Наследство (исторические эскизы) [Надежда Николаевна Ламба] (fb2) читать онлайн

Надежда Ламба НАСЛЕДСТВО _{Исторические эскизы}

Преступление — это запущенный, неизбежно возвращающийся бумеранг.

Минувшее проходит предо мною —

Давно ль оно неслось событий полно

Волнуяся как море-окиян?

А. С. Пушкин «Борис Годунов».

ВСТУПЛЕНИЕ

1740 год — сколько событий! 12 августа около пяти часов по полудни.

Бум! — Бум! Как артиллерия-то палит — Бум! — Бум! — Бум! — весь Петербург сотрясается громом. Бум! Бум! — родился наследник престола, будущий император Иван VI! Бум! Бум! Vivat! Vivat! Vivat! Да здравствует новорожденный император! Бум! — Бум! — Бум! — Бум!

— Во!.. славно палят детушки, ай, славно… вот также на рождение дочери Елизаветы царь Пётр палил — старый гвардеец Митрич с удовольствием вслушивается в артиллерийский гром. — 1709 год был, э-эх… после Полтавы возвернулись тогда.

— Расскажи Митрич про Полтавскую баталию — просят молодые гвардейцы.

— Да что сказывать-то…, слыхали уж всё — с явным удовольствием отнекивается старик.

— Расскажи Иван Митрич, уважь — весело гомонящие Преображенцы окружили седого ветерана.

— Ладно, робятки, слухайте. Ночь тихая, тёплая была… звёздная. У костра сидим. Митроха петь был горазд. Запел грустно, тоскливо так. Ведь как чуял, погиб в баталию Митроха-то… — Митрич вздохнул, перекрестился, помолчал. — Я-то, вишь, сам не заметил, как заснул. А тут ещё светать не начало — загромыхало. Я вскочил, кричу: «Бежим, братцы! Гроза!» от, смеялись с меня… хо-хо… Шведы нас пулями с картечью замочат…

А стояли-то мы у монастыря, что на горе. Бой оттудова как на ладони видать. Шведы к редутам нашим подступать ладятся. Нешуточная баталия завязалась — пушки грохочут, стрельба цокотит, ужасть, дым такой, что ничё не видать. Поразвеялось — глядим, шведы-то к лесу бегуть. Во как! — и Митрич оглядел всех со значением. — А нам-то, слышь, досадно, уж и ропот пошёл: «Да сколь под монастырскими стенами, эдак, торчать будем?!»

А тут, слышь, капитан бежит: «Во фрунт, робята, царь Пётр проезжать будет». В един миг построились, ждём. И точно, царь Пётр шибко скачет, глаза огненные, куды… енералов всех обогнал: «Не помышляйте, что сражаетесь за Петра, а за отечество, Петру вручённое». Вот, что царь Пётр сказал. Ура-а-а! В баталию ринулись. Бегу — пули свистят, ядра летят, шум, лязг, крик; пот льётся, сердце стучит, бегу, что лечу, ног под собой не чую. Вот они шведы — схлестнулись. Рубим, колем, давим, ужасть страсти какие! Дрогнули басурманы проклятые, побежали. А нам то и любо — гоним, колем, рубим, лихачим. Гляжу — знаменосцы их, ой-ёй… улепётывают. Ну, мы с Митрохой — он одного штыком, я другого прикладом — хрясть! а третий-то, хо-хо… знамя кинул и дай бог ноги. Я знамя тащу, головой верчу — Митроха-то где? А он, сердешный, лежит, землю обнимает. А тут чтой-то как зашипит позади, и меня жаром шибануло, ой-ёй…, земля кругом пошла…, тёмно, глухо…, пропало всё. А как глаза открыл — божешь ты мой — царь Пётр на меня глядит. Слышу: «Храбрый солдат, такие нужны России».

Вот так и сказал. — Митрич слезливо заморгал и со значением поднял вверх палец.

Столпившиеся вокруг него Преображенцы уважительно разглядывают, всегда красующуюся на груди старика серебряную медаль (награда за Полтавскую битву).

— А сейчас, это что ж такое?… — иноземцы русским воинством правят… тьфу!.. для чего воевали? За что воевали?… Э-эх… Минихи- Бироны-Манштейны… это порядок, а?… — Митрич машет рукой, залпом выпивая поднесённую чарку водки.

Бум! Бум! Vivat! Vivat! — родился наследник престола, будущий император Иван VI — громом пушек сотрясается Петербург. Бум! Бум! Vivat! — гремят, грохочут пушки, а солнце, ярко сиявшее весь день, за тучею скрылось. Невидимые днём звёзды созвездия Льва расположились на редкость неблагоприятно — судьбой родившегося всегда будут управлять другие, исходя из своих корыстных интересов. Однако, в век Просвещения астрология не была в чести и неудивительно, что гороскоп новорожденного наследника престола не был составлен. Как и всё в мире, каждая Судьба имеет свои причины и следствия. А предназначения высших миров всегда обоснованы.

Бум! Бум! — Да здравствует будущий император Иван VI! — гремят, грохочут пушки, а в Коломне над Маринкиной башней вороньё пеплом проклятым мечется.

Бум! Бум! — изрыгает пламя пушка, а красавица цесаревна Елизавета примеряет новое платье.

— Ах, вот если б сюда кружево бельгийское пустить! — она мечтательно щурится. — Как хорошо, как прекрасно было бы… — вздыхает — как всегда нет денег! — Елизавета в досаде отворачивается от зеркала.

Бум! — уже стоит архиерейский дом в Холмогорах.

Бум! — Шлиссельбургская крепость ждёт узника-императора.

Восприемница новорожденного сама императрица Анна Ивановна. В течение двух часов не отходит она от племянницы. Слава Богу, сына родила Аннушка-то, наследника. Анна Ивановна очень довольна. Случилось всё так, как она и рассчитывала, издалека всё прикинула. Загодя решила племянницу Анну выдать замуж, и чтоб наследник народился. (Подсказали ей это Остерман и Левенвольде, однако, Анна Ивановна считала это решение своим). Ещё девять лет назад в 1731 году потребовала Анна Ивановна всеобщей присяги на верность своих подданных тому наследнику, которого в будущем выберет она сама. Недоумевали, а присягали, раз самодержица повелела.

Ладно-то как получилось, ох, как ладно — малыш здоровый, крепенький, Иваном назовём в честь батюшки. Вот так, апосля меня на Руси Иван VI царствовать будет. Охо-хо… потомкам портомои, Лизке с Чёртушкой, теперь царства не видать.

Да уж, расстаралась Анна Ивановна — и ум государственный, и дальновидность проявила.

Мудрая царица Анна, вот так и скажут. Императрица удовлетворённо-счастливо улыбаясь, вытирает пухлой большой ладонью пот со лба — так и скажут. Ванечка у меня будет. Где им царя-то воспитать. Нянчить будет Анна Фёдоровна, кормилицу тоже сама подберу.

А ведь по началу-то не всё ладно было. Как жених-то сперва не понравился, ой-ёй, как не глянулся, заморыша какого-то Левенвольде привёз, даже осерчала тогда маненько. Ох, глаз да глаз за всем нужен. Анька-то что учудила, глупая, влюбилась в этого красавца наглеца польского, а ей, Анне, пришлось всё улаживать. Ничего, в Польшу укатил, Линар-то её, а племянницу под замок, чтоб не вольничала. А на обручении, Анька-то, как расплакалась, да ещё за шею-т обхватила, в плечо уткнулась и ревёт, глупая, так что и Анна Ивановна в голос заревела, жалко, всё-таки родная кровь. Ах-ты-ж припозорились тогда… не хорошо.

Дядюшку царя Петра восхваляют все, а о наследнике он озаботился, а? Куды там, сына своего Алексея казнил, не пожалел, убивец… жаль брата… ни за что пропал человек, а то сейчас правил бы царь Алексей II. Сколько годков-то ему б теперь было?… никак 50…, о-хо-хо… ну да ладно…

Анна Ивановна своей грузно-тяжёлой мужеподобной походкой идёт по дворцовому парку. Ворон-то сколь налетело, ах ты ж беда, раскаркались чернявые, жаль, ружьеца-т нет.

Вдруг, вздрогнув, приостановилась царица.

— На Волынского как похож! — Новый караульный вытянулся в струнку.

— Убрать! Чтоб не было его здесь! — резко распорядилась царица.

Так до конца своих дней не понял тот караульный, чем так не угодил государыне-матушке.

И зачем надо было так своевольничать, а? Это зачем затеял такое? Реформы тайком насочинял, законы новые навыдумывал. Не хорошо… Эх, Артемий Петрович, чем не жилось-то тебе? — неожиданно вдруг стало жаль, недавно обезглавленного, кабинет-министра Волынского. Э-эх… вечно надоедал делами государственными. А учтивый-то какой был — и поклонится, и ножкой шаркнет, и голоском эдак доложит всё вкрадчиво, а сам, змий проклятый чего творил, а?… за её спиной, тайно! Обидел свою государыню, ох, как обидел… Это зачем законы-то новые? Значит она плохо правит, значит так получается? Это она-то плохо правит?! Упрекать посмел Её, Самодержицу, пёс шелудивый, дескать герцогу Бирону на конюшни из казны отпускается в 30 раз более средств, чем на всю артиллерию. Ну и что с того? А царь Пётр, всеми восхваляемый, для своей портомои деньги на бриллиантовую корону для коронации где взял? Из казны и взял. Сколь понадобилось, столь и взял, и никто на него за то не лаялся. И она для друга сердешного никаких денег не пожалеет, и никто ей тут не указ.

Хмурится, вздыхает императрица.

Совсем обнаглел Артемий Петрович, всё просчитал, везде свой нос сунул. Заумничался… вот и получил. Ох! голова-то как полетела! Кровища брызнула… о-ох!!! Дружки-то твои тебя к посажению на кол присудили, а я милость проявила — вырезать язык и голову отсечь приказала. Как же, оценит он милость царскую, поди на том свете всё скулит да жалобится.

Нахмурилась, словно в ознобе передёрнула полными плечами царица. Боялась смерти она, того света, ох как боялась.

И к другим милость явила, потому как страх божий в душе имею. Это она-то плохо правит?! А вот друг сердешненький так и очень даже доволен ею. Любит её Эрнст Иоганн, ох как любит. Чего ж не сделаешь для друга сердешного, вот даже верхом ездить выучилась, чтоб почаще вместе с ненаглядненьким бывать.

Ох душно… уморилась — Анна Ивановна блаженно усаживается в своё любимое кресло у раскрытого окна. Идёт мимо прохожий. Царица окидывает его острым взглядом.

— А ну, поди сюда — подзывает государыня. — Ты поштё ж это в таком непотребном виде по городу ходишь? И не стыдно по главной прошпекте, перед дворцом, в рваной шляпе казаться? — строго выговаривает Анна Ивановна.

— Прости государыня-матушка, оплошал… беден я, купить шляпу-то не на что… — конфузится незадачливый прохожий.

— На вот тебе полтину, купи себе шляпу и чтоб отечество не позорил боле, стыдоба.

— Благодарствую — суетливо кланяется прохожий — премного благодарствую, Ваше Величество. Обязательно-непременно куплю себе новую шляпу — и прохожий старается как можно скорее исчезнуть с придирчивых глаз государыни.

За окном загалдели вороны. Анна Ивановна быстро схватывает своё ружьецо, высовывается из окна и точными, меткими выстрелами убивает нескольких птиц.

— О… Ваше Величество… меток глаз, ловка рука — склонился в поклоне фельдмаршал Миних. — Редкий женщина может так преизрядно стреляйт.

Императрица одаривает его благосклонным взглядом.

Анна Ивановна тяжело поднимается по широкой беломраморной парадной лестнице. Устало входит в свои покои. На комоде, роскошно изукрашенном позолотой, лежит письмо. Послание от княгини Наталии Борисовны Долгорукой. Из Сибири. Просит княгиня позволения быть рядом с мужем. О чём просит…? — казнён он.

Нахохлившись чёрной вороной, уставя мрачно-невидящий взгляд в пустоту, замерла царица.

Да как же посмели они так опозорить её вселюдно?! — всколыхнулась давняя обида. Через кандитки эти поганые власть её самодержавную ограничить вздумали!!! Где же это видано, чтоб царскую власть ограничивать? Все цари русские, предки её, самодержавно правили, а она что ж, дура какая?! Её, законную наследную царевну, власти лишить хотели! — глаза заблистали непрошенными слезами. — Ну и выкусили, как порвала писульки их скверные — все затряслися и приползли с робостью великой, пониманием, да повинилися. Да как посмели они!? Да за такое-то дело любой царь всех злоумышленников под корень извёл бы, а она, душа добрая, только окаянных князей Долгоруких в Сибирь сослала. Так даже там князь Иван не унялся. Ладно человек хороший нашёлся, уведомил.

«Князь Иван Алексеевич Долгорукий, как выпьет (а это почитай каждый день), так её Величество императрицу Анну всякими поносными словами жалует» — подъячий Тишин отписал.

Тяжело задышала мощная грудь, ярким видением казнь Ивана Долгорукого вспомнилась.

В судорожных конвульсиях дёргается окровавленный обрубок, замерла толпа вкруг эшафота. Голову скорей руби! Полетела голова. Ужасный обрубок истекает кровью на грубо сколоченных досках. Смотрит царица, дыхание перехватило… жутко… перевела взгляд на толпу, на уставшего палача.

Тяжко править-то как… князя Ивана к колесованию присудили, а она, душа добрая, смилостивилась, четвертованием заменила. Ох, тяжка доля правительницы, ох тяжка, чтоб всё хорошо, ладно было, да по справедливости. Обо всём думать, про всё помнить надо… даже про Тишина (что донёс на Долгоруких) не забыла — из подъячего в секретари повысила да награду выделила в размере 600 рублёв. (По её материнскому указу награду Тишину выдавали в течение шести лет, т. к. он «к пьянству и мотовству склонен»).

Что ж, казнён Иван Алексеевич, а вдова его, княгиня Наталья Борисовна, пусть в Петербург возвращается. В Сибирь-то ей вовсе и не надобно было ехать. Сама пожелала, глупая.

Как графиня Шереметьева тогда в ноги кинулась:

— Не губи дитя, государыня-матушка! Позволь расторгнуть помолвку!

Дала своё всемилостивейшее согласие императрица.

А Наталья заупрямилась — выйду за князя Ивана Долгорукого, и всё тут. Все уговоры напрасны, даже отца своего, престарелого Бориса Петровича, не послушалась. Видать сильно жениха полюбила Наталья Борисовна. Ох-хо-хо… как убивался, горевал, мучился граф Шереметьев. Сам, сам всё устроил, для любимой дочери постарался — знатного да богатого жениха сыскал. За брата будущей царицы сосватал. Ах, что за помолвка была Петра II с Екатериной Долгорукой! Роскошь, блеск, богатство неслыханное! Всё рухнуло в одночасье. Кто бы мог подумать! Петенька скончался, бедный, накануне своей свадьбы. Вот ведь как бывает. Где ж можно всё учесть, предугадать. 30 ноября 1729 года была царская помолвка, свадьбу на 19 января назначили, а он, лапушка, простыл, да ещё и оспой захворал. Бедный, бедный сиротка — всплакнула Анна Ивановна. Как Василь Лукич сказывал: «Запрягайте сани. Хочу ехать к сестре». Последние словечки свои Петенька вымолвил.

Вот уж истинно — неисповедимы пути Господни. Кто б мог подумать? В тихости, безвестности жила она в Митаве, и вдруг, как снег на голову — посольство из Москвы.

— На царство тебя герцогиня просим.

До сих пор поражается Анна Ивановна — откудова знал про то матушкин юродивый Тимофей Архипыч?

Ярко вспомнилось былое. Урок танцев у них с сестрицей Катюшей был, менувэт учитель показывал. Царица-матушка вошла. Аннушка расстаралась вся — и ножку вытянула, и склонилась самым прекрасным образом. Прасковья Фёдоровна с досадой фыркнула: «Чисто корова топчется!».

Не смогла слёз сдержать царевна, из залы выбежала, а тут юродивый:

— Ай-ай, не гоже царице плакать — глаза изумлённо вскинула — Царицею будешь, Аннушка. — жарко-загадочно шепчет юродивый. — Корону златую вижу — на голову кажет — Верь мне, Аннушка, токмо я это ведаю. Царицею будешь, обидчиков, ох, люто накажешь… ох, полетят с плеч головушки… — В глаза пристально глянул, высоко подскочил, гикнул, в ладоши хлопнул и был таков.

Что ж, пусть приезжает опальная княгиня. Чтоб ценила доброту да милость царскую.

Мрачнее тучи царица. Набежали тут шуты, шутихи, карлы да карлицы — скоморошничают, шутят, толкаются — рассмешить, распотешить государыню-матушку стараются. Нет, хмурится, печалится царица. Видать государственные заботы покоя не дают.

— Матушка-государыня, из деревни бабу привезли. Говорят, козой она обратиться может.

— Как так, козой? — встрепенулась Анна Ивановна.

— И козой, и собакой, матушка — кривляясь, прыгает вкруг неё шут.

Чёрные, мрачные глаза царицы глядят заинтересованно. Шуты в неистовом бесновании скачут, блеют, лают, хохочут.

— Вон пошли, дураки! Все, все!

Испуганными мышами разбегается придворное скоморошество.

Императрица, задумываясь, успокаивается.

— Как же это в козу она превращается?…? ишь… чего только не бывает… как же это в козу…? — Решительно хлопнув в ладоши, приказывает — перо, бумагу, живо!

— Ш-ш-ш… почтительный шелест-шёпот, всё замирает. Государыня соизволяет указ писать.

В благоговейной тишине Анна Ивановна скрипит пером:

«По поводу пойманной волшебницы Агафьи Дмитриевой собрать комиссию и учинить ей „пробу“ — сможет ли она, как говорили, обернуться козой или собакой».

Да вот ещё, Салтыкову в Москву отписать надобно…

«Семён Андреевич! Изволь съездить к Апраксину и сам сходи в его казенную палату, изволь сыскать патрет отца его, что на лошади писан, и к нам прислать, а он, конечно в Москве, а ежели жена его спрячет, то худо им будет».

Патрет в малый дворец в нижнюю залу помещу, хорошо там встанет. Покончив с делами, Анна Ивановна направляется к любезному её сердцу Ванечке.

Опочивалня младенца-императора. Сказочно-дивно-благолепно!

Неужели это творение рук человеческих? От божественной красоты дух захватывает: по стенам в красочном злато-малиново-малахитном орнаменте парят чудные райские птицы — глаз не оторвать! радостной неземной красотой чаруют причудливо-роскошные цветы. О… эти обои вышиты по эскизам гениального живописца Каравака. Разнообразный шелк, гродетур, фланель, тафта, серебро в нитках и шнурах, золотой и серебряный позумент, широкий и узкий — изысканнейший дорогой материал, из которого создано это великолепие. Не менее чаруют нарядно-роскошные, в тон подобранные, оконные и дверные занавеси. Алое, мягко-пышное сукно, которым обит пол, заглушает шумы и скрипы в опочивальне царственного младенца. У окна возвышаются, словно трон, обитые малиновым бархатом и золотым позументом, маленькие высокие кресла на колёсцах. На маленьких скамеечках, с изящно изогнутыми золочеными ножками, лежат подушечки, покрытые алым сукном. Но самое значимое в этой райской опочиваленке это, конечно же, прекрасная дубовая колыбель, обитая с «лица» парчою, а внутри зелёною тафтою, где на мягком пуховом матрасике, среди шелково-кружевного благолепия подушечек и одеялец безмятежно покоится, не осознавая своего величия, новорожденный наследник престола — младенец Иван Антонович. С какой безграничной заботой, лаской, вниманием ухаживает за ним добрейшая Анна Фёдоровна Юшкова, старшая мамка царя. Красивая дородная кормилица Катерина Ивановна безотлучно находится около будущего императора.

— Сиди, дура, младенца уронишь. — Добродушно бросает Анна Ивановна испуганно всколыхнувшейся кормилице. Малыш оторвался от соска и ясными смышлеными глазками глядит на двоюродную бабушку.

— Кормись, солнышко, дела государственные много сил потребуют. — Царица осторожно похлопывает маленькую пухлую ножку. — Скоро наши ноженьки побегут по дороженьке… Что не кормишь-то? А… всё… не хочет, не желает, накушалось наше солнышко. — Анна Ивановна берёт малютку на руки, тютькается, играет с ним. — Не даст себя в обиду Ванюша, грозным царём будет. Ай-ай, шалун какой за палец бабушку покусал, рот-от беззубенький, ай-ай — смеётся царица неожиданно тихонько, ласково.

Иногда, вовсе не часто, допускаются к младенцу родители — Анна Леопольдовна и Антон Ульрих. Встречи всегда происходят в присутствии царицы, чтоб не натворили чего по недомыслию.

Вот в послеобеденный час легко скользит по паркету дворца изящный, очень приятный человек лет тридцати пяти.

— Сударь, сюда пожалуйста, государыня ждет Вас. — Пред ним распахиваются роскошно вызолоченные двери.

— Был ли вечор в концерте, Василь Кириллыч? — вопрошает царица.

— Имел удовольствие. — Тредиаковский кланяется.

— А музыка на оду твою «Стихи похвальные России» понравилась ли тебе, батюшка?

— Преизрядно. — Ещё ниже кланяется поэт. — Очень великолепную музыку сочинил господин Арайя. Придворная капелла Вашего Величества выше всех похвал, голоса звонкие, чистые. Очень прекрасный концерт, Ваше Величество. Оперу «Притворный Нин или Познанная Семирамида» также имел удовольствие слушать. Смею заверить, восхищению моему нет предела. — низко кланяется придворный поэт и секретарь академии наук Василий Кириллович Тредиаковский.

— И ты горазд, батюшка, вирши сочинять. Прочти-ка нам что-нибудь.

Польщенный Тредиаковский, встав в театральную позу, декламирует с преизрядным мастерством:

— «Петух и жемчужинка». (басенка)

— Слыхали мы про то, — душа императрицы жаждет торжественно-звучного стиха. — «Стихи похвальные России» слушать желаем.

Поэт вдохновенно читает:

Анна Ивановна внимает благосклонно, чуть шевеля губами.

Анна Ивановна громко хлопает, все присутствующие восхищенно аплодируют. Василий Кириллыч раскраснелся, глаза блестят, приложив руку к сердцу, кланяется.

— Есть ли у тебя новое сочинение, Василь Кириллыч? — благосклонно спрашивает императрица.

Тредиаковский взволнованно кивает.

— Прочти, батюшка.

Самозабвенно декламирует поэт, не замечая некоторого удивления государыни.

Императрица, краснея, приподнимается, придворные переглядываются. Василь Кириллыч в творческом увлечении ничего не замечает.

Тут поэта оглушает мощнейшая оплеуха.

Императрица багровая от негодования, её мощная грудь бурно вздымается. Тредиаковский, не чувствуя боли, в ужасе бежит из дворца. О, как изменчива фортуна! Уж ближе к ночи, лицо всё ещё болит и горит, он записывает в дневнике: «Имел счастие читать государыне императрице у камеля (камина) и при окончании онаго чтения удостоился получить их собственных Ея величества рук всемилостивейшую оплеушину».

Обычной чередой бежали дни за днями. Незаметно подкрался Роковой день — 6 октября занемогла царица. Случилось это во время обеденной трапезы. Вдруг, побледнев, застонала от ужасных болей императрица, в муке великой — ни вздохнуть, ни охнуть — недвижно замерла она. Вскоре началась жуткая кровавая рвота.

— Ну будет, будет, матушка, o main Got, беда, беда какая… — трясущийся, бледный Бирон держит пред ней таз, наполняющийся зловонной кровавой кашей.

Ох, повинна, во многой крови повинна царица. Не казненных ли кровь из неё сейчас выплеснулась?

Изнемогшую государыню бережно несут в опочивальню. На высокой, пышной перине, среди шелково-кружевного благолепья в тяжелом забытьи лежит Анна Ивановна.

В это время в апартаментах герцога Бирона собрались высшие государственные чины.

— Хто подумаль бы? ай-ай… всегда крепка здоровья государыня биля — сокрушается фельдмаршал Миних. Ему в растерянности вторит обер-гофмаршал Рейнгольд Левенвольде:

— Жить да жить, такой цветущий женщина, до старости жить. — Сокрушенно качается голова в кудрях роскошного парика.

Хмурый канцлер Черкасский сосредоточенно молчит. Кабинет-министр Бестужев-Рюмин бледен, растерян, от волнения не находит слов.

Эрнст Иоганн Бирон, закрывшись кружевным платком, рыдает.

— Други, други, тяжка фортуна наша — наконец Бирон поднимает заплаканные глаза, но тут же голос прерывается, рот кривится, и он опять, закрывшись платком, сотрясается в рыданиях. — Всё рушится, всё — захлебываясь слезами, бормочет всесильный временщик — пропала моя голова-а-а…

Царедворцы, зная железную волю своего повелителя, настороженно ожидают решительных действий.

— Что будет с Россией, гошпода, если у трона окажутся младенец император и при нем слабохарактерная регентша, его мать, Анна Леопольдовна? Что с Россией будет, гошпода? — Почти истерически вопрошает герцог, обводя всех сверкающе-заплаканными глазами.

— О…! Бедная Россия! — патетически восклицает он, трагически жестикулируя. — О…! Несчастный русский народ!

— Несчастный народ, бедная Россия — согласно кивая, бормочут царедворцы.

— Но эт-та нельзя! Мы не допустим эт-та!

Наконец Бирон берет себя в руки:

— Крайне важно и полезно правление государства вверить такой особе, которая не токмо достаточную снискала опытность, но также имеет довольно твердости духа непостоянный народ содержать в тишине и обуздании. — Всесильный временщик остро вглядывается в высших государственных сановников России.

— Не вижу, на Российском горизонте более достойной кандидатуры, чем Вы, светлейший герцог — опережает всех Бурхард Христофор Миних и низко кланяется со сладкой улыбкой на устах.

— Никто кроме Вас, светлейший герцог, не потянет эту ношу. — угодливо кланяется обер-гофмарщал Рейнгольд Левенвольде.

— Присоединяюсь к фельдмаршалу и обер-гофмаршалу. — хрипло произносит немногословный канцлер Черкасский.

— Поддерживаю и приветствую это мудрое решение. — низко кланяясь, спешит присоединиться замешкавшийся кабинет-министр Бестужев-Рюмин.

— Мне очень лэстно, гошпода, эт-та болшая чэсть — довольно ответствует герцог. — Только смогу ли? Разве справлюсь?

— Возможно ль быть таким неблагодарным? — громко вопрошает Бестужев-Рюмин. — Бросить Россию, принесшую Вам славу, почет, богатство?! Бросить Россию сейчас на произвол судьбы, бросить страну, которая так высоко вознесла Вас, герцог?! Оставить нас сейчас!! возможно ли это? Нельзя оставить страну в таком отчаянном положении без Вашего мудрого руководства! — Бестужев-Рюмин старается льстивой наглостью загладить своё первоначальное замешательство.

— Хорошо, гошпода, я согласен быть регентом при младенце-императоре — растроганный Бирон уже устыдился своей слабости — Я согласен гошпода — он милостиво кивает всем — согласен быть регентом.

Уф… царедворцы облегченно вздыхают, каждый про себя понимает — такая поддержка будет оценена должным образом и теперь за свое будущее можно не беспокоиться, они прекрасно закрепились на своих местах. Немного расслабившись, вся компания довольно улыбается друг другу.

— Но согласитесь, гошпода, от такой Великой страны, как Россия, четыре человека, даже столь значительных, есть малое представительство — заявляет Бирон. — Мне можно занять столь высокий пост только при волеизъявлении всего государства.

И 7 октября под коллективной петицией императрице Анне Ивановне, с просьбой назначить герцога Бирона регентом при младенце-императоре Иване VI, подписались высшие чины армии, флота, церкви, коллегий и двора. Теперь для полного упрочения своего положения Бирону необходима подпись императрицы, и он спешит в опочивальню царицы.

— Анна Ивановна, — герцог наклоняется к тяжело больной государыне — завещание изволь подписать, матушка.

— А…? что? — встрепенулась царица. — Завещание…? Какое завещание? В уме ль ты, что говоришь-то, батюшка? — тоскливо сжалось сердце.

— Завещание подпиши в пользу Ивана Антоновича, императором его сделай, а я, чтоб при нем регентом был. Подпиши, Анна Ивановна… — настаивает Бирон.

— Какое завещание? О чем ты? — Анна Ивановна с упреком испуганно глядит на друга сердешного. — Как можешь ты предлагать мне такое?! — в смятении шепчет царица. — Ежели подпишу, так за ним больше ходить будут, чем за мной!

— Подпиши, Аннушка — умоляюще просит герцог.

— Нет. — Анна Ивановна отворачивается к стене, ужасается. — Неужто вправду смерть пришла?

Бирон на коленях целует ей руки.

— Нет, нет, не проси, не подпишу. — Хрипло твердит она, надеясь через это отдалить свой, неотвратимо приближающийся, конец. — Зачем в могилу загоняешь, родненький? — всхлипывает Анна Ивановна, слезы текут по бледным полным щекам.

Бирон в полном отчаянии молит её на коленях, обливаясь слезами:

— Подпиши, радость, счастье, душа моя, красавица, Аннушка! — Анна Ивановна слабо улыбается. — Про-па-ду-у… — тоскливо тянет герцог, целуя руку своей царственной возлюбленной, — умилосердись над рабом своим ничтожным, Аннушка… — теряя всякую надежду, молит Бирон. — Подпиши…

Такого напора друга сердешного государыня не выдерживает. Забыв о своих страхах, слабой рукой подписывает завещание и со стоном откидывается на подушки.

— Выздоровеешь, матушка, непременно поправишься, поживем ещё. — Довольный герцог пытается успокоить свою царственную подругу.

— Завещание это так, подстраховаться только… — виновато суетится Бирон.

— Ладно. — Хрипло говорит Анна Ивановна, слабо махнув рукой. — Бог с тобой. — Она явно ощущает близость смерти. — Иди.

Бирон, умильно гримасничая, посылая воздушные поцелуи, пятится к двери. В полном удовлетворении он покидает опочивальню царицы.

Ночь. Всё спит во дворце, лишь чей-то храп нарушает дремотную тишину. Дежурный офицер старается не спать, бодрится.

— Ах ты ж беда какая, спать-то как хочется!

Голова тяжелеет, веки неодолимо смыкаются. Он с усилием открывает глаза и… цепенеет — прямо на него из темноты дворцовых анфилад медленно движется высокая тучная женская фигура в белом.

— Никак матушка-государыня идут. — Офицер подобрался, вытянулся… страшно, жутко ему… — Анна Ивановна, государыня. — Окликнул.

Не видя, не слыша его, страшным призраком проходит царица. Пот холодный прошиб. — Как же это? Спит государыня, ей-ей спит, да и больна она… а эта-то откуда?… Что ж она ходит?…

В смятении офицер бежит к Бирону, будит его:

— Ваше сиятельство, умилосердитесь, Ваше сиятельство.

Недовольно открылись мутные сонные глаза:

— Чего тебе?

— Матушка-государыня, — еле выговаривает бледный трясущийся офицер, — там… там… — машет рукой и, пристально глядя в глаза герцогу, тихо выдыхает, — гулять изволят…

Непонятный страх передается герцогу.

— Сочиняешь, — тянет он, — спит она.

— Ей бо, Ваше сиятельство, — офицер быстро крестится — гуляют, в тронную залу пошли, мимо меня, я ей — Анна Ивановна, государыня… а она мимо, мимо…

Бирон с офицером поднимаются в тронную залу. Анна Ивановн, вся в белом, важно сидит на троне. Бирон решительно подходит:

— Что это надумала, матушка, не время сейчас на троне-то быть.

Ох, страшна царица — ни взгляда, ни слова, жуткие очи вдаль вперились, тихо с трона сошла, идет, что плывет — у бедного фаворита и голос пропал, затрясся весь и в покои царицы побежал.

Вот она, Анна — тяжело дышит грузное тело, спит государыня. Бирон облегченно вздыхает, ладонью вытирает пот со лба.

— Анна Ивановна, Аннушка, Анна… — насилу добудился. — В тронный зал пойдем, двойник там твой ходит.

— Кто ходит? В какую залу? Приснилось что ль чего? Тяжко мне, ох тяжко, все нутро горит, а ты с глупостями, среди ночи… — недовольно ворчит, поднимаясь, царица. — Ну пошли, что ли, где там кто ходит.

И тяжело опершись на руку друга сердешного, Анна Ивановна в последний раз идет в тронную залу.

Никого не замечая, белый, зловеще-таинственный призрак расхаживает по тронному залу. Тускло светятся голубые изразцовые печи, чуть позванивает хрусталь изящнейших люстр.

Долго, пристально вглядывается царица в свой двойник, глухо говорит:

— Это смерть моя.

И смерть не заставила себя ждать. На следующий день, 17 октября, императрица умирала. До последнего вздоха не сводила она глаз со своего страстно любимого ненаглядного Бирона, горько плачущего в её ногах.

— Не бойсь. — Сказала она ему, и её дух отлетел в вечность.

ПОСМЕРТИЕ

— Где же это я, господи?… — Анна Ивановна в недоумении приглядывается — низкий кустарник, чахлая трава, мглистый мох у ног стелется — все убого, серо, бесцветно. Беспредельной тоской расстилается недвижно-спокойное свинцово-серое море. Странно, непонятно всё. Анна Ивановна властно хлопает в ладоши и… в ужасе замечает на себе рвань, тряпьё убогое! Кто посмел?! На неё, такое-то?! Она пытается кричать, но крика своего не слышит. Кругом в мутной серости снуёт множество безликих оборванцев, и никто, никто не замечает Её Императорское Величество. Быть того не может! Сон это, скверный, отвратительный сон…, сейчас проснусь… — и с ужасом понимает — нет, ей уже никогда не проснуться. Она мертва. Анна Ивановна, растерянно озираясь, содрогается в безысходности. Вдруг прямо в руки к ней откуда-то летит грязный-грязный громадный котел, и она начинает его чистить.

— Я мертва! Какой ужас! — она чистит, моет, скребет отвратительный жутко-грязный, весь в жирной черной копоти тяжелый котел. Окружающие оборванцы тоже что-то чистят, моют, скребут, починяют. Все хмуро сосредоточены. Императрица оказалась в верхнем слое чистилища. Это — Скривнус.

«Здесь проходит посмертие тех, чья жизнь на земле проходила в житейских заботах и попечении только о материальном. Обиталищами миллионов масс тех, кто был людьми, служат здесь котловины, замкнутые среди невысоких, но неприступных откосов. Какие-то огромные пугающие существа бодрствуют по ту сторону откосов, время от времени они швыряют оттуда груды предметов, как бы скользящие по воздуху. Каждый из предметов сам находит того, кто над ним должен работать: чинить никому не нужную ветошь, мыть что-то вроде измазанных маслом и грязью склянок, надраивать металлические обломки. Здесь нет ни любви, ни надежды, ни радости, ни религии, ни искусства. Нескончаемый труд прерывается лишь для сна, но сны лишены сновидений, а труд творчества. И работа и сон протекают преимущественно в баракообразных домах, длинных, перегороженных внутри барьерами высотой до пояса. Облик обитателей сохраняет полное человекоподобие, но черты смыты и разглажены. Они напоминают блины, почти схожие друг с другом. Впрочем, память о существовании в Энрофе (жизнь на земле) не только сберегается в душе, но и гложет их, как мечта об утраченном рае. Мучения Скривнуса это скука безысходного рабства, нудность труда и отсутствие перспектив. Кошмаром вечно нависающей угрозы является единственный реальный выход отсюда — на море показывается черный, похожий на ящик корабль, быстро и бесшумно скользящий к берегу. Его появление повергает обитателей в панический ужас, так как ни один не знает, застрахован ли он от поглощения кромешной тьмой трюма. Забрав тех, кого груз кармы обрекает на страдания в более глубинных слоях, корабль отчаливает». «Это действует закон Возмездия, механическая сторона которого состоит в том, что нарушение нравственных законов влечет за собой утяжеление эфирного тела совершившего. Пока он жив, утяжеленное эфирное тело остается на поверхности трехмерного мира; при этом тело физическое играет роль спасательного круга для утопающего. Но как только связь между ними разрывается смертью, эфирное тело начинает погружаться глубже и глубже из слоя в слой, пока не достигнет равновесия с окружающей средой».

Анна Ивановна моет, скребет, чистит свой мерзкий котел и осматривается. Все тени тоскливо-однообразны. Однако, одна из них смутно напоминает кого-то. Неужто князь Меньшиков? Тень тоже приглядывается к ней, и Анна Ивановна слышит странную фразу:

— Не опалы да нищеты бояться надобно, а полного благополучия и процветания до конца жизни неправедной.

Тут скука нудного труда прерывается — из серого свинца морских вод показался жуткий черный ковчег, бесшумно и быстро скользящий к берегу. Все в ужасе замирают. Вдруг Анна Ивановна в одной из теней узнает Ивана Алексеевича Долгорукого! Да, да! — явственно проступают его черты, пристально-мрачный взгляд сверлит её.

— Господи! Прости грехи мои, Господи! — в ужасе молится царица.

Поздно. Господь не властвует в нижних мирах, здесь иной повелитель. Неумолимы законы миров Возмездия. Страшный ковчег поглощает преступную тень царицы. Начинается спиральный путь в преисподнюю. Жуткая тишина. Мрак. Анна Ивановна в беспредельной тоске мечется, взывает о помощи, молится в отчаянии. Всё напрасно. Никто не слышит её. Она одна в ужасающе-мрачном месте. Здесь душа осознает содеянное. Вдруг откуда-то из кромешной тьмы вылетают отрубленные головы и мечутся вокруг неё — Еропкин, Мусин-Пушкин, Хрущев, Волынский, Василий Лукич и Владимир Владимирович Долгорукие — всех узнала несчастная Анна — безъязычные рты ей кажут, живо глаза их с горькой укоризной глядят. Господи! Господи! Ей слышатся стоны, хруст ломаемых костей, кажется у самых её ног на чуть фосфоресцирующей багровой почве истекает кровью обезглавленный обрубок четвертованного князя Ивана Алексеевича Долгорукого, а рядом ещё шевелятся его отрубленные окровавленные руки и ноги. А летающие вокруг неё страшные головы, казненных по её приказу, глаз не сводят с неё. Ужас!

Зачем в свое царствие допустила она столько пыток и казней? Зачем?! Чтобы сейчас оказаться здесь в этом кошмаре одной одинёшенькой, и никто не знает, не догадывается там наверху, как ей здесь жутко. Она видит, физически ощущает страшные мучения пытаемых и казнимых по её приказу людей, и понимает, как тяжко согрешила.

Анна, Анна, верующая, набожная царица, как же могла ты так пренебречь заповедью Божией — не убий? Какую злую шутку сыграли с тобой безграничная самодержавная власть и отсутствие сдерживающего нравственного начала.

Вдруг Анну Ивановну начинает засасывать жуткая темно-багровая трясина, она пытается высвободиться, но всё глубже и глубже погружается в адскую хлябь. Её эфирное тело, отягощенное кровавыми преступлениями земной жизни, неизбежно опускается в инфернальные слои. И вот, душа преступной царицы, уже похожая на дымно-бурые клочья, попадает в медленный поток, движущийся по невыразимо мрачному миру, заключенному под высокий свод. Откуда-то исходит мертвенно-бесцветный полусвет. Мельчайший дождь сеется на поток, вскипая на его поверхности маленькими пузырями. Вот внизу обозначилось розоватое пространство. Ужасный поток непреодолимо опускается в раскаленное, тихое, как бы железное море. Телесные страдания этого слоя можно сравнить с испанским аутодафе, только на земле муки продолжались часы-мгновения, здесь же страдания длятся срок, необходимый для развязывания узлов личной кармы (может десятилетия, даже столетия). Это последнее чистилище. После него начинаются трансфизические магмы, где томятся самые преступные души — массовые палачи, виновники кровопролитных войн, мучители народных множеств. «Эти локальные миры сосуществуют в трехмерном пространстве, но в других потоках времени, с поясами раскаленного вещества в оболочке планеты. Во всех метакультурах, кроме Индийской, страдания этих миров не имели конца, пока Иисус Христос не совершил того освободительного спуска в них, которое в церковном предании называется схождением Спасителя во ад. С этого мгновения для сил Света становится возможным, хотя и требующим огромных усилий, извлечение страдальцев из этих пучин, после известного срока, необходимого для развязывания узлов личной кармы».

Господи упокой душу рабы твоя Анны, прости ей прегрешения вольные и невольные и дай ей Царствие Небесное, аще возможно, но да будет твоя святая воля о ней. Аминь.

Часть I ИМПЕРАТОР ИВАН VI И ЦЕСАРЕВНА ЕЛИЗАВЕТА ИЛИ ИМПЕРАТРИЦА ЕЛИЗАВЕТА И БЕЗЫМЯННЫЙ КОЛОДНИК

Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу.

Евангелие от Марка.

1740 год. Ночь с 17 на 18 октября.

Несколько часов назад умерла императрица Анна Ивановна. Спит страна осиротевшая: на лавках, на соломе, на печах русских, овчиной прикрывшись, в скрипучих кроватях, на высоко взбитых пуховых перинах — спят, храпят, вздыхают, ворочаются, сновидения глядят люди русские. Бегут часы своим чередом, продолжается жизнь обычная.

В своей райской опочиваленке, среди шелково-кружевного благолепия одеялец и подушечек, в прекрасной, роскошно обитой парчой колыбели, в холе, неге, заботе и благополучии безмятежно почивает крошечный наследник престола. И именно в эти часы он становится императором. Малютка Иван Антонович — разменная монета русской политики. О нем думают меньше всего. Сейчас через него на власть претендует герцог Бирон. На хрупкие плечики двухмесячного младенца сваливается тяжкое бремя царской власти. Странность, абсурд, нелепость! К сожалению, это хрупкое тельце давит намного более тяжкий груз — энергетическое наследие предков. Над колыбелью невинного младенца зловеще клубится невидимая жутко-тяжелая энергетика. Страшное наследие передала внучатому племяннику почившая императрица.

Сейчас, в эту ночь, увлеченно трудятся, сочиняя манифест о восшествии на престол императора Ивана VI, светлейший герцог Иоганн Бирон и Алексей Петрович Бестужев-Рюмин.

Как ночь коротка, глаз не пришлось сомкнуть — только б у власти остаться, ох, только б закрепиться при младенце императоре и править, править, властвовать.

Что ж, потрудились на славу, к утру манифест готов. Быстро организована и проведена присяга.Сенат, гвардия, все высшие правительственные лица, высшие духовные и воинские чины, все члены царской фамилии (в том числе, конечно же, цесаревна Елизавета) и прочий люд — все торжественно присягают на верность двухмесячному несмышлёнышу младенцу. Не забавно ль? Долго многие уста клянутся на Евангелии, целуют крест, набожно крестятся. (Очень скоро станет ясно, как мало значит вынужденная присяга, не освященная в душе честью и верностью). Слава Богу, всё обошлось благополучно. Бирон удовлетворен. Теперь 17 лет можно жить спокойно. Бестужев-Рюмин бахвалится перед саксонским дипломатом Пецольдом:

— Мы с Бироном за одну ночь всё провернули, манифест о регентстве и форму присяги отпечатали. — Алексей Петрович довольно потирает руки. — На следующий день привели к кресту полки и жителей столицы. Получилось прекрасно, — он доверительно наклоняется к Пецольду, — возможные противники даже в себя прийти не успели! Теперь, для достижения полного единодушия, нам остается только награждать благонамеренных и примерно наказывать непокорных. — С важным достоинством откровенничает ловкий царедворец.

Пецольд поздравляет удачливого вельможу, однако его ослепительная улыбка несколько загадочна. Политическое чутьё опытного дипломата ему подсказывает — рано успокаиваться, ещё будут бушевать страсти при русском дворе.

— Этот курляндский выскочка! Бирон! Кто он такой?! Разве его право быть регентом?! Он сам себя возвел на престол, наглец! Бывший фаворит! Ему нет места во дворце после смерти императрицы! — не в силах сдержать возмущение публично высказывается оскорбленный, оказавшийся не у дел, отец младенца императора герцог Брауншвейгский.

Да, Бирона, жестокого, резкого, несправедливого и нечистого на руку, не любят не только при дворе, но и в народе.

— Этот иноземец — вор и казнокрад! Сколько можно обирать, унижать, оскорблять нас русичей?! Не хотим конюха у власти! — подхватывают гвардейцы и чиновный люд, многие склоняются в пользу Брауншвейгской семьи.

