ослепившей боли сломался первый из десяти ногтей, покидая привычную ложбинку, оголяя нарывающее кровоточащее мясо.

Но боль лишь подстегнула натянутыми потными вожжами, заставила исступленно забиться, впиться в проклятую преграду всеми когтями, ногтями, зубами, яростно вырывая из той куски сокрушающейся, бесчервивыми червями извивающейся плоти.

Он не мог задерживаться здесь, не мог, не мог!

Безумие, раззадоривая, ударило новой волной, и Валет, сцепляя челюсти, вновь бросился бежать, спотыкаясь о камни и останки корней выкорчеванных или сгнивших деревьев. Кожу холодила капающая сверху кровь, сердце громыхало в ушных перепонках, жилы, раздуваясь от безудержной злобы, подпитывали силой, позволяющей держаться на последней растягивающейся грани.

Он не знал, что ему делать, не знал, как быть! Ноги несли дальше: лишь бы не останавливаться, не прозябать на месте, не позволять мыслям-падальщикам овладеть сдающим оборону сознанием!..

…и вдруг узкий черный лаз, поступив так из насмешки, жалости или, быть может, уважения, устремился вверх.

Валет, запнувшись о наметанный земляной вал, машинально выставил вперед руки, не позволяя себе упасть, резко, на одном импульсе, оттолкнулся от пола и, влекомый вспыхнувшим, по всем кишкам разлившимся ликованием, последовал за стежком неровной дороги. Снова спотыкался, снова падал, снова цеплялся пальцами и ногтями, обдирая до мяса и костей, но не давал себе ни единой передышки, ни единой поблажки.

Всё выше, выше, выше!..

Пока коридор, закончившись так же неожиданно, как и зачавшись, не оборвался.

Впереди, слепя успевшие привыкнуть к беззвездной ночи глаза, забрезжил разгорающийся белый свет.

========== Сон одиннадцатый. Ведьма ==========

Торопливые шаги, отражаясь от глухих стен, с троекратными ударами отдавались в ушах Валета тревожным металлическим лязгом — так, будто тело его состояло не из плоти да костей, но из свинца и алюминия, проеденных наэлектризованной ржавчиной.

Свет, мерцающий путеводной звездой, приближался неравномерными рывками; наконец теплый воздух вполз в горло, а глаза, на время ослепнув, заслезились.

Валет, отчаянно пытающийся сохранить ясный разум, выбрался из черного подземелья…

Выбрался, чтобы, едва поборов глазную резь, понять — ведьма действительно ждала его, да. Может быть, и не такого. Может быть, не задыхающегося мальчишку с обезумелым хищным взглядом, умытого собственной кровью, жаждало увидеть черное скукоженное сердце, но старуха знала, знала о маленьком упрямом вредителе, шныряющем по тайникам её подземелий.

Вокруг сомкнул кольца зал — просторный зал с низким потолком, завешанным красными тюлевыми занавесками. Занавески эти хлопали тканевыми крыльями на сквозняке, ползали, морщась и переливаясь морской волной, по стенам, меняли местами низ и верх, входы и выходы, свет и темень. Резко обернувшись через плечо, Валет узнал, что опасения его сбылись — тоннель, из которого он только что пришел сюда, исчез: вместо него проросла очередная сплошная препона, тянущаяся полукругом в разные стороны, сглаживающая углы, рисующая желто-красные тусклые узоры на проступающих сквозь пустоту обоях.

Под стопами, шевелясь и незримо переворачиваясь, змеился ковер — медвежье-бурый, с вытканными фигурками крошечных человечков, замахивающихся копьями на стаю загнанных в ловушку волков. У дальних стен, нависая мрачными многоярусными громадами, ютились шкафы с ломящимися от веса толстых-толстых фолиантов полками. Под потолком, со скрипом покачиваясь в сухих призрачных руках, болталась тяжелая люстра из трёх еле-еле перемигивающихся свечей.

Взгляд Валета, глотающего шелушащиеся куски мерзкого колкого страха, приковали три кресла — невысокие, но широкие, заправленные серыми пледами, они тонули в окружении округлых подушек, спущенных собачьих шкур, поношенных самим временем лохмотьевых тряпок.

Три, целых три кресла.

В памяти сам собой вспыхнул отдаленный голос Леко, предупреждающий о трёх головах, но одном имени. Тогда он не придал этим словам особого значения, не понял смысла, почти что толком и не расслышал… Но сейчас сердце его слишком хорошо уяснило их значение.

Сглотнув готовый вот-вот вскрыть ему горло комок, мальчик, сжимая потряхиваемые пальцы в кулаки, шагнул вперед, ступая под своды трепещущих красных штор. Шаг его — скованный и едва подъемный — дребезгом и вихрем разнесся по помещению, нырнул за занавески, заметался по комнате без входа и выхода.

Предметы заволновались, заластились. Сдернутая собачья шкура, отлепившись от одного из кресел, подползла к ногам, прильнув теплой убаюкивающей шерстью.

«Не верь!» — прокатилось вдруг больно ударившим градом в черепном сундучке, и юнец, охотно подчинившись тому, кто это сказал, наступил на шкуру мертвого зверя, втаптывая ту в пол.

Послышался искаженный лай, жалобный предсмертный визг, прощальный и прощающийся вой — шкура, опав горстью быстро сгоревшей шерсти, обернулась трупом убитой собаки: свешанный язык, остекленевшие глаза, перерезанное горло, бьющая фонтанчиком из артерии кровь… Но прокуковавшее заговоренной часовой кукушкой мгновение — и видение рассеялось, возвращая всё к тому же волчье-медвежьему ковру да круглой, как лунный шар, комнате.

«Не смотри! — вновь пронеслось в голове мальчика. — Не жалей! Иди дальше!»

Сказать было легче, чем сделать, но, к своему удивлению, Валет вдруг осознал, что и в самом деле не испытывает жалости: после всего, что ему довелось пережить, бездыханное тело безымянной собаки больше не вселяло ничего, кроме ветреной скорби, приправленной крупинкой боли да потихоньку развеивающегося страха.

Он продолжил идти дальше, твердо ступая по извивающемуся ковру, глядя строго вперед, по сторонам, но только не вниз. Неизвестный голос внутри нашептывал, что если посмотреть туда — можно попасться на каверзно подложенное чародейство, способное увлечь в долину вечных иллюзий: он даже не узнает, что давным-давно уснул, и, веруя, будто продолжает жить да ступать по своей воле, преследуя угасающую цель, станет бродить по лазам и лестницам костяного дворца лишенную пристани бесконечность.

Существо, что говорило чуждым, но всё-таки смутно знакомым гласом, отчего-то не пугало, вызывая необъяснимое доверие. Быть может, он попросту слишком привык, что Леко прежде общался с ним исключительно так — шелестом, мыслями и образами, рождающимися посреди разума, быстро переоформляющего все насланные картинки да эмоции в доступные слова.

Голос велел идти, и Валет, согласный с ним сердцем, шёл.

Одно из кресел, ударив оземь двумя передними ножками, встрепенулось, подпрыгнуло, будто прыткий горбатый конек. Вырвавшись из мягкого плена подушек да шкур, прискакало к мальчику, пустившись вокруг того в веселящийся одиночный пляс.

«Ты так устал, так устал! Так сядь! Сядь в меня, пожалуйста, сядь!» — просило уютное провалистое сиденье, обещая укрыть самым теплым пледом, обогреть, погрузить в сладкий сон ничем не омраченного новорожденного младенца. Просило так нежно, так ласково, что ноги невольно дрогнули и остановились, отказываясь нести упрямящегося хозяина дальше. Зачем нести, зачем куда-то идти, если можно заслуженно передохнуть после дороги? Хотя бы немножечко, хотя бы совсем капельку, лишь ненадолго прикрыть веки, отпустить напряжение, расслабить затекшие нагруженные мышцы…

«Тебе не нужны никакие мышцы, чтобы двигаться и идти, — молвил голос, на сей раз не сразу пробившийся сквозь завесу накрывающей дрёмы. — Усталость, которую ты веришь, что испытываешь — всего-навсего остаток твоей прошлой памяти. Ты устал душой, так и есть, но душа твоя не успокоится, пока не отыщет искомого!»

Валет от слов этих напрягся, передернулся, недоверчиво пошевелил рукой, затем — ногой…

И тут же ощутил, что голос вновь сказал ему правду — боль улетучилась, тело чувствовало себя бодрым, свежим, отдохнувшим, готовым, если понадобится, бежать всю ночь напролет без сомнений и хвори.

«Не ведись на её обман, — шептал набирающий силу голос. — Ни она, ни та оболочка, в которую ты заключен, не будут честными с тобой. Доверяй лишь своей душе».

Валет, приопустив веки, мысленно поблагодарил, кивнул. Душа его, бьющаяся в тесной грудине запертой пичугой, постепенно отращивающей когти да крылья грифона, и в самом деле яростно кричала, стремясь разорвать ненавистную решетку.

Кресло по-прежнему вилось вокруг, манило соблазном, подталкивало под колени обитым бархатом умасливающим седалищем, и Валет, не успев осознать собственных чувств, взбесился.

Проклятая старая карга! Она не считала его достойным даже того, чтобы показаться на глаза! Использовала мелкую ворожбу, вещала сладкой медовостью, без слов уговаривала польститься на собственную погибель и, что страшнее, погибель Тая!

Омерзительная ненавистная уродина…

— Прекращай это! — взбеленившись, взревел он не своим голосом, полнящимся плещущейся грубой злобы. После чего, игнорируя замявшееся в недоуменной нерешительности кресло, продрал себе ногтями ладони да с новой силой закричал, запрокинув голову к потолку: — Покажись мне! Перестань вести свои игры и просто покажись! Я не боюсь твоего колдовства и верну обратно Тая! Слышишь меня?!

Старая карга слышала, он знал, чувствовал это каждой частицей, каждым участочком обманного на самом деле тела.

Пусть она долго молчала, пусть продолжала таиться в невидимом темном углу, до последнего не воспринимая зарвавшегося детеныша всерьез, но слышать — слышала…

И в доказательство этого спустя всё и ничего ответила:

— Что же… как ни погляжу, ты храброе дитя… — голос, воющий лесными зимними пасмурками, пробирающий до морозного инея в останавливающей бег крови, лился сразу отовсюду и из ниоткуда одновременно. — Достаточно смышленое дитя… Но что можешь сделать ты, одинокий маленький мальчик, забравшись в чужой дом? Разве смеешь ты что-то просить? Разве не я должна требовать, чтобы ты немедленно убрался отсюда?

Голос, как и всё в этой комнате, одурманивал. Опиатом макового молочка попадал он в сердце, заставлял почти-почти поверить, устыдиться, испытать тысячу странных болезненных ощущений, позабыть обо всём, что было до этого верным и важным…

Валет чувствовал, как набирается новых сил и другой голос, тот, что умел слышать лишь он один. Голос этот негодовал, полосовал когтями перекусывающего привязь льва, больше всего на свете хотел нанести удар, пробить брешь в чужом вероломном чернокнижестве… Он мог сделать это уже с несколько раз, но всё не спешил, всё кружил возле кромки сознания посверкивающей молниями штормовой тучей.

«Хочет посмотреть, способен ли я на что-либо…» — сквозь пригибающий к полу гнёт осознал в конце концов мальчик, ощутив к обладателю голоса, где бы и кем бы тот ни был, напуганную, но искреннюю благодарность: сейчас никому нельзя было вмешиваться. Сейчас он должен был справиться сам. Ради Тая, ради милого прекрасного Тая, которого он подвел, оставив совсем-совсем одного…

— Нет… — при каждом звуке горло вспыхивало режущей пустынной болью, отзывающейся кровавым слезопадом по щекам. Только Валету, чья душа горела и полыхала гневом, было на это уже наплевать. — Я никуда не уйду! — стряхивая магию и мак, вскричал он, чувствуя, как спадает заодно и душащий натиск. — Никуда не денусь отсюда, пока ты не покажешься мне на глаза и не отпустишь Тая!

После этих слов наступила пронзительная звенящая тишина.

Краем глаза мальчик, не смеющий ни моргать, ни жмуриться, заметил, как кресло, поджав ножки, провинившимся псом уползло на прежнее место, заходясь волной причудливой вибрирующей дрожи. Два остальных кресла тоже сжались, сделались будто меньше, втянули подлокотники и спинки, постарались закрыться и спрятаться.

Красные шторы замерли, прекратили движение, плотно прилегли к стенам… И там же, под резким порывом ударившего ветра, взвились, сорвались, заметались полночными кровными привидениями, приходящими единожды в году в тыквенно-тринадцатый канун. Шторы пытались закрыть чересчур храброму ребенку глаза, ослепить, заплутать, задушить, затолкать куда-нибудь туда, откуда не отыщется ни выхода, ни надежды. Вокруг вместе с тем гремело, стучало, подкрадывалось, визжало…

Но самым страшным, самым пробирающим до костей было вовсе не это.

В царстве воплотившегося ночного кошмара, разбивая вдребезги незримые стёкла, рыча глотками жаждущих полакомиться болотных чудовищ, поднялась и разлетелась волна жуткого-жуткого смеха — тоненького и детского, каркающего и старческого, гулкого, как рокот подземного голема, кричащего, как тысячи людей, умирающих под клювами рухнувших с неба железных стервятников.

Краем слуха Валет различил шелест заколотившихся крыльев, клекот хриплых воронов, грудное колодезное дыхание, отбивающий чертову дюжину бам-бум-бом шестереночно-маятниковых часов…

Время кружилось, раскалывалось, останавливалось, крошилось, перекраивалось заново, подчиняясь прихотям вынырнувшей из подвального сна колдуньи. Алые занавески, ударившись оземь да впрямь перекувырнувшись стаей галдящих инкарнатных птиц, с шумом и лезвийным блеском в когтях взметнулись к потолку, рассевшись по выросшим из стен жердям.

Сотни налитых чумой киноварных глаз следили за малейшим движением, измазанные кровью клювы щелкали, переливались цинком да сталью в свете вспыхнувших факелами свечей…

«Не смей поддаваться!» — рявкнул в голове чуждый голос, и Валет, на миг упустивший из рук нить меняющегося настоящего, с недопустимым запозданием просек, что был здесь уже не один — за исключением красных птиц и его самого, в комнате находилось еще три существа.

Три чертовых существа, что, кряхтя да стеная на разные переголосья, извивающимися гусеницами пролезали наружу из кресел, вспарывая рассыпающие перья мертвые подушки.

Ровно три твари, копошащиеся, выгибающие бесформенные пухлые туловища, с каждым последующим ударом скрытых в тени часов теряющие обманчивую беспомощность.

Вот из месива слизи да острупелой мокрой плоти проклюнулись белые кости рук, прямо на глазах обрастающие жилами, мышцами, мясом и кожей. Вот водянистая масса с омерзительным хлюпаньем разорвалась пополам, а наружу, кривясь и корячась, стали выползать кости остальные, по примеру рук принявшиеся наращивать мясистое красно-белое, седое, тугое, дебелое, дряхлое…

Три старухи, три ведьмы сидели в трёх креслах, постукивая кончиками длинных ногтей по подгибающимся в страхе подлокотникам. Три старухи, не сводящие с пришлого гостя шабашного взгляда прищуренных кореневых глазок.

Валет, оступившись, отшатнулся. Он мог бы принять их за обыкновенных безобидных старушонок, тех, которых помнил еще по обрывкам утекшей прошлой жизни! Низеньких, воздушных, иссушенных, с рябью избороздивших морщин и обвислой бумажной кожей. С белесыми волосенками и птичьими носами-клювами, с поджатыми трясущимися губами и почти настоящими, почти ласковыми улыбками…!

Он мог бы обмануться, мог бы повестись, если бы наверняка не знал, что это «почти» — роковое и фатальное, за гранью которого не случится больше ничего и никогда.

Старухи, не спуская с мальчишки взора, умело прядя из его мыслей шерстяную нить да запрягая ту в стрекочущее веретено, растянули рты в широких ухмылках. Скрипнув костьми, дружно наклонились вперед; тени их, растянувшись по всей стене, выросли, покачнулись, нарисовали уродство запрятанных в дряблые тела несоответствующих душ.

Валет, сглотнув очередной комок кошачьего страха, поспешно отвернулся, сосредоточившись на той из бесих, что сидела дальше всех, посередине.

— Милый сладкий мальчик… — разлепив веревочку губ, прокряхтела голосом самого времени та, что слева.

— Я выполнила твою просьбу… — вторя ей тонким детским смехом, подхватила та, что справа.

— Но изволь же выполнить и мою! — рёвом рогатого да копытного чистилища загрохотала последняя, выпивающая, пожирающая взгляд слишком глупого, слишком смелого ребенка.

Кошмарные тени погустели, удлинились, сцепились да сплелись в ужасный клубок запутанных кишащих гадюк.

— Кто из нас — настоящая?! — единым целым прогремели все три ведьмы, заливаясь лающим смехом беснующихся лисьих гиен. Их косматые тени, разорвав клубок, метались кривляющимся полтергейстом по стенам, корчились, выворачивали наизнанку рыдающие арлекиновые маски. Вырывая из собственных тел кости рук да ног, ведьмы оседлывали их, обращали, гогочущих и оживающих, метлами и вновь взмывали в разливающийся небом бездонный потолок. В углах дымили наполненные черные котлы, на полу, мучаясь в беззвучной агонии, терпели пытки оскопленные пленники, лишающиеся языков, глаз, пальцев, кишок, почек…

«Ты знаешь ответ?» — прошептал волнующимся осенним листопадом голос в голове Валета.

Юнец, бегло передернувшись, тупо вперившись в пол, где одна из фигур баюкала окровавленный обрубок срезанной руки, ответил тем же мысленным шепотом:

«Знаю, я думаю. Леко… Мой друг уже подарил мне разгадку», — Валет потерял счёт, скольким был на самом деле обязан Леко. Многим, слишком неоценимо, неоплатимо многим!.. Сколько раз он уже мог сгинуть, так никогда и не добравшись сюда… И даже теперь, даже не находясь рядом, верный огненный пес продолжал спасать его жизнь.

Голос в голове, заглянув вглубь хаотично сменяющих одна другую эмоций, согласно кивнул, затихнув до поры до времени.

— Что же ты молчишь, храброе дитя? — возликовали старухи.

— Если не сможешь дать правильного ответа…

— Боюсь, мне придется оставить тебя здесь навсегда!

— Ты будешь долго, очень долго жалеть, что пробрался ко мне…

— Мелкий негодный воришка!

— Я стану обгладывать твои косточки…

— Пока ты будешь оставаться жив!

— Стану медленно-медленно испивать твои соки…

— Гадкие горькие соки…

— Гадкого и горького дрянного крысеныша!

— Ты никогда, никогда…

— Не выберешься…

— От…

— Я знаю, кто из вас настоящая! — перекрывая нарастающий гул в ушах, вскрикнул решившийся Валет. Он должен был бояться, должен был скулить, забившись в темничный уголок, как поступил бы Валет прежний, не умеющий стоять ни за что хоть сколько-то для себя важное. Но этот новый Валет, которым он стал, испытывал вместе со страхом и сумасшедший восторг, сумасшедший азарт, ненависть, безудержное желание одержать победу над дряхлой старой каргой!

Тени, вновь сцепившись змеиными головешками, сложились в фигуру приплясывающего козлиного черта, натачивающего острый трезубчатый прут.

— Так каков же тогда твой ответ? — старухи, сохраняя на лицах ласковые уродливые улыбки, в предвкушении привстали, заведомо уверенные, что самонадеянный детеныш никогда не сможет разгадать их загадку.

Валет терпеливо молчал, позволяя тем приблизиться, возвыситься, голодно облизнуть почерневшие, что зола, губные каемки…

И лишь затем, упиваясь отравленным вкусом загодя взыгравшего в крови торжества, надрывно вскричал:

— Три головы, но одно имя… Все три — это и есть ты, ведьма!

