КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Лук для дочери маркграфа [Анна Субботина Окно на восток] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Анна Субботина (Акка Хольм) Лук для дочери маркграфа

Чудесным читателям.


I

1. В комнате под крышей

Город Эсхен — оплот постоянства и благочестия, и двое молодых людей, пришедшие сюда охранниками торгового обоза, успели в этом убедиться. На весь город — один трактир, где добропорядочные горожане сходились по вечерам пропустить по кружке пива, и ни одного весёлого дома. Даже на базаре торговались тихо и чинно. В соседних селениях вовсю собирали урожай, готовились везти товар на ярмарки и искали охранников, но эсхенцам будто не было дела до налившихся медом и золотом яблок, тугих гороховых стручков и крепких кочанов, зреющих в окружавших город садах и полях. Не положено здесь было ездить на ярмарки до Черничного воскресенья[1], поэтому эсхенские купцы терпеливо ждали, и с ними маялись двое молодых воинов, застрявшие без лошадей и лишних денег. Старшему было восемнадцать, его спутнику — на два года меньше. Деньги, полученные за последний поход, быстро растаяли, и оба отчаянно искали, чем заработать.

Друзья обосновались в старой части города, где на узкой невымощенной улице стоял дом вдовы бондаря. Первый этаж, где раньше была мастерская, пустовал, на втором обитала сама хозяйка, строгая и любопытная женщина, а под самой крышей была отгорожена большая и светлая комната с отдельным входом, куда вдова пускала жильцов. Раньше здесь жили подмастерья, и о тех временах напоминал большой стол-верстак под окном. Сейчас он был завален луками, заготовками для стрел, перьями, нитками для обмоток, наконечниками и разным инструментом, недвусмысленно указывавшим род занятий нового жильца. Следы пребывания второго были не столь очевидны: почти весь свой скарб, включая оружие, он носил на себе. Разве что в изголовье лежанки стоял крепкий щит, а в ногах лежал моток прочной верёвки.

Лестница заскрипела, лязгнул засов, хозяин лучного инструмента распахнул дверь и подпёр её бруском, впуская свежий воздух. Бросил на стол аппетитно пахнувший свёрток, потянулся, зевнул и остановился посреди комнаты, посматривая то на заваленный верстак, то на лежанку, уютно застеленную плащом. Дисциплина победила, и когда вернулся сосед, лучник трудился за верстаком, мурлыча себе под нос.

— Тáкко! — приветствовал вошедший.

— Здорово, Верéн!

— Есть чего пожрать?

— А то! Глянь на столе.

Верен заглянул в свёрток и с наслаждением принюхался.

— М-м-м, свежий!.. Что, разбогател, раз берёшь выпечку без уценки?

— С уценкой, — ухмыльнулся Такко.

— Когда-нибудь я расскажу Кайсе, что ты ходишь к ней только ради пирогов.

Оба рассмеялись. Верен успел спуститься к хозяйке за кипятком — жильцам она не разрешала разводить огонь, опасаясь пожара, — и нарезáл пирог тяжёлым боевым ножом, когда на лестнице вновь послышались шаги, и в комнату вошла девушка. Вечер выдался по-летнему теплый, но её платок был крепко завязан под круглым подбородком, а плащ запахнут. Такко улыбнулся ей, не отрываясь от работы, а Верен приветствовал шумно и радостно:

— Кайса-благодетельница! Да хранят тебя мука, вода, соль и всё, что ты кладешь в свои пироги! Верно, дело тётушки Аслаг процветает, раз утреннюю выпечку начали продавать с уценкой?..

Девушка застенчиво улыбнулась, и ее некрасивое лицо словно осветилось изнутри. Она молча прошла к столу и достала из-под плаща ещё один небольшой узелок, набитый пирожками, коржиками и прочим, что не продали в пекарне.

— Такко, заканчивай! — позвал Верен. — Останешься без ужина!

В комнате стемнело. Зажгли свечу, поставленную в миску с водой. Выпечка, принесённая Кайсой, пригорела снизу и лопнула по бокам, но разве это помеха для двух голодных парней! Уплетали так, что за ушами трещало. Кайса смотрела на них и улыбалась, держа дымившуюся берестяную кружку двумя руками. Она распустила и скинула платок, сняла вязаное верхнее платье и развязала ленту, стягивавшую в узел тонкую косу. Свеча бросала теплые блики на ее лицо, и оно казалось почти красивым.

— Он сказал, что всё, что может мне предложить — сопровождать его дочь делать прически! — негодовал Верен, потрясая коржиком, неровно облитым глазурью. — Я сказал, что не для того учился сражаться. Что за город! Если и завтра ничего не найдём, надо затянуть пояса и двигать в Нижний Предел. Говорят, там повеселее!

Верен говорил так почти каждый день, уже вторую неделю.

— Погоди, — остановил его Такко. — Ты ходил в каменный дом с цветником? В южной части города?

Верен кивнул.

— Я тоже был там сегодня. Странно, что мы не встретились… Маркграф заказал мне лук для девчонки.

— И ты взялся?

Такко мотнул головой в сторону верстака. В комнате уже стемнело, но из окна лился последний вечерний свет, и можно было видеть маленькую заготовку для лука, выгнутую в стапеле. Верен презрительно сплюнул и отвернулся.

— Я не делал детских луков раньше, — сказал Такко, расправляясь с остатками пирога. — Во всяком случае, таких слабых. Самому интересно, что получится.

— Где взял заготовку?

— В лучной лавке, где же ещё. Дитмар был рад от неё избавиться. Орешник двухлетней сушки.

Дитмар держал лучную мастерскую и лавку, которая раньше принадлежала его отцу, а до него — деду.

— Он не обрадуется, когда узнает, для чего тебе эта заготовка! — хмыкнул Верен. — Увёл у него такой заказ.

— Маркграф сам спросил, умею ли я мастерить луки, — пожал плечами Такко. — Буду делать самый простой. Девчонка там — сама как этот прут. Тонкая, бледная…

— За каким лядом ей лук? — зло выругался Верен, заедая обиду сочнем.

Остатки ужина убрали в узел и подвесили к потолку, чтобы не добрались мыши. Такко со свечой вернулся к верстаку и придирчиво оглядывал заготовку. Тряхнул головой, задул свечу и взял Кайсу за руку:

— Останешься?

Та кивнула все с той же мягкой улыбкой. Верен уже лег и старательно сопел, отвернувшись к стенке.

— Если мне хорошо заплатят, купим тебе то ожерелье, — прошептал Такко, обнимая Кайсу. Она уткнулась ему в плечо, вдохнула ставший родным запах — смесь свежеструганного дерева, клея и выпечки, которую она приносит почти каждый вечер. Ожерелье, приглянувшееся им обоим, стоило дорого и не могло сделать Кайсу красавицей, поэтому она тут же выбросила слова друга из головы. Тем более им было чем заняться помимо пустых разговоров.

2. Спорный заказ

Кайса покинула комнату под крышей ещё до рассвета — работа в пекарне начиналась рано. Верен, угрюмо пристегнув меч, снова ушёл вызнавать, не нужны ли кому охранники и телохранители. Такко, оставшись один, сел за работу. Дел было много: оперить два десятка стрел, сплести две тетивы и заняться заготовкой для лука, заказанного маркграфом.

Во дворе он под бдительным присмотром хозяйки растопил на летней печке янтарные кусочки клея и принялся за перья. Движения ловких рук были точны: располовинить перышко тонким острым ножом, смазать клеем, приложить под выверенным углом к древку, прижать… Со стороны кажется, дело нехитрое, но Такко, опытный стрелок, хорошо знал, как положение пера влияет на скорость и точность, и был поглощён работой с головой. К полудню два десятка стрел были готовы и сохли, подвешенные за наконечники, на хозяйской бельевой верёвке. Он успел остругать заготовку для маркграфского заказа и старательно гнул её, пытаясь понять, будет ли лук по руке девочке, когда вернулся Верен, сердитый и усталый. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что достойной работы в городе молодому воину снова не нашлось.

— Ножи взялся точить, — с горечью усмехнулся Верен, усаживаясь рядом с Такко на скамейку. — Что за город! Домоседы… Никому охрана не нужна!

— Задаток-то дали?

— Как же, дадут они… Спасибо хоть ножи боевые, а не кухонные! На кой ляд их точить? Всё одно будут на стене висеть. Ты моё точило не брал?

— Нет, лежит на месте. Пожрать, конечно, не принёс?

Вместо ответа Верен вывалил на скамейку с десяток мелких яблок.

— Повезло нам застрять здесь в конце лета, — сказал Такко, когда Верен вернулся с точилом. — Зимой мы бы нашли яблоки только в чужих погребах. И отправились бы за воровство на имперские рудники.

Верен тихо выругался, разом помянув и яблоки, и погреба, и весь город Эсхен с его несговорчивыми жителями и ленивыми купцами.

— Повезло мне здесь с лучником застрять, вот что я скажу, — сказал он. — Твоими заказами и кормимся… Эх, сказал бы мне кто, что буду жить за твой счёт, не поверил бы! А ещё больше повезло, что ты Кайсе приглянулся, хотя и не знаю, на что она там глаз положила!..

Такко рассмеялся. Рядом с широкоплечим, плотно сбитым Вереном он выглядел как мальчишка — худой, невысокий, тёмные волосы вечно торчали в стороны и лезли в глаза, а штаны и рубахи приходилось ушивать и плотно подпоясывать, чтобы не свалились. Верен часто шутил, что Кайса водится с Такко из жалости, и ему самому она подошла бы больше: статная, круглолицая, с ямочками на полных белых руках. Впрочем, непроданный товар из пекарни, где работала девушка, они поедали вместе, а потому дружба между ними была по-прежнему крепка.

— Дитмара видел, — сказал Верен. — Стоял у своей лавки мрачнее тучи. Зол, что заказ достался не ему.

— Плевать на него, — дёрнул плечом Такко. В последний раз оглядел гладко оструганную заготовку и накинул на неё ненужную тетиву. — Пойду на примерку, — подмигнул он Верену.

— Задаток возьми!

Верен остался точить ножи, тщательно выверяя угол заточки и попутно взвешивая оружие в руках. С каким удовольствием он бы швырял их в разбойников, что осмеливаются нападать на торговые обозы! Хоть бы кто напал на бондарню, что ли, было бы не так тоскливо… Но нет, Эсхен — городок тихий, мирный, где все друг друга знают, все злоумышленники давно сосланы на имперские рудники, и оставалось только ждать.

* * *
Дом маркграфа стоял в южной части города, на мощёной камнем улице. Сразу было видно, что здесь жили богатые люди — не поскупились привезти с моря камней, чтобы весной и осенью не знать забот из-за непролазной грязи. На крепких воротах красовался родовой герб и вилась надпись, уведомлявшая, что всякий входящий в эти врата ступает на землю маркграфа Олларда.

В передней было светло. Свет проникал сквозь окна, затянутые дорогим цветным стеклом, в стенных нишах горели свечи. Такко успел отметить аккуратную побелку стен, дорогую резную мебель и богатую одежду слуги, отворившего ему дверь. Загляделся было на часы — на башнях и ратушах время мерили одной стрелкой, а здесь стрелок было две[2]. Высокие резные двери, ведущие во внутренние покои, распахнулись, и слуга провел Такко в большую и богато украшенную комнату.

Маркграф Оллард — высокий и худой человек лет тридцати, одетый в чёрное, — сидел в массивном кресле, обитом шёлком. Такко вновь удивился его необыкновенному лицу: бледному, будто вытесанному из белого камня, с резкими чертами и горбатым носом. Оллард что-то писал и сделал свободной рукой знак подождать.

Пока маркграф работал, Такко рассматривал комнату. Его внимание привлёк портрет, висевший по правую руку маркграфа. На нём была изображена очень красивая молодая женщина с такими пышными и светлыми волосами, что не верилось, что они настоящие. Глядя на её пушистые волосы, светлые глаза и белую пену кружевного платья, легко было представить, будто женщина спустилась с небес — настолько лёгкой и неземной она казалась. Такко загляделся на портрет и заметил, что маркграф зовёт его, только когда тот окликнул во второй раз.

— Готов ли лук для моей дочери? — спросил он со странной холодной улыбкой.

— Почти, — сказал Такко, подходя к столу. — Я снял лишнее, но нужно убедиться, что лук по руке хозяйке.

— Позовите Агнет, — сказал маркграф слугам, и вскоре в комнату вошла девочка, очень похожая на женщину на портрете. Её сопровождала няня, строго смотревшая из-под белого чепца.

Пока дочь маркграфа натягивала тетиву, Такко украдкой рассматривал её. Девочка была тонкой, хрупкой и бледной, и у неё были такие же нездешние глаза и пушистые волосы, как у женщины на портрете. Казалось, выведи её в ветреный день на высокий берег, и она оторвётся от земли, столько в ней было лёгкости и какой-то… нездешности, что ли, Такко не мог подобрать иного слова. На первый взгляд ей трудно было дать больше десяти лет, но держалась она с таким чувством собственного достоинства, что Такко невольно залюбовался её не по-детски плавными движениями.

— Агнет, тебе не тяжело натягивать этот лук? — заботливо спросил маркграф.

— Немножко тяжело, — отозвалась девочка. Голос у неё был звонкий, как колокольчик, но тихий и слабый.

— Я сделаю полегче, — кивнул Такко. — Послезавтра будет готово.

Агнет с няней вышли. Маркграф проводил их взглядом и снова повернулся к Такко:

— Моя дочь не совсем здорова. Я привёз её в город в надежде немного развеселить. Надеюсь, стрельба развлечёт её, когда мы вернёмся в замок. К сожалению, ни один из луков, хранящихся в семейной оружейной, ей не по силам.

— Лучнику не нужна сила, — улыбнулся Такко, снимая и аккуратно сворачивая тетиву. — Важнее иметь твёрдую руку и верный глаз, а ваша дочь, я уверен, обладает этими достоинствами в избытке.

— Агнет Оллард — мужественная девочка и достойная наследница своего рода, — кивнул маркграф. — Который год она борется с болезнью… Но я задерживаю тебя. Вот, половина суммы, как и договаривались. Остальное — когда закончишь работу.

Глаза Такко загорелись при виде монет, которые маркграф высыпал на стол. Позаботился, припас помельче, чтобы не было проблем с разменом на базаре… Такко с сожалением отвёл взгляд от денег. Слишком часто ему доводилось уходить от заказчика без только что выплаченного задатка, и он научился осторожности.

— Благодарю за щедрость, — поклонился он, — но я не очень опытный мастер и боюсь не оправдать доверия. Я возьму десятую часть, а остальное, если вам удобно, заплатите, когда приду с готовой работой.

— Как знаешь, — пожал острыми плечами маркграф. — Возьми, сколько нужно.

Такко отобрал самые мелкие медяки, поклонился маркграфу и вышел.

В передней он остановился, делая вид, что пересчитывает монеты. Слуга, стороживший у двери, отвлёкся на что-то на улице, и Такко быстро поставил полуготовый лук в тёмный угол. Дубовые двери закрылись за ним, следом хлопнули ворота с гербом, и Такко оказался на улице.

* * *
Дитмаровы подмастерья ждали его совсем близко, сразу за углом, где от мощёной улицы отходил узкий проулок. Трое статных, мускулистых парней — таким бы в кузнице работать, а не в лучной мастерской! Видно, им не впервой было иметь дело с несговорчивыми соперниками: первый пропустил жертву вперёд и показался, только когда двое других преградили дорогу. От толчка и удара спиной о крепкий бревенчатый забор перехватило дух. Двое ухватили Такко за запястья и локти, а старший в недоумении обшаривал взглядом его фигуру:

— Где лук?!

Такко прикусил губу, пряча торжествующую улыбку. Пусть переломают ему рёбра, но не драгоценную заготовку.

— Где лук, скотина?!

Старший кивнул одному из спутников, и тот побежал осматривать улицу. Даже за угол заглянул, не бросил ли Такко заготовку там. Первый удар пришёлся под рёбра, второй по лицу; от третьего, выбившего воздух из лёгких, перед глазами поплыли разноцветные точки.

— Нигде нет! — донеслось как сквозь плотную ткань.

— Да куда ж ты его спрятал? Мастер говорил, что лук не готов, в доме он остаться не мог!

От очередного удара Такко зашатался и осел на землю, выгладив спиной чужой забор. Крепкие руки тут же подняли его, ухватив за шиворот, сорвали с пояса кошель:

— Хоть задаток-то получил?

Медяки рассыпались по земле и тут же были вдавлены в мягкую почву тяжёлыми сапогами. Такко передёрнуло, пока у него шарили под рубашкой в поисках серебра. Ещё удары по рёбрам, один по лицу, и подмастерья ушли, обсуждая, что сказать мастеру, и не переставая оглядывать улицу в поисках таинственно исчезнувшей заготовки.

Такко ждал, пока дыхание не восстановилось. Осторожно поднялся: больно, но бывало хуже. От отца ему доставалось куда сильнее, да и в уличные стычки он ввязывался не впервые. Перед глазами уже не плыли разноцветные пятна, движения отдавались вполне терпимой болью — легко отделался. Он утер кровь подолом рубахи и аккуратно собрал медяки, которыми побрезговали Дитмаровы подмастерья. Пока не стемнело, как раз успеет на базар, в овощной ряд, и сегодня он будет угощать Кайсу ужином, а не наоборот. А когда совсем стемнеет, заберёт лук. Слуга, конечно, обругает забывчивого горе-мастера, зато заказ будет готов в срок.

3. В пекарне и особняке

В пекарне, где работала Кайса, как в любом уважающем себя заведении, было два входа. Парадный вёл к прилавкам, где покупателям приветливо улыбались старшие дочери хозяйки. В плетёных корзинах исходили жаром караваи и пироги: с капустой или яблоками, какие часто брали за медяки Такко с Вереном; с грушами, изюмом и мёдом — для зажиточных горожан вроде вдовы бондаря или мастера Дитмара. Иногда попадала сюда и выпечка с привозными лимонами и сушёными абрикосами, но чаще её пекли на заказ, и мальчишка-посыльный разносил её по богатым домам: бургомистру, судье или маркграфу Олларду.

Чёрный ход вел в комнату, где день и ночь топились печи и стоял одуряющий запах теста и пряностей. За этими печами и огромным столом — дубовая столешница изрезана ножом, в щелях и порезах окаменело тесто, которое раскатывали поколения пекарей и подмастерий, — царствовали Кайса с младшей дочерью пекаря. В четыре руки девушки месили и разделывали тесто, готовили начинки, сбивали кремы. Через парадную дверь Такко входил лишь однажды, когда впервые заглянул сюда и увидел Кайсу, ставившую на прилавок корзины с горячим хлебом. Чёрным же ходом он пользовался почти каждый день.[3]

Сегодня Кайса управлялась за столом одна. Волосы были убраны под безукоризненно чистый чепец, раскрасневшиеся щеки выбелены мукой, мука забилась и в складки одежды, и под коротко остриженные ногти. Ловкие руки с ямочками на локтях двигались быстро и точно, как у Такко, когда тот плел тетиву или клеил перья. Кайса достала один за другим два противня с выпечкой, потянулась загрузить следующие и резко обернулась — как раз вовремя, чтобы огреть полотенцем по руке, потянувшейся за пирожком.

— С ума сошёл? Хозяйка всё считает! Хочешь, чтобы мне не заплатили?!

Такко с виноватым видом отодвинулся от стола, впрочем, не спуская глаз с пирогов. Кайса погрозила ему пальцем, отправила противни в печь и устало вздохнула.

— Ты закончил работу? — спросила она.

— Почти. Остались стрелы для охотника… забыл, как его зовут… И лук для дочки маркграфа. Сегодня вечером закончу. Ты видела её?

— Пару раз. Я думала, вечером ты проводишь меня в деревню.

— Давай завтра. Сегодня хочу доделать работу и поскорее получить деньги. Кто знает, сколько придётся на них жить… Едва ли в Дитмаровой лавке мне теперь продадут хоть одно перо.

— Если бы ты с самого начала нанялся к нему подмастерьем…

— Работать ради еды и подзатыльников? Нет уж, спасибо. Что-нибудь придумаю. Маркграф обещал хорошо заплатить. Видела бы ты его дочку! Тонкая и такая белая, как весенняя травинка…

Полные руки Кайсы ловко разделывали тесто, веснушчатые щёки раскраснелись даже под слоем муки. Такко загляделся на ямочки на её локтях и не мог понять, отчего девушка хмурилась.

— Приходи вечером, — сказал он, поднимаясь. Кайса кивнула, увернулась от объятий и помахала на прощание выпачканной в тесте рукой.

* * *
Вечером все трое собрались во дворе вдовы бондаря. От летней печи шёл жар, в хозяйском горшке кипел и булькал горох. Такко с Вереном в четыре руки кромсали капустный кочан. Кайса куталась в платок, время от времени поддразнивая горе-поваров.

— Ты рубишь капусту, как мясник мясо, — хихикнула она, глядя на Верена.

— Я и есть мясник, — свирепо отозвался молодой воин. Такко прыснул со смеху, не удержалась и Кайса.

— Верен поклялся с первого заработка купить барана и съесть его целиком, — сказал Такко, орудуя ножом. — Не его вина, что денег хватило только на капусту.

— Я слышал сегодня на базаре, будто старый Гест собирается везти мёд, — пропустив шутку мимо ушей, сказал Верен.

— Куда и когда? — оживился Такко.

— В Нижний Предел, — выдержав паузу, объявил Верен. — Большой город, где много работы и весёлая жизнь!

— Когда? — повторил вопрос Такко.

— Он до последнего таится, боится, как бы его не обогнали другие, но вроде как собирается выходить со дня на день.

— Отлично, — выдохнул Такко. — Завтра я отнесу стрелы охотнику и лук маркграфу, и мы развяжемся с Эсхеном!

— Этот, с позволения сказать, лук потянет хоть на пять фунтов[4]? Не лук, а лучинка…

— Ну… где-то так. Верен, я в жизни не видел таких девчонок! Кажется, что она вот-вот растает. Похожа на подснежник, такая же нежная и тонкая. Кожа… каждая жилка просвечивает… Страшно на неё смотреть!

— Некрасивая? — уточнил Верен, доставая горшок и ссыпая туда капусту.

— Красивая, очень. Но странная.

Друзья ещё какое-то время поговорили о предстоящем походе. Верен один раз был в Нижнем Пределе и не уставал сравнивать его с Эсхеном: мол, там и люди приветливее, и мясо дешевле, и на улицах грабят только так, поэтому охранники там нарасхват, и даже если до срока польют дожди и размоет дороги, можно спокойно зимовать — остаться без работы не грозит.

Горшок с тушёными овощами опустел, а на улице окончательно стемнело. Верен попрощался с Кайсой и отправился наверх. Такко подсел к девушке и взял её за руку:

— Мне жаль оставлять тебя.

— Ничего, — улыбнулась она. — Ты ведь сразу говорил, что не задержишься здесь.

Её голос не дрожал, а блеск глаз ещё нужно было заметить в темноте. Такко обнял её за плечи. От неё пахло той же пьянящей сладостью, что и в пекарне, а в складках платья притаилась мучная пыль. Такко прижался к ней, прильнул щекой к щеке. Кайса — сама как хлеб, как земля, олицетворение материнской заботы и домашнего уюта. Она вздохнула, сама обняла Такко и одним резким движением выдернула его рубаху из-за пояса.

— Скажи… а волосы у дочки маркграфа такие же светлые, как у меня?

Такко на миг задумался, и его руки замерли на спине подруги.

— Не совсем. Они лёгкие и пушистые… как одуванчик.

Он быстро огляделся и увлёк Кайсу в темноту около дома. Хотел подсадить на бочку, стоявшую у стены, но девушка толкнула его к стене и прижалась так, что он вздрогнул и заторопился, комкая платье на её бёдрах и отдаваясь непривычно настойчивым рукам.

— А глаза у неё серые? — прошептала Кайса ему на ухо.

— Нет, — выговорил Такко. — Светлые, как небо на рассвете.

— Небо на рассвете, — повторила Кайса. Отпрянула назад, одёрнула подол и отвесила Такко звонкую пощёчину. — Иди ищи у неё утешения! И побыстрее убирайся из города!

Стукнула калитка, лязгнул засов. В этом вся Кайса — что бы ни творилось, а запереть за собой дверь она не забудет.

— Ты без Кайсы? — удивился Верен, когда Такко поднялся наверх. — Обиделась, что уходим?

— Ага. Скверно вышло.

Верен пробормотал что-то насчёт того, что он предупреждал и вообще не в первый раз. Такко отмахнулся. О пощёчине он не расскажет. Друг и так не пожалел насмешек, узнав, что охранник обозов не смог отбиться от троих подмастерий, пусть даже те и были старше и сильнее. Но уличные схватки — обычное дело, Верену тоже доводилось приходить в очередное жилище без денег и в синяках, а получить от девчонки… Скверно вышло с Кайсой, куда ни глянь, скверно. И наверняка причиной её обиды был не только их скорый уход, но что ещё, Такко так и не понял.

* * *
Такко проспал рассвет, и его растолкал Верен, успевший спозаранку сбегать к старому Гесту. Оказалось, тот уже объехал пасечников, снарядил обоз и собирался пуститься в путь сегодня вечером. У него был свой охранник, но Верен умудрился сторговаться — за гроши, зато купец давал лошадей и обещал кормить в дороге. В Нижнем Пределе молодым воинам точно найдётся работа, а может, по пути удастся подзаработать ещё. Верен уселся чистить меч и в сотый раз осматривать щит, а Такко занялся луком для Агнет. Внимательно оглядел, не пропустил ли сколов и заноз, проверил, хорошо ли высохла кожаная обмотка на рукояти, и взялся доплетать тетиву.