— Светлейший герцог, — услужливо, с низким поклоном спешит выслужиться некий доносчик. — Уведомляю Вас, Антон Ульрих Брауншвейгский противу Вашей милости выражается и иные чины к неповиновению подбивает.

Бирон, нахмурившись, снимает с пальца дорогой перстень и подает, подобострастно склонившемуся доносчику, коротко приказывает:

— Кто именно недоволен — составить списки.

— Слушаюсь… — угодливо кланяясь, пятится к двери доносчик — Будет исполнено, Ваше сиятельство, всенепременно…, не извольте беспокоиться.

Вскоре на подозрении оказалось двадцать человек. Всех арестовали, некоторых допрашивали и пытали.

В апартаментах Бирона собрались высшие чины государства — фельдмаршал Миних, кабинет министры Бестужев-Рюмин и Черкасский, глава секретной полиции Ушаков. Герцог Бирон широкими шагами гневно расхаживает по кабинету.

— Долго ждат эще этаго паршивца? — вопрошает он.

Дверь открывается, на пороге робко застыла худенькая фигурка перепуганного герцога Брауншвейгского.

— Щэнок! Как посмель вселюдно хаят мэна? — гремит не на шутку взбешенный Бирон. — Не с твоими мозгами в политик лезт! В русский политик! — в негодовании герцог хлопает себя по ляжкам, его возмущению нет предела. — Да тебя, щэнка этакого, згрызут, разжуют и выпленут! Здэс и не таким хрэбет ломалы!

Антон Ульрих, в полной растерянности, беспомощно моргает глазами:

— Я… ничего… как можно… я толко хотель поиграть в заговор… я… я…

— Да я тэбя на дуэль вызову, шпагой проткну, поганца! — лицо разгневанного Бирона покрывается багровыми пятнами.

— Ох… — взмолился на смерть перепуганный Антон Ульрих — простите светлейший герцог… это враги… враги… наговор…

— Мальчишка! — вскипел Андрей Иванович Ушаков и громко стукнул кулаком по столу. — Я поступлю с тобой как с государственным преступником! — и он провел ребром ладони по горлу.

— Ох… ох… — весь затрясся Антон Ульрих — никогда, ничего не говориль против герцога Бирона… клянусь гошпода… всё, всё выдумки… враг хитер и коварен… мэна погубит хотель, а я… никогда… ничэго… ох… простите… простите… бежаль, бежаль… они все попрятались, каждый в свой норку, а я не успель…

— Значит ничэго против мэна не имэешь? — уже чуть усмехаясь, интересуется Бирон. Антон Ульрих отчаянно кивает головой. Бирон, успокаиваясь, вздыхает. — Садись. Прошение писать будешь.

Антон Ульрих глядит вопросительно.

— Пиши. — Бирон начинает диктовать. И герцог Брауншвейгский пишет прошение на имя собственного сына об отставке из армии и гвардии, «дабы при Вашем императорском величестве всегда неотлучным быть» и подписывается — нижайший раб Антон Ульрих герцог Брауншвейгский. Его уволили указом за подписью Бирона «именем Его императорского величества, Иоганн, регент и герцог». «Под претекстом (предлогом) опасной по улицам езды» Антона Ульриха фактически посадили под домашний арест. От имени младенца императора в Москву был послан указ, чтобы «под рукою искусным образом осведомиться старались, что в Москве между народом и прочими людьми о таком нынешнем определении (регенстве) говорят и не происходит ли иногда, паче чаянья, от кого о том непристойные рассуждения и толкования».

Всё, с заговором было покончено. Теперь следовало обезопасить себя со стороны матери младенца императора.

И вот Бирон у покоев Анны Леопольдовны приказывает доложить о себе.

— Чем обязана Вашим посещением? — пытается скрыть охватившее её волнение Анна Леопольдовна. Герцог хмуро молчит и осматривается. Его напускная вежливость и уважительность к ней на людях исчезла. Он нагло рассматривает её. Молодая женщина, смущаясь, робеет перед таким откровенным хамством.

— Что Вам угодно, герцог? — она пытается унять вдруг охватившую её дрожь. Он, развалясь, садится в кресло.

— Мнэ угодно Вам сообщить, уважаемая Анна Леопольдовна… — герцог выдерживает паузу, явно наслаждаясь её замешательством — что я могу внука Петра Великого, небезызвестного Вам «чертушку», выписать из Киля — он пристально смотрит в глаза, вмиг всё понявшей, Анне Леопольдовне. — Карл Петер Ульрих имеет большее право на престол чем Ваш сын — сквозь зубы цедит Бирон. — это следует из забытого, но существующего, завещания императрицы Екатерины Алексеевны.

Анна Леопольдовна бледна, её грудь бурно вздымается.

— Как вы бледны, голубушка, уж не больны ли? — издевательски интересуется Бирон. — Может быть воздух родной Германии пойдет Вам больше на пользу? — И он уходит, не поклонившись, очень довольный произведенным эффектом.

Анна Леопольдовна заливается слезами.

— Фельдмаршал Миних просит аудиенции — докладывает слуга.

— Нет, нет… я не могу принять! — Но Миних уже вошел.

— О, main Got, что случилось милая Анна Леопольдовна, хто Вас обидель? — искреннее участие слышится в его голосе.

— О… это чудовище, Бирон, он… только был у меня… ужасно, как грубо он обошелся со мной…

— Полно плакать… что такое сказаль он?

— Он сказал… он сказал, что может из Киля вызвать сына Анны Петровны.

— Чёртушку? — уточняет, отчего-то сладко улыбаясь, Миних.

— Да, да… его.

Миних отходит к окну. — Надо же, как удачно все складывается. Это мой случай. Наконец-то потесню засидевшегося на троне ворюгу. Он, этот хам, даже ничем не отблагодарил за поддержку — ни наград, ни поместий, ничего не пожаловал…, хоть бы перстень с бриллиантом подарил на худой конец… жадюга…, все пальцы перстнями унизаны…

— Что ж делать…, Бурхард Христофорыч?

— Узы долга по отношению к моему государю, привязанность к родителям государя, отвращение к резкому и самовольному поведению регента, все вместе внушает мне решимость послужить Вашему Высочеству, вырвать Вас и семейство Ваше из окружающих затруднений, освободить Россию раз и навсегда от тирании пагубного регентства — значительно ответствует фельдмаршал и, низко склонившись, целует руку будущей правительнице, решая сместить Бирона в ночь с 8 на 9 ноября.

Тем временем богатый экипаж регента останавливается у дворца цесаревны Елизаветы.

— Я бэз приглашения на правах друга и воздыхателя — тучный Бирон, галантно раскланявшись, прикладывается к прелестной ручке цесаревны, которая в простом платье из белой тафты, подбитом черным гризетом, выглядит обольстительно.

— Воздыхателя? — хохочет, кокетничая, красавица. — Неужели? Ну уж нет, все воздыхания остались у покойной сестрицы. (Елизавета, посерьезнев, крестится). Царствие Небесное, упокой Господь её душу. — оба вздыхают.

— Зачем пожаловал, хитрый лис?

— Не держи зла Лиза, что было, то было — миролюбиво басит Бирон и искренне восхищается — Красавица! Несравненная! Истинный бриллиант!

— Бриллианту, сам понимаешь, оправа соответствующая потребна.

— Подожди. Разберусь с делами и назначу тебе хорошее жалование.

Долго у Елизаветы Бирон не задерживается, дел действительно много. Однако он сумел заручиться поддержкой цесаревны. Бывшие враги расстались вполне довольные друг другом.

Мирно, в деловом общении, Бирон и Миних проводят долгий вечер 8 ноября 1740 года.

— Всё тихо, смирно и довольно, — убаюкивающе вещает Миних.

Вдруг Бирон, переключившись с мирных государственных дел, неожиданно спрашивает:

— А что, фельдмаршал, вам никогда не случалось во время ваших воинских предприятий производить что-либо значительное ночью?

Миних похолодел — неужели что-то знает?…!

— О… расве мошно все помнит?… всегда имель правило, светлейший герцог, пользоваться всеми благоприятными обстоятельствами.

Тоскливо-заунывно пробили часы в глубине дворца — ain, zvai, drai…

— О…дэсать часов… о… проститэ светлейший герцог… я утомиль Вас, ай-ай!.. засиделся, часы пробиль дэсать… пора отдыхайт — и Миних, отвешивая низкие поклоны, дружески-комично пятится к двери.

Бирон добродушно улыбается — Ade, mein freud.

Миних исчезает за дверью.

— Шут гороховый — с некоторой досадой высказывается Бирон.

Миних, незаметно перекрестив живот, стремительно почти бежит к выходу, зорко вглядываясь в охрану: «Нет, нет, все нормально… как всегда… никто не думает арестовывать… так значит брякнул… слава богу… ух… напужал… ух… в себя не приду… ух…»

По своему обыкновению, плотно поужинав, дружная чета Биронов направляется в опочивальню. Герцог, неожиданно споткнувшись, чертыхается:

— Ковер тольком расстелить не могут, русишь швайн…

Жена, ласково приобняв стан супруга, тихо говорит:

— Будет сердиться, Иоганн, пойдем. — Всем своим существом она ощущает свое запоздалое счастье, — наконец-то нет Её…, никто не стоит между нами…, мой, мой…, теперь только мой. — Она робко целует хмурое лицо своего обожаемого Иоганна. Он, приостановившись, гладит её полные плечи, вдыхая милый запах рассыпавшихся волос.

— Бенигда… main liben… liben…

За окном тускло белеет рано выпавший снег. В холодном небе, из-за тревожно мчащихся туч, мелькает бледный лик луны.

«Э-эх… спать бы сейчас в тепле… так нет же, в этакую непогодь тащимся…» — глухо стучат по мостовой сапоги 80 солдат, заглушаемые тоскливым воем ветра.

Фельдмаршал Миних ведет гвардейцев к Летнему дворцу.

Господи помоги, не покинь раба божьего Христофора… помоги Господи, только б не сорвалось… только б все получилось…

Как не храбрится Миних, но страх возможной неудачи томит душу.

Господи помоги, только б все обошлось…

Вот он — Летний дворец — сумрачный, тихий, сонный. А сад-то как разбушевался, ой-ёй… Рядом, словно из-под земли, вытянулся адъютант Манштейн.

— Иди, арестуй Бирона, а ежели сопротивляться будет — прикончишь. Понял?

— Будет исполнено, Ваше сиятельство.

Высокая фигура Манштейна исчезает за грозно-шумящими, скрипяще-шатающимися деревьями.

Словно покойницу разбудить хотят — мелькает в голове.

Манштейн подходит к массивным, раззолоченным дверям дворца. Часовые, отдав честь, пропускают адъютанта Миниха. Он спокойно-уверенно шагает по темным залам, редкие слуги уважительно кланяются. Все понимают — посыльный идет со срочным донесением к регенту.

Однако… где ж опочивальня герцога…? да где же она, черт возьми?! Неужели заплутал…? вот положение…

Храброго офицера прошибает холодный пот.

Делать-то что теперь, а? спросить у кого?… никак не можно… заподозрят… а…, пойду на удачу…

Манштейн проходит ещё две комнаты…

… Ага… храп слышится… шарит руками — дверь… навалился — закрыта… вот беда, на ключ заперта… делать-то что теперь? — Манштейн лихорадочно шарит по двери. — … Двустворчатая…, это хорошо… О!.. задвижки не закрыты. Вот случай! — и, немного повозившись, он открывает дверь.

Высокая двуспальная кровать задернута пологом.

Вот ты где, голубчик, нашел, слава Богу. — Манштейн крадучись подходит к кровати, отдернул занавесь. — Спят! — Изумляется. — Дверью-то как шумел, а им все не почем.

Перед ним в шелковой голубой сорочке спит герцогиня, за ней грузно вздымается волосатая грудь герцога.

— Имею дело до регента! — гаркнул Манштейн.

Вмиг проснувшись, супруги вопят что есть мочи:

— По-мо-ги-те!!! На помощь!!! У-би-ва-ют!!!

Перепуганный регент, спросонья не соображая, лезет под кровать.

— Wohin? — Манштейн, вмиг обежав кровать, бросается на него. Оба, схвативщись насмерть, катаются у кровати.

Герцогиня, объятая страхом, на коленях, истошно вопит, не в силах соскочить с кровати:

— Стража! Сюда! Сюда! Скорее!!!

Наконец-то… хлопанье дверей, шум, голоса, топот множества ног; настежь распахнута дверь — Ужас! — врываются вооруженные гвардейцы.

— Main Got… — герцогиня, прижав руки к груди, падает в подушки.

Бирон, с неимоверным усилием, вырывается из железной хватки Манштейна, вскакивает — лицо багрово, глаза налиты гневом.

— Подлое мужичьё! Как смэете?! Вон! Вон отсюда! Сволочи! — и он в яростном неистовстве молотит кулаками куда ни попадя. Его же нещадно осыпают ударами прикладов. — Как смэете?! Мэна — регента! Вон! Вон! Русиш швайн! Всех в Сибирь! На катаргу! В кандалы!

— А… — уворачивается от удара, разбушевавшегося герцога, немолодой офицер, быстро стаскивает с себя шарф. — Вяжи его ребята… так… давай, давай…, держи… ишь, черт увертливый…

— В Сибири сгною гвардейскую сволочь!.. — хрипит, вырываясь, Бирон.

— Кляп ему, шоб не лаялся… ну… засовывай что ли… от тварь, кусанул как! Уф!.. увязали кажись… эк, тяжел боров, отъелся на русских харчах… а ну, подсоби…

И вот — полуголого, хрипяще-мычащего, беспомощно лягающегося бывшего властителя, тащит толпа переругивающихся возбужденно-раскрасневшихся гвардейцев мимо погруженной во мрак тронной залы, где пугающе-недвижно лежит в гробу Она, его Анна. Проснись-пробудись владычица Анна, гласом зычным приведи в ужас-трепет охальников окаянных. Нет, глуха-нема грозная царица. И несет толпа Бирона на позор, иль на смерть лютую.

О, если б знал важный, спесиво-чванливый, нагло-всевластный, надменно-высокомерный фаворит, как и в каком виде он покинет дворец, где столько лет царствовал!

Герцогиня в этой суматохе, не помня себя, выбежала из дворца в одной сорочке.

— Куды… не велено… — верзила солдат, глупо-довольно гогоча, сграбастал её и потащил к Манштейну. — С ентой-то что делать будем, ваш скабродье?

— Дурак! Обратно неси!

— Тьфу! — солдат с досадой бросает герцогиню в снег.

О, Всесильная Фортуна, как страшно-неведомы пути твои!

9 ноября 1740 года младенец император Иван VI издал манифест в адрес свергнутого регента: «Он, герцог Курляндский… Нашим вселюбезнейшим родителям. Нашей государыне матушке и Нашему государю отцу, столь великое оскорбление и пренебрежение публично нанести посмел, при том разные неслыханные, непристойные угрозы употребил и вообще нарушал государственные права и виноват в малослыханном похищении нашей казны».

После суда, 14 апреля 1741 года, восьмимесячный император Иван Антонович вынес приговор: Бирона и его братьев (Карла и Густава) по «отписании всего их движимого и недвижимого имения на Нас, в вечном заключении содержать, дабы тяжкое оное гонение и наглые обиды, которые верные Наши подданные от него претерпели без всякого взыскания не остались». Бирон со всем семейством был сослан в Сибирь, в Пелым, навечно.

Итак, правительницей России оказалась герцогиня Брауншвейгская Анна Леопольдовна. Молодая (23 года), наивная, доверчивая, добрая, недалекая, совершенно неискушенная в сложных политических интригах русского двора, она никак не подходила на эту высоко ответственную и опасную для неё роль. Не имея в своей природе склонности к государственной деятельности, она могла быть только марионеткой, во всяком случае первое время. Бурхард Христофор Миних, будучи ловким царедворцем, знавшим все ходы и выходы русской политики, умудрившийся удержаться при власти при четырех императорах — Петре I, Екатерине I, Петре II, Анне Ивановне, именно такую роль и отводил Анне Леопольдовне. Он планировал единолично править, а она, во всем послушная ему, будет лишь считаться правительницей и иметь соответствующие её положению привилегии. Однако случилось непредсказуемое — Анна Леопольдовна всерьез ощутила себя правительницей и по своему разумению, пользуясь неограниченной властью, неожиданно изменила все планы Миниха. Пост генералиссимуса, на который рассчитывал Миних, она отдала своему мужу Антону Ульриху Брауншвейгскому. (На то был свой резон — Анна Леопольдовна ожидала возвращения из Польши своего возлюбленного Карла Морица Линара. И, чисто по-женски, стремилась угодить мужу, чтобы он на её увлечение смотрел сквозь пальцы). Миниху был предложен пост министра в кабинете Министров, где внешней политикой занимался Андрей Иванович Остерман, а внутренние дела вёл Михаил Гаврилович Головкин. Раздосадованный Миних оказался не у дел. Анна Леопольдовна чувствовала себя очень уверенно у руля высшей государственной власти. Она племянница недавно почившей императрицы Анны, внучатая племянница императора Петра I, правнучка царя Алексея Михайловича, к тому же её младенец сын — император! Она имеет все законные права на регентство. Однако, имея все наследственные права, Анна Леопольдовна не умела и не хотела править.

Быстрые и неожиданные перемены при русском дворе спровоцировали активные действия шведов и французов. Скорая кончина Анны Ивановны подала им надежду направить политику России в русло своих интересов. Правительство проавстрийской направленности (Остерман и Анна Леопольдовна) их никак не устраивало. Швеция и Франция делали ставку на Елизавету.

Хмурым осенним днем 1740 года важный Нолькен, (шведский посланник при русском дворе) значительно посматривая, говорил Елизавете:

— Шведский король немало удивлен — двухмесячный младенец провозглашен русским императором!

— Вы ошибаетесь, Ивану Антоновичу уже целых три месяца. — Мило улыбаясь, отвечает цесаревна.

— О да, возраст более чем почтенный — иронически-раздраженно пожимает плечами дипломат.

— К тому же — добавляет Елизавета — не надо забывать, при младенце-императоре есть регентша, его мать.

— Анна Леопольдовна столь малозначима, что её не заметно на политическом Олимпе.

Елизавета, соглашаясь, печально вздыхает.

— Однако трудно понять такой выбор — приблизив лицо и понизив голос, Нолькен продолжает — Мы все были уверены, что именно Вам достанется русская корона. Вы дочь Великого императора Петра и Ваша матушка Екатерина Алексеевна также царствовала.

Елизавета обиженно поджимает губы, и её прекрасные глаза увлажняются слезами.

— Сестрица Анна не любила меня и, умирая, подписала завещание в пользу младенца.

Нолькен утвердительно кивает, разумеется ему это известно.

— Наш благородный король предлагает Вам свою помощь. — (Елизавета насторожилась, она сразу почуяла, что Нолькен явился не для светской болтовни.) — Он готов помочь Вам взойти на престол.

— Что предлагает Его Величество?

— Вы должны подписать обращение-обязательство к шведскому королю с просьбой помочь взойти на престол. — Елизавета кивает. — Король начинает войну против России, наступает на Петербург и в это время происходит переворот в Вашу пользу. Для успеха дела король дает сто тысяч экю, а Вы, в случае удачи, должны будете удовлетворить все территориальные претензии Швеции.

Елизавета хмурится.

— На какие земли претендует король?

— Король мечтает о возвращении Восточной Прибалтики через пересмотр Ништадского мира 1721 года.

— Вот оно что… — Елизавета, отвернувшись, размышляет. — …вернуть шведам завоевания Петра… О-о…, как мало они уважают меня, предлагая такую сделку… Она готова в негодовании отказаться но…, сто тысяч экю!.. боже мой, как нужны эти проклятые деньги!

Нолькен, не надеясь на благоприятный ответ и заметно нервничая, вдруг слышит:

— Я согласна.

Швед суетливо достает заранее готовое обращение-обязательство.

— Вам надобно подписаться вот здесь.

Елизавета читает проект официального обращения к Фридерику I и сейму цесаревны Елизаветы: «Я поручаю и разрешаю господину Нолькену, чрезвычайному посланнику шведскому при русском дворе, ходатайствовать от моего имени перед Его Величеством королем и королевством шведским об оказании мне помощи и необходимого содействия для поддержания моих неотъемлемых прав на всероссийский престол…Я одобряю и одобрю все меры, какие Его Величество король и королевство шведское сочтут уместным принять для этой цели, и обещаю, в случае, если Провидению… угодно будет даровать счастливый исход задуманному плану, не только вознаградить короля и королевство шведское за все издержки этого предприятия, но и представить им самые существенные доказательства моей признательности».

— Нет, нет — цесаревна отодвигает документ — сначала выдайте деньги.

— Помилуйте, сударыня, при всем уважении к Вам я не в праве так поступить. Я уполномочен выдать деньги только после Вашей подписи на документе.

— Выдайте сейчас, мне очень нужны деньги. — Настаивает Елизавета.

— Это не серьезно. Я не частное лицо. Король мне доверил распорядиться такой суммой только в случае подписания документа. Как можно?

— Цесаревна права — любая сделка требует задатка. Король Франции тоже желает видеть на русском престоле прекрасную Елизавет.

Из тени выходит, довольно улыбаясь, никем не замеченный, французский посланник маркиз Шетарди и вручает обомлевшей Елизавете парчовый мешочек с золотыми монетами.

— Здесь конечно не сто тысяч, а лишь небольшой взнос в общее дело — добавляет он, почтительно-галантно кланяясь.

— Откуда принесло его…?… Словно из-под земли вырос, — недоумевает Нолькен, еще не понимая хорошо это или плохо.

Елизавета растерянно сжимает мешочек с деньгами.

— О… господа, при такой мощной поддержке я буду рада занять русский престол… Россия всегда будет в самых дружеских отношениях с Францией и Швецией. — Взволнованно лепечет цесаревна.

Великая княжна согласна на заговор и это главное, а подпись документа дело времени — решает Нолькен.

Послы вскоре отсылают обнадеживающие реляции своим королям. Нолькен часто напоминает легкомысленной Елизавете о непременном условии шведского короля, надоедая ей с подписью обращения-обязательства. Елизавета, не отказываясь от заговора, документ, под разными предлогами, не подписывает.

Шетарди, настроенный романтично, увлеченно играет в заговор. Во время танцев они с Елизаветой обмениваются понимающе-таинственными взглядами, передают друг другу записки, назначают встречи, которые «происходили в темные ночи, во время гроз, ливней, снежных метелей, в местах, куда кидали падаль». За всем этим наблюдали соглядатаи Миниха, регулярно докладывая начальству, как французский посланник тайно, по ночам, огородами пробирался во дворец Елизаветы явно «не для амуру». Цесаревна старается всеми способами вытягивать деньги из обоих посланников (Шетарди денег не жалеет) и… дальше этого не идет. Она сама и все русское окружение не принимают заговор всерьез.

— Вступить на престол при помощи шведских войск? Глупость какая! Меня все возненавидят! — понимает она. Но… деньги очень, очень нужны…

И опасная игра в заговор продолжается.

В Швецию и Францию послы постоянно отправляют победные реляции. И шведы, уверенные в удаче своего предприятия, начинают всерьез готовиться к войне.

Бегут дни за днями. Вот и пришел к концу 1740 год. Поздним вечером 31 декабря по заснеженному, погруженному во мрак, Петербургу мчится темная карета, по мостовой гулко цокают копыта, дышащих морозным паром, прекрасно выхоленных коней. Быстро минуя Марсово поле карета подъезжает к дворцу цесаревны Елизаветы. Живо соскочивший с подножки кареты лакей помогает выйти из экипажа важному господину, закутанному в длинную щубу на лисьем меху. Вельможа достойно-уверенно поднимается на крыльцо, перед ним услужливо распахивают двери. Кто ж не знает фельдмаршала Миниха? Резко пахнуло кабацким запахом дешевого вина, неожиданно оглушил весело-разнузданный галдеж пьяных гвардейцев.

— Видать не ту дверь открыл, — непроизвольно взмахнув руками, Миних пятится назад.

— Гы-ы… глупо лыбится верзила гвардеец — фэльд… (пьяно икнул) ма-ар-шал… Гы-ы… — Какой-то момент оба в недоумении вглядываются друг в друга.

— Гм… хм… это дворец цесаревны Елизаветы? — наконец спрашивает ошарашенный царедворец.

— Он самый — еще шире расплывается в глупой ухмылке верзила.

— Э-э… мне бы…

— Куму что ль позвать? Лизавета! Лиза! — хрипло кричат несколько голосов.

— Сюды поди! до тебя пришли.

Откуда-то из общей серости появляется, пьяно-похохатывая, растрепанная Елизавета.

— Да наяву ль все это? — фельдмаршал щиплет себя за руку… Девка… кабацкая девка… срам какой!

— Бурд-хар Христоф-форыч…? — Елизавета, покачиваясь, недоуменно хлопает глазами.

Миних церемонно кланяется.

— Имею честь засвидетельствовать свое почтение, заехал поздравить с наступающим Новым годом.

— С Новым годом?… Ага — кивает Елизавета — и я… здравляю, — она неопределенно машет рукой. Им подают полные бокалы шампанского. — Выпьем, Бурд… фо-рыч…

— Main Got…, пьяна как сапожник. — Миних остро осматривается и, чуть пригубив бокал, быстро покидает дворец. — Девка… срам какой… пьянь гвардейская — тупо крутится в голове. Муторно, противно.

В глубине кареты, нахохлившись словно больная птица, в раздумье катит по темному Петербургу озадаченный царедворец. Гвардейцы… отчего гвардейцы…? Зачем…? — его охватывает смутная тревога. Неужто что-то затевает цесаревна…?

Цок-цок-цок… вызванивают копыта… Екатерину I на престол посадили гвардейцы… цок-цок-цок… гулко звенят копыта по мерзлому льду мостовой.

— Присматривать бы надо за гвардейской кумой. — Миних, плотнее запахиваясь в шубу, озабоченно хмурится: — Не так легкомысленна эта красотка как кажется… неужели затевает что-то?… а мне-то что? — он обиженно поджимает губы. — Вот она благодарность за труды! Брауншвейгцы правят! Для чего старался? Зачем?…! Антон Ульрих — генералиссимус!! Курам на смех! — Хмурится, жует губами, вздыхает. Немного подожду еще и… подам прошение об отставке — четко решает Миних: «Вот тогда поглядим, как оно будет».

Лихо вывернув из-за угла, кони на всем скаку останавливаются у темного особняка фельдмаршала.

И вот 13 марта 1741 года около 12 часов пополудни Миних направляется к Летнему дворцу подать правительнице документы на подпись. (раньше нельзя — Анна Леопольдовна всегда долго почивает). Сама никогда в Кабинет Министров не пожалует, ленива… какое там законотворчество! готовые документы ей в опочивальню подноси…, подписывает, морщится — внутренне негодует Миних. Сегодня он решился подать прошение об отставке. Долго тянул… с чего бы это?… Однако каков был эффект, когда он просил отставку у Анны Ивановны! — на обычно непроницаемом лице царедворца отразилось самодовольство.

Нет, нет…, и не думай Бурхард Христофорыч — перепугалась Анна Ивановна — не подпишу — руками замахала вся — и… хитро усмехается Миних, все мои условия выполнила… хе-хе…

Наконец-то о нем докладывают правительнице. Анна Леопольдовна, небрежно одетая, позевывая со сна, начинает подписывать документы.

— Ах, Бурхард Христофорыч — вздыхает она — как бы я хотела, чтобы сын мой был в таком возрасте, когда мог бы царствовать сам.

Наконец всё подписано и Миних, заметно волнуясь, подает свое прошение.

— Что ещё? — сонно-мутно-недовольный взгляд.

— Это… хм… от меня лично, извольте ознакомиться Ваше Величество.

Анна Леопольдовна долго читает, чуть шевеля губами. Миних не сводит глаз с её лица — всё тоже сонное равнодушие.

— Мы подумаем о Вашей отставке. Хотите жизни покойной. — она понимающе улыбается. — Мы никого силой не держим.

Миних в полной растерянности покидает покои дворца. Неужели подпишет?

Выходя из дворца сталкивается с Остерманом, давнишние соперники скрещивают враждебные взгляды. Дурное предчувствие пронзает Миниха.

Точно подпишет…, этот ей насоветует… Нет! быть того не может! Она глупа, но не до такой же степени… Да?… эта невзрачная курица точно отправит в отставку… ваша карта бита, сударь — настаивает внутренний голос.

В это время Анна Леопольдовна говорит: «Андрей Иваныч, Бурхард Христофорыч отставку просит, вот прошение подал».

У Остермана широко раскрылись глаза.

— Почитайте, Андрей Иваныч, посоветуйте как быть.

Остерман читает, с трудом сдерживая охватившую его радость, лихорадочно мелькает в голове: Сам в отставку подал!.. вот так сюрприз! такую возможность упускать нельзя… регентша глупа, добра… и она, и Антон Ульрих доверяют мне, слушаются… Верховным правителем стану…

— Да… — раздумчиво произносит Андрей Иваныч — верно послужил России Бурхард Христофорыч… устал… я думаю, стоит удовлетворить его просьбу.

Вскоре правительница подписала указ, гласивший, что, поскольку Миних «сам Нас просил за старостью и что в болезнях находится и за долговременные Нам и предкам Нашим и государству Нашему верные и знатные службы его от воинских и статских дел уволить».

Из воспоминаний адъютанта Миниха Манштейна.

«Это известие, как гром, поразило его. Его отблагодарили отставкой за его службу, как раз в то время, когда он воображал, что могущество его утверждается более, чем когда-либо».

Итак, фактически Верховным правителем России стал Андрей Иванович Остерман. Очень довольный собой он сочинил «Мнение о состоянии и потребностях России». Здесь были советы об экономии расходов, взимании недоимок, содержании флота, составлении свода законов, а также рекомендации как прийти «к облегчению бремени правления». «Поелику — писал вице-канцлер — государь не может быть без министров и слуг, то справедливость того требует, чтоб доверенность между государем и рабом была взаимна и совершенна».

В один из весенних дней перед Остерманом со значительно-озабоченным видом склонился в поклоне английский посланник Финч и, передавая письмо, сказал: «Его величество король Георг II предупреждает русское правительство».

— О?… Мы очень признательны Его величеству и принимаем заботу короля с благодарностью — взяв письмо, любезно раскланивается Остерман, прикладывая руку к сердцу.

Антон Ульрих также кланяется, улыбаясь.

Что надумал сообщить король Георг, чего я не знаю? — недоумевает Андрей Иваныч и, недовольно насупившись, читает: «В секретной комиссии шведского сейма решено немедленно стянуть войска, расположенные в Финляндии, усилить их из Швеции… Франция для поддержки этих замыслов обязалась выплатить два миллиона крон. На эти предприятия комиссия ободрена и подвигнута известием, полученным от шведского посла в Санкт-Петербурге Нолькена, будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княжны Елизаветы Петровны… Нолькен также пишет, что весь этот план задуман и окончательно улажен между ним и агентами великой княжны и при помощи французского посла маркиза де ля Шетарди, что все переговоры между ними и великой княжной велись через француза-хирурга Лестока, состоящего при ней с самого детства». Послание русскому правительству составил статс-секретарь лорд Гаррингтон.

— Заговор? — скептически хмыкает, окончив чтение, Остерман. — Вздор. Не верю.

Он поднимает глаза на почтительно выжидающего Антона Ульриха.

— Цесаревна Елизавета желает украсить себя короной! Глупость достойная короля! Да у этой красотки одни любовники да наряды на уме! А эти дуралеи-прощелыги французы — Лесток и Шетарди, по мнению англичан, руководят русским заговором. Куды как остроумно! — Он возмущенно пожимает плечами, вздыхает. — Ерунда, не стоящая внимания — неожиданно спокойно-деловито заключает Остерман, пряча королевское послание у себя на груди.

— Знаю я этих интриганов — успокоено ворчит самонадеянно-беспечный царедворец. — Специально создают тревогу, чтобы отвлечь нас от серьезных государственных дел.

Антон Ульрих растерянно хлопает глазами.

— Выдадим Елизавету замуж за младшего братца вашего Людвига Эрнста, и всё будет у нас мирно да ладно, по-родственному.

Государственный ум! — восхищается про себя герцог Брауншвейгский, согласно кивая головой.

А чем же занимается в это сложное время правительница России Анна Леопольдовна?

В гостиной, выдержанной в серебристых тонах, в массивных креслах в стиле барокко, у беломраморного камина теплым тихим весенним вечером 1741 года сидят, рукодельничая, две подруги — молодая правительница Анна Леопольдовна и Юлия Менглет. Чем же так увлеченно они занимаются?

Спарывают роскошный золотой позумент с малинового мундира опального герцога Бирона.

Дурная примета? Несомненно. Но позумент так хорош.

Обе женщины сосредоточенно работают. Вдруг пригожая смуглянка Юлия прыскает смехом. Анна в немом вопросе недоуменно поднимает глаза, сама готовая смеяться.

— Сказывают, Миних караул около своего дворца почетным называет… ха-ха-ха…

Анна Леопольдовна слегка улыбается, ей вовсе не смешно, она даже хмурится, не желая того. Юлия, оборвав смех, вздыхает.

— Тебе жаль его, Аня?

Анна Леопольдовна, откинувшись в кресле, отвечает не сразу, её глаза задумчиво-печальны.

— Жаль… но предавший один раз, предаст и другой. В войсках его никак нельзя было оставлять, тем более сделать генералиссимусом — и она внутренне усмехнулась, вспомнив растерянность и так откровенно-детски проявившуюся обиду Миниха, когда генералиссимусом она назначила Антона Ульриха. — Да, жаль немного, однако он сам отставку просил. Пост министра не подошел ему.

Помолчали, склонившись над работой.

— Когда ты планируешь помолвку? — робко вскидывает глаза Юлия.

— В августе, к сентябрю дом уж готов будет… тогда свадьбу сыграем.

Обе усердно работают ножницами.

Какая нелепость! Устраивать помолвку любимого, обожаемого Линара с Юлией! Боже мой!

Анна вздыхает, Юлия ещё ниже склоняется над работой.

Да, они так решили, чтоб пересудов не было. С мужем близкой подруги можно общаться часто. Милая, верная Юлия, на все готова ради меня…

— Жюли, это тебе подарок на свадьбу — Анна Леопольдовна открывает массивный ларец доверху полный богатыми ювелирными украшениями.

— Бог мой, роскошь какая! — Юлия, зардевшись, всплёскивает руками, её глаза сияют. Оставив мундир, подруги до глубокой ночи самозабвенно перебирают прекрасные золотые броши, кольца, серьги, колье, восхитительно отделанные жемчугом, сапфирами, изумрудами, рубинами, бриллиантами.

Что за искусная работа… вот уж действительно царский подарок!

Однако в июле началась война. Манифест шведов гласил: «Намерение короля шведского состоит в том, чтобы избавить достохвальную русскую нацию, для её же собственной безопасности, от тяжелого чужеземного притеснения и бесчеловечной тирании».

Не прочувствовав королевскую заботу и пренебрегши «собственной безопасностью» русские наголову разбили шведов.

Конец августа 1741 года. Петербург торжествует. Полный разгром шведов! Vivat! Vivat! Vivat! Победа русских войск! Швед посрамлен, разгромлен! Анна Леопольдовна сияет. Войска царя Ивана VI — непобедимы!

Vivat! Vivat! Vivat! Имя фельдмаршала Ласси у всех на устах. Крепость Вильманстранд пала! О… Великий Ласси! Пётр Петрович, словно сын продолжил дело Великого Петра! Vivat! Vivat! Vivat! Вновь посрамлен швед! Vivat!

(Мало кто вспоминал в то радостное время сына Петра I маленького Петрушу, которого родители любовно называли Шишечкой, умершего в трехлетнем возрасте вскоре после убийства царевича Алексея. Ради будущего воцарения Петруши наследник престола, старший сын царя от опальной царицы Евдокии Лопухиной, был оклеветан, пытаем собственным отцом, и убит в июле 1718 года 28 лет от роду. Вполне возможно, если бы не произошло в царской семье этого жуткого злодеяния — детоубийства, то жив бы остался и царевич Петруша. Сейчас, в 1741 году, ему было бы 26 лет. Очень могло бы быть, что великий князь Пётр Петрович Романов, также отличился бы храбростью в этих сражениях).

Да здравствует Великий полководец Пётр Петрович Ласси! Vivat! Vivat! Vivat! Все в радостном возбуждении. Многие, даже не будучи очевидцами событий, рассказывают и пересказывают победную баталию: «Наши войска устремились навстречу шведам из Выборга и ночью 23 августа разбили бивуаки под стенами Вильманстранда. Пули насквозь пробили палатку фельдмаршала Ласси, а он спал! О… храбрый, бесстрашный герой!». Любовь отечества безгранична. Даже солдаты о нем говорят: «хоть и иноземец, но человек добрый». Утром под мощным артиллерийским огнем пушек и ружейной пальбой, на виду неприятеля наши войска спускались по крутому оврагу и поднимались в гору. Герои гренадеры атаковали вражеские батареи, шведы дрогнули, побежали… в результате стремительной атаки крепость Вильманстранд пала. Из пяти тысяч трехсот шведов погибло четыре с половиной тысячи. Полный разгром! Vivat! Главнокомандующий генерал Врангель и более тысячи солдат и офицеров взяты в плен. Из десяти тысяч наших погибло две тысячи. Героям генералам — Ласси, Икскюлю, Кейту, Стоффельну, Фермору, Альбрехту — Слава! Vivat! Vivat! Vivat! Скорбно произносятся имена погибших — пуля-дура… ах-ах… не дожил генерал Икскюль до победы… радовался бы сейчас с нами — сокрушенно вздыхают, качая головами — и полковники Ломан, Бельман погибли на поле брани, увы… — глаза наполняются слезами, крестятся — царствие небесное, пусть земля им будет пухом.

К общему славящему хору подключает свой голос Саксонский посланник Зум, который писал: «В оборонительной войне я считаю это государство непобедимым. Русский тотчас становится солдатом, как только его вооружают. Его с уверенностью можно вести на всякое дело, ибо его повиновение слепо и вне всякого сравнения. Он довольствуется плохою и скудною пищею. Он, кажется, нарочито рожден для громадных военных предприятий».

На Нолькена, шведского посланника при русском дворе, кидают презрительно-надменные взгляды. О… если б знали они, что эта война его рук дело! Нолькен уничтожен — полный провал его дипломатии! Конфуз неслыханный! Это же он, обманутый скользким поведением цесаревны Елизаветы, слал обнадеживающие депеши в Стокгольм. Ай-ай… Что теперь будет?… Куда деваться от стыда?…

Счастливой победой началось царствование Ивана VI! Vivat! Vivat! Vivat! Из далекой Германии молодой безвестный Ломоносов шлет торжественно-звучные оды: «О восшествии на престол императора Ивана VI» и «О победе над шведами!»

— цитируются восторженные строки оды Ломоносова.

Повсюду звучит победный кант петровских времен:

Пока празднуется победа над шведами, обратим свое внимание на цесаревну Елизавету, которой суждено стать очень важной персоной.

Насколько прекрасна Земля в своих бесконечно разнообразных природных ландшафтах, насколько восхищают великие творения искусства, настолько же поражает красота прекрасного лица и совершенного тела человека. Многие тысячелетия живут божественно прекрасные земные ландшафты, сотни лет изумляют совершенной красотой величественные архитектурные строения, а бренное тело человека, как бы ни было оно прекрасно, увы, чаруя, пленяет своей красотой всего 20–30 лет! Только талантливому художнику возможно передать быстро исчезающую женскую красоту. Сохранились парадные портреты императрицы Елизаветы, где она не производит впечатления красавицы. Французский художник Шарль Ванлоо написал портрет Елизаветы по миниатюрам, до какой степени он достоверный неизвестно, на этом полотне она очень красива. В одном провинциальном музее есть неизвестный портрет юной цесаревны. Она изображена во весь рост… действительно изумительнейшая красавица — прекрасная златокудрая нимфа с ярко голубыми очами. Елизавета так восхищала своей внешностью, что современники оставили её словесные портреты.

«Она достойна того жребия, который ей предназначается, по красоте своей она будет служить украшением версальских собраний. Франция усовершенствует природные прелести Елизаветы. Всё в ней носит обворожительный отпечаток. Можно сказать она совершенная красавица по талье, цвету лица, глазам и изящности рук» — писал в 1721 году (Елизавете 12 лет) французский посланник в России Ж. Ж. Кампредон. (Пётр пытался Елизавету выдать замуж за будущего французского короля Людовика XV но, вследствие низкого происхождения по матери, брак не состоялся.)

«Принцесса Елизавета такая красавица, каких я редко видел. У неё удивительный цвет лица, прекрасные глаза, превосходная шея и несравненный стан. Она высокого роста, чрезвычайно жива, хорошо танцует и ездит верхом без малейшего страха. Она не лишена ума, грациозна и очень кокетлива» — писал герцог де Лириа в 1728 году. (Елизавете 19 лет.)

«Поистине нельзя было тогда видеть в первый раз и не поразиться её красотой и величественной осанкой. Это была женщина высокого роста, хотя очень полная, но ничуть от того не терявшая и не испытывавшая ни малейшего стеснения во всех своих движениях; голова была также очень красива… она танцевала в совершенстве и отличалась особой грацией во всем, что делала, в мужском и женском наряде. Хотелось бы все смотреть, не сводя с неё глаз, и только с сожалением их можно было оторвать от неё, так как не находилось никакогопредмета, который бы с ней сравнялся.» — писала Ангальт-Цербтская принцесса (будущая императрица Екатерина II) в 1743 году. (Елизавете 34 года.)

В кого ж так хороша была прекрасная цесаревна?

Царь Пётр не отличался красотой, напротив, он был несоразмерно сложен — очень высок, худ, узок в плечах и к тому же темноволос, с темными навыкате глазами и крупным орлиным носом.

А вот как описывает мать Елизаветы Екатерину I в 1718 голу (Екатерине 34 года) маркграфиня Вильгельмина Байрейтская: «Царица маленькая, коренастая, очень смуглая, непредставительная женщина. Достаточно взглянуть на неё, чтобы догадаться о её низком происхождении. Её безвкусное платье имеет вид купленного у старьевщика, оно старомодно и покрыто грязью. На ней дюжина орденов и столько же образков и медальонов с мощами, благодаря этому когда она идет, то кажется, что приближается мул.» Кампредон говорил, что лицо Екатерины было самое простое и грубое.

Неужели загадка природы — у таких родителей и столь совершенное дитя? Нет, скорее всего, это альковная тайна русского двора. В 1708 году Пётр приблизил к себе юного белокурого красавца Виллима Монса, младшего брата прекрасной Анны Монс, бывшей возлюбленной царя.

«Он принадлежал к самым красивым и изящным людям, когда-либо виденным мною» — писал о Виллиме Монсе датский посланник.

Вот откуда несравненная красота Елизаветы! — она родилась в 1709 году. Долгие годы длилась любовная связь Екатерины и Виллима, а Пётр узнал об этом только в 1724 году. С 1716 года Виллим Монс камер-юнкер царицы, он управляющий её имениями, а с весны 1724 года — камергер. Судьба Виллима Монса трагична. Легкомысленный красавец, пылкий романтик, ловелас предчувствовал свой конец.

— писал он.

Когда измена Екатерины стала известна Петру I, Виллим погиб на эшафоте. (в ноябре 1724 года ему было 36 лет.). Долго горожане в страхе обходили Троицкую площадь, где с вершины позорного столба жутко смотрела мертвыми глазами отрубленная голова красавца Монса. Перед казнью Пётр сказал ему: «Мне жаль тебя лишаться, но иначе быть не может». Кто ж из современников мог крамольно произнести, что Елизавета дочь Монса? Многие догадывались, но молчали — из страха, а потом по привычке.

1741 год. Принцесса Елизавета в полном расцвете своей божественной красоты. О… какое наслаждение постоянно чувствовать на себе восхищенные мужские взгляды, полные любовного томления! Как приятно волнует сознание собственной красоты! Всегда, везде быть в центре внимания! Венера, сошедшая с небес, была бы в такой же чести. Бог мой! Елизавета увлечена собой! Ах, как хочется вечно блистать, меняя роскошные наряды, одеваться все изысканнее, выглядеть ещё и ещё краше… Ах!.. но любой наряд стоит денег и больших денег, вот беда…племянница Анна также скупа как покойная сестрица. Ох уж эта женская зависть… каким тяжелым взглядом за ней всегда следила императрица Анна… жуть… да уж, с такой внешностью… Вспомнилась тяжелая, мужеподобная фигура в широком роброне, некрасивое лицо с большим длинным носом и черными мрачными глазами навыкате.