Время, раздробившись, застыло. Кукушкины часы, отсчитывающие идущие на убыль удары маятниковым молоточком, провалились в стену и пол, став плоским обуглившимся шаржем, рисующим коптящимися рдяными стрелками роспись крутящихся в обратном порядке минут.

«Ты же сказал, что знаешь ответ, идиотский мальчишка…!» — вспыхнуло, завязавшись пожарищем, под теменем и в висках, опаляя кости и разум дикой жалящей болью.

Валет, ощутив терпкий привкус навалившегося, пока еще не в полной мере дошедшего непонимания, попытался было спросить у своего невидимого спутника, что тот имел в виду, но ничего не получилось: всё, просто всё затерялось и погасло в гомоне поднявшегося к потолку сумасшедшего хохота.

Лица трёх старух, взявшихся за когтистые лапы, исполосовала одна на всех кривая улыбка, обнажившая желтые гнилые клыки.

— Ответ…

— Неверный, малыш.

========== Аркан четвертый. Между раем и адом. Сон двенадцатый. Смерть ==========

Вера, треснув по швам, с грохотом гнилого деревянного моста летела в пропасть. Старухи корчились, извивались, ржали лунногривыми черными кобылицами; обугленные языки плясали по губам, из дыр в зубах, подгоняя венец душевной тошноты, выползали личинки красных пухлых червяков, вольготно кишащих внутри разинутых ртов.

Та из ведьм, что до сих пор сидела в среднем кресле, встала. Ей даже не пришлось прикладывать усилий; кресло, нагнувшись, подтолкнуло бесиху в спину, воздух, услужливо постелившись под ноги сгустившимся половиком, нёс древнее чудовище туда, куда тому возжелается.

Над сердцем Валета, разложенным на белом блюдце, занесли острый разделочный нож.

— Но как… как… почему… почему же… — шептали его простынные губы, пока дрожащие подгибающиеся ноги отступали шаг за шагом назад; он не понимал, он просто не понимал! Заранее уверенный в грядущей победе, не усомнившийся ни на миг в полученных словах, он теперь с детской наивностью погибал, разваливался по невидимым кускам под насмешливыми взглядами веселящихся уродливых старух. — Ведь Леко же… Леко…

Колдуньи, чьи сухопарые коренастые ножонки обернулись длинными чернильными тенищами, мечущимися везде и повсюду, застыли. Остановились, странно переглянулись друг с другом и вдруг, к ужасу и злостной обиде Валета, принялись визгливо да похрюкивающе гоготать.

— Леко?! — переспросила одна, выпучивая испещренные альмандиновыми прожилками белки.

— Он всё еще не сдох?! — шевеля раздвоенным гадюжьим языком, выплюнула вторая.

— Но, что более интересно… — елейно склабясь, прокряхтела третья, перебирая спицами беспокойно елозящих пальцев.

— Ты действительно настолько туп, чтобы повестись на его уловку?! — засмеялись все три, хватаясь клешнями кистей за обвислые животы, из которых, бурля да наваристо рыкая, доносились агонические вопли разрываемых по частям узников: в брюшинах вернувшихся с иного света колдуний, вспыхивая серными столпами, ревели котлы пирствующей преисподней.

— О чём… о чём вы… ты… Что это значит?! — отказываясь слышать и воспринимать, да всё равно поддаваясь, взвыл Валет, безотчетно продолжая пятиться, пока ноги не запнулись о складку ковра — мгновение, прошедший бесследно удар, и мальчик оказался на спине, оставшись так на той и лежать.

— Он поверил!

— Этот болван поверил, он взаправду поверил!

— Прекратите… — сотрясаясь Валетом прежним, недавно похороненным, а теперь возвратившимся вновь, выдавили срывающиеся на жалобный плач покойницкие губы. — Хватит… хватит, слышите меня?! Просто замолчите! Заткнитесь!

Всё меньше и меньше оставалось от плотных ссохшихся тел, всё длиннее и длиннее становились ваксовые тени-кляксы, лозами да трещинами вьющиеся по стенам, полу, потолку. Головы ведьм обрастали колосящимися шипящими змеями, пальцы — загнутыми серпами гарпийных когтей. Фигуры менялись, трансформировались, обращались из увядающих старух в свежих молоденьких девушек: обнаженных, нисколько не стыдящихся созданного собственными руками упругого совершенства.

— Прекратить?

— Зачем же, милое, милое дитя?

— Обманутое бедное дитя…

Смоляные пятна, хохоча, скользнули на потолок, оплелись возле расшатывающейся мигающей люстры, замерли провисшими вниз головой летучими крысицами…

А спустя несколько ударов надломленного мальчишеского сердца три черных-черных руки, отсоединившись от шмыгающих плоских теней, рванули, удлиняясь, вниз.

К нему.

— Разве же не хочешь ты…

Руки становились всё длиннее, всё плотнее, всё осязаемее. Еще немного, еще совсем чуть-чуть — и вострые когти обещали вот-вот вспороть намучившуюся хилую плоть.

— Разве не хочешь…

Валет, еще не слыша вопроса, но уже его зная, исступленным болванчиком замотал головой, давясь склеившимся комком из слёз, собравшихся в горле, но не способных перелиться через отказывающий сухостойный край. Отчаянно перебирая непослушными конечностями, не решаясь повернуться к исчадиям ада спиной, он полз, пятился, отшатывался, перекошенно и перепуганно таращась на преследующие вязкие руки…

Полз, полз и полз, пока затылок да точка между лопаток не вспыхнули ударившим поцелуем столкнувшегося холода — твердая немая стена, вращая сотнями глазенок окровавленных воронов, отрезала и отобрала последний шанс.

— Нет… — заклинанием зашептал изуродованно-гротескный рот, окрашенный таким же алым цветом, как и всё, что видели теперь некогда синие глаза. Весь мир — лишь красные да черные краски, сполохи, брызги. Весь мертвый-мертвый мир — лишь кровь да выпущенная на волю темнота. — Нет!.. Нет, нет, нет, нет…

— Разве…

— Не хочешь…

Черные руки, раздвоившись, растроившись, были уже здесь: паучились, ползали вверх и вниз, задевали, перебирали страшными корявыми лапками, сплетали вокруг шелковично-атласные тенета, перекрывая все надежды, все помыслы, все возможности пошевелить хоть единым пальцем.

— Узнать…

Когти, обласкав перестающую быть живой щеку, оставили на той пять тонких бритвенных порезов, лопнувших темно-красной присмертной влагой…

— Правду?

Валет, сломленный, спаянный и гробо́во-запеленатый, отпустивший тлеть и угасать крохи выкорчеванного рассудка, издал истошный животный вопль.

🐾

Валет орал.

Руки и ноги его стянули чернокнижные цепи, вонзающиеся в плоть гнилыми зубьями, оставляющими гноящиеся шрамы на самой душе. Под спиной, шпаря кипящей лавой, накалялся заляпанный красным железный стол. Кожа, слезая обгорелыми лоскутами, тлела, пылала, шкварчала, шипела; черный-черный огонь, пуша перья черным-черным петухом, подступал всё ближе к медленно поджаривающемуся мясу.

Слезы градом катились по щекам, приторный вкус меняющей консистенцию крови заполнял булькающий рот, закрывал ноздри, струился оскверненными ручьями в горловину.

Глаза, погружаясь в края вечной слепоты, могли различить лишь одно — бесконечную черно-красную пропасть, среди которой парили три уродливых, но прекрасных женщины, глядящих в ответ с ласковыми улыбками душащей нежеланное дитя матери. Через каждые двадцать четыре удара сердца одна из них подлетала к корчащемуся в агонии ребенку, протягивала ладонь, оглаживала вздымающуюся в конвульсиях грудь. Оставляла надрывный кизиловый след, а затем, играючи вспарывая живот, погружала пальцы в нутро тысячу раз умирающего и возвращающегося тела. Смеясь скрежещущим голосом ржавого водостока, ведьма доставала горсть горячих червонных органов, сжимала, крепко-крепко стискивая, те в кулаке; в лицо осатанело вопящего Валета брызгал фонтан зловонной рубиновой струи, а женщина, невинно заливаясь детским хохотом, принималась с жадностью дикого зверя пожирать добытое лакомство.

Вновь и вновь повторялся этот кошмар, вновь и вновь проклятые ведьмы жрали его кишки, пока тлеющие духовные силы полностью не истощились, не покинули мальчика, а разум, заблудившийся в запущенном колесе страданий и постепенно вытесняющихся передышек, окончательно не померк. Теперь лишь боль оставалась с ним: кошмарная адова боль раздираемой в клочья души, противиться которой больше не было даже желания.

Ведьмы драли его, пили, отжирали шматок за шматком с извращенным растленным наслаждением, вылизывали друг другу лица, запястья, ладони… Длинные раздвоенные языки переплетались спаривающимися змеями, рты смыкались в чавкающих грязных поцелуях, пальцы шарили по медленно обнажающимся телам.

Сердце Валета гасло, остывало, превращалось в догоревший дотла уголек, пока глаза, кое-как способные еще видеть искаженные треснутые картинки, смотрели, как совокупляются три женщины, три черных змеиных ведьмы, три отвратительных воскрешенных чудовища…

Свет мигал пульсирующими кардиограммами, в распотрошенном нутре холодело, огонь, что продолжал выжаривать тело, воспринимался теперь не более чем еще одним зябким сгустком окристаллизовавшегося сухого льда. Сердцу едва хватало сил на вялую дробь предпоследних ударов. Кровь, разлившись и остановившись остывшим красным морем, застывала…

— Т-та… — хрипло, шепотом, неслышимым заходящимся в экстазе ведьмам, мёртво и чёрно, ни для кого и в никуда. — Тай… Та… й…

Сердце, полупрозрачно и невесомо трепыхнувшись, ударилось в последний раз.

Голова Валета отрешенно сползла набок, глаза, покрывшиеся жемчужно-стеклянной пленкой, ослепли…

Невидимый ангел пролитой смерти, печально опустив вечно красивое и вечно молодое лицо, поднял на руки измученную погибающую душу и, взмахнув костлявыми оперенными крыльями, растворился всё в той же непрекращающейся огненной черноте.

🐾

Воспоминания, уводящие чистого сердцем Тая всё дальше и дальше в мир отгородившегося забвения, покачнулись, посерели и, вспыхнув красными зигзагами звякнувших разломов, резко оборвались.

Потерянный, заблудившийся, юноша повис посреди пугающей бесцветной пустоты, едва-едва тронутой разве что светом безумно далеких звезд. Под ногами, завывая утробными голосами лепешек ставших плоскими планет, кружилась заведенная невесомость, над головой — такая же заведенная пустоглушь, по сторонам — скукожившаяся в тесный вакуум мнимая бесконечность.

Вечно грустный, вечно стыдящийся себя Тай хотел спрятаться от взора чего-то столь великого, столь великолепного и одновременно — столь пугающего. Он, маленький жалкий жучок, такой бесполезный, такой уродливый, не мог осмелиться тлеть в самой сердцевине безумно-прекрасного, непостижимого, унизанного любимыми бусинами ласкового Отца.

Он старался, он правда старался спрятаться, заслониться руками, сжаться, растаять, исчезнуть, прекратить быть…

Когда на самых-самых задворках зашуганного сознания услышал вдруг шепот знакомого родного голоса.

Позабыв обо всём остальном, окрылившись вспыхнувшим чувством, Тай выпрямился, вскинул, пытаясь до чего-нибудь достать, руки, заозирался по сторонам, стремясь отыскать среди мириад отдаляющихся и приближающихся звездопадов свое искомое.

«Тай… — вновь, вновь позвал голос! Уже отчетливее, громче, надрывнее. Голос этот просил, извинялся, таял, тлел… Тихий-тихий предсмертный голос, полный холодной-холодной тоски. — Тай…»

Тай, бескрыло порхающий среди вселенной соловей, хотел вскричать, хотел позвать, хотел броситься туда, откуда звала его со скорбной любовью узнанная, милая сердцу душа синеглазого мальчика. Он открывал задыхающейся речной рыбой рот, шевелил онемевшими губами, тянул трясущиеся ладони, бежал по тропам млечных путей и звонко напевающих факельных комет… Но голос, покинувший его, не приходил, а сердце, обливающееся белой одуванчиковой кровью, оставалось там, внизу, в кармашке спящего насланным сном прокаженного тела.

«Тай… Прости меня… прости меня за всё, мой дорогой Тай…» — синезракий голос в конце концов угас тоже, и вместе с ним стали меркнуть да тухнуть развешанные ожерельями серебряные огни, возвращая охватившему космосу стылую хладную черноту…

Тай, чьи бестелесные колени подкосились, согнулся, сжался крохотным зернышком, закрылся от всевидящего неба истончившимися васильковыми руками.

По бледным-бледным щекам, чертя честные алые дорожки, зимним дождем струилась соленая кровь.

========== Сон тринадцатый. Ценой жизни ==========

— Почему… я… здесь…? — спрашивали не губы, но душа.

Валет плашмя лежал на стылой черной земле, глядя в бездонно-синее небо, переливающееся всеми оттенками рассеянного звездного света. Небо качалось люлькой пьяной колыбели, вихрящиеся снежные тучи открывали и закрывали краешек кроваво-красной луны, горящей костром зимнего солнцестояния.

Земля была холодной, мокрой, твердой, не оттаявшей, неспособной впитать разводы глубоких весенних ручьев, скопившихся в прорытых старых норах…

Валет ни холода, ни воды не чувствовал.

В голове всё еще крутились страшные черно-алые фрагменты, где он будто со стороны наблюдал, как три ведьмы, заходясь дьявольским хохотом, мучают и убивают, мучают и убивают его бессчетное количество раз. Только сейчас, под странным тихим небом в странном тихом месте, мальчик больше не испытывал ни страха, ни боли, ничего. Лишь смутное любопытство, заторможенное непонимание, древнюю, что туманная пропасть туманного ящера, усталость.

Он устал, Небо, как он устал! Единственное, чего хотелось поседевшей душе, запертой в навсегда юное теперь тело — это отдохнуть. Отдохнуть, сомкнуть глаза, уснуть долгим-долгим сном без сновидений…

«Так таково твое заветное желание…?» — послышался вдруг Голос. Еще один бесплотный голос, звучащий, правда, не в голове, а льющийся отовсюду сразу. Голос теплый, всеобъемлющий, заживляющий невидимые ноющие раны — правда, лишь на стрелку остановившегося времени, лишь на момент затихающего эхом звучания. Голос радостный, Голос печальный, Голос родной и далекий, пробуждающий спрятавшийся когда-то давно-давно позабытый трепет.

— Нет, я… Я… не знаю… — несмотря на то, что отдохнуть до тихого плача хотелось, ответ был искренним; солгать обладателю вечного Голоса не смог бы никто.

Найдя в себе крохи кое-как теплящихся сил, Валет, пошатываясь, сел, поднялся на нетвердые ноги, растерянно огляделся кругом, где отыскались поля, одни бесконечные черноземные поля, местами отсвечивающие звездными головками проклюнувшихся белых подснежников.

— Почему я здесь?.. — снова повторил свой вопрос юноша; понятия «где», он чувствовал, знал, более не существовало.

Голос не ответил, зато спустя пригоршню томительных обрывков бесплодного ожидания Валет разглядел маленькую худосочную фигурку, пятнышком пытающегося догореть света бредущую сквозь неприветливую чернь полей. Кто-то, воспринявшийся за брошенного ребенка, был безумно одинок, безнадежно печален, неизлечимо болен — смерть, сложив кости-крылья, безмолвно плыла за ним следом…

Смерть, которую Валет отныне умел видеть.

Светящееся дитя показалось знакомым; сама сущность Валета заныла, закружилась, возжелала броситься к беззащитной фигурке, укрыть и сберечь её от костяных лап бездушного стража бездушного времени.

«Нет. Пока нельзя. Еще рано, слишком, слишком рано…» — с ноткой седой тоски молвил вернувшийся Голос, и Валет, не успев опомниться, очутился совсем в другом месте — посреди тончайшей сияющей тропки, сплетенной из лунного свечения.

Вокруг горели звезды, над головой танцевали два солнца, похожие на картонные декорации в старых-старых странствующих спектаклях, что так любили разыгрывать такие разные и такие похожие дети с далекой-далекой планеты Земля…

Под ногами, укрывшись завесой белесой пыли, пела пустота.

— Кто это был?.. — надрывающимся шепотом спросил юноша, накрывая ладонями то место на груди, где когда-то билось его живое сердце. — Здесь почему-то… больно…

«Ты узнаешь, если захочешь. Лишь позже, позже…»

— Мне больно… — растерянно повторил Валет, отрывая от груди руки, всматриваясь в те с сонным безразличным удивлением. По пальцам и ладоням, застыв заиндевелыми узорами, струилась, похрустывая, посыпанная серебром кровь. — Ты можешь убрать эту боль?..

Голос вновь долго молчал, подталкивая послушно перебирающего ногами юношу в спину. Лунная стежка под теми изгибалась, ветвилась, рисовала витиеватые петли, тянулась к зияющим на недосягаемом горизонте Вратам.

«Я сделаю это… — наконец проговорил он, опаляя, обжигая немыслимой промозглой тоской. — Но подожди немного. Когда закончится наше путешествие — я исполню любое твое желание, мое дитя… Сейчас же ты должен идти».

— Идти… куда мне идти, Отец?.. — душа, обласканная любящей дланью, робко потупилась, страшась навлечь гнев смело названным именем. Но волос заместо этого коснулись небесные губы, плечи окутали сотканные из ветров объятия…

«Просто идти, дитя. Наш путь не будет долгим…»

Валет, подняв глаза на словно бы улыбнувшееся круглое солнце, глядящее в ответ мерно горящими свечными очами, кивнул…

И, тщетно обернувшись, но ожидаемо не увидев позади себя испарившегося черного поля с крошечной хрупкой фигуркой, последовал за нитью свитой из лунного духа дороги.

Спустя горсть странных резких поворотов лунная тропка выровнялась, гладкой прямой лентой уводя идущего по ней Валета в глубины звездных долин да лугов, сквозь реки из падающих комет, мимо холмов, где паслись созвездия единорогов, провожающих путников всепонимающими зимними глазами.

Создатель больше не говорил с юношей, и тот, не смея потревожить сердце Вселенной, тихо и покорно брел дальше, с бесконечной растерянностью взирая на меняющийся мир.

Постепенно грозди звезд уходили, планетные сферы меркли, солнца скрывались за низкими грязными облаками, а вместо них сами собой вырастали серые бетонные коробки с прорезями засаленных квадратных окон. Мертвые асфальтированные улицы, толпы понурых безликих людей, проклинающих то холодный дождь, то жаркое солнце, то засуху, то опять пытающиеся пролиться тучи. Картинки растворялись одна в другой, летели, задевая по плечам и сердцу, мимо недоуменно озирающегося Валета; вот совсем рядом пронесся светофор, вот, оглушив воем, промчался громыхающий колесами поезд — столь настоящий и близкий, что юноша с невольным вскриком отпрянул, едва не оступившись с тропы.

Невидимые ладони тут же подхватили его, удержали, вернули на светящуюся дорогу.

«Не бойся, — ласково шепнул Голос, опускаясь давящей тяжестью на плечи. Такие слабые хрупкие плечи, не способные, как верилось, удержать веса даже единого Отцовского волоска. — Они не смогут коснуться тебя».

— Почему?.. Они нереальны? Или… или нереален… я…?

«Не то и не другое, дитя мое. Тебя больше не существует для того мира, равно как и его не существует для тебя. Ваши пути уже никогда не смогут пересечься, но при этом оба вы совершенно реальны».

Из-за юношеской спины, вспоров насквозь огромным белым крылом, вылетел ревущий самолет, стремящийся к той грани закоптенелого неба, за которой земные люди привыкли не видетьабсолютно ничего; Валет почувствовал, как внутри вместе с омутом запертых пока воспоминаний закопошилась глодающая стенки тревога.