— Ты как девчонка с куделью, — поддразнил его Верен. Такко и ухом не повёл. Агнет будет легче натягивать тянущуюся тетиву, а когда окрепнет, наденет обычную кручёную. Перед глазами стояли её пальцы со странно утолщёнными кончиками, тонкие запястья с синей сеткой жилок, большие прозрачные глаза… Впрочем, какое ему дело до её глаз. Если он сделает по-настоящему удобный лук, маркграф, быть может, заплатит сверх оговоренного.

Верен, поднявшийся до рассвета, зевал и тёр слипающиеся глаза. Такко справился с тетивой, завязал последний узел, накинул на кибить и отложил, чтобы полюбоваться своей работой. Лук и вправду был хорош. Светлое дерево пропитано маслом и воском, рукоять туго обвита кожаной лентой, чтобы не скользила в руке, льняная тетива крепко держится на резных наконечниках, полочка для стрелы вырезана из плотной кожи и намертво приклеена сухожильным клеем. Загляденье, а не лук! И к нему — десяток тонких стрел с белым гусиным оперением. Подходящих наконечников для них не нашлось, да и ни к чему утяжелять, достаточно заострить и закалить древко на огне. Не забыл Такко и накладку на пальцы — крепкая кожа защитит нежные руки от мозолей и ударов тетивы. Потом маркграф, конечно, закажет дочке перчатку, но на первое время хватит и простой накладки.

Он сунул в мешок оставшиеся заказы: стрелы для охотника и тетиву для мальчишки с соседней улицы. Подумав, бросил мешочек с каменной крошкой, остатки кожаной ленты и прочие мелочи. Мало ли, лук для Агнет всё-таки будет плохо лежать в руке, и понадобится доделать на месте.

— Я вернусь до темноты, — сказал он Верену. — Если задержусь, не жди. Выходи без меня, я догоню на тракте.

Старый Гест собирался выйти вечером, но наверняка изменит планы в последний момент. В самом деле, не ночью же он пойдёт! Верен в любом случае успеет выспаться и собраться, а Такко нужно было спешить.

* * *
Когда Такко подходил к дому Олларда, его кошель приятно оттягивал пояс. Заказчики честно расплатились и даже посочувствовали размолвке с Дитмаром, впрочем, ненавязчиво дав понять, что новых заказов ждать не стоит. Как будто они теперь были нужны!

В передней на широкой дубовой лавке сидел и ждал маркграфа сам Дитмар, продавший Такко заготовку. При виде соперника он кашлянул, нахмурился и заёрзал. Такко кивнул ему и опустился рядом, крепко сжимая лук.

Часы неспешно отсчитывали время. Дитмар наклонился к нему и заговорил:

— Хороший заказ ты получил. Редкая удача для молодого мастера. Только не боишься ли ты, что лук для дочери господина маркграфа будет плохо лежать в руке?

— Не боюсь, — бросил Такко в ответ, но Дитмар не отставал:

— Сделать хороший лук трудно, сам знаешь. Мало ли, заготовка окажется с недостатком или ещё что. Я здесь тружусь третий десяток лет. Чинил лук отцу нынешнего маркграфа, когда он ездил охотиться, и угодить ему было трудно. Лучше бы тебе сперва набить руку на том, что попроще. Ты слушай, я дурных советов не даю, хоть ты и увёл у меня заказчика!

— Я не думал никого уводить у тебя, почтенный Дитмар. Я приходил сюда узнать, не собирается ли маркграф в путь и не нужны ли охранники. Сказал, что хорошо стреляю. Он сам спросил, умею ли я делать луки. Мог ли я отказаться?

— Мог! Другой бы напомнил маркграфу, что в городе есть мастера старше и опытнее тебя. Нет в тебе уважения к старости, и удачи в работе тебе не будет, так и знай!

Такко вздохнул и отвернулся. Мало он слышал дома об уважении к старшим, ещё здесь выслушивать! Посидишь с таким ворчуном часок-другой и окончательно уверишься, что не зря оставил отчий дом.

— Будь благоразумен! — шептал ему в спину Дитмар. — Уступи заказ! Маркграф выйдет, так и скажи ему: мол, не справился, зато есть у вас в Эсхене мастера получше!

Оллард принял их в той же комнате, что и в предыдущий раз. Агнет сидела у него на коленях и что-то рисовала на бумаге, не жалея дорогие листы.

— Готов ли лук для моей дочери? — спросил маркграф.

— Выслушай сперва почтенного Дитмара, — ответил Такко, пропуская мастера вперёд с лёгким поклоном. Мастер рассыпался в любезностях и в велеречивых выражениях объяснял маркграфу, как тот ошибся с выбором лучника, а Такко рассматривал портрет над столом и думал, что даже если Оллард не примет работу, часть денег всё равно заплатит.

Наконец мастер закончил. Маркграф поднял глаза от рисунков дочери и обратился к Такко:

— Я понял, что мастер Дитмар считает, что ты слишком молод, чтобы справиться с таким важным заказом. А что скажешь ты сам?

— Я сделал хороший лук, — упрямо сказал Такко. Он старательно смотрел только на заказчика, избегая встречаться глазами с разгневанным мастером.

— Я тоже так думаю, — неожиданно сказал маркграф. — Нужно давать дорогу молодым, мастер Дитмар. Если же мне самому понадобится оружие, я непременно обращусь к тебе.

Мастер склонил голову, но Такко видел, что он не смирился с отказом. Дитмар вышел, а маркграф осторожно снял Агнет с колен и поднялся.

— Пройдёмте во двор, — предложил он. — Испытаем твою работу.

Во дворе, под защитой крепкого бревенчатого забора, совсем не было ветра, но это не мешало стрелам Агнет лететь как попало. Такко терпел, сколько мог, и наконец обратился к маркграфу:

— Я бы посоветовал вашей дочери по-другому браться за тетиву.

Оллард кивнул, и дело пошло на лад. Может, и прав был Дитмар, что Такко небольшой мастер делать луки, но стрелять он умел. За это Верен и взял его в товарищи: лучник не вышел ростом и силой, зато меткостью превосходил иных опытных воинов. Агнет оказалась левшой, но и Такко было всё равно с какой руки стрелять. Когда три стрелы из десяти воткнулись в соломенный круг, Агнет торжествующе обернулась к отцу:

— У меня получается!

Маркграф улыбался, и улыбка смягчила резной камень его лица. Агнет бросила лук, подбежала к отцу, обняла его, и тот подхватил её на руки, прижал к груди, зарылся лицом в пушистые волосы… Такко деликатно отвернулся и принялся собирать стрелы.

Несмотря на советы, Агнет умудрилась раскидать стрелы по всему двору. Пока Такко собирал их, няня увела девочку отдыхать. Какая же она хрупкая и слабая, эта Агнет! Не прошло и получаса, а уже пожаловалась на головную боль.

— Кожа да кости…

Такко вздрогнул от шёпота за спиной и чуть не свалился с шаткой опоры, с которой пытался достать последнюю стрелу, залетевшую под крышу сарая. Оллард стоял рядом и открыто рассматривал его со своей обычной холодной улыбкой. Такко невольно поёжился под его взглядом и спрыгнул на землю.

— Об этом мы не договаривались, — маркграф кивнул на стрелы.

— Подарок, — коротко ответил Такко.

— Я привык сам делать подарки.

— Пустяки. У меня всё равно оставались заготовки и перья… Подойдут на первое время, пока вы не подберёте более достойные.

— Эти стрелы хороши, — кивнул Оллард. — Но ты мог использовать материалы на другие заказы.

— Я больше не буду брать заказы, — ответил Такко, про себя подумав, что обещанную маркграфом плату он обычно брал за два взрослых лука. — Сегодня вечером я ухожу из города.

— Вот как. Конечно, в конце лета сезонные работники возвращаются домой.

— Я не домой, — ответил Такко. — Я зарабатываю охраной обозов и иногда делаю или чиню луки… Мы с другом уходим с торговцем мёдом.

— Ты хорошо стреляешь. Ты долго учился?

— Благодарю. Там, где я вырос, дети получают первый лук в три года. С тех пор я с ним не расставался.

— А где ты вырос?

Такко запнулся. Сейчас начнутся расспросы о семье, о родителях… Маркграф по-своему истолковал его замешательство:

— Ты прав, двор — не лучшее место, чтобы вести беседы. Идём в дом. Я не задержу тебя долго.

В кабинете маркграф отсчитал обещанную сумму — столбик серебряных монет и небольшую кучку медяков. Подвинул деньги к Такко, откинулся в кресле и повторил вопрос:

— Я хочу знать, где ты вырос и как так вышло, что в столь юном возрасте ты сам зарабатываешь себе на жизнь.

— Мне шестнадцать, — слегка обиделся Такко. И сам не заметил, как, направляемый вопросами маркграфа, рассказал ему всё: о залитых солнцем горах, где родился и вырос; об отце, жестоко обуздывавшем нрав сына; об отцовской ювелирной мастерской, откуда он бессовестно сбегал, чтобы стрелять; и, наконец, о том, как ждал давно обещанной поездки в Империю и сбежал там в первую же ночь — без единого медяка, зато с луком и полным колчаном. Как брался за любую работу, как доказывал купцам и другим охранникам, что достоин зваться воином, а не мальчишкой на побегушках — и доказал, в сумерках всадив десять стрел в неприметный сучок. И еще раз, когда первым приметил крадущиеся фигуры среди деревьев и опустошил свой небольшой колчан наполовину, прежде чем кто-то из спутников успел пострадать.

Оллард слушал, чуть склонив голову и не глядя на Такко.

— Мне повезло встретить тебя, — сказал он, когда лучник закончил рассказ. — Я хочу кое-что предложить. Шестнадцать лет — солидный возраст, не лучшим образом подходящий для бродяжнической жизни. Послезавтра мы с дочерью возвращаемся в замок. Нам не помешает охрана в пути, а после потребуется помочь Агнет пользоваться луком, который ты столь искусно изготовил. Предлагаю тебе остаться у меня на зиму, а весной сможешь уйти куда пожелаешь. — Он выдержал паузу и добавил. — Три марки[5] серебром за месяц, без вычета за стол и ночлег, пять выходных дней каждый месяц и никакой работы сверх договора.

Три марки серебром! За шесть месяцев — восемнадцать марок. Целое состояние. Если продать самого Такко со всем, что у него есть, включая превосходный тисовый лук, не наберётся и трети от этой суммы. На эти деньги можно путешествовать не один год. Останавливаться на хороших постоялых дворах, есть вдоволь, увидеть имперскую столицу, восточный берег и даже южные земли, где, как рассказывают, на полях лежит песок и живут люди с кожей тёмной, как дубовая кора…

И Верен уйдёт один в свой Нижний предел.

— Благодарю за щедрое предложение, господин маркграф, но я не могу принять его, — Такко умудрился поклониться, не вставая со стула. — Для меня было большой честью получить от вас заказ, и ваша благодарность — лучшая награда за мою работу. Уверен, в городе найдутся более достойные учителя.

— Мне решать, кто достоин учить мою дочь, — настаивал Оллард. — Ты понравился Агнет. С тобой ей будет интересно.

— Я уже уговорился с другом и не могу подвести его, — сказал Такко и поднялся. В последний раз обвёл глазами комнату, портрет и серебряные статуэтки на каминной полке.

— Не желаешь напоследок взглянуть на мою коллекцию? — спросил маркграф, поймав его взгляд. — Сыну ювелира интересно серебро, не так ли?

С языка у Такко рвался ответ, что серебро его интересует только в виде монет, а отцовские уроки он предпочёл бы забыть, но вместо этого он вежливо кивнул. Выслушал краткий рассказ Олларда, как тот собирал коллекцию по разным странам, выдавил из себя похвалу тонкости работы и чистоте материала и с облегчением вздохнул, когда маркграф повернулся к камину спиной.

— И всё же подумай над моим предложением, — сказал Оллард напоследок. — Если что-то помешает тебе покинуть город… мало ли, что может случиться… приходи.

* * *
Улица встретила Такко теплом летнего вечера и запахом яблок. Домой он шёл кружным путём, держась самых оживлённых улиц. Отдавать сегодняшний заработок Дитмаровым подмастерьям или кому другому он не собирался.

Он уже видел окна дома вдовы бондаря, когда услышал сзади окрик. Обернулся посмотреть, кого ловят городские стражники, и замер на месте, увидев, что с ними слуга маркграфа — тот самый, что запирал за ним дверь, и смотрели они на него.

— Это он, — подтвердил слуга, когда между ними осталось с пяток шагов.

— Ты лучник Танкварт, что относил сегодня работу господину маркграфу? — спросил стражник, споткнувшись на чужеземном имени. И, получив ответ, заявил: — У господина маркграфа пропало серебро. Можешь доказать, что не брал?

Такко без слов скинул с плеча мешок, протянул стражнику и развёл руки в стороны, показывая, что ничего не спрятал на себе. У него на миг потемнело в глазах, когда стражник достал из мешка злополучную статуэтку и показал слуге. Тот угрюмо кивнул, узнав пропажу.

Последнее, что увидел Такко, оглянувшись через плечо, когда стражники вели его к ратуше — фигуру хозяйки, застывшую у ворот. И с горечью подумал, что если ему и удастся каким-то образом доказать свою невиновность в суде, то объяснить это вдове бондаря точно не удастся.

4. Скорый суд

В ратуше было нестерпимо душно, несмотря на распахнутые настежь ставни. На окнах были пришпилены тонкие ленты, призванные отпугивать мух, однако помогали они слабо, и в комнате слышалось мерное жужжание. Писарь в углу скрипел пером, записывая имена и обстоятельства дела.

Судья в одеянии, прилипшем к взмокшему телу, наскоро расспросил Такко о семье и роде занятий, выслушал слугу маркграфа, стражников и вернулся к обвиняемому:

— Танкварт Велеринг, шестнадцати лет, сын ювелира с Аранских гор, без определённого места жительства и рода занятий, ты обвиняешься в краже серебряной статуэтки весом в одну марку. Признаёшь ли ты свою вину?

— Нет, — ответил Такко.

— Могут ли хотя бы двое уважаемых граждан Эсхена подтвердить твою невиновность?

Такко покачал головой.

— Всё ясно. Обвиняемый не признал свою вину и приговаривается к трём годам горных работ. Суд окончен.

Такко рванулся было протестовать, но слова застряли в горле. Да и как объяснить, если пропавшую вещь нашли в его мешке? Маркграфа и его слугу здесь все знают, а Такко — бродяга без роду и племени. Никто даже слушать его не будет. Как же глупо всё вышло! Надо было вляпаться накануне того, как они с Вереном должны были навсегда покинуть этот город, будь он проклят!

Ночь в камере прошла без сна. Мешали жара, мухи, храп и перебранки стражников, а больше всего — мысль, что Верен уже милях в десяти от Эсхена[6]. Выбирает место для ночёвки, рассёдлывает лошадей, разводит костёр… Лошади шумно пережёвывают овёс, щиплют сочную летнюю траву, на огне булькает ароматная похлёбка, и путники наперебой рассказывают о краях, где им довелось побывать. Такко в отчаянии ударил кулаком стену и едва подавил стон, содрав кожу до крови. Три года горных работ! Легко отделался, за кражу у знатной особы можно было получить и десять; судья явно пожалел мальчишку, даже не стал вырывать признание под пыткой. Но, боги, три года! Такко не солгал, что был сыном ювелира и вырос в горах. Ребёнком он облазил немало старых шахт и знал, каким тяжёлым трудом даются драгоценные металлы и самоцветы. Кем он выйдет с имперских рудников?..

Он от души проклинал Дитмара за жадность, а больше — самого себя за неосторожность. Загляделся по сторонам, будто сам не вырос в богатом доме! Такому разине не то что статуэтку, всю коллекцию можно было подкинуть. И не заметил, дурень, что мешок потяжелел на целую марку! Теперь уже ничего не докажешь. За Дитмара будет свидетельствовать весь город, а за него — разве что Кайса могла бы, но не рискнёт. И правильно сделает.

Под утро Такко задремал, сидя у стены и положив голову на руки. Разбудило его громыхание ключей и лязг замка. Его отвели обратно в комнату, где проходил суд. Он брёл, не разбирая дороги, но разом очнулся, услышав знакомый голос:

— Исключительно честный молодой человек… несомненно, ошибка… пораскиньте мозгами!..

Маркграф Оллард возвышался над судьёй, как часовая башня над приземистым домиком. В руках он держал злополучную статуэтку. Увидев Такко, он приветливо улыбнулся ему, поманил его к себе и протянул пропавшую вещь.

— Ты говорил, что ты сын ювелира. Умеешь определять серебро на вес?

— Конечно, — кивнул Такко. Взял статуэтку и, едва взвесив её в руке, удивлённо поднял брови и нерешительно взглянул на маркграфа.

— Она пустая внутри, — улыбнулся Оллард. — Я купил её не ради ценности, а из интереса. Не думаю, что сын ювелира мог украсть вещь, в которой нет и четверти марки! Продать её невозможно, на дне наше родовое клеймо. Боюсь, о городе Эсхене пойдёт дурная слава, раз те, кому доверено вершить правосудие, не удосуживаются проверить слова обвинителя, пусть даже его хозяин и носит высокий титул!

Пока судья бормотал извинения, бросая убийственные взгляды в сторону стражников, Такко вернули вещи. Кошель, ясное дело, был пустым, зато инструменты не пострадали. Он уже собрался к выходу, когда маркграф остановил его.

— Я твой должник, — сказал он, — и желаю хотя бы частично возместить ущерб, понесённый из-за излишнего рвения моего слуги. Твой друг наверняка покинул город, и потому…

— Благодарю вас, господин маркграф, но мне нужно спешить, — быстро сказал Такко. — Не беспокойтесь об этой досадной случайности. Всё в порядке. Благодарю вас за помощь.

Он коротко поклонился ему и судье и почти выбежал на улицу. Старый Гест мог и отложить отъезд. Быть может, он ещё успеет покинуть Эсхен с обозом.

Хозяйка, верно, увидела его издали и, когда Такко подошёл, ждала у ворот, скрестив на груди руки и плотно сжав губы. Под её тяжёлым взглядом он поднялся в комнату, которую две недели делил с Вереном, и убедился, что друга и след простыл. Сунуть в мешок немногие оставшиеся вещи и закинуть на спину оружие было недолгим делом.

В который раз Такко оказывался на улице без денег и друзей. Зато лук и полный колчан были при нём, а значит, можно было пережить любую беду.

* * *
Вечер застал Такко на берегу реки. Работы и жилья ему было не найти. Слухи распространялись по Эсхену быстрее пожара, и было трудно понять, в чём его бóльшая вина: в том, что умудрился попасть под суд или что посягнул на единовластие Дитмара. Со слов хозяйки он знал, что старый Гест ушёл вчера вечером, Верен с ним, и было поздно догонять их. Кошель был пуст. Продавать было нечего. О луке речь не шла, аостального добра было всего ничего: сменная рубаха, поношенный плащ да нехитрый лучный инструмент с разными дорожными мелочами. О том, чтобы добраться до Нижнего Предела без еды и денег, и думать было нечего. Мысль о Кайсе Такко выбросил из головы раньше, чем она оформилась. Просить под дверью убежища и ужина он точно не станет. Собственно, решать было нечего, выход оставался только один, но идти к Олларду не хотелось, и Такко оттягивал неизбежное как мог. Три серебряные марки за месяц необременительного труда были слишком заманчивым предложением, чтобы оказаться правдой.

На другом берегу реки поднимались дымные столбы. В деревне наверняка нужны работники для сбора урожая, только мало чести воину в таком труде…

По мосту простучала карета, запряжённая парой холёных коней. Такко легко разглядел на дверце герб Оллардов. Интересно, зачем маркграф ездил в деревню?

— Дочку к травнице возил, — подсказал бесцветный голос.

Такко обернулся, мысленно обругав себя: хорош воин, к которому подкрадываются сзади! За спиной стояла пожилая лавочница, у которой они с Вереном пару раз покупали овощи. В руках у неё болтались два деревянных ведра.

— Напугала? Я по этой тропинке шестьдесят лет хожу, ни одной травинки не шелохну… Посторонись-ка, дай воды набрать.

— Отчего не на колодце? — спросил Такко, забирая у неё вёдра. Вода под мостками разбежалась кругами, разбив отражение облаков.

— А зачем мне такой крюк делать? Дом-то — вон он! — указала старушка на беленые стены, видневшиеся сквозь прибрежные заросли. — Этой тропинкой и ходим, мать моя ходила, и бабка, и внучки мои будут ходить.

— Я донесу, — Такко подхватил вёдра. Ему не хотелось снова оставаться одному. Вот ведь как бывает — живёт человек шесть десятков лет на одном месте, топчет одну и ту же тропу, знает здесь каждую былинку, каждое брёвнышко в мосту, каждое яблоко на яблоне. Ни за что не хотел бы Такко себе такой жизни, но неудачи последних дней заставили его остро ощутить своё одиночество. Скоро уважаемые жители Эсхена потянутся из трактира по домам, в деревнях вернутся с полей работники, путники на дорогах разведут костры и повесят котелки. Один Такко останется без ужина и компании, и ещё неизвестно, что хуже.

— …Как родилась, так и болеет, — лавочница снова говорила об Агнет. — Редкий день у их дома лекарская коляска не стояла… Других-то детей не было, а может, помирали враз…

Такко вспомнил портрет в кабинете маркграфа.

— А мать жива? — спросил он.

— Жива, только из замка не выходит. Говорят, умом тронулась. Мы давно её не видали, год шестой, что ли…

В подступающих сумерках была отчётливо видна башня замка, возвышавшаяся над лесом за деревней. Толстые стены и узкие окна-бойницы наверняка видели немало сражений. Последние лет двести в Империи царил мир, и по всей стране строили совсем другие замки и ратуши — полные света и воздуха, с высокими стрельчатыми арками, которые чудом держались на тонких колоннах. Замок Оллардов был из старых, заставших времена, когда молодая Империя мечом и золотом расширяла свои земли.

Такко не спешил, приноравливаясь к неторопливому шагу хозяйки, но белёные стены дома приблизились быстрее, чем ему хотелось. Он с сожалением поставил вёдра на крыльце, но лавочница, быстро оглядевшись, распахнула перед ним дверь.

— Фасоли наварила, одной не съесть… Мои-то в деревне на малине, — подмигнула она, и Такко понял — были бы дома остальные члены семьи, не видать ему ужина.

— До восьми годов в коляске гуляла… — продолжала хозяйка рассказ об Агнет, стуча утварью у печки. — Ноги-то у неё здоровые, а силёнок совсем нет.

— Откуда вы знаете? — удивился Такко.

— Да как же не знать? Лекарей-то у нас только двое, братья родные… Их отец принимал меня на свет… О чём им вечерами в трактире говорить, как не о людских хворях?

В миску шлёпнулась порядочная порция фасоли. От сытной еды тянуло в сон. А хозяйка уже рассказывала о маркграфе:

— С малых лет всё что-то мастерил, всё какие-то ящики ему везли то с Нижнего, то ещё откуда, а в них стружка шуршит и железки брякают. Ты вот с деревяшками возишься, а он всё железки перебирал… Да что я тебе рассказываю! Посиди-ка…

Она долго копалась в сундуке и наконец положила перед лучником пёстрый свёрток. Под бесконечными слоями ткани оказалась вырезанная из берёзы лягушка, из спинки которой торчал ключ. Двух поворотов хватило, чтобы она скакнула по столу, заставив Такко широко раскрыть глаза, а старушку — радостно взвизгнуть.

— Видал такое? — спросила она, снова заводя игрушку. Такко покачал головой. Он, конечно, слышал о механических забавах и даже музыкальных аппаратах, но о том, чтобы увидеть их на базарах, и думать было нечего. Стоили они баснословных денег, если их вообще можно было купить; скорее, получить в дар от расщедрившегося мастера.

— Сам мастерил? — не поверил Такко, не отрывая глаз от вновь прыгнувшей по столу игрушки.

— Говорю же, с малых лет возится, — ответила старушка и принялась заворачивать драгоценный подарок. — То железки ему везли, то книги… Сюда-то мало, а в замок, говорят, чуть не каждый месяц подводы приходили.

Уходить от гостеприимной хозяйки не хотелось, но рассчитывать ещё и на ночлег было бы глупо. Такко отодвинул пустую миску, но старушка, похоже, была рада слушателю: на столе появилась чашка с ягодами, а в кружках задымился травный взвар, щедро сдобренный мёдом.

— В замке, наверное, ещё больше диковинок? — спросил Такко. Горячий и сладкий взвар бодрил, а рассказ лавочницы прогнал остатки сонливости. — Верно, вся знать с соседних земель съезжалась посмотреть?

— Не знаю, не видала. У хорошего мастера завсегда много завистников… Он и не женился ещё, а кто-то повадился, страшно сказать, могилы разрывать! Ни страха, ни совести у людей!

— Могилы разрывать? В замке?

— Ну! Где слуг хоронили, и где склеп марграфов стоит. Склеп-то не тронули, а простые могилы разоряли, каждый год новую. Что делается! Неужто не заслужили покоя?.. Почитай всю жизнь долг свой исполняли, служили марграфам, и такая доля страшная!

— Нашли, кто разорял?

— Какое там! Марграф, было дело, охоту на этих копателей устроил. Нагнал народу со всей деревни с кольями, с факелами! Только не поймали никого. Наоборот, пятерых парней не досчитались. Шестой год миновал, а даже косточек не нашли…

— А могилы разоряют до сих пор?