Как мог с ней Бирон…? — Елизавета вздыхает, поправляя волосы. А герцоги Брауншвейгские самого Бирона в Сибирь сослали! Вот тебе и тихони, Анька-то регентша теперь… — Елизавета презрительно щурится… — Ну и правительница, Бог мой! — угловата, неуклюжа, в реверансе грациозно присесть не может, ни одеться толком, ни причесаться, ни слова умного сказать… И туда же — дела у неё амурные! Карл Морис Линар из Польши прикатил. Экая дрянь! Какие взгляды мне кидал…, а теперь на место Бирона метит. — Елизавета тяжело наклоняется, отставя зад, и, напряженно вытянув почти прямую руку, хлопает глазами.

— Ой, Лиза, похоже, ой… ха-ха… похоже — раздается звонкий смех Иоганны — вылитая Анна Леопольдовна… ха-ха-ха…

Елизавета довольно посмеивается.

— Слыхала Иоганна, ко мне шах Надир сватается.

— Шутишь?

— Нисколько. По портрету да понаслышке влюбился.

— И что? Ты пойдешь за шаха?

— А почему бы нет?

— Ой, Лиза, что ты говоришь, в гареме один шах на тысячу жен — куда как хорошо, да и Магомету там поклоняются. Зачем тебе это?

— Как ты скучна, Иоганна, неужели не понимаешь? Персия — это Восток! Пальмы, фонтаны, дворцы! Изысканнейшая роскошь! Ах, Иоганна!.. я люблю Восток!.. хочу, хочу в Персию! — и Елизавета, накинув по-восточному легкий шелковый шарф, начинает плавно кружиться, напевая что-то восточное: там та-та та-та-та там та-та та-та-та…

Восхитительно изящество её движений, колдовство-волшебство да и только.

— Хочу в Персию… та-та та-та-та… в гарем… та-та та-та — та… — восточная импровизация Елизаветы изысканно-прихотлива.

Иоганна не сводит с подруги восхищенных глаз.

— Лиза, где ты так выучилась?

— А… видала где-то… та-та та-та-та… О… каким жарким пламенем запылают глаза шаха, когда он увидит меня… та-та та-та-та… При чем тут тысяча жен? — говорит она — неужели не понятно? В его сердце буду только я, а они — Елизавета тихонечко дует — исчезнут и всё. Как хорошо, как прекрасно всё будет, ах, Иоганна! — и она продолжает свой пленительно-колдовской танец… там та-та- та-та-та там та-та- та-та-та……

10 октября 1741 года огромный красочный караван торжественно пересекает Невскую першпективу. Незабываемо-потрясающее зрелище! Весь Петербург высыпал на улицу. Перед изумленными толпами важно проезжают послы персидского шаха — в богатых чалмах, в расшитых золотом роскошных одеждах; плавно покачиваясь, величаво шествуют 14 слонов; неторопливо-надменно вышагивают горбатые верблюды; движется бесконечная вереница мулов; слышна непонятная восточная речь.

Богат как Крез шах Надир Афшар! Империя Великих Моголов пала пред его могучим войском! Из покоренной Индии шах вывез добычи на 700 миллионов рупий! Великий полководец шах Надир Афшар!

В сентябре к южной границе России двинулось громадное шестнадцатитысячное персидское посольство. Уж не воевать ли решил с нами шах Надир? — перепугались в Петербурге. После переговоров, через Астрахань прошло лишь четырехтысячное посольство.

Шах Надир сватается к цесаревне Елизавете! О… перс воспылал такой страстью к русской принцессе, что хочет сделать её первой женой в своем гареме! Да-да! Он даже готов принять православие и окрестить всех персов! — весь Петербург судачит о сватовстве и подарках шаха. Из четырнадцати слонов семь шах дарит Елизавете, пять — младенцу императору, и два регентше Анне Леопольдовне. А что за чудные восточные ткани! Сколько золота, серебра, оружия, усыпанного драгоценными камнями, изысканных украшений, редкостных алмазов! О… большой амур имеет шах Надир, очень большой амур…

Но… не судьба Елизавете быть первой женой в гареме шаха. Остерман расстроил столь блестящее сватовство. Он, из соображений политических, решил выдать Елизавету за герцога Людвига Брауншвейгского. За этого мальчишку! А Анна Леопольдовна взяла себе трех слонов из семи, подаренных Елизавете! Семь слонов! — это был знак, о котором говорила матушкина гадалка! — рыдает Елизавета. 31 год — а все невеста на выданье!

С 12 лет сватают! Сколько женихов было: Карл Бранденбург-Байрейтский, принц Георг Английский, инфант Мануэль Португальский, граф Маврикий Саксонский, инфант Дон Карлос Испанский и… шах персидский Надир Афшар… Никому не отказывала! До коли издеваться надо мной будут?! За что?! Почему?! Что за судьба такая несчастливая!!

В гневе Елизавета велела передать Остерману: «Он забывает кто я и кто он сам — писец, ставший министром благодаря милости моего отца. Я же никогда не забуду, какие права предоставлены мне Богом и моим происхождением. Он может быть уверен, что ему ничего не будет прощено».

В эти дни молодая правительница Анна Леопольдовна соизволила посетить Российскую Академию наук. Какой переполох поднялся! Президент Академии Шумахер, подобострастно суетясь, рассказывает ей о достижениях академиков и, конечно же, всегда и везде на первом месте он сам, без него Академия не смогла бы существовать, но это так, просто к слову пришлось. Она, мило-застенчиво улыбаясь, с любопытством осматривается. Эта молодая женщина пока что так не уверена, она ещё не осознала полностью высоту своего положения. Ей лестно-приятно, как этот почтенный ученый уважительно с ней обходится и так обстоятельно обо всем рассказывает. Жаль, что она мало понимает в науках… Анна Леопольдовна благосклонно кивает и подает Шумахеру пояс — подарок шаха Надира.

— О, main Got! — академик жадно рассматривает пояс, усыпанный жемчугом и драгоценностями.

— Это пояс жены Великого Могола — говорит Анна Леопольдовна, очень довольная произведенным эффектом.

Обрадованный посещением правительницы, Шумахер начинает готовить книгу «Палаты Санкт-Петербургской императорской Академии наук». О, эта книга будет соперничать с лучшими европейскими изданиями. Мы покажем, до какой высоты дошло типографское искусство в России. Двенадцать великолепных гравюр, изображавших внешний и внутренний вид академических зданий, будут украшать книгу. На пышном фронтисписе будет изображен «летящий гений» с грамотою в руке, на которой будет начертано:

«Пётр начал

Анна совершила».

В вышедших 13 ноября 1741 года «Примечаниях к Ведомостям» это издание так шумно разрекламировано, что «Краткое содержание оной преизрядной книги» заняло весь номер, к тому же здесь полностью перепечатано «Приношение» Анне Леопольдовне, которое составил президент Академии наук Шумахер.

По печально притихшему, засыпанному буро-желтой листвой, дворцовому парку не спеша идет Анна Леопольдовна. Хмурое небо затянуто облачной серостью. Сложным узором раскинулся четкий рельеф оголенных деревьев, лишь кое-где на ветвях одиноко дрожат листочки-долгожители. Анна с удовольствием вдыхает бодрящий осенний воздух, приятно пахнущий прелой листвой.

Как счастливо складывается жизнь, только Господа благодарить… Обожаемый Карл Морис вернулся, Бог мой! — любовь ещё жарче разгорелась. Как он пылок, нежен, хорош собой… — глаза Анны сияют, разрумянилась вся.

Унылое серое небо и сиротливо-печальный парк только подчеркивают её внутренний комфорт.

Ванюша-сынок лопотать начинает, а бежит на своих крепеньких ножках — горошинкой катится, ручки тянет, смеется…, хорошенький, что картинка ангельска: глазки голубеньки, губки аленьки, волосики рыженьки да кудрявеньки. И малютка Катюша (в честь матушки назвала) растет здоровенькая. На 17 декабря (День рождения Анны Леопольдовны) решили назначить коронацию — торжество Великое. Анна Леопольдовна, приостановившись, вздыхает. Скоро буду императрицей Анной II… даже не верится как-то… — она счастливо улыбается.

Вдруг из-за темно-корявых ветвей мрачно-черной тучей поднялось галдящее вороньё.

— Ка-ар!.. Ка-ар!.. Ка-ар!.. — угрожающе-хрипло кричат птицы, свет закрыла собой чернота машущих крыльев.

— Вот тетушки-то на вас нет, ужо постреляла б чернявых! Кыш, кыш, вон пошли! — Анна Леопольдовна замахала руками.

Вдруг вспомнилось, сердце болезненно пронзила досада — на днях нога подвернулась на скользком паркете и… грохнулась на колени прямо перед Елизаветой… стыдно, срамно-то как! Сбежались все, разохались…

Ой, чуть не забыла, чопорный Финч (английский посланник) письмо передал из Силезии, надобно пойти почитать… — и она, ускорив шаги, направляется во дворец.

В своих покоях Анна раздумчиво приостановилась у окна, залюбовавшись грустно-застывшей красой осеннего увядания. Вот-вот всё покроет белый саван зимы. Неожиданно резко-гнусавое «Мя-а-у-у» заставило её быстро обернуться. На прелестном, изящно инкрустированном столике нагло расположился громадно-пушистый черный кот, его завораживающе-желтые глаза загадочно-пристально уставились на оторопевшую правительницу.

— Брысь! Пошел отсюда негодник! — резко прикрикнула Анна Леопольдовна. Кот мягко-лениво спрыгнул. — Вот дрянь! Откуда принесло его?

На столике лежало письмо из Силезии, из Бреславля.

Анна Леопольдовна, читая, хмурится: «Заговор Елизаветы окончательно оформился и близок к осуществлению; необходимо немедленно арестовать личного врача цесаревны И. Г. Лестока, в руках которого сосредоточены все нити заговора».

Заговор?… Зачем?… Почему?… Страшно как… Заговор…? — в растерянности Анна Леопольдовна вновь и вновь пробегает письмо глазами.

Андрей Иваныч Остерман (после шведского вторжения он стал прислушиваться к иностранным информаторам и всерьез обеспокоился письмом из Силезии), министр Иван Головкин, маркиз де Бота (министр Венского двора, доверенное лицо регентши), Карл Морис Линар, Эрнст Миних (сын фельдмаршала Б. Х. Миниха), обер-прокурор Сената Иван Брылкин, английский посол Финч — все настойчиво советуют Анне Леопольдовне взять Лестока под стражу.

Неожиданно, обычно равнодушно-безвольная правительница проявила характер и вопреки здравому смыслу поступила по своему, наперекор всем советам. Что ею двигало — наивная глупость, доверчивость… или доброта, сострадательность, незлобливость, великодушие? А может Её величество Судьба вступила в свои права?

На настойчивые уговоры и уже почти требования Анна Леопольдовна упорно отмалчивается. Часто человек обо всех судит по себе; вероломный везде плохое видит, а чистая добрая душа в каждом предполагает свое подобие. Ей жаль Лестока: его несомненно будут пытать, бить плетьми, жечь каленым железом, вздернут на дыбу — нет, нет… никогда она не допустит этого! Её царствование будет милосердным и справедливым, без пыток, скорого суда, казней.

И вот 24 ноября является на куртаг, уже многими мысленно осужденная и как бы вычеркнутая из жизни, цесаревна Елизавета. Анна Леопольдовна решилась сама разобраться с главной заговорщицей. Как можно эту сиятельную красавицу казнить, или заточить в монастырь?… Анна Леопольдовна пригрозит тетушке арестом Лестока, потом пристыдит её и убедит, что так нельзя… тетушка поймет, усовестится, покается и пусть в свое удовольствие наряжается да веселится, кому от этого плохо?

Недаром Анна Леопольдовна слыла великой книжницей и её головка была полна утопически гуманными философствованиями века Просвещения. В силу своего мироощущения она не могла просчитать последствия своего великодушия.

Игра в карты в этот вечер решительно не ладилась, под видимо-беспечной веселостью все были тревожно-взволнованны. Наконец Анна Леопольдовна встала и пригласила тетушку Елизавету пройти с ней в соседнюю комнату.

— Всё русское правительство озабоченно постоянно поступающими из-за границы сигналами. Вот письмо, недавно пришедшее из Бреславля — Анна Леопольдовна подала, чуть дрожащей рукой, злосчастное письмо Елизавете.

— Прочтите это тетушка.

Елизавета бледнея читает.

… Ужасно… я пропала — проносится в голове.

— Это ложь, клевета, наговор! Не верьте им, Ваше Величество! Я присягала на верность императору Ивану Антонычу и не изменю никогда присяге! Моя религиозность не позволит мне пойти на этот шаг. Не верьте злобным клеветникам… это враги… они хотят погубить меня…

Елизавета в отчаянии падает на колени.

— Умоляю — рыдает — сжальтесь… во имя нашего родства… это враги… я никогда… ничего… не замыщляла против Вас… против сына Вашего императора Ивана…

Есть такие мягкосердечные натуры, которые при виде чужих слез сами начинают плакать.

— Я так и думала — потрясенная Анна Леопольдовна всхлипывает, её щеки мокры от слез… — Успокойтесь, милая тетушка, я не дам Вас в обиду.

Она поднимает Елизавету с колен и они, обнявшись, льют слезы прощения-примирения-облегчения.

Морозным вечером рано начавшейся зимы, Елизавета мчится прочь от дворца правительницы Анны. Сердце бешено колотится в такт лихо-несущимся лошадям, отупляюще пульсирует в голове — доигралась… доигралась… доигралась…

Стрелой летят гнедые кони навстречу мятущейся пурге.

— Что-то будет?… перед мысленным взором непрошено грозным видением проносятся эшафоты, кровавые казни, отрубленные головы… Неужто и меня так?…!! Боже мой, боже мой… что будет со мной? Не дай погибнуть Господи, если чудом каким царицей буду, никого не казню смертью лютою, помоги Господи — Елизавета вся дрожит нервной дрожью.

В жутком волнении, смятении, сомнениях проходят часы.

Не-вы-но-си-мо! Она не в силах жить в постоянном страхе. Елизавета решает осуществить заговор.

В ночь с 24 на 25 ноября она страстно молится Богородице: «Помоги пресвятая дева, заступница страждущих, помоги престол занять, не прогневайся… Обет даю тебе Матерь Божия — ни один человек не будет смертию казнен в мое царствие» — крестится клятвопреступница, целуя икону Скорбящей Божьей Матери.

Странно, но даже в самых преступных своих начинаниях люди уповают на Господа. Однако, если замыслил дурное, пошел против чести-совести, устремился духом своим к преступлению, совершая грехопадение, тем самым отходишь от Господа, предаешь его и оказываешься в сфере влияния темных сил, попадаешь в услужение дьяволу. Господь не властен в мире зла.

Елизавета в сильном волнении надевает на себя орден святой Екатерины и тяжелую кавалерийскую кирасу. В сопровождении не менее бледных и взволнованных Лестока и Шварца, она стремительно покидает дворец. Экипаж подан. Михаил Воронцов прыгает на запятки.

— Гони! К Преображенцам! Но-о-о-о!

По темно-завьюженным улицам, погруженного в сон Петербурга, понеслась шальная карета.

В казармах Елизавета торжественно-театрально произносит:

— Други мои! Как вы служили отцу моему, то при нынешнем случае и мне послужите верностью вашею!

— Славно… славно — нестройно раздаются хрипло-пьяные голоса.

— Ты что устроил, каналья! — в бешенстве орёт Воронцов на Грюнштейна. — Тебе подпоить велено было, а они лыко не вяжут!

— Эт-та… старамшись… как велено… вина не жалел… — растерянно бормочет офицер, также в сильном подпитии.

— Не сумлевайтесь ва-шество… усё будэ… — еле ворочая языком встревает красно-потный солдатик. — За Родину!

— За цесаревну, дурак!

— Усё будэ… грудью на штыки ляжем… не посрамим Отечество… Ура-а!

Разгоряченная толпа пьяно-гомонящих гвардейцев шумно вываливает из казарм.

Всё тихо во дворце. Поиграв ввечеру в карты и откушав чаю, мирно почивает правительница Анна. А супруг не спит. Вздыхает Антон Ульрих, с боку на бок ворочается… Опять Линар здесь… как неприятно… Анна похорошела, светится вся… Шум какой что ли?… а-а… послышалось… Антон сонно прислушивается, вздыхает, чуть слышно бормоча — morgen, morgen… Через некоторое время в спальне уютно постанывает его приглушенный храп. В своей прекрасной колыбели безмятежно спит, убаюканный мамушкой, младенец-император. О… как сгустился над малюткой злосчастный Рок!

Вероломная Елизавета во тьме ночи уже движется ко дворцу. Вот она проваливается в глубокий снег и рослые гвардейцы, подхватив цесаревну на свои могучие плечи, вносят её во дворец. Заранее подкупленные караульные не оказывают сопротивления.

— Перекрыть все ходы и выходы — приказывает Елизавета.

По дворцовой лестнице поднимаются пьяные возбужденно-разгоряченные гвардейцы; сопят, толкаются, переругиваются.

— От, черт пронырливый, не пущу…

У дверей царской опочивальни завязалась злобная возня.

— Ишь… первей всех лезет… Лизавету нёс — вот и хватит с тебя… от, гнида вонючая… — слышатся возня, сопение — да я тя так смажу…

Здоровенный верзила, растолкав всех, первый врывается в райскую опочиваленку и выхватывает из колыбели младенца.

— Не дам! Императора-Ванюшечку! Не да-ам!! — истошно вопит насмерть перепуганная мамка Анна Тимофеевна, вцепившись в колыбель и прикрывая собой малютку. Её силой отрывают и она, глухо охнув, голосит: «Нехристи-и… креста на вас нет… про-кля-ты-е-е…»

— Императора?… — здоровенный верзила, разинув рот, опускает руки и четырехмесячная принцесса Екатерина, свалившись, поднимает крик. (с тех пор она глуха).

Гвардейцы вламываются в спальню герцогов Брауншвейгских.

— Мы пропали! — вскрикивает Анна Леопольдовна.

Свершилось. Беспечные правители арестованы. Пьяно-шумно гогоча, разнузданная толпа гвардейцев несет вопящего, вырывающегося годовалого императора; тут же ведут ошеломленно-растерянных, бледных, полуодетых Анну Леопольдовну и Антона Ульриха.

— Дикая страна… зачем приехаль? — горестно бормочет он — русски варвар… Германь main liben… зачем здесь?… зачем приехаль?…

— Вот так в исподнем в свою Германь и поедешь — хохочут хмельные гвардейцы, нагло, по-хозяйски везде расхаживая. — Где тебе немчура нами править.

Бум! Бум! — сотрясает Петербург артиллерийский гром. Елизавета катит в санях к своему дворцу, прижимая к груди победный трофей — громко плачущего младенца-императора. Пушки палят… значит ты никогда не будешь царствовать… она, смеясь, целует вопящего малыша и говорит Воронцову: «Надобно послать двадцать солдат арестовать Остермана, Головкина, Брылкина.»

— Слушаюсь, Ваше Величество — довольно блестит глазами будущий канцлер Воронцов.

Елизавета, чуть нахмурившись, соображает про себя — «чертушку» в Россию надобно поскорей привезти, а то… как бы чего не вышло.

Проснувшись среди ночи, маркиз Шетарди с тревогой слушает темноту. Точно шум… ой… колотят как!.. пропал… — его прошибает холодный пот. — Это за мной… арестовывать пришли…

Он трясущимися руками начинает одеваться, лихорадочно соображая, в какие двери бежать и где спрятаться.

— Остерман? — слышится голос слуги.

По приказу Остермана пришли… пропал-пропал… раскрыт заговор — его трясет так, что зуб на зуб не попадает.

— Ни-и… то не к нам… тута посольство французское… эка… — постепенно голоса-топот удаляются. Шетарди осторожно выглядывает.

— Que est que ce? Зачем шумишь Иван?

— Эт не я барин, как можно…

— А случилось что?

— Дык… — Иван почесывает затылок — кажись власть сменилась. Ломились-то Остермана арестовать значится, да разве он здеся живет? Нашумели, нагалдели, басурманы проклятые, а я не-е, как можно… ложись почивай барин, до утра далече.

Маркиз, успокоившись, подходит к окну — слышатся торопливые шаги, возбужденные голоса; явственно донеслось — Vivat! Vivat! Бум! Бум! Свершилось!.. Боже праведный… да что ж это я?

Вскоре маркиз Шетарди присоединяется к толпе, возбужденно бегущей к Марсову полю. Вокруг, сияющего огнями дворца Елизаветы, пылают костры, в морозном воздухе громко слышны крики победной гульбы веселящихся гвардейцев. Mon Dieu! Когда успели? — весь двор в сборе. Поздравляют, суетятся, кланяются; счастливы, если ручку удалось поцеловать; изо всех сил стараются выказать свой восторг и преизрядное удовольствие. Шампанское льется рекой. Секретарь саксонского посольства писал об этих событиях так: «Я уверен, что в России вполне достаточно отряда гренадер, винного погреба и мешка с золотом, чтобы возвести на престол даже плохо образованную девку, лишь бы она время от времени поминала Бога и пила наравне с солдатами».

В бурную ночь переворота быстро составлен Манифест о восшествии Елизаветы на престол и присяга. Утром войска и жители присягнули новоявленной самодержице.

Бум! Бум! Бум! — гремят пушки.

Vivat! Vivat! Vivat! — сотрясают воздух приветственные крики.

Елизавета самовластной правительницей торжественно входит в Зимний дворец. В манифесте, подписанном императрицей 25 ноября 1741 года, указываются две причины, побудившие её совершить переворот: во-первых, настойчивые просьбы всех «как духовного так и светского чинов верноподданных», в особенности гвардейцев, и, во-вторых, «близость по крови Петру Великому и императрице Екатерине I».

В это время срочно уничтожаются присяжные документы императора Ивана VI, изымаются все монеты с изображением младенца-императора, убирают всё, что напоминает о нём. Имя императора Ивана VI, никогда не отрекавшегося от престола и номинально являвшегося верховным правителем России, надолго исчезло из русской истории.

Однако, что же теперь делать с бывшими правителями, молниеносно низринутыми с Олимпа Российской власти? Убить…? — Нельзя. Богородице дан обет. (В свое двадцатилетнее царствование Елизавета никого не казнила смертью.) Восшедшая и бывшая правительницы, в одночасье поменявшиеся местами, недолгое время живут под общей крышей Зимнего дворца.

Отчего ж Анна Леопольдовна не добивается встречи? Теперь её черед, умоляя, рыдать на коленях… Елизавета ждет. Нечистая совесть тревожит душу.

28 ноября оглашен манифест о высылке свергнутого императора, его сестры и родителей в столицу Курляндии Ригу. При прощальной встрече подавленный, скорбно-обреченный вид Анны Леопольдовны немым укором холодит преступную душу воцарившейся самозванки.

— Выскажите свое желание, я исполню его — обещает Елизавета.

— Не разлучайте с Юлией — просит Анна.

29 ноября в два часа ночи санный обоз с большим конвоем, под командой генерал-полицмейстера В. Ф. Салтыкова, отправляется в долгий путь по ревельской дороге в вечную ссылку.

После молниеносной смены власти президент академии Шумахер благодарит небеса — слава тебе Господи, слава Пресвятой Богородице — не успели «Палаты» издать. Он срочно переделывает готовящееся издание и пытается уничтожить все экземпляры «Примечаний к Ведомостям» с описанием «Палат». Вырывает посвящение Анне Леопольдовне и заменяет другим. На фронтописе в руке «летящего гения» уже красуется:

Пётр начал

Елизавет свершила.

Собираются и уничтожаются все экземпляры «Ведомостей» с одами Ломоносова, посвященными Ивану Антоновичу. Теперь, удовлетворенно решает Шумахер, «Палаты» можно преподнести в дар Елизавете. Льстивый академик и не подозревает, что юный пастушок-подпасок Кириллко, пасущий в этот момент коров и овец в далекой Малороссии, через несколько лет заменит его на посту президента Академии Наук.

Академик Штелин срочно сочиняет к итальянской опере «Титово милосердие», которая готовится к коронации, особый пролог «Россия по печали паки обрадованная», где под видом несчастной Рутении, сидящей в потемках среди развалин, образно представлена Россия, к которой с облака спускается богиня Астрея и обнадеживает её восстановлением времен Петра Великого и возвращением совершенного благополучия её детям и притом увещевает её к похвале и прославлению высочайшего имени Её императорского величества и к сооружению в честь её публичных монументов. В это время публикуется большим тиражом проповедь архиепископа Дмитрия Сеченова: «прибрали все Отечество наше в руки, коликий яд злобы на верных чад российских отрыгнули, коликое гонение на церковь Христову и на благочестивую веру восстановили, их година и область темная» и далее конечно прославлялось светлое время Елизаветы. «Воистину братец, ежели бы Елизавета Великая не воскресла, и нам бы, русским людям, сидеть бы в тёмности адской и до смерти не видеть света». — декламировали со сцены. (пьеса «Разговоры бывшие между двух российских солдат»).

Антитеза — мрак прежде и свет ныне — пронизывает всё царствование Елизаветы. Потрясающе-торжественно-хвалебно звучат строфы оды Ломоносова «На день восшествия на Всероссийский престол Её величества государыни императрицы Елизаветы Петровны».

Однако наряду со звучными возвышенно-прекрасными стихами, Ломоносов вынужден осквернять свое гениальное перо унизительной прозой: «пришел в крайнюю скудость, нахожусь болен и при том не токмо лекарство, но и дневной пищи себе купить на что не имею, и денег взаймы достать не могу». (август 1743 года, прошение в Академию.)

Итак, за ослепительно сияющей занавесью льстивой фальши словесных бриллиантов счастливо скрылся истинный облик новоявленной правительницы.

Вскоре после переворота Елизавета вызывает из Голштинии племянника Карла Петера Ульриха, который, по завещанию императрицы Екатерины I, является законным наследником престола.

Ранним январским утром 1742 года из Киля выезжает карета юного герцога Голштинского в сопровождении многочисленной вооруженной охраны. Растерянно-хмуро-недовольный Карл Петер Ульрих пытается продолжить прерванный сон.

Зачем Россия?… Император…?… регент придумал… не-ет, не так… русская императрица мне родня… ну да…, сестра матери — Петер зевает — ждет меня… и… без промедления… а если я не хочу?… ни-ни… нельзя… Как можно не хотеть быть императором, Ваше высочество — перед глазами строгий осанистый регент недоуменно поднимает брови — ваша тётя Елизавета, русская императрица — регент значительно смотрит на маленького Петера — срочно вызывает Вас в Россию наследовать русский престол. Мой юный друг, Вам выпало великое счастье быть императором огромной богатой страны, какою является Россия…

Но…, Петер не хочет уезжать из Голштинии, ему бы лучше остаться здесь герцогом… Он, потупясь, молчит — знает, все равно по-своему сделают.

Цок-цок-цок… вызванивают копыта по мерзлой дороге… цок-цок-цок… никогда, никогда не жить больше в Киле, в Голштинии… никогда… цок-цок… никогда… — отяжелевшая голова безвольно мотается в такт лихо мчащимся лошадям.

За окном кареты веселый гомон, яркое солнце светит в глаза, сонливость уступает место возбужденному бодрствованию. Юный Петер суетливо-любопытно выглядывает в окно.

… О-о… чудно-чудно, бело всё…

Буду императором — первым делом казню графа Брюмера…, прикажу голову отрубить! В ногах у меня валяться будет — пощадите Ваше императорское величество, простите… — Петер видит у своих ног рыдающего Брюмера. — Простить?… ну уж нет… на сухой горох негодяя поставить голыми коленями — в глазах мальчика стоят слезы — вот так… пусть сам попробует, как на горохе стоять — слезы катятся по щекам, Петер кажется вновь ощущает свои распухшие, еле идущие ноги. Вот…, а после гороха высечь велю…, так, чтоб орал… — нервная дрожь пробегает по телу при воспоминании о наказании розгами. Тяжелая ненависть душит… О…, эти мерзкие волосатые руки… воображаемый граф валяется в ногах, рыдая, молит о прощении — я не знал, что ты будешь императором! Пошел вон — шипит Петер, пиная сапогом ненавистное лицо.

Петер хмуро смотрит в окно.

Никто никогда не любил его. Матушка скончалась, когда Петеру было два месяца. Только по портрету знал её. Из высокой золоченой рамы на Петера всегда смотрело чуть улыбающееся загадочно-милое лицо.

Почему она умерла?… Зачем…?

Как часто маленький Петер, обливаясь слезами, рассказывал ей свои обиды. А теперь портрета не стало… куда дели? По смерти отца он ещё долго находился на своем месте. Мать любила бы его… О…, как ласковы были бы с ним эти прекрасные руки в перстнях…

Отец не долго горевал о, рано оставившей мир, молодой жене. Он полностью погрузился в привычно разгульную жизнь, препоручив воспитание сына солдафону Брюмеру, совершенно не склонного к такого рода деятельности, не знавшего и не любившего детей.

По утрам маленький Петер, едва заслышав звук барабана, выскальзывал из теплой кроватки и босыми ножками бежал к окну. Прильнув к холодному стеклу, затаив дыхание, он долго наблюдал как отец властно и резко распоряжается марширующими солдатами. Незабываемо-прекрасное зрелище!

Может быть, останься Петер герцогом Голштинским, ему довелось бы прожить долгую счастливую жизнь. Кто знает? Но судьба распорядилась иначе. Кони мчатся. Ближе, ближе неизвестная, страшная Россия.

Скоро Петер разочарует русский двор своей внешностью, а потом и поведением. Даже если б он знал, что из 19 лет, прожитых в России, ему доведется царствовать только 186 дней и в 33 года он будет убит — всё равно не повернуть коней вспять…, цок-цок…, никогда не увидит он родную Голштинию.

5 февраля 1742 года четырнадцатилетний герцог Голштинский, внук императора Петра I и законный наследник русского престола, приезжает в Россию. Однако весной этого года будут короновать на царство не его, а цесаревну Елизавету.

Уж несколько месяцев опальное семейство пребывает в Риге. Елизавета пишет Салтыкову: «Господин генерал! — уведомились мы, что принцесса Анна вас бранит. Требую разобраться».

Василий Федорович отвечает: «У принцессы я каждый день поутру бываю, токмо кроме её учтивости никаких противностей как персонально, так и чрез… офицеров ничего не слыхал, а когда ей что потребно, о том с почтением меня просит».

В Риге Анну Леопольдовну заставляют присягнуть Елизавете за себя и за детей. Бывшая правительница слабым голосом произносит: «Хочу и должен ЕЕ императорскому Величеству верным, добрым и послушным рабом и подданным быть».

Да наяву ль всё это…?!

К комфорту, роскоши привыкают легко и быстро… но как тяжело после Зимнего дворца оказаться в простом бюргерском доме. Каждая мелочь напоминает о происшедшем: стулья, стол, комод, кровать, кресла — всё убого, безвкусица режет глаз. Ах, как не хватает изысканной красоты дворца, как всё там было дорого, любо! С утра гложет невыносимая тоска, ужас случившегося не дает покоя, безысходность терзает.

— Как можно было, будучи генералиссимусом, не организовать охрану дворца! — упрекает Анна.

— Сама во всем виновата — угрюмо парирует Антон Ульрих — Все советовали арестовать Лестока. Зачем понадобилось откровенничать с Елизаветой!

К чему эти бесполезно-бесплодные взаимные упреки? Общая судьба, единое горе супругов сблизили. Виноваты оба…, как мучает непоправимость ошибки… Любимый первенец Ванюша бегает по дому, играя с собачкой. Звонкий смех, быстрый топот его милых ножек скорбью отзывается в сердце — проворонили царство сыночка, боже-боже… — что с ним будет?… Елизавета зла, бездушна, вероломна…

Почувствовав внутри шевеление, Анна прикладывает руку к вновь округлившемуся животу. Кто там — сын… дочка? Буду рожать — все мои дети законные престолонаследники. Тетушка Анна, царствие ей небесное, — Анна Леопольдовна вздыхает и крестится — все предусмотрела.

Анна Леопольдовна садит сына к себе на колени и говорит: «Ты император Иван, никогда не забывай этого». Её глаза строго-печальны. Ребенок, ласкаясь, теребит крест матери.

— Зря внушаешь сыну, что он император — хмурится Антон Ульрих — лучше б ему этого не знать…

— Он будет править. Я верю, Ивану вернут трон.

— Кто?

— Твоя родня. Нам нужно написать Елизавете-Христиане и Юлии-Маргарите, Рига так близка к границе — лица обоих озаряет надежда — Фридрих II и Христиан VI нас вывезут отсюда и силой войск восстановят наши права, надо действовать.

Супруги пишут письма в Пруссию и Данию, умоляя сестер-королев о помощи. Поздно. Елизавета уже прислала приказ — строго следить за перепиской и связями свергнутых правителей.

Ликующе-цветущая весна 1742 года. Торжественно-праздничный гул-звон-перезвон колоколов. В Кремле Елизавета венчается с властью. Так вот почему не состоялся брак ни с одним из многочисленных женихов! Торжественно-великолепно звучание хора: славят, славят её, новоявленную императрицу! Успенский собор полон народу, золото ослепляет, нарядная толпа чаруется редкостным зрелищем.

Архиепископ Арсентий наносит тонкой кисточкой на прекрасно-раскрасневшееся лицо Елизаветы, не ощущающей от волнения тяжести мантии с белыми горностаями, холодные капельки миро, потом проповедует, кривя душой: «Сия дщерь не жалея последней капли крови за целость веры и Отечества, став вождем и кавалером воинства, собрав верное солдатство и заводя шеренги грудью пошла против неприятеля».

Каждому беззаконию сопутствует ложь. На триумфальных воротах Москвы в эти дни красуется картина-аллегория «солнце в короне», подписанная «Semet coronat» (само себя венчает). В «Описании» триумфальных ворот это поясняется так: «Сие солнечное явление от самого солнца происходит не инако, как и Её императорское величество, имея совершенное право (на престол) сама на себя корону наложить изволила».

Елизавета под звон колоколов и славящие песнопения, театральным жестом сама возлагает на себя корону, тем самым подчеркивая свое самозванство.

Однако в Успенском соборе много недовольных. В высшем свете полу опальная цесаревна никогда не пользовалась популярностью. Её пьянки-гулянки, вечное панибратство с мужичьем и «подлое» происхождение не устраивает многих. Но давно выстроенная система — должность красит человека — торжествует. Общество, образно говоря, изнасилованное предыдущими деспотическими правлениями и лишенное даже намека на свободное волеизъявление, покорно, с внутренним смущением-недоумением коронует узурпаторшу.

Император Пётр I, самонадеянно выстроивший примитивнейшую государственность, пронизанную сверху донизу личной (крепостной) зависимостью от воли самодержца, предопределил многие последующие трагедии России. (XVIII и XIX в.в. русское общество боролось с самодержавием, что привело к катастрофе 1917 года и распаду империи).

Пётр I все свое царствование (36 лет) постоянно воевал (в основном на фронтах Западной Европы, в последние годы жизни 1722 г. — 1725 г. перекинулся на восток, в Персию). Его военные увлечения особой надобности не имели, так как никто на Россию не нападал. Складывается впечатление, что он воевал потому, что ему нравился походный образ жизни. Ради бесконечных военных походов население обкладывалось непосильными, очень обременительными налогами и постоянно выкачивался людской ресурс рекрутскими наборами. На полях сражений оставались тысячи, десятки тысяч убитых русских людей.

Ненавидя всё русское, он уничтожил национальную красоту России.

Ах, эти сказочно-прекрасные терема, удобно-нарядно-красивая русская одежда, наилучшим образом подходящая для нашего сурового климата!

На зависть нам по сей день красуются китайские пагоды; никого не стесняясь, ни на кого не оглядываясь, японцы, индусы, китайцы любят и носят свою национальную одежду, чтят свои древние традиции.

А прекрасное русское зодчество, весь национальный русский колорит, безжалостно стёрты с лица земли железной волей царя Петра.

Деспотическим образом, через оскорбительное обрезание бород и длиннополой одежды, (какое откровенное пренебрежение царя к своим подданным!) через постоянные приказы-угрозы была навязана русским людям европейская мода — короткие штаны, чулки, парики и т. д. Никогда, никто из властителей не заставлял свой народ (правящий класс) перенимать чужую культуру, ибо это значит перейти в подчинение к инородцам. В обычае завоевателей навязывать покорённым народам свой язык, нравы, одежду, архитектуру, свои обычаи, свои ценности, менталитет. Петр I, после поездки в Западную Европу и умело обработанный там, насильственно привил России западную культуру, сделав её доминирующей. Мало того, что страна разделилась на две антагонистические культуры — крестьянскую (русскую) и дворянскую (западную), Российская империя волей своего императора, фактически превратилась в духовную колонию Запада. К тому же Пётр I полностью закабалил крестьян, которые помимо прикрепления к земле, становились личной собственностью землевладельца-помещика. (указ 1720 года). В XIX веке в образованных либерально-демократических кругах процветала западная русофобия, о которой Пушкин говорил, что «в России очень много людей стоящих в оппозиции не к правительству, а к России». Это явление, к сожалению, не изжито и по сей день. Прогрессивный же европейский парламент с выборным сословным представительством, необходимый для нормального развития страны оказался вне поля зрения «великого» реформатора.

Великий государственный деятель это прежде всего глубокий мыслитель, (не плотник, не токарь, не капитан, не палач) заботящийся о благополучии своего народа, вводящий творчески продуманное, ведущее к долговременному процветанию страны законодательство. Реформы царя Петра через огромное количество физических и психологических жертв установили единоличное самовластие с которым 200 лет боролось всё русское общество. После смерти Петра I Россия нуждалась в срочных контрреформах, что доказывает его несостоятельность как государя. Величие Петра I — мифотворчество огромного числа идеологов.

Однако в конце XVII века существовал другой вариант развития России, которому не дали реализоваться.

В правление царевны Софьи (1682–1689 г. г.) фактическим правителем России был её фаворит боярин Василий Васильевич Голицын (1643–1714 гг.). Вот что писал канцлер В. В. Голицын в своем сочинении «О гражданском житии или поправлении всех дел, яже надлежит обще народу».

«Нашего государства основа суть два сословия: кормящее и служилое, сиречь — крестьянство и дворянство. Оба сии сословия в великой скудости обретаются и оттого государству никакой пользы от них нет, ниже одно разорение. Великим было бы счастием оторвать помещиков от крестьян, ибо помещик ныне, одной лишь корысти ради, без пощады пожирает крепостного мужика, и крестьяниноттого худ, и государство худо. Многие миллионы десятин лежат в пустошах. Те земли надлежало бы вспахать и засеять. Скот умножить. Русскую худую овцу вывести и вместо нее обязать заводить аглицкую тонкорунную овцу. Ко всяким промыслам и рудному делу людей приохотить, давая от того им справедливую пользу. Множество непосильных оброков, податей и повинностей уничтожить и обложить всех единым поголовным умеренным налогом. Сие возможно лишь в том размышлении, если всю землю у помещиков взять и посадить на ней крестьян вольных. Все прежде бывшие крепостные кабалы разрушить, чтобы впредь весь народ ни у кого ни в какой кабале не состоял. Взамен земли помещики получат жалование. Войска будут набираться из одних дворян. Даточных рекрутов из холопов и тяглых людей мы устраняем. Крестьянин пусть занимается своим делом. Дворяне же за службу получат не земельную разверстку и души, а увеличенное жалование, кое царская казна возьмет из общей земельной подати. Более чем вдвое должен подняться доход государства. Дворянских детей, недорослей, дабы изучали воинское дело, надобно посылать в Польшу, во Францию и Швецию. Надобно завести академии и науки. Мы украсим себя искусствами. Населим трудолюбивым крестьянством пустыни наши. Дикий народ превратим в грамотеев, грязные шалаши — в каменные палаты. Трусы сделаются храбрецами. Мы обогатим нищих. Камнями замостим улицы. Москву выстроим из камня и кирпича… Мудрость воссияет над бедной страной. Английский народ сам сокрушил несправедливые порядки, но в злобстве дошел до великих преступлений — коснулся главы помазанника… Боясь сих ужасов, мы жаждем блага равно всем сословиям. Ежели дворянство будет упираться нашим начинаниям, мы силой переломим их древнее упрямство…»

В 1689 году крупные землевладельцы-крепостники, ради своекорыстных интересов, сместили при помощи подкупа правительницу Софью, заточив её в монастырь, реформатора же В. В. Голицына сослали в Каргополь. На престол посадили двух юных государей — Петра (17 лет) и Ивана (23 года).

«Великие государи Петр Алексеевич и Иван Алексеевич указали лишить князя Василия Голицына чести и боярства и послать с женой и детями на вечную ссылку в Каргополь. А поместья, вотчины и дворы московские и животы отписать на себя великих государей».

Какой сейчас была бы Россия, если бы в конце XVII века было отменено крепостное право, а в начале XVIII века был создан парламент?

После радости коронационных торжеств Елизавете пришлось пережить леденящий душу страх — гвардейские офицеры ночью пытались её убить! Какой ужас! А она безмятежно спала… нет, нет, нельзя ночами спать во дворце! Чудом спаслась от неминуемой гибели.

Камер-лакей Турчанинов и гвардейский офицер Квашнин возглавили заговор. Кажется все продумали, предусмотрели, но… почему-то поздно ночью был сменен верный караул и в охране оказались преданные Елизавете люди. Да…, потасовка была нешуточная, даже нескольких гвардейцев ранило, однако все обошлось. Злоумышленников схватили. На допросе во всем признались, но не повинились, а Квашнин еще угрожать ей посмел:

«Что прошло, тому так и быть, а впредь то дело не уйдет и нами ль или не нами, только оное исполнится».

После покушения Елизавета в панике — на какую опасную вершину занесло её! Малыш-император и все Браунгшвейцы — да это топор над головой! Как опрометчиво поступила она, отправив их в Ригу! Королевы Пруссии и Дании родные сестры Антона Ульриха! А если Фридрих II и Христиан VI выкрадут опальное семейство и придут с войсками восстанавливать справедливость… Что тогда?… многие в России поддержат Браунгшвейцев. Как ужасно, шатко её положение!

Елизавета решает: немедленно перевезти опальное семейство в неприступную крепость близ Риги — Дюнамюнде, и организовать там мощную охрану.

В холодном вьюжном декабре 1742 года опальных правителей перевозят в Дюнамюнде. Анна Леопольдовна на шестом месяце беременности.

— Отчего сейчас, зимой, в стужу? Неужели нельзя дождаться родов в Риге? — Высочайший указ. Велено без промедления перевезти семью в Дюнамюнде.

Суета, волнение, торопливые сборы, общая нервозность, плачь перепуганных детей… (Ивану 2 гола 4 месяца, Екатерине 1 год 5 месяцев).

Мрачная неприступная крепость. Просторы устья Северной Двины не видны за высокими мощными стенами.

Холодно, промозгло, грязно, камины чуть теплятся, повсюду жуткие сквозняки; тараканы, мыши, крысы, клопы!

— Господи, в какое жуткое место нас поселила государыня!

Семья недоедает, дети болеют… Измученная Анна часто плачет. Юлия пытается хоть как-то везти хозяйство. Любая мелочь решается с трудом.

— Отчего при таком обилии мышей и крыс в крепости нет кошек?

Ответ неизменно-невозмутим: «На то нет высочайшего распоряжения».

Дом полон вооруженных солдат, у всех дверей караулы.

Кого охраняют?… двух женщин, двоих малолетних детей и слабого, павшего духом мужчину.

Холодной мартовской ночью Анна Леопольдовна тяжко рожала. (1743 год). На просьбы пригласить акушерку Антон Ульрих и Юлия слышат всё тот же издевательский ответ: «На то нет высочайшего распоряжения».

Ужасная ночь… наконец крики матери сменились слабым писком ребёнка… девочка… слава Богу… всё кончилось благополучно.

Вскоре Анне Леопольдовне передали письмо от Елизаветы. Дрожащими руками распечатывает — что там…? что ей ещё нужно…?

«Никак не могу отыскать драгоценное опахало с красными камнями и бриллиантами. Немедля отпиши, куда дела?»

Какое опахало — недоумевает Анна — …красные камни… бриллианты…?

Письмо падает, Анна Леопольдовна рыдает, закрыв лицо руками.

— Что с тобой, Аня? — её обнимают за плечи ласковые руки Юлии.

Анна показывает письмо. Юлия, хмурясь, читает.

— Было такое…, а где теперь, куда подевалось, не вспомню…

Подруги притихли обнявшись.

— Чтобы я без тебя делала, Юлия — говорит Анна — ближе тебя никого у меня нет. Обе вздыхают.

В январе 1744 года генерал-полицмейстер Салтыков получает указ отправить Браунгшвейскую семью в Ранненбург.