— Но почему?! — не желая поднимать голоса, но проваливаясь, не сдерживаясь, простонал, морщась, он. — Почему?! Потому что я угодил сюда? Потому что не справился там?! Потому что Леко… Леко меня… Леко… — Омут воспоминаний, выпустив когти и зашипев, поднялся выше, захлестывая теперь всю целиком грудную клеть; образ червонной собаки с красными глазами взвился, закружил опавшей листвой, взвыл откликом холодной волчьей ночи.

Создатель, стоящий рядом молчаливой незримой тенью, накрыл сердечный застенок юноши кончиками вербовых пальцев, пытаясь утихомирить разбушевавшуюся память и сильные, не спешащие так просто засыпать прошлые чувства, но Валет, попятившись, отпрянул.

— Нет! — исступленно замотав головой, закричал он. — Прошу тебя, не делай этого! Я не хочу… не хочу… забывать… — Пальцы, дрогнув, притронулись к бесплотным щекам, заскользили к разметанным медовым полднем волосам. Синие как небо глаза заволокла дымка возрождающегося из пережитых руин сумасшествия. — В этих воспоминаниях есть что-то важное… Что-то единственно важное!.. Понимаешь?! Только я не знаю, что же именно… Но наверняка знаешь ты! Так скажи мне! Я должен понять!

Дух, с грустью наблюдающий за юношей, пока не догадывающимся, какой путь успел избрать, оставался нем.

— Не скажешь? — горько усмехнулся Валет, вновь сжимая пальцы возле остановившегося заледеневшего сердца. — Хорошо… хорошо, молчи. Молчи, сколько тебе захочется! Только не отнимай у меня права помнить… Я умоляю тебя!

Тень Создателя, не став ни лукавить, ни колебаться, ответила простым молчаливым кивком, но Валет услышал, увидел, принял, уловил.

Опустив веки, он с благодарным безумием улыбнулся, пытаясь сосредоточиться на ржавых замка́х, сковавших душу, но ощутимо трескающихся под гнетом его желаний. Желаний сильных, отчаянных, бросающихся на оковы клетки-сундука разъяренными чешуйчатыми драконами.

Он пытался, пытался изо всех сил, и что-то потихоньку получалось, но тот последний кусочек, самый важный кусочек, которого не хватало для разрешения головоломки, постоянно ускользал, отлетал, не давался в руки…

«Довольно. Открой глаза, дитя, и посмотри…»

Голос, обжегший повелением, а не просьбой, не оставил возможности не подчиниться.

Безвольный, Валет нехотя послушался, разлепил ресницы, потерянно вглядываясь в выросший перед ним переулок. Дорога плыла, будто он сам шел по ней, всё прямо и прямо, мимо знакомых когда-то давно магазинов, мимо извергающих тяжелый дымный яд машин, мимо поблекших жилых многостроек. Затем, спустя еще несколько десятков иллюзорных шагов, свернула влево, довела до неприметного узенького закутка, заваленного пакетами с выпотрошенным мусором, и оборвалась высокой стенкой огороженного тупика.

— Я… помню этот день… мне кажется… — хмуро пробормотал спавший в лице Валет. — Тогда за мной… увязались мальчишки из другой школы, но…

«Ты получил нежданное покровительство», — закончил за юношу Голос.

Валет молчаливо кивнул.

И точно: картинка, будто дождавшись полного узнавания, изменилась, показала шестерку грубых лиц, искаженных гримасами самодовольных ухмылок, брызги выбитой крови, самого маленького Валета, в поисках защиты отползающего в тесный уголок. Заляпанные красным руки тонули в просыпанных помоях, изо лба, затмевая взгляд, натекал просоленный жидкий багрянец.

Тогда он поверил, что уже никогда не выберется, никогда не вернется домой. Мальчишки, вкусившие запретного сока, готовы были убить, желали убить, не собираясь ни останавливаться, ни пытаться понять, что делают со своими несчастными душами, ни замечать, сколь уродливыми становятся от сотворенного их отражающие тела…

Когда они, хохоча и измываясь, подступили вплотную — из другого угла, всё это время таясь за коробками да мешками, выскочила огромная рыжая собака.

Свирепо ощерившись и клацнув клыками, обвитыми клочьями желтой пены, собака эта, несмотря на не спешащий разгораться на физиономиях самоуверенных ублюдков ужас, бросилась на них.

«Уходи отсюда!» — как будто кричали полыхнувшие некормленым пламенем глаза, и Валет, на время забытый, непроизвольно отпущенный отвлекшимися мучителями, обуянный с обеих сторон страхом, не посмев неповиноваться, со всех ног, спотыкаясь, не всегда поднимаясь, перемещаясь на четвереньках, бросился прочь.

Он понятия не имел, что случилось дальше: несколько дней он просидел в своей комнате, запершись, не решаясь выйти наружу, зализывая кровоточащие воспаленные раны, утопая в глубоком удушливом отвращении, в глубокой боязливой ненависти к уродливому человечьему миру.

Что произошло с заступившейся за него рыжей собакой и теми мальчишками потом — он не знал…

Не знал до этих самых пор.

Картинка, хоть юноша и ожидал обратного, не последовала за его перепуганной малолетней копией, а стала вместо этого рисовать красной кистью ужасные, но вместе с тем и прекрасные узоры, при виде которых внутри нынешнего Валета смешивались былое отвращение, новорожденное ликование, полностью прогоревший страх, поднявшийся из его праха восторг.

Терзаемые ублюдки вопили, голосили, пытались убежать, но собака как одержимая набрасывалась, перекрывала дорогу, отрезала пути к спасению. Острые желтые клыки впивались сначала в руки, ноги, бока, затем — в открывшиеся шеи, перегрызали горла, рвали мясо, перекусывали хрящи и кости. Один за другим, утопая в орущей и булькающей агонии, конвульсивно перебирая остывающими руками, подростки еще пытались уползти, но спустя несколько угловатых движений застывали навечно. Последнее, что видел каждый их них — это горящие бешенством глаза псовой фурии и фонтан тошнотворно-красной крови, вытекающий из разодранной артерии другого…

Когда же возле её лап осталось лишь шесть бездыханных трупов да разлившееся багряное озеро, омывающее шерсть липкой розовой пеной — собака, запрокинув к низкому серому небу голову, осатанело и до ледяной боли тоскливо завыла.

— Почему…? — севшим голосом, сорвавшимся в шелест да нанизанный на осенние бусы плач, прошептал Валет, подкошенным чучелом опускаясь на колени. Не сознавая того, он, корчась, тянул к рыжей собаке трясущиеся руки, пытаясь притронуться, обнять, приласкать своего страшного убийцу-спасителя.

«Он вовсе не хотел их убивать, — грустно ответил Голос. — Но не мог допустить, чтобы кто-либо убил тебя…»

Юноша, чьи пальцы сомкнулись на терпкой пустоте, раздробив кошмарную картинку и так и не дотянувшись, взвыл сам.

«Я знал, что ты не помнишь его… И он тоже это знал».

Воспоминания, покрывшись набежавшей речной рябью, сменились.

Теперь перед Валетом всплыл парк — зеленый, но мрачный и безлюдный. Тяжелые арки бетонных мостиков изгибали длинные шеи, внизу, застыв желтоватой матовой тусклостью, отражала перерисованные тени деревьев зудящая мошкой стоячая вода. Лужайки, заросшие молодой и старой травой, всё больше скрывались под сорняками, дикой крапивой, маленькими веточками просыпающихся по поздней весне кустиков. Небо мутилось вечным свинцом, деревья — ели да кедры, — шурша мохнатыми лапами, зябко ежились, прижимаясь поближе друг к дружке…

Лишь спустя много-много минут, заключенных всё в то же безвременье, Валет с трудом, но узнал его, этот парк.

— Мне… мне нравилось играть там когда-то… — непослушными губами выговорил он, вспоминая сырой докучливый запах, отпугивающую желающих прогуляться с колясками матерей погребальную тишь. — Всё это выросло на земле заброшенного кладбища, как мне однажды рассказали… Там почти никогда никого не встречалось, но я…

«Ты любил его, это одинокое, ни в чём не повинное место, так сильно похожее на самого тебя».

— Да… да. Я любил его, да…

Видение, словно только того и дожидаясь, дрогнуло, чуть расплылось и потекло неспешной дремотной речушкой вперед: сквозь хвойные космы и тенистые дебри, сквозь холмики бугристой землицы и проглядывающих кое-где могилок; дальше, глубже, заброшеннее, темнее…

Пока, выйдя из себя и в себя же вернувшись, не застыло возле растущей отдельно высоченной ели, склонившей над землей грузные пожелтелые ветви. Шел дождь; пробирающие иглистые капли, вспарывая туман да дымку, стеной рушились сверху, впивались в почву, питали спящие в её животе корни. Огромная ель заботливо укрывала маленького ребенка, сжавшегося у ее ног, не позволяя ни единой капле упасть на белокурую головку. Рядом, на наполовину взрытой могилке с перекошенным надгробием, заросшим пестрым лишаем, лежал ослабший рыжий щенок, глядящий на человеческого ребенка с недоверчивым испугом.

Неуклюжие его лапы покрывали грубые гноящиеся рубцы, щерящиеся едва запекшейся кровью. Из пасти, сливаясь с пламенем блекнущей шерсти, стекали капельки крови свежей. На шее, медленно, но верно душа, ершился шипами обмотанной проволоки терновый венец — ошейник-удавка, привязавший щенка к чьему-то кургану.

Пес умирал, и Валет, которому давно было пора возвращаться домой, никак не мог оставить его одного.

Тоже испуганно, настороженно, приговаривая неумелые ласковые слова, он тянулся к скалящему клыки щенку. Рык того получался хриплым, гортанным, но таким бледным и измотанным, что у другого Валета, давно выросшего и теперь бессильно и бесчестно наблюдающего, вновь вспыхнула болью грудь.

— Не бойся ты меня… не бойся же, ну… я не обижу, вот увидишь, не обижу тебя… — шептал худой побитый мальчонка, подбираясь всё ближе и ближе. — Ты такой хороший, такой славный маленький песик… Я просто уверен, что тебе нужно дать имя и тогда всё у тебя будет хорошо. Давай тебя будут звать… Леко, идет? Не знаю почему, но мне нравится это имя. Запомни, ты теперь — Леко. Имя — это очень-очень важно, знаешь?

Щенок, подняв, а затем снова опустив уши, тявкнул, взвизгнул, взвился, попытался убежать, но, не сделав и полноценной пары шагов, упал навзничь; удавка, сильнее сжав челюсти, впилась заточенными зубьями в истерзанную плоть.

Щенок, конвульсивно задергавшись, принялся надрывно визжать, в приступе отупляющей паники суча и дергая костлявыми кровавыми лапами.

Когда дрожащие руки белобрысого ребенка коснулись рыжей свалявшейся шерсти — молодые, но острые зубы вцепились в одну из них, теребя, норовя раздробить проклятые кости. Но сколько щенок ни грыз захваченной конечности, сколько ни причинял человечьему детенышу боли — тот не убегал, не бил его, не кричал. По тоже исцарапанным щекам катились слезы, губы поджимались, тряслись, но мальчик, терпя, только стойко улыбался, приговаривая:

— Тебе ведь наверняка больнее, чем мне, глупый песик, вот ты и кусаешься, потому что не знаешь, как еще с этой болью справиться… Думаешь, небось, что я такой же гадкий и ужасный, как тот, кто так тебя обидел и оставил здесь одного… Но я не такой, честно. Я над тобой издеваться не буду. Только помочь хочу.

Щенок, прижав к макушке уши, обернул головенку, заглянул в мокрые, но светящиеся синие глаза…

И зубы, захлебнувшись придавленным виноватым скулежом, разжал.

Лес, застывший, укрывший их обоих тихим кольцом, молчаливо смотрел, как под холодными косыми струями маленький человеческий детеныш разрисовывал кровью собственные руки, ноги, пальцы и ладони, стремясь избавить найденного ничейного щенка от убивающей петли: прутик за прутик, один сгиб за другим. Прикушенные губы, слезы, смешанные с дождем, боль, с трудом позволяющая согнуть разрезанные до мяса неуклюжие пальцы…

Наконец, крохотный Валет распутал последний узелок, и щенок, переставший верить своей искромсанной песьей душой в спасение, приподнялся, переступил с лапы на лапу. Растерянный, обрадованный, он гавкнул, подполз на брюхе к мальчишке, лизнул розовым языком израненные ладони, заглянул снизу вверх в глаза…

И, коротко взвыв напоследок, заплетаясь, бросился прочь, рябым горящим пятнышком растворяясь в дебрях чернеющего к вечеру леса.

«Он сказал, что никогда не забудет тебя, — прошелестел внутри Валета мерный Отцовский Голос. — И он сдержал свое обещание…»

— Да… да… — опустив увядшие в прозрачной траве руки, прошептал выросший Валет. — Теперь я… помню… теперь я… по-настоящему узнал тебя, Леко. Что… — прервавшись, он запрокинул голову, расплывчато вопрошая у тысяч то угасающих, то наново проявляющихся звезд: — Что с ним стало потом?

«Погиб, — колышущим рябиновые ветви осенним ветром вторил Голос. — Через два дня после того, как он защитил тебя, родители тех детей нашли и застрелили его».

Видение леса, утопающего в сгущающейся ночи, померкло. Белая вспышка разошлась по расколовшемуся надвое небу и из неё стали пробиваться, набухая, ручейки методично скатывающейся вниз крови. Кровь эта вскорости заполонила собой всё — мелководными лужицами, тучными каплями, орошающими слезными брызгами…

Много-много после, напиваясь осушающей смесью из боли и скорби, Валет увидел длинные худые лапы, поджарое тело, свешанный розово-красный язык…

Леко, его Леко, брел, едва переставляя ногами. Его шатало, лапы то и дело подгибались; пес заваливался, падал, но, отыскивая последние крохи сил, захлебываясь бьющей пастью кровью, вновь поднимался. Пули, что сидели в его внутренностях, мучили страшнее, чем железная удавка в детстве, пули эти приближали смерть, остужали снежащей прямо в мясе, совсем не радующей порошей…

Улицы, переполненные брезгливо шарахающимися двуногими, сменились всё тем же парком из предыдущего видения. Зеленая трава в нём теперь чернела, гнила, деревья, печально постанывая, дарили бездомной собаке те тщедушные толики полупрозрачной ласки, на которые были способны их усыпанные иглами ветви…

Наконец Валет и Леко увидели старую-старую покореженную ель, что, приподняв осыпавшуюся макушку, прощально и печально стенала в ревущей ветрами провалистой вышине.

Пес, едва дотащив умирающее тело до забросанной палой листвой знакомой могилки, где уже когда-то прощался с незадавшейся с самого начала жизнью, бездыханный, упал на мокрую холодную почву.

Небо отозвалось гулким штормящим раскатом, соловые тучи, прочертившись блеклой молнией, разразились струями смывающих кровь слез…

Леко, преданный рыжий пес, спасенный человеческим детенышем, умер, вернув ребенку с добрым сердцем свой последний долг.

========== Сон четырнадцатый. Выбор ==========

— Что… что случилось потом?.. — еле-еле соглашающимися шевелиться губами спрашивал Валет, сквозь призму льющихся и льющихся слёз глядя на неподвижного мертвого друга, о существовании которого посмел вот так просто позабыть.

«Это не твоя вина. И не его вина… Не у всего, что случается, есть свое «потому что», — слушая мысли, но не слова, шептал полный усталости Голос.

Валет, стиснув бесплотные кулаки, смолчал, по-прежнему вглядываясь в испустившее дух окровавленное тело, терзаемое холодными жалами усилившегося дождя. В странных и словно бы несуществующих внутренностях его, слой за слоем наращивая броную зверью шкуру, разгоралась выходящая из-под контроля злость.

— Как ты… — наконец, решившись, задал он так долго терзавший душу вопрос, — как ты всё это допускаешь?.. Ты ведь должен следить, должен помогать тем, кто просит твоей помощи, кто нуждается в ней, кто заслуживает и вымаливает защиты! Тогда почему ты… Почему не предотвратил всего этого?!

Страх и благоговение, прогорев до горькой копоти использованной спичкой, покинули юношу: кроме злобы и тоски он не испытывал больше ничего.

«Не у всего есть свое «потому что»… — повторил бесцветный Голос, став тяжелым, как небесный зимний свинец. — Ничей путь не оканчивается одним миром, одной жизнью, одной смертью… Тебе ли не знать, дитя. Ты можешь упрекать меня, можешь считать, что за мной нет правды, но я всё равно не стану вмешиваться в участь живых. Я просто не имею на это права…»

— Не станешь вмешиваться в участь живых… — повторили, надрывно искривившись, иссиние губы Валета. Глаза, мутные и недвижимые, как заляпанное стекло покинутого собора, продолжали смотреть на собаку, постепенно переставая ту различать. — Тогда ответь мне, как… как он попал… туда…

«Так же, как и ты, дитя. Душа его не желала заканчивать пути, так толком и не успев того начать».

— Но ведь… Он говорил мне как-то, что был там всегда! Леко знает то место лучше кого бы то ни было еще, в этом не может быть никакого сомнения: я сам видел, сам пережил это чувство! Так как я могу поверить теперь, будто он очутился там незадолго до меня?!

«Тот Леко, которого ты встретил сейчас — не совсем тот Леко, которого ты встретил тогда», — туманным шепотом молвил мечущийся везде и нигде бестелесный дух.

— Не понимаю… Я не понимаю тебя!..

«Леко из прошлого — лишь малая часть того, кто отныне зовется его именем. Для тебя он Леко, потому что так помнит одна из душ, томимых в нём. Она помнит тебя, любит тебя и желает защищать и дальше… Но в огненном звере полно и иных душ. Ни одна из них не ведает, кто ты таков, ни одной из них нет дела до твоей судьбы. Нынешний Леко — есть слитая воедино стая всех брошенных бездомных собак. Если бы ты знал, какие терзания испытывает этот новый Леко! Один против тех, кто никогда не признает тебя… Он слишком слаб и не долго сможет сдерживать натиск других душ, что желают твоей погибели. Такой же погибели, что когда-то пережили они сами…»

— Но… но… Он же защищал меня всё это время! Он приглядывал за мной, он учил законам мира, в котором я оказался! Он… он даже подсказал, как можно выбраться из него…

«Ступив в черную воронку?» — полнящееся страданием смирение, просквозившее в Голосе, окончательно вывело Валета из себя. Закусив каемку губ, юноша поспешно отвел потемневший взгляд, не желая показывать, что чувствует его душа, но при этом твердо зная, что от обволакивающей присутствием Отцовской тени не получится спрятать ничего.

— Да, — коротко проговорил он.

«Ясно… Но скажи мне, дитя, правду ли он молвил тебе о трехглавой ведьме?»

Валет, готовый завыть от терзающей, полосующей когтями вдоль и поперек ярости, сутуло да угловато передернул плечами.

— Он сказал, что все три — одна. Ответ…

«Оказался неверным, я знаю. Но верного и не существует вовсе — ведьма есть и нет одновременно, равно как и место, куда ты попал, равно как и Леко, равно как и всё, что ты видел и продолжаешь видеть перед собой. Если допустить, что чего-то попросту нет, ни одно утверждение относительно него не может оказаться правильным, ты так не считаешь?»

Злость, самую малость отошедшая, отпрянувшая, схлынувшая, легла на темя придавившей к прозрачной земле растерянностью.

«Леко лгал и не лгал, дитя мое. Тот Леко, что хранил тебе верность, искренне хотел помочь. Но, вероятно, он и сам не знал, что в словах его нет и не может быть истинной правды».

Валет вновь вскинул лицо, прямо и стыло вглядываясь в сине-черные разводы накатывающего волнами междузвездного пространства. В груди по-прежнему билось, нарывало, пыталось напомнить о себе единственно-важное и позабытое, но сколько он ни старался узнать и освободить его, вскрыв старый ржавый замок — ничего, абсолютно ничего не получалось.