— Не знаю, не слыхала. Разоряли бы — люди б говорили… Марграф, верно, придумал, как их отогнать. Страх-то какой, когда людям и в посмертии покоя нет…

Такко задумался. Не в этом ли истинная причина, по которой Оллард его позвал? Ясно, что лук для Агнет — всего лишь игрушка, а раз девочка часто болеет, он не отработает и десятой доли обещанной суммы. Такко разом приободрился. Не призраки же копали могилы! От имперских солдат мало толку, только опустошат погреба и перепортят служанок, а одинокого лучника никто и не заметит. Нести стражу в темноте он умеет, а его стрелы найдут цель даже в кромешном мраке. И, конечно, он не побоится сторожить ночью на кладбище, в этом не должно быть никаких сомнений. Такко обхватил тёплую кружку неожиданно замёрзшими руками. Как жаль, что ушёл Верен! Поймать гробокопателей, столько лет наводящих ужас на округу, — достойное дело, и они разделили бы славу и вознаграждение на двоих.

За окном сгустились сумерки, хозяйка поднялась зажечь светильник, и Такко воспользовался этим, чтобы откланяться. Теперь всё стало на свои места, и ему не терпелось скорее оказаться в замке. Можно представить, каких высот мастерства достиг Оллард, если раздаривает бесценные заводные игрушки и если кто-то не брезгует рыть старинные захоронения у него под носом.

Верен отдал бы весь летний заработок за причастность к настоящей тайне и стоящему приключению. И отец… Мысль о том, что отец-ювелир был бы горд, увидев сына на службе у Олларда, пришла помимо воли и согрела сильнее сладкого взвара. Такко прогнал её. Он не вернётся домой.

Поблагодарив лавочницу, он выскользнул из дома в окутанный сумерками сад и зашагал к дому маркграфа.

II

5. В замке Оллардов

Дождь полил ночью, и к утру дорога к замку Оллардов неминуемо раскисла бы, не будь она вымощена булыжником, за века вдавленным копытами и колёсами в землю. Кожаный повод противно скользил в руках, плащ отяжелел, с капюшона падали на лицо холодные капли, за спиной переругивалась вымокшая свита маркграфа, но Такко был слишком захвачен мыслями о предстоящих приключениях, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Было трудно сказать, что занимало его больше: загадочные механизмы или разорители могил. Вчера он явился к Оллардам слишком поздно, чтобы вести содержательные беседы, выехали они спозаранку, и Такко не успел пересказать маркграфу слова лавочницы. Впрочем, поразмыслив, он решил подождать, пока маркграф сам начнёт разговор. Мало кому понравится, что о нём сплетничают с приезжими.

Лесная дорога постепенно перешла в еловую аллею, в конце которой сквозь пелену дождя проглядывали древние стены. Сбоку среди стволов мелькнула фигура, и Такко по привычке схватился за лук, но тут же натянул поводья, всматриваясь с удивлением и восхищением: среди молодых елей стояла каменная статуя. Чуть позже он приметил ещё одну и ещё… Лес был словно населён волшебными существами, днём таящимися в камнях, а по ночам обретающими свободу.

Двор замка нёс на себе ту же печать заботы, что и подъездная аллея. Каменные плиты расступались перед декоративными кустарниками, в тени которых стояли скамьи и снова статуи. Даже сейчас, когда лепестки цветов были сбиты дождём, во дворе было уютно.

К карете из замка бежали двое слуг, растягивая над головами кожаный навес. Такко помог выбраться суровой няньке Агнет, пока Оллард подавал руку дочери, и невольно загляделся на увитый диким виноградом фасад. Маркграф отпустил всадников, сопровождавших карету от города, и обратился к Такко:

— Мы стараемся не обременять слуг во время уборки урожая. Конюшня там, — он кивнул на длинное приземистое здание. — Мокрую одежду оставишь в кухне, вход с западной стороны. К семи часам мы собираемся в столовой, не опоздай.

К семи часам? Такко привык ориентироваться по солнцу, но в замке, конечно же, были часы. Наверняка не столь простые, как те, что они с Вереном видели на башнях в крупных городах. Может быть, даже с фигурами, которые двигаются каждый час?

А он ещё сомневался там, в Эсхене, стоит ли идти к маркграфу! Думал, тот и на порог не пустит наёмного охранника. Лошадь нетерпеливо переступила, Такко вспомнил, что стоит под проливным дождём, и поспешил к конюшне.

* * *
— Замок был построен триста лет назад по личному приказу императора Генриха, желавшего подчинить восточные земли. — Голос маркграфа эхом отдавался от каменных стен. Такко чуть не свернул себе шею, рассматривая портреты на стенах: мужчины в старинных бархатных камзолах и с мечами на цветных поясах, красота женщин теряется за блеском самоцветов, которыми украшены их платья. — Олларды доблестно сражались в битве на Трёх Холмах и при реке Красной. В парадной оружейной хранится меч, пожалованный моему прапрапрапрапрадеду за храбрость вместе с титулом и замком. Желаешь взглянуть? О, можешь не отвечать! Прекрасный возраст — шестнадцать лет, в эти годы горят глаза и кипит кровь! Ты сможешь сегодня же осмотреть оружие и гобелены, а если дождь прекратится, то и взглянуть на старые укрепления. Но прежде я познакомлю тебя с супругой.

Восточное крыло, по коридорам которого они шли, было построено явно позже западного, где отвели спальню Такко. В западных комнатах были низкие потолки и толстые стены, а узкие окна напоминали о годах, когда обитателям замка доводилось чаще браться за оружие, чем возиться с механизмами. Коридор восточного крыла, напротив, был роскошно отделан: стены украшали портреты в тяжелых рамах, мягкие ковры поглощали шум шагов, тьму рассеивали изящные кованые светильники.

Из-за резной двери доносилась музыка. Оллард щёлкнул ключом, приоткрыл дверь, и Такко сразу узнал в сидевшей за клавесином женщину с портрета. Пышные золотистые волосы ореолом окружали лицо, склонённое над клавишами. Платье цвета топлёного молока подчёркивало белизну кожи.

— Познакомься, дорогая Малвайн: Танкварт, новый учитель Агнет. Малвайн Оллард, моя супруга и хозяйка замка.

Она кивнула не глядя, поглощённая игрой. Такко поклонился и с любопытством оглядел комнату.

— Малвайн сама выбирала убранство. Это её любимая гостиная, — негромко сказал маркграф. По-другому и быть не могло. Персиковая обивка стен и мебели, изящные кресла красного дерева, подсвечники тонкой работы — всё говорило об особом чутье к красоте и удивительным образом соответствовало самой хозяйке замка.

— Не будем мешать, — шепнул Оллард, увлекая Такко к двери. На пороге лучник не удержался и оглянулся, чтобы ещё раз запечатлеть в памяти уютную гостиную и златовласую фигуру, вновь склонившую голову в такт музыке.

— Всё, что в замке есть красивого — заслуга Малвайн, — продолжал Оллард. — Ты заметил скульптуры в лесу? Их высекли по её эскизам, и места установки она выбирала сама. Цветники, скамьи, внутреннее убранство — всем этим замок обязан ей.

— Не сомневаюсь, что под её руками вскоре преобразится и западное крыло, — Такко отчаянно не хотелось, чтобы древняя крепость приобрела такой же утончённый облик, но кто он такой, чтобы решать?

— Не думаю, — глухо сказал Оллард. — Здоровье Малвайн пострадало после рождения Агнет. Боюсь, замок занимает её куда меньше, чем раньше. Впрочем, тебя не должно это заботить. Идём, открою оружейную. Мечи затуплены, поэтому я не боюсь оставить тебя одного. Только не опоздай к ужину.

Оружейная оказалась расположена неожиданно — на третьем этаже главной башни. Здесь было сыро и холодно, и великолепные старинные мечи и шлемы уже тронула ржавчина. На пыльном полу оставались следы. Мебель — видимо, поставленная сюда за ненадобностью, — была накрыта чехлами, окна были заслонены деревянными щитами. Вокруг окон по стенам расползался мох. Такко дёрнул доски на себя, чтобы впустить побольше света, и едва не упал — проржавевшие гвозди легко вышли из рассохшейся рамы.

Двор, сперва показавшийся Такко ухоженным, обнаруживал признаки запустения: кусты разрослись, одна скамья была сломана, а статуи были покрыты тем же мшистым ковром, что постепенно поглощал замок. Сверху было хорошо видно, как с лестницы, ведущей к главному входу, спустилась Агнет с корзинкой, из которой торчала зелёная ботва, и направилась к конюшне. Неотлучная нянька на ходу поправила на девочке капюшон непромокаемой кожаной накидки, не переставая что-то говорить и качать головой, обводя рукой двор: не иначе, была недовольна прогулкой в сырую погоду. Такко впервые обратил внимание, с каким достоинством держится маленькая маркграфиня. Или в городском особняке она и вправду вела себя по-другому, а вид запущенных родовых владений заставлял её гордо расправлять худенькие плечи и высоко нести голову? Раз госпожа Малвайн больше не уделяла внимания замку, маленькой наследнице старинного рода предстояло рано повзрослеть.

Вокруг замка возвышалась стена, сложенная из булыжников. Взгляд Такко привлекли белые разводы на небольшом участке, прячущемся за разросшимся жасмином. Сперва он принял их за следы военного прошлого, но раствор казался слишком свежим. Было больше похоже, что на этом месте располагались ворота, которые по какой-то причине заложили.

Сколько же тайн хранил замок! Наверняка здесь есть спрятанные двери и тайные ходы. В легендах, что любили рассказывать, когда обозы останавливались на ночёвку, секретными коридорами всегда спасались короли с горсткой преданных воинов, когда замок невозможно было удержать. Непременно нужно будет разузнать, почему заложили ворота, и поискать тайные выходы, может быть, даже простучать стены западного крыла. Но прежде — поглядеть на оружие, которым сражались предки маркграфа. Такко нахлобучил на голову шлем, тут же съехавший на уши, вытянул из ножен тяжёлый меч и не удержался от улыбки. Верен бы отдал полжизни за возможность подержать в руках по-настоящему хороший клинок, но удача улыбнулась ему, лучнику. А он ещё сомневался, идти ли к маркграфу!..

* * *
К ужину Такко явился с последним ударом часов, едва успев переодеться — в оружейной было полно пыли и паутины, — и застал всю семью в сборе. В столовой, расположенной на первом этаже между холлом и кухней, горела единственная свеча, едва освещавшая стол, уставленный блюдами. Дрова в камине почти прогорели и не давали света. Отблески свечи отражались на стрелках часов и едва очерчивали массивный буфет, стоявший в глубине столовой. В тишине отчётливо слышались мерные щелчки маятника, негромкий скрип и скрежет невидимых часов.

— Моя жена не выносит общества, а я не выношу сплетен, — шепнул Оллард, передавая Такко супницу. — Поэтому мы ужинаем без слуг. И не разговариваем за столом.

Лучник пожал плечами. Он-то был здесь куда более чужим, чем любой из прислуги, не говоря о няне Агнет, которой тоже не было за столом. Похоже, рождение дочери сказалось не только на телесном здоровье маркграфини. Впрочем, причуды госпожи Малвайн волновали его меньше всего: в ушах ещё стоял звон мечей, которые он перебирал полдня, а с первым глотком супа способность связно мыслить окончательно его покинула.

Несмотря на то, что Такко вознамерился попробовать каждое из блюд и преуспел в этом, он справился с ужином быстрее всех и первым поднялся из-за стола по молчаливому кивку Олларда. Желудок раздулся, как рыбий пузырь. Лучник и не помнил, когда в последний раз ужинал столь плотно. Суп был густым и сытным, тушёные овощи — нежными, пирожки с яблочным повидлом были щедро сдобрены пряностями, а земляничное вино оказалось сладким и таким ароматным, что Такко наполнял кубок чаще, чем следовало. К концу ужина в ушах шумело, и его отчаянно клонило в сон.

В холле он остановился перед часами. Ничего особенного, обычные часы с потемневшей от времени медной стрелкой и крупными цифрами. Маятник в виде позеленевшего солнечного диска переливал с края на край отблески свечей в таких же мутных подсвечниках. Такко прислушался к тишине в столовой и быстро открыл дверцу, чтобы рассмотреть механизм поближе. На пальцах осталась пыль. Такко невольно вспомнил, как сияла медная и серебряная утварь в отцовском доме: тот не считал зазорным лично осматривать каждую мелочь и жестоко выговаривал слугам за малейшую неопрятность.

Он аккуратно прикрыл дверцу и отряхнул руки. Интересно, что превратило Малвайн Оллард из безупречной хозяйки в безучастного наблюдателя? Женщина с нездешними глазами, преобразившая замок из суровой крепости в уютное гнёздышко, определённо заслуживала лучшей участи. Такко много раз видел умалишённых на улицах. В одном из городов чья-то богатая вдова даже устроила дом призрения, и они с Вереном ходили смотреть, как обитатели гуляют по саду, бормоча себе под нос и размахивая руками, а местные мальчишки швыряют через забор камни и комья грязи. Он тогда не смог представить себе худшей участи, но равнодушие, окутавшее Малвайн, выглядело несравнимо страшнее.

На площадке второго этажа под ногами неприятно хрустнул песок — как в дешёвом трактире, где подметают хорошо если раз в неделю. Такко прошёл в спальню, не зажигая свечи, и рухнул на постель. Руки и спина ныли после упражнений с мечами, длиной бывшими немногим меньше его самого. С усталым вздохом он поднялся стащить сапоги и недоуменно уставился на подошву, к которой прилипли серые крупинки. Снег? Белый песок? Он поддел одну из крупинок, осмотрел и, наконец, попробовал на язык. Соль.

Думать, кто и зачем рассыпал соль на втором этаже, не было сил. Тонкие простыни хранили едва уловимый цветочный аромат, из окна тянуло свежестью, запахом роз и мокрого сада. Такко задул свечу, потянулся расшнуровать ворот рубахи, но не удержал равновесие, свалился на подушку и так и заснул, стиснув в руке льняное полотно.

Не услышав ни боя часов, ни как по западному коридору проследовала едва различимая в полумраке фигура.

6. Поединок на лестнице

С утра дождь зарядил с новой силой и лил два дня, словно насмехаясь над крестьянами, спешившими собрать урожай. Как ни хотелось Такко побыстрее осмотреть окрестности, вылазка откладывалась: когда с неба льёт как из ведра, много не увидишь. Зато под шелест потоков воды по кровле было особенно приятно разбирать сокровища оружейной. За распахнутыми настежь окнами стелился мягкий сумрак, а со двора снова пахло цветами.

В замке жили сельским укладом: семья собиралась за столом только за ужином, и с утра Такко был предоставлен самому себе. В другом месте он проводил бы дождливые дни на кухне, где жаркий очаг и близость кладовой неизменно собирают лучших рассказчиков и слушал бы легенды о принятых замком сражениях. Историю разрытых могил, мысли о которой не покидали Такко, здесь тоже наверняка знали лучше, чем в городе. Но слуги оказались на редкость неразговорчивы. Никто не спешил ни расспрашивать гостя о соседних городах, ни делиться своими историями.

За два дня Такко облазал главную башню и западное крыло. На всех ярусах было пусто и пыльно. Двери, за редким исключением, были заперты, а те комнаты, куда удалось попасть, встретили незваного гостя затхлым запахом и равнодушием затянутой в чехлы мебели. На полах лежал толстый слой пыли, углы были заплетены паутиной, а ставни почти не пропускали свет. От скуки он рассмотрел старинные портреты в восточном коридоре: у всех мужчин были те же резкие и острые черты, что у маркграфа. Будто один и тот же хранитель рода раз за разом возрождался в своих потомках. Агнет со своими мягкими чертами и широкими скулами была совсем не похожа на отца. Лишь упрямый подбородок и манера держаться указывали на то, что девочка станет достойной наследницей своего рода.

Такко бродил по коридорам и залам, касался древних стен, и каменная громада замка завораживала его. Иные люди не выносили близости камня. Такко доводилось встречать воинов, избегавших сторожевых башен: ночами им казалось, что валуны в стенах говорят друг с другом. Сам он никогда не знал подобных страхов. Коридоры и залы напоминали подземные ходы и пещеры, которые он увлечённо исследовал в детстве; отец обломал не одну хворостину, пытаясь предостеречь сына-непоседу от обвалов и неверных троп, но Такко если уж брал что-то себе в голову, то не отступался и научился чувствовать себя в каменной толще почти столь же уверенно, как на поверхности.

Холодная утроба замка хранила своих обитателей, как материнское тело хранит неродившееся дитя. Кварцевые жилы пронизывали гранитные валуны, как кровеносные сосуды — человеческую плоть. Замок жил, замок дышал, и Такко многое отдал бы, чтобы услышать, о чём говорят древние камни в его стенах.

* * *
Не найдя ничего интересного в комнатах, Такко вернулся в оружейную. Выбрал меч по руке и принялся разминаться, вспоминая заученные в детстве упражнения. Отец настаивал, что сын должен уметь фехтовать. Умение сражаться длинным клинком не могло пригодиться на горных тропах, зато считалось почётным. Такко обучали по преимуществу вычурным турнирным приемам; сейчас он повторял их, попутно вспоминая и те, которым успел научить Верен, когда на стоянках они выламывали по палке, и Верен обещал «показать недомерку с гор, как сражаются мужчины». Несмотря на все увещевания друга, Такко не обзавелся мечом, отдав все силы стрельбе, а в ближнем бою, до которого доходило крайне редко, полагался на нож. Но кое-что из уроков он запомнил, и теперь чередовал сложные и эффектные выпады с прямыми и сильными замахами.

— Приятно видеть, что славное оружие не скучает без дела, — голос маркграфа легко заполнил комнату, и Такко едва не вздрогнул от неожиданности: Оллард вошёл неслышно и наблюдал за упражнениями, стоя в дверном проёме. Он протянул руку, требуя меч; Такко вложил рукоять в раскрытую ладонь и отпрянул, когда Оллард подкинул клинок вверх и ловко поймал.

— Это хороший меч, — сказал он, со свистом рассекая сталью воздух. — Помню, я упражнялся с ним, когда был чуть младше тебя. Оружие, которое хранится здесь, помнит славные времена! Я не застал, когда оружейная находилась на первом ярусе. Когда я был мальчишкой, большинство из этих прекрасных мечей были свалены кучей в сундуки. То, что ты видишь сейчас — заслуга Малвайн. Она наняла мастера из столицы, чтобы точно определить время изготовления каждого клинка, и писаря — составить опись. Она придумала развесить мечи на стенах, и летом их озаряет солнце.

Похоже, госпожа Малвайн трудилась на благо замка, не жалея сил. Камни в стенах наверняка помнили её лёгкие шаги и прикосновения, помнили, как по её приказу в них вбивали гвозди. Что же сделало её безвольной куклой, за ужином не поднимающей глаз от тарелки?

— Наши враги сложили легенду о том, что замок не взять, пока им владеют Олларды, и что наш род хранят могущественные силы, — продолжал маркграф. — В деревне до сих пор рассказывают легенды о духах-защитниках, живущих в этих стенах. Ты веришь в легенды такого рода?

— Я привык полагаться на свои силы, — пожал плечами Такко.

— Полезная привычка, — кивнул Оллард, бросил меч обратно и вытянул из звенящей кучи на столе ещё один для себя. — Покажи, что умеешь.

Такко поймал оружие; тёплая рукоять сразу легла в ладонь. Надежды победить не было: несомненно, маркграф с детства проводил за фехтованием каждый день по нескольку часов. Но если удастся продержаться до лестницы и отступить по ступеням вверх, можно будет воспользоваться преимуществом по высоте. В следующий миг он получил тычок в бедро, бескровный, но чувствительный, и запоздало сообразил, что противник держит меч левой рукой.

Поди знай, как отбивать удары, нанесенные с непривычной стороны! Будь это настоящая битва на острых мечах, она закончилась бы с первым ударом. Маркграф атаковал снова, Такко отбился, поймал одобрительный кивок и больше не замечал уже ничего, кроме порхающего вокруг лезвия. Один раз он все же оглянулся — вход на лестницу был в десяти невыносимо долгих шагах, — заплатил за неосторожность тычком в бок и отступил, пожалуй, быстрее, чем следовало.

— Хороший замысел, — кивнул Оллард, направляя Такко к площадке с прямо-таки оскорбительной лёгкостью. Лучник мысленно проклял свой план, когда понял, что маркграфу ничего не стоит оттеснить его вниз, и исход поединка будет решен одним ударом. Но Оллард отвёл меч в сторону изящным приглашающим жестом, и Такко проскользнул на лестницу, воспользовавшись унизительной уступкой.

Должно быть, в замке давно не сражались. Должно быть, воины, чье оружие пылилось на стенах, сейчас наслаждались поединком. Такко бился в полную силу, но куда чаще приходилось уворачиваться от ударов, чем наносить их. В тесноте лестницы было не замахнуться, клинок как по волшебству тыкался в стены. Такко едва не вывернул запястье, в очередной раз пытаясь отбиться, и с досадой вскрикнул: не смог удержать меч, и он со стуком покатился по ступеням. Оллард легко коснулся остриём шнуровки на его вороте, обозначив победу, и опустил оружие.

— Неплохо! — Маркграф улыбнулся и прислонился к стене чёрным бархатным плечом. — Признаюсь, я несколько сомневался, что ты из хорошей семьи, но теперь вижу, что тебя учили сражаться. Из тебя вышел бы недурный мечник, уделяй ты больше времени тренировкам.

В ответ Такко самым неучтивым образом поморщился, досадуя не только на незаслуженную похвалу, но и на непрошенные воспоминания. Должно быть, вид у него был совсем унылый, потому что Оллард рассмеялся, хлопнул его по плечу и мягко толкнул на ступеньки:

— Сядь и отдохни. Не расстраивайся. На этой лестнице доводилось терпеть поражение и более опытным воинам. Ты не бывал раньше в замках, верно?

Такко покачал головой.

— Если бы бывал — заметил бы, что мой замок построен особым образом. Лестница закручена не в ту сторону. Большинство наследников нашего рода рождались левшами, и на этой лестнице, как ты мог заметить, удобнее сражаться левой рукой. Если бьешь правой — задеваешь стены. Теперь ты знаешь, что за силы защищают наш замок.

Удивление затмило обиду. Такко попытался прикинуть, сколько сил и материала ушло на строительство замка. Приспособить эту каменную махину под особенность владельцев, да ещё столь редкую… Невероятно.

— Этот замок — плоть нашего рода, — негромко сказал Оллард. — Раздели нас — и мы оба падем.

— Агнет тоже левша, — вспомнил Такко.

— Да, — подтвердил Оллард. — Глупая шутка природы, знающей, что моя дочь даже в крайней опасности не возьмется за меч. И вместе с тем — это знак, что именно Агнет суждено владеть замком после меня.

Замок и его владельцы подходили друг к другу как ключ к замку. «Раздели нас — и мы оба падем». Такко прикрыл глаза, успокаивая дыхание, и увидел внутренним взором вереницу людей на ступенях. Снизу напирали воины — кто в чём, в дорогих латах или в плотных куртках, а сверху стоял одинокий воин в чёрном бархате и с холодной усмешкой раскидывал врагов, заваливая узкую лестницу телами. Затем перед глазами встали портреты предков маркграфа. И как он не заметил, что каждый из них нёс меч на правом бедре? Наверняка не всякий наследник рождался левшой, и многие из изображённых на портретах проводили мучительные часы, отрабатывая удары непослушной рукой.

— Я должен был догадаться, — с досадой сказал Такко, открывая глаза. — Я же видел портреты. И по лестнице прошёл раза три только сегодня! Хотя я всё равно не смог бы сражаться левой рукой.

— Портреты… — повторил маркграф с неожиданной горечью. — На этих портретах запечатлены славные воины. Мои предки прожили свои яркие жизни, до краёв наполненные славой, и оставили после себя лишь облик. Нам, живым, стоит радоваться, когда ушедшие оставляют нам хотя бы свой облик, правда?

Такко кивнул, не вполне понимая, к чему клонит маркграф, но тот неожиданно сменил тему:

— Ты хорошо двигаешься. Неужели за твою долгую жизнь тебе удалось обойтись без переломов и вывихов?

— Нет. Но я не жалел денег на лекарей.

— Что ты ломал?

— Руки пару раз… И ребра, но это не в счёт.

— Суставы?

— Нет.

— Это хорошо. В замке сыро, не хотелось бы наградить тебя ломотой в костях. Меня ждут дела. Надеюсь, тебе не придётся скучать. Моя дочь не вполне оправилась после дороги и не готова сегодня стрелять. Оружейная по-прежнему в твоём распоряжении.

В этот раз Такко легко удержался от искушения расспросить маркграфа о могилах. Не приходилось сомневаться, что, раз он открыл гостю одну тайну замка, вскоре откроет и другие.

Впрочем, одна из тайн замка вскоре открылась перед ним сама.

* * *
Похоже, сражаясь с маркграфом, Такко переусердствовал: отбиваясь от ударов с непривычной стороны, пришлось сильно выворачивать запястье, и к вечеру рука начала противно ныть. Мазь, которую он берёг на дне походного мешка, помогла, но ненадолго. Из-за тянущей боли он спал ещё более чутко, чем обычно, и проснулся от неясного шороха за дверью.

Замок дремал, вздыхая во сне. Такко с минуту глядел в непроницаемо тёмный потолок, слушая ночные шорохи, затем потянулся за одеждой. В первую ночь он спал как убитый, недооценив силу земляничного вина, но сегодня был осторожнее и не упустил случая побродить по ночному замку.

Коридор едва освещался одиноким светильником. Но и в его скудном свете удалось разглядеть светлую фигуру, удалявшуюся к восточному крылу. В полумраке казалось, будто она парит над полом. Она добралась до конца коридора и скрылась в тёмном проёме.

Любопытство и благоразумие разрывали Такко на части. Он прислушивался, пытаясь уловить звук шагов, но либо загадочный обитатель замка и вправду не касался земли, либо шёл очень тихо.