Велики просторы Российские, длины-долги дороги ухабистые…

Эх дороги, дороженьки! колесами борозжены, копытами топтаны, ноженьками хожены; суеты-заботы, скорби-радости, думы высокие, помыслы чудные, страсти жаркие, чувства пылкие — побывали тут, след оставили. Вы снегами белыми покрывалися да дождями-ливнями умывалися.

За решетчатым окошком арестантского возка горизонты бегут серо-туманные, поля, леса, перелесочки деревеньками убогими сменяются; кареты, телеги, конный, пеший люд движутся.

Тоскливо-тягостно часы-дороги тянутся. Тряско, жестко, холодно.

Русь суровая, безразличная! Необъятной землей владели, людским множеством правили. Власть — болото. Оступились — в трясину жуткую провалились. Не помог никто, все покинули… Глубже, глубже засасывает!.. За что?… Господи!..

Мелкий снег колюче вьюжится. Тошно. Пакостно.

Как могла она, вероломная, согрешить так пред Господом?! На колени падала, плакала… умоляла не верить наговору… уверяла в любви-верности. Завереньям, клятвам лживым поверила… пожалела тетушку, глупая… Елизавета в возке этом в заточение сейчас ехала б… Зачем никого не слушала… арестовать Лестока надобно было… Ужасно… Глупо… Нелепо… При тетушке Анне тиха была цесаревна Елизавета, крутого нрава государыни боялась. Да… императрица Анна Ивановна за такое на дыбу да на плаху отправила бы. Ох, страшно… Долго ль ехать ещё? Спросить? — вздыхает Анна Леопольдовна — Нет, не стану спрашивать… опять скажут — не велено говорить. (Ехали долго, так как перепутали названия и повезли сначала вместо Ранненбурга в Оренбург.)

Темно-лиловая туча покрыла небо, тоскливо завыл ветер. Ох, скорей бы прилечь да обогреться где-нибудь… Мелко-колючий снег сечет воздух, кони скользят по обледенелой дороге. Черно-лиловая туча нависла траурным балдахином. Вспомнились похороны бабушки царицы Прасковьи.

Тяжелым лиловым бархатом покрыт гроб. Рыдающая матушка, сурово-хмурая тетушка Анна. Длинная скорбная процессия, заплаканные лица, приглушенные голоса.

Всю ночь тогда проплакали с матушкой, обнявшись.

Ручьем побежали слезы по бледным щекам опальной правительницы. Матушка, матушка… неужели твоя смерть была божьей карой? Сердцем чувствовала — нельзя веру менять. Феофан Прокопович уговорил: «Бог един. Разделение вер дело людское, не божественное. Главное душой Богу принадлежать». И имя тогда сменили — Анною нарекли.

Ах, как хорошо жилось с матушкой, с бабушкой в старинном дворце прадеда царя Алексея Михайловича! Весело, счастливо было — Анна Леопольдовна чуть улыбается сквозь слезы.

Хорошо не дожили они до её позора-несчастия.

Матушка, матушка… голос звонкий, полная, быстрая… а бабушка как любила, нежила… бывало на колени посадит и качает, ласкает, целует; песенки поет, сказочки сказывает… лучше б было умереть тогда с ними.

Из детского далека всплыл в памяти красавец Бергхольц — её первая любовь. В четыре года влюбилась! Ни с кем кроме Бергхольца маленькая принцесса танцевать не желала, все ждала своего прекрасного кавалера, даже плакала, требовала, чтоб пришел, а уж как радовалась, сияла вся, видя его. Бабушка с матушкой посмеивались — ай, влюбчива, наша деточка!

А как Морис на Бергхольца похож… неужели не свидимся…?

Велики просторы Российские, длины-долги дороги ухабистые…

Рядом с Анной в возке, прикрыв глаза, мотается измученный Антон Ульрих…Неужели спит? Антон чуть шевелит губами — Зачем здесь? Проклятая страна… Холодно, голодно, ужасно… Всё отец. Царем русским будешь!

Ха-ха! — Царствую! Вот ругался бы, если б знал… Дурак! Растяпа! Каналья! Получил донос о заговоре и ничего не предпринял…? Как можно?!!

Антон Ульрих скривил рот. Жестко, тряско, противно. А все Остерман. Английский посланник Ему письмо передал. Глупости, говорит, ерунда. Заговорщицу нашли! У цесаревны Елизаветы только наряды да любовники на уме… Ну а я что, раз Остерман так…

У-ух… тряхонуло как!

Проклятая страна… дикие люди, дикие нравы… Прав был Бирон. Русский политик — черт ногу сломит… Поганец Миних! Зачем понадобилось смещать Бирона?! И сидел бы сейчас регентом, а мы при нем. Чем плохо? — отец императора, почет, уважение, богатство…

Непогода разыгралась — снег сечет, ветер воет, стонущими тенями деревья мечутся.

— Эй! — кричит Антон Ульрих — не опрокинь нас! Молчит, каналья. Говорить им не велено… сволочи!

В то время, как бывшие правители в тоске и горестных раздумьях под конвоем едут в глубь России, из Германии к Риге подъезжает юная Ангальт- Цербтская принцесса София. Это ей суждено править Россией долгие годы.

Динь дон-дон, дон-дон — звенят бубенчики; цок-цок, цок-цок — вторят копытца быстрых коней. Чем ближе Россия, тем холоднее, суровее, больше снега за окном. Невеста едет к жениху.

Блестящая партия! Жених — наследник русского престола!

Динь дон-дон — вызванивают бубенчики; цок-цок — вторят копытца… Даже сам Фридрих Великий с ней уважительно обошелся — Фике самодовольно улыбается — посадил рядом с собой и разговаривал серьезно, как с самой знатной особой. Очень заботился о дружбе с Россией.

— О да, Ваше Величество, я приложу все усилия для поддержания нашей дружбы — в самой светской манере заверила его Фике.

В каких хлопотах прошла последняя неделя: матушка заказала столько нарядов! А жених известен — это милый маленький Петер. Да она уже его любит! Они виделись четыре года назад во дворце у дяди, архиепископа Люнебургского.

Милый, красивый мальчик — посмеиваясь, Фике вспоминает с какой завистью он, окруженный учителями, смотрел, как она вольно бегала по дворцу. Да… ей тогда разрешили вместе с фрейлинами готовить молочный суп… Ах, что за суп получился — чудо!

Каков Петер теперь?… Вырос, возмужал…

Фике воображает статного, белокурого красавца. Да… в такого нельзя не влюбиться…, а он, когда увидит её в новом небесно-голубом платье с брюссельским кружевом — восхитится и полюбит всем сердцем, всей душой.

Как хорошо, что оспа не оставила следов на лице — очень, очень повезло. А в раннем детстве она чуть не проколола себе глаз ножницами! Ужас, что было бы! Кому нужна невеста кривая да рябая? А сейчас все замечательно.

Перед отъездом Фике часа три вертелась перед зеркалом в новых туалетах.

Хороша!.. Любой влюбится!.. Ах, до чего хороша…

— Когда свадьба будет? — спрашивает она мать, кутаясь в новую прехорошенькую шубку, потирая замерзшие ручки в нарядной, вышитой бисером муфточке.

— Свадьба?… Милочка, тебе сначала нужно понравиться императрице — Елизавета Иоганна с озабоченным сомнением всматривается в не очень красивое личико дочери с красным от холода крупноватым носом. Самоуверенность малышки ей забавна и удивительна.

Пусть так… быть уверенной всегда хорошо. И у Фридриха держалась молодцом, будто всю жизнь с императорами разговаривала. Как бы ей моя красота пригодилась сейчас — Елизавета Иоганна вздыхает — в отца удалась.

О… какой бурный роман пережила она 15 лет назад… какую страсть!!

Париж, Париж… 1728 год… словно вчера было… русский князь… более пылкого любовника, чем Иван Бецкой, у неё не было… Каков он сейчас?… встретимся ли…? Фике его дочь. Никто никогда не узнает тайну её рождения.

— Фике, не замерзла ли ты? — обеспокоенно спрашивает мать.

Принцесса кивает головкой в такт колокольцам… динь-дон-дон…

— Прижмись ко мне детка. Не дай Бог простудимся.

Динь дон-дон дон-дон — вызванивают бубенцы; цок-цок цок-цок — вторят копытца быстрых коней.

Бедная безвестная принцесса немецких земель мчится в Россию занять русский престол. Не странно ли это?

По метафизическим мерам Высших миров — судьба Екатерины II есть торжество справедливости. Она потомок в шестом колене Великого деятеля русской истории — князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого. (князь Иван Бецкой побочный сын правнука Дм. Тим. Трубецкого, следовательно его праправнук, а Екатерина II прапраправнучка Дм. Тим. Трубецкого). В тяжкое Смутное Время Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, возглавлявший I Земское ополчение, вместе с князем Дмитрием Михайловичем Пожарским и Козьмой Мининым, возглавлявшими II Земское ополчение, освободили Москву от поляков и спасли Россию от иноземного ига. С осени 1612 года по весну 1613 года Дмитрий Тимофеевич Трубецкой формально являлся старшим из земских управителей России, к тому же он принадлежал к знатнейшему боярскому роду Гедиминовичей и, в силу этого, обоснованно претендовал на пустующий русский престол. Однако, на Земском Соборе, состоявшемся 11 июня 1613 года, царем был избран юный отрок — шестнадцатилетний Михаил Романов, не имеющий никаких заслуг перед Отечеством. Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому были пожалованы колоссальные земельные владения, иногда его звали к праздничному столу государя, но никаких важных постов ему не доверяли. Д. Т. Трубецкой, единственный из родовитого боярства не перешедший на службу к польскому королю Сигизмунду III и доблестно защищавший Россию, чувствовал себя уязвленным и обиженным. После грандиозного местнического скандала на царской свадьбе осенью 1624 года, Дмитрия Тимофеевича Трубецкого отправили в непочетную ссылку — наместником в Тобольск, где 24 июня 1625 года он скончался.

Однако ничто не происходит случайно и не обосновано. Судьба всегда ювелирно-точно выверена. Юный отрок Михаил оказался на троне за многочисленные страдания, перенесенные всем родом Романовых в царствование Бориса Годунова.

Никита Романович Юрьев был родной брат жены царя Ивана IV Анастасии. Его пятеро сыновей — Федор, Александр, Михаил, Иван, Василий — являлись племянниками Ивана Грозного. Бездетный сын царя Федор Иоаннович имел намерение назначить наследником русского престола своего двоюродного брата Федора Никитича Романова. Но после смерти царя Федора Иоанновича на троне оказался Борис Годунов, фактически уже много лет правивший Россией и бывший также близким родственником царя. (брат жены Федора Иоанновича царицы Ирины). Борис Годунов видел в Романовых соперников и подверг весь род страшным гонениям.

В 1601 году Федора Никитича (постриженного и названного Филаретом) сослали в Сийскую Антониеву обитель; его супругу Ксению Ивановну (также постриженную и названную Марфою) — в один из Заонежских погостов; тещу Федорову, дворянку Шестову, в Чебоксары, в Никольский девичий монастырь; Александра Никитича в Усолье-Лузу, к Белому морю; Михаила Никитича в Великую Пермь, в Ныробскую волость; Ивана Никитича — в Пелым; Василия Никитича — в Яренск; будущий царь, шестилетний Михаил, был сослан с родственниками на Белоозеро. Вотчины и поместья опальных роздали другим; имение движимое и домы взяли в казну. Пострадали и близкие родственники Романовых — князья Черкасские, Шестуновы, Репнины, Карповы, Сицкие и многочисленные слуги опальных семейств, которые умирали под пытками, но не оговаривали своих господ. Многие из сосланных жили в землянках и в оковах. Василий Никитич в ссылке скончался. Александр Никитич и Михайло Никитич умерли в оковах. Иван Никитич от удара лишился движения в руке и ноге — стал инвалидом.

И вот, как бы в компенсацию многочисленных и тяжких гонений, по воле Рока сын Федора Никитича Михаил становится русским царем и основателем династии Романовых.

То, что принцесса София страстно пожелала ехать в Россию, быстро переняла русские обычаи и нравы, став русская душою, перешла в православие и долгие годы в любви и гордости новой Родиной успешно царствовала — есть косвенное доказательство её происхождения из русского рода с Великими заслугами перед Отечеством.

Судьба — это совокупный энергетический результат жизней предков, которых у каждого человека очень много. Неизвестно откуда, из какой глубины веков выплывет Счастье или Несчастье. Судьбаносная метафизика Высших миров вносит свои выверено-точные коррективы в наши судьбы исходя из бесконечной цепи взаимозависимых жизней прошлого, настоящего и будущего. Предки дарят потомкам не только Жизнь, но и энергетическое наследство, которое оформляется в виде индивидуально-неповторимой Судьбы. (в которую вплетаются и следствия собственных поступков). Каждый ныне живущий, также оставляет потомкам свой след. Только высоко-нравственная жизнь, при любой собственной Судьбе, оставляет положительно-счастливое наследие потомкам. Заповедь Иисуса Христа — будьте смиренны и живите по чести, по совести — имеет колоссальный смысл.

Цок-цок-цок царицею будешь — вызванивают копыта быстро бегущих коней; динь дон-дон достойно править будешь, дон-дон вторят бубенцы.

Понимает ли их Фике? И да и нет. Глубинный состав души это знает и надежда осуществления туманных честолюбивых мечтаний ярко горит в юной душе. А земной незрелой сутью своей Фике хочет любить и быть счастливой в браке с Петером, что увы… несбыточно.

Велики просторы Российские, длины-долги дороги ухабистые…

Эх дороги, дороженьки! колесами борозжены, копытами топтаны, ноженьками хожены; суеты-заботы, скорби-радости, думы высокие, помыслы чудные, страсти жаркие, чувства пылкие — побывали тут, след оставили. Вы снегами белыми покрывалися, да дождями-ливнями умывалися.

Под голубыми небесами, средь искрящихся на солнце белоснежных лесов и полей мчится сказочно-нарядный, развеселый царский кортеж из Петербурга в Москву. Хохот, гиканье, разудалое веселье, топот копыт, щелканье кнутов, звон бубенцов. Раскрасневшиеся молодые лица светятся счастливо-тщеславным самодовольством.

Вкруг роскошных царских саней, словно пчелы над душистым цветком, гарцуют статные, молодые красавцы — один другого краше. Острят, смеются, любезничают, лихачат — каждый стремится понравиться государыне.

Хороша царица Елизавета — в жемчугах, соболях, парче; самовлюбленна, самодовольна, самовластительна. Глаза блестят, щёки горят.

Гони! Гони! Шибче! — страсть как любит русская царь-девица езду быструю.

Утро. За окном жизнеутверждающе звенит птичий гомон, а в дворцовых покоях сонная тишь. Слуги, мягко ступая, изъясняются шепотом. Императрица, как обычно в эти часы почивать изволит.

Видятся ей забыто-знакомые палаты дворца Александра Даниловича.

Чудно, хорошо-то как… ой…, она маленькая бежит, смеясь, за Машей Меньшиковой… догнала, куклу выхватила. Маша плачет горько-горько. А горбунья тетушка Варвара головой качает с укоризной: «Не хорошо Лизонька Машу обижать». Вдруг словно холодом повеяло — изба крестьянская, убогая, вход снегом занесен. Лиза, с трудом открыв тяжелую дверь, входит. На грубо сколоченной лавке кто-то лежит, прикрытый драной овчиной. Лиза, затаив дыхание, наклоняется. Овчина медленно сползает — пред ней мертвая Маша Меньшикова. Ужас сковал, хочет бежать, кричать — не может… Из-за печи горбунья Варвара выглядывает, пальцем грозит: «Зачем Машу обидела?» — тихо, печально эдак спрашивает.

Проснулась. Рядом Алексей (Разумовский) безмятежно посапывает.

Эка, лентяй какой, есть и спать всегда горазд — Елизавета с нежностью любуется красавцем мужем. Да… наконец-то она жена… тайно повенчались летом.

Вздыхает… сон скверный из ума нейдет.

Вспомнилось, как милуясь-целуясь с малолеткой Петенькой, на Меньшикова ему наговаривала.

— Погоди ужо, вот женишься на Машке, родит она тебе сыночка — Лиза ласково щекочет шейку разомлевше-хихикающего Петеньки — тебя и отравят.

— Чаго? — Петя испуганно таращит глаза.

— Отравят тебя, Петенька. Зачем ты им нужен. Александр Данилыч при твоем сыночке сам править будет. Уразумел? Отправь их куда подальше, ты ж император.

Елизавета морщится, но воспоминания не отпускают.

— А ну Лиза, поди сюда — подманил как-то её к себе князь-отец Долгорукий. — Ты вот с юным царем милуешься — зашептал — а не знаешь, что Меньшиков его отравить задумал.

Елизавета на князя глаза раскрыла.

— Верно, говорю, на Машке своей женит — обдавая гнилым дыханием, в самое ухо шепчет Алексей Григорьевич — она сыночка родит, а Петеньку несмышленыша Меньшиков и отравит. Кумекаешь? Политика — покачал головой, повздыхал — дело, о-ох, какое мудреное. Ты Петру-то скажи, пока не поздно — пусть Меньшиковых окаянных вместе с Машкой постылой отошлет куда подальше, он чай император…

В суете дня померкло тягостное пробуждение. Однако правду говорят — покойники снятся к неприятностям. Ввечеру канцлер Бестужев-Рюмин преподнес сюрприз — подал ей выписки из писем Шетарди в Версаль. Елизавета, не веря своим глазам, читает, написанные знакомым изящным почерком, строки: «императрица целыми днями бездельничает, в центре её внимания смена туалетов четыре или пять раз в день и увеселение во внутренних покоях со всяким подлым сбродом».

— Негодяй!

Пунцовая от гнева, императрица приказывает: «Объявить Шетарди, чтобы он в течении суток выехал из столицы и больше никогда в России не появлялся».

— Quelle move femme! Черная неблагодарность! Сколько сил, сколько золота вложил ради её воцарения! — сокрушаясь, негодует Шетарди, в полном смятении чувств покидая Россию. — Что скажу королю…? Что делать буду?… Как жить дальше?… Глупо, глупо, глупо всё получилось…

Безразличная пыль клубится за его экипажем.

Пыльно, душно в Ранненбурге, ох, как тоскливо. Грязь, комары, мухи. Дочки часто болеют. Только Ванюша радует — здоровый, энергичный, веселый, хорошенький, не по возрасту развитый: буквы все знает, даже слова составлять пытается. Вот он сидит у неё на коленях.

— Ты — император Иван, не забывай этого — говорит Анна.

Ребенок, теребя её крест, на какое-то время задумывается.

— Что такое им-пе-ла-тор? — спрашивает, с трудом выговаривая сложное слово.

— Это самый главный человек в стране, его все слушаются и выполняют его приказы.

Иван важно кивает рыже-кудрявой головкой.

— Тогда дай мне на ужин десять пряников.

— Зачем так много? — улыбается Анна.

— Это приказ импелатора Ивана. — И малыш, резво спрыгнув с колен матери, бежит, махая ручонками, за собачкой.

Безрадостно-тоскливо прошел еще один день. После вечернего чая и обычных карт спать легли. Затихло всё вскоре. Анне Леопольдовне снится.

По мрачной узкой лестнице она спускается в подземелье, в окно без стекла веет холодом, луна светит. Какое страшное место… зачем она здесь? Внизу на ступеньках маленькая детская фигурка — это Иван. Анна ускоряет шаги, почти бежит, хочет окликнуть — голоса нет. Ванечка уже на широких серых плитах, вдруг пол разверзается и он проваливается в темноту, плиты смыкаются. Анна, в отчаянии прильнув к полу, изо всех сил пытается раздвинуть плиты, сбивая себе руки в кровь — тщетно… Над ней колеблющаяся фигура в черном — ведьма! — ужасается Анна и слышит, леденящий душу, низкий голос: «Никогда не увидишь его больше, ни живым, ни мертвым!» С лица видения сползает черное покрывало — жуткий взгляд приковал к полу, перехватило дыхание, — злобный лик ужасен. «Никто, никогда не увидит твоего сына ни живым, ни мертвым! — ха-ха-ха, ха-ха-ха!» — страшно хохочет ведьма, срывая с себя покрывало. Боже! — это Елизавета! вся в золоте, с ослепительно сияющей короной на голове.

Проснулась. Тишина словно в склепе. Луна светит. Сердце бешено бьётся. Страшно… быть беде… что значит — ни живым, ни мертвым…?

В конце августа 1744 года в Ранненбург прибыл личный посланник императрицы майор гвардии Н. А. Корф с секретным указом.

Во время обеда в честь столичного гостя Иван вдруг спрашивает: «А почему дядя такой маленький?»

Все удивлены. Высокий осанистый Корф никак не может казаться маленьким.

— Он должен быть как то дерево — малыш указывает за окно на могучий вековой дуб.

— Почему?

— Потому что хорошо кушает.

Корф хохочет так, что текут слезы. Анна Леопольдовна поясняет: «Когда Ванюша плохо кушает, ему говорят — хорошо кушать надо, чтобы большим вырасти».

Все смеются. Иван, не понимая причины веселья, хмурится.

Наконец, просмеявшись, Корф говорит: «Ты верно подметил малыш, я проголодался с дороги и покушал, надо сказать, в свое удовольствие. Спасибо гостеприимному дому». Он смеющимися глазами рассматривает экс-императора.

— Человек растет до 17–20 лет. Насколько вырос за это время, таким и будет всю жизнь. Вот поэтому малыши должны особенно хорошо кушать. А потом люди кормятся, чтобы силы телесные поддерживать.

— А почему?

— Курочки во дворе есть?

Иван кивает рыже-кудрявой головкой.

— Ты кормишь их?

— Да.

— А вот сколько их ни корми, больше своего куриного роста они не вырастут.

Ясные глазки ребенка светятся пониманием.

— Так и дядя, хоть объедайся он с утра до вечера, никогда с дуб за окном не вырастет.

Очаровательный ребенок!

Корф медлит выполнить страшный указ императрицы. Он запрашивает Елизавету — как поступить с ребенком, если он будет «неспокоен разлучением с родителями?»

«Поступать по указу!» — требует Елизавета и торопит.

Иван болеет — жар, слабость, кашель. Тревога, дурные предчувствия терзают Анну.

… Что затевает тетушка… не спроста её человек приехал… быть беде… быть беде…

Всё. Дольше тянуть нельзя. Корф решается выполнить секретный указ государыни-матушки. Прости Господи, не по своей воле творю…

Жуткая ночь… ни звука, ни ветерка, ни звездочки… словно душная тьма навечно придавила грешную землю. Страшно… Анна Леопольдовна напряженно слущает гнетущую тишину… — дверь хлопнула, быстрый топот и… крик, душераздирающий детский крик: «Ма-а ма-а!!!»

— Это Иван! — она вскакивает, бежит по темному дому к сыну. Боже! — ещё теплая кроватка — пуста! Анна выбегает, мечется по двору, споткнувшись во тьме, падает — больно!.. — это не сон…

Гулкий топот удаляющихся конских копыт разрывает сердце.

Анна Леопольдовна громко рыдает. Несчастная мать! Если б знала она, что малютка Ванечка отныне до конца своих дней обречен на одиночное заточение, верно своими руками убила б его. Любая смерть, любая казнь лучше грядущей жизни. За что…?! Гос-по-ди… Её безутешные рыдания, прорывая адскую тьму, возносятся к небесам.

Утром майор гвардии Корф, хмурясь, разъясняет: «Иван по приказу Её императорского Величества отправлен на Соловки. Очень скоро вся ваша семья туда последует».

— Отчего ребенка схватили ночью, больного?

— Таков приказ. Я не волен, сударыня, нарушать распоряжение императрицы.

Хорошо не знает она, что малыша должно везти, словно опасного преступника, в закрытом возке, не выпуская ни на минуту. Варварство! К тому же капитану Миллеру приказано называть его Григорием. Корф смотрит сочувственно. Что делать? — я человек подневольный… как неприятно всё это… почему именно он должен исполнять такое злодейство?

Анна Леопольдовна в ужасном состоянии, почти всё время плачет. Сборами руководит Юлия.

— Свои вещи укладывать не надо — говорит Корф.

Юлия вопросительно поднимает глаза.

— Вы остаетесь в Ранненбурге.

— Как в Ранненбурге? — восклицает Анна Леопольдовна. — Её величество обещала не разлучать с Юлией.

Корф запрашивает Елизавету, он пишет: «Если разлучить принцессу с её фрейлиной, то она впадет в совершенное отчаяние».

Из Петербурга приходит суровый ответ: «Немедленно отвезти арестованных на Соловки, а Менгден оставить в Ранненбурге».

Тяжко ехать по русскому бездорожью в осеннюю распутицу. Фыркая, спотыкаясь, еле плетутся кони, колеса вязнут в жидкой липкой грязи, тело ноет, затекая от бесконечной езды, докучают сквозняки, дождь, снег, холод, дурная пища… к тому же Анна Леопольдовна вновь беременна. Но что стоят физические муки по сравнению с душевной болью? Постоянно гнетущая тоска камнем лежит на сердце. Слез нет — одно глубокое страдание теснит душу. О… эти скорбные глаза, слабый монотонно-безучастный голос могут растопить любое сердце! Уже более двух месяцев длится ужасное путешествие. Около Шенкурска сплошное месиво грязи. Ехать далее невозможно. Корф умоляет Елизавету прекратить это немыслимое путешествие и хотя бы на зиму поселить арестантов в пустующем архиерейском доме в Холмогорах. Наконец приходит всемилостивейшее разрешение оставить опальных правителей в Холмогорах.

Каждому крест дается по силам. Не дай Бог человеку пережить все то, что он может вынести. Сколько душевной мощи оказалось у этой слабой, всеми покинутой молодой женщины, чтобы нести такую тяжесть страданий? Анна Леопольдовна всегда сдержанна, ровна, вежлива в обращении. Чего стоило ей слышать на свой вопрос — Где Иван?…, жив ли?… что с ним? — неизменный ответ вооруженной охраны — не могу знать.

А маленький сын здесь, рядом, в этом доме, за толстой стеной. Живет во тьме и одиночестве.

Капитан Миллер никак не может выполнить приказ императрицы — Ивана должно звать Григорием.

— Григорий, поди сюда! — (малыш молчит, отвернувшись) — Кому сказал, аль оглох поганец! — грозно хрипит, теряя терпение, капитан.

— Иван я — тихо упрямится ребенок.

— Вот паршивец! — взбешенный Миллер, схватив палку, кидается к малышу, и… страшные удары сыплются на маленький кудрявый затылок.

— Иван я! Иван! Иван! — кричит изо всех сил ребенок.

Удары учащаются. Постепенно крики переходят в тихий писк-всхлипыванье.

— Упрямый гадёныш! — Миллер, отбросив палку, уходит, хлопнув дверью.

А в темноте, невидимо скорчившись на холодном полу, беззвучно шепчет, глотая слезы, маленький император: «Мама, я не забыл… я помню, мама… я — Иван… император Иван… Иван…мама, я Иван… Иван…»

А за стеной Анна Леопольдовна тоскует о сыне. Боже… Боже… никогда не увидит она Ивана… никогда не прижмется он к ней своей кудрявой головкой… где он?… что с ним?…

Льются и льются горькие слезы долгими ночами.

Самодержавно правящая самозванка, в глубине души ясно осознающая свое беззаконие, окруженная лестью, подобострастием, рабской угодливостью славящего холуйства, физически ощущала безмерное презрение царственной узницы. Отчего Анна не умоляет, не просит ни о чем? Откуда силы берет? в чем секрет? Гордость Елизаветы уязвлена. Перебороть, сломить эту стойкую душу, заставить унизиться — наверное в этом скрытая пружина дико-изощренной жестокости Елизаветы. В марте 1745 года она пишет Корфу: «Спроси Анну, кому розданы алмазные вещи её, из которых многие не оказываются (в наличии). А ежели она, Анна запираться станет, что не отдавала никому никаких алмазов, то скажи, что я принуждена буду Жульку (Юлию Менгден) розыскивать (пытать), то ежели ей жаль, то она её до того мучения не допустит».

19 марта 1745 года Анна родила сына Петра. Это ответ-вызов Елизавете. Получай ещё одного наследника Российского престола! Опасайся торжества справедливости!

Велики просторы Российские, длины-долги дороги ухабистые.

Эх, дороги, дороженьки… сколько скорбей-горестей повидали вы…

Дни весенние, дни печальные… по распутице-бездорожию гроб стеклянный везут под охраною. Конвоиры хмурые лошадей именем царицы требуют, а кого везут не показывают, никому ничего не рассказывают. В том гробу во спирту опальная правительница Анна в столицу движется. Не рыдает никто у гроба стеклянного, только кони, почуяв недоброе, храпят, спотыкаются, ржут тоскливо-испуганно. Солнце светит яркое, небеса синеют высокие, облака плывут исчезаючи…, снега серые слезами таются, да деревья сосульками плачутся. Судьба суровая, страшная… отчего так жестоко обошлась с несчастною Анною?

Хмурым мартовским утром нескончаемой вереницей тянутся в Александро-Невский монастырь кареты высшей знати.

«Благоверная принцесса Анна Брауншвейг-Люнебургская» — значится в официальном извещении о смерти — «умерла от огневицы».

Однако все знают, что бывшая правительница скончалась от послеродовой горячки после рождения сына (третьего сына!). У гроба вздыхают, крестятся, с сострадательным любопытством глядят на покойницу, думая об её ужасной судьбе, об её детях… что-то с ними будет? Елизавета, в роскошном траурном платье, с сияющими бриллиантами в волосах, плачет у гроба, прижимая к глазам кружевной платочек. К ней подходят с соболезнованиями, словами ободрения. Про сирот никто не смеет обмолвиться. Тягостно-тоскливо-скорбно отслужили панихиду.

Похоронили Анну Леопольдовну 21 марта 1746 года в Благовещенской церкви рядом с бабушкой царицей Прасковьей Федоровной и с матерью Екатериной Ивановной.

Все дети Анны Леопольдовны выросли болезненными, слабыми, с явными физическими недостатками. Они были добры, скромны, разумны, симпатичны. Несмотря на указ Елизаветы от 1750 года «о необучении детей известной персоны грамоте» они умели читать. «Как братья так и сестры живут между собой дружелюбно и притом незлобливы и человеколюбивы. Летом работают в саду, ходят за курами и утками и кормят их, а зимой бегают в запуски и на лошадях по пруду, читают церковные книги и играют в карты и шашки. Девицы, сверх того, занимаются шитьем белья» — писал о них А. П. Мельгунов.

Герцог Брауншвейгский Антон Ульрих умер в ссылке в 1776 году. (60 лет). По распоряжению императрицы Екатерины II дети Анны Леопольдовны были отправлены в Данию (т. к. являлись племянниками датской королевы Юлии Маргариты), где их поселили в небольшом городке Горденсе. Елизавета Антоновна умерла в 1782 году (39 лет). Алексей Антонович умер в 1787 году (41 год). Пётр Антонович умер в 1798 году (53 года). Екатерина Антоновна умерла в 1807 году (66 лет).

Через несколько месяцев после смерти Анны Леопольдовны Елизавета родила дочь, своего последнего ребенка. Все её старшие дети, рожденные в тайне, были распределены по монастырям, а новорожденную малютку, принцессу Августу, императрица поручает заботам своей подруги Иоганны и оставляет при себе. Со временем на приемах во дворце юную принцессу представляли иностранным послам как «особу близкую императрице».

Августа прелестна. Глаз не оторвать от красивого личика, изящной фигурки, золотистых вьющихся волос; а лучистый взгляд прекрасных голубых глаз, очаровывая, пленяет душу. Среди дворцовых красот, в неге-роскоши проходят её детские годы. Принцессу обучают прекрасные учителя. Удовольствия, развлечения, наряды — всё самое лучшее предназначено ей. Отчего ж Августа тиха, задумчива, грустна, печальна и кротка как ангел. Неужели предчувствует неумолимое Грядущее?

Близ проселочной дороги, среди сочной травы и пестрых полевых цветов, не спеша идут, приятно переговариваясь, нарядно одетые люди. Отчего столь важные господа идут пеше? Да это же паломничество к святым местам царицы. Вот и она, изысканно-прекрасна…, словно сама богиня плодородия Флора посетила сей милый край. Легкий ветерок играет длинными концами розовой ленты, перехватывающей высоко зачесанные волосы; руки, шея — в бриллиантах; в легкой походке чарующе шуршит шелк нарядного платья.

Но вот притомилась прекрасная богомолка, мановенье руки в перстнях и… в чистом поле, словно из-под земли, вырастают шатры роскошные. И вкушает деликатесные яства царица русская и почивать ложиться на ложе мягкое; музыка прихотливая, пенье приятное услаждают её слух изнеженный. Отдохнув, вновь идет паломница странная, а слуги усердно отгоняют с её пути нищих богомольцев, кои в тягостно-изнурительном пешем шествии вглубь себя всматриваются и, очищаясь, в грехах каются. И идут они смиренно дальним обходным путем, чтобы убогим видом своим не печалить государыню-матушку. Для Елизаветы даже богомолье развлечением и удовольствием оборачивается. Подобно брильянту в оправе, окружена привычно-льстиво-угодливой толпою придворных. Слово молвила — восхищение, ручкой махнула — умиление, желания предупреждать стараются, улыбаются, преклоняются. Ножки устали — в экипаж садится, всё вкруг неё суетится.

Вдруг чудо из чудес — с неба торжественно льются божественные звуки. Все, замерев, в восхищенном недоумении поднимают увлажненные очи к небесам. Что это…?…, неужели царское богомолье так угодно Господу?… Нет… это всего лишь удачная выдумка обер-егермейстера двора Степана Нарышкина. Его гордость, роговой оркестр, спрятан в отдалении за кустами. Несколько десятков потных крепостных мужиков, дуя в огромные инструменты, разыгрывают божественную музыку Иоганна Себастьяна Баха и, морща красные от натуги лбы, считают и считают паузы. Не дай бог промахнуться — выпорют!

Небесный орган ещё звучит, а за поворотом уже видны стены древнего монастыря. Мать игуменья в окружении монахинь встречает царицу. Елизавета всматривается в исхудавшую бледную инокиню. Черное обрамление монашеского платка гармонично сливается с исстрадавшимся строгим лицом и отрешенным взором.

— Ты ли, Наталья?

— Монахиня Нектария, Ваше Величество — низко до земли кланяется инокиня и тихо добавляет — в миру звалась Долгорукою Натальей Борисовной.

Глаза бывших подруг встречаются… вот как судьба распорядилась… Елизавета, в некотором замешательстве, потирает свои холеные пальцы, унизанные дорогими перстнями.

— В келью… пустишь ли? — приглушенно спрашивает.

— Извольте последовать за мной, Ваше императорское Величество — инокиня опять до земли кланяется.

И идут они длинным монастырским коридором. Одна — бесплотной тенью скользит, другая, шурша парчой, ярко блестит. Две Судьбы разные, непонятные — где тень, где свет?

В маленькой чистой келье Натальи Борисовны — стол с табуреткой, кровать, распятие.

— Зачем ты это… не пойму, сестрица Анна из ссылки разрешила вернуться, в Петербурге жить позволила…

— Ваше Величество…

— Лизой зови…

— … приехала я из Тобольска 17 октября, в самый день смерти государыни — тусклым голосом, словно не о себе, рассказывает Наталья Борисовна — не смогла жить в Петербурге, в Москву поехала.

Помолчала. Глаза вдаль глядят.

— Иду мимо Троицких ворот — вздохнула тяжело, глаза прикрыла — вижу… Иван окровавленной тенью стоит, голову свою в руках держит… поняла, почему я здесь, Лиза?

— Царствие Небесное князю Ивану Алексеевичу — Елизавета крестится — упокой Господь его душу.

Наталья Борисовна также осеняет себя крестным знамением.

— Грешный он был человек, сама знаешь… вот… молюсь за него…

— Такую муку принял — голос Елизаветы дрожит, в глазах слезы — такую муку… да за этакие страдания все грехи проститься должны.

— Значит не все, коли мне явился. Деток моих не оставь — голос монахини дрогнул.

— Князей Долгоруких в обиду не дам — опять глаза встретились.

— За меня молись, монахиня — вдруг хрипло, не своим голосом произносит Елизавета — Грех тяжкий на мне, Натальюшка.

Она целует распятие и долго молится на коленях.

— Скажи Лиза, о здравии или за упокой за маленького императора Ивана молиться? — тихо спрашивает Наталья Борисовна.

— Разве не ведомо тебе, что я смертью никого не жалую?!

Елизавета напряглась, в голосе металл.

— Значит о здравии — смиренно кланяется монахиня.

— Обо мне молись, на нем греха нет.

Елизавета, не взглянув на Наталью, быстро уходит.

Мать игуменья в тревоге — государыня, вся пунцовая, не простившись, быстро садится в карету. По булыжной мостовой зацокали копыта холеных коней и раззолоченная карета выехала из стен древнего монастыря.

В 1748 году император Иван, находящийся уже четыре года в одиночном заточении, заболевает оспой и корью.

Он лежит в вечной тьме на гнилой соломе — сильнейший жар, тело ломит. Иван мечется в бреду: опять, опять… псы проклятые… душат… душат… — он хрипит, машет руками, задыхается, вскрикивает. О-ох… ненавистное лицо Миллера…ширится-ширится, плывет… качается, расплывается… нет-нет… это не Миллер… нет… О… это же она — мама… склонилась — глядит… — дыхание перехватило, руки тянутся — мама… мама… — а она манит, зовет, вся колышется — Ва-неч-ка… Ва-неч-ка…

Иван силится подняться — не может…, тело налито свинцовой тяжестью… напрягается из последних сил… и… проваливается… все застилает душная тьма…

Комендант сообщает о болезни Ивана в Петербург.

— Наконец-то!!

Еще в 1742 году врач императрицы Лесток говорил французскому посланнику Шетарди: «Иван мал не по возрасту и должен неминуемо умереть при первом серьезном нездоровье».

Елизавета читает: «можно ли допустить к ребенку врача, а если будет умирать, то и священника».

— Зачем врача? — улыбается императрица, пожимая плечами. — Только монаха… для приобщения святых тайн.

Даже жестокосердный Миллер ужасается, получив столь откровенный ответ. За что так страдает дитя невинное? Отчего Судьба императора Ивана VI так ужасна?

Пытаясь ответить на этот вопрос, обратим внимание на некоторые деяния его царственных предков.

Русь крещеная, православная! В домах, избах — иконы, свечи, лампады светятся; соборы, церкви,храмы, монастыри во множестве; крестится, молится, постится, исповедуется, причащается православный люд… Как могли Вы, люди русские на Земле своей допустить такое?!!

1614 год. Москва.

За Серпуховскими воротами над встревожено-ожидающей толпой зловеще возвышается виселица.

— Казнить-то кого собрались?

— Царя самозванного.

— Дык… уж годков 8 как пепел Лжедмитрия пушки развеяли… и Тушинский вор-от сгинул…

— То сын его… Иван…

Раздается отчаянный детский крик, у виселицы шум, суета… крик, захлебнувшись, оборвался — толпа ахнула — на веревке судорожно дергается ребенок!!

— Ой, дитятко… ма-а-лехонькое! — тонко заголосила, не в силах сдержать рыдания, молодая баба…

Бояре бледны, растерянны; палач виновато мигает; мужики, хмуро насупившись, глядят исподлобья.

Легкий ветерок осторожно качает маленькую безжизненно повисшую фигурку.

… Нехристи… креста на вас нет…

… Где им лапотникам понять интерес государственный…

Так был исполнен первый указ царя Михаила Романова: «Все посягающие на русский престол должны быть уничтожены».

Со страшного злодеяния публичной казни через повешение четырехлетнего сына Марины Мнишек и Лжедмитрия II началось правление династии Романовых.

Историческая справка.

В 1598 году со смертью бездетного царя Федора Иоанновича оборвалась династия Рюриковичей. Престол занял шурин и соправитель почившего царя боярин Борис Годунов. В 1604 году в Польше появился беглый монах Григорий Отрепьев, выдававший себя за убитого в 1591 году царевича Дмитрия (сын Ивана IV). За самозванца просватали юную дочь сендомирского воеводы Юрия Мнишека Марину. С многочисленным польским войском Лжедмитрий двинулся к Москве. Русские люди, поверив в воскрешение царевича Дмитрия, сопротивления не оказывали, а многие воеводы-бояре предательски сдавали крепости. 13 апреля 1605 года умер царь Борис Годунов. Москва присягнула его сыну Федору, но через месяц он вместе с матерью царицей Марией был убит. 20 июня 1605 года Лжедмитрий провозглашен царем. 10 мая 1606 года Марина Мнишек торжественно въезжает в Москву и, обвенчавшись с Лжедмитрием, становится русской царицей. 17 мая 1606 года Лжедмитрий убит. С этого времени Марина живет в Ярославле, ей разрешено уехать в Польшу. В 1607 году объявился Лжедмитрий II. Марина с полдороги возвращается и, оказавшись в лагере Тушинского вора (прозвище Лжедмитрия II) с ним тайно венчается. В 1610 году после смерти Тушинского вора поляки, в качестве юридического обоснования своего присутствия в России, провозглашают царем двухмесячного сына Марины Мнишек и Лжедмитрия II Ивана. С взятием Москвы земским ополчением Марина Мнишек бежит в Астрахань, а оттуда на Яик (Урал). После воцарения Михаила Романова её с сыном силой привозят в Москву. В 1614 году (из политических соображений, во избежание будущего самозванства) ее сын, четырехлетний Иван публично повешен. Марину заточили в башню в Коломне, откуда она вскоре выбросилась.

Коломна. 1614 год.

Жуткая ночь — ни звука, ни шороха, ни огонька…словно адская тьма придавила глухой тяжестью мир грешный. Всё в сонном небытии. Высоко в башне, сокрытой во мраке, Марина Мнишек не спит, куклу мастерит. Время ль, место ль несчастной полячке в куклы игрывать? Рот закушен в кровь, брови сдвинуты, бледно-ловкие пальцы соломинки накрепко связывают. В лютой ненависти тяжко дышит грудь. Горем горьким царь Михаил душу убил.

— В ад попаду, а твой род изведу — шепчет ворожея, мастеря куклу страшную… корону сплела, вкруг чела обвела… свечу поднесла. Трещит-чадит солома волглая. Жуткий взор в куклу вперила, голос низкий дрожью хрипит, грозит, крепчает, убойную силу набирает. Ярким пламенем кукла горит, в глубь грядущего проклятье летит.

Вот уж светать стало. Марина в оцепененьи сидит. Черным пеплом вороньё над башнею мечется. Не слышит она их карканья хриплого. В башню влетели — галдят, крылами шумят. Очнулась.

— А-а-а-а… мужья мои любые, Димитрии желанные, обманули москалей поганых, в вороньё обратились милые… с войском за мною слетелися.

— Ах-ха-ха… ха-ха-ха — захохотала дико, ужасно… пальцем грозит, подмигивает, пританцовывает.

— А-а-а-а…никто не знает про то… сиё мне лишь ведомо… — и… закружилась несчастная, словно вихрем подхвачена.

А вороны каркают, каркают, каркают…

Вдруг хвать вороненка, задрожала вся… к груди прижимает, плачет, целует, ласкает… жив, жив… Иванушка… жив, жив миленький… с тобой полечу во-ро-но-ю… — закаркала, замахала руками безумная и с высоты на твердь земли русской кинулась.

Во временном безразличии проходят годы, погружая в забвение страсти Смутного времени. Давно скончался царь Михаил Федорович, прозванный «Кротким». Уже многие годы правит Россией его сын — царь Алексей Михайлович, прозванный «Тишайшим».

1675 год. 1 ноября.

Холодно. Беспросветной серостью нависли тяжелые тучи, поземка гонит мелко-колючий снег по мерзлой земле. В глубокой яме с обледеневшими краями, скорчившись, трясётся, стуча зубами, страшная старуха. В прорехах грязного рубища виднеется изможденное, жутко исхудавшее тело со следами истязаний.

Кто это? Неужто, Смерть пленили?

Старуха с трудом поднимает костлявую руку, грозит кому-то. Смеркается.

— Эй, Феодосья… жива ещё?

Нет сил ответить. Гулко удаляются по мерзлой земле чьи-то шаги.

— Феодосья… ишь… раньше-то Феодосьей Прокопьевной величали, в ноги кланялись… — Тяжко-хрипло закашлялась…, с трудом двуперстно перекрестилась.

Никто бы в этой ужасной старухе не узнал сейчас некогда пышнотелую красавицу боярыню Морозову.

Ночная темь землю мраком окутала. Стылое тело ноет-болит, голова непомерной тяжестью наливается, сердце то замрет, то стукнет…, дышать тяжко… тяжко…

Этой ночью в далекой Москве в сказочно-прекрасном дворце-тереме на мягкой, высоко взбитой перине почивает царь Алексей Михайлович.