— Что случилось бы, успей я попасть в эту воронку? В черную воронку… Я бы погиб?

«И да и нет, — неопределенно прошелестел Голос, отлетая куда-то влево и на перестающий иметь имя перевернутый восток. — Но об этом я расскажу тебе чуть позже…»

Валет, слишком уставший от грызущихся внутри бесплодных попыток, отрешенно кивнул, только…

Кое-что ни в какую не складывалось, кое-что, засев за перепонками сердца и висков, убивало его, оглушало, наполняло вкусом холодного лесистого тлена.

— Ответь мне… скажи мне… объясни! Объясни, почему я не попытался уйти сразу?.. Зачем отправился к ведьме?.. Я знаю, что там крылось нечто важное для меня, я знаю, что просто должен был что-то сделать, но никак не могу ничего об этом вспомнить, никак не могу понять… Разъясни мне хотя бы это, Отец!

Незримый дух возвратился, хвостом утекающего ручейного времени коснулся щеки вздрогнувшего юноши, на миг переполнив готовящуюся погаснуть душу прощальными крупицами весеннего света да медового тепла…

«Хорошо… Я поведаю тебе об этом, дитя. Я поведаю тебе об этом…»

Валет не успел понять, не успел заметить, как вновь очутился среди залитых звездным светом черноземных полей. Почва их всё так же дышала не ощущаемой им самим влажной прохладой, подснежники мерцали крохотными бубенчиками, небо синело выплеснутой из вселенской бочки вечностью.

Храня драгоценное знание о том, что вот-вот на грани видимости должна появиться хрупкая сгорбленная фигурка, при одной мысли о которой душа заходилась болезненным плачем, юноша тревожно озирался по сторонам, в нетерпении отсчитывая утекающие мгновения…

И вот, наконец, глаза отыскали их — тончайший сгусток слабо тлеющего света и высокий костяной силуэт, следующий за тем по пятам.

— Ближе… — сбивчиво попросил взволнованный синезракий юноша. — Позволь мне увидеть ближе!

Тень Отца, ответив немым согласием, покорно подтолкнула его в спину, позволяя обернуться коненогим полуночным ветром, летуче гарцующим над бренной землей.

Взвившись, освободившись, завыв семью голосами семи незнакомых братьев, Валет, подстегивая себя хлесткими ударами танцующего по следу хвоста, помчался к затерявшемуся в темноте светлячку, чувствуя, что от сближения этого боль становится всё острее, острее, острее…

Ржавый замок внутри трещал, скрипел, стонал под когтями и копытами; огненный дракон, извергая пламя, плавил железо, раздирал алмазными лапами сдающиеся стенки почти-почти поверженной деревянной коробки…

Сгусток-светлячок вдруг, словно бы запнувшись, споткнувшись, приостановился, приподнял к нему лицо, и ветер-Валет, взревев песней бьющегося в агонии змея, сумевшего перед смертью раскрыть подчинившийся сундук воспоминаний, узнал его.

Тай, милый-милый Тай!

Бесконечно родной, бесконечно важный единственный лучик, единственная отрада, всё это время поддерживающая в нём жизнь, смысл, цель… Цель выбраться, вырваться, увести прекрасного принца прочь от боли и бед, показать иное небо, иные краски! Знать, что он всегда будет рядом, что тлеющая душа не позабудет, не отпустит, сбережет…

— Тай… Тай!.. Тай!

Вот для чего он отправился в логово колдуньи, вот для чего принял правила её игры, вот для чего погиб на её столе, так и не освободив драгоценного соловья! Вот для чего поверил Леко, вот для чего продолжал вставать и так неумело, неуклюже, но отчаянно бороться…

— Верни меня! — беснуясь, вскричал юноша, ударяя ветряными крыльями с такой яростью, что серые тучи, доселе толпящиеся на ленте окоема, забеспокоились, налились густой смуглой угрозой. — Верни меня к этой проклятой ведьме! Я должен спасти Тая, должен вытащить его оттуда, защитить! Я не позволю ей погубить его! Верни меня туда, слышишь?!

Создатель, бесплотный Отцовский дух, остался нем. Будто исчезнув, испарившись, он не отвечал на мольбы и приказы юноши, не реагировал, не давал даже намека на то, что услышал, придал значение, остался витать где-нибудь здесь…

— Верни меня обратно! Я молю тебя, я тебя умоляю!

Ветер, заходясь дождящим потоком брызнувших кровавых слёз, подстреленным оленем упал на колени, кланяясь, заклиная, шепча ледивыми губами полыхающие костром мольбы, и тогда Голос, наконец, сжалился, отозвался, пролился вновь.

«Смотри… Смотри внимательно, дитя…» — молвил он, и Валет, чью душу выпивали слезы, выходящие наружу соленой красной водой, слушался, смотрел.

Смотрел, как несчастный одинокий соловей, без сил припавший к земле, с тоскливой кукольной улыбкой любовался молчаливыми звездами. Смотрел, как, едва шевеля руками, укладывал на колени знакомую и вместе с тем незнакомую гитару. Смотрел и слушал, как ввысь уносились наполненные обрекающими рыданиями звуки, пока юноша, возлюбленный всей его потемневшей душой юноша, медленно-медленно умирал…

Смотрел, как сквозь древесный каркас мрачнеющего инструмента, извиваясь в кривых змеистых ужимках, проглядывало черное сморщенное лицо, нашептывающее заклятия вечной черной ненависти.

— Что… что это… такое?.. — обомлев, шепотом спросил Валет.

«Вещь из другого мира, что волей судьбы или же случая попала к этому ребенку…»

— Его… незаконченное дело…

«Да. Его незаконченное дело. Если бы он разбил эту гитару, как если и ты бы похоронил своего друга тогда, когда для того было самое время, ни один из вас не попал бы в Последний Край. Край некогда начатых, но так и не доведенных до завершения дел…»

— Но в таком случае… мы бы никогда не повстречались… с ним… — с горечью прохрипел сквозь сомкнувшиеся зубы Валет, собирая все силы, чтобы не думать о произнесенных только что словах.

Голос, качнувшись на невидимых ветках невидимых деревьев, не сказал ничего.

Рядом же с певчим соловьем, за спиной которого сидела, нескладно сгорбившись, Смерть, а на коленях испивала заканчивающуюся жизнь одержимая гитара, разорвав полотна ночнистого воздуха, развернулись новые холсты приоткрывшихся секретов: Тай, Тай, Тай… на каждом из них был Тай! Голодный, холодный, брошенный, одинокий и ненужный, со слезами в глазах и вымученной виноватой улыбкой, с бесконечной любовью в никому не подаренном сердце и удивительной душой, способной прощать все нанесенные обиды…

Его чудесный, любимый, несчастный Тай, не познавший в жизни ни дня радости, но тем не менее находящий в себе силы и желания для того, чтобы дарить эту радость другим, допевал свою немую песнь; глаза, прекрасные майские глаза, со смиренностью затухали, теряя былой солнечный блеск.

На рассвете, с приходом нежной розоватой дымки, одеялом окутавшей потеплевший мир, Тай, сомкнув веки, без чувств опал на иссушенную прошлогоднюю траву, провалившись в свой печальный даже в посмертии сон. Прокля́тая и про́клятая гитара нетерпеливо бряцала струнами, облизывалась проступившим черным языком, а на бледных губах сломленного юноши навек застыла едва приметная плачущая улыбка…

— Что произошло бы, успей мы вовремя попасть к черной воронке? — чуждым голосом спросил Валет, через застывшие капли соли глядя и глядя на возлюбленного своего сердца. — Мы бы выбрались?.. Что означало твое «и да и нет», Отец?

«Вы бы выбрались… — на сей раз Голос ответил, и Валет почувствовал, что завершение, смутное болезненное завершение, дышало ему совсем в спину. — Но потеряли бы друг друга навсегда. Неизвестно, куда бы воронка занесла Тая, куда — тебя… Мне знамо лишь одно: даже занеси вас в один мир — шансов, что вы бы в итоге оказались вместе, практически не было. Чтобы вернуться к жизни — нужно родиться заново, дитя. Родиться младенцем, чьи память и предыдущий опыт останутся запертыми до конца его новых дней. Выбравшись и переродившись, вы бы позабыли друг о друге всё…»

Валет, ошарашенный, молчал.

Где-то глубоко-глубоко внутри он уже знал, что ответ будет именно таков. Душа, бушующая на обломках разбитого сундука, кричала, просила, боялась, отказывалась терять обретенное наконец-то счастье, пусть и найденное в посмертии, в странном чуждом мире…

Таком же чуждом, каким поначалу кажется и любой другой мир, встречающий беззащитную новорожденную жизнь.

— Почему Леко хотел, чтобы мы… я…

«Он страшился за тебя. Невзлюбив место, в котором очутился, он желал тебе другой участи. Желал, чтобы ты спокойно прожил хотя бы свою следующую жизнь. Ему не было дела до Тая и, возможно, он по-своему ревновал тебя к нему. Останетесь вы вместе или же нет — не это заботило его… Лишь то, чтобы твоей душе ничто не угрожало, волнует ту часть его души, что еще помнит подаренное ей имя. Винить его или нет — право твое, дитя…»

— Нет… — растерянный, Валет поднял голову и вдруг, в прорезах ударившего по глазам ослепительно-яркого звездного света, впервые увидел Его — туманную крылатую фигуру, осененную пульсирующим белоснежным сиянием. — Нет, я не стану его винить… — Сжав и разжав возвращающие ощущения пальцы, он поднес те к лицу, с запозданием замечая, что ладони его стали шире, тверже, крупнее. — Не стану винить никого. Я не хочу больше зависеть от чужой воли, не быть способным защищать важное, убегать, убегать, бесконечно от всего подряд убегать…

Крылатый дух, печально склонив к груди голову, слушал, слишком хорошо зная, о чём попросит выросший синеглазый юнец.

— Отец… Отец, послушай… Верни меня обратно, ладно? Верни меня и даруй еще один шанс. Я прошу тебя. Позволь мне самому избрать свою судьбу.

Дух, закрыв крыльями лицо, которого так и не получилось разглядеть, молвил:

«Хорошо. Я выполню твою просьбу, дитя мое. Запомни лишь, что впредь наши с тобой пути никогда уже не пересекутся… В следующий раз, если придет это время, ты будешь держать ответ не передо мной».

Валет, с бесконечной синей грустью улыбнувшись, кивнул.

— Я знаю, Отец. Я знаю…

По дороге, узкой светящейся дороге, сотканной из вощаного лунного свечения, Валет брел назад уже один; крылатый бесплотный дух, одарив его на прощание ласковым отеческим поцелуем, растворился в потоке унесших звездных ветров.

«Возвращайся, — молвил он. — Возвращайся и борись за то, что сумел для себя обрести».

Валет шел, ощущая непривычную поддерживающую легкость; лишь глубоко внутри него зрело и бухло нечто темное, мрачное, отягощающее мысли и сладкий вкус испробованной радости. Он знал, что больше никогда не сможет улыбнуться так искренне и беззаботно, как делал это когда-то недавно или давно. Знал, что более не стать ему слабым трусливым мальчишкой, прячущимся за худой спиной погибающего из-за него друга.

Белая молочная пропасть, что клубилась под ногами, потихоньку рассасывалась, расползалась по бережным сторонам, и юноша всё отчетливее мог разглядеть собственное отражение: внизу, за вставшим стеной густым туманом, зеркалом застыло озеро небесной воды.

Синие глаза оставались на первый взгляд всё теми же, но взор их изменился, сделался острее, резче, старее, мудрее. Сам юноша стал много выше, шире в груди, в плечах. Лицо, отмеченное вневременным следом, тлело единовременной старостью и юностью; волосы, тронутые несколькими прядями посеребренной седины, лохматой гривой спадали на спину. Губы отчего-то чернели, одежда, обрываясь нитками и лоскутками, отлетала в вечность, высвобождая оцарапанное обнаженное тело…

Он возвращался назад.

Возвращался в пекло затерянной меж звезд преисподней, чтобы спасти и вернуть Тая, чтобы стать достойным его, чтобы быть способным защитить, как Леко всегда защищал его, поплатившись за это ценой большей, нежели просто жизнь.

Чтобы раз и навсегда обернуться тем, кто сможет сражаться за их общий дальнейший путь.

🐾

Три черные корявые старухи, старухами внешне быть переставшие, драли его кишки и вывернутый наизнанку желудок, выгрызали зубастыми пастями сочащееся кровью мясо и слизывали длинными языками струящийся алый сок, когда Валет, дернувшись из самого нутра, с молчаливой резкостью распахнул потемневшие глаза.

Ведьмы, скорее удивленные, нежели испуганные, с видимой неохотой отступились, отпрянули, тенями разметались по стенам и сторонам. Принялись оттуда шипеть, извиваться, сливаться с вездесущей чернотой и снова из той выползать, облизывать изнывающие жаждой острые рты да глядеть, всё с опаской глядеть на юнца, что, единожды подав жизненный признак, в дальнейшем так и продолжил неподвижно лежать.

Стрелки адских часов отбивали круг за кругом, где-то надрывались взад и вперед черные петухи, но мальчишка не шевелился, не кричал, не дышал, не пытался вырваться, не оборачивал по их души отворенного взгляда…

— Он ожил? — зашипела одна, танцуя на грани тонкой выштопанной безопасности.

— Не спрашивай меня, посмотри сама! — взвилась огромной черной кошкой другая.

— Почему вы страшитесь его? — прищурилась третья, негласно носящая невидимую правящую корону среди всех сестер.

— Да, да, верно, верно…

— Мы не должны бояться его…

— Даже если он и вернулся к жизни, то что может сделать эта беспомощная бескрылая птаха?

— Мы убили его в первый раз…

— Убьем и во второй!

Визжа взрезанными черными свиньями, заливаясь ядовитым гортанным смехом, три сестры, разинув растянувшиеся гадючьи рты, вновь потянулись к своей жертве, выставляя впереди себя узловатые бледные руки с серпами режущих ножевых когтей.

— Раскромсаем его!

— Иссушим залпом!

— Бросим обглоданные косточки к тому, другому!

— Такой смирный мальчик…

— Милый, славный, хороший мальчик…

— Ему будет очень, очень грустно…

— Очень, очень больно…

— Ведь его храбрый верный дружок…

— Никогда больше…

— Не…

Валет, по-прежнему не дрогнув ни единой мышцей, ни единой крупицей окаменевшей души, поднял, опередив не успевших вовремя заметить и отпрянуть старух, левую руку; сковавшие его толстые цепи, с погребальным звоном вырвавшись из штырей, так легко, будто были сделаны из скрученной с клеем бумаги, разорвались на части, мертвыми металлическими осколками осыпавшись наземь.

Ведьмы, подавившись разделенным на троих переполошенным вскриком, остановились: сбились в тугой кишащий комок, расширившимися взбешенными глазами уставившись на недоношенного поверженного ребенка, что голыми руками разломал не просто железо, а обращенное тем крепкое колдовство…

Валет же, по-прежнему не произнеся ни звука и не изменившись в лице, стиснул в кулаке пальцы.

Длинные красные когти, невесть как, когда и откуда появившиеся на прежде беззащитной да нежной кисти, изнутри вспороли кожу и плоть, пустив в пустоту фонтан чернильно-черных густых брызг.

— Ч-черная…

— Черная…

— Кровь…

— Ядовитая…

— Отравленная…

— Черная кровь!..

— Не может…

— Такого…

— Быть!

Ведьмы, захлебнувшись воплем, застыли, переглянулись, а после, не сговариваясь, бросились назад, перекинулись жидкими плоскими тенями и стремглав нырнули в смешавшееся пространство зачарованных стен, чутко наблюдая оттуда углями раскаленных до багровой белизны зрачков.

Губы продолжающего лежать на похоронном столе Валета, тоже окрашенные непроглядной гуталиновой тьмой, очнулись, дрогнули, исказились. Уродуя на глазах заостряющееся лицо, пробивающееся широкими лезвийными скулами, потянулись наверх и в стороны…

Затем же, заглушая визг трёх оглушенных сестер и свист блуждающего по подземельям сквозного ветра, стирая крики тысячи не мертвых и не живых пленников, приговоренных корчиться в царстве котлованных истязаний, демон, проснувшийся в переродившейся Валетовой душе, рассмеялся.

========== Сон пятнадцатый. Демон ==========

— Что… с ним… произошло?.. — шепчась переплетающимися змеиными языками, в страхе вопрошали ведьмы, забиваясь в самую глубь отзеркаленного черного королевства.

Юноша, чьи губы продолжали и продолжали издавать уродливый режущий смех, пока лицо его оставалось серо́ и неподвижно, шевельнул ногами. Цепи, сдерживающие их, с тем же мертвенным звоном оборвались и полетели вниз, разбиваясь тысячей тусклых осколков.

— Это невозможно… Невозможно!.. Он не мог!..

Юноша, поведя хрустнувшими в изменяющихся суставах плечами, сел, ступил стопами на пол и поднялся. От поступи его, заключенной пока лишь в четную пару шагов, сотряхнулся и завибрировал камень, сам за́мок отозвался ликующим рокочущим гомоном. Потолок, проломившись трещиной, задрожал; на землю, гася разожженные повсюду свечи, посыпались камни, крошки, уголья, щепки, обрывки красной шторной ткани, перья снявшихся с насестов перепуганных воронов.

— Не мог… обратиться…

— Им…!

Кости юноши, приспосабливающегося к новому себе, скрипели, визжали, гремели, трещали. Он рос, рос прямо на глазах у изумленных перекошенных ведьм, ширился в бугристых плечах; руки и ноги его обливались еле сдерживаемой титанической силой, вздутыми синими жилами, очерченными черными венами. Зрачки, в сердцевине которых взорвалось черное зерно, застилали, растекаясь, обновленным цветом некогда синие радужки и некогда белые же белки. Такое же черное зерно дало всход и на волосах — русые пряди окрашивались налипающей тертой сажей, извивались, струились вниз длинной волчьей гривой. Пальцы, царапая воздух и что-то, чего в этом воздухе так сразу не получалось разобрать, крючились, выпуская длинные ящеровы когти…

Вместе с пришедшей ужасающей тенью, кряхтящей, рычащей гортанными всхрипами за спиной, остатки человеческого облика, сохранившегося в лопнувшей мыльным пузырем памяти, окончательно покинули его.

Из черепа, пробивая полую крепкую кость, быстро заживающую плоть и льющуюся черную кровь, тянулись загнутые витые рога, поблескивающие тем же страшным ледяным глянцем, что и черный отполированный камень беснующегося колдовского логова. Следом за рогами подтягивался гладкий и мощный хвост-хлыст, другие скелетные кости, ломающие и заменяющие кости прежние, перестраивающиеся в совершенно иной позвоночник…

То, чем обращался Валет, безудержно ревело, запрокинув к потолку продолговатую оскаленную морду, пока его новые крылья проклевывались из лопаток темными почками, раскрывающимися в свету пригревающего адского огня. Они становились всё больше, больше и больше, потрескивающие кости обтягивала инкарнатно-черная кожистая перепонка, расшитая прозрачными сосудами и гоняющими жизненный нектар венами.

Последние остатки ткани, запеленывавшей прежнего мальчишку невзрачным саваном, с хрупом рвались, опадали на пол, чтобы тут же сгореть, истлеть прощальным воспоминанием о безвозвратно покинувшем прошлом…

Валет, ударив полностью оформившимся хвостом, внезапно смолк.

Шумно втянул расширившимися ноздрями воздух, облизнул углистые губы насыщенно-красным языком. Медленно повернул отяжелевшую рогатую голову, безошибочно отыскав жмущихся в страхе настенных колдуний. Клацнув клыками, растянул непропорционально огромный рот в лишающей рассудка зверовой ухмылке…

А затем, за долю мгновения взмахнув легко подчинившимися крыльями, порывом смертоносного ураганного ветра взвился в качающийся крошащийся верх.