Часы, стоявшие на площадке, которая вела в главную башню и дальше в восточное крыло, пробили одиннадцать. Ночь только началась. По коридору вполне мог пройти кто-то из слуг. Быть может, это был тот, кто вчера рассыпал соль на площадке?

До тёмного проёма, ведущего в главную башню, осталось с десяток шагов, когда светлая фигура снова показалась под низким сводом. В этот раз Такко узнал её сразу. Белое платье ласкало подолом ковёр, пышные волосы были распущены по плечам; Агнет шла по коридору медленно, глядя в пол. Громкое тиканье часов из проёма глушило звук её шагов. Такко смотрел на неё, недоумевая, почему девочку не сопровождает няня и отчего она не взяла светильник. Он скорее угадал, чем снова заметил движение в тёмном проёме, метнулся в нишу и прижался к одной из запертых дверей.

Агнет прошла мимо. Неверный свет светильника бросал отблески на завитки её волос и обливал платье тёмным золотом. А следом за Агнет шёл Оллард. Такко вжался в резное дерево до боли в лопатках. Ему в жизни не удастся доказать, что не нарочно поджидал девочку в тёмном коридоре. Однако маркграф миновал его, не заметив, а вскоре они с Агнет уже шли обратно вдвоём, так же тихо, не проронив ни единого слова. Рука маркграфа лежала на плече девочки, будто он направлял её, а она по-прежнему не поднимала глаза от пола. Затем в башне что-то щёлкнуло — похоже, отпирали замок. Такко досчитал до пятидесяти, прежде чем решился выглянуть. В коридоре никого не было.

Он вернулся в спальню, но сон не шёл. Такко никогда не считал себя впечатлительным, но сейчас снова и снова возвращался к увиденной картине: дочь и отец, бредущие вместе по тёмному коридору. Догадайся Такко прикрыть глаза — и наверняка увидел бы за ними целую вереницу людей, ныне глядевших с портретов.

Замок жил воспоминаниями. Замок жил в своих хозяевах, каждый из которых имел острые черты лица и держал меч в левой руке. И замыкала эту вереницу девочка с нездешними глазами, которая не могла не то что взяться за меч, но даже натянуть слабый лук.

Агнет не сможет передать родовое имя дальше, запоздало сообразил Такко. С её замужеством род Оллардов прекратится. Пока маркграф жив, имя хотя бы будут произносить вслух, но когда на его могиле разобьют родовой герб — знак, что род остался без потомка, — нить, доселе связывавшая поколения, будет разорвана.

Часы пробили полночь. Замок баюкал обитателей в своей холодной утробе, навевая странные сны. За окном снова шелестел дождь, сбивал лепестки роз на каменные плиты, и они пахли так ярко и отчаянно, как умеют лишь сорванные цветы. Такко задремал под стук капель и проснулся оттого, что снова услышал за дверью шорох и неясное бормотание.

7. Главная башня

Когда Такко второй раз за ночь выглянул в коридор, между каменных стен вновь маячила фигура. Но это определённо была не Агнет. Светильник, висевший в конце коридора, выхватил край кружевного чепца, плечо, обтянутое вышитой женской сорочкой, а затем таинственная обитательница исчезла в тёмном проёме главной башни.

Если в замке и водилась нежить, искать её следовало именно там — где павшие воины бесплотными тенями бродили по узкой лестнице, закрученной против солнца. Он здесь по приглашению хозяина, так что замковая нечисть ему не навредит, — отбросил Такко последний довод разума и бесшумно двинулся по коридору. К босым ногам липли крупинки: соль снова была щедро разбросана по коридору, будто женщина боялась не найти дороги назад. Щёлкали стрелки часов, скрипели гири, заглушая без того тихие шаги; Такко преодолел коридор незамеченным и осторожно выглянул в проём.

В густом сумраке скорее угадывалась, чем виднелась фигура, ползающая по полу и чуть слышно шепчущая себе под нос. Пахнуло лечебными травами и дорогим душистым мылом — здесь явно был живой человек, а не бесплотный дух.

— Ограда с севера, ограда с запада… — бормотала женщина. — Не дай дороги идущим снизу… — Что-то шелестело в её руках, резко пахло полынью и чабрецом.

Такко разочарованно прислонился к стене и стал ждать. От каменных стен несло стылой сыростью, и он успел продрогнуть, пока слушал заговоры. Когда обряд подошёл к концу, он бесшумно отступил за угол, дотянулся до фонаря на стене и осветил площадку. Женщина резко подняла голову, и Такко встретился глазами с нянькой Агнет.

Если она и удивилась, то не показала этого. Поднялась с достоинством, отряхнула платье и, скрестив на груди руки, сказала:

— Следишь, значит. Вот зачем тебя наняли.

— Нет, — покачал головой Такко. — Я проснулся от шума и пошёл поглядеть, кто здесь.

— Врать мне будешь? За этими дверями ничего не слышно, хоть режь кого.

Такко мог бы рассказать, как учился стрелять на слух и различать крадущиеся шаги среди ночных шорохов, но разве ж нянька поймёт! Он поднял фонарь повыше и оглядел круг, очерченный солью, разложенные внутри него пучки трав, колючие шарики чертополоха и угольки, взятые вместо свечей.

— Разве заговоры на защиту делают в темноте? — удивился он.

— А ты сходи к господину маркграфу и спроси, — предложила нянька. — Сходи-сходи. Я в замке подольше тебя. Поглядим, кому поверят.

— Да ты вроде ничего плохого не делаешь, — пожал плечами Такко. — А от кого ты защищаешься? Кто идёт снизу?

— Они не за тобой придут, — отрезала женщина и принялась сметать соль и травы в припасённый мешок.

— А за кем? — не унимался Такко. — И почему ты всё убираешь? Послушай, вчера я тоже нашёл здесь соль и никому не рассказал. Это же ты её рассыпала? Зачем? Кого ты боишься?

«От твоих вопросов твердолобый баран — и тот сбросится со скалы», — говорил когда-то отец, и похожий ответ сейчас отчётливо читался во взгляде няньки. Но раз она сама проговорилась, что маркграф не одобряет её действий, отчего не попытаться выведать тайну?

— Если и боюсь, то не за себя, — процедила она и резким движением стянула тесёмки на горловине мешка. — Иди, докладывай! — Смерила лучника презрительным взглядом, протиснулась мимо, задев его шёлковым плечом, и скрылась в восточном крыле, где были хозяйские спальни.

Говорят, тимьян укрепляет дух и помогает увидеть бесплотных обитателей, полынь изгоняет зло, чертополох защищает, а соль — очищает. Сейчас запахи свежесрезанных трав уходили в приоткрытое окно, и о проведённом обряде напоминала только дорожка из соли, ведущая через всё западное крыло, — нянька забыла убрать. За кого же она боится? Такко перебрал в памяти всех обитателей замка: маркграф с госпожой Малвайн и Агнет здесь хозяева, их никакая нечисть не обидит. Неужели кто-то из слуг? Едва ли — они тоже свои. Но спрашивать было некого: шаги няньки затихали в восточном коридоре, теряясь за тиканьем часов.

* * *
— Главное — не отпускать тетиву без стрелы, — втолковывал Такко Агнет. — Иначе вся сила, которая должна метнуть стрелу, останется в луке и может сломать его.

Дождь всё лил, и под стрельбище приспособили оружейную. Здесь начисто вымыли полы, смахнули паутину со стен, а в самый светлый угол натащили соломенных тюфяков, чтобы стрелы не отскакивали от каменных стен. Для тепла принесли светильников и жаровен. Нянька безмолвным изваянием стояла неподалёку и следила за своей воспитанницей, бросая на Такко хмурые взгляды. О ночном разговоре не обмолвился никто.

— Чтобы тетива не била при выстреле, нужно слегка развернуть локоть. — Прикоснуться к бледной руке, пусть и закрытой кожаным наручем, было немыслимо, и Такко показал на себе. — Вот так. Попробуем ещё раз натянуть без стрелы и сложиться обратно.

Спинка белого лука согнулась наполовину, когда пальчики Агнет, затянутые в защитную перчатку, сорвались с тетивы. Плечи лука распрямились с глухим дрожащим стоном; Такко вздрогнул, будто по его собственным плечам прошлась плеть, и как мог ободряюще улыбнулся девочке:

— Ничего, бывает. Нужно просто привыкнуть к перчатке. Попробуем ещё раз.

Он видел, что в тонких руках совсем нет сил. Агнет тянула слабенький детский лук так, будто камень из болота тащила. Зимой, когда речные заводи сковывает мороз, пильщики льда с таким усилием тянут полупрозрачные глыбы, чтобы выложить ими погреба; казалось, что руки Агнет, выглядывающие из обшитого кружевами шёлка, лишь немногим теплее тех глыб, а по синеватым прожилкам бежит не кровь, а талая вода. Прозрачные глаза смотрели почти виновато, когда тетива снова сорвалась. Такко протянул руку, и Агнет отдала лук с видимым облегчением.

— Можно отдохнуть, — буркнул лучник, мысленно досадуя на то, что так и не решил, как обращаться к девочке: на «вы» не позволял возраст, на «ты» — разница положений и её глаза, в глубине которых таилась твёрдость горного хрусталя. Он скинул с лука тетиву и принялся ослаблять закрутку. Агнет ворковала с нянькой; та, кажется, проверяла, не натёрли ли защитные приспособления нежную кожу.

— Готово, — объявил Такко. — Теперь будет полегче.

Легче не стало; следующие четверть часа они пытались попасть даже не в соломенную мишень, а хотя бы в деревянный щит, на котором она была закреплена. Иногда стрелы летели метко, но чаще слышались глухие удары о дерево и лёгкий стук, когда они, отскочив от щита, падали на каменный пол. Неудачи были тем обиднее, что решимости и упорства Агнет было не занимать, но на хороший выстрел не хватало сил. Такко никогда раньше не видел такой бледности, наливавшейся тяжёлой синевой на кончиках пальцев и бескровных губах.

Пробили часы — с первого яруса донёсся глухой гул, ему вторил перезвон со второго, следом отозвался механизм в оружейной, и Такко принял у Агнет лук, едва скрыв облегчение. Нянька подоспела с тёплым плащом, укутала наследницу и обеспокоенно вгляделась в её лицо, ища признаки переутомления. Вскоре с лестницы послышались их неторопливые шаги.

Собирая стрелы, Такко всё яснее понимал, что научить Агнет стрелять — почти непосильная задача. Да и зачем ей? Боевой лук она не сможет натянуть никогда, да и игрушечный приносил одни разочарования.

Внизу Такко едва не столкнулся с маркграфом. Тот приветствовал его вопросом:

— Как успехи моей дочери?

— Она старается, — коротко ответил Такко, и маркграф понимающе кивнул:

— Не будь к ней излишне требовательным. Уроки должны доставлять Агнет удовольствие. Следи, чтобы она не уставала.

Такко кивнул с облегчением. За спиной по лестнице послышались шаги — нянька, предположил Такко и не стал оборачиваться, и вскоре Оллард подтвердил его догадку:

— Катерина?

Такко соизволил наконец обернуться и поразился перемене, произошедшей в няньке. Увидев их вдвоём, она будто поникла, в статной фигуре читались отчаяние и обречённость, но подходила она,гордо подняв голову. На него Катерина метнула лишь один короткий и полный презрения взгляд.

— Здорова ли Агнет? — насторожился Оллард.

— Здорова, господин маркграф, — выговорила она.

— Работники прибудут в срок?

— Да… Обещались к обеду.

— Хорошо. Танкварт, — обратился Оллард к Такко, — в конце недели мы ждём гостей. Важных гостей. Дел будет много, на счету каждая пара рук. Я могу на тебя рассчитывать?

— Разумеется.

— Очень хорошо. Когда прибудут работники из деревни, Катерина всем раздаст поручения. Мне показалось, ты неплохо управляешься с лошадьми, а наш конюший Берт уже слишком стар.

— Берту нужен помощник, — согласилась нянька, всё ещё подозрительно поглядывая на Такко. — Господин маркграф, завтра прибудут первые обозы с продуктами…

— Я выдам деньги через четверть часа в кабинете.

Катерина ушла, бросив на лучника ещё один взгляд. Тот и ухом не повёл.

Невелика честь — принимать лошадей и следить за ними всё время, что гости будут в замке, но Такко с радостью ухватился за возможность хоть отчасти отработать обещанные три марки, а главное — оправдать оказанное доверие. Кроме того, наконец будет с кем поболтать из свиты знатных гостей.

— Тебе наверняка захочется поговорить со слугами, — Оллард будто читал его мысли, — и я должен напомнить, что тебе известна одна из тайн, в своё время обеспечившая неуязвимость замка.

Такко удивлённо поднял брови и Оллард пояснил:

— Лестница в главной башне. Для посторонних башня закрыта. В оружейную будет вести другая лестница, которую мы откроем нарочно для гостей. Я могу положиться на твою верность?

Такко молча поклонился, польщённый доверием.

— Очень хорошо. Идём, откроем гостевой проход прямо сейчас.

Он указал на светильник на стене и поманил в нишу, едва заметную в полумраке. Там оказалась короткая лестница вниз, которая вела к крепкой дубовой двери — не то погреб, не то кладовая. Такко поднял фонарь и осветил аккуратную дверцу в стене. Оллард нажал какую-то пружину, дверь распахнулась, и за ней открылись небольшое углубление и рычаг.

— Тяни, — сказал Оллард.

Рычаг поддался неожиданно легко; что-то щёлкнуло, будто замку вправили сустав. Когда они вышли в восточный коридор, одна из запертых ранее дверей была открыта. Из прохода пахло сыростью; в сумраке едва угадывались пыльные ступени.

— Вот это да, — не сдержался Такко.

— По этой лестнице гости будут попадать к спальням, а в оружейную будет вести лестница из западного коридора. Ты поладил с Катериной?

Такко пожал плечами.

— Она ведёт дом и заботится об Агнет, и хлопот у неё много, — продолжал Оллард. — Мы все не лишены недостатков и должны быть снисходительны друг к другу, верно? Теперь поднимись наверх и проверь, открылись ли двери в оружейной и на втором ярусе. Будь осторожен, там много лет никто не ходил!

Ступени лестницы были высоки и узки, но Такко и не заметил, как оказался на третьем ярусе и попал прямо в оружейную, только с другого конца. Он осмотрел дверь и стены, но не смог найти загадочный механизм. Лестница тоже оказалась самой обыкновенной, разве что очень грязной; здесь пахло сыростью и с потолка свисали клочья паутины. Он вернулся вниз, довольный донельзя. Замок открывал свои тайны — чего ещё было желать?

* * *
Всю неделю в замке кипела работа. Из деревни были вызваны десятка полтора работников; с утра до вечера скребли и мыли коридоры и комнаты, вытряхивали покрывала и гобелены, тёрли щётками замшелые статуи во дворе и подстригали разросшиеся кусты. В огромных котлах с ароматными травами кипятили простыни. Такко на пару с учеником кузнеца, неразговорчивым вихрастым парнем, привели в порядок оружейную и счистили пятна ржавчины с металлических ножен, только дела на этом не закончились: нужно было то перенести мебель из одной пыльной комнаты в другую, то наколоть дров прачкам и поварам, и хорошо, что хоть воду из колодца не таскали вёдрами, а качали хитрым приспособлением вроде тех, какими подавали воду в шахты.

В кухне по вечерам теперь было тесно и шумно. Такко засиживался там чуть ли не до петухов, соскучившись по разговорам, сказкам и песням. Говорили обо всём, избегая судачить лишь о безумии хозяйки и разорении кладбища.

Зато стало известно, кого Оллард ждёт в гости — юного маркграфа Фредрика Вилларда, который собирался прибыть вместе с дядей, чтобы обсудить возможность связать два богатых и влиятельных рода узами родства. Молодой Фредрик собирался просить руки Агнет. Приём обещал быть скромным, но все ждали, что сразу же объявят помолвку и по этому случаю закатят настоящий пир на всю округу. Тем более, близился Праздник урожая[7] — лучшее время, чтобы пожелать молодым богатой жизни и здорового потомства.

Невозможно было понять, что думает по этому поводу Агнет, но нянька в эти суматошные дни была сама не своя. Её голос раздавался в кухне с самого утра; в полдень, уложив свою воспитанницу на дневной сон, она вновь обходила замок и двор, не упуская ни одной мелочи.

И каждый день среди согнутых в работе спин мелькала сама Агнет — голова в венце светлых волос была гордо поднята, а пояс оттягивала увесистая связка ключей, знак хозяйки дома. Агнет молча проходила по двору, смотрела, кивала и часто оглядывалась на неизменно сопровождавшую её няньку: всё ли правильно? Такко пару раз слышал, как Катерина негромко выговаривала своей воспитаннице за то, что не жалеет себя, но девочка упрямо обходила всех, прежде чем удавалось отправить её отдыхать.

— Точь-в-точь как мать, та тоже себя не жалела, — бормотал конюший Берт, пока они разбирали сбруйную, освобождая место. — Эх, вот раньше было время! В каждом деннике лошади стояли, и упряжные, и верховые, и охотничьи, а теперь стыд один, а не конюшня. Раньше втроём едва управлялись: пока почистишь, корм задашь, пока прогуляешь каждую, нисколечки свободы не оставалось, а теперь скучай себе целыми днями… Раньше к ковалю по два раза за месяц ездили, а теперь…

Такко не разделял его тоски: ему работы хватало. Пришлось на всю неделю забыть об упражнениях с маркграфскими мечами и об уроках стрельбы, зато он наконец перестал чувствовать себя нахлебником. В последние дни он почти не появлялся в замке, даже ночевать оставался на сеновале, где до рассвета не смолкали разговоры, и трудно было поверить, что совсем недавно он садился за стол с хозяевами и целыми днями бездельничал.

В другой раз он непременно залюбовался бы тонкой работой на праздничной сбруе, но сейчас от таскания тяжёлых сёдел ломило спину и сводило пальцы. Было душно, с утра парило, будто перед грозой, но облака над головой висели серые и неподвижные, и было ясно, что ненастье обойдёт замок стороной. Такко вышел из конюшни умыться и услышал встревоженный гомон; у распахнутых дверей кухни толпились люди, и спустя считанные мгновения долетела новость: Агнет упала в обморок, и её, бледную и неподвижную, отнесли в спальню.

Тщательно отлаженный механизм, ненадолго споткнувшись, продолжил работу: люди вскоре разошлись по местам. Под окнами восточного крыла пахло травами. Из окон гостиной доносились звуки клавесина. Работники переглядывались и молча отводили глаза — почти каждый помнил, как раньше по двору расхаживала сама Малвайн, и она-то не падала в обморок от кухонной духоты. Теперь она вовсе не замечала оживления, охватившего замок. Работники подстригали кусты, посаженные по её приказу, отмывали статуи, высеченные по её рисункам, подновляли скамьи, на которых она раньше сидела с рукоделием. Замок готовился к празднику, забыв о своей последней хозяйке так же легко, как о тех, что лежали в маркграфской усыпальнице за внешней стеной.

8. Лесное озеро

Мелкий дождь, поливавший замок и трудившихся вокруг него людей уже неделю, наконец стих, и утром даже выглянуло солнце. Такко устроился на пороге конюшни с охапкой соломы: стоило наделать мишеней на тот случай, если гости решат состязаться в стрельбе. В действительности он просто держался подальше от кухни, несмотря на аппетитные запахи: сегодня там чистили столовое серебро, а у Такко один вид мелового порошка вызывал воспоминания о бесчисленных подсвечниках и чернильницах, отлитых ещё прадедовской рукой. Отец, недолго думая, поручил заботу о семейных реликвиях сыну, чтобы тот с детства проникался ремеслом, и Такко проникся до того, что был готов скорее остаться без обеда, чем снять патину хоть с одной вилки. Поэтому, пока остальные отскребали от налёта времени сокровища маркграфских буфетов, он отсиживался у конюшни, свивая спирали из соломенных жгутов.

Меж тем повара уже начали готовить праздничные блюда. В холодной кладовой среди пластин старого зимнего льда настаивались соусы и маринады, томились под гнётом грибы с ароматными листьями и ягоды с медом. Мальчишка-помощник сбивался с ног, летая между ледником, прибывавшими обозами и кухней.

— Улль, чтоб тебя! — в очередной раз донеслось из кухни. — Где ты пропал? Сгоняй к озеру, глянь садки.

Тот, кого звали Уллем, выкатился во двор и остановился, подбоченившись:

— Я один через лес не пойду!

За ним вышел один из поваров (Такко до сих пор путал их имена), на ходу перетирая что-то в каменной ступке.

— И кого я тебе в сторожа дам? — Он оглядел двор и остановил на лучнике усталый взгляд. — Вон парень от безделья мается. Заодно рыбы принесёте, чтобы телегу не гонять. Поди, руки не отвалятся!

— Я с ним не пойду, — заявил мальчишка. — У него даже оберега нет!

— Зато у меня есть лук, — ответил Такко, поднимаясь и отряхивая руки. — Пусть только сунется кто! Идём, заодно погляжу на ваше озеро.

— Иди-иди, — подтолкнул повар маленького Улля. — И смотрите, чтоб языками по пути не трепали! Поторопитесь — к полудню обернётесь.

Мальчик приблизился к Такко, недоверчиво поглядывая исподлобья.

— Меня зовут Улль. А тебя?

— Танкварт.

— А попроще?

— Попроще звать не дорос. Погоди, плащ возьму.

* * *
Они шли по узкой тропинке, и ели смыкали свои широкие лапы над их головами. От зелёных щетинок тянулись паучьи нити, и утренний свет переливался в каплях, дрожащих в тонких сетях. Было чем залюбоваться, но стоило спутникам ступить под колючий свод, как их яростно атаковали комары, и пришлось отмахиваться срезанными загодя ветками, не глядя по сторонам.

— Мы вроде крюк делаем, — заметил Такко, когда солнце, едва просвечивающее сквозь облака, переместилось вправо. — Могла бы тропинка и прямее вести, да?

— Там кладбище, — неохотно объяснил Улль. — Никто туда не ходит.

— А кто присматривает за могилами?

Мальчишка не ответил. Такко тоже помолчал, примериваясь, как лучше расспросить.

— Там, где я вырос, — начал он, — верят, что умершим нет дела до живых. Многие рады были бы советоваться с ними, и есть много разных способов призвать ушедших, но они не помогают.

Улль поднял на него удивлённые глаза, даже ветку опустил и тут же хлопнул себя по щеке, оставив кровавый мазок — комары свирепствовали не на шутку.

— Но неупокоенные-то всё равно придут, — прошептал он.

— Нет, — Такко покачал головой. — В горах столько их лежит… Я даже видел, как тени мелькают, если прямо не смотреть. Но у них свои заботы. У нас было, что один сорвался со скалы, и его невеста несколько ночей сидела над тем местом и просила забрать её с собой. Никто не пришёл.

— А если… если вскрыть могилу, — мальчишка едва шевелил губами, — они же разгневаются…

— Когда роют шахты, иногда натыкаются на кости в старых пещерах, но их легко задобрить. Не знаю, как в здешних краях, но там, где я вырос, умершим нет дела до живых.

— То у вас, — возразил Улль, но вздохнул свободнее и зашагал шире. — Хочешь, я тебе расскажу, как мельник Йохан ехал по мосту и мост рухнул?.. Вот была потеха на всю округу!..

Лесная тропинка вилась неспешно, огибая валуны и особенно густые заросли. К тому времени, когда впереди заблестело озеро, у Такко в голове гудело от количества сведений, которыми его снабдил разговорчивый мальчишка. Как и в других селениях, у местных жителей словно была одна память на всех, и маленький Улль, которому и десяти лет не минуло, рассказывал истории пятнадцатилетней давности, слово в слово повторяя за старшими. Лучшего собеседника и желать было нельзя — только трещал он обо всём подряд, перемешивая истории жителей со старинными легендами.

— А прабабка моя помнит, как в Эсхене расплодились крысы сверх меры и никто не мог с ними сладить. Тогда в городе объявился заезжий человек, и знаешь, как их извёл?

— Знаю. Сыграл на дудке и увёл крыс в озеро. — Легенду о Крысолове рассказывали в каждом городе, вблизи которого был мало-мальски подходящий водоём. — Только ваше озерцо маловато будет.

— Обмелело, — уверенно возразил Улль. — Лет-то сколько прошло! А потом знаешь, что было?..

Разумеется, Такко знал. Лёгче лёгкого было представить себе музыканта в старинном платье — отчего-то в чёрном бархате, — за которым сплошной серой волной следовали крысы, оставив за собой растерянный и ошалевший от радости город. А спустя несколько дней также покорно за ним ушли дети горожан, отказавшихся платить загадочному дудочнику.

— Не могло здесь такого быть, — уверенно сказал Такко притихшему мальчишке. — Смотри, какие топкие берега. Толкать лодку и играть на дудке, хоть и волшебной, не получится. О, глянь, что это там?

На другом берегу за стеной молодой еловой поросли просматривались не то остатки сооружения, не то статуи вроде тех, что стояли вдоль подъездной аллеи.

— Кладбище? — уточнил Такко и прочёл ответ в распахнутых глазах Улля. — Послушай, я знаю, почему ты про разорённые могилы спрашивал. Поглядишь на ваши места, и не верится, что здесь такое могло случиться, верно?

К середине озера вели мостки, на которых были развешаны сетки, сачки и стояли перевёрнутые вверх дном лохани. Такко присел на край, откинул полу плаща и кивнул Уллю:

— Садись. Расскажи, что у вас тут приключилось. Я знаю, что могилы раскрывали. И что маркграф устроил охоту, и кое-кого из ваших не досчитались.

— Откуда знаешь? Мы не говорим об этом, чтобы не разгневать… никого.

«Вернее, чтобы не отпугнуть проезжих торговцев, пополняющих городскую казну пошлинами», — подумал Такко, но вслух сказал только:

— Рассказывай. Я тебя не выдам, не бойся.