Вдруг — тихий долгий стук… непонятный страх душой овладел… жуткий холод тело сковал… государь с трудом заставил себя глаза открыть — Боже!!

Ужасная старуха стоит над ним.

Сердце остановилось, дышать нечем… а она глаза жуткие в царя вперила, чуть головой покачивает: «Не признал государь…» — голос знакомый — Феодосья!!

— … Проститься пришла… — странно-гулко голос звучит. — Прощаю тебя Алексей Михайлович — чуть наклоняясь долго крестит его двуперстно — а Бог… простит ли…?

Дрожь по телу пошла, застонал, заметался царь и… проснулся.

В прекрасно убранной спальне жарко натоплено, а он холоден как лед.

Мелко-колючий снег в окно стучит, ветер тоскливо воет.

— Что это было…? Бред… помешательство? Зачем старухой страшной явилась Феодосья Прокопьевна… напугала зачем? — не может согреться Алексей Михайлович, трясется весь, зуб на зуб не попадает. Указ свой вспомнил — «Голодом в яме уморить строптивицу». Видно тяжко ей там…Содрогнулся. О-ох…

— Государь-батюшка, никак хворь какая приключилась?

— Сон дурной привиделся, не тревожься Натальюшка.

Алексей Михайлович страстно прижался к жаркому телу молодой жены. Вскоре уютную спальню наполнил его густой монотонный храп.

1 декабря 1675 года из далекого Боровска примчался в заснеженную Москву гонец с известием: «В Пафнутьевом монастыре в ночь с 1 на 2 ноября в ледяной яме скончалась от голода на 43 году жизни боярыня Феодосья Прокопьевна Морозова».

Боярыня Морозова была одной из многочисленных жертв церковной реформы, проведенной патриархом Никоном с благословения царя Алексея Михайловича. Кому и для чего нужна была церковная реформа на Руси? Царь Алексей Михайлович был уловлен давно сплетённой хитростью Запада: через введение греческой обрядовости ввести на Руси унию.

Митрополит Макарий (Булгаков) в «Истории Русской Церкви» приводит цитаты «Из инструкции иезуитов Самозванцу как ввести унию в России:…самому государю заговаривать об унии редко и осторожно, чтоб не от него началось дело, а пусть сами русские первые предложат о некоторых неважных предметах веры, требующих преобразования, и тем положат путь к унии; издать закон, чтобы в церкви русской всё было подведено под правила соборов отцов греческих, и поручить исполнение закона людям благонадёжным, приверженцам унии; возникнут споры, дойдут до государя, он назначит собор, а там можно будет приступить к унии; намекнуть чёрному духовенству о льготах, белому о наградах, народу о свободе, всем о рабстве греков; учредить семинарии, для чего призвать из-за границы людей учёных, хотя светских.»

Через греческих патриархов-единоверцев русскому царю было предложено стать главой всего православного мира. Для этого требовалась всего лишь незначительная формальность — привести русскую церковную практику в полное соответствие с греческой. Переполнясь гордыней и своеволием лжеблагочестивый царь стал, в союзе с патриархом Никоном, жесточайшим образом ломать традиционные религиозные формы Руси. Ослушников нововведений сжигали заживо, четвертовали, резали языки, рубили руки, пальцы, морили голодом в ледяных ямах. «Тишайший» Алексей Михайлович, не имевший в душе любви, а, следовательно, истинно христианского духа, довёл Русь до религиозного раскола, лишив страну мощного православного единства. Сын же Алексея Михайловича, император Пётр Алексеевич, насильственно прививший русскому дворянству западничество, разделил страну на две антагонистические культуры. Оба эти государя раскололи духовную и социальную сферы России, тем самым направив её к катастрофе 1917 года ибо «всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет.» Евангелие от Матфея гл. 12.25.

Идет время, жизнь меняется. Уж долгие годы деспотически правит Россией младший сын царя Алексея Михайловича император Пётр I. Сенаторы его провозгласили Великим, народ называл Антихристом.

1719 год.

Мария Гамильтон (1701–1719 г.).

Петру I в 1719 году было 47 лет.

Из глубины прошедших времён чуть слышно долетает милый, почти детский голосок:

— Поёт! — поражаются караульные, один постарше, другой совсем молоденький.

— Всю ночь поёт!.. и шьёт чегой-то… зачем ей шить таперича… по утру голову птахе отрубят — явно жалеючи говорит, что постарше.

— Иван Митрич — молодой испуганно хлопает глазами — за что её (он проводит ребром ладони по горлу) эдак-то…?

— За дело. Сына царёва убила…

— Ой, батюшки…

— Полюбовницей она его была…

— Дык у него ж своя жинка есть.

— От дурак.

— Да молоденька кака… а он-от… — тянет, озадаченно морща лоб, молодой.

— Петруха, дурья твоя башка, как я погляжу… Царь он — понял? Ему всё можно.

— выводит голосочек в камере.

— А царевича-то как она смогла убить? — ошарашено спрашивает Петруха.

— Сыночка она сво-во новорожденного задушила и в парке среди листьев закопала.

— А-ах ты ж, поди…

— А сына-то от царя нагуляла, кумекаешь?

— Ой, божешь ты мо-ой…

— Скрывала от всех, что брюхата, сраму боялась — хмурится, качая головой, Иван Митрич — вот и добоялась…родное дитя сгубила, глупая.

— А може не царёв он?

— Ты, слышь, Ивана Орлова, денщика царского видал?

— Знамо… и чо?

— Мне брательник мой, что во дворце в карауле стоит, сказывал — Иван Митрич, оглядевшись, склонился к Петрухе и тихо зашептал.

Орлов намедни в ноги царю повалился.

— Люблю Машу, не губи… жениться дозволь, она моего сына загубила — прощу… ещё родит…

— Врёшь! В феврале тебя и близко около неё не было! — глаза государя сузились, лик страшен — иль посмел, собака, со мной одну сучку е…ть?!

— Господи избави — зарыдал, затрясся Иван — недоношенного ро-ди-ла-а.

— А что ж под пытками не созналась коли твой? Моего убила, стерва, мстила мне, что охладел к ней. — отшатнулся Петр Алексеевич, пожевал губами. — Должно было ей в приют для незаконнорожденных дитя снести. Приказ на то есть.

— Прости-и… не губи Машу… Христом Богом молю-у…

— Вон пошёл! А ежели вздор молоть будешь, с ней вместе на эшафот пойдёшь!

Хмурым холодным мартовским утром барабанная дробь сердца рвёт — к эшафоту Мария Гамильтон идёт. Вся дрожит от страха и холода. Успела платье сшить, причесаться красиво. Глубокое декольте бального платья подставляет холодному ветру полуобнаженную юную грудь, идеально очерченные прелестные плечи.

Вот Он перед ней — страшен, высок, могуч. В ноги упала, отчаянно сердце забилось… сейчас простит, поднимет, поцелует как прежде, уведёт от этого ужасного места, и… опять любить будет! — надеется несчастная жертва царского сладострастия.

О… сильные руки поднимают её, жёсткие губы жарко целуют, усы колют нежные щёки. Мария, почти теряя сознание, слышит:

— Голова твоя не ляжет на плаху. Обещаю.

Прильнув к мощной груди, она вдыхает столь любимый его запах — не зря всю ночь шила платье…

Петр резко отстраняет от себя Марию и быстро подаёт знак палачу. Со свистом рассекая воздух взвивается длинный меч — летит головка с плеч! Царь ловко схватывает брызжущую горячей кровью голову и долго, закрыв глаза, целует холодеющие губы… ужасное зрелище… Весь в крови Пётр Алексеевич не спеша сходит с эшафота.

В подавленной тишине многоликой толпы кто-то громко рыдает.

Многие годы находилась в кунсткамере заспиртованная в колбе голова несчастной Марии Гамильтон. На недоумение посетителей служитель музея обычно отвечал: «Вот какие красавицы были в Петрово время. Заспиртовали, чтобы знали какая есть красота». По распоряжению Екатерины II голову Марии Даниловны Гамильтон захоронили.

Пытаясь осмыслить ужасную Судьбу императора Ивана VI и просмотрев небольшое звено в бесконечной цепи рода, можно сделать вывод, что преступные действия предков ведут к несчастным судьбам потомков. Среди царствовавших предков Ивана Антоновича, жестокостью и деспотизмом отличались: прапрадед царь Алексей Михайлович, в правление которого была проведена церковная реформа, сопровождаемая множественными казнями несогласных; двоюродный прадед Петр I, в правление которого обезглавливали, четвертовали, колесовали, сажали на кол, к тому же Петр I сам рубил головы стрельцам и пытал подозреваемых; двоюродная бабушка императрица Анна Ивановна, в ее правление совершались казни четвертованием и обезглавливанием.

Деяния предков по другим линиям в исторических хрониках почти не упоминаются. Это:

I Шестовы — мать Михаила Романова Ксения Ивановна Шестова.

II Стрешнёвы — жена Михаила Романова Евдокия Лукьяновна Стрешнёва.

III Милославские — жена Алексея Михайловича Мария Ильинишна Милославская.

IV Салтыковы — жена Ивана Алексеевича Прасковья Федоровна Салтыкова. Известно, что в 1601 году окольничий Михаил Салтыков произвел обыск в кладовой боярина Александра Никитича Романова и нашел там подкинутые мешки с кореньями. Через это Романовых безвинно обвинили в чародействе и в намерении отравить царя Бориса Годунова. Это послужило предлогом жестокой опалы и гонений всех Романовых с родней и прислугой. В Смутное время Михаил Глебович Салтыков служил Лжедмитрию I, потом от государя Василия Ивановича Шуйского переметнулся к «Тушенскому вору» (Лжедмитрию II), потом перешел на службу к польскому королю Сигизмунду III и стал главным пособником интервентов. Во время «Страстного восстания», при начавшемся поражении поляков, Москва, по совету Михаила Глебовича Салтыкова, была полностью сожена и русским патриотам из-за бушующего огня пришлось отступить. В 1611 году он уехал послом в Польшу и там умер в 1618 году. Михаил Салтыков, конечно, оставил после себя очень негативное энергетическое наследие.

V Герцоги Мекленбургские — отец Анны Леопольдовны Карл Леопольд Мекленбургский. По отзывам современников Карл Леопольд был груб, неотесан, деспотичен, капризен, скуп. Подданных он тиранил без причины, жестоко расправлялся с жалобщиками на его самодурство. Герцог вел губительную политику борьбы с собственными дворянами и всем окружающим германским миром. В 1736 году герцог Карл Леопольд Мекленбургский был лишен германским императором престола, который перешел к его брату Христиану Людвигу. Карл Леопольд был арестован и кончил жизнь в ноябре 1747 года в темнице мекленбургского замка Демниц. Нет сомнения, дед Ивана VI оставил потомкам очень тяжелое энергетическое наследие.

VI Герцоги Брауншвейгские — отец Ивана Антоновича герцог Антон Ульрих Брауншвейгский.

Предков у каждого человека множество. В высших энергетических мирах, где просчитывается и определяется Судьба каждого, фиксируется всё. Все поступки, дурные и хорошие, имеют свои следствия. В рассматриваемом случае явно прослеживаются параллели.

Сын Марины Мнишек и Лжедмитрия II двухмесячным младенцем объявлен русским царем Иваном V.

Иван Антонович двухмесячным младенцем провозглашен императором Иваном VI.

В 4 года Иван Мнишек повешен по приказу царя Михаила Романова.

С 4-х лет Иван Антонович (потомок в 6 колене царя Михаила Романова) заключен до конца своих дней в одиночное заточение по приказу самозваной императрицы Елизаветы, родовые корни которой идут из Польши и Германии (мать урожденная Скавронская, отец — Виллим Монс. Вполне возможно, что Марта Скавронская и Виллим Монс являются далекими потомками панов Мнишек по незаконнорожденной линии, когда теряется фамильная связь. Может быть Екатерина I и Елизавета далекие потомки Марины Мнишек, её реальное, фантастическое! воплощение на русском престоле. Это тайна, которую разгадать невозможно.)

Поражает мистика чисел:

1614 г — казнь Ивана Мнишека.

1741 г — свержение Ивана Антоновича.

1610 г — рождение Ивана Мнишека.

1740 г — рождение Ивана Антоновича.

1744 г — заточение Ивана Антоновича.

1764 г — убийство Ивана Антоновича.

Судьба императора Ивана VI это возмездие за казнь Ивана Мнишек. Помимо родства Иван Антонович унаследовал социальный статус императора и ему пришлось своей трагической жизнью расплатиться за преступные деяния царствовавших предков.

Каждый из нас получает энергетическое наследие предков, оформленное в свою уникальную Судьбу. И также всякий, ныне живущий, оставляет судьбаносное наследие, которое состоит из жизненных поступков, стремлений, мыслей, желаний, чувств, помыслов, профессиональных наработок, творческих вдохновений и общей нравственной направленности своим детям, внукам, правнукам и более отдаленным потомкам. Чем больше будет хороших поступков, тем больше будет счастливых Судеб.

Однако пора возвратиться в основное время нашего повествования — пышное царствование Елизаветы.

Саксонский посланник в России, приехавший погостить к родственникам, рассказывает племяннику:

«Русский бал! Роскошь неслыханная! Шелка, парча, золото, блеск бриллиантов! А женщины, бог мой, что за женщины — красавицы, одна другой краше!» — дядюшка в избытке чувств чмокает воздух, прищелкнув пальцами. «О… это надо видеть, друг мой» — его глаза молодо сияют.

………………………………………………………………………

………………………………………………………………………

Но разве не сказка? Они в России и едут на бал! — сердце племянника учащенно бьется.

За окном кареты в темно-бархатной тьме порхая танцуют бабочки-снежинки, мелькают деревья в кружеве инея, а сонно-притихшие дома проплывают в глубоко надвинутых снежно-пуховых шапках. Карета гулко грохочет по мостовой.

— Вот так дядюшка!

Юный племянник весь в счастливо-томительном ожидании бала. Дядюшка, чуть посмеиваясь, поглядывая на его прелестно раскрасневшееся лицо, вздыхает — юность, юность… о-хо-хо…

Глаза юноши сияют, сердце не отстает от несущихся вскачь лошадей.

— Милый, милый, дядюшка!

Наконец карета стала. Приехали. Настежь распахнута дверь и за грузным отдувающимся дядюшкой райской птичкой выпархивает юный племянник.

Перед ярко освещенным дворцом нарядно-возбужденная суета. Отовсюду стекаются, сияя позолотой, роскошные экипажи. Слуги подобострастно хлопочут около своих господ, хлопают дверцы карет, слышен общий радостно-суетящийся гомон. Богато разодетая толпа торжественно-важно вливается во дворец.

— Господин посланник привез украшение бала? — восхитительно улыбается очень красивая женщина, в бело-зеленом туалете с гладко убранными вверх волосами, украшенными зеленой лентой.

— Привез любимого племянника, чаровница-графинюшка, посмотреть на прекраснейших в мире женщин — в тон шутливо отвечает дядюшка, галантно раскланиваясь.

Под пылким взглядом красавицы жаркая волна обдает тело, молодой человек вспыхивает, опуская глаза.

— Ах-ха-ха, charmant… сharmant… восхитительно… ах-ха-ха… да это будущий сердцеед… — и она уже где-то в отдалении звенит своим волнующим голосом.

Оправившись от смущения, юный красавец ищет глазами прекрасную обольстительницу.

Вон дама в бело-зеленом туалете… нет, не она… ещё в таком же — опять не она, ещё, ещё и ещё в бело-зеленом… да где ж Она?!..

— Русские так любят бело-зеленое сочетание цветов? — тихо спрашивает растерянно-влюбленный племянник.

— Гм… — дядюшка многозначительно хмыкает, сам немало удивленный всеобщей бело-зеленой гаммой нарядов, и ищет глазами, кого бы спросить…а вот, канцлер Воронцов, также как все в белом кафтане с зеленым воротником. — Э- э… нет-нет… что-то уж слишком энергично шагает…ой-ёй… бледен, нахмурен… в руках-то бумаги… хе-хе… опять документы на подпись императрице носил… — посланник сочувственно покачивает головой… — нет, его лучше не трогать… однако, у кого ж спросить?…

— А-а… князь Василий — посланник любезно кланяется. — Отчего в бело-зеленом все? Мода что ль такая теперь?

— Мода? — князь Василий пожимает плечами. — При чем тут мода? Это приказ, mon cher — князь нервничает, явно кого-то высматривая. — Приказ её императорского величества. Чудит государыня-матушка. О… наконец-то — князь просиял улыбкой. — Она здесь — сжимает руку посланнику — чудо как хороша! — И, окрыленный любовью, устремляется к предмету своего обожания.

— Приказ?… хм… вот те раз… приказ… а мы в золоте, да ещё с малиновым позументом… хм… что ж теперь делать…?

В это время канцлер Михаил Илларионович Воронцов отъезжает от дворца.

«Нельзя только работать, надобно когда-то и отдыхать» — все ещё звучит в нем недовольный голос императрицы, подписывающей документы. Канцлер хмурится, вздыхает. — Тяжко работать… ох, тяжко… дай Бог здоровья Ивану Иванычу — помог. — Пляшут, веселятся… чванливые бездельники! А являться-то надобно каждый раз в новом туалете…, а нарядец-то целое состояние стоить может…о-хо-хо… разорение, сущее разорение!

— Чего изволите барин?

— Молчи, дурак, высеку!

Чтобы понять стиль правления Елизаветы обратимся к некоторым историческим свидетельствам. Вот выписки из придворного журнала за январь месяц 1751 года:

1 янв. — празднование Нового года.

2 янв. — маскарад.

3 янв. — в гостях у Александра Бутурлина.

5 янв. — Сочельник.

6 янв. — французская трагедия.

8 янв. — придворный маскарад.

9 янв. — гуляние по улицам в карете, в гостях у Сумарокова.

13 янв. — литургия в церкви, в гостях у Сумарокова.

15 янв. — придворный бал.

18 янв. — публичный маскарад.

20 янв. — куртаг, французская комедия.

22 янв. — придворный маскарад.

24 янв. — русская трагедия.

25 янв. — французская трагедия.

28 и 29 янв. — свадьбы придворных.

Примерно таким же было времяпрепровождение императрицы и в другие месяцы и годы. Развлечения, отдых и подготовка к новым празднествам — итак изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.

Государственными делами, являющимися её прямой обязанностью, государыня не занималась. Если иметь в виду, что образование Елизаветы, которую не готовили к престолу, ограничивалось танцами, умением непринужденно делать реверансы и знанием двух языков (французского и немецкого), то такое поведение для неё являлось естественным.

Однако, откуда в России появились балы?

С 1700 года император Петр I начал устраивать общественно-увеселительные собрания и велел приглашать на них «всех знатных людей жен и дочерей, одетых по-немецки, по-французски и по-английски». Однако все старались под разными предлогами от этих собраний уклоняться. В 1718 году Петр I всерьез занялся внедрением в общественную жизнь увеселительных собраний и 26 ноября издал указ:

«Ассамблеи, слово французское, которого на русском языке выразить невозможно, но обстоятельно сказать вольное в котором доме собрание или съезд делается не только для забавы, но и для дела; ибо тут может друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, что где делается, при том же и забава. А каким образом оныя ассамблеи отправлять, то определяется ниже сего пунктом, покамест в обычай не войдет. 1). В котором дому имеет ассамблея быть, то надлежит письмом, или иным знаком объявить людям, куда вольно всякому придтить, как мужескому полу, так и женскому.2). Ранее 5 или 4 часов не начинается, а далее 10 пополудни не продолжается. 3). Хозяин не повинен гостей ни встречать, ни провожать, ни потчивать, и не токмо вышеописанное не повинен чинить, но хотя и дома не случится онаго, нет ничего; но токмо повинен несколько покоев очистить, столы, свечи, питьё, употребляемое в жажду, кто попросит, игры на столах употребляемые. 4) Часы не определяются, в котором быть, но кто хочет, лишь бы не ранее и не позже положеннаго времени; также тут быть столько, кто похочет, и отъехать волен, когда хочет. 5). Во время бытия в ассамблее вольно сидеть, ходить, играть и в том никто другому прешкодить или унимать; также церемонии делать вставаньем, провожаньем, и прочим отнюдь да не дерзает, пол штрафом Великого Орла, но только при приезде и отъезде поклоном почтить должно. 6). Определяется, каким чином на оныя ассамблеи ходить, а именно: с высших чинов до обер-офицеров и дворян, также знатным купцам и начальным мастеровым людям также же и знатным приказным; тож разумеется и о женском поле, их жен и детей. 7). Лакеям или служителям в те апартаменты не входить, но быть в сенях, или где хозяин определит; также в австерии, когда и в прочих местах будут балы или банкеты, не вольно вышеописанным служителям в те апартаменты входить, кроме вышеозначенных мест».

Независимо от ассамблей Петр устраивал маскарады и маскарадные процессии с обязательным участием женщин. Кто не являлся по повестке на такой маскарад, подвергался штрафу Великого Орла.

Первая ассамблея, по издании Устава, была 2-го декабря 1718 года, у самого императора и продолжалась до 11 часов; вторая была 6 декабря у гофмаршала Олсуфьева; третья — 7 числа у генерал- адмирала Апраксина; четвертая — 9 декабря у тайного советника Толстого; пятая — 11-го числа у канцлера графа Головкина; шестая — у вице-канцлера Шафирова, а затем и у других знатных лиц, поочередно.

Это нововведение императора большинству было не по душе и пассивно отвергалось. По словам одного современника, на ассамблеях «все сидели, как немые и смотрели друг на друга». Император посещал каждую ассамблею, зорко следил за всем происходящим, одушевлял унылое общество и даже иногда сам распоряжался танцами, заставляя танцевать не только молодежь, но и дряхлых стариков. Петр Великий изобрел свой собственный «цепной» танец, в котором от 30 до 50 пар, бегая по зале поднимали страшную кутерьму, толкотню, беготню, шум и крик. Голштинский камер юнкер Берхгольц писал: «Что мне не нравится на этих ассамблеях, так это то, что в комнате, где дамы и где танцуют, курят табак и играют в шашки, от чего бывает вонь и стукотня, вовсе неуместная при дамах и при музыке».

Во времена Елизаветы балы стали роскошны и увлекательны. Из воспоминаний французского дипломата М. Мессельера:

«Красота апартаментов и богатство их изумительны, но их затмило приятное зрелище 400 дам, вообще очень красивых и очень богато одетых, которые стояли по бокам зал. К этому поводу восхищения вскоре присоединился другой: внезапно произведенная одновременным падением всех штор темнота сменилась в то же мгновение светом 1200 свечей, которые со всех сторон отражались в зеркалах». Затем, вспоминает французский дипломат, неожиданно заиграл оркестр из 80 музыкантов и бал открылся.

«Во время первых менуэтов послышался глухой шум, имевший, однако, нечто величественное, дверь отворилась настежь, и мы увидели блистающий трон, сойдя с которого, императрица, окруженная своими царедворцами, вошла в бальную залу. Зала была очень велика, танцевали зараз по двадцать менуэтов, что составляло довольно необыкновенное зрелище. Бал продолжался до одиннадцати часов, когда гофмаршал пришел доложить Её величеству, что ужин готов. Все перешли в очень обширную и убранную залу, освещенную 900 свечами, в которой красовался фигурный стол на четыреста кувертов. На хорах залы начался вокальный и инструментальный концерт, продолжавшийся во все время банкета. Были кушанья всевозможных наций, и служители были французы, немцы, итальянцы, которые спрашивали у единоплеменных им гостей, чего они желают». Заканчивались обычно балы потрясающими по красоте- фантазии грандиозными фейерверками.

Многие русские аристократы XVIII–XIX вв. проводили праздно свою жизнь от юности до старости в бесконечно сменяющихся балах. Бывали случаи, когда деньги, собранные через пожертвования на необходимейшие государственные нужды, (такие как на войну или для помощи голодающим) были потрачены на балы, так как люди, часто участвующие в этих увеселениях-развлечениях оказывались от них в психологической зависимости. Средства, которые тратились на балы, опустошали казну и разоряли личные владения.

По темному, сонному Петербургу грохочет карета. Графиня Лопухина спешит на бал. Она, признанная красавица, не уступит этой наглой самозванке (мысленно Наталья Федоровна всегда так называет Елизавету) своего права одеваться, как самой хочется. Её вкус безупречен, её красота несравненна — все знают это. Пусть эта толстуха занимается государственными делами, а уж как одеться, чем блеснуть на очередном балу Наталья Федоровна сама решит и никто ей тут не указ. Украшать высоко зачесанные волосы розой привилегия императрицы. Глупость какая! Алые лацканы велела отобрать — по какому праву?! А как дорого заплатить пришлось… ни полушки не вернули. Вот на зло высоко зачесала волосы и розу воткнула — Наталья Федоровна торжествующе-самодовольно усмехается, заранее представляя свое эффектное появление в зале. Однако прекрасная гордячка не понимает всю опасность своего положения. Неужели забыла, как когда-то жестоко насмеялась над опальной цесаревной?

О… Елизавета помнит все, словно вчера случилось. Вот она, шурша золотистой парчой нового, прекрасно сшитого платья, поднимается по беломраморной лестнице роскошного особняка Лопухиных, лакеи распахивают золоченые двери и Елизавета, полная ощущения своей божественной красоты, радостно-взволнованно входит. Вдруг все начинают смеяться… громче, громче, громче… Грузное тело Анны Ивановны сотрясает охающий зычно-басовитый смех, а рядом, радостно взвизгивая, заливисто хохочет, блестя глазами, графиня Лопухина. Елизавета в растерянном недоумении оглядывает гостиную… боже… стены, диваны, кресла, стулья обиты материей её платья! Не помня себя, пунцовая, задыхаясь от негодования, она бежит прочь. Униженная, оскорбленная, низведенная до роли нищей шутихи юная цесаревна всю ночь горько рыдает и с тех пор редко появляется при дворе. А Наталья Федоровна очень довольна собой — боже, как смеялась царица, как все веселились! Как хорошо, как удачно все получилось! Через прислугу узнала, в каком платье будет Елизавета и не поскупилась, успела к приему высоких гостей стены и всю мебель гостиной обить точно такой материей. Ха-ха… выбежала, как ошпаренная… дочь портомои.

Да… графине Лопухиной следовало бы держаться скромнее, будь она хоть чуточку умнее.

Скромнее?! — Ни-ког-да!

Красота так быстротечна — Наталья Федоровна наслаждается всеобщим поклонением. Несомненно, она — царица бала! Глаза графини победно сияют.

Пора эту дрянь поставить на место! Елизавета решается силой власти оборвать этот несносный триумф.

— Графиню Лопухину ко мне! Ножницы пусть возьмет — голос императрицы грозно хрипит.

Ой-ё-ёй… быть беде… — все настороженно притихли, музыка смолкла. И вот бледная, перепуганная Наталья Федоровна на коленях дрожащей рукой подает самодержице ножницы. С ненавистью, побагровев, тяжело дыша, Елизавета злобно срезает розу, прихватив большой клок волос, и специально больно царапает кожу. Однако ярость не унимается, и она со всей силы бьет несчастную по щеке. Лопухина падает. Тут же, словно из-под земли, появляются слуги и выносят бесчувственную Наталью Федоровну из зала.

Громко звучит музыка, все угодливо-весело возбуждены, делают вид, словно ничего не случилось.

— Позвольте проститься Ваше Величество — галантно раскланивается английский посланник — уезжаю на наш благословенный остров.

— Куда уезжаете?

— На Родину, в Англию.

— А разве Англия — Елизавета смеётся, словно остроумной шутке — остров?

— Остров, Ваше Величество — сокрушенно уверяет англичанин, опуская глаза.

— Да, да… остров — все, опечалившись, подтверждают этот неоспоримый факт.

— Остров? — Елизавета смеется — пусть будет остров — и, хлопнув в ладоши, приказывает — Эй, музыка! Танцуем господа!

Потрясающее невежество, но… очаровательна, бесподобно хороша… ха-ха-ха… — развеселившийся посланник танцует с императрицей.

После ужасного унижения, оскорбленная графиня Лопухина больше не появляется при дворе и высказывает свое недовольство: «Царица?! Самозванка она, вот кто! Бедная Анна Леопольдовна добра была, никому зла не делала. Европейские императорские дома в родстве с Брауншвейгским семейством. Даст Бог восторжествует справедливость и несчастный Иван Антоныч законно воцарится на русском престоле. Где тогда окажется эта злодейка?»

Ужасно поплатилась Наталья Федоровна за свои слова. Нашлась подлая душа — донесла. Графиню арестовали, обвинив в заговоре. Суд был скор: «Повинна. Бить кнутом. Вырезать язык. Сослать».

В Петербурге, с Обжорного рынка несутся ужасные животные вопли. Мнимая заговорщица избита до бесчувствия. Но этого мало — несчастной раздвигают щипцами рот и палач ловко вырезает язык. Шутит, показывая толпе: «Продаю язычок, покупайте, возьму не дорого».

Это злодеяние ещё более утяжелило эфирное тело жестокосердной царицы.

Власть есть способ самовыражения. Подобно тому, как огонь — согревает и сжигает, вода — поит и топит, так и власть, волеизъявляя себя, может благо творить и зло действовать. Каждое дело определяет неизбежное посмертие. Истинный смысл жизни — выработать в себе высшую нравственность (святость), которой соответствуют Высшие миры. Тот, по чьей воле совершено злодейство, по закону баланса энергии в посмертии оказывается на низком уровне энергетики зла, которому соответствует его дух. Человек, поднявшийся на божественные высоты волеизъявления должен быть высоконравственным, только при этом условии он не навредит себе и обществу. Однако зачастую по самонадеянному легкомыслию, духовному невежеству незрелые души прорываются во власть, букашками летят из темноты на яркий свет, не понимая, как он для них опасен. Не случайно Елизавета панически боялась смерти. Какой мерой судите, такою и вас судить будут. Менталитет людской ориентирован на власть и богатство. Добиться того и другого — жизненный успех. Нет, главное, как пользоваться тем и другим — во благо или во вред.

Да выдержат достойные люди испытание Властью, проживя свои жизни в согласии с Совестью — честно и праведно. Да не придавит их это тяжкое бремя и смогут они привнести в мир Справедливость — Любовь — Счастье через своё Благоволение.

Храни их Господь и помогай им.

Давно ушел в небытиё 1748 год, не доставивший спокойствия-радости царице. Вопреки страшным болезням (оспа, корь) юный император жив.

И сменяются за наглухо закрытыми ставнями затяжные осенние дожди снегами, и плачет капель, и возрождается цветеньем-зеленью божий мир… вызревают хлеба и плоды…, дни ночами сменяются, зори утренние вечерними…, плывут и плывут облака, и нависают черные тучи, и шумят ливни, и гремят грозы, и завывают вьюжные ветры… и вновь и вновь печальным золотом ложатся на землю осенние листья. Все меняется, даже окружающая юного императора тьма, то промозгло-холодная, то душно-жаркая. Неизменен лишь каменный мешок проклятых толстых стен.

За ужасные 11 лет одиночного заточения, четырехлетний Иван Антонович превратился в юношу. Вот его портрет, описанный современником: «Иоанн был очень белокур, даже рыж, роста среднего, очень бел лицом, с орлиным носом, имел большие глаза и заикался, одет был худо». Как предсказывали звезды, жизнь Ивана Антоновича полностью подчинена чужой воле.

Существование юного императора не дает Елизавете покоя. Она боится заговора, боится свержения. 26 января 1756 года комендант архиерейского дома в Холмогорах получает указ императрицы немедленно и тайно вывезти Ивана в Шлиссельбург так «чтобы не подать вида о вывозе арестанта… накрепко подтвердить команде вашей, кто будет знать о вывозе арестанта, чтобы никому не сказывали».

Тьмою укутана, вьюжной тоской убаюкана спит Русь православная.

В ночь с 26 на 27 января в тиши сонного дома громко залязгал замок, распахнулась железная дверь.

— Эй, ты — грубо окликает Ивана хмурый, озабоченный комендант — вставай, одевайся!

Охранник кидает на лавку одежду. (Ивана Антоновича давно не зовут по имени. На Григория он не отзывается, хоть до смерти забей. Иван я и все тут).

— Зачем? — заспанный узник глядит исподлобья.

— Не твоего ума дело! — охранник кидает в ноги Ивану валенки — Обувайся, живо! Куды босы ноги суешь? Дубина. Портянками замотай, околеешь дорогой, а нам за тебя, дурака, отвечать.

От глотка холодного, снежно-колючего воздуха перехватило дыхание, в глазах потемнело.

— В возок полезай, тетеря, ишь…, ноги заплетаются… держи его… а коли сдохнет дорогой, матушка-государыня довольная будет.

— Тише вы, черти, чего разгалделись?… По коням!

Под мощной вооруженной охраной крытый арестантский возок выезжает из Холмогор.

И бегут сменяются за окошком, закрытым наглухо, поля, леса, деревеньки, селения, реки, озера, перелесочки…

Эх, дороги, дороженьки дальние… мчится страшный возок под охраною… Кто ни взглянет — нахмурится, перекрестится, опечалится. И не ведает, и не знает никто, что в возке том юный экс-император на продолжение мук своих мчится.

— Куда везут?… не скажет никто… может престол возвратить решили? — вдруг начинает надеяться Иван Антонович.

И видятся ему грады чудные — терема в них, соборы дивные… златом сияющим, драгоценными каменьями всё изукрашено… и звенят-звенят благодатной радостью колокола небесные — это царство моё. В градах сих чудных и светлых всем тепло будет, и всегда все-все сыты будут — мечтает Иван Антонович — и никто никого бить не будет — Никогда! А ежели, кто ослушается моей царской воли, да будет выслан из страны, доколе не исправится. В моем государстве будут царить Любовь и Доброта. Возлюби ближнего как самого себя — все мои подданные по этой заповеди жить будут. Спаситель, Господь мой, верни мне трон, я буду добрым, справедливым правителем, в моем царстве все будут жить по чести и по совести. Господи… что мои муки в сравнении с Твоими? Ты учил добру, исцелял, проповедовал, а злодеи надругались над прекрасным телом Твоим. Мне ли, бездеятельно сидящему взаперти, хотя и не по своей воле, жаловаться и скорбеть. Мои руки и ноги холодны, но они не пригвождены к кресту и не истекают кровью… О, Спаситель, что мои муки по сравнению с Твоими страданиями? Господи… благоговею и безмолвствую перед волей Твоей святой, перед неизреченными Твоими судьбами. Что ниспошлешь мне все приму с кротостью и благодарностью ибо верую в Твою высшую Мудрость, Доброту, Человеколюбие. Верни мне трон, Господи, не для себя прошу, а ради Добра действенного. Я так буду править, что все счастливы будут…, а всех недостойных, злодеев всех, вышлю вон из моего царства. Останутся только хорошие, а они живут по Твоим законам. Господи, видишь, как хорошо, как просто я все придумал… — юный экс-император льёт слезы молитвенного восторга, он ощущает тепло сияющего света Святого Духа, вдыхает чудный неземной аромат и с замиранием сердца любуется бесконечно плывущей перед его внутренним взором постоянно меняющейся орнаментальной красотой Высшего Мира.

Велики просторы Российские, длинны-долги дороги ухабистые… все бегут и бегут лошадушки, копытцами быстрыми вёрсты меряют.

О Земля — краса русская!.. снег сияющий всю покрыл тебя… белым-белая, необъятная, безразличная, непонятная.

Конвоиры молчат хмурые — тяжко ехать им в стужу лютую.

Наконец-то вечерней зарею показалася крепость старинная. Вот уж солнце багровое скрылося, облака лишь кроваво светятся. Тихо выплыла луна бледная и печально тучей прикрылася. В полной тьме проскрипели врата древней крепости и закрылися за экс-императором.

Шлиссельбургская крепость! Твои мощные стены возвели мастера новгородские. Удовлетворением-радостью завершилось строительство в 1323 году. Давным давно прожили свои жизни умелые зодчие…, уж никто не вспомнит их имена славные. Не думали, не предполагали новгородцы вольнолюбивые, что их гордость-крепость через века превратится в одну из самых страшных тюрем Российской империи.

После тяжкой, изнурительной дороги Иван Антоныч спит как убитый. Над ним с любопытством склоняются капитан Власьев и поручик Чекин. Тускло горящая свеча выхватывает из тьмы бледное юное лицо, рыжие вьющиеся волосы.

— Тихой какой… жив ли?

Падает горячая капля воска, Иван, вскрикнув, открывает мутно-сонные глаза.

— Ага… проснулся… давай подымайся, похлебка с утра тебя ждет.

Иван медленно садится — тело ломит, голова болит.

— Ты кто будешь?

— Император Иван.

— Ча-го? — раскрыв рты, охранники переглядываются. Наконец Власьев, ухмыляясь, изрекает: «Император говоришь?»

— Да, император — спокойно отвечает юноша.

Власьев, с размаху грохнувшись на колени, вопит: «Сам император Иван соизволил посетить нашу убогость! Радость, Честь, хвала Господу! На колени падай, дубина» — он тянет за руку,глупо вытаращившего глаза Чекина. — «Перед нами Его величество император Иван! Да продлится долгие годы его благословенное царствование!» И они, делая вид, что разбивают себе лбы, кланяются, кланяются и кланяются.

— Ваше величество! Позвольте нижайшим, недостойным рабам облобызать Ваши царственные руки!

Иван Антонович, растерянно-смущенно протягивает руки и… громко кричит. Негодяи, глумясь, его больно кусают. Вскочив с колен, охранники в диком бесовском веселье, кривляясь, хохочут и пляшут вкруг него.

— Корону! Корону императору Ивану! — На голове Ивана Антоныча оказывается перевёрнутая миска с жидкой похлебкой. На отчаянные вопли экс-императора вбегает офицер Овцын. Власьев и Чекин исчезают. Издевательство прекращается.

При свете тусклой свечи Иван Антонович читает библию. Святая книга — единственное его занятие.

«И дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах». «Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу.» «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут. Но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляет и где воры не подкапывают и не крадут. Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».

Услышав шум открывающейся двери, Иван быстро прячет книгу.

— А ну, за ширму ступай — строго говорит вошедший охранник. — К стене отворотись и помалкивай.

Иван покорно идет за ширму.

— А ты, Мотря, живо убирайся и глазами не зыркай куда не следует.

Иван слышит плеск воды, шум тряпки, быстрое шлепанье босых ног. Вскоре все стихло.

— Эй ты, можешь выходить — дверь захлопнулась.

Иван медленно прохаживается по чисто вымытому полу. К непривычной влажности тонко примешивается манящий запах. В темном углу, наглухо закрытого оконца, лежит небольшой сверток: в чистенькую тряпицу завернуты теплые, так вкусно пахнущие пирожки. Изголодавшийся узник с жадностью быстро поедает лакомство.

Поломойка оставила, добрая душа — вздыхает. Вот так бывало и Корф гостинцы носил.

Вспомнилась высокая крупная фигура, зычный голос, умные глаза, крепкие ласковые руки.

Неужели никогда не зайдет больше добрый милый Корф?…, а может, Бог даст, свидимся?

Не по своей воле офицеру Н. А. Корфу пришлось участвовать в этом страшном злодеянии и он как мог, старался помочь несчастному пленнику. Н. А. Корф разрешал малолетнему экс-императору гулять и тайно, на свой страх и риск, нарушая распоряжение императрицы, выучил Ивана Антоныча грамоте и подарил ему библию.

Как много зависит от личности исполнителя — зачастую добрые начинания оборачиваются во вред, а явное злодейство может быть смягчено добротой и милосердием.

Уж 15 лет самовластно правит Елизавета. Любопытно ей, каким стал свергнутый младенец- император.

И вот, под покровом ночи, тайно, Ивана Антоновича привозят в особняк фаворита императрицы Ивана Ивановича Шувалова. В полумраке сонного дома его быстро проводят в роскошные апартаменты хозяина. Очень полная, ещё красивая пожилая дама долго-пристально разглядывает неловко вошедшего юношу.

— Знаешь ли, кто ты? — наконец прерывает молчание Елизавета.

— Император Иван.

— Кто внушил тебе это?

— Мать и отец.

— Ты помнишь родителей?

Иван Антонович молча кивает.

— Они обманули тебя. Взгляни на себя, ты одет как нищий. — Елизавета нервно поглаживает свои холеные руки в перстнях. — Выкинь эти бредни из головы. Императрица я.

Вдруг неожиданно Иван Антонович произносит: «Иисус сказал: Берегитесь книжников и фарисеев, которые гордятся своими длинными и богато украшенными одеждами, которые любят, чтобы их приветствовали на рыночных площадях и добиваются самых почетных мест на пирах и забирают с трудом заработанное бедными чтобы удовлетворить своё плотское „Я“, и молятся напоказ долго и громко. Это — волки в овечьей шкуре. Они создают видимость, что совершают что-то, а не делают ничего, лишь только выставляют напоказ свои яркие одежды и украшения да улыбаются, когда люди называют их уважаемыми учителями закона».

Елизавета в растерянности хлопает глазами.

— Ты знаешь библию?! Откуда? Кто читает тебе?

— Я сам.

— Ты знаешь грамоту?! Кто научил тебя?

— Сам выучился… Святой Дух помог.

— Врешь! — Елизавета визгливо кричит, топая ногами. — Кто посмел нарушить приказ — не обучать детей известной особы?!

Иван Шувалов незаметно подает знак слугам и Ивана Антоновича быстро уводят.

— Я прикажу язык ему вырезать, кнутом бить! — беснуется Елизавета.

— Государыня, явите милость безымянному колоднику — приятный голос Шувалова успокаивает — все знают Ваше доброе сердце, да и кто услышит этого сумасшедшего в одиночном заточении?

Елизавета затихла и даже чуть улыбается… ах…, в её ли силах устоять перед чарами молодого красавца. (Елизавете 47 лет, Шувалову 29.)

Все тайное становится явным. По большому секрету, с глазу на глаз, шепотком да с оглядкою передают самым близким.

— Иван Антонович в Шлиссельбургскую крепость заточен.

— Как? Я полагал его, бедняги уж и в живых нет.

— Издалече этой зимой привезли.

— Что так?

— Видать императрице спокойней его возле себя держать. Ивану Антонычу 16 годков минуло, 17 уж не за горами.

— И-и… что?

— А ну как выкрадет кто да на престол посадит?… ладно… я ничего не говорил, ты ничего не слыхал…

Со значением переглядываются, сопричастность государственной тайне повышает самоуважение.

Ползут и ползут тайные слухи, обрастая подробностями.

— Слыхала, матушка, намедни генерала Бутурлина в крепость не допустили.

— Как же так, батюшка, не допустили?

— А-а… никто без разрешения Тайной канцелярии не должон таперича бывать в крепости. Шувалов распорядился — ни генерала, ни фельдмаршала — эвона как. Страхуется Александр Иваныч, оченно важное лицо ноне в крепости содержится. — жалеючи понимающе переглядываются, вздыхают, качая головами. — Ужасно, ужасно… чего только в жизни не бывает… все под Богом ходим… охо-хо…

Эти слухи страшно встревожили графа Разумовского. Обычно благодушно-уравновешенный Алексей Григорьевич лишился аппетита и перестал спать. Его чуткая душа предощущает ужасную судьбу дочери. Долгими бессонными ночами графу мерещится его милая, ненаглядная Августа в страшном застенке. Содрогаясь душой понимает — это возможно. Елизавете 47. Императрица Анна Ивановна в 47 нежданно скончалась… все может быть… неизвестно когда кого смерть настигнет… А если Лизы не станет да начнется дворцовая грызня за престол… о-о-о… многие знают, что Августа царская дочь и её, как возможную претендентку на престол, уберут тихо, сошлют в тайне да запрячут навек в каземат как невинного Ивана Антоновича… страшно…

И вот бывший фаворит, никогда не навязывающий своей воли и ничего не добивающийся для себя лично, одолевает императрицу просьбами.

— Отправь государыня Августу с глаз подальше.

— Ума что ль лишился Алексей Григорьевич? — возмущается Елизавета. — Не блажи! Августа всегда при мне будет.

Через пару дней Разумовский опять просит: «Государыня, надо бы Августу в Италию отправить… навсегда… и что б никто не знал про то».

Елизавета смотрит в раздраженном недоумении.

— Лиза, дело говорю… вся душа изболелась, нельзя ей здесь оставаться… не гневись… все под Богом ходим…

Тревожно-моляще-тоскливый взор Алексея вдруг поражает молнией…Господи… неужто такое возможно?…!

Долго хмуро молчит императрица.

— В Италию говоришь…

— Да, там тепло, хорошо, люди нарядные, жизнерадостные — в облегчении суетится Алексей Григорьевич — хорошо обеспечим её, и… никто знать не должен чья она дочь, кто она, тайно вывезем…

— Да понимаю! — тоска сжала сердце. — Быть по-твоему.