🐾

Сознание, протанцевав на грани последний свой вальс, мягко коснулось свалявшихся грязных волос спящего юноши; Тай от прикосновения этого поморщился, простонал отказывающим голосом и, с трудом отыскав в себе силы даже на столь простое действо, кое-как отворил глаза. Неизменная темная комната тут же поплыла перед ним, покачнулась и, побарахтавшись, полетела в бездну, заставляя испытать странную режущую боль, сквозным ударом пронзившую сердце и позвоночник.

— Ты… снова… пришла?.. — не находя смелости оглянуться, ломким шепотом спросил он. — Слишком… быстро… на этот… раз…

Время текло и утекало сквозь ссохшиеся костлявые пальцы, но ни звука открывшейся двери, ни ответа фальшиво ласкового певчего голоса не дотрагивалось до слуха Тая.

Недоумевая, юноша все-таки подтянулся, совладал с истощенным телом и перевалился на второй бок, растерянно встречая одну лишь затхлую пустоту. Получалось, что тот, кто держал его здесь, вовсе не пришел, но ведь…

Что-то же позвало, что-то однозначно позвало, поманило, потянуло за прочную леску невидимого поводка, предлагая выбраться отсюда, хоть ползком отправиться за кличем наливающегося кровью встрепенувшегося сердца…

Тай, провалив бессчетное множество обернувшихся крахом попыток, в конце концов сумел подняться с болезненным стоном на четвереньки. Заваливаясь даже так, перебирая локтями, а не ладонями, он пополз на дрожащий неслышимый голос, что привел обратно из мира снов, не позволил остаться недвижимым, упрямо заставлял пробовать, не сдаваться и куда-то идти, даже если это и будет стоить стремительно истончающейся жизни.

Полуослепший, полуонемевший, потерявший ощущения и ориентиры, юноша полз, полз, полз…

До тех пор, пока помещение, поменяв пол с потолком начертанными местами, не сотряс пробирающий до тайников души рёв.

До смерти испуганный, обвитый по рукам и ногам колышущимся животным ужасом, Тай подрезанно замер, не понимая, не умея просто представить, кто или что могло издавать столь кошмарный, столь невозможный, столь наполненный нежильной злобой звук.

Помещение сотряхнуло между тем во второй раз, сверху посыпались комья черной земли и изъеденных сыростью да плесенью камней, лишь чудом падающих мимо, не задевая колотящегося жертвенный косулей юноши. Где-то впереди, скрипя простуженными зимними петлями, провылавсе-таки существующая, хоть и верилось в то едва ли, дверь.

Пытаясь побороть прогрызающее оцепенение, Тай, стиснув зубы, всё же заставил тлеющее тело продолжить двигаться: снова он полз, напряженно вслушиваясь в вернувшуюся, но теперь еще больше пугающую тишину…

И вдруг пальцы его, ободрав ногти да ошпаренную кожу, уперлись в холодную поверхность тюремной двери.

Ладони, покрываясь ознобом, конвульсивно заскользили по снежному железу, глаза, не способные увидеть и разглядеть, метались из стороны в сторону, утопая в бесконечной безвылазной мгле.

Жуткий загробный рёв, простреливший подземелья до самой седой глубины, повторился в третий раз. Только…

Только теперь Тай услышал и кое-что еще.

Посреди рыка, визга, хрипа, воя, бессвязного горлового крика и всепоглощающей рвущейся злости тонкими надорванными струнами сквозили боль, тоска и балансирующее на грани обваливающегося утеса душераздирающее отчаянье.

Тот, кто кричал сейчас там, страдал. О, Создатель, как же он страдал! Какая боль глодала его несчастные недужные кости!

Опираясь о дышащую хладостью поверхность двери, Тай сумел подняться на ноги, которых не чувствовал. Лихорадочно трясущиеся пальцы, в подкашивающем бреду отыскавшие прутья жгучей толстой решетки, ухватились за них, помогая падающему юноше удержать пытающееся оттолкнуть и отказать равновесие.

Существо, обладающее пугающей темной силой, ни на секунду не прекращало исступленно кричать…

Кричать, реветь, проклинать, извергаться, плакать — так долго, так невыносимо долго, пока Тай, ослабший угасающий Тай, вдруг, повелением Господа или же собственного преданного сердца, не узнал его.

Лицо юноши медленно переменилось, посерело до стоптанного напольного праха, глаза напились болезненным мраком, по щекам заскользила теплая разбавленная кровь.

— Ва… лет…! — запинаясь, выдохнули трясущиеся губы. — Валет… Валет!..

Пальцы, крепче оплетшись вокруг решетки, в надорвавшейся нетерпеливой хватке дернули ту на себя, но всё было тщетно, тщетно…

Валет, окутанный морем пожирающей заживо боли, продолжал, сотрясая стены и потолок, остервенело да бесо́во реветь.

🐾

Крылья слушались плохо.

Валет, надрывая горло яростным вспененным рыком, бился о потолок, налетал на стены, уподобляясь огромному неразумному мотыльку. Только, в отличие от безобидного щекотания бархатной ночной бабочки, камни под чудовищными кожистыми крыльями тряслись, стенали, крошились, слетали гремящими лавинами вниз.

Потеряв последний просвет рассудка, Валет больше не понимал ни где находился, ни кто или что окружало его.

Внизу, в заточенном в пол приблизившемся пространстве, вопили терзаемые бесконечной пыткой грешники, и Валет, ударяясь о косяки и углы, переставая пытаться махать крыльями, добровольно падал. Вспарывал голой рукой скально-твердый наговоренный покров, разбивал камни, пускал валы галдящих вороньем трещин. Разрушая чужие чары, более не способные справиться с чарами его, вытаскивал одну за другой корячащиеся души да, ревя утробным звериным гулом, разрывал те на части, пожирая льющийся наружу песчаный сок.

Ализариново-красные вороны метались в запершей клетке, тени, изнывая продирающим ужасом, тщетно пытались забиться на темные котловые днища, но демон, с шумом втягивая воздух, безошибочно находил их, продолжая пожирать одну за другой…

«Стой! — в конце концов услышал зверь-демон в своей голове. Смутно, краешком не подчиняющегося опустевшего сознания, то, что осталось от прежнего Валета, по-своему узнало его, но среагировало лишь вялым взмахом руки и изгвазданной печальной улыбкой. — Остановись немедленно! Прекрати это чертово безумие!»

Демон, мотнув рогатой башкой, раздраженно взвыл. Сгорбившись, словно бы не поняв, откуда доносится звук и как до него достать, он принялся носиться по полу, раздирать когтями стены, бить хвостом, опять и опять пытаться сладить с не повинующимися крыльями. Под поступью его трясся дьявольский за́мок, под воплем — тлело и осыпа́лось само воспалившееся пространство.

«Они не станут подчиняться животному! Крылья — это проявление высшего могущества, и если ты не способен справиться с ними…» — договорить голосу не позволил рёв той силы, что заставила сами остовы костяного дворца сжаться, глубже впиться старыми черными корнями в старую черную землю.

Не на шутку взбешенный, Валет запустил когтистую лапу-руку себе в космы, принимаясь осатанело скрести кожу, рвать волосы, одурело пытаясь добраться до твари, что, как постепенно начало доходить, засела, оказывается, внутри него, вещая оттуда мерзким глумящимся гласом.

Черная кровь, брызжа во все стороны, ручьями и лужами стекала наземь; камень, попадающий под её капли, дымился, шипел, истлевал в потоках прожирающей ядовитой кислоты. Раны на шкуре затягивались тут же, тело бессмертного демона заменяло потерянную кровь кровью новой, недостающей. Лишь нервы и импульсы, взвиваясь, предупреждали о кратковременной нежданной боли, только сильнее раздражающей выходящего из-под контроля спятившего зверя.

«Хватит, сумасшедший… Останови это! Останови себя! Куда подевался храбрый маленький мотылек, наперекор страху смерти идущий на помощь своему другу?!» — голос, вцепившись в связки нервов цепкими пальцами, нашептывал мучительные слова на самое изнутрое ухо: он злился, да, но его злость не шла ни в какое сравнение со злостью Валета.

На сей раз смолчав, демон застыл, медленно сжимая и разжимая когтистые кулаки. В голове, перекрывая верещащий чужеродный шум, ударом молота пульсировало одно-единственное странное слово: «друг, друг, друг».

— Др… — пытаясь покорить хотя бы непригодные для гладкой речи голосовые связки, выдавил, корчась, он. — Др… у… г…

Воспоминание — перцово-горькое и затертое до дырявой неузнаваемости — кружило на грани разума, ни в какую не осмеливаясь подступить ближе; Валет помнил и не помнил одновременно, помнил и не помнил…

И это бесило его еще сильнее.

«Твой друг! — уловив единственную нить, с помощью которой можно было попытаться подступиться к отворачивающемуся чудовищу, иначе обещающему уничтожить намного больше, чем один-единственный костный дворец, зашелестел, поднимаясь, голос. — Он ждет тебя здесь, прямо здесь, в этом чертовом за́мке, и я могу отвести тебя к нему!»

Валет, замешкавшись, запрокинул голову. Черные-черные глаза, горящие мраком самой преисподней, уставились в копошащуюся беглую точку, где, стеная углистыми обрывками, корчились тени пытающихся ускользнуть от него ведьм.

Сестры, взвизгнув от окатившего внимания сызнова вспомнившего о них беса, пуще прежнего заметались, гонимые хлещущей ольховыми розгами паникой…

Валет, сведя над покатой переносицей косматые брови, взбешенно рыкнул: проклятые маленькие тварюжки злили его, как же они его злили! Шумели, кричали, душили уродством одного своего никчемного присутствия!

«Да услышь же ты меня, идиот! Дьявол — не животное! Сейчас в тебе сокрыто великое множество способностей, возможностей, магии, ключей! Только позволь, позволь им высвободиться, выплеснуться наружу! Стань для них проводником, Валет! — голос, постигший приблизившееся отчаянье, теперь не шептал, а почти-почти кричал. — Сделай, что я тебе говорю! Не порти то, что можешь спа…»

Валет, возведя руки к черному каменному своду, не дослушав, перешагнув через грань раз и навсегда иссякшего терпения, щелкнув сошедшимися вместе железными клыками, изо всей подшкурной мощи возопил.

Сама земля, само сердце Последнего Края отозвались на этот крик немым расплесканным страхом, сотрясающейся болезненной дрожью. Демоническое чудовище орало, вновь отворив и осклабив рот, заглатывая время и укорачивающееся пространство, подаренные кому-то надежды и оборачивающиеся пеплом светлые сны…

Орало, орало, орало, а затем, разлепив отяжелевшие челюсти, тихо, но с бесконечной опасной ненавистью по слогам прорычало:

— Затк… нись. Убе… рись. Ум… ри!

Ведьмы, ничего не знающие о голосе, звучащем в ушах черного зверя, поборов сковавший металлический ужас, бросились в разные стороны, стремясь успеть покинуть перекраивающийся гробом за́мок. Выныривая из стен, покидая лазейки да тени, они на глазах обрастали прочерчивающейся из ниоткуда плотью, оседлывали костяные метлы и, визжа да рыдая, старались отыскать выход, но черный дворец, дворец, возведенный из чужих костей, отказывался повиноваться.

Замеченный там или здесь выход всякий раз ускользал от них, двери наглухо закрывались, бесследно растворяясь в стенах. Нетронутые демоном призраки, обуянные голодом и жаждой, терпящие по вине омоложенных старух вечность огненной пытки, удлинялись, выныривали из заточения, хватали потерявших внимательность сестер за ноги и руки, пытались утянуть к себе.

Колдуньи бесились, страшились, отбивались, хрипели и проклинали, тщетно накладывали чары, которых отныне не хватало на всех, тщетно сопротивлялись — черный костяной за́мок так или иначе неминуемо обращался для них поджидающим погребальным костром.

— Выпусти! Выпусти нас! — поддавшись, взревела одна, едва уворачиваясь от накаленных вил сменивших грешников козлобородых чертей.

— Выпусти, старый Дьявол! — пронзительно закричала вторая, когда мохнатая лапа, схватив её поперек пояса, пронзила когтями ставшее вновь морщинистым да обрюзгшим чрево.

— Смилуйся! Отпусти! Отпусти нас! — взвыла третья, на чьём горле сжалась сотня обуянных мечтой отомстить рук…

И тогда голос, что говорил внутри Валета всё это время, настойчивый скрипучий голос, так злящий разошедшегося черного зверя, покинул чужое тело.

Алая тень метнулась, распластавшись, по земле, расправила исполинские перепончатые крылья, окутала всю разом стену. На шее её зазвенели разорванные кованые цепи, удар за ударом теряющие прежнюю силу, отваливающиеся, звеньями проваливающиеся в разверстую пропасть. В подрагивающих дряхлых руках, пылая кубово-синим пламенем, тлел покрытый золой чистилища посох.

— Никогда… — простонал старый Дьявол, много вечностей назад изгнанный из места своего рождения, кишащего геенной отвернувшегося ада. — Никогда я не выпущу вас, мои дорогие… — голос его хрипел, переливался, опускался, опять и опять возносился, рычал. — Сам я не могу возвратиться домой, так хотя бы вы побываете там за меня!

Хохоча, древний красный Дьявол ударил о теневую земь своим посохом. Подземные черти, щурящие на старика-изгнанника алые прорези глаз, неуверенно, но охотно потянулись к трём сестрам черной кружащейся тучей.

Вотще пытались те сопротивляться, вотще голосили и сыпали проклятиями, вотще пробовали откупиться от не знающей пощады орды, пришедшей нести заслуженное возмездие.

— Нет…

— Нет!..

— Нет…!

Зверь-Валет, втянув ноздрями незаметно изменившийся воздух, поднял лицо. С немым безразличием взирал он, как трёх сестер, трёх дряблых черных ведьм, оплетая цепями и околдованными путами, вязали рогатые черти. Петлю за петлей, узел за узлом, а после, бросив тысячи запоминающих взглядов на новообращенного матерого зверя, черти, не проронив ни звука, нырнули в пламенную пропасть, распахнувшую под ногами извергающиеся серные своды.

Еще долго до Валета доносились молящие о пощаде вопли, еще долго нюх опалял запах испорченного поджаренного мяса…

Пока яма, дохнув напоследок аспидно-петушиным искрящимся снопом, раз и навсегда не сомкнула свой приглушенно чавкнувший рот.

========== Сон шестнадцатый. Слезы зверя ==========

Тень красного Дьявола, не способная более обрести плоти, бурлила кипящей лавой. Мерцающий душой лунного василиска посох переходил из одной когтистой ладони в другую, длинный хвост, изгибаясь рассерженным змеем, волновался, плетью вился по стенам.

Спятивший мальчишка, что стоял перед ним, таращась обезумевшими звериными глазами без проблеска узнавания или понимания, был неоспоримо силен, да, но слишком, слишком молод, неопытен, непокорен!..

И оттого не менее опасен.

Старый Дьявол не ведал, чего ждать от него, какие помыслы роились в его голове, что могло двинуть им в следующее мгновение и в мгновение после. Сохрани Дьявол свою прежнюю мощь — и они смогли бы потягаться почти на равных, с небольшим перевесом в пользу того, что старик, зовущийся Красным, полагался на трезвую голову и выдержанное холодное спокойствие. Мальчишка же, ослепленный доставшимися возможностями и собственным пробудившимся зверем, голодно глодающим изодранную душу, действовал лишь на инстинктах.

Теперь же Красный был всего-навсего тенью — ослабевшей тенью прежнего себя да грудой крошащихся пылью костей, выкопанных проклятыми старухами из черной бесплодной земли…

Теперь он не мог тягаться с юнцом.

— Валет… — хрипя древним нахохленным вороном, позвал он, наблюдая за новорожденной бестией с притолочной вершины. — Валет!

Мальчишка, хищно прищурившись, рыкнул; человечья память, стираемая гнетом забирающей всё больше места монструозной сущности, слишком быстро поддавалась и забывала. Химера, выросшая из чистого желания во что бы то ни стало спасти и защитить, не хотела носить отринутого имени, не хотела знать, кем душа, породившая её, когда-то являлась.

— Немедленно останови это! Усмири его! — вторя тем же рыком, рявкнул старик, взмахивая полотнищами пылающих крыл. — Среди вас двоих не он, а ты хозяин! Зверь никогда не примет тебя, если ты не одержишь над ним победу! Тогда и только тогда ты сможешь стать истинным демоном, а не той безмозглой тварью, что стоит передо мной сейчас!

Потерявший самое себя юнец, недовольно мотнув лохматой и рогатой башкой, по-животному оскалил клыки.

— За… мол… чи… ста… ри… каш… ка…! — провыл, картавя, он, нагибаясь, напрягаясь в грудах плечевых мышц, с лязгом и звоном впиваясь стальными когтями в распахивающийся трещинами пол. Хвост, вновь обернувшись хлыстом, принялся иступленной кошкой стегать вздувшиеся ноги и руки.

— Да посмотри ты на себя! — обреченно взвыл Красный. Слишком хорошо он начинал понимать, что ему не образумить поддавшегося монстру бесхребетного мальчишку. Никому, скорее всего, не образумить, кроме разве что… — Ты похож на бешеную собаку, бешеного медведя, от болезни ставшего еще глупее, чем есть! На какое угодно животное, но только не на того, кем должен быть!

Валет, выдохнув сноп густого черного дыма, замер, застыл, окаменело поджался…

И в ту же секунду выпущенной из кошмарного лука стрелой бросился на Красного, целясь в болтливую тень рядами обнаженных острых когтей. Крылья, отказывающиеся слушаться, сопротивлялись потокам бьющего в перепонку воздуха, напарывались на камни и сколы, наливались просачивающейся черной кровью…

Но и без них жаждущему расправы зверю хватило сил, чтобы в несколько прыжков добраться до той высоты, где тлела и танцевала тень ненавистного Дьявола. Когти, навылет пронзив и разломив стену, попытались впиться в издающее раздражающие звуки треклятое горло, разодрав то на лоскутные клочья…

— Не рассчитывай, будто так легко одолеешь меня, сопляк! — прогремело, улизнув и рассеявшись, из-за спины.

Зверь, выбешенно взревев, резко обернулся, едва не свернув самому себе шею, и, не мешкая, новым громоздким прыжком бросился на переметнувшуюся на другую стену верткую тень.

Вновь когти вспороли посыпавшийся камень, и вновь Красный, громыхая костьми черного за́мка, ушел от него, взирая с распаляющей смесью презрения, жалости и разочарования.

Не собираясь сдаваться, зверь продолжал и продолжал свои безуспешные попытки, неуклюжей здоровой пантерой гоняясь за хитрым сгустком несуществующего света, нарочно дразнящим его. Вскоре руки и ноги его принялись трястись под судорогой терновой усталости, изо рта потекли свистящие сиплые всхрипы, крылья, израненные о стены, болезненно ныли, не успевая заживлять старые раны, как на нежной перепонке уже появлялись десятки ран новых.

Движения зверя сделались намного более медленными, неповоротливыми, угловатыми; силы, берущиеся вовсе не из ниоткуда, не находящие шанса и времени восстановиться, стремительно уходили.

Замученный, без прежней легкости цепляющийся лапами за землю, Валет повалился на одно колено, яростно хлеща хвостом и крыльями, мотая ноющей под весом массивных рогов головой. С губ его спадала клочкастая пена, в глазах пылало замутненным одержимым лепрозорием.