* * *
Мостки успели подсохнуть после утреннего дождя и вновь стать мокрыми, когда Улль закончил рассказ. Солнце забралось на самый верх неба, и нужно было спешить — в замке их ждали со свежей рыбой. Улль управился быстро — одной рукой бросал в воду приманку, а второй ловко орудовал сачком, и вскоре в небольшой лохани плавало с десяток толстогубых карпов. Мастер, делавший лохань, потрудился на славу: нести было удобно, но всё равно тяжело, и на обратном пути было не до разговоров. Такко шёл, приноравливаясь к мелким шагам мальчишки, отмахивался от комаров и обдумывал услышанное.

Улль рассказал много нового и засыпал Такко именами и подробностями. Оказалось, что всё началось лет двадцать, а то и двадцать пять назад, когда были живы родители нынешнего маркграфа, а сам он только начинал задумываться о женитьбе. Первым осквернили одно из старейших захоронений управляющего замка. Сначала решили, что земля осела от времени, но, подойдя ближе, заметили раскиданные вокруг влажные комья. Похитители пытались замести следы, но то ли спешили, то ли утомились рыть тяжёлую лесную почву.

Только утихли пересуды, как пострадала могила конюха, погибшего за месяц до того. Затем года три было тихо, но после разорители вернулись, осквернив пристанище писаря, скончавшегося полвека назад. Шум был изрядный; старый маркграф даже хотел писать в столицу, чтобы прислали императорских дознавателей, но то ли письмо не дошло, то ли в просьбе было отказано, но расследование не состоялось. Всё затихло ещё года на четыре, после чего разорили одну из старых безымянных могил, и снова дело замяли, так как молодой маркграф собирался осенью жениться и вся округа готовилась к торжеству.

Затем в замок прибыла госпожа Малвайн и начала благоустраивать свои новые владения. Один за другим умерли родители маркграфа, родилась Агнет, и в деревне уже начали забывать страшную историю, когда округу потрясли известия о новых преступлениях. Вскрыли ещё две старые могилы: молодой прачки и ученика переписчика замковых книг. Обе — в ночи осеннего равноденствия с перерывом в один год. А ещё через год — было это без малого шесть лет назад — маркграф объявил охоту на копателей.

Улль, уставившись невидящими глазами в озеро и комкая подол рубахи, рассказывал, как с наступлением темноты все дееспособные мужчины, вооружившись острыми кольями, окружили кладбище. В самый тёмный час послышался звон лопаты о камень, и крестьяне, запалив факелы, с криками ринулись через ограду под предводительством маркграфа. В ту ночь не пострадала ни одна могила, но случилась куда большая беда — мало того, что не поймали преступников, так ещё и пропали пятеро, и не нашли ни костей, ни обрывков одежды, ничего.

…Они бежали, спотыкаясь о вросшие в землю камни и стягивая вокруг преступника огненное кольцо. Остро пахло смолой, факелы трещали и бросали искры, травы под ногами источали пряный аромат. А у входа в семейный склеп стоял сам маркграф с факелом в правой руке и мечом в левой, готовый свершить справедливый суд.

— А могилы на деревенском кладбище, получается, не пострадали? — спросил Такко, с трудом вынырнув из столь живо представившейся картины.

Улль, давно уже притихший и тащивший лохань обеими руками, даже головой замотал, уронив капюшон на нос.

— Нет, ты что. Наших никто не трогал.

Наших. В том-то и дело, что обидели не своих мёртвых, а чужих. Разорили бы хоть одну могилу на деревенском или городском кладбище — жители не стали бы терпеть, и толпа с кольями и факелами ринулась бы прямиком к замку. Кому ещё и отвечать за преступление, как не хозяину земли, на которой оно случилось? А так мертвецы были чужие, оттого только посудачили и порешили обходить кладбище стороной.

— А захоронения в усыпальнице?

— Тоже не тронули.

Такко остановился и опустил лохань на тропинку:

— Отдохнём.

— Комары сожрут.

— До костей не обглодают. Скажи, а неужели дознавателей больше не звали?

— Звали, когда наши пропали, только те ничего не нашли. Пока они добрались, мы сами прошли лес вдоль и поперёк и озеро проборонили. Дознаватели-то приезжали, и маркграф их хорошо принял: жена его сама встречала, егерь по лесу водил, чтобы не заплутали, и сам он с ними ездил…

— А егерь тот жив? — уцепился Такко за ещё одного свидетеля. — Он же и в охоте участвовал, да?

— Да, только… В общем, мы из-за него в лес поодиночке и не ходим. Пропал он, и тоже ни слуху ни духу.

— Когда пропал?

— Года через два после всей этой истории. — Улль помялся, огляделся вокруг и понизил голос до шёпота: — Мать говорит, он до сих пор в лесах прячется. Брови на переносице сросшиеся, сам в красном плаще, и кто его встретит, из лесу не вернётся…

— Это ты уже хватил, — рассмеялся Такко. — Оборотни в красных плащах только за девками гоняются, которые в года входят. Нам-то чего бояться? А егерь ваш старый был? Может, подался в бега от долгов или с чьей-нибудь вдовушкой не поладил?

— Ты говоришь, как мой дед, — насупился Улль, словно у него отняли сказку. — Тот тоже ни во что не верит. Даже на пустошь, что за лесом, не боится ходить. Говорит, там дичь сама в руки идёт…

Такко пожал плечами, а про себя подумал, что сам ни за что не сунулся бы один на пустошь, особенно в сумерках. Каждый знает, что после заката там носится Дикая охота и жёсткий вереск стелется под копытами коней, не роняя ни единого лепестка. Всадникам Дикой охоты вечно не хватает хороших воинов, и они не пропустят меткого лучника, в этом Такко был уверен. Отбиваться от них бесполезно — стрелы и клинки проходят сквозь призрачные тела, не помяв оперения и не получив ни единой зазубрины…

— Знать бы, почему маркграфскую усыпальницу не тронули, — продолжил он, поднимая лохань. Комары так и вились вокруг, с пяток из них трепыхались в воде, и рыбы толкались, торопясь схватить неожиданную добычу.

— Так она заперта, — объяснил Улль. — Хватит про это, а?

Сквозь сплошную стену елей не было видно мраморных стен, но Такко прикинул, что кладбище было по правую руку и, если идти прямиком через лес, можно добраться за полчаса, а то и быстрее. Оно стояло между озером и замком, и, верно, он не разглядел усыпальницу с главной башни только оттого, что она была закрыта зарослями. И дорога из замка должна быть, иначе как несли покойников… Впрочем, теперь было ясно, отчего на западной стене были потёки свежего раствора. Оттого, что именно там были ворота, через которые обитателей замка раньше провожали в последний путь.

Имена исчезнувших в ночь охоты мельтешили в голове, как комары перед глазами. Йерн-колбасник; Тиль, ученик корзинщика; Фест и Рик, племянники и помощники конюшего Берта; Ал, подмастерье ткача, пришедший на праздник из города. Такко раскладывал их и так и этак, но не мог найти общего. Если что-то и связывало пропавших, это было слишком неочевидно. А может, и ничего не связывало — это предстояло выяснить.

* * *
У конюшни стояла карета, и мальчики рванулись было вперёд: неужели гости приехали раньше? Но быстро поняли свою ошибку: карета совсем не была украшена, а вместо родового герба на дверце были изображены щипцы с обвившейся вокруг змеёй. В замок пожаловал лекарь. Похоже, за ним послали вскоре после их ухода — лошадь у коновязи выглядела отдохнувшей и нетерпеливо толкала мордой пустое ведро.

Ставшую совсем неподъёмной лохань с рыбой оттащили на кухню. Улль остался выслушивать выговор за долгую отлучку, а Такко вернулся к конюшне поближе рассмотреть карету и как раз застал, когда лекарь спускался по ступеням замка в сопровождении няньки.

— Вы, почтенная Катерина, опора благоразумия в этом доме, — донёсся его густой низкий голос. — С вашей заботой госпожа Агнет поправится за пару дней. Безусловно, обморок и последующая слабость вызваны переутомлением. Полный покой, укрепляющие отвары, и она сможет достойно встретить гостей.

— Всё благодаря вашим знаниям, — отозвалась нянька. — Надеюсь, вы не откажете ещё в одном совете? Я не хотела при ней…

Они остановились по другую сторону кареты.

— Ночные хождения возобновились. Мне докладывали уже дважды.

— И это вновь связано с приездом в замок?

— Да. В городе она спала крепко, вы знаете.

— В этот раз вам удалось застать начало?

— Нет, снова нет! Я сплю очень чутко, слышу каждый шорох, но она встаёт необычайно тихо и так же тихо возвращается. Я боюсь за неё. Пока что её видели только в коридоре второго яруса, но если она сможет выйти на улицу…

— Этого нельзя исключить. Больные лунным недугом необычайно ловки и могут выбираться даже сквозь узкие окна. Загадочный случай! Вероятно, обострение возникает из-за сырой погоды и излишних волнений. Я оставлю травы и порошки, которые должны помочь, а сверх того порекомендую тёплые ванны и…

За разговорами о кладбище Такко почти позабыл, как встретил Агнет в ночном коридоре, но теперь её загадочные прогулки получили простое объяснение — девочка бродила во сне! Такко на миг представил, каково это — проснуться совсем не там, где лёг, и поёжился: утратить власть над собственным телом было поистине страшно.

Лекарь меж тем закончил давать советы и, понизив голос, спросил:

— Как госпожа Малвайн?

— По-прежнему, — с горечью ответила нянька.

— Господин маркграф не изменил своего мнения?

— Увы, нет. Он даже меня не подпускает к ней.

— Мужайтесь, дорогая Катерина. Черпайте успокоение в заботе о той, чьё здоровье целиком зависит от вашей стойкости. Будем уповать на то, что рано или поздно благоразумие восторжествует и нам будет позволено осмотреть госпожу Малвайн. Уверен, мы поставили бы её на ноги за несколько месяцев!

— Увы, нынче нам остаётся одна лишь надежда… — вздохнула Катерина.

* * *
До вечера Такко разбирал вместе с неторопливым Бертом сбруйную и обдумывал услышанное за сегодняшний день.

Кому могли понадобиться старые кости? Больше всего сбивало с толку, что все захоронения были сделаны в разное время и что не пострадала маркграфская усыпальница. Значит, могилы раскапывали не за тем, чтобы ограбить. Какие украшения могли быть у писаря или юной прачки!

Какие-то странные обряды? Осеннее равноденствие, после которого солнце теряет силу, подходило для тёмных ритуалов, но в те дни разрыли только две последние могилы. Скорее всего, праздником воспользовались, чтобы избежать невольных свидетелей. Кто пойдёт на кладбище, когда по всей округе шумят ярмарки? Наверняка в Эсхен приезжали актёры, и добродетельные горожане за ухо уводили детей по домам, а сами потом подглядывали из-за занавесок за акробатами и жонглёрами!

Картина не складывалась.

Улль говорил, что первые могилы стали разорять лет двадцать назад. Быть может, это дело рук разных людей? Мог ли кто-то из разжалованных слуг быть обижен на маркграфов до такой степени, что стал из мести разрывать могилы, а когда его похоронили в другом месте, дело продолжил сын?

И куда потом дели кости? Мысли, что их бросили в лесу или утопили в озере, Такко отмёл сразу. Ему разок пришлось рыть яму для незадачливых разбойников в сосновом лесу, и он хорошо помнил, как ныло всё тело после борьбы с податливым сырым песком. А под здешним ельником вполне мог быть и тяжёлый суглинок — пока вскопаешь, ни рук, ни спины не найдёшь. Какой смысл хоронить то, что было выкопано с таким трудом?

Но и унести их далеко не могли. Кто его знает, сколько весит человеческий остов, но раз в числе разорённых могил были совсем свежие, то злоумышленников, скорее всего, было двое, а то и трое — так и копать сподручнее, и тащить добычу.

Колокол у кухни созывал всех на ужин. Умываясь у переполненной бочки под водостоком, Такко твёрдо решил, что, как только гости уедут, непременно наведается на кладбище. Следовало узнать, далеко ли друг от друга располагались разорённые могилы, поглядеть поближе на усыпальницу, а ещё проверить, нет ли рядом проезжей дороги.

Но прежде нужно было дождаться приезда гостей.

9. Высокие гости

День, которого так ждали в замке, настал — из Эсхена примчался гонец, сообщивший, что гости должны достичь замка следующим утром.

Статуи в саду были отмыты от мха и птичьих следов. Герб Оллардов, выбитый на каменной стене над главным входом, сиял; его тщательно вычистили с песком и протёрли с маслом. Такко не присматривался раньше к гербу и был уверен, что на нём изображены два скрещённых меча и круглый щит, но теперь было видно, что это циркуль и зубчатое колесо. Даже дождь перестал лить, и сквозь плотные облака иногда проглядывало солнце. Из кухни пахло слаще, чем у Кайсы в пекарне: там пекли пироги с привозными пряностями.

Процессия должна была прибыть завтра после полудня. Стуча колёсами и поскрипывая ремнями, в распахнутые ворота въехала карета с вызолоченным гербом, запряженная парой гнедых, за ней двое всадников — хорошо, но просто одетые юноши, которых Такко мысленно определил как не то пажей, не то оруженосцев, и, наконец, две телеги, нагруженные всем, что могло потребоваться гостям во время их пребывания в замке. В просторном дворе сразу стало тесно и шумно. Всадники спешились и распахнули дверцы кареты. Такко загляделся на тонко сработанные ножны мечей и украшенные самоцветами колчаны, получил тычок в спину от Берта и повёл наконец лошадей к коновязи.

За хлопотами он едва не проглядел жениха; он ждал, что юный Фредрик окажется немногим старше Агнет, однако у того над верхней губой уже пробивались усы, да и уверенные манеры свидетельствовали о том, что молодой маркграф вот-вот войдёт в года. Хозяева ждали гостей на крыльце: Агнет, едва оправившаяся после болезни, полузадушенная платьем с высоким жёстким воротом и такими же рукавами; за её правым плечом стояла торжествующая Катерина, словно бы вся состоявшая из отутюженных складок, оборок и шнуров; за левым — маркграф, по обыкновению облачённый в чёрный бархат и не согнавший с лица привычной усмешки.

Пока распрягали, рассёдлывали и чистили уставших лошадей, гости исчезли в провале главного входа, и замок наполнился шумом голосов. Требовали горячей воды, оруженосцы кричали на прислугу, в кухне кому-то нерасторопному уже отвесили затрещину, и из распахнутых дверей донёсся обиженный детский плач.

И над всем этим плыла неспешная мелодия клавесина — напоминание о той, кому не было никакого дела до сватовства к единственной дочери.

* * *
К вечеру окна столовой затянули тонкой тканью от комаров, но ставни были распахнуты настежь, и было слышно арфу и какой-то смычковый инструмент — музыкантов специально пригласили из Эсхена. Такко в последний раз проверил лошадей и расположился на пороге конюшни с неизменными соломенными жгутами. Под перебор струн думалось легко.

Предпраздничная суета схлынула, и теперь, когда хозяева и гости пировали в ярко освещённой столовой, он ощущал странную гнетущую пустоту. Мысль, что Оллард нанял его выслеживать осквернителей могил, уже не казалась верной. Куда вероятнее, что маркграфу просто был нужен слуга помоложе и посговорчивее, чтобы и дочку развлекал, и вёдра таскал, и лошадей чистил.

Попробуй-ка заставь конюха Берта хотя бы дров наколоть — тот вскинет седую голову и в подробностях расскажет, что его отец, дед и целая вереница прадедов смотрели за маркграфскими лошадьми и никому и в голову не приходило назначить их на другую работу. А повара — те и близко не подойдут к конюшне: как же, честь поварского рода!

Нет, похоже, семья Оллардов приехала в замок только ради гостей и теперь, вероятно, вернётся в Эсхен. Но что делать там Такко? Учить наследницу стрелять, попусту тратя время, а в остальное время метаться с поручениями — например, забирать из пекарни булочки к завтраку? Нет уж, спасибо. Уедут сваты — он возьмёт деньги, сколько заработал, и уйдёт. Вот-вот начнут забивать скот, и кто-нибудь да повезёт солонину и колбасы в Нижний Предел. Кто-нибудь, кому нужен будет охранник, а не мальчик на побегушках…

Из замка вышли двое молодых людей, которых Такко про себя называл оруженосцами. Один из них, который был постарше, и вправду нёс богато украшенный колчан. Младший, похожий на первого и лицом, и статью, остановился рассмотреть герб над входом, а старший бегло оглядел двор и направился прямо к конюшне.

— Это ты в луках соображаешь? Там кое-где надо оперение подклеить, — он небрежно бросил колчан Такко.

Тот поймал, не вставая, быстро оглядел — дорогие орлиные перья, шёлковая обмотка, сразу видно, что хозяин не жалеет денег на красоту, — и отложил колчан на солому. Швырнуть бы в ответ, но этот дурень в шёлковой рубахе наверняка не поймает.

— Я ни к тебе, ни к твоему хозяину не нанимался, — буркнул он. — Хочешь приказывать — иди на кухню. Может, там тебя послушают. А с перьями сам возись, невелика наука.

Мальчишка — был он не старше Такко, хоть и выше на полголовы, — подобрался, нахмурился, и праздник был бы неминуемо испорчен ссорой, а то и некрасивой дракой, но подоспел второй:

— Арн, ну что? Есть у них клей? — И, не дожидаясь ответа, обратился к лучнику: — Будь другом, найди, чем подклеить, а? Фредрик с нас голову снимет, что недосмотрели…

Такко смягчился перед чужой растерянностью:

— Оставь, я сделаю.

— Только с самого утра, а? Сегодня они стрелять точно не пойдут, а вдруг завтра?..

Такко успел на все лады обругать состоятельных недоумков, позволяющих дорогому оружию пылиться без дела, пока поправлял ослабевшее от времени оперение. Когда ужин закончился и маркграфы уединились в кабинете для разговора, братья-оруженосцы явились снова. Вскоре они уже болтали втроём, стоя у дальнего денника; там стоял пони Агнет, отличавшийся изумительно светлой шерстью и вредным характером, и они поддразнивали его морковкой, исчезавшей в щели прежде, чем пони успевал её схватить.

— Бесполезная скотина, — беззлобно выругался Такко, когда пони чуть не прикусил ему пальцы. — Интересно, он хоть раз ходил под седлом у хозяйки?

— Готов спорить, что нет. — Его собеседник, которого звали Арном, подвесил морковь на верёвке и дёргал её вверх по стене. — Их не для того берут. У нашего тоже стоит такой, рыжий. Знаешь, сколько за него отвалили? Четыре марки серебром. Из столицы везли.

Такко выронил морковку, и пони торжествующе захрумкал.

— Четыре марки! Как за двух неплохих лошадей!

— То-то и оно! Зато сразу видно, что род не бедствует. А что, Оллард нынче луки скупает? Для чего ты здесь? Я видел, как ты оперение клеил — наш лучный мастер не сделал бы лучше.

Сознаться, что он учит Агнет стрелять, значило уравнять себя с пони, которого держат при богатой наследнице для вида, и Такко ответил:

— Я охранял карету по дороге из города и остался помочь. Дел много, слуги не справлялись…

— Так ты наёмный охранник? — пренебрежительно протянул Арн.

— Вольная птица, — с завистью отозвался второй. — Много городов видел, да?

— Пожалуй, — Такко вспомнил грязь постоялых дворов, холод и сырость ночёвок в поле, постоянные сомнения: заплатят ли, не отнимут, не украдут ли… Пожал плечами и ответил небрежно: — Я, знаешь, не привык задерживаться на одном месте дольше двух недель. Люблю свободную жизнь…

— Значит, ты здесь не свой, — заключил Арн и окончательно расслабился. — Слушай, а ты хозяйку видел? Это правда, что она совсем тронулась?..

* * *
Они расположились в сбруйной, среди сёдел и вожжей, и беседу скрашивали большой кусок яблочного пирога и кувшин прошлогоднего сидра. По крыше стучали бесконечные капли, рядом всхрапывали кони и сладко пахло свежескошенной травой, вмиг поднявшейся на покосах от долгих дождей.

— Когда он женился, все говорили, что Малвайн не подарит ему здорового наследника, — Арн рассуждал о чете Оллардов, явно повторяя за старшими. — Его родители поначалу возражали, но со временем убедились, что нельзя было найти лучшей жены. Она превратила замок из старой крепости в уютное гнездо.

— Я слышал, по её приказу перестроили всё восточное крыло, — заметил Такко.

— Да, — подтвердил Арн. — Она здесь крутилась с утра до ночи. Хотя все говорят, что было бы больше толку, подари она Олларду сына!

— А ещё говорят, как бы наш Фредрик не оказался в том же положении, если жена и его оставит без наследника, — подал голос второй.

Было странно думать об Агнет как о той, что может быть чьей-то женой, подарить кому-то ребёнка… В горах, где вырос Такко, бывало, сговаривали девчонок и помладше. Да что там — его самого, как исполнилось десять, стали посылать с разными пустыми поручениями в дома, где подрастали достойные невесты — может, и приглянётся какая, сдружатся, и через пару лет можно будет объявить помолвку, а там и до свадьбы недалеко. Такко помнил тех девчонок — все как одна ясноглазые, с косами в руку толщиной, вёрткие, как речные форели, крепкие и гибкие, как луки, которые им вручали на третий день рождения. На такую и вправду можно положить глаз ещё до того, как войдёт в года. Но Агнет, бледная, тихая Агнет! Кажется, жизнь в ней едва теплится, где уж дать её другому. Как можно назвать её женой, ввести в свой дом?.. На неё и смотреть-то жалко.

Усилием воли Такко отогнал недостойные мысли и снова обратился к Арну:

— Я думал, ваш маркграф помладше. Охота ему ждать? Не поверю, что нет невест-ровесниц. Свадьбу-то и через год не сыграют, верно?

— Конечно, — подтвердил Арн, — только ты знаешь, сколько у Оллардов годовой доход?

От сказанной на ухо цифры у Такко брови поползли вверх, а Арн принялся перечислять, загибая пальцы:

— Ему принадлежит весь лес к западу от Медных гор, сплав по тамошним рекам, под сотню мостов и переправ, а главное — рудники и мастерские, где делают детали для музыкальных и часовых автоматов и разных диковинок для императорского двора.

— Я слышал об этих мастерских, — кивнул Такко, — только не знал, что они принадлежат Оллардам.

— А они и не принадлежали. Раньше у них было несколько шахт на южном склоне и часть доходов с часовой мастерской, но нынешний маркграф постепенно скупил их все до единой. Теперь он заламывает такие цены, что при дворе сами не рады, что позволили ему забрать такую власть. Говорят, часовщики в Медных горах проживают по четыре марки в месяц!

— Золотых и серебряных дел мастера живут скромнее, — удивился Такко, вспомнив отцовские расходные книги. — Значит, ваш маркграф сватается к рудникам и мастерским.

— Да какое там сватается, — отмахнулся Арн. — Дело-то решённое. Олларду легче отдать богатство в знакомые руки, чем короне. Если наследника не будет, всё ж императору отойдёт.

— Либо ему надо искать зятя ниже себя, который примет его имя и войдёт в род, — вступил младший.

— Да кто ж на это пойдёт? — Такко чуть не поперхнулся. — И без того хуже женитьбы мало что можно придумать… А замок, получается, тоже вашим достанется?

— Кто пойдёт? О, старший брат Малвайн так и женился на женщине знатнее себя. Сама Малвайн росла у какой-то дальней родни, без дома, без имени, и все говорят, что брак с Оллардом был для неё редкой удачей. А замок… Да кому он нужен, этот замок? Оставят одно крыло, а остальное разберут и замостят дороги. — Арн нахмурился, и даже голос его стал твёрже и грубее, будто повторял за кем-то: — Это раньше, когда замки защищали границы, деньги из казны текли рекой. Нынче ни замки, ни их хозяева никому не нужны. Кто сумел устроиться при мирной жизни, тот процветает, а остальных ждут нищета, утрата имени и родовой герб, разбитый на куски.

Они с младшим разом уставились в сторону, и Такко решил, что не стоит расспрашивать ни о судьбах разорившихся родов, ни о том, как угораздило двух благородных воинов прибыть сюда слугами.

— Послушай, — сказал он Арну, — а не знаешь, отчего в замке так мало диковинок? Даже часы самые простые. Я когда сюда шёл, ждал, что увижу всякого разного…

— Так всё отправили в столицу, а что попроще — вроде как даже раздарили местным. Я слышал, здесь у него были и заводные звери, и часы с музыкой и фигурами, танцевавшими каждый час… Только Малвайн сказала, что всё это против природы и что не должно человеку проникать в высшие замыслы.

— Почему это?

— А кто ж их знает. Против природы, и всё тут. Так что диковинок здесь не найдёшь. Раньше, я слышал, Оллард всё время возился с железками, что-то мастерил, а теперь разве что делает чертежи для своих мастерских, и собирают там одни только часы и музыкальные автоматы.

— Тоже нужное дело, — кивнул Такко, пряча разочарование. Значит, даже поглядеть на невиданные механизмы не удастся.

От яблочного пирога остались одни крошки, а кувшин с сидром опустел, когда наговорившиеся братья наконец отправились спать. К Такко сон не шёл: стоило закрыть глаза, как из мглы выплывал герб Оллардов — циркуль и зубчатое колесо, — разваливающийся на куски под ударами молотка.

Близость каменной громады странным образом успокаивала. Ночью, когда голоса стихали до шёпота, а в лесу умолкали птицы, ему казалось, что замок гудит, и этот неслышный ушам звук отзывался где-то в костях и окутывал глубоким сонным спокойствием. Но сейчас мысли о том, что камни, с такой заботой сложенные в несокрушимые стены, лягут под колёса телег, не давала покоя. Сквозь шелест дождя слышался глухой голос маркграфа: «Раздели нас — и мы оба падём».