И вот десятилетняя Августа едет в Италию… надолго, на двадцать с лишком лет.

А где-то в Европе, в безвестности подрастает будущая самозванка (впоследствии известная под именем княжны Таракановой), которой суждено сыграть роковую роль в судьбе истинной дочери Елизаветы.

Незаметно движется Время — секунды, минуты, часы, недели, месяцы, годы… годы-годы… неужели старость?…!

— Дрянь! — слышны пощечины, вскрики — Вон!!

Из царских покоев выбегает перепуганная фрейлина с пылающими щеками и заливается слезами.

— Опять не в духе государыня. — Иоганна, помедлив, заходит.

Елизавета, пунцовая от гнева, комкает в руках розовую ленту, на полу валяется растоптанная роза.

— Эта мерзавка издевается надо мной!.. гадкой розой смеет подчеркивать мое увядание!

— Ваше величество…

— Молчи. Не возражай.

Императрица падает в кресло, долго молчит.

— Сегодня не выйду. Бал отменяется. Поди Иоганна.

— Позвать за лекарем, Ваше величество?

Елизавета, пожав плечами, вглядывается в зеркало.

— Бог мой… неужели это — я?…! — О… за возврат молодости она отдала бы всё… даже царство. Красота исчезает, словно песок сквозь пальцы. Время! Как жестоко пытаешь ты. — Боже… сколько седых волос! — сокрушаясь, Елизавета всё пристальнее всматривается в зеркало. — Ужасно… седина прибавляется…

— Зачем печалится, Ваше величество — мило улыбается изящный француз куафюр. — Manific cheveux blond станут прежними.

— Как вы это сделаете, monsieur?

— Madame, волосы можно покрасить.

— О…?! — императрица приказывает заняться покраской немедленно.

Однако случилось непредвиденное — может в спешке куафюр не выверил нужную пропорцию краски, или она оказалась некачественной, возможно он что-то упустил, забыл, перепутал — о ужас!.. волосы государыни, неравномерно прокрашенные, безобразно висят слипшимися сосульками.

Елизавета в гневе разбивает зеркало.

— Негодяй! Ты изуродовал меня! — императрица в бешенстве молотит воздух руками, не замечая, что несчастный француз лежит на полу в обмороке. Она, визжа, яростно бьёт его ногами.

Перепуганные слуги уносят бесчувственного куафюра. В покои самодержицы спешит лекарь. Вскоре является озабоченный немец-парикмахер.

Ай-ай… он сокрушенно склоняется над головой императрицы… ай-ай. Скорбно-горесный вид немца ясно выражает: как можно такое важное дело доверить французу — ай-ай… Повздыхав, парикмахер произносит: «Волосы придется сбрить».

— Как?…!

— Сбрить полностью.

Елизавета в истерике.

— Ваше величество, успокойтесь, рыдать вредно, волосы вырастут… Вам сделают прекрасный парик…, ну же… нельзя так расстраиваться, выпейте лекарство, прошу Вас — лекарь дает Елизавете успокоительные капли.

Вскоре, чтобы не ей одной было плохо, императрица издает указ: «Всем придворным дамам обрить головы».

Во дворце скрытые слёзы, плач, приглушенные рыдания.

Увы, увы — приказа самодержицы ослушаться невозможно и… несчастные бритые головки покрываются черными (присланными императрицей) плохо расчесанными страшными париками.

Гадкая старуха! За что изуродовала всех?! — негодуют про себя юные прелестницы.

О… мужское непостоянство… несчастные обезображенные фрейлины замечают внимание своих кавалеров к горничным!.. и даже к самой низкой прислуге!! Гибнут искусно сотканные амурные сети. Гадкий, скверный француз-куафюр — нынче в моде добросовестные парикмахеры немцы. Однако со временем волосы отрасли, амуры восстановились и…всё забылось.

О златые часы не бегите, не звоните часы, погодите… не хотите стоять — воротитеся вспять… но… звучит тик-так стрелка…, стрелка-стрелка не безделка: секунды считает, Океан-Время наполняет, красоту-здоровье ничтожит, сердца пронзает, жизни обрывает. А фарфоровые пастушок с пастушкой безмятежно милуются, вечной юностью наслаждаяся, с улыбкой к часам прислоняяся. Тики-так бежит стрелка, стрелка-стрелка не безделка…

Жить-то тускло как, тягостно… балы-празднества уж не радуют…, не смеётся, не танцует государыня, а сидит на троне печальная. Блеск-сияние свеч-зеркал-золота, веселяще-танцующая красота-молодость. Зависть тёмной волной поднимается, бурно грудь государыни вздымается. Чернота затопила жуткая… недвижим хлад сковал тело царское. И не слышит она суеты вдруг поднявшейся: «Лекаря! Лекаря! Обморок с государыней!»

Тишина, темень жуткая, густо-тяжкая чернота свод небесный окутала… здания темные кроваво светятся… река черная катит медленно. По тускло-багрово-светящейся земле с трудом кто-то движется — голый карлик урод! Безобразно покачивается искривленное тельце.

— Что это?… Боже… где я?… попала куда?…! — Елизавета вглядывается в темноту, — … откуда столько гадких уродцев? — Она хочет кричать, бежать — не может. О-о… Елизавета вдруг с ужасом замечает собственное уродство — на коротеньких кривых ножках студнем дрожит её безобразно расплывшееся тело, она со стоном переступает и замирает в зверином страхе — её втягивает в себя ужасное чудовище…, в жутком зловонии ощущает себя вновь, с ужасом понимает — вся она гниль. Вдруг мрачная темь прорезывается тускло лиловыми вспышками — ярче, ярче, чаще… Елизавета стонет, мечется, судорожно хватает воздух — ещё, ещё… и, открыв глаза, не сразу осознаёт себя в своем теле.

— Что это было? Что?! — её глаза безумны, мелкая дрожь колотит тело.

— Обморок, Ваше величество. — Над ней участливо склоняется лекарь.

— Успокойтесь, слава Богу всё обошлось благополучно.

Очнулась государыня-матушка… эхом проносится по дворцу…, все вздыхают, крестятся.

Глубокие обмороки императрицы учащаются, её вновь и вновь настигает приближающееся посмертие. Каждый живущий имеет надежду. Елизавета не понимает смысла страшных видений. Она не кается и не пытается исправить содеянное. Напротив, отныне всякое упоминание смерти и всё, что связано с ней, запрещено. Мимо дворца нельзя проносить покойников, нельзя говорить об умерших. Здоровье императрицы катастрофически ухудшается. Она уже не может ходить сама, настолько болят её, покрытые чирьями, ноги.

«Любовь к удовольствиям и шумным празднествам — писал французский дипломат Лафермиер, — уступила в ней место расположению к тишине и даже к уединению, но не к труду. К этому последнему императрица Елизавета чувствует большее, нежели когда-либо отвращение. Для неё ненавистно всякое напоминание о делах, и приближенным нередко случается выжидать по полугоду удобной минуты, чтобы склонить её подписать указ или письмо».

Беспросветно-ужасна жизнь юного Ивана Антоновича. Изоляция, одиночество, отсутствие всякой деятельности, глумливые издевательства жестокосердных охранников. Что же там…, что творится за мощными стенами? Как живут они, люди свободные? И не знает Иван и не ведает — в отдаленных землях западных проливают кровь люди русские, от своей земли они отняты и в сраженья кровавые брошены.

1759 год. 30 июля.

Кунерсдорф — небольшая деревушка, затерянная средь австрийских земель, с размеренным крестьянским бытом, вековыми традициями. Милые чистенькие домики с цветниками перед аккуратно выкрашенными окошками, голосистая перекличка петухов и мычание-блеянье стада на вечерней и утреней заре, селяне в простой опрятной одежде в беспрестанных трудах; веселые деревенские праздники с пенящимся ячменным пивом в больших глиняных кружках, с вкусно пахнущей свиной колбасой да с танцами под волынку со скрипкой. Но сейчас эту мирную жизнь нарушает многотысячное воинство, заполнившее собой всю округу. Идут, идут и идут пехотинцы, лихо проносятся конники, скрипит, проезжая, тяжелая артиллерия; мелькают запыленные, возбужденные, уставшие, любопытные лица. Вот бесконечной зеленой змеёй из-за поворота вытянулась колонна пехоты и бодро грянула песня:

— Ай много… main Got, много — прильнул к окну местный староста Иоганн. — Крепкий воин, сильный воин… — он озабоченно-сокрушенно вздыхает, хмурится. — Э-эх… да кто ж сможет одолеть непобедимого Фридриха? Силезию взял и Кунерсдорф его будет… main Got, main Got… как жить? что делать?… ай-яй… велика прусская сила…

В ночи вся окрестность засветилась кострами, около ста тысяч людского множества расположилось на ночлег. Волнения, тревоги, мечты о геройстве и славе, страхи, дурные предчувствия…, беззвучные моления: «спаси, защити, помоги Господи, не допусти моей гибели»… потрескивание костров, храп, тихие беседы…

— Никак в толк не возьму я, Никанор Кондратьич, почто оно так-то… Земля-то эта, слышь, чужая… нича худого пруссак мне не сделал, а я его штыком колоть должон? — говорит молоденький сероглазый солдатик.

— Ты, паря, эт-то брось, не нашее оно дело — степенно отвечает убеленный сединами Кондратьич. — То енералы да царица-матушка решають, а нашее дело солдатское — рубить да колоть, а не думы думати, от оно как… слышь ко, ложись поспи маненько, шоб силушка завтре была…

Старик, пригорюнившись, долго смотрит на спящего Василька… совсем дитё глупое… ишь, мышонком посвистываить…

Сумрак предрассветной тиши. Прусские артиллеристы готовят орудия к бою. Король Фридрих бодр, сосредоточен, уверен. Обученность войск и мощный опережающий натиск суть составляющие победы. О… он заставит себе служить ад и небо…

— Москвитяне…? — Фридрих, пожимая плечами, презрительно щурится — дикие орды…им ли сопротивляться цивилизованным войскам?

Чуть заалело — загрохотала прусская артиллерия. Мгновенно затрубили горны и, опередив восход солнца, начался смертный бой. Гул орудий, свист снарядов, жужжащий визг пуль, летящие и шлепающиеся в землю ядра, взбрасывающие вкруг себя камни и грязь, крики, хрипы, стоны, конское ржание, стук сабель… густой, всё застилающий пороховой дым… недвижные тела убитых.

С высоты, пестреющего цветами, холма король Фридрих вглядывается в ад сражения: «Молодцы гренадёры, удальцы!.. славно-славно… к Одеру москвитян прижали… а мост разрушен… так-так… в воду, в воду их штыками гоните!»

Солнце в зените. Слава прусскому воинству! Слава! — левый фланг русских разгромлен! Vivat! Трофеи — более сорока орудий! Vivat! Vivat! Vivat!

Фридрих шлёт герцогу Брауншвейгскому депешу о победе.

В вечеру затрубили горны — понеслась в бой кавалерия Петра Румянцева. Дрогнули пруссаки, смешались. А тут гренадёры с пехотой штыковой атакой подоспели — колют, рубят, лихачат. Кто ж выдержит ярость этакую? — побежало войско цивилизованное. Страх! Позор! Ужас!

Русские торжествуют. По-бе-да-а! Ура-а! Vivat! Vivat! Vivat!

Счастливые, возбужденные, уставшие.

— Славно, славно братцы, славно… спасибо, спасибо… всем-всем спасибо — приложив руки к сердцу, благодарит воинов главнокомандующий Салтыков.

— Пётр Семёныч! С Победой! Ура-а! С Великой победой! — поздравляют главнокомандующего окружившие его генералы и офицеры.

— Да, да… с победой… — генерал-аншеф Салтыков растерянно взволнован — а дальше-то, дальше делать что…?

— Брать Берлин и кончать войну! — неожиданно раздается звонкий молодой голос.

— М-м… не Вам решать это подполковник Суворов — главнокомандующий неодобрительно глядит на будущего фельдмаршала. — Надобно ждать распоряжений государыни императрицы.

Тем временем король Фридрих, вскочив на коня, мчится на закат солнца. Господи! За что наказуешь?! — бешено колотится сердце.

Позор! Позор! Позор! — лихо выстукивают копыта коней сорока гусар, покидающих вместе со своим полководцем поле битвы.

Меркнет солнце багряное, тьма кромешная мир окутала, закатилася слава Фридриха — полководца непобедимого… горе Фридриху, горе…

А во тьме ночной дивно-радужный свет блистает, над павшими воинами Матерь-Слава летает: то кружит она, то прильнет к земле, то взметнется ввысь да вниз кинется. Вся сиянье-свет, вся горит в ночи — Слава Русская, Память Вечная.

Клёкот-взрыд её торжеством звучит, а сама она славу-блеск лучит. Ярче света в ней борусинских героев сияние — у валов трояновых на Дунай-реке полегли они, не пустив в свои земли легионы римские (101–102 г. н. э.) И сияет в семицветьи переливчатом Болорев с грозным воинством (победители гуннов и готов в IV в. н. э.) Слава Скотича, Свентояра сияет (блестящая победа наших пращуров над хазарами и готами в 675 году). Белояр Криворог блистает (разбил греков в VII в.н. э.) Новгородский Бравлин со дружиною светят (отвоевали Сурож у греков, около 790 г.)

Радужно-переливчато искрятся князья-воины: Вещий Олег, Святослав Храбрый, Владимир Святой, Владимир Мономах, Мстислав Великий, Роман Галицкий, Александр Невский со своими героями-воинами: Саввой, Ратмиром, Мишей новгородцем, Яковом полочанином, Збыславом Якуновичем, Гаврилой Алексичем; Петр Оболенский-Серебрянный, Андрей Оленкин, Андрей и Никита Мещерские.

Сверкают Куликовской битвы герои: Дмитрий Боброк, Дмитрий Донской, Родион Ослябя, Пересвет, Данило Пронский, Андрей Полоцкий, Микула Вельяминов, Дмитрий Монастырев, богатырь Александр Попович и многие безымянные герои.

Ярче света пламенеет слава князей Михаила Воротынского и Дмитрия Хворостинина, 1 августа 1571 года разгромивших многотысячное войско крымского хана Девлет-Гирея и спасших Россию от разорения.

Лучится-сияет воевод слава: Александр Горбатый-Шуйский, Михаил Морозов, Алексей и Данила Адашевы, Иван и Никита Шереметевы, Андрей Кошкаров, Михайло Лыков, Иван Шуйский, Никита Козаринов-Голохвастов, Кирик-Тырков, Михаил Скопин-Шуйский, Михаил Шеин, Дмитрий Трубецкой, Кузьма Минин, Дмитрий Пожарский… сияют, сияют… всех-всех, прославивших Отечество вбирает в себя Птица-Слава.

И блистает искрится в Мирах Высших Матерь-Слава Прекрасная, а всё Великое-Святое-Достойное, что в веках родит Земля Русская, лучезарным потоком в неё вливается.

«Мы на земле как искры, и сгинем во тьме, будто и не было нас никогда. Только Слава наша перетечёт к Матери-Славе и пребудет в ней до конца концов земной и иных жизней».

После взятия Кенигсберга (январь 1758 года) и битвы под Кунерсдорфом к России была присоединена Восточная Пруссия. Русская армия продолжает воевать очень успешно: 28 сентября 1760 года передовой корпус Чернышева занял Берлин, 5 декабря 1761 года отдельный корпус Румянцева взял крепость Кольберг, а после потери Швейдница Фридрих II был близок к окончательной гибели. В это время, 25 декабря 1761 года, скончалась императрица Елизавета. Император Пётр III стал преступно отстаивать прусские интересы.

Январь 1762 года.

Сумрачно во дворце, холодно, печально… тишина… лишь из покоев молодого императора доносится слабое теньканье скрипки. Как ни страшилась, как ни боялась государыня смерти, явилась за ней нежданная и неумолимо вступила в свои роковые права. В роскошной серебряной робе с кружевными рукавами, в массивной золотой короне пугающе-недвижно лежит почившая императрица. На нижнем обруче короны надпись: «Благочестивейшая, самодержавнейшая, великая государыня Елизавета Петровна, родилась 18 декабря 1709 года, воцарилась 25 ноября 1741 года, скончалась 25 декабря 1761 года».

Господи, упокой душу рабы Божьей Елизаветы… да будет Твоя святая воля о ней.

Рядом с умершей, в глубоком трауре, долгие часы проводит в тревожном оцепенении нелюбимая жена императора Екатерина Алексеевна.

Что ждёт её…? Что сбудется с нею…?

Высокие окна плотно задернуты, потрескивают толстые витые свечи. Ночь?… день?… это неважно… Грядущее пугает.

— Скорбишь… актёрничаешь… притворщица… — неожиданно появляется пред ней в сильном подпитии Петр. — Н-ну… хва ломать комеди… ff…ol-le — язык заплетается — п-п-шли… бырр… ок-колеешь… — и он, покачиваясь, уходит.

Тоска!.. Петр — император… глупость, нелепость. Елизавета прекрасно понимала, насколько не способен он править. Тогда отчего не подписала завещания в пользу Павла, отчего не отстранила племянника?

Ах, как опасалась этого Екатерина, предполагая регентом кого-то из Шуваловых.

— Петер! Ах-ха — ха Петер! — слышится наглый визгливый смех.

Она… ужасно… подлая дрянь… вызнала про беременность… подчинила себе дурака пьяного.

На Лизавете Воронцовой женюсь, а тебя, как неверную жену, в монастырь заточу, ясно? — не выходит угроза Петра из головы, не покидает тревога. Что делать? Кто защитит? Кто поможет? Страшно в России жить.

Вспомнился далекий Цербст… отец, мать… трогательное прощание… отец со слезами на глазах подал ей памятную записку. Христиан Август писал: «заклинаю тебя, дитя моё, сохранять верность родной лютеранской религии, подчиняться Богу, императрице и будущему мужу, не ввязываться в придворные интриги и правительственные дела, аккуратно вести свои финансы, избегать крупной картёжной игры, ни с кем не вступать в дружеские отношения и быть со всеми сдержанной».

Pater, pater… разве можно вместить в схему жизнь? Когда горько оплакивала смерть отца (1747 год), Елизавета прислала сказать: «довольно плакать, князь Ангальт-Цербтский не был королем и потеря невелика». Траур велела снять. А как-то после бала страшно визжала и ругалась императрица, приревновав к её молодости, успеху, красивому платью… боже!.. казалось, вот-вот ударит. За каждым шагом следила. Вспомнилось, как лежала одна после родов, все оставили… горло пересохло… воды подать некому. Тяжко… обидно… наследника дала и не нужна стала.

А как начиналось… боже… как встречала Россия… Торжественный грохот салютов, рассыпающаяся барабанная дробь… любезная доброжелательность высших чинов в роскошных парадных мундирах. А дорога из Риги — сказка! Средь сверкающих снежных просторов прекрасные белые кони мчат громадные все в серебре и соболях сани. Скрип полозьев, морозный воздух, звон бубенцов…беспредельное голубое небо. Переполняющая радость новизны. Наконец Петербург. С бастионов Петропавловской крепости гремят-салютуют мощные орудия. Бум!.. Бум!.. Бу- Бум!.. Б-ууу-м!! А кругом чудо-масленница! Балаганы, качели, удальство, смех… блины, пляски, потешания, ряженные… гульбища неуёмные, горы снежные, взвизги, салазки… Красуется, веселится, скоморошничает люд русский. Роскошь дворца потрясает, кругом богатство, красота, изысканность, щедрость…

О, Россия!.. Хочу быть твоею царицей! Хочу править!!

Идут дни… Через пять недель после кончины государыни состоялись царские похороны — красивые, торжественные… утомительные. Впереди похоронной процессии император. Петер, Петер… что ты творишь? Император важно шествует, растягивая шаг, и вдруг, глумливо забавляясь, бежит вприпрыжку. А ну, верные подданные, повторяйте моё фиглярство! Оскорбленно-растерянные придворные с надеждой и возрастающей симпатией посматривают на печально-достойную несчастную императрицу.

Вскоре после похорон молодой император прохаживается по дворцу. Толкнул какую-то дверь — платья, платья, платья… беспредельно-необозримая галерея нарядов — в глазах пестро.

— Что же это… такое?

Петр III, сделав несколько шагов, останавливается в недоумении.

— Гардеробная почившей императрицы, Ваше императорское величество — низко в пол кланяется, словно из-под земли явившийся, высокий благообразный старик.

— Всё это — платья покойной императрицы?

— Именно так, Ваше императорское величество, все до единого.

— Сколько ж их тут?

— Пятнадцать тысяч.

— Сколько…?!

— Пятнадцать тысяч, Ваше императорское величество, извольте подождать минуточку. — Старик откуда-то быстро выносит большую толстую тетрадь. — Вот… здесь всё написано… извольте взглянуть… сколько материи пошло, какой, когда и где куплено, по какой цене… тесьма, нитки, пуговки, кружево… всё-всё записано, всё учтено… кто шил, когда и где надевать изволила покойная государыня.

— Гм… — Петр Фёдорович не спеша листает тетрадь, всю исписанную аккуратным мелким почерком — гм… так-так… платье ╧ 835: парча французская, златотканая; 5 метров по цене 300 рублей за 1 метр; пуговицы слоновой кости, инкрустированные золотом — 12 штук по 50 рублей каждая; ниток желтого шелка потрачено 3 больших мотка по 10 рублей каждый; за пошив мадам Бердье отдано 250 рублей, 50 копеек. Общая стоимость платья — 2380 рублей 50 копеек. Надёвано — 15 сентября 1747 года.

— Один раз? — Пётр в удивлении поднял брови.

— Государыня покойная императрица, Ваше величество, больше раза ни одно платье не надёвывала — с оттенком гордости ответствовал слуга.

— Один раз! За 2 тысячи 380 рублей! Да за такие деньги имение купить можно!! Помешалась на нарядах! Foll! Колода старая!

Пётр Федорович заметался по гардеробной.

— А это что за сундуки?

— В этих двух чулки шелковые. Открыть, Ваше величество?

— Не надо… а здесь что?

— Туфли. Пять тысяч пар…, а вот здесь — 100 штук самых наилучших французских тканей.

— Н-да… тут добра эдак тысяч на пятьсот будет… а то и больше… хм… лучше б в карты играла… что же делать теперь со всем этим…? Обратно в монеты перевезти?… никак не можно… а казна пуста…… Да это же казнокрадство! Государственное преступление! Уголовно наказуемое преступление!!

— Ни-никогда — слуга бухнулся на колени — ни лоскутика, ни тесёмочки, ни ниточки… никогда, ничего… ничего не брал господского… помилосердствуйте… ни ниточки… ни тесёмочки…

— Чего ревёшь, дурень? К тебе претензий у меня нет. Учёт ведёшь хорошо. А пишет кто?

— Мною писано, Ваше величество.

— Грамоту знаешь. Молодец. Не дрейфь. Храни этот хлам пока не истлеет.

Император, громко хлопнув дверью, уходит.

— Слава тебе Господи, помиловал раба своего Аверьяна… Богородице спасла, Премилосердная Владычице… благодарю тя Пресвятая Заступнице… защитила мя грешнаго, не допустила наказания позорного — долго крестится, утирая слёзы, старый слуга.

Отчего же такая паника-испуг у добросовестного служителя царской гардеробной?

Посмотрим некоторые письменные свидетельства того времени. Выписка из помещичьего журнала домового управления: (1763–1765 г.)

«Впредь, ежели кто из людей наших высечется плетьми на дровнях, дано будет сто ударов, а розгами дано будет семнадцать тысяч, таковым более одной недели лежать не давать; а которым дано будет плетьми по полусотне, а розгами по десяти тысяч, таковым более полунедели лежать не давать же; а кто сверх того пролежит более, за те дни не давать им всего хлеба, столового запасу и указного всего же; да из жалованья, что за те дни причтетца, вычитать без упущения».

Из записок сельского священника: «Всем известно, что помещики-псари за одну собаку меняли сотню людей. Бывали случаи, что за борзую отдавали деревни крестьян… Мелкопоместные помещики, у которых недоставало невест… покупали девушек по 25-ти рублей. В это же самое время А.А.С. покупал борзых щенков по 3000 р.».

Объявления в газетах XYIII века о продаже крепостных:

«Продаются два дворовых человека, из которых один псарь, он же и сапоги шьёт, лет 30, женатой; жена его прачка и умеет ходить за скотиною, лет 25; а другой музыкант и певчий, лет 17, играет на фаготе и поёт баса. Также продаётся мерин серой 3 лет, росту большого, Аглинской породы, неезженой. О цене спросить Арбатской части I кварт. В доме под № 178.»

«Продаются деревни: в Тверской Губернии Тверского уезду 269 душ, в Володимирской Губернии 110 душ, и в Тульской Губернии Крапивенского уезду 80 душ. Узнать о цене можно у живущего в доме Семёна Ивановича Игнатьева, что между Пречистенки и Остоженки, в приходе Нового Воскресенья».

Пассенан. «Россия и рабство».

«Наказание рабов изменяется сообразно с расположением духа и характером господина… Оно гораздо чаще соразмеряется со строгостью того, кто его предписывает, чем с важностью проступка наказываемого. Самые обычные исправительные средства — палки, плети и розги. Наказания производятся обыкновенно в конюшне, или в другом отдалённом месте, чтобы крики истязуемого не беспокоили господ. Я видел, что палками наказывали как за кражу, так и за опрокинутую солонку… за пьянство и за лёгкое непослушание, за дурно сжаренную курицу и за пересоленный суп… Какие предосторожности ни принимал я, чтобы не быть свидетелем этих жестоких истязаний, они так часты, так обычны в деревнях, что невозможно не слышать сплошь и рядом криков несчастных жертв бесчеловечного произвола».

Из записок Екатерины II:

«во времена Елизаветы в Москве не было ни одного помещичьего дома, в подвале которого не было бы тюрьмы и камеры пыток для рабов».

Мнение депутата Я. Козельского в Комиссию о сочинении проекта нового Уложения.

«Что же и леностью, пьянством и мотовством обвиняют их, крестьян, то пускай, положим, и так. Но я представляю трудолюбивую пчелу в пример: за что она трудится и кому прочит? Что она трудится часто не для себя она того не предвидит, но приобретённое, как видно, почитает за собственное добро, что защищает его и для того кусает, жалит, жизнь теряет, как только человек или другое животное подойдёт к гнезду её. Крестьянин же чувственный человек, он разумеет и вперёд знает, что всё, что бы ни было у него, то говорят, что не его, а помещиково. Так представьте себе, почтенное собрание, какому человеку тут надобно быть, чтобы ещё и хвалу заслужить? И как ему быть добронравну или добродетельну, когда ему не остаётся никакого средства быть таким? Он в сём насилии принужден себе недоброходствовать, а оттого разве и пьянствовать будучи в унынии, а не от ясности, а самый бо трудолюбивый человек сделается нерадивым, во всегдашнем насилии и не имея ничего в собственности. Лучше, кажется, по человеколюбию стараться возбуждать народ к работе вольной и не томной, то он больший урок вырабатывать будет и не устанет, нежели одною неволею и удручанием рабства».

Итак, помимо нарядов, почившая императрица оставила в наследство племяннику Россию, изувеченную крепостным правом. Откуда взялось оно на Руси? Прикрепление крестьян к земле и к землевладельцу имело давние корни и вводилось постепенно. Юрьев день (Егорьев день) — народный праздник, приуроченный к церковным дням памяти Святого Георгия Победоносца. Имя Георгий в русской транскрипции — Егорий, Юрий. Отмечается дважды в год: весной («тёплый Юрий») 23 апреля (6 мая) и поздней осенью («холодный») 26 ноября (9 декабря). К зимнему Юрию приурочивался сельскохозяйственный календарь; в этот день заканчивались все работы и проводились все расчёты по денежным и натуральным повинностям. К этому рубежу был привязан и выход (перемена владельца) у крестьян. Судебник 1497 и судебник 1550 года разрешали переход крестьян от одного землевладельца к другому за неделю до и после Юрьева дня. С 1580 года стали появляться отдельные указы, устанавливающие заповедные лета, то есть годы, когда «выход» запрещался в отдельных местах и в конкретных вотчинах, а «ушедших» требовалось разыскивать и возвращать «в первобытное состояние». При царе Борисе Годунове в 1601 и 1602 годах крестьянам царскими указами разрешался «выход». Общего же «Указа», отменяющего Юрьев день, в России не существовало. Окончательное, уже полное закабаление крестьян произошло при Петре I и его приемниках в XVIII веке, когда крестьянин не только прикреплялся к земле, но и становился личной собственностью землевладельца-помещика. Первый указ подобного рода появился в 1720 году, когда властям в Сибири было представлено право принимать в рекруты не только вольных людей, но и «покупных». В правление императрицы Елизаветы 4 декабря 1747 года был издан указ, где окончательно признавалось за помещиком абсолютное право над подданными, разрешая им продавать крестьян и дворовых с обязательством платить подушные подати за проданных. Следовательно, полное закрепощение крестьян, ужасное рабское состояние большинства русского народа, было узаконено весёлой царицей Елизаветой.

В XYII веке страну потрясло грозное восстание Степана Разина. Сейчас же, в середине XYIII столетия назревает мощный бунт Емельяна Пугачева.

Что же предпринимает в этой взрывной ситуации император Пётр III?

18 февраля 1762 года издаёт указ «о вольности дворянства».

Указы императора, касающиеся итога Семилетней войны, не только нелепы, но и преступны: 8 февраля 1762 года Россия особой декларацией отказывается от союза с Австрией; 5 марта заключается формальное перемирие с Пруссией; 24 апреля Пётр III заключает трактат с Фридрихом II, по которому с Пруссией восстанавливается вечный мир и все русские завоевания возвращены великому королю без всякого вознаграждения; к тому же 20 тысяч воинов корпуса Чернышева (тех, кто в 1760 году заняли Берлин) он дарит Прусскому королю. В начале лета 1762 года, ради Голштинских интересов, Пётр III готовится начать войну с Данией и распоряжается переодеть русскую армию по прусскому образцу.

— Ненавижу русских! — восклицает новый самодержец России — они победили непобедимого Фридриха!

Русское воинство негодует.

— За что сражались? воевали зачем?! Вся Пруссия кровушкой нашей полита… предал нас новый император… Россию предал! Всё уменьем-храбростью-доблестью завоёванное пруссакам вернул! Да слыханы ль где дела этакие! Немец он — немцам и служит! Сам-от не сражался, кровь не проливал… руки-ноги целы, голова пулями не дырявлена… За Голштинский интерес с Данией воевать посылает, немчура проклятая. Да плевать нам на его Голштинию! Пущай сам ружьецо на плечико вскидовает да сабелькою машет. Пущай в Германию к себе убирается! Мы за Россею грудью стояли, друзей-сродников теряли… сколь полегло их, братьев-то наших на чужбине дальней… аль енералы не докладовали ему…? А калечено, контужено сколь…?! Чернышева корпус за что пруссакам отдал? Эт за взятие Берлина наградил их эдак-то! В прусскую форму, басурман окаянный, рядить нас вздумал… Нас! Победителей!! Не желаем немца царя! Никому не позволим измываться над воинством русским!

— Верно ребята, скинем Голштинца постылого, Екатерину, жену его, на престол посадим — перекрыл всех мощный голос красавца Орлова. — Она за Россию! Она нас любит! Она…

— Знаем, Гришь, слыхали… тебя она, ой, крепко любит… хо-хо-хо… аж дитё родила… ха-ха-ха… баба, она и есть баба… ей дитёв рожать… хо-хо… да мужика ублажать… ха-ха-ха… ха-ха-ха…

— Да не галдите вы, черти дурные… не время гоготать. А ну как головы с плахи полетят — грозно сверкнул Орлов глазами — тогда дела делать поздно будет!

Вмиг посерьёзнели. Тихо стало.

— Вот что скажу Вам, друзья-братовья, предал нас император Пётр. А по сему — не бывать ему царём русским! Верно говорю?

— Так Гриша, так…

— Императрицу Екатерину Алексеевну на престол посадим… чай не впервой гвардии власть менять…

— Так… опыт имеем.

— Государыней-матушкой Екатерину сделаем… Она нас в обиду не даст… да она за Россию всей душой, всем сердцем будет! — глаза Орлова блестят, щёки пылают… как высоко судьба заносит… неужто фаворитом самодержицы буду… ох… только б случилось всё, как задумано… ох… не промахнуться бы… Час назад во дворце был — Катерину ласкал, обнадёживал: «Не сомневайся Кать, верь мне… не знаешь ещё братьев Орловых… да ежели мы чего захотим — всё сделаем! Нет такой силы, что б воспротивилась нам! Клянусь — царицею будешь!.. За тебя, да за сына нашего огонь-воду пройду, невозможное сотворю…» — целовал долго, страстно… к Шкурину успел заехать, сынка к груди прижимал… не подведи фортуна, улыбнись Григорию счастьем дерзким…

— Да здравствует царица наша Екатерина Алексеевна! Она веры нашей держится, интерес русский блюсти будет. На престол Катерину посадим, а изменника Петра в крепость заточим! Пущай знает, предатель, кто есть власть на Руси! — растревожено-угрожающе шумят возбужденные гвардейцы.

— Да здравствует государыня-матушка наша царица Екатерина Алексеевна! Vivat! Vivat! Vivat!

Бокалы с шампанским пенятся, чарки с водкой осушаются.

— Государыню-матушку Катерину ЖЕЛАЕМ!!

Не жалеют средств братья Орловы — столы выпивкой да едою богато уставлены. Сторонники переворота множатся. Заговор набирает силу.

В это время Пётр Федорович, развалясь в кресле, попивая своё любимое красное вино, читает письмо от обожаемого Фридриха.

Хмурится… хлопает глазами…

— Заговор гвардии… хм… — на какое-то время задумывается и… облегченно вздыхает — нет… это не серьезно… армия меня любит.

Выпивает залпом бокал и пишет ответ:

«Что касается Ваших забот о моей личной безопасности, то прошу Вас об этом не беспокоится, солдаты зовут меня отцом, по их словам, они предпочитают повиноваться мужчине, а не женщине; я гуляю один пешком по улицам Петербурга; ежели бы кто злоумышлял против меня, то давно исполнил бы свое намерение, но я делаю всем добро и уповаю во всем на Бога, под его защитою мне нечего бояться».

В 1761 году француз Лафермиер писал:

«Великий князь представляет поразительный пример силы природы или, вернее, первых впечатлений детства. Привезенный из Германии тринадцати лет, немедленно отданный в руки русских, воспитанный ими в религии и нравах империи, он и теперь ещё остается истым немцем и никогда не будет ничем другим. Никогда нареченный наследник не пользовался менее народной любовью. Иностранец по рождению, он своим слишком явным предпочтением к немцам то и дело оскорбляет самолюбие народа… Мало набожный в своих приёмах он не сумел приобрести доверия духовенства».

В 1747 году (Петеру 19 лет) прусский посланник Финкельштейн писал Фридриху II:

«русский народ так ненавидит великого князя, что тот рискует лишиться короны даже если она естественно перейдет к нему после смерти императрицы».

Если толчком к осуществлению заговора Елизаветы послужило наивно-доброе объяснение с ней правительницы Анны Леопольдовны, то сейчас привел в движение заговор забавно-курьёзный случай.

Немолодым капралом преображенского полка Демьян Никитичем, вдруг овладело беспокойство.

— Кажись царя скинуть хочуть, а я опять в дураках апосля всех прибегу. Надыть пойти поспрашать.

И вот он топчется, покашливает около бравого Пассека.

— Тебе чего, Демьян?

— Дык… ваш скабродие… царя-то когды скидовать будем?

— П…шел вон, дурак! — капитан Пассек не на шутку разозлился.

Демьян вздыхает, почесывая плешивый затылок. — Ишь…, скрытничають… без меня хочуть…

С мужицкой настырностью теребит другого офицера.

— Ваш скабродие… ен-то… царя-то когды скидовать будем?

— Не приставай с глупостями, Демьян — строго одёрнул его поручик Измайлов и на всякий случай доложил ротному, а тот высшему начальству.

— Про какой такой заговор шумишь, дурень? Ану выкладывай, что знаешь.

Струхнул, оробел Демьян Никитич.

— Я… ни-и… как можно… я значить капитана Пассека поспрошал, ваш скабродие…

— И что?

— П…шел вон, дурак, сказать изволили с…

— Так, так… вот оно что…

Недоносительство в России серьезное преступление. Итак, случайно, Пассек, приятель Орловых и один из главных заговорщиков, оказался заподозрен в измене, арестован и посажен в холодную на полковом дворе.

Преображенцы в панике. Орловых предупредить надобно!

Офицер Барятинский и капитан-поручик Бибиков мчатся к измайловцам.

Наконец-то гвардейские казармы — шумно, весело, пьяно… а вот и Орловы: Иван, Алехан, Владимир, Федор. Бибиков только собрался крикнуть — Беда братцы! Заговор раскрыт! Пассек арестован! но Барятинский прикрывает ему рот ладонью. — Тихо Василь, не шуми… смотри-ка кто с Григорием в карты играет…

— Перфильев… — Бибиков хлопает глазами — … адъютант императора… ой, как некстати…

Барятинский подошел к Алехану и что-то шепнул на ухо. Вскоре братья Орловы, в компании нескольких офицеров, незаметно удаляются.

Так… пора действовать… не то голов своих не сбережем и Россию погубим. Пока Пётр в Ораниенбауме пьянствует, с Лизкой Воронцовой любится да на скрипице играет, Екатерину в Петербург привезем и провозгласим императрицей. В Петергоф Алехан поедет, а ты, Гришь, Перфильевым займись, так, чтоб в усмерть упился. Федюня к Кириллу Разумовскому пойдет — просить надобно, чтоб академическая типография была готова в любой момент печатать манифест о восшествии на престол императрицы Екатерины II. Императора Петра арестуем. Гвардия, армия, Россия — все нас поддержат. С Богом. Фортуна не подведи.

И вот в чудной белой ночи мчит шестерка быстрых коней в Петергоф карету. У окна, раздвинув занавески, Алексей Орлов. Власть, богатство, успех, почет — вот что готовит баловню своему Фортуна. Молодой задор, уверенность переполняют. Алехан, покачиваясь в такт экипажу, бессознательно улыбается, скачущему рядом, Бибикову. Чуть заалел восток, лёгкий ветерок пробежал по верхушкам деревьев.

Тпру… родимые, приехали — кучер останавливает карету у ограды Петергофского дворца. Алексей ловко спрыгивает.

— Останься с лошадьми, Василий — кидает на ходу Бибикову и почти бежит к «Монплезиру». Открыл потаенную дверь, взбежал по лестнице и вот он уже в покоях безмятежно спящей Екатерины.

— Пора вставать — взволнованно говорит Орлов — всё готово для вашего провозглашения.

Быстрые, стремительные сборы. И вот Екатерина, возбуждённо хохоча, мчится в карете к Петербургу. В Автово у Красного кабачка их встречают Григорий Орлов и Фёдор Барятинский.

— Пересаживайся, матушка — Григорий заботливо-деловито помогает Екатерине пересесть в открытую, весьма старую, коляску.

— Всё готово. Гвардия, Петербург ждут свою царицу.

— А в дороге колымага эта не развалится? — звонко хохочет Екатерина. — Царица всея Руси… ах-ха-ха… пеше на трон… ха-ха-ха…пыльная да грязная… ах-ха-ха… ся-я-дет… ха-ха-ха… ха-ха-ха…

Мчит, взметая клубы пыли, скрипучий экипаж будущую Великую Самодержицу.

О, как изменчива Фортуна…! Как одиноко-тоскливо было вчера в безлюдном унылом Петергофе. Как страшно ощущать себя опальной императрицей…, быть забытою всеми… О-о… как реально было оказаться в монастыре или крепости… Боже… а сейчас, сейчас…

— Да здравствует императрица Екатерина Алексеевна! Vivat! Vivat! Vivat! Да здравствует государыня-матушка Катерина! Ур-ра-а-а! Ур-ра-а-а!

Её оглушает гром приветственных криков радостно-возбуждённых, ликующих гвардейцев. В мощном окружении измайловцев, семеновцев, преображенцев Екатерина въезжает на Невский проспект.

— Да здравствует императрица Екатерина Вторая! Vivat! Vivat! Ур-ра-а! — Блистая оружием и латами, с развернутым знаменем её приветствует конная гвардия.

— Благодарю тебя, Господи, за этот миг, за этот час — Екатерина молится в церкви Рождества Богородицы. — Помоги стать царицею русскою, да сбудутся мечтания тайные.

Екатерина крестится, глаза увлажнены слезами.

О… если буду самодержицей, помоги Господи достойно править, так царствовать, чтоб Россия великой державой стала… Прости прегрешения мои Господи, даруй мудрость государственную. Да принесть мне многия благия пользы любезному моему Отечеству…, чтоб народ русский в довольстве, достатке жил и всегда славил бы меня так, как сейчас славит… Господи, помоги царицею стать, Господи…

Невский запружен толпами. Народ ликует. Кабатчики бесплатно поят всех «истинных сынов Отечества». Наконец подъехали к Зимнему. Сенат, Синод, высшие чиновники, придворные ждут государыню.

На дворцовую площадь вывезли фуры с Елизаветинским обмундированием. То-то радость! Подвыпившие солдаты тут же скидывают ненавистные прусские мундиры и одевают своё, русское.

— Хо-хо… ай матушка, государыня родная… угодила сердешная… — весело галдя, солдаты топчут сброшенную одежду.

В 2 часа дня совещание высших сановников. Решение скоро — Петра III арестовать.

В это время Петр Федорович, ни о чём не подозревая, со свитой подъезжает к Петергофу.

Дед нелюбимую жену, царицу Евдокию, в монастырь заточил… а я не могу… жалко… Отчего ж развестись нельзя? — вздыхает. Век Просвещения — пустые слова… не любим друг друга и никогда не любили… ах, как хорошо было бы развестись… как хорошо… и жениться на Лизоньке… Елизаветой II стала бы… — Петр Федорович мечтательно улыбается… Катьку отдам Орлову — пусть женяться… на двух свадьбах повеселимся…

— Заяц! Заяц! ай-ай, Заяц!

Петр вздрогнул.

— Что? Что такое?

— Зайца задавили, Ваше величество.

— Как?! Кто посмел?!

— Кучер не виноват, Ваше величество — возбужденно рассказывает конный адъютант. — Я видел, видел… заяц сам кинулся под копыта, да…, выбежал на дорогу как полоумный… лошадей никак нельзя было остановить, никак невозможно… лиса ль за ним гналась, волк ли, кто знает.

— Не печалься, Петер. Это судьба — Елизавета Романовна нежно прижимается к Петру. — Закажем панихиду о невинно убиенном зайце — она пытается шутить — и похороним в царской усыпальнице. А вот и певчие — фрейлина Воронцова указывает на, непонятно откуда взявшуюся, стаю воронья.

Ка-ар, Ка-ар, Ка-ар… хрипло кричат черные птицы, закрывая собою солнце.

Странно: Петергоф пуст. Перепуганный лакей, кланяясь и чуть заикаясь, докладывает: «Ваше величество, императрица Екатерина Алексеевна рано утром в Петербург уехать изволила».

— Как так?

— Офицер гвардии Алексей Орлов увез её, Ваше величество.

— Зачем?

— Не могу знать, Ваше величество — низко кланяется лакей.

Петр Федорович озабоченно хмурится.

— У-у-у… неожиданно в голос заревела Елизавета, испуганно заголосили дамы. Все встревожились.

Вскоре из Петербурга примчался весь в пыли поручик Бернгорст, доложил: «В Петербурге бунт… измена… полки Измайловский, Семёновский, Преображенский на престол императрицу Екатерину возводят… и конная гвардия с ними заодно… уж присягнули ей… все-все: Сенат, Синод, придворные… беда Ваше величество… кругом толпы, еле-еле сюда прорвался».

Петр отправляет приказ негвардейским полкам Астраханскому и Ингерманландскому (стоящим в Петербурге) срочно маршировать в Ораниенбаум, а также отправляет указ в Кронштадт с требованием немедленно прислать в Петергоф три тысячи солдат.

— Ваше величество, послушайте старика, явитесь в Петербург и своим грозным видом усмирите бунтовщиков — советует Бурхард Христофор Миних, возвращенный Петром III из ссылки.

Петр посылает во все стороны гонцов. Ждёт. Нервничает. Гонцы не возвращаются. Что делать?…!

— Ваше величество, нужно бежать в Лифляндию или Нарву — говорит Воронцов.

— Бежать?! Михаил Илларионович, Вы мне советуете позорно кинуть свою империю? Нет, нет…

— Там полки, готовые к отправке в Данию — волнуется Воронцов. — Они защитят Вас. Можно уехать за границу, сесть на яхту и уплыть в Финляндию или Швецию… главное, чтобы Вас не схватили, Ваше величество…

— Нет, нет… я не преступник, чтоб бежать… я — император!