— Оказывается, ты столь же неимоверно туп, сколь и силен! — вскричал, шире раскрывая крылья, Красный, нависая над юнцом пламенем шабашно разгорающейся свечи. — Послушай меня, мальчишка! Уйми свою гордыню! Она не поможет тебе! Даже те, чьи души сотканы из чистейшей изначальной тьмы, должны подчиняться некоторым законам! Даже они, не говоря уже о тебе! Ты не можешь просто брать и сеять смерть тогда, когда тебе вздумается! Ты не можешь творить то, что взбредет в твою бестолковую упрямую башку! Думаешь, ты один такой, кто, едва получив невиданное прежде могущество, на глазах превращается в безмозглого кровожадного барана?! Прислушайся ко мне, пока еще не стало слишком поздно! Я лишь хочу помочь тебе, коль скоро ты стал мне братом по нашей общей теперь сути! — голос, облачаясь в раскаты черного грома, неуклонно набирал силы.

Валет же, сраженный прижавшим к полу нежданным измором, только слепо щерил клыки.

— Мне пришелся по душе маленький, слабый, но храбрый ребенок, что пришел к старой колдующей стерве в бескорыстных поисках своего плененного друга! — странно колебнувшись, голос Дьявола вновь резко стих, наполнился глубиной, вдумчивым спокойствием. В чём-то, самой немыслимой крохотной крупицей, даже запрятанной, но всё равно просквозившей лаской. — И что с этим храбрым ребенком сталось теперь…? Куда, скажи мне, он подевался? — неспешно, бесконечно осторожно, не доверяя присмиревшему с виду зверю, старый Дьявол приблизился к тому, громыхая посохом по дрожащим камням. — Мой Создатель однажды сказал, будто я не гожусь для своего мира, сослав меня в мир людей. Но знаешь, что я увидел в этом чуждом мне мире? Муки, коих не знают даже твари из Пекла! Муки, на которые лишенные разума человеческие существа постоянно сами себя обрекают!

Зверь-Валет прищурил глаза, издав предупреждающий горловой взрык. Трясущиеся его руки попытались дотянуться до красного Дьявола, но тот, лавируя светом и ветром, ловко увернулся от них.

— Даже после того как моя долгая-долгая смертная жизнь завершилась, мой дух не впустили на порог отвергнувшего дома… Вечности, бессчетные вечности я скитаюсь между миром людей и миром незаконченных дел, вечности стыну посреди того и этого холода! Поэтому послушай… послушай меня, Валет… — старик, подступившись еще ближе, чуть склонился и зашептал почти по-доброму, почти по-отечески, небрежно пряча по рукавам едкую стылую скорбь. — Твой Создатель, в отличие от моего, даровал тебе шанс на выбор, дослуживается до которого отнюдь не каждый! Он даровал тебе вторую сущность и вторую живую жизнь! Если же ты сейчас не остановишься, если предашь его доверие — всё окажется тщетным! Раз и навсегда ты лишишься желанной столь многими бесценной свободы, и твой друг…

Выпада, подлого низкого выпада, старый Дьявол, продолжающий существовать по принципу угасающей, исчезающей из всех миров чести, не ждал.

Столб просмоленного кислотного пламени, вырвавшийся из раскрывшегося рта харкнувшего зверя, ударил в самую его суть испепеляющим ядовитым облаком, раздирая и дробя на отшелушивающиеся, отсоединяющиеся, разлагающиеся и растворяющиеся частицы.

Старик, вскинув беспомощные крылья, испуганной птицей взметнулся вверх, ревя, крича, извиваясь, корчась и стеная, пытаясь отряхнуться, сбросить с себя кострящийся полымень и спастись, но черно-зеленые языки продолжали жечь его, продолжали грызть и кусать, влеча медленную, слишком медленную мучительную смерть. Посох выпал из разжавшихся дряблых пальцев, крылья, поджавшись, обуглились, душа, пульсирующая в агонии, не могла, не умела, не хотела справляться со страхом настоящей неминуемой смерти, что собиралась стереть её из летописей вселенной уже навсегда.

— Глупый… же ты… щенок… И зачем я… только… связался… с тобой… — простонал, давясь словами и отказывающим голосом, скукоживающийся старик.

Пронесся над озлобленно таращащимся Валетом, с чьих губ каплями спадала огненная кислота, и, кое-как подчинив напоследок собственные каменные кости, тлеющей чахлой вспышкой бросился в открывшийся черный проход.

🐾

Тень старого Дьявола, мечась по коридорам испускающим дух подстреленным зверем, плакала. Боль жгла не знающей исцеления язвой, полученные раны сочились кровью куда более страшной, чем кровь красная и телесная. Он умирал, умирал безвозвратно, отжив свои долгие тысячи лет, скованные неприкаянным холодным сном…

Умирал, но перед смертью хотел сделать кое-что еще.

Оглушенный мукой, он уже не помнил, в каком из тоннелей погибал маленький юный пленник, столь светлый, что не в его праве было притрагиваться к нему прежде. Страх же не успеть, не справиться, не отыскать притуплял остатки пытающегося мыслить рассудка, заставляя бессмысленно и бесцельно биться об одни и те же стены, перепроверенные вдоль и поперек.

Было поздно, слишком-слишком поздно! Он не мог поспеть, не мог остановить обезумевшей черной бестии, не мог вернуть того безрассудного, но искреннего мальчишку, который почти-почти самого себя потерял…

Совсем рядом с Красным, нырнувшим в очередной непроглядный рукав, отозвавшись в пустоте холодным встрепенувшимся лязгом, звякнуло вдруг железо. Чей-то голос — тихий-тихий сломленный голос — прохрипел несколько несвязных расплывчатых слов…

Дьявол, ударив оголенными костьми едва подчиняющихся крыльев, задыхающейся алой тенью бросился туда.

Тай, оставшийся сидеть под мертвой решеткой своей темницы, бессильно погружаясь в очередной выкачивающий сон, испуганно дрогнул, разлепил ресницы: дверь, неотзывчивая старая дверь, сквозь которую он так и не смог, сколько ни пытался, пробиться, скрипя и скрежеща ворчливыми замками, отмыкалась. Один поворот ключа, другой, третий…

И вот, едва юноша, поскользнувшийся, упавший на спину, успел отпрянуть от неё, тяжко переставляя исхудавшими ногами и руками, дверь эта, раздраженно провизжав петлями, сдвинулась с места, отъехала…

Распахнулась.

Тай, скованный да пригвожденный, ждал, ждал и ждал, но никто не заходил внутрь, никто не заговаривал с ним, никто не протягивал ладоней, не поил отравленной лаской да такой же отравленной водой, вычерпывая взамен его собственные жизненные соки.

Не понимающий, боящийся, толкаемый в спину звенящими в ушах раздирающими криками, что совсем недавно прекратились, но остались блуждать искаженным эхом в лабиринтовых подземельях, он, поднявшись, стараясь удержаться на ходу, сделал нестойкий ватно-гипсовый шаг…

Затекшие конечности, тут же подкосившись, заставили вновь припасть к земле, калеча и разбивая гаснущее тело, прошитое морозным болевым узором до последней клеточки.

— Ва… лет… Валет… Милый мой… Ва… лет… — выкашляли, трясясь и не сходясь, обескровленные синие губы. На мутные глаза, некогда отмеченные дланью буйного смеющегося леса, навернулись непрошеные слезы.

Чудо, о котором не хватало смелости ни думать, ни просить, внезапно свершилось, осуществилось, пришло! Путь был открыт, оковы насланной ворожбы рухнули, Валет, где-то там сгорающий в пробирающей до костей агонии, мог, наконец, дождаться вымаливаемой подмоги, но он, никчемный горбатый глупец, не мог даже толком пошевелиться, не мог броситься на зов, не мог, просто-напросто не мог ничего!

Душа, запертая в гробу никак не желающей умирать плоти, яростно билась, бушевала, ломала крылья, плакала, клянчила у глухого и немого Создателя выпустить её на волю, только всё так же ничего, абсолютно ничего не происходило…

Пальцы, треснув в ногтях, сжались в слабые трясущиеся кулаки, а после, осатанело вцепившись в землю, стали пытаться подтянуть за собой всё остальное тело, медленным-медленным бесполезным мешком худо-бедно волочащееся по следу.

Хрипло вырыкивая слова никогда прежде не произносимых проклятий, ненавидя себя самого всей силой живой подгрудной птицы, угрожая немощному куску мяса и его же умоляя, Тай полз, полз и полз…

Пока, пробившись сквозь возведенную стену из желания скорой смерти, прочитав все до последней мысли и все до последнего чувства, ушей его не коснулся чуть насмешливый, но вовсе не опасный голос, тронутый сединой серой печали:

— Не стоит торопить её, мальчик… Не стоит торопить Смерть. Однажды ты узнаешь, что она и сама никогда не медлит явиться.

Тай, вырезанной из дерева марионеткой вскинувший голову и прищуривший полуслепые глаза, как ни вглядывался, видел поначалу лишь одну пустоту. Но потом…

Потом, решившись явить себя, из густого черного ничего стали проявляться постепенные очертания мерцающей да багровой рогатой фигуры, за чьей сутулой спиной кривились обрубки заживо истлевающих перепончатых крыльев…

Юноша, всем существом замерев, уставился на пришедшего к нему Дьявола распахнувшимися прояснившимися глазами.

— Не нужно бояться меня, мой мальчик… — шепнула, уловив знакомый и незнакомый одновременно взгляд, лишенная лица тень, осторожно, демонстрируя безоружные обнаженные ладони, тянущая к певчему соловью грубую когтистую руку. — Я здесь совсем не для того, чтобы обидеть тебя.

— Я… не… боюсь… тебя… — нинасколько не задумавшись, молвил в ответ юноша, и Дьявол, мягко заглянувший ему в душу, узнал: он не притворялся, не лгал. Светлая детская сущность, залитая трепещущим белым светом, действительно не ведала страха пред ним. Более того, умываясь высушенными росистыми слезами, она тлела честной жалостью, скорбью и незаслуженным состраданием. — Тебе… больно?..

Дьявол почувствовал, как несуществующего его рта коснулась странная, но сладкая улыбка.

— Нет. Нет… Мне не больно. Я просто умираю, малыш, — тихо отозвался он, притрагиваясь кончиками когтей к нежной коже измученного лика, и по щекам удивительного ребенка, раскрываясь бутонами диких роз, словно бы сами собой заскользили слезы: такие же красные слезы, как и дух растворяющегося старого Дьявола. — Не плачь обо мне, маленький несмышленый птенчик… — Руки, пока еще способные послужить, обхватили не сопротивляющегося юношу, отняли от земли, прижали к еле-еле осязаемой груди, растлевающейся пожирающим небытием. — Сейчас тебе должно сделать кое-что поважнее, чем сокрушаться о том, кто едва ли того стоит. Ты уж прости, что возлагаю это на тебя…

Юноша слабо, но отрицательно качнул головой. Полуживые его руки, с усилием подтянувшись, оплелись вокруг шеи огненного духа, цепляясь пальцами за клочья потрескивающих языками да искрами волосьев.

— Твой друг, как бы ни мстилось обратного, ждет тебя… — прокаркал древлий Дьявол, согревая пламенем преисподней озябшее хрупкое тельце в своих когтях.

Тай, чьи щеки продолжали покрывать дорожки не остывающих алых слез, покорно кивнул.

Дьявол, теснее прижав к себе светящегося изнутри ребенка, взмахнул гаснущими крыльями и, обернувшись потоком обезличенного красного ветра, помчал того к одержимому новообращенному зверю, чей рёв сотрясал и сотрясал рушащийся камнями да надеждами черный дворец.

🐾

Красный Дьявол, сжавшись до размеров едва видимой тени, гонимой по подземельным хребтам завывающим сквозняком, с непривычной бережностью опустил светящегося душой юношу на ноги, верным стражем оставаясь парить за его спиной. Руки, оснащенные когтями, аккуратно поддерживали ослабшее тельце, едва то обессиленно оступалось, готовое вот-вот упасть.

Тай, застывший посреди смутно знакомого круглого зала в пригвоздившей растерянности, не понимал.

Глаза его уперто отказывались видеть, не желали видеть, не желали совсем ничего знать! Сердце, слабо-слабо отдающееся в висках удрученным стуком, пугливо соскальзывало в подкостную пропасть.

Пол, стены, потолок — всё это оказалось в глубоких дырах, трещинах, провалах, выбоинах. Страшная огненная лава, прошившая почву извивающимися кипящими жилами, ветвилась возле самых ног, поднимаясь шипящими испарениями да ошпаряя испепеляющим жаром. В красно-черный закоптенелый воздух, напитанный невыносимым духом разогретой серы, ударялись струи полупрозрачного дыма, оседающего копотью на всём, что встречалось на его пути.

Обескураженный и перепуганный погорелый взгляд выхватил перевернутый металлический стол, раздробленные осколки цепей, стекло и железо, а еще — кровь, кровь, нескончаемую повсеместную кровь и ледяной, проникающий в самые потаенные уголки души ужас, сковывающий по отказывающимся подчиняться конечностям.

— Что… случилось…? Что… произошло…? Где… где… Ва… лет…? — губы, в которые влилось немного тепла за то время, пока старый Дьявол дарил юноше окутывающие объятия, назвали, хоть и не хотели того, заветное имя не с радостью, а с болезненной горечью.

Красный, маячивший позади, сильнее стиснул когтистые пальцы на худощавых плечах, собираясь, если вдруг понадобится и что-то пойдет не так, подхватить светлого ребенка да уносить того отсюдова прочь.

— Будь, прошу тебя, осторожен, малыш… — прохрипел он ему на ухо, опаляя холодную кожу остывающим дыханием. — Он здесь.

Тай, чьё сердце резко оборвало свой бег, пропустило два удара, а затем взорвалось какофонией безумного грая, хотел сказать, хотел спросить, хотел уточнить… Но вместо этого, так и не выдавив из передавленного горла ни звука, лишь чутко вскинул голову, пристально и надрывно вглядываясь в черные клубящиеся разводы: там, в вышине, мерцал огонь более черный, чем сама тьма.

— Я… знаю, да… — вот и всё, что только и успел сказать он.

Всё, что только и успел сделать, потому как в следующее мгновение потолок забурлил, вздыбился черной курганной грядой. Своды его сотряслись от топота демонических конских копыт, по стенам пробежало буранной волной оглушительное визгливое ржание, сотни красных зрачков вспороли застоявшуюся живую мглу.

Дьявол, скоротечно подхвативший разбито взирающего юношу под руки, отлетел вместе с ним в сторону, уверенный, что оттуда, сверху, на них летит обезумелая враная тварь…

Но стало слишком, слишком поздно.

С потолка, стоя во главе бесящейся смольной стаи, действительно несся зверь, только вот далеко не Валет: огромный черный конь, сотканный из золы и магмы, доскакал до самого низа, тряхнул желтой кострящейся гривой, разбил костями копыт воздух и, обернувшись трухой да пеплом, просто растаял, забившись ложью в глаза.

Дьявол, неостановимо теряющий последние остатки сил, в беспамятстве заозирался округ, забил истончающимися крыльями, пытаясь оторвать от земли и укрыть собой тающего светлого мальчика, но воле его не дано было сбыться.

Мощная когтистая лапища, выбившаяся из-под пола и пол же разорвавшая, поднявшая ударивший твердыми брызгами фонтан раскрошенных камней, ухватилась за тонкую хрупкую ногу, переламывая одним прикосновением все косточки, все хрящи, раздирая плоть, пуская кровь и ошметки спрессованного мяса…

Тай, ошалевший, забившийся, впавший в предсмертную косулью панику, вскинувшийся всем своим слабым измотанным существом, остервенело закричал.

Дьявол, чьих иссякших потуг не хватило ни на один ничтожный взмах крыла, не сумел ничем помочь ему, сорванным озимым листком падая наземь. С жалобными завывающими стонами смотрел он, как вторая проклятая лапа, разбивая остатки камней, вцепилась юноше во вторую ногу, опять и опять ломая кости да раздирая несчастную плоть.

Черный голодный зверь, чудовище из воплотившихся ночных кошмаров, неведомых спящим в безопасных постелях людям, выбрался из-под взрытой земли в тот момент, когда мальчика, согнувшегося пополам, вырвало горячей лужей темной-темной крови.

Перехватив одной рукой тонкое горлышко, Валет, Валетом быть переставший, швырнул глухо вскрикнувшего Тая о стену, в тот же миг нагоняя его, впечатывая в каменную кладь с тугим и тупым прошибающим ударом…

Лишь в течение одного беспомощного умирающего всхлипа Тай смог смотреть в черные-черные опустевшие белки убивающей бестии, переполненной злобой, жестокостью и тоской. Рука его, отказывающаяся слушаться, попыталась протянуться к чужой щеке, коснуться, стереть дорожку из липких гуталиновых слез…

Затем же зверь, взвыв тысячей призрачных волков, с силой сомкнул пальцы.

Хрустнули легко поддавшиеся соловьиные кости, прорвались и лопнули артерии, из приоткрытых губ, брызнув пробитой запрудой, заструилась вырвавшимся на волю ручьем кровь…

Тай, издав полный детской удивленности всхлип, безжизненно обмяк в руках своего возлюбленного убийцы.

========== Сон семнадцатый. Плач ангела ==========

Черный зверь, пожравший душу Валета, долго-долго смотрел на неподвижного юношу, умершего в его руках.

Остекленевшие глаза оставались открытыми, сердце больше не трепыхалось в узкой ребристой грудине; хрупкая пичуга, сложив слабые крылышки, оставалась покорно лежать в его объятиях, не крича, не вырываясь, не проталкивая сквозь незримый клювик ни слова должной бурлить в застывшей плоти ненависти. Кровь — не черная, как у него, а странно-алая, другая — капля за каплей спадала зверю на шкуру, обжигая безымянной, но лютой болью.

Он не знал этого существа, не помнил его… Но отчего-то никак не мог отыскать в себе решимости разжать пальцев, уйти, бросить изломанное неподвижное тело.

Отчего-то в глубине его, далекой черной глубине, куда не получалось забраться грубым когтистым лапам, погребальным пожаром теплилась едкая тоска: такая острая, такая невыносимая, что кости под её гнетом трещали, а из глаз, забиваясь в оскаленный рот, набегали темные горькие слезы.

Больно, больно, как же нестерпимо больно от этого было!..

Оглушенный этой болью, не подчиниться которой не мог, зверь неуверенно протянул к птахе вторую руку, дрогнувшим кончиком указательного когтя касаясь щеки, губ, холмиков оголенных ключиц…

Что-то терпкое, липкое, теплое вливалось в его тулово сквозь эти прикосновения, столь мучительно знакомое, что зверь, подобно огромной провинившейся собаке, жалобно заскулил, плотно-плотно прижав к спине паруса крыльев.

Склонив набок голову, осторожно потряс головку онемевшей птахи, еще осторожнее приподнял спадающую плетью тонкую ручонку. Мрачный растерянный взгляд, безотчетно блуждая по каждой черточке, каждому изгибу, стал спускаться ниже, ниже, ниже…

Пока, наконец, не застыл.

От ног птахи, должных существовать, но не существующих, осталось лишь страшное красное месиво с торчащими белыми осколками раздробленных костей. Кровь из более-менее выделяющихся обрубков продолжала струиться вниз, набираясь в огромное пугающее море, затопляющее полы ухмыляющейся ведьминой комнаты.

Не понимая, что произошло, что продолжает происходить прямо сейчас, черный зверь грузно взвалил искалеченную пичугу на плечо и, прихрамывая, на трёх конечностях поковылял в самый дальний, самый темный уголок — туда, куда красное море еще не успело добраться.

С всё той же осторожностью, не присущей новому телу, зверь снял юношу с плеча и, безотчетно приоткрыв рот, уложил того на стылый испачканный камень. Продолжая скулить, склонился, с отчаянной мольбой, непонятной безответному запертому сознанию, уставился в открытые, но никак не реагирующие глаза…

Сухие черные губы, стараясь спрятать клыки, потянулись навстречу, коснулись разбитого высокого лба. Затем еще раз, еще…

Но птаха, сложившая потерявшие способность летать крылья, оставалась безответной.