Умом Такко понимал, что крепкий замок, скорее всего, простоит не один год. Пока жив Оллард, никто не отнимет у него семейные владения, а там, глядишь, и вправду появятся наследники, которые захотят сберечь родовое гнездо. Ещё яснее было, что замок — вообще не его ума дело; сколько их разрушено и перестроено, сколько знатных родов вымерли или разорились, ему-то что? Гости уедут, он заберёт свои три марки и уйдёт… даже если на деле заплатят втрое меньше, всё равно неплохо.

Но перед глазами упорно всплывала лестница, закрученная против солнца, и призрачная вереница людей, сложивших здесь свои кости. Следом непрошеным гостем явилась лестница в отцовском доме, и оказалось, что Такко помнит каждую трещинку, каждую извилину узора на широких дубовых ступенях. И совсем уж некстати вспомнилось, что у отца тоже нет других наследников, кроме него, и, верно, уже не будет.

«Раздели нас — и мы оба падём».

Ковш холодной воды из водосборной бочки, вылитый на затылок, прогнал ненужные мысли. Ежась от капель, падающих за воротник с отросших волос, Такко прошёлся по двору. Воздух был свеж, розы пахли сладко и нежно. Он дошёл до западной стены, даже в густых сумерках белевшей потёками раствора. За ней лежало кладбище, сквозь которое вилась короткая дорога к озеру. Только стоит ли разгадывать здешние тайны, если им всё равно суждено быть забытыми, если разгадки никому не нужны?..

* * *
Следующие дни были ясными, и гости по несколько часов катались по округе: маркграф показывал им щедрые заливные луга, поля и сады, хвалясь обширными владениями и порядком, в котором они содержались. Вечерами пировали; арфа и смех звенели сквозь распахнутые окна, и на кухне уже прикидывали, сколько телят зарежут, когда будут праздновать помолвку, достанет ли в погребах доброго вина и будут ли господа на радостях раздаривать полновесное серебро или обойдутся медяками.

Катерина, казалось, вообще перестала есть и спать, так часто её видели во дворе, в кухне, в конюшне — везде, где шла работа. Запас поручений и придирок у неё был неисчерпаем; она желала принять гостей как можно лучше. Такко даже видел, как вечером нянька заходила в конюшню, прокравшись мимо каморки Берта, а утром в углах кормушек нашлись листья щавеля. Он не особенно разбирался в местных обрядах, но знал, что подслащённым щавелём привечают лошадей желанных женихов: то ли заговаривают, чтобы непременно вернулись за невестой, то ли испытывают, будет ли счастье молодым. Тот, кто творил нехитрый ритуал, не поленился набрать самых нежных листочков, ещё не скопивших кислоты, и хорошенько перемешать их со сладким сеном. Кто творил, было ясно — по сияющим глазам Катерины было видно, как она рада скорому сговору. Такко повертел в руках листочки, раздумывая, не сказать ли маркграфу — приворотные заговоры дело серьёзное, совсем не то, что защитные! — и решил не беспокоить его лишний раз. Тем более помолвка — дело решённое и состоится без всякихзаговоров, а у него и без того хватало работы.

Сегодня они с Арном расставили во дворе щиты и развесили мишени. Братья рассказали, что накануне в оружейной состязались на мечах, и Оллард не уступил победу гостям. Те решили дать ответ в стрельбе, и назавтра со двора разогнали всех любопытных, чтобы не отвлекали стрелков.

Агнет и Катерина наблюдали со скамьи, нарочно переставленной поближе, и невозможно было понять, кому они желают победы. Такко смотрел за состязанием сквозь щели в ставнях конюшни, сразу и безоговорочно поставив на Олларда: не будет удачи в стрельбе тому, кто, подобно Фредрику, содержит оружие кое-как, а ещё в пользу Олларда говорили верная рука и зоркий глаз, которыми он, сборщик тонких механизмов, без сомнения обладал.

Оллард действительно стрелял метко. Он с силой натягивал тетиву и резко отпускал; стрелы с треском вонзались в деревянный щит, из-под наконечника летели щепки и соломенная труха. Такко даже пожалел, что ни с кем не побился об заклад об исходе поединка: ставить ему было нечего, кроме собственного лука, но дело было выигрышное, мог бы рискнуть.

Оллард стоял, по обыкновению кривя губы в лёгкой усмешке и поглаживая тугой лук.

— В стрельбе нет ничего сложного, — пояснял он своим противникам, не скрывающим, что раздосадованы проигрышем. — Для этого не нужны ни сила, ни высокий рост. Даже моя дочь преуспевает в этом нехитром занятии.

По его знаку Агнет, всё это время следившая за состязанием со скамьи, поднялась. На левой руке у неё красовалась перчатка, на правой — защитная накладка, — и когда она успела их надеть? Катерина подала ей лук, Агнет уверенно натянула — точно как учили: одним плавным движением привела тетиву к скуле, чуть задержала, выцеливая, и аккуратно отпустила. Стрела воткнулась, конечно, не в середину мишени, но и не с краю. Выстрел был хорош: тетива не сорвалась, не ударила по руке, и стрела летела сильно и ровно. Гости восхищённо переглянулись, Оллард торжествующе притянул Агнет к себе, а Такко наконец перевёл дыхание. Пусть Агнет стреляла из своего смешного лука всего-то с десяти шагов, пусть это был единственный выстрел, после которого она снова опустилась на скамью рядом с Катериной, но она всё сделала правильно.

10. Внезапный отъезд

Шагах в тридцати от северной стены были высажены кустарники, за которыми прятались хозяйственные постройки. Здесь, отыскав укромный уголок, Такко с маленьким Уллем мыли лошадей: окатывали согретой на солнце водой, взъерошивали шерсть, выполаскивая пот и пыль, и плотно оглаживали ладонями, отжимая воду. За стеной зелени можно было скинуть рубахи, разуться, закатать штаны и окатывать водой не столько лошадей, сколько друг друга. Такко потешался от души: с непроницаемым лицом выговаривал Уллю за визг, напоминал, сколь высока честь мыть хозяйских коней, как важно совершать это действие в молчании, и тут же метал ковш воды мальчишке в лицо. Наконец Улль, обессиленный беззвучным хохотом, осел под старой яблоней, не выпуская щёток; Такко с пустым ковшом уселся рядом, и оба, блаженно откинувшись на шершавый ствол, уставились в небо, клочки которого мелькали сквозь редкую листву.

— Ты меня совсем загонял, — пожаловался Улль. — Такой большой, а всё играешь.

Такко дёрнулся к ведру, Улль взвизгнул и поджал ноги, и Такко, глядя на него, рассмеялся и отложил ковш.

— Ладно-ладно, — примирительно сказал он. — Не буду больше.

За кустарниками не смолкали шаги и голоса: там безостановочно качали воду и таскали дрова, что-то носили, кого-то искали, и оттого было ещё приятнее устроить себе небольшой отдых, рискуя быть застигнутыми за бездельем в разгар дня.

Такко был доволен: накануне вечером, уже в сумерках, он вызвал братьев-оруженосцев состязаться в стрельбе и одержал безоговорочную победу, стреляя с правой и левой руки, с поворотом, с качающейся доски и наконец — в сгустившейся темноте. Проснувшийся от стука огнива Берт едва не отхлестал вожжами мальчишек, любующихся плотно усаженной мишенью при свете пылающего пучка соломы, — спалят же конюшню, недоумки! Такко стрелял лучше братьев, лучше гостей, даже лучше Олларда и до сих пор улыбался, вспоминая вчерашний вечер.

— Я упражнялся по два часа в день, а ты всё равно стреляешь лучше! — заявил вчера Арн с досадой и восхищением. — Признайся, у тебя или лук заговоренный, или стрелы! А может, носишь оберег на меткую стрельбу?

— Конечно, лук заговоренный, — заверил его Такко. — Заговорить его просто: упражняйся по пять часов с пяти лет, вот и все дела!

— Завтра наши собираются на охоту, а после мы сойдёмся на мечах, и уж там я тебе победу не уступлю, — пообещал Арн. — Не, ну виданное ли дело! Надо бы это всё загладить. С победителя причитается, так ведь?..

Младший из братьев ушёл, пока их не хватились, а Такко с Арном, разжившись на кухне вчерашним хлебом и молодым ягодным вином, сидели у конюшни, пока в замке не погасили огни.

— Странные дела творятся в замке, — поделился Арн, макая хлеб в чесночное масло. — Сколько я их повидал, где мы с Фредриком только ни бывали, только здесь, не поверишь, меня мороз по коже продирает.

— Да уж прямо, — не удержался Такко. — Ты, поди, и двойной орех под подушку кладёшь, чтобы дурные сны обошли стороной. Расскажи, что было-то?

Арн отнекивался, но, когда Такко поклялся, что никому не расскажет, выложил:

— Прошлой ночью, когда уже легли, услышали шум в коридоре. Фредрик послал меня посмотреть, а там, не поверишь, девчонка в белом платье. Маленькая и, знаешь, всем на дочку Олларда похожа.

Он плеснул ещё вина и продолжил:

— Я Фредрику сказал. Он меня обругал, сказал, что это, верно, невеста бродит во сне и что надо разбудить няньку, чтобы отвела её назад в спальню. Он там ещё много разного про няньку сказал, что, мол, плохо следит, и сам выскочил поглядеть.

— Как это он так догадался? — удивился Такко.

— А у них тётка в молодости тоже во сне бродила, — объяснил Арн. — Потом, конечно, совсем свихнулась, это уж одного без другого не бывает. Но слушай дальше. Девчонка та дошла до главной башни и пропала. А дверь-то туда заперта! Мы с Фредриком прошли весь коридор, дёргали и толкали двери, и ни одна не поддалась. Дурной этот Фредрик, я тебе скажу! Ничего не боится. Девчонка как сквозь камень прошла. И не смотри на меня так! Я за ужином не пил. Я правда её видел.

— Значит, у неё были ключи, — предположил Такко.

— Не было у неё ключей. А если и были, то что, она сонная замок отперла бы? Дверь бы отворила?

Арн был прав: тяжёлые двери замка действительно были не по силам Агнет. Такко давно понял, что Катерина придерживает их перед воспитанницей не только из почтительности, но и по необходимости.

— Знаешь, я её тоже видел, — сказал он. — Шла с отцом по коридору и тоже скрылась в башне. Думаешь, всё-таки привиделось? — спросил он.

— Я думаю, хуже, — покачал головой Арн. — То был дух-двойник. Всё правильно: он по следам живых и ходит. Ты видел настоящих людей, а мы с Фредриком — двойника.

Духи-двойники предвещают скорую гибель, это Такко знал.

— Как ни глянь, всё дурно выходит, — продолжал Арн. — Всяко получается, что с невестой неладно. Либо страдает лунным недугом и тронется умом, либо скоро упокоится. Наши теперь думают просить императорского разрешения на свадьбу в этом году. Фредрик осенью войдёт в года, а ей могут разрешить по слабости здоровья. Чем скорее он вступит в права, тем лучше, а то не знаешь, что и думать, сам понимаешь…

— Может, мы ещё какую девчонку не приметили, а? — спросил Такко. Недавние сомнения рассеялись, как дым, едва впереди замаячила новая тайна. — Я попробую завтра разузнать. Может, привели из деревни какую-нибудь любопытную…

Ему самому с трудом верилось, что кто-то из деревенских отважился ходить по ночному замку — те не появлялись дальше кухни. Местных слуг было всего семеро: конюх Берт, почти не покидавший конюшни; повар и его великовозрастный помощник, которых видели только в кухне и кладовой; двое уборщиков — эти бродили по замку с тряпками и щётками днём и ночью, но ни одного нельзя было спутать с девочкой даже во хмелю и в темноте; трое разнорабочих, помогавших то здесь, то там и появлявшихся на верхних ярусах лишь по приказу Катерины. Оставались сама Катерина и Малвайн, но и их нельзя было принять за невысокую и хрупкую Агнет.

Вчера Такко было обидно, что заезжим гостям посчастливилось увидеть нежить, за которой охотился он сам, но сейчас, сидя с Уллем под яблоней, он вспомнил, что кое-что и вправду упустил.

— Кто прислуживает Малвайн? — спросил он.

— Нянька Катерина, — удивился Улль. — Кто же ещё?

— Она всё время с их дочкой, — возразил Такко. — Да и неужели в такой семье будет одна служанка на двоих?

— А ты видел в замке других женщин? Я — нет.

Женщин в замке и вправду было мало — только Малвайн, Агнет и Катерина. Даже когда с приездом гостей стирку перестали возить в деревню, в старой прачечной работали мужчины, и никто из замковых обитателей никак не мог прислуживать маркграфине.

Нянька жаловалась лекарю, что Оллард не разрешает заботиться о больной хозяйке. Очевидно, маркграф сам всё делал для жены, которая, к тому же, очень выборочно принимала посторонних… Такко с трудом представлял себе, в какой заботе нуждалась Малвайн, но чувствовал странное смущение: было нечто неправильное в том, что мужчина заботится о больной женщине, пусть даже и является её мужем.

— В замке и раньше было мало служанок, — продолжал Улль. — Мать рассказывала, что за старой госпожой ходили трое или четверо, только после Малвайн их отправила кого на содержание, кого замуж. Оставила только няньку Катерину и одну служанку для себя.

— Почему?

— Сказала вроде, что так много прислуги не делает чести хозяйке замка.

— Значит, у неё всё-таки есть своя служанка?

Улль замотал головой:

— Да нет. Она после охоты попросилась обратно в город, вроде как отпуск взяла. Потом госпожу Малвайн увезли лечиться в столицу, а потом господин маркграф уже не стал нанимать ей прислугу.

Такко хотел расспросить Улля подробнее, но за кустарниками послышались шаги и гомон. Похоже, снова потеряли что-то ценное, а может, на кухне сожгли главное блюдо и теперь обсуждали, что будет с поваром и можно ли доесть остатки. Нужно было возвращаться, пока их не хватились.

Когда Такко и Улль, наспех одевшись и пригладив мокрые вихры, вели к конюшне по паре лошадей, сверкавших чисто вымытой шерстью, навстречу им уже шёл конюший Берт:

— Провозились! За это время можно было всю конюшню вычистить. Вывозите карету.

— Ещё и карету мыть?! — пискнул Улль.

— Куда лошадей заводишь! — Берт пропустил вопрос мимо ушей. — Запрягаем. Уезжают.

— Кто уезжает? Куда?

Берт вздохнул, махнул рукой и завёл привычное:

— Раньше, помнится, по две недели гостили самое меньше, а нынче…

Такко с Уллем переглянулись, так ничего и не поняв, но послушно выкатили из-под навеса карету и обе телеги. Из замка потянулись слуги, нагруженные тюками и сундуками. С трудом перенесённое в замок добро гостей снова грузили на телеги.

— Раньше подольше гостили… — тянул Берт, наблюдая пустыми глазами, как мальчишки возятся с подпругами и оглоблями. — Раньше с двумя такими недомерками, как вы, в два счёта управлялись, а теперь возишься всё, возишься…

Вскоре всё выяснилось. Оллард отказал молодому Фредрику — отказал бесповоротно и, как говорили, в самых прямых и резких выражениях, не объяснив причины.

Братья-оруженосцы, с которыми Такко успел переброситься парой слов перед отъездом, недоумевали не меньше остальных. Оллард до последнего был сдержанно любезен, нянька окружила гостей поистине материнской заботой, да и сама Агнет вроде как была благосклонна к жениху. Теперь в столовой растерянные музыканты зачехляли инструменты, на кухне убирали по кладовым оставшиеся припасы, и ощущение неслучившегося праздника сидело внутри, как заноза.

— Об Олларде говорят разное, — шепнул Арн, помогая Такко седлать. — Смотрю, не одна Малвайн здесь тронулась умом. Хотел бы я видеть, кто приедет к нему свататься после такого! Отойдёт всё его добро короне и поделом.

— Может, всё же обидели его?.. — спросил Такко. — Всё же хорошо было!

— Да нет. Я там был и всё видел. Они уже договорились, что поровну оплатят наряд для помолвки, и тут Оллард помолчал, усмехнулся так гадко и сказал, мол, всё вы хорошо придумали, только свадьбы не будет. Мол, вы видели мою дочь, мой замок и мои богатства — так вот, не получить вам ничего этого. Так и сказал, и я сильно удивлюсь, если к нему ещё кто-то приедет хотя бы просто погостить после такого. Ладно! Одного жаль, что не успели на мечах с тобой сойтись! Будешь в наших краях — заглядывай.

Гости уехали, как только запрягли карету; братья сердечно распрощались с Такко и ускакали следом. Недоумевающие слуги грузили телеги, снимали с верёвок за прачечной непросохшее бельё, искали какие-то мешки и шкатулки, которые были увязаны и отправлены первыми. Солнце перевалило за полдень, когда обоз, скрипя колёсами и распространяя острый запах дёгтя, наконец выехал из ворот.

Из сада убрали цветные ленты и светильники, со стен сняли не успевшие увянуть венки, и замок вновь стоял угрюмый и тёмный, будто его нарядили по недоразумению и теперь он был рад вновь облачиться в чёрный бархат копоти и плесени.

* * *
Такко вошёл в опустевший замок, как домой. Холл встретил сырой прохладой и запахом увядших цветов. Глаза не сразу привыкли к темноте, и он сначала услышал два знакомых голоса и лишь потом увидел Олларда и Катерину. Такко и представить не мог, что всегда спокойный голос няньки может быть до такой степени наполнен отчаянием.

— Господин маркграф, неужели я не заслужила правды? Почему, почему вы отказали?..

— Тебя это не касается, — Оллард говорил ровно, тяжело, словно клал каменную стену.

— Позвольте быть откровенной… Здоровье Агнет ухудшается в замке. Мне уже трижды докладывали, что ночами она бродит по коридорам…

— Докладывали? — ирония в голосе маркграфа была едва заметна, но нянька отлично уловила её, судя по тихому всхлипу. — Может ли тот, кто не исполняет свой долг, судить, хорошо ли исполняют его другие?

— Я забочусь об Агнет, — говорила Катерина тихо, но твёрдо, — и не делайте вид, что не знаете этого. Но… прошу, вернёмся в город. Я спросила лекаря, и он…

— Местный лекарь годится лишь править животы крестьянкам. От его порошков и советов никакого толка.

— Но благодаря его знаниям Агнет жива!

— Вопреки природе, не так ли? Не нарушает ли лекарь высшего замысла, продлевая дни безнадёжно больной? Не преступление ли дарить ложную надежду близким и вводить в заблуждение всех остальных?

— Да что вы такое говорите, — ахнула Катерина, и маркграф сухо рассмеялся:

— Достаточно. Агнет знает свой долг, а ты не забывай свой.

— Я не хочу, чтобы она разделила судьбу своей матери!

— Достаточно, Катерина! — повторил Оллард с нажимом, и нянька замолчала.

Такко неслышно сделал шаг назад, громыхнул засовом и вошёл в холл. Оллард улыбнулся ему как старому знакомому.

— О, Танкварт! Непростые выдались дни для всех нас, верно? — И снова обратился к няньке: — На лестнице убрано?

— Да, господин маркграф. Работники только что ушли. — Её голос сорвался в самом конце. Оллард указал ей глазами на дверь и, повернувшись к Такко, кивнул на неприметную нишу, в которой находился уже знакомый рычаг, отпиравший запасную лестницу.

— Поднимай. Очень хорошо! Теперь в замке всё будет по-старому. Бери ключ, открывай главную башню. И, будь добр, послушай, тихо ли на запертой лестнице. Вдруг там всё же забыли кого-то? Не хотелось бы через несколько лет найти бесхозные кости.

— Ключ отдать Катерине?

— Ключ? Пусть пока будет у тебя. Отдашь мне за ужином. В семь часов, как всегда.

Такко коротко поклонился и не удержался от вопроса:

— Вы теперь вернётесь в Эсхен?

— В Эсхен? Нет, не вернёмся. Мы останемся в замке. — В голосе Олларда зазвучала насмешка: — Ты стосковался по городу? Тебе наскучил замок?

— Нет, вовсе нет!

— Работа в эти дни была тяжёлой, правда? Уверен, дома тебе не доводилось ходить за лошадьми и браться за топор. Едва ли семья ювелира нуждалась в деньгах.

— Располагайте мной, — только и выдавил Такко, удивлённый участливым тоном маркграфа, а ещё больше точностью, с которой были озвучены его недавние мысли. Сейчас уже не верилось, что он хотел просить расчёта сразу после отъезда гостей. Если вдуматься, нет ничего унизительного ни в чистке лошадей, ни в другой работе… особенно если приказывают не Катерина или кто-то из прислуги.

— Если мне что-то понадобится, я обращусь к тебе, — серьёзно сказал Оллард. — Сейчас оружейная вновь в твоём распоряжении. Твои навыки заслуживают постоянных упражнений. Я предупрежу Катерину, чтобы не приставала к тебе с поручениями, которых у неё всегда множество. А теперь открывай главную лестницу!

В башне стоял могильный холод. Такко поднялся до самого верха, по пути открывая настежь окна и двери и впуская солнечный свет. Со смотровой площадки был виден лес; острые верхушки будто проваливались над озером и отступали перед рекой, за которой виднелись черепичные крыши города. К вечеру весь Эсхен будет обсуждать неудачное сватовство.

Здесь дышалось легко и свободно. Такко отыскал на поясе тонкий шнурок и повесил ключ от башни на шею. Тайны замка ждали. В скором времени он непременно наведается на кладбище — хотя бы и дождь лил как из ведра.

* * *
Такко отвык от семейных ужинов и вошёл в столовую с последним ударом часов, опередив, однако, Агнет. Похоже, отъезд гостей выбил прислугу из колеи, потому что камин в столовой не был протоплен, как обычно, и жарко пылал, заливая комнату неверным светом. Такко успел заметить огромные резные буфеты, гобелены на стенах, блеск начищенного серебра… и упёрся взглядом в Олларда, стоящего в глубине столовой вместе с сидящей Малвайн. Верно, они попали сюда по одному из тайных ходов. Отблески пламени переливались по странным металлическим деталям, которые, казалось, были неотделимы от маркграфини. Глаз выхватил большие колёса, какие-то ручки и пружины.

Такко уставился на Малвайн самым невежливым образом, не понимая, где заканчивается человеческое тело и начинается непонятная оправа из металла. Из оцепенения его вывел голос Олларда:

— Танкварт, повороши в камине. Малвайн не любит, когда жарко.

Горящие поленья трещали и разбрасывали искры, пока Такко разбивал их кочергой. Дыхание никак не хотело выравниваться. За спиной послышался неясный шум, что-то лязгнуло, и когда Такко наконец поднял голову, Малвайн сидела на своём месте, уставившись в тарелку, а Оллард откатывал в тёмную глубину столовой странное кресло на колёсах.

Теперь было понятно, отчего маркграфиня почти не покидает гостиной — она не может передвигаться сама! Получили объяснение и её странное затворничество, и нетерпимость к посторонним, и упорное нежелание нанять слуг — верно, ей было невыносимо показывать своё бессилие. Вот уж несчастье так несчастье — потерять и рассудок, и способность ходить! Такко насилу вспомнил о приличиях и отвёл глаза от кресла, вызвавшего у него прямо-таки болезненный интерес.

Огонь в камине почти погас, по углам столовой сгустилась тьма, и единственная свеча едва освещала прямоугольник стола. Вошла Агнет, извинившись за опоздание, и ужин начался.

III

 11. Семейный склеп

Без малого два дня ушло на то, чтобы привести замок в прежний порядок после отъезда гостей. Нанятые в деревне работники, получив расчёт от хмурой Катерины, собирались по домам, с надеждой поглядывая на небо: погода прояснялась, и можно было надеяться, что зерно будет убрано в срок, а трава, поднявшаяся после дождей на пышных лугах, успеет стать сытным сеном. Такко единственный не получил денег, и нянька снова косилась на него недоверчиво, но ему не было дела до её взглядов. Он снова размышлял над тайной кладбища, раскладывал в голове имена и события, ловил скудные обрывки разговоров и ждал, когда можно будет выбраться за западную стену.

Наконец утро выдалось сырым и ясным. Такко поднялся рано и первым делом высунулся в окно. Солнечные лучи разгоняли туман, обволакивавший ельник. По двору разгуливали спущенные на ночь собаки, и слуга-разнорабочий, зевая, плёлся к вольеру с полными мисками, чтобы запереть сторожей сразу после кормёжки. На кухне только начинали утреннюю возню, и это значило, что до того, как встанут хозяева замка, оставалось добрых три часа. Он вмиг собрался, прихватил лук и выскользнул через чёрный ход.

Лезть на кладбище прямо через западную стену было слишком приметно: могли увидеть из кухни, поэтому Такко выбрал северный путь. Нырнул под ветвями цветущих кустарников, прошёл мимо старых хозяйственных построек, вскарабкался, цепляясь за неприметные трещины и ямки в древней стене, перевалился и мягко спрыгнул на землю, в заросли кустов, среди которых стояла крапива выше его ростом.

Здесь давно никто не ходил. Такко двинулся вдоль стены, которая хоть с одной стороны служила защитой, отводя жёсткие ветки и беззвучно ругаясь, когда крапива обжигала лицо и шею. Завернул за угол и скоро вышел к низкой каменной ограде, окружавшей кладбище. К ней жались густые заросли терновника, чьи колючие ветви были усыпаны мелкими рыжими плодами. Такко шёл вдоль зарослей, отмахиваясь от мошкары, пока не нашёл просвет между кустами; продрался сквозь колючую изгородь, оберегая штаны от шипов, перемахнул через стенку и приземлился в папоротники, доходившие ему до пояса.