Петр ждёт гонцов, теряя драгоценное время.

Наконец, вечером император решается сесть на галеру и направляется к Кронштадту. В гавани приказывает: «Пропустить императора Петра III».

Теперь нет Петра III — громко кричит караульный мичман Михаил Кожухов — а есть Екатерина II.

В это время, в 10 часов пополудни, Екатерина выступает в поход со своим войском. Теплым солнечным вечером стройные ряды гвардейских полков с развевающимися знамёнами, блестя оружием, двинулись в Ораниенбаум. Впереди на белом коне молодая императрица. Зелёный мундир Преображенского полка подчеркивает её стройную красоту.

Утром 29 июня войска подошли к Стрельне. Уставшей Екатерине подают письмо от Петра. Поморщилась. Прощения просит, обещает исправиться. В Петергофе она получает записку Петра, написанную карандашом, где он обещает отказаться от престола и просит Голштинский трон, небольшую пенсию и фрейлину Воронцову.

Петр в панике. 29 июня шлёт Екатерине ещё два письма.

«Ваше Величество, если Вы решительно не хотите уморить человека, который уже довольно несчастлив, то сжальтесь надо мною и оставьте мне моё единственное утешение, которое есть Елизавета Романовна. Этим Вы сделаете одно из величайших милостивых дел Вашего царствования. Впрочем, если бы Ваше величество захотели на минуту увидеть меня, то это было бы верхом моих желаний.

Ваш нижайший слуга Петр».

«Я ещё прошу Вас меня, который Вашей волею исполнал во всем, отпустить в чужие краи с теми, которыя я Вашему Величеству прежде просил, и надеюсь на Ваше великодушие, что Вы меня не оставите без пропитания».

Конец письма от 30 июня:

«Ваше величество может быть во мне уверенною: я не подумаю и не сделаю ничего против Вашей особы и против Вашего царствования».

Екатерина требует письменного отречения от престола. К обеду Григорий Орлов привозит из Ораниенбаума в Петергоф отречение Петра III. Вскоре привозят и самого Петра с Воронцовой. Вечером 29 июня Алексей Орлов, капитан Петр Пассек и князь Федор Барятинский увозят Петра III в Ропшу.

Ужасно пасть с выси Российского трона… был всем — стал ничем…

Петр Федорович лежит в небольшом помещении Ропшинского дворца. Он болен. Время стало. Тело свинцовой тяжестью полно. С трудом поднимает тяжелые веки — тьма… тьма… тьма…

Лиза! — зовёт — Лизавета…

Чего изволите? — над ним склоняется с зажженной свечой вооруженный гвардеец.

— Фрейлину Воронцову зови, дурак! — капризно-плаксиво приказывает Пётр.

— Никак не можно.

— Почему? Где она? — Петр, тяжело дыша, садится на кровати.

— Фрейлина Воронцова в Петергофе.

— Ну?

— А Вы в Ропше.

— Как в Ропше?… в Ропше… в Ропше… — вспомнил отречение, арест… застонал, схватился за голову.

— Вина дай…

Гвардеец приносит воду.

— Скотина! — Петр выплескивает стакан. — Вина подай, говорю!

— Вина нет… ночь сейчас — гвардеец утирается рукавом.

— Ночь! Проклятие!.. да когда же она кончится!

— Вторая ночь, весь день вчера спать изволили…

Конец… всему конец… червь… прах… что со мной будет?… дурак… дурак… угрожал… жалел… действовать надо было… Вспомнил свои просьбы о Голштинии, пенсии, Воронцовой — затеплилась надежда… ну не зверь же она, двадцать лет вместе прожили… Бог даст, уедем с Лизой в Голштинию… всё образуется…

Дни проходят в тоске, капризах, отчаянии.

В это время Екатерина распоряжается вывезти «безымянного колодника» в Кексгольм. Графу Панину она писала: «Главное, чтоб из рук не выпускать, дабы всегда в охранении от зла остался, только постричь ныне и переменить жилище в не весьма близкой и в не весьма отдаленный монастырь, особенно где богомолья нет». (В Муромских лесах, в Новгородской епархии или в Коль)

В Шлиссельбурге приказано срочно «очистить самые лучшие покои и прибрать по известной мере по лучшей опрятности». (Для экс-императора Петра III).

Государственный переворот нарушает монотонно-жуткое существование несчастного Ивана Антоновича. Светлой июльской ночью экс-императора под конвоем выводят из крепости и сажают в барку.

Ну, с Богом — майор Силин нервничает. — Скорей бы с рук его сбыть — он с тревогой посматривает на испуганно озирающегося Ивана Антоновича. Не дай Бог шторм… не дай Бог… потонет — мне не жить…

Кому убиту быть, тот не утонет — пророчествует внутренний голос.

Всё тихо. Легкой тенью барка скользит меж скалистых берегов. Вот уж тридцать вёрст позади. Однако тревога не покидает, гнетёт ответственность. Майор Силин напряженно всматривается в водную даль. Вдруг его лицо искажает ужас.

Ложись!! — кричит Силин и всем своим грузным телом прижимает к плоскому дну барки обомлевшего Ивана Антоновича.

На них мчится ужасающе-громадная стена воды. Вмиг всё покрыла бурлящая серая мгла… свист, вой, жуть… барка щепкой мечется средь громадных волн. Дикий ужас сковал всех. Вот страшная седая волна нависла и с шумом обрушилась — барка исчезла. Шквал пронёсся. Всё стихло. И вот, отплевываясь и цепляясь за доски разбившейся барки, плывут Силин, крепко держащий Ивана, и конвоиры. Вскоре все благополучно выбрались на берег и вернулись в крепость.

А в Ропше тем временем произошла трагедия. (6 июля 1762 год).

В обеденный час возбужденно гомонящие гвардейцы заполнили тесные апартаменты опального императора. Пьяный шум, развязность прикрывают нарастающее напряжение.

— Пёсик… фью-фью… Пёсик… капита-ан — Петр Федорович нагло смотрит в глаза оторопевшего Пассека — фью-фью…

— Моя фамилия Пассек — побагровел капитан.

Петр, не замечая гневного взгляда, продолжает дразнить:

— Пёсик… фью-фью… Пёсик…фью-фью… вина подай.

Пассек в негодовании хватается за шпагу. Все замолкают.

— Псы поганые! — вскочив, слёзно кричит экс-император. — Бунтовщики! Заговорщики! Как смеете меня — императора, помазанника Божия, держать взаперти?!

Петр в бессильной ярости топает ногами, вид его жалок и страшен.

— Мужичьё подлое! Я внук императора Петра Великого! Я ваш законный государь! Король Швеции Карл XII мой второй дед! Он ваших трусов дедов гнал, гнал под Нарвой — Петр Федорович задыхается, теряя над собой контроль — бил! бил! рубил! колол!..

— А под Полтавой кто кого бил? — возмущается князь Барятинский. — Карл XII бежал, деды наши шведов побили. А Фридриха кто разгромил? Салтыков его по всей Европе гонял.

— Фридрих непобедим! Не смей! Не смей порочить Великое имя! — Петр с крика перешел на визг. — Ненавижу русских! И царь Петр ненавидел Вас!

— Врешь! Император Петр любил Россию! — яростно вопит Барятинский. — За Россию живота не пожалею, вот что говорил царь Петр!

— Никогда! Вид русских, обычаи, нравы, всё-всё ваше ему было противно! — кричит, беснуясь, экс-император. — О-о… дед понимал немецкое превосходство. По немецкому образцу заставлял жить дедов ваших. А они, подлые, с радостью бороды брили, немецкие панталоны да парики напяливали… на коленях ползали, царю руки лизали… Рабы!

Мутный, полубезумный взгляд Петра останавливается на братьях Орловых.

— Вы, Орловы, через жену мою прелюбодейку, к власти рвётесь. Да ваш дед моему деду денщиком служил! Молодец царь Петр! Сам головы стрельцам рубил! Сам!.. Стрельца-бунтовщика Орлова зря простил. Взмах топора царского — и не было бы Вас, Орловых! И мне всех Вас казнить следовало! Головы рубить! Четвертовать! На кол, на кол сажа-ать!!

Гвардейцы накинулись на него, свалили на пол, били долго, с остервенением, топтали. Петр кричал, хрипел, стонал и… затих растерзанный.

6 июля 1762 года около 6 часов вечера Екатерина получила письмо от Алексея Орлова:

«Матушка, милосердная государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, как перед Богом скажу истину.

Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не милуешь. Матушка, Его нет на свете! Но никто его не думал и как нам задумать поднять руку на Государя! Но, Государыня, свершилась беда. Мы были пьяны, и он тоже. Он заспорил за столом с князем Федором (Барятинским), не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй, хоть для брата! Повинную тебе принёс и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил, прогневили тебя и погубили души навек».

Публично было объявлено — император скончался «от геморроидальных колик».

Петра III похоронили в усыпальнице Александро-Невского монастыря.

Итак, государственный переворот совершен. Великая княгиня Екатерина Алексеевна вот-вот будет коронованной императрицей.

Царствовать или умереть! — её давнее тайное кредо.

Однако Екатерина прекрасно понимает, что не имеет прав на Российский престол. Законный наследник почившего императора семилетний сын Павел, а она, как мать, может быть лишь регентшей до его совершеннолетия, к тому же, заточенный в Шлиссельбургской крепости законный император Иван VI не дает ей покоя.

В августе 1762 года Екатерина посещает Ивана Антоновича.

В сопровождении небольшой свиты императрица вошла в каземат.

Тьма, затхлость, сырость.

На убогий стол поставили подсвечник с зажженными свечами. Поспешно внесли кресло. С тяжелым чувством Екатерина села.

— Где он? — спросила, оглядывая страшное место.

Послышался шорох… странные тихие звуки…

Она напрягла зрение… заметила у стены силуэт.

— Подойди, не бойся.

Гнетущая тишина остановила время. Наконец, с трудом выговаривая слова, узник боязливо направился к свету.

— Т-ты п-п-при-ш-шла уб-бить им-п-п-пер-рат-то-ра Ив-ван-на? Его н-н-ет. Онн ум-меер… там-там… — неопределённо машет рукой — в в-в-вод-дах выс-ссок-к-ких…

— А ты кто?

— Дух Святой.

Колеблющийся огонь освещает Ивана Антоновича. Бледен, рыжеволос, худ, не высок, одёжа убогая, а глаза — большие, навыкате — Романовские…

— Дух Святый везде существует и всё исполняет — Екатерина с содроганием вглядывается в экс-императора. — Ты же в местопребывании своём ограничен. Как же ты можешь быть Духом Святым?

— Царю Небесный — Дух Святый. В Царствии Божием везде он. А здесь, в земном царстве, его во тьме, в заточении держат. Греховной лжи земной нужна ли Истина? — Иван Антонович смотрит отрешённо-спокойно.

Екатерина отводит глаза. Нет… он не безумен…

— Рук не помыла зачем? — вдруг беспокойно спрашивает Иван.

— Как? — Екатерина в недоумении оглядывает руки.

— В крови они — его лицо болезненно искажается — видишь, видишь… воду, воду сюда — хрипит возбуждённо Иван — высокую воду… скорее, скорее, смыть кровь надобно!

— Юродивый!

Екатерина покидает каземат.

Уезжая из Шлиссельбурга, она определила к Ивану Антоновичу надёжный караул, «чтобы кто-нибудь из злоумышленников, для своих каких-либо видов не покусился иногда его обеспокоить или… мятеж произвести», а также в случае болезни было запрещено показывать арестанта врачу. Вскоре Екатерина дала секретную инструкцию охранникам: при попытке освободить Ивана они обязаны «арестанта умертвить, а живого его никому в руки не давать».

3 октября 1762 год. Успенский собор Кремля.

Звонят-звонят колокола, звенят-звенят да перезванивают… желанный, долгожданный миг… Радость-Торжество-Великое!

Екатерину венчают на царство Российское! Сбывается мечтанье тайное!

Я есмь императрица… Я есмь… — взволнованно вздымается грудь, пылают щеки. О счастье… счастье… — тяжелая, вся в бриллиантах золотая корона сияет на голове. Мощно-торжественно звучат и звучат хоры, славят и славят Её, новоявленную императрицу Российскую.

А потом… потом запестрели будни.

Положение Екатерины шатко. Осенью 1762 года она пишет Понятовскому: «я должна вести себя весьма осторожно, и последний гвардейский солдат, видя меня, говорит про себя: это дело моих рук!»

Она раздаёт огромные пожалования и награды «героям революции».

В конце 1762 года Бретейль писал: «Любопытно наблюдать, как в дни приёмов при дворе императрица делает всё возможное, чтобы понравиться своим подданным, как свободно держится большинство из них и с какой настойчивостью они обращаются к ней, говоря о своих делах и излагая свои проекты… (она) принимает всё это с удивительной кротостью и любезностью. Чего это стоит ей и до какой степени она должна считать подобный образ действий для себя обязательным, чтобы ему подчиняться!»

Как-то Екатерина призналась Бретейлю, что её жизнь полна тревоги «у неё кругом идёт голова от сознания, что она императрица, тем не менее, она смущена и взволнована». В это время Екатерина пишет мадам Жоффрен: «Ужасное моё ремесло».

Бегут дни. Екатерина ежедневно упорно занимается государственными делами. Король Фридрих II так говорил о ней: «Во Франции четыре министра не работают столько, сколько эта женщина, которую следует зачислить в ряды великих людей».

Раннее утро. Екатерина у открытого окна разбирает документы. Лёгкий ветерок чуть колышет шёлк занавеси. Птичье щебетанье, запах роз, шорох покачивающихся ветвей. Из немалой стопки бумаг императрица берёт очередной документ — челобитная подпоручика Смоленского полка Василия Мировича.

Однако… — Екатерина, чуть вскинув брови, бегло прочитывает бумагу, пожимает плечами — была от него челобитная… всё тоже: возвратить дедовские имения просит. Отказала и сейчас откажу.

Екатерина, негодуя, решительно подтверждает свою волю.

Настырный какой… дед переметнулся к Мазепе, предал царя, Россию — хмурится, нервно сжимая перо — а внучонок назад конфискацию требует! Да за какие заслуги?! Чёрт его побери, наглый какой!

Тут же успокаивая, внутренний голос проговаривает: «За то, что богатств, успехов, власти хочет… молод, тщеславен, самолюбив…»

Откуда-то издалече доносится:

— завораживающей тоской льётся голос.

Стихла песня. Замерла самодержица. Мысль-ощушение, ещё не сотворившуюся в форму, уловить пытается. Сейчас… сейчас… надо додумать… решить… в ней звучит пропетая мелодия, ясно выговариваются слова: «Во сырой тюрьме царь Иван тужит. Свет-Иванушка, цепью скованный… А царица-зла трон Иванушки заня-а-ла… заня — а-ала… заня-а-ла…»

— Н-да… император заточён… не моя то вина… однако… надобно что-то делать… что же?… что…? К чему вопросы — усмехнулась, вздохнула — ясно всё. Вот он — Екатерина в задумчивости постукивает ноготками по челобитной — явился честолюбец юный… лишь натолкнуть умело и… Свет-Иванушки не будет… забудут песнь эту… всё забудут…

В это время Чекин и Власьев, не единожды доводящие своими издевательствами Ивана Антоновича до истерики, посылают прошение Никите Иванычу Панину с просьбой освободить их от охраны узника Григория. (Ивана Антоновича).

10 августа им приходит ответ: «Извольте взять ещё некоторое терпение и будьте благонадёжны, что ваша служба… забыта не будет, и при том уверяю вас, что ваша комиссия для вас скоро окончается и вы без воздаяния не останетесь».

1763 год. Осень.

Тёмная, холодная ночь, дождь, ветер. В тепло натопленных спальнях спит-храпит петербургский люд.

А Василию не спится… нет, никак не уснуть…

Он встаёт, пьёт холодную воду, подходит к окну и долго вглядывается в воюще-шумящую тьму.

Как странно… страшно… близко совсем… в Шлиссельбургской крепости заточен его однолеток Иван, свергнутый император… ужасно!.. Иван VI… может он также не спит и слушает этот тоскливый вой… Василий прижался разгорячённым лбом к холодному стеклу… ветер-ветер… значит Она самозванка… — болью пронзило воспоминание — … в театр явилась роскошная императрица Екатерина в окружении блистательных царедворцев и… его, Мировича, выгнали!.. какой позор, униженье… За что?… чином не вышел…

Резкий порыв ветра ударил дождём в стекло.

Вдруг стал ясен смысл слов гетмана Разумовского: «Ты — молодой человек, сам себе прокладывай дорогу. Старайся подражать другим, старайся схватить фортуну за чуб, и будешь таким же паном, как и другие».

Да, да… схватить фортуну за чуб… как странно… вскоре после того унижения его удостоил встречей влиятельнейший вельможа Кирилл Григорьевич Разумовский.

О… разумею твои слова пан гетман… ра-зу-ме-ю… надобно восстановить справедливость, освободить императора Ивана и посадить его на престол! Вот на что намекал гетман! А там — благодарность безмерная, почести, награды, богатство… буду первым человеком при императоре…

И Василий, вообразив себя в роскошном мундире Григория Орлова, забылся в сладостных мечтаниях.

Бегут дни. В конце декабря 1763 года Власьев и Чекин получают от Панина по 1000 рублей и следующее письмо: «Оное ваше разрешение от службы не далее до первых летних месяцев продлится может».

Тем временем подпоручика Смоленского полка Василия Мировича назначают начальником караула в Шлиссельбургскую крепость.

Это Судьба! Нельзя упустить такой шанс!

И Василий Мирович с Аполлоном Ушаковым разрабатывают план похищения императора Ивана VI.

Заступив начальником караула в крепости, Мирович вскоре получит из рук прибывшего нарочного (Ушакова) «указ» об освобождении Ивана и отвезёт бывшего императора на шлюпке в столицу. Там он поднимет, заранее составленными от имени Ивана, манифестами, присягой и другими указами народ и солдат, займёт Петропавловскую крепость, приведёт к присяге полки и учреждения и несчастный узник Иван получит свой трон.

Приятели увлечённо готовят похищение: ведут переговоры, составляют манифесты. Кажется, всё идёт гладко. На призывы Мировича караульные отвечают: «Если солдатство будет согласно, то и мы согласны». Солдатство заговор поддерживает.

Но тут вмешалась Её величество Судьба — Ушаков утонул. Перст Судьбы явно указывал, что задуманное предприятие не увенчается успехом. Однако Мирович, в мечтах уже ощущавший себя на вершине власти, не может и не хочет остановиться.

1764 год. Ночь с 4 на 5 июля.

Подпоручик Мирович вступает в командование караулом крепости. Сейчас он схватит фортуну за чуб… и будет паном, ясновельможным великим паном…

Василий Яковлевич по тревоге поднимает солдат в ружьё, приказывает закрыть ворота крепости.

— Арестовать коменданта! — властно звучит его голос.

Послушное солдатство спешно выполняет его волю.

— Вперёд! — Василий ведёт своё малое войско на казарму.

— Стой! Кто идёт? — окликает охрана.

— Иду к императору! — дерзко ответствует Мирович.

Неожиданно охранники открывают стрельбу.

Что происходит?… Неужто людей сменили?…

— Не робей ребята! Стреляйте! — приказывает Мирович.

Завязалась перестрелка. В крепости суматоха. Власьев и Чекин со шпагами наголо врываются в каземат Ивана Антоновича. Он, отчаянно сопротивляясь, опрокидывает стол, со звоном падает подсвечник, свеча гаснет. Иван, весь исколотый, мечется, ловко уворачиваясь от ударов. Ох, как сложно убить его! Чекин с Власьевым машут шпагами, пыхтят, наугад кидаясь во тьму, натыкаются друг на друга, чертыхаются, сквернословят…

— Тащите пушку! — приказывает Мирович.

Со скрипом вкатили грозное оружие — охрана сдалась.

— Вперёд к императору! — заговорщики бегут к казарме.

В этот момент Власьев наносит смертельный удар. Иван падает.

— Где? Где Он? — стремительно врывается Мирович.

Приносят свет. Василий кидается к распростёртому телу.

— Ваше величество… Ваше величество… император, голубчик… вставайте… — Василий тормошит убитого, не замечая кровь и глубокую рану.

— Василий Яковлевич, мёртв Он… убит…

Потрясённый Мирович приказывает: «Положить императора Ивана VI на кровать и вынести во двор».

Во дворе крепости все хмуры, подавлены, растерянны. Мирович, перепачканный кровью, целует руку и ногу почившего императора и, рыдая, сдаётся Власьеву. Хрипло каркая, вороньё пеплом проклятым мечется. Высоко алеет безучастно-прекрасное небо.

Царствие Божие тебе Несчастнейший из несчастных земли Русской.

P.S. 15 сентября 1764 года Мирович Василий Яковлевич был обезглавлен. Вечером того же дня его останки вместе с эшафотом сожгли.

По свидетельству Державина, народ, огромной толпой облепивший Обжорный рынок — место казни и мост через ближайшую канаву, почему-то ждал, что Екатерина помилует преступника, и, «когда увидел голову в руках палача, единогласно ахнул и так содрогнулся, что от сильного движения мост поколебался и перила обвалились».

Солдат, примкнувших к бунту, прогнали сквозь строй.

Власьев и Чекин получили награду — по семи тысяч рублей — и полную отставку.

Панин о свершившемся убийстве писал императрице: «дело решилось благополучно, Божиим чудным промыслом». Екатерина отвечала: «Провидение оказало мне очевидный знак своей милости, придав конец этому предприятию».

Посмертие.

Жуткий животный страх смерти, боль, ужас, страдание, тьма — исчезли… Яркий, злато-сияющий всеохватывающий Свет! Всеобъемлющая божественная Любовь! Беспредельно-плывущая поразительная нематериальная Красота! Вознёсшаяся душа Ивана Антоновича трепещет Ликованьем-Восторгом-Восхищением.

Блаженны нищие духом ибо их есть Царствие Небесное.

Блаженны плачущие ибо они утешатся.

Блаженны чистые сердцем ибо они Бога узрят.

(Евангелие от Матфея гл. 5. 3.4.8.)

Слышатся созвучия дивных гармоний — музыка! О… Великие гении, слышащие и видящие Божественное!

Красота райской опочиваленки младенца-императора, вдохновенно созданная художественным гением Каравака, искусно выполненная многими мастерами — всего лишь бледно-туманный мельчайший фрагмент, отражающий великолепье Горнего Мира.

Нет искусства без Красоты, без озаряющего проникновения в Высшие Сферы. Да не утратится связь наша с Миром Божественным!

Два златовласых прекрасных ангела, в сияющих белых одеждах, бережно увлекают, переполненную божественной радостью, новопреставленную душу императора Ивана. И вот перед ними благоуханный лес изысканно-прекрасных цветов. Под чарующую умиротворяюще-спокойную музыку, плавно покачиваются нежно-розовые, прозрачно-голубые, лучезарные дивно-ароматные деревья-цветы. Здесь, в чуть покачивающемся роскошном цветке, измученно-истомлённая душа Ивана Антоновича блаженно засыпает.

Отдохнув в Райских кущах, безгрешный дух Ивана Антоновича начнёт свой подъём в сферы совершенства, пройдёт все слои Небесной России и воссияет в высшем Синклите Мира, где ему предназначено выстраивать высшую духовность, решая сложнейшие задачи вселенского бытия. Несчастнейшая земная жизнь увенчалась Небесным Торжеством. Величайший из человекодухов, ярчайший представитель Сил Света, император Иван VI незримо-неведомый светочь, покровитель, наставник и защитник России! Слава Господу, слава!!

«Среди просветлённых Небесной России лишь ничтожное меньшинство известно нам, знакомым с историей нашей Родины. Имена остальных ничего не скажут нашей памяти. В монастырях Киевской и Московской Руси, так же как и в обителях поздних времён, проходили незаметно свою жизненную тропу не светочи святости, но тихие души, менее богатые дарами, молча и смиренно вносившие свою лепту в религиозное творчество, в соборный труд духа. Во все эпохи по дорогам России брели странники и искатели, сказители и бандуристы, безымянные творцы сказок и духовных стихов, песен и легенд, никем не записанных утраченных рассказов о героях своего времени и об его идеалах. А чудесные мастера сканного, оборонного или иконописного дела, плотники-строители чудесных теремов, смиренных деревянных церквей и весело разукрашенных изб, влюблённые в свой труд каменщики, столяры, гончары, ткачи, ювелиры, переписчики, работавшие в мастерских, приказах, кельях и под открытым небом, — чьи создания, отмеченные радостью творчества и горячей любовью к жизни, веселили и радовали целые поколения; где могут быть их создатели ныне, какое энергетическое наследие они оставили своим потомкам и что они могут создать теперь, если не вечные ценности Святой Руси? Во все эпохи русской истории тысячи мужиков-огнищан, смердов, тяглых крестьян, крепостных и вольных, просто и чисто проживших свой век, совершали труд посевов и жатв, как возложенный на них Богом долг, с благоговением и благодарностью к Матери-Земле и умирали простой и ясной смертью, веруя и простив всех. Во все эпохи тысячи матерей несли свой крест, воспитывая людей, достойных имени человека и в служении этому делу полагавших смысл своей жизни. Разве это не одно из самых высоких творчеств? А множества учителей-педагогов, живших ради просвещения непросвещённых. А врачи, работавшие по одному на целый уезд? А герои-доктора на эпидемиях? А те из священников, которые, в меру данных им от Бога даров, являли образец ясной и чистой жизни, взращивая во множестве простых сердец лучшее, что в этих сердцах было? Нет возможности перечислить те пути на земле, встав на которые, путник приходит рано или поздно в Высший мир».

Да воплотится в Жизнь прекраснейшее из прекрасных словосочетание — Святая Русь! Кто из пращуров наших, возмечтав, измыслил Красоту сию?

И живёт Святая Русь, словно Китеж-град, во глуби душ-озёр колокольцем вызванивает. Ох, вызванивает да приманивает… не ходили б Вы, люди русские, в долы дальние, басурманские; разглядели б Вы Китеж-град в себе, во своей земле да воспрянули б. И поднялся б град с водяного дна, чудный Китеж-Свят белокаменный. В жизнь войди, воплотись ты в мир Русь Святая, долгожданно-желанная! Исстрадалися, стосковалися по тебе мы многогрешные. Поднимись, явись, раззвонись кругом, воссияй разноцветьем радужным! Русь Счастливая! Справедливая! Сотворённая! Воплощённая!!

Часть II ПРИНЦЕССА АВГУСТА — МОНАХИНЯ ДОСИФЕЯ

В ночь убийства Ивана Антоновича в далёкой Италии пролилась кровь дочери Елизаветы принцессы Августы. Это была её первая ночь с любимым.

— Ах, Сандро… как хорошо с тобой… неужели до конца дней будем вместе?

— Конечно… только смерть разлучит нас.

Хорошо, что не дано людям знать будущее.

Шесть месяцев назад даже не подозревали о существовании друг друга, а сейчас, сейчас единою плотью стали. Никогда не забыть обоим первую встречу. Ах, этот чудо-ребёнок, гениальный Вольфганг!

Была зима. О маленьком Моцарте тогда писали: «Этот мальчик затмит всех!» Вся знать Ломбардии съехалась в Милан его слушать. Восьмилетний маленький человечек в напудренном парике и в красном камзоле со шпагой казался игрушечным. Но вот он заиграл и всё наполнилось божественным звучанием. О… да это чародей, завороживший всех! Восторг, восхищение переполняли душу и у Августы неудержимо потекли слёзы.

— Сеньёрита, что с Вами? — Она услышала чудный голос и, подняв глаза, встретила чарующе-глубокий взгляд. И всё, даже божественная музыка юного гения, оставило их, отступило куда-то. Во всей вселенной существовали лишь Он и Она. Судьба одарила их Любовью с первого взгляда. Вот уже позади свадьба, помолвка, сватовство. И потекла во Времени тихоструйная реченька семейного счастья.

1777 год. К этому времени у Августы и Сандро уже два сына. Старшему Антонио 12 лет, маленькому Паоло 4 года.

Зимний вечер. В красивой уютной гостиной, выдержанной в бордово-золотистых тонах, потрескивают толстые витые свечи в массивных золоченых канделябрах. Сандро, сидящий в удобном старинном кресле с высокой резной спинкой и широкими, обитыми пышным бордовым бархатом, подлокотниками читает приятным ровным голосом святую книгу:

«Когда выходил Он в путь, подбежал некто, пал перед ним на колени и спросил Его: Учитель благий! Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную? 18. Иисус сказал ему: что ты называешь меня Благим? Никто не благ как только один Бог. 19. Знаешь заповеди: не прелюбодействуй; не убивай; не кради; не лжесвидетельствуй; не обижай; почитай отца твоего и мать. 20. Он же сказал ему в ответ: Учитель! все это сохранил я от юности моей. 21. Иисус, взглянув на него, полюбил его и сказал ему: одного тебе не достаёт: пойди, всё, что имеешь продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи, последуй за Мною, взяв крест. 22. Он же, смутившись от сего слова, отошел с печалью, потому что у него было большое имение. 23. И посмотрев вокруг, Иисус говорит ученикам своим: как трудно имеющим богатство войти в Царствие Божие! 24. Ученики ужаснулись от слов Его. Но Иисус опять говорит им в ответ: дети! Как трудно надеющимся на богатство войти в Царствие Божие! 25. Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие».

— Но если отдать нищему всё, что имеешь для спасения своей души, не принесёт ли это вред нищему, ведь он станет богатым? — неожиданно спрашивает Антонио. — Удобнее пройти верблюду сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие, говорит Христос. Нужно не только для себя стараться, но и другим не вредить, ведь так?

Отец, оторвавшись от книги, задумывается.

— Не хочу быть нищим — говорит Паоло, уютно устроившись на коленях матери.

— Отчего ж так? — Августа, чуть улыбаясь, гладит милую, светло-кудрявую головку малыша.

— Оттого, что я люблю пироги с ягодами и с вареньем — громко и важно заявляет Паоло. — А нищие этого не едят.

Все смеются, а Паоло, зарумянившись и заглядывая в глаза старшим, заливается громче всех.

— Видишь ли, Антонио — говорит Сандро — нельзя всё понимать буквально и прямолинейно. К тому же здесь сказано — раздай своё богатство нищим, многим людям, а не кому-то одному. Облегчать жизнь многим, делиться тем, что имеешь, достойно истинного христианина.

— Но святые поступали именно так, раздавали всё и уходили в леса и пещеры!

— Да, Антонио, это был подвиг отречения… святость есть великий духовный труд и не каждому он по плечу. — Августа с тревогой обеспокоено глядит на старшего сына. — И в миру можно служить Господу, не надрывая себя — тихо добавляет она.

Открывается дверь и полная улыбающаяся Мариулла в белом переднике и высоком чепце с оборками вносит только что испеченный пирог с вареньем и наливает густое жирное молоко в большие красивые чашки. Вскоре после вкусного ужина дом затихает.

Ночь темна. Звёзды искрятся. Сеньёра Августа спит. Бледная луна в окно глядит. Отчего ж так пугающе-страшна эта ярко сияющая луна? Пышное туманно-серое облако причудливо окутывает бледный лунный лик. Перехватило дыхание, холодея, сеньёра Августа глаз оторвать не может от странного действа: пышно-тяжелое облако медленно превращается в серебрящееся роскошное платье… бледное лунное лицо обрамляет высокий пышный парик с звёздно-искрящейся короной. В небесной черноте жутко-бесшумно скользит лунно-облачная царица.

Меня ищет… — понимает Августа. — Бежать, бежать… спрятаться скорей — сил нет шевельнуться. Кричать хочет — голоса нет.

Страшная Дама, увеличиваясь, неотвратимо приближается… вот её бледное лицо прильнуло к окну, ярко вспыхнули жуткие очи… властно на Августу указала…

Дрожь охватила сеньёру, страх сковал. Тоскливо завыл, заметался ветер, вмиг настежь распахнулось окно, хрипло клёкоча, влетел огромный чёрный орёл и, схватив мощными когтистыми лапами покорно-застывшую Августу, со свистом вылетел в мрачную тьму.

Проснулась прекрасная сеньёра. Тишина. Луна светит. Боже… что сулит этот сон?

В эту ночь в далёкой заснеженной России в страшном каземате Петропавловской крепости происходит следующий разговор:

— Я пришла. Говори, что хочешь сказать.

— Я умираю… Ваше Величество.

Екатерина кивнула, наклонилась ближе к тяжко, с хрипом дышащей узнице.

— Отпустите моих в Польшу.

— Клянусь, отпущу. Говори же.

— Не царевна я… Дочь императрицы есть… она в Италии, в Манфредонии… — закашлялась, затряслась больная… платок, прижатый к губам, полон крови.

— Звать как? Имя! Имя скажи…

— Августа Монтаделли — чуть слышно шепчет умирающая — Мон-та-дел-ли… Мон-та-дел-ли……

Всё. Рок свершился.

Княжна Тараканова — самозванка неизвестного происхождения. В 1772 году объявила себя принцессой Владимирской. В 1774 году, выдавая себя за дочь императрицы Елизаветы и сестру Пугачёва, претендовала на русский престол. По приказу Екатерины II граф Алексей Орлов вывез из Ливорно дерзкую самозванку и в мае 1775 года она была доставлена в Петропавловскую крепость, откуда авантюристкой было написано Екатерине II следующее письмо: «Ваше императорское величество, истории, которые писаны в моих показаниях не смогут дать объяснение многим ложным подозрениям на мой счёт. Поэтому я решаюсь умолять Ваше императорское величество выслушать меня лично, ибо имею возможность доставить большие выгоды вашей империи. Ожидаю с нетерпением повеления Вашего величества и уповаю на ваше милосердие. Имею честь быть с глубоким почтением Вашего императорского величества покорнейшая и послушная к услугам — Елизавета».

5 декабря 1777 года самозванка скончалась в Петропавловской крепости от скоротечной чахотки.

Княжна Тараканова… испепеляюще-сверкающей искрой гибельного костра безумных фантазий пролетела её краткая жизнь, и, угасая в тёмном каземате мрачной крепости, успела высветить из безвестности ту, чьим именем нареклась. Страшно переплетающимся несчастьем оказались связаны эти столь разные современницы, никогда не видавшие друг друга. Принцесса Августа, истинная дочь императрицы Елизаветы, никогда и не слыхала о самозванке. Роковое Возмездие сделало её жертвой искупления за страшный грех матери.

Тайна раскрыта. Знать и бездействовать не в правилах императрицы.

Да, она помнит маленькую, белокурую, вдруг исчезнувшую, принцессу. Значит дочь Елизаветы в Манфредонии… сеньёра Монтаделли… и ей или её именем могут воспользоваться… ужасно…

Злодей Емелька не был орудием какой-либо державы, сам разбойничал. А если за самозваной дочерью Елизаветы явятся мощные иноземные силы и крепостное крестьянство пойдёт за ней? Выдержит ли Россия…?

Вспомнились, леденящие душу, факты недавнихзверств бунтовщиков.

При взятии крепости Татищевой (сентябрь 1773 года) бригадиру барону Билову отсекли голову, а с тучного полковника Елагина содрали кожу. Злодеи вынули из него сало и мазали им свои раны. Жену его изрубили. Красавицу дочь Пугачёв взял в наложницы, спустя время расстрелял с семилетним братом.

А что творилось в Бердской слободе!

Казни каждый день! Овраги вокруг завалены трупами удавленных, расстрелянных, четвертованных. Без суда дворян вешали повсюду, не щадя детей, стариков, женщин. О… «после Тамерлана не было человека, который бы истребил столько людей», (из письма Екатерины II к Вольтеру от 29 декабря 1774 года).

Ужасная тень супруга потрясла империю. Рабство — причина взрыва! Но… не она его учредила, уж не одно поколение прожило так. Она хотела освободить крестьян и даже придумала неплохой план: родившиеся после определённого года крестьяне должны быть свободны… и таким образом, постепенно, со смертью последнего крепостного, Россия избавилась бы от рабства. Теория — прекрасная вещь… Однако, для осуществления задуманного, дворянство должно добровольно принять её реформаторство. А этого не случится. Никогда не отступятся они от своих привилегий. Скажи она, что с 1780 года будет рождаться свободное крестьянство и… что тогда?… В 1779 году Екатерины II уже не будет, на троне появится император Павел I. Уберут. В спальне тихо удавят. И сообщат всем, что императрица скончалась от геммороидальных колик… или ещё что придумают… Страшно… Нельзя ссориться с дворянством. Может внуку, правнуку удастся избавить страну от рабства… А её задача не допустить мятежа, очередного самозванства. Дочь Елизаветы необходимо тайно доставить в Россию. Ради спокойствия государства можно и должно пожертвовать счастьем одной жизни. Решение созрело. Требуется исполнитель.

Петербург возбуждён.

— Вот новость! Григорий Орлов жениться хочет.

— На ком, mon chere?

— На юной Зиновьевой.

— Катюше? Быть того не может — она ж его кузина!

— И что с того? Любовь! Вскружил девоньке голову. Сияет вся. Голубками воркуют.

— А государыня как…?

— Они ж расстались давно. Потёмкин не даёт ей скучать.

— Ну-у… прежняя любовь и вдруг такой пассаж… мню ей было б много приятней, если б граф с тоски помер… ха-ха… ха-ха-ха.

Нет дыма без огня и редко слухи не отражают реальных событий.

Да, сорокачетырёхлетний Григорий Орлов безумно влюблён в свою юную кузину и она отвечает ему взаимностью. Вот уже позади торжественно-красивый обряд венчания и пышная, роскошная свадьба. Никогда Григорий Орлов не был так счастлив. Как же ему повезло, что не состоялся, некогда столь желанный, брак с императрицей. Григорий Орлов любит свою ненаглядную Катеньку так, как никогда никого не любил. Он помолодел, весь светится счастьем и довольством. Для поглощённых взаимной любовью новобрачных весь мир перестал существовать.

Однако, именно сейчас, Потёмкин, давний недоброжелатель и соперник графа, созывает Совет, который почти единогласно постановляет — брак Григория Орлова расторгнуть. Против был только Кирилл Григорьевич Разумовский.

— Ещё недавно вы все были бы счастливы, коли граф Орлов удостоил вас хотя бы пригласить на свою свадьбу — сказал он. — Вспомните обычаи наших кулачных боёв: лежачего не бьют.

— Так-то оно так… — вздыхает князь Александр Алексеевич Вяземский — да времена меняются… сейчас честь быть в Совете Потёмкина… и, словно не слыша Разумовского, высказывается: «Близким родственникам в брак вступать никак не можно. Сестра она графу, судари Вы мои», — он с сожалением разводит руками — «двоюродная». — и, нахмурившись, добавляет — «брак сей противузаконен и подлежит расторжению, а графа Григория Орлова и Екатерину Зиновьеву, подвергнув церковному покаянию, в монастырь сослать следует».

Он обводит всех строгим, непреклонным взглядом и, тихо радуясь, улавливает явно разлившееся удовольствие на лице Потёмкина.

— Да, господа, как это ни печально, но мы не можем потворствовать беззаконию. Ради торжества нравственности должно принять это разумное предложение — печально, тихим голосом говорит Потёмкин — сам скорблю… но ежели сейчас не образумим Григория Григорьевича то… — презрительно скривил губы — кровосмесительно с дочерьми венчаться станем.

Тут же составляется Указ, который все подписывают.

Следующим утром посыльный вручил Григорию Орлову Указ Совета.

Гром средь ясного неба!

… Расторгнуть брак… в монастырь…?…!!

Взбешённый граф мечется по дворцу… слышны отчаянные ругательства, звон разбиваемых стёкол, фарфора, хрусталя.

Слуги притихли, попрятались.

Бледная, дрожащая Катя, не веря своим глазам, читает ужасный Указ и заливается слезами.

— За выбитый глаз мстит — хрипит Григорий — оба выбить надо было! Тогда б в фавориты никак не пролез, тварь подлая! Эй, Тришка! — несколько поутихнув приказывает граф — Карету закладывай! Живо!

— Куда ты, Григорьюшко? — Катюша кидается на грудь мужу.

— К императрице еду, в ноги паду, молить буду…

— Поезжай, Соколик, поезжай… императрица добрая… бог даст смилостивится… лучше в гроб лечь, чем с тобою расстаться…

Вскоре, поднимая клубы пыли, мчится карета графа Орлова в Петергоф.

И вот пропылённый, несчастный, уничтоженный Григорий рыдает в кабинете Екатерины, а она, приподняв брови, читает злосчастный Указ. Усмехнулась и… документ не спеша надорвала.

— На Гриша, сохрани сиё, да помни, как дружки тебя жалуют.

Потрясённый Григорий, целуя руки Екатерины, бормочет: «спасла… спасла… милостивица из праха, из тлена к жизни вернула… невозможное для тебя сделаю… горы сверну… прикажи только…»

Молодую графиню Орлову (бывшую фрейлину) Екатерина назначает в статс-дамы императрицы, жалует ей орден Святой Екатерины и дарит бесценный туалет из золота прекрасной работы.

В июле 1778 года счастливые новобрачные едут в свадебное путешествие в Швейцарию. Юная графиня пишет милые, трогательные стихи:

Граф Григорий Орлов едет с тайным заданием императрицы — привезти в Россию принцессу Августу.

В то самое время, когда роскошная карета Орловых выехала из Петербурга в свадебное путешествие, а из Кронштадта отправилось в Адриатику шестидесятипушечное адмиральское судно «Три иерарха», в доме сеньёры Августы произошёл странный случай.

Рано утром Мариулла прибирается в гостиной. Вдруг её слух поражает непонятный глухой треск. А-ах… — прямо на её глазах по середине большого овального зеркала проходит глубокая трещина.

— Сеньёра! Сеньёра! — кричит перепуганная Мариулла.

— Что случилось?

— Вот… вот… — Мариулла трясущейся рукой кажет на зеркало. — Я не виновата… оно само, само треснуло… я не прикасалась к нему…, клянусь сеньёра… здесь, здесь была, вдруг слышу треск, глухой такой, непонятный… гляжу, а оно… расходится… — Мариулла бледна, её бьёт нервная дрожь, глаза расширены. — Ох, сеньёра, не к добру сиё…

Августа в растерянности разглядывает зеркало.

Да… словно кто прочертил, треснуло… — и она замерла, глядя на себя, разрезанную пополам.

— Отойдите сеньёра… нельзя смотреть в него… беду навлечёт — суеверно шепчет Мариулла.

Какая жалость! Ведь это подарок покойного Дитцеля!

Роскошное венецианское зеркало, в обрамлении чудесных фарфоровых цветов тонкой работы, было любимым украшением дома.

Не знала Августа, что её милый, добрый наставник и опекун, умирая, поведал об её происхождении папскому иезуиту, а он передал эти сведения польской Конфедерации. Ими было составлено завещание (подделанное под истинные тексты русских царей, хранящихся в царском архиве) в пользу дочери императрицы Елизаветы. Однако вскоре Конфедератам стало ясно, что принцесса Августа, знающая о своём происхождении, никогда не захочет и не будет участвовать в опасной авантюре захвата Российского престола в силу своего мирного нрава и полного семейного счастья. Тогда решено было воспользоваться её именем. В это время активно проявляла себя молодая наглая авантюристка, действующая под разными именами — то она персидская принцесса Али Эмете, то Азовская княжна, то принцесса Володимирская. Приглядевшись к ней, Конфедераты предложили ей стать дочерью императрицы Елизаветы. Она увлеклась этой идеей и стала именовать себя её высочеством принцессой Елизаветой Всероссийской, законной наследницей русского престола. Именно в это время, 1773–1774 годы, в Россию, ослабленную крестьянской войной Пугачёва и ведшую изнурительную войну с Турцией, намеревались вторгнуться поляки с «законной» претенденткой на престол. Пока они собирались с силами, бунт был усмирён и Россия, победив Турцию, заключила с ней мир. Радзивилл и гетман Огинский, возглавлявшие польскую оппозицию, поняв бесперспективность своего замысла, замирились с королём Польши Понятовским, получили обратно свои владения и успокоились, стали лояльны к русской императрице. Однако сумасбродная авантюристка (скорее всего человек с больной психикой, беспрестанно фантазирующая и сама верящая своим измышлениям) продолжала, оставшись в одиночестве, играть свою очень опасную роль. Она дерзко пишет в Ливорно графу Алексею Орлову, возглавлявшему русский флот, «Манифест» к русскому флоту, надеясь с его помощью оказаться на русском престоле.

Из письма графа Алексея Орлова Екатерине II от 23 декабря 1774 года из Пизы: «Свойства же оной женщины описываю: что очень она заносчивого и вздорного нрава и во все дела с превеликою охотою мешается. И всех собой хочет устращать, объявляя при том, что со всеми европейскими державами в переписке».