Взгляд загнанного Валета обескураженно, впадая то в злость, то в смятение, метался по распластанному под ним тельцу, выхватывал, очерчивал, пытался вспомнить, узнать, назвать, понять…

Пока не заметил, что доползшее красное море вновь захлестнуло их обоих, вновь, налившись розовой пеной, принялось лизать птахе сломанные крылья, вновь обхватило бестелесным, но кошмарным силком ноги мучающегося черного зверя.

Испуганный, он ощерил клыки, вздыбился в загривке, заслонил собой хрупкое птичье существо. По-кошачьи выпустил когти, тщетно полосуя теми водную рябь, совсем не понимая, что та вытекала из самой птахи, сколачивая вокруг угасающего сгустка нежного тепла маленький убаюкивающий гробик.

— Бессмысленны, дуралей… Все твои попытки… бессмысленны… — услышал вдруг черный зверь.

Навострив уши, с предупреждающей злостью рыкнул, заострившимся чутким взором выискивая врага, что затаился в тени. Но сколько он ни всматривался, сколько ни вслушивался, сколько ни принюхивался — комната оставалась всё такой же безжизненно-пустой. Лишь тлеющие уголья старого Дьявола, изгибающего стертые из мира губы в последней прощальной улыбке, тихими сквозными ветрами шептались с ним.

— Мальчик… к сожалению… мертв… ты сам убил его, Валет… Ты убил его… своими собственными… руками…

Черный зверь, тряхнув идущей кругом головой, бросился было к треклятому разболтавшемуся Дьяволу…

Но, едва пошевелив рукой, застыл, в исступленной агонии уставившись на еле-еле прочерчивающуюся золотистую нить, удерживающую его, протянувшуюся между ним самим и истекающей красным морем безответной птахой.

Страшащийся этой нити, но вместе с тем и страшащийся её ненароком порвать, зверь, жалобно взвизгнув, поджался…

И, высоко-высоко запрокинув рогатую голову, печально да неутешимо завыл.

🐾

Посреди полей, заросших брусничными да черничными венчиками, высокий прекрасный юноша, озаренный гривой львиных волос, легкой танцующей походкой брел и брел, брел и брел в манящую неизвестность. Глаза его — светлые, будто небо первым весенним днем — с удивлением неповинного народившегося ребенка взирали по сторонам. Губы — тонкие и нежные — улыбались каждому цветку, каждой горсти встреченных ягод, каждому лесному зверю, с любопытством выглядывающему из-под корней старых деревьев.

Деревья!

Как истосковался он по ним, родным безмолвным гигантам, шелестящим на ветру зелеными ветвями! Как ликовало его возрожденное медовое сердце, как пела душа, как хорошо и тепло становилось в выстукивающем грудном кармашке! Настолько хорошо, что Таю даже чудилось, будто еще чуть-чуть — и он вот-вот научится ступать по воздуху, шагая высоко-высоко над землей, разговаривая с перелетными птицами, купаясь в лучах до запрета приблизившегося солнца.

Запустив руки в сумку, оказавшуюся на плече, Тай вынул оттуда дудочку — длинную, вырезанную из светлой ивовой древесины, расписанную затейливыми узорами смуглой рябины и несущихся сквозь поля ветровласых жеребцов.

Губы, предвкушающе издрогнув, приняли новый инструмент, такой же легкий и светлый, как и всё вокруг, и, вдохнув в него жизнь, лихо да колокольно засвистели звучной майской руладой.

Лазоревки и клесты, дрозды и фазаны, мелькающие в папоротниках кулики и овсянки, подхватив песнь, вторили радостным гвалтом; сам солнечный лес, чудом успевший разрастись до безоблачного неба, захлопал вихрастыми крыльями, с любовью встречая заглянувшего юного музыканта…

Тай, летучий и бесконечно счастливый, от всей своей новой сути засмеялся.

Лес густел, но сумрак словно и не думал приходить — юноша, сам сияющий изящным наземным солнцем, разгонял все пытающиеся случиться тени, озаряя траву и древесные дебри ласковым медуничным свчением.

Птицы и звери продолжали радоваться ему, цветы заливались приветливым перезвоном, бойкие холодные ручьи, изгибая шеи, взмахивали хвостами прозрачных русалок. Сосны скрипели, ветра шумели в вышине, запахи леса наполняли саму душу, но отрада Тая постепенно угасала, сменяясь не знающей пощады щемящей тоской.

Лес, красивый живой лес, больше не был мил его сердцу.

Тонкие пальцы ласкали между моховых рогов подступающих вплотную оленей, чесали за ушами шустрых апельсиновых лисят, перебирали перышки смелых соколов, садящихся на плечо, но сердце, плача, скреблось, просилось прочь из волшебного обогретого края.

Тропинка заводила всё дальше и дальше, и с каждым следующим шагом Тай всё сильнее мрачнел, всё горче слезы струились по его щекам, всё болезненнее пела на губах разлаженная ивовая дудка.

Тень скорби — серая, понурая, увядшая — плыла за ним по пятам, отпугивая переминающихся на кромке леса зверей и складывающих крылышки цветочных бабочек…

Райские кущи, дарованные ему самим Создателем, не приносили, как он ни пытался ту из себя выжать, должной озарять душу утехи.

Пристыженный, потерянный, хватающийся дрожащими перстами за вспыхивающее конвульсиями сердце, юноша, вскричав, в конце концов припал в траву на колени. Лоб его — чистый и белый — прижался к земле, губы, запинаясь,зашептали позабытые всхлипы соленой мольбы:

— Прости… прости меня, Отче! Нет мне прощения, нет никакого прощения и не будет его вовек… Не гневайся, я умоляю тебя… Не могу, не могу я остаться здесь, не могу принять твоего подарка, не могу свободно петь, когда сердце мое наливается кровью! Позволь… — крепко-крепко зажмурив глаза, Тай сжал в пальцах горсти палой листвы, облизнул трясущиеся губы и, страшась немилости, прошептал: — Позволь мне… возвратиться!.. Здесь столько чудесных зверей, но лишь мой собственный зверь мил мне… Зверь, что блуждает сейчас в одиночестве во мраке. Зверь, что своими же когтями рвет себе глупую-глупую душу… Позволь мне остаться с ним, Отче!

Как боялся он поднять головы! Как боялся гнева, какой стыд жег его поджимающееся худое нутро, готовое принять любое наказание, должное вот-вот грянуть с наливающихся синью небес…

Только наказания не последовало, а на спину его, отогревая припорошенное вечерней росой сердце, опустилась теплая-теплая длань, напоенная светлостью июньского рассвета.

«Поднимись, милый мой сын, — молвил Голос, напитанный волшебным лунным танцем да кротостью дрожащих крылышек легких, что ветер, фей. — Позволь же мне полюбоваться тобой!»

Тай, всё еще страшащийся, непонимающий, но просто не могущий не подчиниться, покорно поднялся на подгибающиеся ноги. Смущенный взгляд его уткнулся в носы белых-белых башмаков, выглядывающих из-под такого же белого да свободного платья.

«Посмотри на меня, робкий ягненок», — в Голосе послышались нотки певучего веселья, и Тай, не сумев подавить улыбки, решился, поднял глаза, узрев, что рядом, сияя глубиной добрейших на свете глаз, стоял высокий-высокий старец. Лицо его тонуло в сгустках серебристой бороды, волосы, тоже тронутые поцеловавшей зимью, спадали густым водопадом до самых босых пят.

— Отче… Отец… — вся сущность Тая, забившись почуявшей дождь ласточкой, отчаянно запросилось в ласковые ладони нежного родителя.

«Вот мы и встретились с тобой, мой хороший, — улыбнулся старец. Очи его — грозди сверкающих виноградных звезд — разгорелись смеющимся озорным пламенем. — Так, кажется, принято говорить?»

Тай, доселе не готовый даже шелохнуться, не сумел сдержать улыбки уже настоящей — широкой, счастливой, а за ней — чистой перезвонной смешинки, слетевшей с лепестков майского ландыша. Лишь несколько после, поняв, что только что позволил себе, юноша, ужаснувшись, зажал ладонями рот, испуганно потупив помутнившийся взгляд.

«Что же ты?! — теплая длань старца, существующая там и здесь, коснулась его плеча, вселяя волшебное крылатое чувство, названия которому Тай попросту не мог пока знать. — Смейся, сын мой! Смейся и пой как никогда не смеялся и не пел прежде! Нет ничего лучше веселой улыбки да вкуса радости ни в одном из всех придуманных мною миров! Смейся, пока душа твоя греет да звенит!»

К изумлению вконец онемевшего Тая, старец, тряхнув серебряной бородой, засмеялся сам. В смехе его зашептались дряхлые голубые сосны, вспыхнуло восторгом калейдоскопное солнце, зажурчали все ручьи и речушки, ударили волнистым прибоем моря.

— Отче… — несмело, желая, но не решаясь припасть обратно на колени, прошелестел терзающийся бледный юноша. — Отец, молю, послушай…

Старец, блеснув всегда серьезными, всегда задорными глазами, стих. Губы его, скрытые сосульками снежного серебра, ответили грустной-грустной улыбкой.

«Да… Я знаю, о чём ты хочешь попросить, дитя».

Тай, оцепенев, онемел.

«Но не страшись! Не надо. И я, и твои новые братья исполним твою просьбу. Лишь позволь нам еще немного полюбоваться тобой напоследок! Когда ведь теперь мы вновь все свидимся…?»

Тай, не находящий сил поверить тому, что услышали его уши, не находящий сил ничего осознать, сделал то единственное, чего требовало сделать знающее всё лучше него самого сердце.

Задыхаясь хлынувшими по лицу прозрачными слезами, лишенными вкуса старой мирской соли, юноша, припав на колени, прильнул к ногам Отца, хватаясь неловкими пальцами за белоснежный подол, целуя мягкую ткань, сотканную из шелка переливчатых радуг да снов новорожденных жеребят…

Но Старец, запрокинув голову, лишь всё так же звонко-звонко рассмеялся.

За спиной своей Тай вдруг различил шорохи, возбужденные мелодичные голоса, переливистые беличьи смешки, посвист нежных жаворонковых трелей; десятки чьих-то легких ног в пестрых туфлях завели вокруг них с Отцом хоровод; носки и каблуки едва касались травы, вспархивали в воздух, выбивали из него солнечные искры, бесшумно опускались обратно. Ни один цветок не примялся под ними, ни один стебель не повредился, ни один листок не опал.

Длани Создателя, опустившись, накрыли плечи Тая, предлагая подняться, вновь не оставляя возможности отказать, и юноша, смущенный, краснеющий до корней прекрасных волос, послушался, с восторгом засмотрелся на прилетевших из ниоткуда юношей иных. Светлые их гривы струились по плечам и прямым спинам, руки и ноги непрестанно двигались в колдующем эльфийском танце. Глаза — светлые, звездные, сияющие — хохотали, равно как и губы, обнажающие ряды красивых снежных зубов.

За спинами, подрагивая в нетерпении вольного полета, слепя привыкший к зачастившему мраку взор, мерцали лилиями лоснящегося оперения белые-белые лебединые крылья.

«С Валетом мы прошли в свое время долгий путь… — молвил, по-прежнему не разлепляя рта, Старец. Горящие солнцем пальцы взялись за узкую ладошку обомлевшего Тая, накрывая её надежным щекочущим замочком. — Но я не стану мучить подобными тропами и тебя. Возвращайся, милый мой сын. Возвращайся и сражайся за свою любовь».

«Возвращайся!» — ликующим птичьим сонмом вторили ему десятки звонких голосов прекрасных танцующих лебедей.

Тай, не в силах вымолвить ни слова, вновь подкошенным рухнул на колени, касаясь губами до безумства родных Отцовских дланей.

«Да пребудет с тобой солнце!» — воспевали оттепелью и капелью ангельские голоса, пока живой зеленый лес расплывался, мерк, кружился в водовороте сменяющихся пустынь и океанов, подводных пещер и деревьев, способных достать до самого неба.

«Да пребудет с тобой любовь!»

«Да пребудет с тобой свет, наш милый брат!»

…Тай, задыхающийся льющимися и льющимися слезами, закрыл ладонями лицо, отчаянно стремясь спрятать недостойную их всех рыдающую улыбку.

🐾

Черный зверь выл.

За́мок, вознесенный из скелета старого Дьявола, что теперь дотлевал крошечным алым костерком, рушился. Кости, отрываясь, гремели жутким каменным дождем, с призрачной кровью и хрустом суставов отсоединялись друг от друга; исполинский череп, зияющий чернотой пещерных глазниц, покрывался продольными зубастыми трещинами…

Бездыханная птаха всё так же лежала на умерщвленной красной земле, стеклом остановившихся глаз взирая в вечную пустоту.

Валет, не помнящий ничего на свете, плакал, прощаясь и с утраченной любовью, и с утраченной душой, что покидала его тело следом за душой позабытого возлюбленного: зверь, оставшийся в кромешном одиночестве, погружался в бездну захлестывающего сумасшествия.

Не желая отсюда выбираться, не желая ни от чего спасаться и продолжать зачем бы то ни было жить, он, поджимая хлыстообразный хвост, утащил мертвую пичугу к последней уцелевшей стенке и, накрыв ту весом собственного тела, жалобно завывал.

Крылья, образовавшие черный жилистый кокон, хранили тепло, не позволяли ни единому камню пробиться внутрь, задеть юного птенца, жгущего холодом бездвижного тела.

Возобновившее бег время дышало в спину, смотрело холодом строгих и осуждающих глаз…

Смотрело, они все, все смотрели!

Валет, пытаясь увернуться от них, пытаясь спрятаться, всё равно чувствовал тысячи тысяч взглядов, направленных на него, заглядывающих в самую темную его суть. Взглядов смеющихся и засмеивающих, стыдящихся и стыдящих, кривляющихся, проклинающих, презирающих, ненавидящих.

«Зверь, убийца, чудовище, тварь! — кричали они, эхом отражаясь на внутренней перепонке разрывающихся ушей. — Нелепая безмозглая тварь, пожравшая доверившегося птенца лишь для того, чтобы после лить по нему свои грязные уродливые слезы!»

Голоса, вспыхивающие адом пронизывающих издевок, полосовали кнутами и лезвиями, стегали, били, зашвыривали пулями и камнями. Валет, мотая отказывающейся слушать и принимать головой, ревел на них, рычал, вопил и стенал, но рык его, сколько он ни старался, не был способен перекрыть сводящего с ума добивающего хора.

Тогда, блеснув клацнувшими клыками, зверь, поддавшись, нехотя оторвался от мальчика, жадным взглядом заскользил по рисующим морды видоизменяющимся стенам: вон там, они все были там! Глумились, лупились, шушукались, кишели напрасно дразнящей серой чумой!

…Валет, потянувшись за ними, передернув бугристыми плечами, на пробу рассек когтями воздух. Странная золотистая нить, удерживающая его рядом с птенцом и с ним же соединяющая, напряглась, предупреждающе затрещала.

Голоса, размножившись, засмеялись громче; торжество грохотало в их визгах, а глаза, выкатываясь из уродских каменных орбит, продолжали глядеть, глядеть, глядеть!

Зверь, потерянно обернувшись на бездыханного мальчика, с болью в груди проскрежетал зубами и, ненадолго смежив веки, одним резким рваным укусом перекусил соединяющую их нить…

После чего, безвозвратно поддавшись отравленному буйству, взвыл отстреленным бешеным псом и, по-животному перебирая всеми четырьмя конечностями, что уже обрастали шерстью, становясь черными когтистыми лапами, бросился под град спадающих с потолка камней.

========== Сон восемнадцатый. Пути судьбы ==========

Тончайшая паутинка света влекла Тая наружу, наверх, сквозь валы странствующих облаков и берега беззаботных забвений, мимо блаженно парящих душ и гнездовищ исполняющих чудеса белых голубей, кружащих у порога самого солнца. Дальше и дальше, не жалея светящихся юношеских сил, подстегивая в спину двенадцатью резвящимися ветрами.

Если вдруг паутинка совсем истончалась, теряя способность выдержать вес даже тополиной пушинки, белые крылья, сияющие за спиной Тая ликующим нимбом, раскрывались, делали могучий глубокий взмах, и воздух, пружиня, толкал юношу выше, открывая перед новорожденным добрым ангелом все тропки и замки́.

Слезы черной души, родной и милой сердцу черной души, звали его, тянули, просили о помощи, наполняли силой и искрящейся крепостью одно перо за другим — выносливее, светозарнее, выше…

И вскоре, развеиваясь в перепутьях пестроцветных миров, паутинка перестала надобиться Таю; свежие солнечные крылья, уверенно рассекая голубой небосвод, несли юношу навстречу избранной судьбе уже полностью сами.

Сердце, зашитое в освободившейся груди, вечно теплое и юное теперь сердце, зная обо всех случившихся и еще только собирающихся случиться невзгодах, трепетало в предвкушении долгожданной встречи незапятнанной радостью возвратившегося домой мартовского скворца.

🐾

Камни градом рушились на черного зверя, придавливая его к земле, переламывая тщетно пытающиеся срастись кости, потроша истязаемые болью крылья. Но тот, потеряв свой последний рассудок, лишь в приступе новой истерии продолжал бросаться на стены, пытаясь выцарапать чужие глаза и голоса, не прекращающие над ним потешаться: в искаженном видении зверя именно они, его чертовы уродливые обидчики, швырялись камнями, они ревели и меняли бусы нанизывающих проклятий, они крушили, топтали ногами, загоняли на взрытое погребальное дно.

Они, они, они!

Острогранная сколотая глыба, пронесшись мимо, задев, насквозь вспорола правое крыло; хрустнули поврежденные кости, ударила черной струей высвобожденная кровь. Зверь, истошно взревев, рухнул и, перекатившись, повалился на спину, принявшись молотить лапами-руками, стонать и стенать, пытаться дотянуться клыками до ускользающих всё время врагов.

Силы почти оставили его, душа, погружаемая в вечный сон неразумного бытия, меркла, тлела, истончалась.

Вторая глыба, проломив в полу разбежавшуюся трещинами глубокую дыру, унесла заодно и часть второго крыла, оголив усики взбеленившихся нервов и обглоданной по мясистые жилы плоти…

Раны, полученные черным зверем, более не торопились заживать.

Испуганный, одурманенный, он метался по своей клетке от стены к стене, не находя выхода, не в силах придумать, что делать теперь, как выбраться, как унять доводящую до тупой слепоты боль.

Третья глыба, сломав ему, захлебнувшемуся воем и плачем, позвоночник, проломила в полу еще одну яму.

Зверь, не способный более бежать, не способный даже подняться, в немой умирающей мольбе протянул в никуда окровавленную когтистую лапу, где-то внутри себя хорошо зная, что никто никогда не придет к нему на помощь…

Никто никогда не поможет, потому что, едва до этого «кого-то» добравшись, он снова сомкнет на его шее предательские клыки.

Или, быть может, потому, что никого более не осталось…

Когти еще по инерции цеплялись за пол, лапы дрожали, надрывались в сухожилиях, пытались протащить сдающегося зверя вперед; кости, хрустя, острыми иглами впивались в покрытую густым мехом шкуру, пробивались наружу, исторгали новые струи горячей покрасневшей воды…

В примитивном злобном безумии, заволоченный трусостью и яростью, он действительно, полностью потеряв прежнего себя, обернулся зверем, жалким безмозглым животным!..

Вовсе не таким благородным и разумным, умеющим подчинить человеческий язык и человеческие мысли, как рыжий пес Леко…

Леко…

Перед затуманенными серпами зрачков всплыл расплывчатый облик червонной борзой собаки, глядящей в ответ светом грустной-грустной красной луны. В проломленном очередным камнем черепе рассеянно просквозила мысль, что Леко этот, наверное, станет тосковать, когда узнает…

Хотя, возможно, он и так уже знал. И так уже…

Еще же…

Еще перед слишком быстро угасающим взором вспорхнул, ударив крыльями и снова растворившись в краю залитых закатом пшеничных полей, дивный певчий соловей. Такой знакомый хрупкий соловей…

Как его звали, кем, когда и почему был он…?