В этой части кладбища не было новых могил. Похоже, сюда вообще мало кто отваживался ходить. Кусты разрослись и роняли свои ветви на дорожки, папоротник закрывал надгробные камни, а выбитые на них надписи заволокло мхом и опутало колючими ветками ежевики. Такко сорвал разом горсть ягод; ежевика оказалась мелкой и кисловатой. Когда-то здесь были вырублены деревья и посажены цветущие кустарники, но теперь лес снова брал своё.

Такко наклонился и осторожно ковырнул ножом землю под ногами. Под подстилкой из подгнивших листьев и еловой хвои обнаружились каменные плиты. Наверняка когда-то дорожки содержались в чистоте, и служитель каждое утро разметал упавшие листья, а зимой заботливо посыпал мелким озёрным песком.

Довольно быстро обнаружились и остатки каменных построек. Ясное дело, раньше хоронили в кольце крепостных стен, но, когда замок потерял оборонительное значение, внешние укрепления разобрали. Такко шёл между захоронений управляющих, конюших, псарей, прачек, служивших роду Оллардов на протяжении трёх веков, пока не наткнулся на могилу, убранную выцветшими и потрёпанными красными лентами — самый простой способ отвести беду. Земля просела, и было несложно догадаться, отчего.

Такко бегло оглядел могилу. Замшелый надгробный камень был на своём месте. Если содрать моховой покров, можно было даже разобрать надпись — имя, должность и краткий перечень заслуг. Камни, ограничивавшие захоронение, были разбросаны и втоптаны в землю, а вместо них в песок были воткнуты ветви терновника, увитые красными лентами. В остальном — обычная могила. Как жаль, что ему не довелось оказаться здесь сразу после того, как случилась беда! Поди найди теперь хоть какие следы. Он прикинул расстояние до замковой стены и двинулся дальше.

К тому времени, как солнце поднялось и высушило росу на листьях, он обошёл всё кладбище от замка до озера и обнаружил все пять могил, убранные лентами и нехитрыми деревенскими оберегами. Такко добросовестно осмотрел камни и поворошил заросли, исколов руки о ежевичные плети, но никаких следов, разумеется, не обнаружил: если они и были, их давно смыли дожди. Нашёл и ещё одни старые ворота, выходившие на озеро; они тоже были заложены, увиты колючими стеблями ежевики, и ягоды, открытые скупому лесному солнцу, были гораздо слаще, чем на могилах.

Оставалось осмотреть усыпальницу Оллардов.

Усыпальница стояла недалеко от озера. Нижний её ярус был сложен тёмным гранитом, и не надо было долго гадать, чтобы узнать камни из разобранной внешней стены. Сейчас постройку было едва видно за могучим кустом бузины, усыпанном мелкими чёрными ягодами. Замшелая и облепленная листьями, она напоминала бы гору, если бы не светлые колонны и статуи. Такко отвёл в сторону ветви бузины, загородившие вход, поёжился от холодной воды, которую куст любезно вылил ему за шиворот, и толкнул изящные кованые ворота.

Десять каменных, замшелых, скользких ступеней вниз, и он снова упёрся в ажурные ворота, на сей раз запертые. В сумраке за решёткой угадывались очертания каменных гробниц и статуй. Пахло сыростью и прелыми листьями. Он ещё раз осмотрел дверь: она была не заперта ключом, а лишь закрыта на засов, прикипевший к проушинам. Такко дёрнул его, тот не поддался; он начал раскачивать и тянуть, и засов наконец дрогнул. Такко прервался, чтобы ухватиться поудобнее, и замер — наверху, у ворот, послышались шаги.

Кто-то шуршал папоротниками, приближаясь к усыпальнице, и наконец Такко услышал шорох веток бузины.

Одним движением он взлетел наверх, едва сдержавшись, чтобы не выхватить стрелу. Толкнул ворота, несмазанные петли скрипнули, с той стороны куста послышались сдавленный крик, звук падения и треск веток. Кто-то удирал, не разбирая дороги, спотыкаясь о корни. Такко рванулся за ним, ориентируясь на оборванные листья и примятый папоротник. Ему даже показалось, что впереди мелькнула светлая рубаха, но её тут же заслонили ветви кустов. Он бежал быстро, перепрыгивая выбравшиеся на дорожку колючие стебли и едва уворачиваясь от веток, хлеставших по лицу.

Однако незваный гость знал здешние места куда лучше и, видимо, нырнул на какую-то тайную дорожку. Когда Такко выбрался наконец на тропу, по которой они с Уллем ходили за рыбой, и хорошенько огляделся, никого не было видно и слышно. На просохшей земле не отпечаталось следов — или он просто не умел их прочесть. Беглец мог направиться куда угодно: в деревню, к озеру или вовсе затеряться в лесу. Солнце поднялось высоко, оно ощутимо припекало сквозь промокшую насквозь одежду, и Такко, досадуя на неудачу, поспешил в замок.

* * *
Вернувшись в замок, Такко, с опаской поглядывая на окна, наскоро умылся в конюшне, отряхнул одежду и собирался незаметно проскользнуть в спальню, чтобы переодеться. Но в холле его окликнул Оллард, поднявшийся сегодня раньше срока.

— Где ты был? — спросил он.

— Во дворе, — Такко мысленно выругал себя за то, что не заготовил приемлемую ложь.

— Даже не пытайся мне врать! Ты был на кладбище. — Не дождавшись ответа, Оллард схватил Такко за локоть и выволок на свет.

Следы мха на промокшей рубахе, исцарапанные руки, волдыри от крапивы — отпираться было бессмысленно.

— Да.

— В усыпальнице, — Оллард не спрашивал, он утверждал.

— Нет. Не совсем. Ворота были заперты.

— Как интересно.

— Не заперты, но засов заржавел, и его было не открыть. Я не входил. Я только глянул через решётку, всё ли в порядке.

— Какая трогательная забота. — Голос маркграфа был ровным, но по усилившейся хватке неожиданно сильных пальцев было понятно, что он разгневан не на шутку.

Такко вдохнул и выложил всё:

— Ладно. Я слышал, что близ замка раскрывали могилы. Знаю, что люди пропали. Я думал, что смогу что-то узнать… — то, что ещё утром казалось разумным, сейчас звучало так нелепо, что он запнулся на полуслове. — Мне хотелось хоть чем-то помочь. Я не думал, что туда нельзя ходить.

Маркграф молчал, и Такко вспомнил о загадочном беглеце.

— Но я видел… там ещё кто-то был! Он подбирался к усыпальнице со стороны замка, но я не успел заметить, кто. Погнался за ним, но не поймал.

Оллард улыбнулся — криво, дёргано:

— Идём.

В конце холла сидел, трясясь, мужчина в простой крестьянской одежде. Рубаха была вся в пятнах, штаны — изорваны, на груди висела глубокая деревянная миска.

— Взгляните друг на друга, разорители могил, и впредь хоть немного спрашивайте свой разум, прежде чем куда-то сунуться. С Танквартом всё понятно, но ты-то, Петер, умный вроде бы человек, за какой радостью потащился к усыпальнице?

— Еж… ежевику брал, — заикаясь, выговорил крестьянин и тряхнул миской, в которой действительно перекатывались сочные чёрные ягоды. Он рассматривал Такко с нескрываемым недоумением, будто сомневаясь, что тот не окажется призраком. — И… бузину проверял, не поспела ли.

— Кто берёт кладбищенскую ежевику, должен опасаться, как бы самому не стать пищей для неё, — заметил маркграф. — В следующий раз думай, где собирать. Ты переполошил весь замок своими криками! Иди домой, отдыхай и не вздумай рассказывать небылицы.

Петер ушёл, цепляясь за свою миску дрожащими руками — и как не растерял добычу по дороге? Оллард повернулся к Такко, и тот немедленно склонил голову:

— Прошу прощения, если невольно нарушил запрет.

— Я тебе ничего не запрещал, — сказал Оллард уже мягче. — Но предполагал, что ты будешь осмотрительнее. Кто тебе рассказал… всю эту историю?

— Одна женщина… Ещё в Эсхене.

— В Эсхене?! И после этого ты не побоялся поехать?

— Нет.

— Ты, верно, знаешь, что люди, ловившие преступников, пропали бесследно. Не нашли ни единой косточки, — сказал маркграф, внимательно глядя на Такко. — Тот случай нагнал такого страха на округу, что пришлось заложить западную стену. Раньше на кладбище можно было попасть из двора, но после той ночи слуги боялись даже проходить мимо ворот. Всё толковали о призраках, что сперва тревожили мёртвых, а теперь взялись за живых. Ты всё ещё не боишься?

Такко пожал плечами, и маркграф не сдержал улыбки.

— Удивительно, как при такой неосторожности ты дожил до своих лет. Здешний народ тёмен и глуп. Тебе повезло, что ты встретился со старым Петером, а не с кем-то, кто сперва воткнул бы тебе в спину осиновый кол, а уже потом пришёл бы ко мне. Местные боятся кладбища и не ходят туда без нужды.

— Я не боюсь.

— Бесстрашный возраст — шестнадцать лет, — вздохнул Оллард. — Не суйся больше за ворота без моего приказа. Сам знаешь, здесь не жалуют чужаков. Теперь приведи себя в подобающий вид и приходи в кабинет. Нам есть что обсудить.

* * *
Мыльню устроили у северной стены, но сейчас солнце грело так жарко, что даже в этом обычно сыром углу было тепло и сухо. Предстоящий — и, без сомнения, неприятный — разговор с маркграфом мигом поблёк в воображении. Такко невольно вспомнил, как недавно считал за счастье окунуться в реке и просушить одежду у костра, и как они с Вереном до последнего оттягивали стирку, надеясь скинуть эту противную обязанность на прачку в ближайшем городе — за мелкую монету или вовсе за болтовню и нехитрые подарки. Сейчас в это верилось с трудом. На замковой кухне в любое время было сколько угодно горячей воды — бери хоть два ведра! — а в спальне лежала целая стопка чистых рубах и штанов тонкого льна, большинство из которых даже были по размеру.

Такко быстро разделся и босиком прошёл к вёдрам, ощущая тепло нагретых каменных плит. Вода не успела остыть, мочало было в меру жёстким, мыло пенилось и пахло горькими травами, а липовый ковш был именно такого размера, чтобы и грязь смыть, и воду слишком быстро не вычерпать. Солнце припекало в полную силу, и Такко жмурился от удовольствия, подставляя тело горячим лучам. Плотные ужины сделали своё дело: бока перестали напоминать валёк для стирки, острые выступы плеч и бёдер тоже прикрыла плоть. Раньше редкая девчонка не дразнилась, что об него можно уколоться, стоило ему стянуть рубаху. Может, к весне он ещё и подрастёт? Хоть на ладонь, хоть на пол-ладони?..

Он окатился остатками воды — тёплой, так и не остывшей на жарком солнце. Пожалуй, не стоило тратить чистое полотенце, можно было и так обсохнуть. Потянулся всем телом, наклонился влево, вправо, радуясь отклику сильных и гибких мышц, и вдруг в затылке противно засвербело, будто кто-то стоял за спиной. Такко разом обернулся на тёмные окна, но никого не увидел.

Да и кого там можно было увидеть? Окна жилых комнат выходили на юг, а с севера были лишь узкие бойницы главной башни.

* * *
Поднимаясь в кабинет маркграфа, Такко ждал сурового выговора, но Оллард, развалившийся в резном кресле, лишь указал ему на чуть менее роскошное по другую сторону стола.

— Садись. И рассказывай всё от начала до конца.

Такко подробно передал услышанное от лавочницы и Улля — разумеется, не называя их имён.

— Ты неплохо осведомлён. Удалось прийти к каким-то выводам? — поинтересовался маркграф. И, видя, что собеседник медлит, ободряюще кивнул ему: — Не бойся, говори. Я не из тех, кто считает местных жителей непогрешимыми. Выкладывай свои подозрения без утайки.

— У вас найдётся рисунок местности? — решился Такко. — Мне было бы проще показать…

Оллард молча положил перед ним лист недорогой черновой бумаги и указал на письменный прибор. Серебряное перо удобно легло в руку, чернила текли на бумагу без комков и пятен. В считанные мгновения Такко набросал на листе кладбищенскую ограду, озеро, усыпальницу и отметил все пять разорённых могил. Вдохнул поглубже и поделился всем, что удалось надумать за эти дни:

— Признаться, сперва я плохо подумал о городских лекарях. Они могли воровать тела для изучения и опытов. Раз могилы разоряли разные: старые и новые, мужские и женские, то, скорее всего, кому-то было интересно, как устроено человеческое тело. На лекарей указывало и то, что их двое братьев и они могли действовать вместе или, что вероятнее, прикрывать друг друга. А ещё они оба сильные люди, раз вправляют кости и режут мясо, а значит, могли и разрыть могилу, и унести останки.

Он перевёл дух. Оллард слушал, склонив голову набок и слегка постукивая длинными пальцами по столу, и Такко продолжил:

— Когда я увидел лекарскую карету, то почти уверился в их причастности, ведь в карете так просто увезти и заступы, и кости. Но проезжая дорога оказалась слишком далеко, с другой стороны озера, — он провёл две линии на рисунке, — а к кладбищу ведут лишь пешие тропки. И деревья там старые, то есть толковой дороги никогда и не было.

На рисунок легли ещё несколько прихотливых линий, изображавших тропки, по одной из которых они с Уллем несли проклятую лохань с рыбой. Такко задержался, покрывая пространство между линиями крохотными ёлочками, и, наконец, последовательно коснулся чистым пером пяти точек, отмеченных внутри кладбищенской ограды.

— Без сомнения, вам лучше меня известно, что все разорённые могилы расположены недалеко от замка. Три, которые пострадали раньше остальных, расположены недалеко от западной стены, а две последние — между озером и усыпальницей. Если на кладбище орудовал кто-то со стороны, он очень рисковал, ведь западные ворота тогда не были заложены.

Оллард устремил на него выжидающий взгляд, но Такко был уверен, что сказал достаточно, и молча отложил перо.

— Значит, ты полагаешь, что преступник всё это время скрывался в замке, — уронил маркграф. Такко немедленно запротестовал, но Оллард остановил его движением ладони. — Я достаточно думал над этой историей, чтобы ты мог меня удивить. Я готов тебя выслушать. Кто это мог быть?

— Я не знаю, — честно ответил Такко. — Но я бы думал на тех, кто изучает человеческое тело. Например, если бы в замке был свой лекарь…

— Лекарей в замке перестали держать ещё при моём деде, — возразил Оллард, задумчиво постукивая по столу и не отрывая глаз от рисунка. — Тогда был выстроен дом в Эсхене, и семья стала бывать здесь наездами. Те немногие слуги, кто жил в замке круглый год, справлялись своими силами или уж звали лекаря из города.

Танец длинных пальцев по столу прекратился. Маркграф взглянул на Такко, чуть изменившись в лице:

— У нас был один человек, который часто бывал в лесу и кое-что смыслил в лечебных травах. Охотник. Жаль, сейчас его не расспросить. Довольно на сегодня! — Он перегнулся через стол и забрал рисунок. — Твои слова навели меня на кое-какие размышления. Я твой должник, Танкварт, хотя с утра ты и заставил меня поволноваться.

— Я лишь хотел отплатить за гостеприимство, — возразил Такко и, чуть помедлив, озвучил главное: — Мои уроки не стоят и трети от тех денег, что вы предлагали. Это ж не главная моя работа, верно?

Оллард откинулся в кресле и вздохнул:

— Кажется, я понимаю. Сожалею, но воображение тебя подвело. Я никогда не подверг бы тебя такой опасности. Кроме того, сюда уже приезжали имперские дознаватели, как ты знаешь, да и сами мы не теряли время зря, и раз уж тайна не была раскрыта сразу, значит, она похоронена навсегда. — Он бросил косой взгляд на Такко, уже готового залиться краской от собственной глупости, и уронил: — Но каким-то непостижимым образом тебе удалось прийти к выводам, к которым раньше не приходил никто. У тебя острый ум, крепкая память, а сверх того, верный глаз и хорошо поставлена рука, — он кивнул на рисунок, который всё ещё держал в руках. — И хранить тайны ты умеешь. Право, жаль, что мы не встретились раньше.

Такко покраснел, на сей раз от неожиданной похвалы, а Оллард убрал рисунок в стол и продолжил:

— Признаюсь, я и вправду нанял тебя, чтобы не столько научить Агнет стрелять, сколько скрасить её будни. Ты сам видишь, что забав у неё мало, а здоровье позволяет ещё меньше. С тем игрушечным луком, который ты сделал, она чувствует себя сильной. Спросишь, отчего я не нашёл кого-то из здешних, кто знает Агнет с раннего детства? Искал, но местные жители глупы и трусливы. Они боятся замка. И Катерина не лучше их.

— Катерина не местная? — удивился Такко.

— Разумеется, нет. Она приехала вместе с Малвайн. Была назначена ей в услужение перед свадьбой, а после рождения Агнет взяла на себя хлопоты о ней, так как Малвайн вышла из небогатой семьи и привыкла обходиться без слуг. Катерина совершенно задурила моей жене голову своими рассказами о призраках, которые якобы живут в замке, а ещё всё твердила о чистоте и благочестии, и я хочу, чтобы ты знал — в болезни Малвайн есть и её вина. Теперь Катерина кормит теми же россказнями Агнет, несмотря на мой строгий запрет. Сколько темноты в людях, Танкварт, сколько темноты и невежества!..

Он взглянул на Такко открыто и дружелюбно.

— То, что ты делаешь для Агнет, стоит куда дороже трёх марок.

— Я не делаю ничего особенного.

— Именно. Ты не жалеешь её, не твердишь, как она больна, не бегаешь вокруг неё с бесконечными порошками и каплями. Не пугаешь её глупыми сказками. Поверь, это дорого стоит.

Он встал, и Такко поднялся за ним.

— К счастью, мне есть чем отплатить тебе, помимо пустых денег. В знак своей признательности я хочу доверить тебе тайну. Тайну, которая ныне известна мне одному. Даже Агнет, моя наследница, моя кровь, не знает её.

Он обошёл кресло и отдёрнул гобелен, закрывавший часть стены за резной спинкой. За ним оказалась простая, ничем не украшенная дверь. Оллард достал из складок одежды ключ; дверь отворилась почти бесшумно, и маркграф поманил Такко в тёмный проём. За дверью была очень узкая винтовая лестница, уходившая вниз.

Такко задержался на мгновение:

— Позволите один вопрос? — и, дождавшись кивка, выдохнул: — Тот человек, который знал лечебное дело и был в замке за лекаря — с ним нельзя поговорить, потому что он тоже пропал? Спустя два…

Оллард остановил его, подняв ладонь:

— Достаточно. Ты хорошо осведомлён. Очень хорошо.

И сделал приглашающий жест:

— Иди первым.

12. Тайная мастерская

Узкая лестница — двоим не разойтись — окончилась небольшой площадкой, откуда выходила тяжёлая, обитая железом дверь. Оллард отпер её и широко распахнул. За порогом царили холод и непроницаемый мрак. Слышались металлические щелчки и негромкий треск.

Маркграф с фонарём прошёл первым, и из тьмы выступили неясные очертания движущихся механизмов. Пятно света выхватывало то скопление зубчатых колёс, то скользящую цепь, то острие стрелки. Такко остановился на пороге, вглядываясь внутрь до боли в распахнутых глазах.

— Раньше здесь была не то темница, не то пыточная, — пояснил Оллард, зажигая светильники на стенах. — Потом садовники хранили всякий хлам. Когда я был ребёнком, эта комната была заброшена уже добрых полвека. Я распорядился разобрать её и привести в порядок. Дверь, которая вела в тогда ещё отцовский кабинет, заклинило, и никто из ныне живущих в замке не знает, что мне удалось её открыть. Все уверены, что я давно прекратил возиться с железками.

Стало светлее, и Такко увидел длинный стол, на котором были расставлены и разложены механизмы, названий и назначений которых он не знал. Вращались колёса разных размеров, крутились шарниры, сжимались и расправлялись пружины. Шпеньки на движущихся валах цепляли спицы с крюками, молоточки ударяли по металлическим пластинам. По стенам тянулись полки с ящиками, в которых тоже поблёскивал металл. Маркграф поставил на стол фонарь и торжественно произнёс:

— Добро пожаловать в мои владения! Единственное, на что и в мыслях не посягают те, кто давно строит планы на наследие Оллардов. Моя мастерская, мой истинный дом, моя тайна.

Такко стоял растерянный и ошеломлённый. Маркграф приблизился, чтобы зажечь светильник у него над головой, и, встав почти вплотную, проронил:

— Ты, никак, испугался?

Такко едва разлепил заледеневшие не то холода, не от изумления губы:

— Я никогда не видел ничего подобного. Что это?

Оллард улыбнулся и подтолкнул его к столу:

— Подойди. Здесь у меня много всего. Вот, например, заготовка для простейших часов. Всего три зубчатых колеса, на одно из которых крепится стрелка. Сюда накидывается цепочка с гирями. Именно так устроены часы, которые ты видел на башнях ратушей. Маятниковый механизм посложнее…

Его пальцы касались деталей с ловкостью, выдававшей многолетний опыт. Маркграф протянул заготовку Такко, и тот поспешно шагнул вперёд, чтобы рассмотреть ценную вещь над столом.

— Это из латуни?

— Верно.

Правильность очертаний завораживала. Плавные линии перетекали друг в друга, образуя совершенный узор. Такко осторожно потянул длинный зубец, и механизм в его руках пришёл в движение.

Это было так необычно и красиво, что он не удержался от восхищённого вздоха. Поднял глаза на Олларда и встретил его пристальный, словно бы впившийся взгляд.

— Я знал, что ты поймёшь, — проговорил маркграф. — На полках у стены стоят ящики с деталями и инструментами. Там чего только нет! — Он бросил на столсвёрнутые в трубку бумаги и дёрнул связывавшую их тесёмку. — Здесь разные чертежи. Можешь попробовать собрать что-нибудь.

Линии и буквы прыгали перед глазами. Такко осторожно перебирал листы плотной, дорогой бумаги: колёса, цепи и пружины аккуратно прорисованы цветными чернилами, стрелки обозначают направление, на полях какие-то пометки… Оллард положил перед ним пару увесистых томов: это были описания механических деталей с подробными рисунками, подписями, таблицами. Похожие таблицы были в отцовских книгах, только там перечислялись серебряные и золотые сплавы, а здесь — железные и медные. Пожалуй, он сможет разобраться.

— Неужели я заслужил столько доверия? — спросил Такко.

— Ну не Агнет же мне учить возиться с железками, — откликнулся Оллард. — Мне давно не хватало толкового помощника.

— Эти чертежи, наверное, стоят целое состояние… — растерянно проговорил Такко, перебирая рисунки; на некоторых из них были гербы и печати. — Не может быть, чтобы не нашлось более достойного!..

— Более достойного — это более высокого по рождению? — усмехнулся маркграф. — Ты же видел Фредрика. Все они одинаковы. Разгуливают по замку, как хозяева, ищут, что прибрать к рукам… В своём кругу у меня мало друзей. Впрочем, если у тебя не лежит сердце к механике, не могу настаивать.

Он поднял руку, чтобы забрать чертёж, который рассматривал Такко, и тот невольно потянул лист к себе. Маркграф негромко рассмеялся:

— Вот и хорошо. Работай. Для начала повтори эту заготовку, она совсем простая, — Оллард, почти не глядя, выбрал из ящиков нужные детали, а после набросил Такко на плечи толстый плащ — в подземелье было холодно.

* * *
Новое занятие увлекло Такко. Ему быстро удалось соединить колеса и цепи так, что механизм пришёл в движение. Оллард стоял слева за его плечом, пару раз что-то подправил, но больше от нетерпения, чем по необходимости.

— Детали и инструменты в твоём распоряжении, — сказал маркграф, обведя мастерскую широким жестом. — Можешь смело испортить пару десятков — здесь этого добра хватит на много лет. Для начала советую собирать по чертежам, затем сможешь и сам что-то придумать. Если запутаешься, в книгах есть ответы на все вопросы. Начни с простых чертежей. На них нет печатей, и они тебя ни к чему не обяжут.

Такко склонился над рисунками, пытаясь сопоставить их с деталями. А когда поднял голову, обнаружил, что остался в одиночестве.

Коротко ударили часы. Такко не сразу нашёл их в полутёмной мастерской и задержался взглядом, чтобы рассмотреть получше. На деревянном диске не было никаких обозначений, и, похоже, шли они неверно: уже перевалило за полдень, но единственная стрелка была совсем не в той части пустого циферблата, где следовало ожидать.

Такко вернулся к работе и вскоре забыл о времени. Разбирать чертежи было непривычно, но детали он соединял с той же ловкостью, с какой клеил перья на стрелы и плел тетивы. Очнулся он, только когда на рисунок упала тень: Оллард стоял сзади, будто и не уходил никуда.

— Как успехи? — поинтересовался маркграф, касаясь наполовину собранного механизма. — Неплохо, для первого раза совсем неплохо… У тебя, определённо, есть способности.

— Я не заметил, как вы вошли, — извинился Такко, поднимаясь. Бросил взгляд на часы и озадаченно нахмурился. Стрелка сдвинулась вправо, совершив почти полный оборот. По ощущению он провёл за работой не больше часа, но стрелка отмерила в десять раз больше.

Стало быть, время в подземелье шло по-другому. Как в гостях у лесных жителей — говорят, что люди, заглянувшие к скрытому народу одним глазком, возвращаются в мир людей спустя много лет, когда никто уже и не помнит, кто они и откуда.

Оллард перехватил его взгляд:

— Тебе нравятся мои часы?

— Сколько же времени прошло?.. — пробормотал Такко.