Орлов коварно поддержал её игру, увлёк собой и, заманив на корабль, привёз в Россию 25 мая 1775года. 27 ноября, в Петропавловской крепости, самозванка родила ему сына, будущего графа Александра Алексеевича Чесменского, а сама 5 декабря 1777 года скончалась от чахотки, перед смертью рассказав Екатерине II об истинной дочери Елизаветы.

Так, преступно нарушенная тайна исповеди умирающего, повлекла за собой ужасные последствия. Ах, Дитцель, Дитцель… тебе должно было в могилу унести тайну происхождения Августы. Однако, если б иная судьба ждала дочь Елизаветы, к одру умирающего явился бы не иезуит, а священник, свято чтущий тайну исповеди. Ничего нет случайного в нашем мире, всё в земном бытии совершается естественным, простым образом.

12 августа 1778 года. Утро. Яркий солнечный свет проникает сквозь густую листву деревьев. На высоком белом столбе узорчато-чугунных ворот виллы Монтаделли важно сидит орёл. Мощная птица. Маленький Паоло не сводит с него глаз. Хмурясь и сопя малыш поднимает камень.

— Не смей, слышишь — тихо говорит очень красивый мальчик, останавливая его.

Оба заворожено глядят на орла.

— Я нарисую его — говорит Антонио. — тихо стой, не спугни. Понял?

Малыш кивает. Лёгкая, грациозная фигурка старшего мальчика исчезает за деревьями. Паоло исподлобья очень сердито смотрит на страшную птицу и всё крепче и крепче сжимает свой камень. Неожиданно хрипло-грозный клёкот сотрясает орла. Камень падает из разжавшейся ручонки и Паоло с отчаянным воплем бежит к дому.

— Что случилось? Что с тобой, mono mia? — сеньёра Августа подхватывает на руки ребёнка.

— Он напугал его, мама. — Антонио показывает на низко летящего орла.

В глазах матери тоже мелькает страх — громадные крылья на миг закрывают солнце.

— Зачем не дал убить его, Тони… зачем? — капризно надувая губки тянет Паоло.

Антонио следит за быстро удаляющимся в небесной синеве орлом.

— Полно Паоло, перестань, а то я тоже заплачу.

— А почему?

— Я ж нарисовать его хотел. — и Антонио, ох уж этот Антонио, прикрываясь белым листом бумаги, сотрясается в притворных рыданиях.

Звонкий смех матери веселит душу и Паоло, забыв про страшную птицу, резво прыгает на одной ножке.

В середине дня сеньёр Монтаделли получает письмо, читая, меняется в лице.

— Что случилось? — встревожилась Августа.

— Джованна пишет — отец плох… немедля еду.

— А мне с детьми не надобно ль поехать?

— Нет, это долгие сборы… к тому же, может сестра преувеличивает, ты же знаешь, какая она паникёрша.

Вскоре Сандро уехал.

Ближе к вечеру к Августе неожиданно явились гости. Радостно-возбуждённо-гомонящая толпа. О… да здесь вся местная знать!

— Ах, Августа, нас ждёт замечательная прогулка по морю — блестя глазами, мило жестикулируя, щебечет её ближайшая подруга очаровательная смуглянка Матильда. — Русский путешественник граф Орлов приглашает нас всех так чудесно развлечься! Познакомься же с ним, дорогая.

Перед чуть растерявшейся сеньёрой Монтаделли галантно раскланивается очень приятный, изысканно одетый, господин средних лет.

— Сандро уехал… удобно ль мне право — Августа явно смущена.

— Прекраснейшая сеньёра, готов быть к Вашим услугам — чарует бархатным басом граф. — Погода-то какая, а? Море тихое, томное, благодать царство райское! К тому же — Григорий Григорьевич чуть касается руки Августы — ради услаждения нашего дивная Лаура Маренцио петь будет.

— Как? Лаура Маренцио?!

— Да, блистательная Лаура любезно согласилась осчастливить нас.

Действительно, к своей несказанной радости, Августа замечает среди гостей знаменитую певицу Миланской оперы. Лаура Маренцио в шикарном бордовом платье, с распущенными по плечам роскошными чёрными кудрями, выглядит очень эффектно.

— О граф… Вы волшебник… от такой прогулки отказаться немыслимо…

И Августа вместе с толпою друзей и знакомых устремляется к морю, покидая свой дом. Навсегда.

Всё общество быстро рассаживается в шлюпки, чуть покачивающиеся на волнах. Гребцы взмахнули вёслами, шлюпки плавно поплыли.

Оказавшись в лёгком судёнышке наедине с малознакомым русским господином, робкая Августа ощущает некоторое беспокойство. Но тут Лаура, царственно встав во весь рост, оборотясь лицом к заходящему солнцу, прекрасная, словно морская нимфа, вдохновенно запела.

Ах, этот чудный, завораживающий голос… свежий ласкающий ветерок… тихий звук лёгких ударов вёсел… тонкий аромат моря… убаюкивающий плеск волн… божественная красота разлившегося пурпура небес…

Августа замерла в наслаждении.

Тем временем шлюпка, отдаляясь от всех, приблизилась к мысу. Издалека доносится божественное пение Лауры: «Потерял я Эвридику, Эвридики нет со мною. Рок жестокий, беспощадный, а-а а-а а-а а-а а-а а-а-а…»

Смолкла скорбная песнь Орфея, шлюпка завернула за мыс и взору Августы чудным видением предстал, сияющий позолотой в заходящих лучах солнца, изумительно красивый корабль.

— Ах… что же это такое? — вскрикнула она.

— Сюрприз, Прекраснейшая сеньёра — зарокотал бархатным басом Орлов.

— Сие краса и гордость флота русского — линейный корабль «Трёх иерархов». А назван он так в честь святых епископов — Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста.

Они проплывают мимо кармы. Августа залюбовалась изумительно красивыми нимфами и кариатидами, соединёнными между собой завитками орнамента.

— Это герой морских сражений, много турецких судов сжёг и потопил сей воин — говоря это, Орлов указывает на, горделиво красующегося на носу корабля, римского воина. — В Хиосском, Чесменском боях отличился славно… мощный корабль — 66 пушек имеет. Поднимемся, сеньёра — неожиданно предлагает граф — чай любопытно, как пушки выглядят?

— А разве это возможно?

— Ах, голубушка… всё возможно, было бы желание.

Шлюпка глухо ударяется о борт корабля. Спускается трап. Григорий Григорьевич любезно помогает Августе подняться на палубу. Вдруг её окружают вооружённые люди и силой увлекают в каюту.

Отныне, до конца своих дней, она — пленница.

Всё. Рок свершился.

Как ни пытался Алексей Григорьевич Разумовский обезопасить свою дочь от грядущих несчастий, Судьба переиграла его.

Солнце село, поднялся ветерок, бледной царицей средь множества звёзд воссияла луна. Чудная ночь. Русский корабль, надувая паруса, быстро скользит средь волн.

Августа в небольшой каюте, окно закрыто, у дверей часовые.

— Заперли… отчего… зачем… что происходит? — в растерянности осматриваясь, ничего не понимая, она заливается слезами.

— Паоло… Паоло… Тони… как они без меня…? Зачем похитили?… Везут куда…? Никогда ничего дурного не делала… за что?… почему?… Сандро организует погоню и спасёт меня… — вдруг Августа ясно понимает — нет… никто не поможет… корабль был за мысом, его никто не видал… Сандро ничего не знает… — и она вновь и вновь сотрясается в рыданиях. — Зачем русский генерал поступил так жестоко?…

Дни сменяются ночами, туманы утренние вечерними зорями, бурливое ненастье тишью морскою. Всё дальше и дальше плывёт корабль, всё ближе и ближе Родина. Уж позади Испания, Франция. Проплывая близ берегов Англии, адмирал Грэйг интересуется: «Как наша пленница?»

— Робка, пуглива, от слёз не просыхает — ответствует караульный, вытянувшись в струнку — и, понизив голос, добавляет — к пище почти не притрагивается, стончалась яко ангел бесплотный, Ваше превосходительство.

— Н-да… тиха, словно и нет её.

Вспомнилось, как три года назад бесновалась здесь самозванка — кричала, свободы требовала, угрожала. А как-то, притворяясь больной, добилась, чтобы её на палубу вынесли, вдруг вскочила и чуть с корабля не выбросилась… н-да… дикого нрава была… а эта тихая, робкая…

Повздыхал адмирал, да направился было навестить пленницу, однако постоял, помолчал около каюты и передумал. Не выносил он слёз женских.

Наконец, миновав берега Англии, Норвегии, Швеции корабль «Три иерарха» благополучно пришёл в Кронштадт.

Октябрь 1778 года. Петербург.

Вечер. За окном монотонно постукивает дождь. В доме тепло, уютно. Капитан Толстой долго молится перед иконами, шепчет: «Господи, упокой душу раба божьего Матвея…»

Неожиданно появляется лакей Прохор и почтительно докладывает: «Алексей Матвеевич, из крепости к Вам пожаловали». Из-за спины Прохора выглядывает рослый преображенец.

— Ваше благородие, комендант в крепость требует. Срочно — и, как бы извиняясь, солдат добавляет — Дело оченно важное.

Алексей нехотя поднимается с колен.

Вот досада… за упокой души батюшки не помолился.

— Сейчас буду — хмуро кивает Ивану — внизу жди.

Преображенец, шмыгнув носом, исчезает. Слышно как стучат по лестнице его кованные сапоги.

Расторопный Прохор подаёт кафтан, камзол, галстук, чулки, штаны и, став на колени, помогает барину обуть высокие черные сапоги. Подойдя к зеркалу, Алексей надевает пудренный парик с косой и треугольную шляпу. Собственное приятное отражение поднимает настроение и он уже бодро покрикивает: «Перчатки, шпагу давай, живо!».

В дверях появляется встревоженная барыня в ночном чепце с оборками и длинной пуховой шали.

— Куда собрался Лексеюшка?

— Комендант в крепость вызывает, маменька — отвечает Алексей, натягивая перчатки, и со значением добавляет — Дело оченно важное.

— Господи… и ночью покоя нет… одёжа с дневной службы ещё не просохла…

— Не извольте беспокоиться государыня-матушка — кланяется Прохор. — И кафтан, и камзол, и чулочки — всё тёпленько, на печечке просушено.

Евдокия Артемьевна одобрительно кивает заботливому старику.

Алексей, чмокнув нежную вялую щеку матери, быстро бежит по лестнице.

Хорош, ох, хорош — старушка крестит его вдогонку, любуясь молодой статью сына.

И вот Алексей с Иваном звонко меряют кованными сапогами булыжную мостовую. Наконец — крепость. Капитан Толстой вбегает на крыльцо комендантского дома.

— Не сердись Алексей Матвеевич, что потревожил тебя в столь поздний час — встречает его комендант. — Садись, голубчик.

Генерал-майор Чернышев явно встревожен, его седые, нависшие брови нахмурены, взгляд строг.

— Кроме тебя, Алексей Матвеевич, оное предприятие никому поручить не можно. Сама государыня, храни Господь её от бед и невзгод, на сей предмет распорядиться изволила.

Андрей Григорьевич кладёт на массивный стол старинное «Евангелие», ещё рукой писанное.

— Клянись, Алексей Матвеевич, о строжайшем сохранении сей тайны и вечном молчании.

Алексей встаёт и, всем сердцем ощущая важность момента, кладёт обе руки на «Евангелие». Взволнованно, глухим голосом произносит присягу: «Клянусь вечно, в строгом молчании хранить сию тайну». Осеняет себя крестным знаменьем и целует святую книгу.

Андрей Григорьевич, также перекрестившись, некоторое время молчит.

— В Кронштадт адмирал Грэйг привел корабль «Три иерарха». — говорит он. — На сём корабле доставлена в Россию государственная преступница. Твоя задача, капитан, не медля отправиться на яхте в Кронштадт и привезти оную преступную особу сюда, в Петропавловскую крепость. Шестеро преображенцев будут сопровождать тебя. Плыть с потушенными огнями. С преступной особой в разговоры не вступать. Всё. Задача ясна? Изволь исполнять.

— Слушаю Ваше превосходительство. Всё будет выполнено.

И вот тёмной осенней ночью невидимо заскользила в Кронштадт яхта. Капитан Толстой, привычно управляя судном, несколько успокоившись, вдруг поразился — а ведь всё это уже было! Именно так он уже клялся, на том самом старинном «Евангелии»… потом вёл яхту в Кронштадт также ночью, с потушенными огнями… да-да… 3 года назад, весной… и также накрапывал мелкий дождь и резко дул ветер… как странно… Этой зимой та преступная особа скончалась в крепости. Иван сказывал — тяжко долбить было могилу ей в мёрзлой земле. А эта?… да что же это бабы закон преступать вздумали? Ихнее ль это дело?

Из-за туч выглянула луна и Алексей залюбовался приближающейся мощной громадой адмиральского судна. Вскоре яхта пришвартовалась. После некоторой суеты, с палубы стало опускаться кресло с женщиной, закутанной с головы до ног в длинный черный плащ с капюшоном.

Вот те на… неужто сбежала?… Вот шельма… дьявол в юбке. Алексей в изумлении не сводит глаз с преступной особы. Сбрехал Иван… оно конечно… стыдно служивым, с подкараула девку упустили…

Алексей в досаде покосился на Ивана и… вдруг его пронял страх. Иван, побелев, приоткрыл рот и, тараща глаза на приближающееся кресло, быстро мелко крестился.

Вдруг резкий порыв ветра сорвал с пленницы капюшон.

Нет… эта не та… эта другая…

Алексей увидел очень красивое и очень несчастное лицо. Белокурые волосы пленницы рассыпались по плечам, прекрасные голубые глаза полны скорби и робости. Красавица попыталась вновь спрятаться в капюшон, но ветер, усилившись, грозно взвыл, кресло качнулось, несчастная в ужасе ухватилась за подлокотники. Порыв ветра стих и кресло стало на яхту. Алексей подал руку пленнице, помогая ей выйти на палубу.

— Благодарю Вас, сударь — тихо сказала Августа.

Как голос нежен, музыкален тембр и вся она так прекрасна! Каким-то десятым чувством Алексей понял — она не преступна, нет! Ангельская красота и злодейство несовместимы… она оклеветана, оболгана… преступление везти её в крепость и держать в заточении! Он не допустит этого… он привезёт её к себе и всем докажет, что она невинна… она будет так благодарна ему, что полюбит его всем сердцем, всей душой… он женится на ней, выйдет в отставку и они уедут в деревню. В воображении пылкого капитана проносятся идиллические картины семейного счастья…

Тоскливый звон курантов Петропавловской крепости прервал чарующие грёзы, яхта пристала к гранитным стенам. Комендант Чернышев с несколькими офицерами встретил преступную особу. Под мощной вооруженной охраной Августу повели к Алексеевскому равелину.

Под утро измученный Алексей явился домой.

— Чего изволите барин? Чаю аль молочка подать? — заботливо спрашивает Прохор.

— Дурак!! — Алексей срывает с себя парик и яростно швыряет в угол. — Водки подай.

В это время Августа, измученная долгим морским путешествием, крепко спит. Она оказалась в каземате, где несколько месяцев назад скончалась та, по чьей злой воле так ужасно изменилась её жизнь. Тело Августы покоится на кровати дерзкой самозванки. Ей снится сон.

У подножия высокой горы — апельсиновая роща в цвету. Божественна красота fleur dorang, с каким наслаждением она вдыхает дивное благоухание. Лёгкий ветерок колышет ветви прекрасных деревьев, и они звучат сладкогласными арфами. Вот озерцо маленькое. Августа склоняется к нему — видит себя в белом платье, на голове венок из fleur dorang. Красивая-красивая, печальная-печальная. Вдруг с горы прямо на неё устремляется бурный, грязный поток и она… окаменевает. Всеми силами Августа пытается сдержать поток, иначе эта грязь погубит прекрасную рощу. Вот она видит средь деревьев Сандро, он ищет её. Кричать хочет — вода рот заливает, пытается рукой махнуть — тело тяжесть сковала. Сандро мечется, тоскует. Отчего он не видит её? Бегут Антонио с Паоло, зовут: «Madre! Madre!» — и не видят, не видят её! О Боже… она с ужасом понимает — её нет больше. Она — плотина. Холодная тяжесть воды причиняет ужасные страдания. Пусть. Она выстоит — только б не затопило их… и всегда цвела бы эта прекрасная роща. Августа видит своих дорогих и любимых так явственно, осязаемо. Сандро, Антонио, Паоло! — кажется, руку протянуть и дотронулась бы до них, но… холодная тяжесть воды давит, давит, давит…Она заметалась, часто дыша, зашевелилась и, ощутив своё живое послушное тело, проснулась. Какой странный сон… о-о… лучше б он не кончался… пусть плотина, тяжесть воды… лишь бы видеть и слышать их… Конечно они её ищут и тоскуют, тоскуют о ней… Боже…! — Августа залилась слезами.

Зачем понадобилось русскому генералу сотворить с ней такое зло? Что двигало его душой? Корысть? Страх? Склонность к злодейству? В крепость сажают преступников, неужели заточили за чьё-то преступление?… Такое бывает… Преступница на свободе, а она здесь… может тот генерал её сообщник?… знать бы…

Послышались приближающиеся шаги, заскрежетал замок. Августа сжалась в испуге — что сейчас будет? Дверь отворилась. Вошёл служитель. Молча поставил перед ней скудную тюремную пищу.

Нет, нет! Этот кошмар не может долго продолжаться! Сандро разыщет её, непременно разыщет и докажет нелепость её заточения, а может её пригласят к императрице или к какому иному высокопоставленному лицу и всё тогда разрешится, она докажет свою невиновность, они поймут, что это ошибка и извинятся за досадное недоразумение, она напишет Сандро, он приедет и увезёт её… конечно, всё будет именно так… она окажется дома… ах, как радоваться будут Антонио с Паоло!..

Однообразно-тоскливо проходят дни. Никто кроме служителя не посещает её, не происходит никаких встреч. Неужели о ней забыли?…!

В ноябре 1778 года в Петербурге ожидается наводнение. Екатерина II приказывает перевести Августу в Шлиссельбургскую крепость.

Поздним вечером открывается дверь каземата. Августе приказывают собираться на выход.

Наконец-то! сейчас всё решится. Слава Богу…

Она, волнуясь, идёт по двору крепости в сопровождении вооружённой охраны. Холодный ветер пронизывает до костей. Сейчас всё выяснится… отпустят домой… кончится этот кошмар…

И вот она уже плывёт в яхте, ей дружелюбно кивает знакомый молодой капитан.

Неужели?… Боже мой… значит её сейчас посадят на корабль и повезут домой?… Боже… значит всё выяснилось, сами разобрались в недоразумении… Слава Богу… скоро буду дома… О-о… Сандро, Паоло, Антонио наконец-то мы будем вместе… Глаза Августы полны слёз.

Неожиданно яхта пристаёт к берегу. Августа озадаченно глядит на высокие крепкие стены мощной крепости. Вот как… значит здесь будет разбираться её дело — понимает она. Сейчас всё выяснится и её отпустят.

Однако надежды пленницы не сбылись. Она вновь в одиночном заточении.

Ужасно! Августа в отчаянии прильнула к холодной стене, вдруг кирпич сдвинулся и к её ногам из тайника падает книга. Она в изумлении рассматривает толстую, в тёмном кожаном переплёте библию. Отныне Августа всё время проводит за чтением святой книги.

В каземате словно остановилось время: закрыты ставни, горит свеча, тишина… за убогим столом склонённая фигура над книгой… только теперь это не экс-император Иван Антонович, а дочь, сместившей его, Елизаветы.

Вскоре после наводнения глава Коллегии иностранных дел граф Панин докладывает Екатерине.

— Ваше величество, вот, извольте взглянуть, это перехваченные депеши Прусского и Саксонского посланников. — Никита Иванович с поклоном подаёт императрице бумаги.

— Прочтите Ваше величество… вот здесь. Ложь пишут. Клевещут на нас.

Екатерина читает:

«Во время наводнения в Петропавловской крепости погибла „известная женщина“ та, которая всклепала на себя чужое имя, была доставлена из Ливорно графом Алексеем Орловым. Её нарочно оставили в крепости на погибель».

Екатерина, тонко улыбаясь, приподняв брови, смотрит на Панина.

— Это же ложь! Клевета! — возмущается Никита Иванович. — Сие злостное измышление надобно опровергнуть. Привезённая графом Алексеем Орловым самозванка умерла год назад, а истинную дочь императрицы Елизаветы мы заблаговременно перевели в Шлиссельбургскую крепость.

— Удобно ли опровергать сведения, взятые из перехваченных депеш? Не поставим ли мы себя в неловкое положение? — невинно спрашивает Екатерина, в глубине души посмеиваясь над простотой и недалекостью своего министра.

Панин стушевался.

— Но… что же теперь делать?

— Ничего — императрица чуть пожимает плечами — наша совесть чиста, а это главное. Никто по нашей вине, слава Богу, не погиб. — и почти весело добавляет — На чужой роток не накинешь платок.

Екатерина, конечно же, сразу поняла всю выгоду ложных сообщений — теперь истинную дочь Елизаветы можно спокойно содержать в крепости до конца её дней, никто о ней уж не вспомнит.

Так гробовая тень самозванки погребла заживо несчастную Августу.

1782 год.

У Григория Орлова горе — от чахотки умерла жена. Юная, любимая, ненаглядная Катя! В сумрачном кафедральном соборе Лозанны под черной мраморной плитой лежит она недвижна, холодна. Катя там, во гробе — а он жив… зачем? Жизнь без неё пуста…

Григорий Григорьевич сотрясается в рыданиях.

За что, Господи, караешь так тяжко? Врачи, лекарства, молебны… всё прахом… Ежели Господь наказать решил — любые ухищрения тщетны. Нищим бы сделал, жизни лишил, нет — её отнял. Тяжко, господи, тяжко… какой грех совершил соизмеримый с наказанием сим?

— Добрый господин, подай денежку на пропитание — вдруг слышится тоненький детский голосок.

Григорий поднимает мутный взор — перед ним маленькая нищенка оборванка. Большие голубые глаза малышки не по-детски несчастны. Григорий кладёт золотой в протянутую грязную ручонку.

— Как звать тебя, милая?

— Августа.

Нищенка, зажав в кулачке золотой, быстро убегает, потряхивая светлыми кудряшками.

— Августа?… хм… — Григорий провожает глазами хрупкую фигурку. — Жаль, что не Катрин, Кэт, а то взял бы в дом дитя, воспитанницей сделал, облагодетельствовал… Отчего Августа… да имя-то и переменить можно…

Григорий ищет глазами нищенку… пропала, словно и не было никогда. Он поднимается с валуна и тихо идёт по берегу безмятежно-прекрасного озера.

— Да… отмыл бы её, приодел… Катериной назвал… имя царственное не для оборвашки.

Вдруг вспомнилась принцесса Августа — кроткая, робкая, беззащитная. Вспомнил, как сажал её на корабль… а ведь сейчас, как и тогда небо в пурпуре и воды спокойны… Отдал в полон жертву невинную и доволен собой был… Господи, грех-то какой! Не свою волю выполнял. Катька постылая приказала — ненависть злобной змеёй сердце сжала, задышал тяжко — Она, Катька, на грех толкнула. А хитра-то, хитра… облагодетельствовала сперва… да может, и Потёмкину Совет созвать она намекнула! Змея, змея подколодная, всегда ходы дальние выстраивала, чужими руками творить ей любо.

Вспомнил, как уговаривал Лауру Маренцио на море петь. Смеялась, отказывалась поначалу, а как с пальца перстень с яхонтом снял да золотые столбиком выложил — согласилась. Макарка, шельмец, сообразил всё. Про отца сеньора Монтаделли всё разузнал, всё вызнал. Письмецо от сестрицы составил, почерк подделал. Что сеньора Августа музыку обожает тоже прознал как-то. Концерт на море устроить, пригласив всю местную знать, тоже он удумал. Вот тебе и мужик-лапотник! Бестия! Высечь бы его — неожиданно всколыхнулась злоба — ищи ветра в поле, сам вольную на радостях дал.

Вдруг вспомнил, как с Лаурой на 12 августа уговаривался, а Катя…

Катюша умерла 12 августа!!.. на вечерней заре скончалась.

Похолодел Григорий, страшная мысль пронзила — за Августу Бог наказал.

1 сентября 1782 года, сраженный горем, князь Григорий Орлов возвратился в Петербург.

Вскоре по столице поползли слухи:

— Слыхали, господа, князь Григорий ума лишился.

— Как так?

— Про какую-то Августу всем рассказывает, да о том, что через неё проклят он.

— Да… Катюша, Царствие ей Небесное, в августе скончалась, вот у него в голове-то и перевернулось.

— На императрицу сильно осерчал… убить грозился…

— Да возможно ли этакое?

— Князь Щербатов сказывал, что пришлось ему безумного выгнать… зело крамольные речи вёл, государыню сильно бранил, а потом драться полез.

— Ах ты ж, беда какая… А императрица-то чем в его горе виновна?

— С ума сошёл князь Григорий, вот государыню и винит в смерти жены. Катьку, постылую, говорит, убью, а невинную голубицу освобожу из крепости и в Италию с ней поеду.

— Несчастный безумец… могила, это такая крепость, из которой освободить никак не можно… проясни, Господь, его разум… а какой вельможа был знатный, кавалер прекрасный какой…

Не на долго пережил Григорий Григорьевич свою любимую жену. Через 8 месяцев скончался. 13 апреля 1783 года князя Григория Орлова похоронили в Донском монастыре.

Георг фон Гельбиг (секретарь посольства Саксонского двора) в своей книге «Русские фавориты» указал, что Григорий Орлов был отравлен.

Незадолго до смерти состоялся его последний разговор с братом.

— Помру я скоро, Алехан, сердце чует. Проси императрицу… пусть исполнит последнюю волю мою: истинную дочь императрицы Елизаветы, принцессу Августу, кою я, окаянный, обманом заманил на корабль и которая томится в Шлиссельбургской крепости — тяжело задышал умирающий — в монастырь перевести надо… за грех сей у меня Бог Катю отнял — приподнялся, пристально глядя в глаза брату — Выполнишь просьбу, Алехан?

— Обещаю.

Из воспоминаний Алексея Орлова: «На следующий год (1784) весной решился я ехать к государыне. Она была тогда в зените славы: присоединили Крым. Да и Амур не оставил её своей стрелой: фаворит был у неё молодой и любимый. И решил я, что пришло мне время исполнить Григорьеву просьбу, и что в счастии своем не сумеет она отказать мне».

— Давно не заглядывал, Алексей Григорьевич, почто сторонишься друзей старых? — императрица Екатерина Алексеевна радушно встречает гостя.

— Аль не знаешь? В трауре я. Гриша помер.

— Знаю. — наигранная любезность исчезла. Екатерина Алексеевна, вздыхая, крестится. — Царствие Небесное. Упокой Господи душу раба твоего Григория.

— Садись Алексей Григорьевич. Так заглянул, аль дело есть?

— Без дела-то к тебе не поездишь, матушка — криво усмехается граф Орлов-Чесменский.

— Чего хочешь?

Как изменилась, постарела-то как — мелькает в голове.

Растерялся старый граф, давно во дворце не бывал, не беседовал с царицею.

— Дочка, сынок как? С делами справляешься?

— Всё слава Богу, божьею милостью. — помолчал немного — Не откажи, матушка, обещал брату-покойнику — от волнения горло пересохло.

Екатерина благосклонно кивает.

— Исполни последнюю волю Григория, не чужой тебе был… — и тихо выдохнул — переведи принцессу Августу в монастырь.

Брови вскинула, нахмурилась в неудовольствии государыня. Долго молчит Екатерина. Наконец вымолвила: «Быть по-твоему. Просьбу Григория выполню. Прощай граф».

По некоторому размышлению государыня определила Августе Ивановский монастырь в Москве.

В старых книгах об Ивановском монастыре писалось: «Девичь монастырь расположен в старых садех под бором, что на Кулишках, против церкви Святого Владимира». В описи монастыря 1763 года сказано: «А когда оный монастырь построен и при котором государе, точного известия нет». Приписывают основание женского Ивановского монастыря Ивану III и Елене Глинской, (начало XVI века). Императрица Елизавета предназначала Ивановский монастырь для призрения вдов и дочерей заслуженных людей и особенно его привечала, даря богатые вклады.

Незадолго до смерти, в последний раз посетила императрица Ивановский монастырь. Долго, в полном одиночестве, уже не в силах стать на колени, сидела она в кресле и слёзно молилась Пресвятой Богородице. Икону эту в золотом окладе, украшенном крупными рубинами и сапфирами, когда-то преподнесла она в дар монастырю. Не знала Елизавета, что много лет спустя святыню эту полюбит её дочь Августа. Долгие годы молиться пред ней будет коленопреклонённо.

1785 год.

К началу года по распоряжению императрицы Екатерины II в Ивановском монастыре у восточной стены, против покоев матери игуменьи Елизаветы, была выстроена каменная келья в две комнаты с изразцовой печью и с прихожей для келейницы. Крытая лестница вела от кельи прямо в надворную церковь.

В февральскую ночь здесь появилась новая монахиня. Многим сестрам очень хотелось взглянуть на таинственную затворницу. Однако у маленьких, плотно занавешенных окон, по распоряжению матери игуменьи, всегда дежурил служитель, отгоняющий любопытных.

Утро. По августовски прохладно. Небо ясно, высоко белеет прозрачное кружево облачков, солнышко светит, лёгкий ветерок чуть покачивает ветви кустов и деревьев, птахи щебечут. Хорошо!

От дальнего монастырского огорода, с полными корзинами овощей, поспешают в поварню две монахини. Высокая, сухощавая, со строгим, иконописной красоты, ликом — Пелагея, и быстроглазая, шустрая, даже в монашестве жизнерадостно-бойкая, небольшого росточка, добродушная Аннушка.

Проходя мимо церкви, обе, ускорив шаги, опасливо поглядывают на зарешётчатые, наглухо закрытые ставнями, окна подвала.

— Молчит бесноватая — тихо говорит Пелагея. Аннушка согласно кивает.

— А воет когда, да цепями гремит… страх… — Пелагея привычно осеняет себя крестом.

— А народу сгубила сколь, душегубица… страсть… как слышу вопли её, такая тоска к сердцу подступает… жуть… бежать подале куда хочется — Аннушка вздыхает, хмурится — монастырь наш, храм святой оскверняет… людоедка окаянная… А как монахиня-т новая в церкви молится.

— Что затворена в келье выстроенной?

— Она, Пелагеюшка… дак во время то — Аннушка значительно взглядывает — Салтычиха тихо сидит… эт не я одна заприметила.

— Вишь как, видать сила в молитве у ней есть. А как звать её, тебе ведомо?

— При постриге Досифеей нарекли, а в миру кем была, звали как… Бог весть… никому то не ведомо.

Монахини зашли в просторную, чистую поварню.

— А я уж заждалась — встречает их главная монастырская стряпуха матушка Прасковья. — Морковку, репу, свеклу, огуречки помойте, почистите, да капустку порежьте. Поспешайте, голубушки, к трапезе поспеть надобно.

Пелагея с Аннушкой споро, усердно работают.

— Досифея, слышь, не из простых видать — продолжает прерванный разговор Аннушка.

Пелагея вопросительно взглядывает.

— Для неё матушка игуменья распорядилась, чтоб стол отдельный был, барский — быстрым шопотком говорит Аннушка. — А она не ест ничего…

— Как так?

— А вот так, мне Матрёна разносчица сказывала, приносит ей на блюде большом индейку жаренную, ароматную, с корочкой зажаристой, — Аннушка, прикрыв глаза, чуть вдыхает воздух — да балычок севрюжный, да икорки, да ветчинки, да грибочков, да ещё всяки разности, а она только хлебушка возьмёт, иногда морковку, репку аль капустки себе положит ну и ягодок маленько может взять. Поблагодарит поклоном низким, на блюдо ручкой покажет и скажет тихохонько: бедным отдайте. И каждый день так-то. А нищие, слышь, — лукаво хихикает Аннушка, — в послеобеденный час пред монастырскими воротами так и толпятся, знают уж, угощеньица барского дожидаются. А мать Нектария всё по кусочкам разложит и идёт кормить голь перекатную, а сама ни-ни, ни кусочка себе не позволит, строга очень Нектария-т, я б не смогла так…

— Вот тебе, Аннушка, и не поручают дела такого, знают, что сластёнка ты да лакомка — добродушно усмехается Пелагея.

— Сама знаю, грешна Пелагеюшка, люблю покушать вкусненько — вздыхает Аннушка, опуская глазки, и тут же рассыпает словечки горошком — Барско кушанье мать Нектария раздаёт да приговаривает: «от монахини Досифеи угощеньице», а людишки-то, отведав да перекрестившись, здравия благодетельнице Досифее желают да молитв её святых о себе испрошают.

— А чего ж ей разносолы носят, ежели она барское вкушать не желает? В соблазн вводят постницу, а поварню в расход. Чай не дёшево изысканные блюда обходятся? — резонно замечает Пелагея.

— Верно говоришь, Пелагеюшка, а вот что я думаю — Аннушка понижает голос — мать Елизавета хозяйственна да по-хорошему прижимиста. Не по её воле всё так справилось. Игуменья наша исполнительна очень. Насчёт Досифеи матушка Елизавета неукоснительно наставления государыни выполняет, мне сиё известно доподлинно. Что приказано высшей властью — Аннушка быстро крестится — то и делает сердешная.

Пелагея и Аннушка ловко нарезают овощи, укроп, петрушку, всё перемешивают, заправляют постным маслом, раскладывают еду по тарелкам. Вскоре длинный монастырский стол накрыт. Звонят в било, приглашая всех к трапезе. Сестры заходят, рассаживаются, читают молитву и вкушают скромную, монастырскую пишу.

Встретившись в другой раз, словоохотливая Аннушка заговаривает: «Ох и жаль мне её Пелагеюшка!»

— Кого тебе жаль, милая?

— Досифею, святую монахиню, всё одна да одна и словечком-то перекинуться не с кем. Чем она в келье своей занимается? Рукодельничает, вышивает, аль шьёт чего?

— Книжною мудростью наполняет ум свой монахиня Досифея. Библиотека монастыря нашего вельми книгами богата. В час, когда сестры днём трапезничают, библиотеку посещает она. Так матушка Елизавета распорядилась. Вот там-то её и видала Дарья новопостриженная, что к книгочтению любовь большую имеет. Зачиталась как-то Дарья, в неположенное время в библиотеке осталась, а может тайнуюдумку имела на Досифею взглянуть, хошь и в монашестве, а лукавство женское присуще нам грешным. Вот схоронилась Дарья за дальним столом, тихонько сидит, слышит — шаги лёгкие. Отворилась дверь — Досифея вошла.

— Ну? и какова она?

— Не молоденька. Росту среднего, сухощавая, а лицом, сразу видать, красавицей была. Поступь, манеры — барские. Руки красивые, холёные, белые. К полкам подошла, принесённые книги на место поставила, а себе два больших тома выбрала, потом в тетрадь записалась и вышла, Дарью-то не приметив. А ей, книгочтее-то нашей, всё любопытно, глянула, что с собой взяла — Иоанна Златоуста да Василия Великого, а на место поставила Григория Богослова. А в тетрадочке почерк, Дарья сказывала, буковки, что бисеринки, одна к одной, одна к одной…

Долго, словно в оцепенении, сидела в своей одинокой келье Досифея. Уж зазвонили к вечерней службе колокола. Зашла келейница и, поставив на стол зажжённую свечу, тихо вышла. Наконец Досифея в рассеянии открыла где-то в середине старинную, ещё рукою писанную, книгу и увлеклась чтением:

«Как обрезывающие виноград поддерживают в нём через это силу, так что она выходит бережливо и расчетливо, будучи направлена куда нужно, так и душа, согбенная скорбями, как бы сгнетается и унижается с пользой для неё и приводится к свойственному ей о себе попечению, избирая в делах необходимое и полезное».

«Бог по особенному домостроительству предаёт нас скорбям, по мере веры каждого посылая и меру испытаний».

Господь наш Иисус Христос учит, что жизнь наша немыслима без скорбей. «В мире скорбни будете». «Аще кто хощет по Мне ити, то да отвержется себе, и возьмёт крест свой, и последуй Ми». «Бедствия Владыка посылает нам к нашей же пользе».

«Скорби испытывают сердца, как золото в горниле, в терпении открывая их доброту, или нередко само благоденствие жизни служит для многих вместо испытания. Ибо одинаково трудно сохранить душу, не униженную в затруднительных обстоятельствах, и не превознестись гордостью в положении блистательном».

«Скорби напоминают о непостоянстве земного благополучия».

«Болезни в городах и народах, сухость в воздухе, бесплодие земли и бедствия, встречающиеся с каждым в жизни, пресекают возрастание греха. И всякое зло такого рода посылается от Бога, чтобы предотвратить порождение истинных зол. Ибо и телесные страдания и внешние бедствия измышлены к обузданию греха.»

«Испытания в искушениях ведёт к совершенству, если Господни о нас распоряжения принимаем с надлежащим терпением и со всяким благодарением».

Вот и нашёлся ответ на её непрестанные вопрошания: «За что, Господи?!» Ведёт Спаситель её путём тесным и скорбным и должно покориться ей и с терпением нести скорби и страдания.

Вот какова мудрость книжная! Как не хватало душе этого понимания! Великие святые праведники в добровольное отщельничество уходят от грешного мира, дабы просиять святостью… Отчего ж меня грешную, столь привязанную к благам земным, удостоил Всеблагий чести такой, вложив тяжкий крест в слабые руки мои?… Неисповедимы пути твои Господи… благоговею и безмолствую пред волей святой твоей…

Живительной росою на истерзанную душу Досифеи ложилось учение святителя Василия Великого. Очищалась и крепла её душа. В душеполезном чтении Святых Отцов, непрестанных молитвах, размышлениях, неослабных постах и милостынях протекают дни Досифеи, складываясь в годы и годы, незаметно приводя её в состояние истинной святости.

Идёт время. Рождаются, умирают люди. В 1796 году почила императрица. После смерти Екатерины Досифее вышло послабление. Ей было позволено посещать общую трапезу и общаться с монахинями. Однако она предпочитала одиночество и безмолвие.

Как-то в келью Досифеи зашла сестра Параскева, известная великими иконописными трудами. Низко поклонившись, Параскева сказала: «Дозволь, матушка Досифея, нарисовать портрет твой».

Досифея, словно не поняв, молча воззрилась на Параскеву.

— Не откажи, душа просит… боле скажу — вдруг горячо зашептала Параскева — Богородица во сне мне явилась. «Лики святых пишешь, отчего ж Досифеей- затворницей небрежёшь?» — молвила. С той поры покою лишилась я, грешная. Должно исполнить мне волю Царицы Небесной. К игуменье, матушке Елизавете, ходила, всё ей поведала и она, помолясь, благословила меня.

Вздохнув, Досифея покорно села к столу, из безвольно разжавшейся руки выпали чётки. Вскоре на полотне в десять с половиной вершков явился, словно живой, её образ.

После смерти Досифеи этот портрет был передан настоятелю Новоспасского монастыря. На обратной стороне портрета появилась надпись: «Принцесса Августа, в иноцех Досифея, постриженная в московском Ивановском монастыре, где по многих летах праведной жизни скончалась и погребена в Новоспасском монастыре».

1808 год.

Прохладная летняя ночь. Среди ярких звёзд серебрится во тьме лунный лик. Всё в сонном небытии. Досифее снится родной дом. Она, в своём монашеском одеянии, идёт по тихим пустым комнатам. Ничего не изменилось за долгие годы. Но… почему никто её не встречает? Где Сандро, Антонио, Паоло? Кругом сумеречная серость и гнетущая тишина. Она заходит в гостиную — и здесь никого. Досифея подходит к треснутому зеркалу — оно беззвучно раскалывается, опадая мелкими осколками. Она глядит на тёмный овал, обрамлённый прекрасными фарфоровыми цветами, медленно опускается на колени и начинает собирать осколки. На зеркальную горку из израненных пальцев тяжело падают капли крови. Вдруг она ощущает за спиной Сандро и ясно слышит его голос:

«Августа, ты ли это?… тридцать лет прошло…»

Досифея пытается повернуться… не может… напряглась вся, заметалась, задышала тяжко — увидеть, увидеть его… и проснулась.

Из-за плотно завешенных штор чуть сереет рассвет. Да… она знает — сейчас раннее утро 12 августа 1808 года. Тридцать лет назад в это время было счастье… не знали, не догадывались о предстоящей разлуке. Как живой внутреннему взору явился Паоло — малыш ненаглядный наш… Боже мой, ему сейчас 35 лет! Антонио — 43 года! Какие они… взглянуть бы… покинули родной дом, у каждого жена, дети… а Сандро тоскует, ждёт её… и также скорбью отмечает этот день… Тяжело…

В дверь осторожно постучали, и на пороге появилась милая девочка, юная воспитанница монастыря.

— Заходи, Варенька.

— Матушка Досифея, я Вам подарочек принесла. — Варенька подаёт Досифее вышитую салфетку.

— Сама вышила?

Варенька молча кивает.

— Умница… очень искусно — Досифея рассматривает вышивку — тонкая работа, спасибо милая.

Зардевшись от похвалы, Варенька садится на маленькую скамеечку. Она любит помолчать у матушки-затворницы.

— Жила-была одна девица — неожиданно заговорила Досифея — дочь знатных родителей… воспитывалась она далеко за морем, в тёплой стране. Образование она получила блестящее и жила в роскоши и неге.

Умолкла Досифея, окутанная скорбной печалью. В келье повисла привычная тишина. Варенька, затаив дыхание, сидела тихо-тихо.

— Один раз пришли к ней гости — зашелестели вновь тихие слова — в их числе важный русский генерал. Генерал этот и предложил ей покататься в шлюпке по взморью. Поехала она с ним. А как вышли в море, там стоял русский корабль. Он предложил ей взойти. Она согласилась, а как взошла на корабль, силой отвели её в каюту да часовых приставили.

На всю жизнь запомнила Варенька Головина этот рассказ. Поняла она, что матушка Досифея о себе поведала.

Идут годы. За глухой стеной монастыря, в одинокой келье, в высоком духовном служении доживает свой век никому неизвестная Великая молитвенница земли Русской — монахиня Досифея.

1810 год. 4 февраля.

Светает. Постепенно из тьмы вырисовываются древние башни Ивановского монастыря. С первыми лучами солнца погребально зазвонил колокол. Низкие мерные звуки неслись и неслись, возвещая Смерть и Прощание.

Досифея преставилась. В каменной келье затворницы собрались скорбные монахини. Тихо переговариваясь, проливая слёзы, приготовили усопшую ко гробу. Отпели почившую в монастырской церкви. Обычно инокинь монастыря хоронили на Ивановском кладбище. Гроб Досифеи понесли через всю Москву к Новоспасскому монастырю. Там её ждали толпы народа, государь император и вся царская семья, вся знать московская в парадных мундирах, лентах, орденах выстроилась, старшее московское духовенство с Дмитровским епископом Августином отслужили панихиду. Всё чинно, благолепно, торжественно.

Похоронили Досифею в Новоспасском монастыре в древней усыпальнице царского рода. На надгробном камне написано: «Под сим камнем положено тело усопшей о Господе монахини Досифеи обители Ивановского монастыря, подвизавшейся о Христе Иисусе в монашестве 25 лет и скончавшейся февраля 4 дни 1810 года. Всего её жития было 64 года. Боже, всели ея в вечных твоих обителях».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Каждый, ступающий по Земле, оставляет свой след невидимый — поступки… поступки… поступки… поступки… Мелкие шажки повседневности крепко сплетаются со значимой жизненной поступью, формируя фатальный орнамент Наследия. В мире же нашем высоко значима и ценима грубая материальность.

Наследство! Сколько страстей, распрей, боёв, судилищ оно может вызвать! Однако самое важное, нужное и прекрасное, то, что не купишь ни за какие деньги — Счастливая Судьба, в плане наследства всегда в тени, как милая Золушка.

Об энергетическом наследии — итоге и смысле жизни — редко кто помышляет.

Оглавление

ВСТУПЛЕНИЕ

ПОСМЕРТИЕ

Часть I ИМПЕРАТОР ИВАН VI И ЦЕСАРЕВНА ЕЛИЗАВЕТА ИЛИ ИМПЕРАТРИЦА ЕЛИЗАВЕТА И БЕЗЫМЯННЫЙ КОЛОДНИК

Часть II ПРИНЦЕССА АВГУСТА — МОНАХИНЯ ДОСИФЕЯ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