Отчего в груди поднималась такая вьюга, едва стоило золоченому облику коснуться издыхающего злачного сознания…?

Но соловья…

Соловья, кажется, звали…

Тай.

И он…

Он любил…

Его…

Он его когда-то…

Он его и сейчас…

До безумного беспамятства…

Лю…

…бил.

Зверь, обессилено заскулив прощальным умирающим плачем, прижал к затылку изодранные черные уши…

Глаза его, вернувшие истинный синий-синий цвет, закрылись, покрывшись настом стеклянно-снежного серебра.

Пол, разломившись, проваливался, глыбами, сколами и крошками уносясь в расплескавшуюся внизу бесконечную вечность…

Черный же зверь, лишенный способности пошевелиться и навсегда потерявший свою душу, падал в бездну следом.

Камни больше не задевали его, жестокой издевкой сохраняя последние крохи угасающей жизни, но тихое зверье сердце безмолвно благодарило немые глыбы, потому что не заслужил он легкой и медленной смерти, не заслужил ничего, кроме тех болезненных мучений, что вовсю терзали, обгладывая, черные измолотые внутренности.

Почти ослепший, влекомый на дно яростной алчной силой, он падал всё ниже и ниже, не желая никогда более видеть живого света. Окружающая темнота становилась всё гуще, всё безвылазнее, всё тяжелее…

Но вот, среди безразличных её окопов, среди подземелий и вырытых кем-то могил, мелькнуло рассеянное белое пятнышко. Свет его — мягкий и непримиримо ласковый — коснулся сперва угасающей звериной души, затем — мокрой сажевой шерсти, бережно приглаживая, даруя такую причудливую успокаивающую колыбель.

Что-то столь же белое и всепрощающее вдруг подхватило его, окутывая дивным сияющим одеялом. Зверь, слабо моргнув, попытался издать хоть какой-нибудь звук своим несчастным передавленным горлом, но чья-то ладонь — узкая, пахнущая ароматом роз и познанного сблизи солнца — накрыла его пасть, просяще ту огладив.

— Тихо, тихо, милый мой Валет… — прошептал на самое ухо знакомый до болезненного скрежета голос.

Зверь, чья душа забилась, зарвалась, задралась понурыми кошачьими когтями навстречу, поджал такие же понурые кошачьи уши.

— Тихо… — вновь повторил сводящий с ума родной-свой-необходимый-любимый шепот, следом за чем сильнее запахло цветами и только-только пролившимся летним дождем; там же зверь внезапно почувствовал, что больше отчего-то не падает, повиснув в ускользающей от осознания невесомости. — Не волнуйся ни о чём, ладно…? Просто засыпай, хороший мой… Засыпай…

Зверь, с легкостью готовый умереть от руки того, кто говорил с ним, послушно закрыл глаза.

Сон, до этого прятавшийся за букетом длинных встопорщенных усов, тут же сомкнулся вокруг покорившейся черной пантеры, на непродолжительное время унося от той все тревоги и гложущие кости воспоминания.

========== Бессонница ==========

Огромная черная пантера потянулась, выпустила когти, подскребла под бархатистые подушечки лап рассыпчатую мягкую землю. Пронзительно-синие глаза устремились на запад, где, поднимаясь из-за кромки лиловых предгорий, полыхало мозаичным золотом изнаночное красное солнце. Небо, густо выкрашенное в болотисто-хвойную зелень, переливалось рваными клубками застывших облаков, вылепленных в форме причудливых блеклых бутонов.

«Надо же… Еще один странно-странный мир…» — задумчиво фыркнул про себя сажевый зверь, флегматично обвив гибкое тело мягким длинным хвостом. Потом выражение его морды едва уловимо изменилось, ноздри вельветового носа чутко втянули запахший иначе воздух, уши, навострившись, прислушались…

Там же Валет раздраженно рыкнул и, с трудом вскинувшись на подгибающиеся израненные конечности, нестойко покачнулся, с недовольством уставившись на потрепанную рыжую собаку, выбравшуюся из кустов. Собака, как он моментально понял, провела здесь по меньшей мере всю ночь, тщательно придерживаясь добровольно взятых на мохнатые плечи обязанностей, а он, никак не могущий научиться толково пользоваться новым телом болван, её даже не заметил!

Нахмурившись и скривившись, пантера предупреждающе приподняла опасную когтистую лапу, продемонстрировала Леко ощеренные острые зубы, однако червонный пес с меланхоличными лунными глазами лишь пренебрежительно тряхнул ушастой головой и, махнув туда да сюда хвостом, проворчал:

— Нашел чем удивить… Если так неймется, я тоже могу на тебя поскалиться, ясно? — Леко, вернувшемуся к размерам обычной борзой, не умеющей ни дышать огнем, ни принимать устрашающий драконий лик, было абсолютно безразлично, что нахальный черный котяра вымахал настоящим гигантом, способным день и ночь без устали нести на спине их общего друга. — Судя по всему, с тобой можно перестать, наконец, церемониться…

— Да больно надо! И не нуждался я ни в каких церемониях никогда! Просто прекрати уже следить за мной! Это не может не злить, понимаешь? Сам посмотри: вот он я, и я в полном порядке!

— Я смотрю. И вижу, — посерьезнев, бросил червонный пес. — Ты в порядке, да. И именно поэтому едва держишься на ногах, — и, перебив вырвавшееся из кошачьей пасти низкое шипение, добавил: — Тай безумно дорожит тобой и боится снова потерять, Валет.

Пантера, пристыженно опустив голову, примирительно толкнула пса кончиком расслабившейся лапы.

— Нас обоих, приятель. Нас обоих, а не меня одного. Слышишь?

Леко, туманно отведя взгляд, неуверенно, но кивнул.

Их внезапно обретенная жизнь всё еще виделась причудливой и не совсем реальной всем троим, но, за исключением потихоньку угасающих стыда, страха и вины, соединивших три таких разных и вместе с тем таких похожих сердца, Тай, Валет и Леко впервые за свои пройденные вечности учились узнавать вкус счастья и обескураживающей свободы.

С первого взгляда всё казалось неуютным, непривычным, непонятным, оставляющим под шкурой тоскливо нарывающий одинокий холодок. Но если успокоиться, оставить пережитое прошлое и забраться самую чуточку глубже…

Если сделать так — то всё тут же возвращалось на положенные места.

Несмотря на все — беззлобные и, в общем-то, шуточные — подколки, проснувшиеся между ними, Леко по-прежнему неотступно приглядывал за Валетом, вытаскивая перекинувшуюся бедовую кошку из передряг, в которые та с завидным постоянством попадала. Валет всё так же робел перед Леко, безуспешно стараясь это скрыть, да и былая привязанность никуда не подевалась, став, пожалуй, лишь только сильнее. А Тай…

Тай порой, ранними предрассветными часами, окутанными таинственной сиреневой дымкой, всё так же убредал — улетал, теперь он, конечно же, улетал — к сердцу диких зеленых полей, встречая грядущую зарю переливом звонкой деревянной дудочки.

— Тай, должно быть, скоро вернется к нам… — ненароком припомнил Валет, нетерпеливо переступая с одной лапы на другую.

Его новое тело заживало медленно и плохо, будто желая как можно дольше похранить в ранах и переломах память о пекле пережитой преисподней. Но с каждым прошедшим днем, наполненным ясным небом, разделенным теплом и нежными улыбками соловьиного ангела, Валет чувствовал себя лучше — крупица за крупицей, одна сросшаяся косточка за другой.

Правда, нашлись и раны, которым было уже никогда целиком не затянуться.

Душными летнеспелыми ночами, когда белокрылый юноша доверчиво засыпал под черным лоснящимся боком, а Леко, гоняющий визгливых маленьких зверьков, убегал на охоту, Валет подолгу неподвижно лежал, всматриваясь в далекие мигающие звезды стекленеющими глазами.

Сон нередко не приходил к нему вовсе, но он, не желая, чтобы остальные знали об этом, бережно хранил свою тайну.

Вина, что лежала на вернувшемся из царства мертвых сердце, не заслуживала прощения.

Сколько бы раз невинный Тай ни заглядывал в его глаза, ни нырял ладонями в теплую шерсть, ни нашептывал на ухо под благодарное гортанное мурлыканье, что в произошедшем нет его вины, что прощать не за что, а даже если и есть за что, то он всё давным-давно простил — легче Валету так и не становилось.

Червленый пес между тем, застыв и вытянувшись в узкой худой спине, внимательно поглядел на Валета. Глаза его, способные проникать в самую душу выросшего взбалмошного мальчишки, сохранили свое удивительное свойство, всякий раз верно повествуя Леко, что творилось на душе у замкнувшейся в самой себе глупой черной кошки.

— Иди уж… — вздохнув с не такой и правдивой вселенской тоской, молвила борзая. — Не даешь мне спокойно за тобой присматривать и, нюхом чую, не дашь никогда… Давай, иди, чего встал, обалдуй? Ангел твой небось уже заждался…

Валет, благодарно мурлыкнув, не без труда наклонился, потершись пушной щекой о косматый собачий бок…

А затем, размяв поднывающие затекшие мышцы, черной гибкой тенью потрусил в сторону опаленных солнцем горных холмов.

🐾

Тай, солнечноликий печальный ангел, сидел рядом с израненным черным зверем, дрожащими руками приглаживая свалявшийся встопорщенный мех. Пальцы его, лаская, бережно скользили по бессчетным ранам, губы нашептывали древние заклятия молитв, упрашивающих всех небесных духов помочь, откликнуться, сохранить жизнь в умирающем теле, на котором не осталось почти ни единого целостного местечка.

Два белых крыла, окутав недостойную бестию теплым сводом, поили ту утекающими душевными соками.

— Т-та… та… й… Тай…

Валет поначалу пытался заговорить с ангелом так, как прежде с ним самим разговаривал Леко, но ничего, абсолютно ничего не получилось. Тогда, приложив последние усилия, черный зверь разжал сведенные судорогой и переломанными костями челюсти, стараясь вытолкать заветное имя из оплеванного кровью горла.

— Тише… — услышав его, испуганно воскликнул ангел, вновь накрывая кошачью пасть дрожащей тонкой ладошкой. — Пожалуйста, не говори ничего!.. Тебе нельзя, милый Валет… Не надо, молю тебя, не надо! Не делай себе хуже!

Валет, утробно рыкнув, на сей раз повиноваться не пожелал.

Он должен был по бесконечному кругу вымаливать у солнечноликого соловья прощения, не имея права никогда того получить. Должен был узнавать и испытывать самые страшные, самые беспощадные муки, куда страшнее тех, что уже пережил. Он должен был, просто должен был!..

Только сил в нём больше не осталось. Глотка, заполненная жгучей остывающей киноварью, отказывалась издать еще хоть один звук.

«Прости меня… — взмолились синие, как августовское небо, глаза. — Молю тебя, прости меня, мой сияющий ангел! Прекрасный нежный ангел!.. Прости меня… прости… и не прощай, заклинаю тебя, никогда…»

Тай, возможно, и услышав, возможно, всего лишь прочитав по взгляду, а возможно, просто догадавшись, склонился ниже, осторожно и невесомо обнял черного зверя. Уткнувшись губами в самое ухо, мягко, дрожащим от любви голосом, прошептал:

— Мне совершенно не за что прощать тебя, мой милый Валет. Это ты… ты прости меня… Прости, что не успел прийти раньше, прости, что не смог… Прости, что тебе пришлось пережить всё это в одиночку…

«Глупый! Какой же ты глупый! — горели глаза: взрывающиеся и сходящие с ума, но не могущие облечь своей боли в плоть. — Безрассудный маленький соловей! Как можешь ты просить прощения у того, кто лишил тебя жизни?! Как можешь, когда я… я… когда я позабыл тебя, когда рвал тебя на куски, не в силах унять ревущую в моих жилах проклятую дьявольскую жажду…»

— Потому что я люблю тебя, дорогой мой Валет, — продолжали шептать грустные ангельские губы, вселяя вместе с шепотом в кровь упоительное благостное успокоение. — Люблю тебя… И больше никогда ни за что не оставлю одного…

«Я тоже люблю тебя, мой прекрасный крылатый соловей… — синие глаза, смаргивая путающиеся в ресницах звериные слезы, вновь безотчетно закрывались. — Так сильно люблю тебя…»

— Спи, мой Валет, мой чудесный храбрый Валет. Спи и ни о чём не тревожься…

Зверь, не желающий противиться сладкому пернатому покрывалу, благоухающему вешними розами и приречной росой, покорно поддавался накатывающему приливами целительному сну.

День сменялся днем, ночь сменялась ночью, и к Валету постепенно возвращалась жизнь.

Оторвав от земли голову, он уже мог говорить, раз за разом в подробностях рассказывая солнечному ангелу всё то, что с ним происходило. Ангел же, нежно поглаживая огромную смольную морду, шепотом повествовал о том, что приключилось с ним самим.

Долгими бессонными сутками мог Валет вымаливать у ангела прощения, не понимая, почему тот не держит обиды, почему остается столь ласковым с ним, почему глаза его по-прежнему хранят трепет согревающей сердце любви…

Мир вокруг них менялся, дрожал, уплывал в туманную даль.

Всё тусклее становилось низкое небо, всё тоньше делалась земля, всё реже встречались другие обитатели из мира незавершенных дел, прозябающие в капкане собственного неведения да насланных чуждых чар.

Теперь, когда Валет и Тай совершили гораздо большее, чем последняя точка над одинокой пройденной историей, мир незаметно выталкивал их, предлагая уйти, как только черная кошка сможет самостоятельно встать на новые ноги.

Однажды, проснувшись рано поутру, Валет обнаружил, что Тай был не один: чуть поодаль, пытаясь спрятаться посреди тусклой пустоты, сидел, опустив голову к груди, исполинский червонный пес с горящими кровавым пожаром глазами.

Тай, заметив, что черная кошка проснулась, ласково огладил бархатные уши, поцеловал зверя в нос, шепнул несколько обязательных нежных слов и, улыбнувшись теплой всепрощающей улыбкой, подозвал к ним Леко.

Пес, поджавший хвост, выглядящий как никогда потерянным и одиноким, послушно подполз.

Невольно замкнувшийся в самом себе Валет не знал, как смотреть на него, не знал, как заговорить с верным старым другом, испытавшим по его вине столько страха и страшной же боли…

Одно лишь он ведал наверняка — ему было не за что, совершенно не за что прощать его.

Леко несмело остановился рядом, опустил морду еще ниже, притронулся кончиком носа к черной кошачьей щеке; он не понимал, зачем его позвали сюда, и Валет отчетливо различал на днищах красных-красных глаз удушливый ужас — Леко бы не выжил, отрекись приручивший Валет от него теперь.

— Леко… — нетвердо прорычал зверь гулким гортанным голосом, порой всё еще удивляющим, а то и отталкивающим его самого. — Эй, Леко, приятель, послушай меня…

Пес, поджав уши, потупился.

Чутко прислушивающийся Тай, мягко качнув головой, накрыл пантере пасть кончиками просящих пока помолчать пальцев и осторожно приблизился к червонному псу.

Медленно, согревая благодарной ласковой улыбкой, коснулся рыжей шерсти, успевшей завязаться в репейные колтуны. Подошел еще ближе, аккуратно оплетая обеими руками напрягшуюся могучую шею.

— Теперь ты можешь быть свободен, милый Леко. Ты сполна исполнил свое незавершенное дело.

Борзая, приподняв уши, в растерянности поглядела на черную кошку, смотрящую в ответ с грустной улыбкой на дне безголосых синих зрачков.

— Меня, того меня, которого ты так хотел защитить, больше нет и уже никогда не будет, — шепотом пояснил сажевый зверь.

— Но… — Тай, обхватив не успевшую среагировать собачью морду ладонями, коснулся носом чужого носа, с улыбкой вглядываясь в расширившиеся алые глазищи, — если ты хочешь, ты можешь уйти отсюда вместе с нами. Неизвестно, куда занесет нас судьба, но ведь… тебе больше нечего здесь делать. А Валет… — солнечный ангел, окинув удивленных Валета и Леко сияющим летучим взглядом, игриво рассмеялся. — Даже став вот таким вот большим неуклюжим котом, он всё еще твой Валет, верно?

Черный зверь, с напускным возмущением фыркнув, спрятал под мягкой лапой странную и не вполне очевидную глупую улыбку, пробившуюся шалым ключом неуместного весеннего веселья.

Леко же…

Леко, задрав к уходящему на восток тусклому небу кудлатую голову, взвыл.

Только на сей раз вой его — без раздумий поведавший неохотно прислушивающемуся миру о быстро принятом решении — был полон несмелой ликующей радости, а не неразделенной волчьей тоски.

Утром следующего дня, едва растаявшее иллюзорное солнце поднялось над ойкуменой, Тай, Валет и Леко навсегда покинули тихий спящий Край, отправившись в свое собственное путешествие, не знающее ни начала, ни конца.

🐾

Черный кошачий зверь, вспугивая загнездившихся на земле нерасторопных пташек, с перепуганным верещанием поднимающихся в дремотные небеса, трусил по смутно проложенной узкой тропе, змеящейся крутотелой нитью сквозь зыбкие скалистые предгорья.

Кости его болели, лапы нещадно ныли, туловище пригибала к почве накопившаяся в жилах бессонная усталость, но Валет, прогоняя ту ударами дерзкого хвоста, лишь всё спорее прибавлял ходу.

Последнюю гряду, вспоротую похожими на драконьи каменными гребнями, пантера преодолела уже мощными рваными прыжками и нетвердыми скачками, намеренно разгоняя по венам застоявшуюся горячую кровь.

Солнце поднималось всё выше, заливая пробуждающийся мир растертым малиновым золотом, терпкой древесной смолкой, медом из наваренных с сахаром одуванчиков. Из-за отрогов взятых гор вскоре показались желто-зеленые бескрайние поля, а за теми, так далеко, что оставалось разве что мечтать однажды туда попасть — еще одна горная полоса. Только теперь уже настоящая, такая высокая, что облачные бутоны беспомощно цеплялись за острые пики ватными животами, осыпаясь вниз теплым дождем из переспелого персикового янтаря.

Валет, покорив самую крутую вершину, похожую на серый коронный трезубец, остановился, с хрипом переводя отяжелевшее дыхание.

Снова ему вернее верного достанется от Тая, снова драгоценный солнечный ангел, с трудом пряча смеющуюся улыбку, станет журить и ругать его, обещая отложить совместную встречу рассвета еще на несколько долгих дней, если он так и не научится слушаться, оставаться там, где ему и сказали быть, да самого себя, глупого и непокорного, беречь…

Валет, тряхнув идущей кругом головой, повел туда и сюда беспокойно елозящим хвостом, набрал в легкие так много пьяного горного воздуха, как только смогло в его раздувшихся подгрудных бурдюках уместиться, после чего лиловые всхолмья, пугая всю окрестную живность, огласил громовой призывный рык, сотрясший, казалось бы, само небо.

Пусть, пусть журит его, пусть ругает, пусть наказывает, пусть дуется, пусть!

Это всё не важно, не важно, совершенно и абсолютно не важно…

А важно лишь то, что никогда больше они не разлучатся, что каждый последующий рассвет, даже если Тай опять решит, будто его тело, мол, недостаточно поправилось, чтобы перебираться через горные хребтины, они станут так или иначе встречать вместе.

Зверь, распушив наэлектризованную враную шерсть, огласил земли и небеса повторным ревущим кличем…

И, звонко заколотившись пробудившимся в широкой груди сердцем, весь целиком обратился сгустком живого да бесконечно радостного пламени, потому что там, среди залитых восходом полей и поднимающих головки цветов, показалось крохотное белое пятнышко…

Что, набирая игривую пернатую высоту, ответным комочком смеющегося солнечного счастья полетело к нетерпеливо бросающемуся навстречу Валету.