— А, ты об этом? — усмехнулся маркграф. — Смотри. — Он отошёл к часам, толкнул стрелку и та качнулась направо. — Механизм устроен так, что стрелка вращается в обратную сторону. Прошло всего полтора часа. Ты не слышал, как они били второй раз?

Такко покачал головой и подошёл к странным часам поближе. Он следил за стрелкой, пока она не передвинулась — действительно, она вращалась против солнца. В ту же сторону, куда была закручена лестница в главной башне.

— Мне нравится думать, что здесь, в мастерской, время течёт по-другому, — пояснил маркграф. — Я собрал эти часы много лет назад для забавы. Они никому не нравились, и пришлось перевесить их сюда. А тебе нравятся?

— Я не понимаю, — признался Такко. — Как определять по ним время?

— А разве время всегда необходимо определять точно? Тебе никогда не хотелось повернуть его вспять?

Такко покачал головой. В прошлом у него не было ничего, к чему хотелось бы вернуться.

— Счастливый возраст — шестнадцать лет! — усмехнулся маркграф. — В твои годы я тоже не сознавал, что время быстротечно и необратимо. Но здесь оно течёт так, как хочу я.

Такко покосился на маркграфа с недоумением.

— Время безжалостно, — проговорил Оллард, глядя на часы. — Оно забирает всё, всех, кто нам дорог. Всё, что мы можем сберечь — это облик… Не так и мало, верно?..

Он задумчиво тронул гири, смахнул невидимые пылинки и заговорил, рассеянно смотря будто бы сквозь предметы:

— Малвайн никогда не любила осень. Каждый год вскоре после праздника урожая ей начинали сниться дурные сны и преследовать разные мысли. Лекари говорили, такое бывает у чувствительных натур.[8] На зиму мы всегда перебирались в город или вовсе уезжали куда-нибудь, чтобы развлечь её. Она пила травы, прописанные лекарями, и, в общем, хорошо держалась, но я-то видел, что её будто точит изнутри. Заботы о замке, болезнь Агнет, россказни Катерины о якобы живущих здесь призраках — всё это отнимало её силы, а кроме того… её пугали мои механизмы.

Вопрос «Почему?» замер у Такко на губах, но маркграф ответил сам:

— Она считала, что человеку не дано проникнуть в тайны природы. Она мирилась с часами и музыкальными автоматами, считала даже, что они возвышают человека, но стоило попытаться собрать что-то новое, как начинались разговоры о благочестии и высшем замысле. Знал бы ты, чего мне стоило сохранять в тайне эту мастерскую! Если осенью мы задерживались с отъездом, Малвайн разве что не ходила за мной, чтобы я нигде не уединился с железками. Сколько я терпел от неё, год за годом… любил и терпел! В ту злосчастную осень на нас свалилось слишком много всего. Пострадали и дух Малвайн, и тело. А ведь я был бы рад ей всё показать и разделить с ней свою радость…

— А что здесь было? — спросил Такко. Механизмы, которые он сейчас видел в мастерской, выглядели пугающе только на первый взгляд. Здесь не было ни заводных зверей, ни часов с танцующими фигурами, о которых говорил Арн.

— Вскоре после женитьбы я всё отправил в столицу, а что попроще, раздарил местным, — махнул рукой Оллард и потянул к себе листы чертежей с печатями. — Эти стены хранят слишком много грустных воспоминаний. Если ты откажешься работать здесь, я не удивлюсь.

— Я останусь, — сказал Такко и решительно накрыл чертежи ладонью.

* * *
В оружейной было тепло от свечей и жаровен. Белый лук и стрелы лежали на столе, нетронутая мишень поблёскивала золотистой соломой с деревянного щита. Агнет, закутанная в плащ, сидела в кресле; Катерина безмолвным изваянием стояла у неё за спиной. Такко, прислонившись к столу, рассказывал старую детскую сказку о небесном лучнике.

— В древние времена на небе появлялось сразу семь солнц, и наступала страшная засуха. Земля накалялась докрасна, реки и озера пересыхали, а деревья и травы гибли…

Вопреки его надеждам, упражнения не увеличивали сил Агнет. Она натягивала лук с отчаянным упорством, и в прозрачных глазах по-прежнему сиял горный хрусталь, но пальцы едва удерживали тетиву. Сегодня она была особенно слаба, и Такко пришлось объявить перерыв почти сразу после начала занятия. Он не заметил, чтобы на лице Агнет отразилась обида, но Катерина насторожилась и поспешила завести какой-то пустой разговор, начало которого уже никто не мог вспомнить, но привёл он к тому, что Такко начал рассказывать старую легенду, которую любили у него на родине.

— В то время жил один отважный стрелок. Люди стали просить его сбить с неба лишние солнца…

Агнет слушала, чинно сложив руки на коленях. Вены просвечивали сквозь тонкую кожу, как ветки ранней весной просматриваются из-под тающего снега. Взгляд Такко неудержимо возвращался к этим бледным до синевы пальцам со странно утолщёнными кончиками и округлыми ногтями, а в голове билась нетерпеливая мысль: скорее бы урок закончился и он вернулся бы в мастерскую. С его первого посещения комнаты под кабинетом минуло больше недели, и чуть ли не всё это время он провёл за сборкой разных механизмов, то следуя чертежам, то давая волю воображению, благо Оллард не загружал его заданиями и позволил заниматься, чем хотелось.

— …Он взял лук и стрелы, дождался, пока все семь солнц выкатятся на небо, и натянул тетиву. Шесть солнц сбил, а в седьмой раз промахнулся. И все из-за ласточки, которая пролетала мимо. Стрела угодила ей в хвост, и говорят, что с тех пор он и стал раздвоенным.

Агнет улыбнулась, вслед за ней улыбнулась и нянька — не потому, что её рассмешила легенда, а от радости за воспитанницу.

— Седьмое солнце испугалось и скрылось за горами. Стрелок бросился следом, но не догнал ни его, ни юркую ласточку. С тех пор на небе только одно солнце, и каждый вечер оно садится за горами, а земля не страдает от засухи.

— Да уж верно, не страдает, — отозвалась Катерина. — Другого такого сырого лета не припомню.

Агнет рассмеялась — тихо, будто река плеснула, — и стала выпутываться из тёплого плаща.

— Вообще в дождливую погоду не стоит лишний раз стрелять, — заметил Такко. — Оперение стрел тяжелеет, и сделать меткий выстрел очень трудно.

— Можно упражняться без стрелы, — предложила Агнет.

— Тетива растягивается, — нашёлся Такко. — Сколько войн было проиграно из-за того, что вражескому войску пришлось переправляться через реку…

— Это тоже сказка? — прозрачные глаза смотрели с удивлением и интересом, тонкие руки снова легли на колени: Агнет приготовилась слушать.

Такко кивнул, лихорадочно вспоминая историю, которая заканчивалась бы не слишком печально. Оллард, верно, не похвалит его за пустые разговоры, но, похоже, научить наследницу стрелять было ему не по силам.

* * *
Агнет, чуть разрумянившаяся и повеселевшая, отправилась отдыхать, а Такко, ухватив на кухне пару холодных лепёшек и яблоко покрупнее, вернулся в мастерскую. Он попадал туда по-прежнему через кабинет маркграфа. По звонку — два коротких, один долгий — Оллард поднимался наверх и отпирал ему. Катерина пару раз сетовала на кухне, что маркграф заставляет её ждать под дверью, и Такко теперь смотрел на неё свысока. В подземелье он входил уверенно, вспоминая первый испуг со стыдом.

Оллард не ошибся, доверив ему тонкие детали и инструменты. Многие приспособления Такко видел впервые, но были и знакомые по отцовской ювелирной мастерской — линейки и циркули, формы для измерения сложных деталей, весы с набором миниатюрных грузов, пинцеты всех форм и размеров, увеличительные стёкла в изящных серебряных оправах, разные тиски и зажимы. Нельзя было сказать, что Такко многому научился у отца, но всё самое главное — схватиться за горячий тигель и зажать палец в тисках — успел, а потому обращался с маркграфскими инструментами с должной аккуратностью.

На полках стояли ящики с зубчатыми колёсами и пружинами, рассортированными по материалу и размеру, здесь же хранились цепи, проволока, гири разного веса, валы, уголки, полированные деревянные ручки и ещё много разных деталей, названия и назначение которых только предстояло вычитать в книгах. Книги же, которыми маркграф щедро снабжал своего нового помощника, оказались настоящим сокровищем. Чего здесь только не было! Нашлись сочинения о подъеме воды на поля и к домам (теперь Такко знал, что за приспособление качает воду из колодца), о перемещении тяжестей и разных строительных машинах, об устройстве часов и музыкальных автоматов. Книги были разные, привычные рукописные и новые, печатные, пахнувшие по-другому, с мелким убористым шрифтом. К концу дня глаза щипало, будто под веки забился песок, а в голове гудело от постоянного тиканья механизмов. Оллард заводил их каждый день, в том числе те простейшие модели, что успел собрать Такко, и они беспрестанно поскрипывали и щёлкали, будто разговаривали друг с другом, пока их создатели работали в молчании.

Такко и думать забыл о кладбище. Целыми днями он сидел над книгами, разбирал чертежи, соединял колёса и цепи и прилаживал гири и пружины. Оллард изредка подходил, поправлял, отвечал на вопросы, а иногда поручал вытереть пыль или давал иные мелкие поручения, но чаще вовсе не вмешивался. Поглощённый новым делом, Такко не сразу заметил, что большую часть времени проводит в мастерской один. За щелчками механизмов он ни разу не услышал, когда и куда маркграф уходил; возвращался он также неслышно и неожиданно.

— Что за сказку ты рассказывал Агнет? — Оллард подобрался, как всегда, неслышно. Такко вскочил, едва не опрокинув табурет. — Ей понравилось. Помни, я не жду, что моя дочь станет хорошо стрелять, но она не должна ни скучать, ни переутомляться.

— У нас эту сказку рассказывают детям, — пояснил Такко. — Кажется, там не было ничего дурного.

— Разумеется, не было, — усмехнулся Оллард, — иначе Катерина уже примчалась бы ко мне. Как успехи Агнет?

— Мастер Дитмар был прав, — сказал Такко, рассматривая незаконченный механизм. — Лук, который я сделал, не очень хорош. Вашей дочери трудно его натягивать.

Оллард понимающе кивнул и присел на край стола:

— Агнет нездорова. Никто не ждёт, что ты научишь её метко стрелять. Да ты и сам понимаешь, что ей не понадобится держать в руках настоящее оружие.

— Все начинают со слабых луков, — пожал плечами Такко, — но потом крепнут и начинают хорошо стрелять из луков посильнее. А здесь… Признаться, я третий раз ослабляю тетиву, чтобы ей было легче.

Оллард немного помолчал и заговорил, тщательно подбирая слова:

— Видишь ли, Агнет не просто нездорова. Она серьёзно больна. Хочешь знать, что с ней?

Такко кивнул и поморщился — перед уставшими глазами поплыла рябь, очертания мастерской на миг расплылись. Он отёр глаза, Оллард подал ему платок и покачал головой:

— Весьма любезно с твоей стороны беречь свечи, но в следующий раз не считай мои деньги. Жги столько, чтобы глаза не уставали. Так вот, болезнь Агнет такова, что даже незначительные действия отнимают у неё много сил. Когда её ровесники бегали и играли, она не могла ходить из-за слабости. Я тогда придумал особую коляску, от которой она избавилась всего пять лет назад.

— Ваши изобретения вылечили Агнет? — спросил Такко.

— Нет, — с горечью ответил Оллард. — Не вылечили. Болезнь Агнет такова, что её нельзя исцелить. Я бы отдал весь свой дар за то, чтобы вернуть ей здоровье, но это невозможно. Как сказали столичные лекари, у неё недостаточно телесного материала в сердце. Кровь неправильно смешивается, и оттого телу постоянно недостаёт сил.[9] Иногда этот материал нарастает с годами, и, когда Агнет в семь лет наконец пошла сама, мы ждали скорого выздоровления. Но не дождались. Кровь по-прежнему течёт неправильно, и Агнет постоянно не хватает воздуха.

Не хватает воздуха. Такко передёрнуло от воспоминаний: прыжок с высокой скалы и отчаянные попытки выбраться из пузырившейся глубины; нежданное нападение, чужая рука на горле, пока не нашарил на поясе нож; душащие дурные сны. Он вздрогнул и с наслаждением вдохнул холодный воздух подземелья. Хорошо было дышать, хорошо чувствовать себя живым.

— Будешь и дальше учить Агнет? — спросил Оллард, не сводя с него глаз.

— Почему нет? — пожал плечами Такко. — Раз она однажды почти выздоровела, может быть, ей снова станет лучше. Она же неплохо стреляла, когда приезжали гости.

— Всё может быть, — кивнул Оллард. — Но я бы на твоём месте не надеялся.

Такко опустил взгляд на чертёж, толком не видя линий и букв. Перед глазами стояли бледные щёки и посиневшие пальцы Агнет. Она медленно ходит и кутается в тёплый плащ. Ей не по силам тяжёлые двери, а на лестнице Катерина всегда настороже, чтобы воспитанница не споткнулась. Раньше её медлительность и слабость удивляли Такко, а временами и раздражали. Теперь неизлечимая болезнь словно оградила Агнет стеной, за которой не было места осуждению.

— Раз вашей дочери не нужны уроки, то мне не стоит злоупотреблять вашим гостеприимством, — услышал он свой голос будто со стороны.

— Мы не можем позволить себе ни надеяться, ни отчаиваться, — проговорил Оллард. — Агнет может поправиться, а может и не дожить до зимы. Какая насмешка! Женщина, так боявшаяся идти против природы, подарила мне дочь, которая не может жить без снадобий и постоянного ухода!

— Тогда уроки только расстроят Агнет, — сказал Такко. — Я благодарен за всё, что вы сделали для меня, но мне правда лучше уйти.

Оллард поморщился:

— Теперь я понимаю, отчего у тебя были проблемы с отцом. Ты не слушаешь, что тебе говорят. Я столько раз твердил, что ты можешь оставаться в замке до весны, невзирая на то, будет Агнет стрелять или нет, а ты по-прежнему считаешь, что твоё присутствие кого-то стеснит?

— Но от меня никакого толка. Я даже здесь вам не помогаю, занимаюсь, чем хочу.

— Кажется, стоит снова послать тебя к Берту чистить лошадей, чтобы ты и там был недоволен. Другие бы дорого дали, чтобы хотя бы увидеть книги, которые ты свободно читаешь и даже можешь делать выписки. Я не говорю об инструментах, которые здесь хранятся. Выбрось глупости из головы. И ты, верно, забыл, что помог мне разобраться с той старой историей с кладбищем? Я у тебя в долгу.

— Я почти ничего не сделал. И так и не узнал, что случилось с убитыми во время охоты!

— Да с чего ты взял, что они были убиты?

Такко смотрел на маркграфа в немом изумлении, и Оллард снисходительно пояснил:

— Тебе ведь случалось сталкиваться с местными мастерами. И ты знаешь, что пропавшие были учениками и подмастерьями. Ты и с Бертом работал, а у него пропали оба племянника. Сам сделаешь вывод?

Конечно, Такко помнил Дитмара-лучника и легко мог представить, как жилось его подмастерьям, да и память о подзатыльниках, полученные от конюшего Берта, была свежа. И как он сам не догадался? Трудно представить лучшее время для побега, чем тёмная осенняя ночь. Работы окончены, ярмарки позади, в кошелях редко у кого не скопилось хотя бы полгорсти монет, и если заранее сложить вещи и припасы в лесу, то улизнуть будет проще простого. Тем более в суматохе охоты. А он-то напридумывал себе загадок…

— Как видишь, всё просто, — сказал Оллард. — Оставь пустые мысли.

Он рассеянно взял в руки начатый механизм, положил обратно, передвинул груз, которым были прижаты чертежи и наконец снова взглянул на Такко:

— Мне показалось, я сделал для тебя достаточно, чтобы ты оставался в замке не ради одной Агнет. Ты правда, — он одним неуловимым движением переместился ближе, будто метнулся мрак из углов, — правда хочешь уйти?

— Как пожелает господин маркграф, — пробормотал Такко.

— Господин маркграф желает, чтобы ты остался, — заявил Оллард. — Я не для того доверил тебе свою дочь и чертежи, чтобы так просто отпустить обратно на тракт. Считай себя здесь своим. У тебя есть все основания для этого, не так ли?

Такко ничего не оставалось, кроме как кивнуть. Действительно, ему вверили тайны, которые не знали ни Малвайн, ни Агнет, ни тем более Катерина и слуги. Такое доверие следовало оправдать. А раз Агнет может не дожить до зимы… Такко прогнал мысли о ней усилием воли. И раньше было понятно, что наследнице отмерена недолгая жизнь, но от границы, проведённой так близко и безжалостно, становилось не по себе.

13. Король и Башня

После стылого подземелья в кабинете маркграфа было почти жарко. Сегодня Оллард не торопился в мастерскую, а занимался бумагами, восседая за большим дубовым столом. Такко он тоже вручил исписанные цифрами клочки — записки о расходах с несостоявшейся помолвки:

— У Катерины много дел, так что займись-ка ты. Перепиши всё это безобразие на отдельный лист, как здесь, — он достал из ящика большую расходную книгу. — Надеюсь, считаешь ты так же хорошо, как рассказываешь сказки.

— Вы доверите мне заполнять замковые книги?

— Вести записи по хозяйству — женское дело, — терпеливо объяснил маркграф. — Составь сводную на отдельном листе, а Катерина или Агнет потом перепишут.

Такко справился быстро. Правда, полученный результат пришлось дважды пересчитать — очень уж большая сумма вышла. Он нетерпеливо поглядывал на Олларда, не решаясь его отвлечь, но тот с головой ушёл в свои дела и будто бы забыл о существовании мастерской. Сидеть без дела было скучно. Такко глядел в окно, рассматривал потолок, резные панели на стенах и, наконец, начал листать лежавшую перед ним книгу — увесистый фолиант толщиной в ладонь и длиной и шириной в локоть. Настоящая замковая летопись. Расчерченные на столбцы страницы были заполнены изящным почерком, в котором легко было угадать руку Малвайн.

На плотной бумаге было подробно описано, кто из гостей приезжал, где спал, чем его угощали и прочие сведения, важные хозяйке дома. Косясь на Олларда, Такко переворачивал разом по пять-десять страниц, и перед ним разворачивалась история гостеприимного и щедрого замка, где летом бывали с визитами почти каждую неделю.

Благотворительные обеды для местных бедняков, визит эсхенского бургомистра с женой, свадьба некой Греты из деревни… Похоже, Малвайн не только сделала замок местным оплотом светской жизни, но и принимала живейшее участие в судьбах местных. Подарки в честь дня рождения Агнет — тогда ей было пять лет, значит, сейчас шёл тринадцатый год. Снова приёмы, обеды, праздники посева и урожая, Агнет четыре года, поминальный ужин после похорон старшей маркграфини, званые обеды, Агнет три года, праздник летнего солнцестояния, похороны старшего маркграфа… Добрался он и до записи о карете, подаренной эсхенским лекарям, — следовало сразу догадаться, что одним лечебным ремеслом на такую роскошь не заработать. Доброта Малвайн простиралась на всех.

Нашлась и запись о злосчастном дне охоты на копателей. Она подтверждала рассказ Улля: в день осеннего равноденствия, без малого шесть лет назад, было приготовлено окороков бычьих пятнадцать штук, отварено гороха три большие меры и выставлен бочонок двухлетнего вина для участников охоты. Затем в замке неделю гостили дознаватели из столицы, после чего устроили поминальный ужин в честь пропавших, где подавали жареную оленину, пироги с мочёными ягодами и снова вино.

Он нетерпеливо перелистнул страницу. Званый обед для бургомистра и судьи с супругами — похоже, тогда Олларды считали важным поддерживать связи с городской знатью. Богатое угощение, посланное деревенскому старосте, — интересно, что помешало принять его в замке? Был ли староста занят осенними работами или сам отказался бывать у маркграфа после охоты?..

Записи подтверждали услышанное от Улля и маркграфа. Тайны замка были разгаданы. Надо было сразу поговорить с Оллардом! Всё было просто: подмастерья сбежали, а могилы разорял егерь, бывший в замке за лекаря. Такко ещё полистал книгу, надеясь найти подробности об этом человеке, но, верно, сведения о слугах были где-то в другом месте. Интересно, действительно ли охотника занимали старые кости? Может, в могилах всё-таки прятали что-то ценное? Впрочем, раз Такко остаётся в замке до весны, наверняка и на этот вопрос рано или поздно появится ответ. Что не расскажет Оллард — найдётся в записях, а может, кто-то из слуг случайно обмолвится или удастся поговорить с кем-то вроде Улля. А может, и самого Улля удастся увидеть, пусть даже снова придётся идти с ним на озеро или ещё куда подальше… Свести дружбу в замке было совсем не с кем, и Такко сам не ожидал, что будет скучать по разговорчивому мальчишке.

Больше в книге не было ничего интересного. Дальше шли редкие записи, сделанные Катериной. Её незатейливый, но разборчивый почерк выдавал человека малообразованного, но аккуратного и добросовестного. Они чередовались с записями Агнет — та явно пыталась повторять изящную манеру матери, но линиям не хватало уверенности и силы, они были слабыми и дрожащими, как паутинки. Зато быстрый, летящий почерк Олларда захватывал строки от края до края; буквы лезли друг на друга, будто им было тесно и они пытались подчинить себе бездушную бумагу.

Выходило, что Малвайн лишилась рассудка чуть ли не в одночасье, спустя месяц-другой после охоты, как и говорил Оллард. Записи, сделанные её рукой, обрывались на этих днях. Вот же не повезло! Слишком много всего свалилось на хозяйку замка — болезнь дочери, разграбление кладбища, проклятая охота… А ведь каких-то несколько лет замок был совсем другим, как в те дни, когда приезжал свататься Фредрик — в столовой допоздна не смолкали голоса и музыка, во дворе было полно разговорчивых слуг, а в конюшне были заняты все стойла. Впрочем, судя по словам Олларда, совсем счастливой жизнь их семьи никогда не была, и благополучие было кажущимся.

Такко живо представил себе, как за окнами льют осенние дожди, замок окутывают туманы, а по каменным коридорам бродит полубезумная женщина, пытаясь уличить мужа в сборке тайных механизмов. Светлые волосы рассыпаны по плечам, льдистые глаза обшаривают стены… Привидится такая во сне — вроде и ничего особо страшного, а заснуть долго не сможешь. Он и без того плохо спал с того дня, как начал работать в мастерской. В тревожных и путаных снах детали не хотели соединяться, механизмы разваливались, а линии чертежей сплетались в бессмыслицу. Нет, вызывать в воображении образ Малвайн можно было только в такой ясный и тёплый день, как сегодня.

Окна кабинета, как и всех жилых комнат замка, выходили на юг. Время близилось к полудню, и солнце ощутимо припекало сквозь узкое окно. Небольшой стол, за которым расположился Такко, был весь залит солнечными лучами. Тонкое полотно рубахи противно облепило спину; Такко сдвинулся назад, ножки тяжёлого кресла стукнули по полу, и Оллард поднял голову:

— Танкварт, ты закончил?

— Да. Могу ещё чем-то помочь?

— Дай-ка посмотреть, — Оллард пробежал глазами исписанный лист и одобрительно кивнул. — Образованного человека видно сразу. Молодец.

— Всё правильно? Как-то много получилось.

— Привыкай, — рассмеялся Оллард. — Весной гости обошлись бы нам куда дороже. А лучшее время для праздников — осень, когда и свои кладовые полны, и на ярмарках всё дёшево. Впрочем, это ты без меня знаешь. Дороже всего стоили музыканты. Эти струнодралы летом совсем теряют голову и заламывают цены, как в столице.

— Всё-таки жаль, что столько денег пропало зря, — не удержался Такко.

— Зря? А разве мы все плохо провели время? Агнет забыла о своей болезни. Катерина занялась делом и перестала толковать о призраках. Ты обставил из лука этих зазнаек, что нынче таскаются за Фредриком. Я видел вашу стрельбу краем глаза. Это была чистая победа!

— А вы?.. — быстро спросил Такко, стараясь, чтобы поднявшаяся внутри радость не прозвучала в голосе.

— Я видел лица Фредрика и его дядюшки, когда они услышали отказ, и, поверь, оно того стоило. Ничего, им только на пользу потрястись пару недель в карете. В другой раз подумают, к кому свататься.

— Так вы с самого начала собирались отказать?..

Оллард взглянул на Такко, будто тот сказал глупость, и даже прикрыл глаза:

— Ты же знаешь о болезни Агнет. Ты правда думаешь, что я буду сговариваться о замужестве дочери, которая может не дожить до зимы? Буду утомлять её этими дурацкими приготовлениями сначала к помолвке, а потом и к свадьбе? Буду таскать её к будущей родне с визитами, будь они прокляты?!

Ветер из окна шевельнул бумаги, и Оллард с силой придавил их тяжёлой статуэткой.

— Да и знаю я всех её женихов. Никому нет дела до моей дочери! Каждый зарится на моё наследство. Каждый считает, что облагодетельствует меня своим сватовством! Но они забывают, что хозяин этого наследства — я, а вовсе не Агнет. А я намерен жить долго — хотя бы ради того, чтобы не доставить этим стервятникам радость раньше времени. — Он рассеянно переложил бумаги и снова взялся за перо. — Если Агнет переживёт зиму, весной можно будет подумать о свадьбе. Надежда умирает последней, правда?

— Конечно, — пробормотал Такко.

Слова Олларда ещё предстояло переварить. Это ж надо было позвать гостей, потратить столько денег, нанять столько людей, чтобы эффектно отказать! И никто не заподозрил неладное — ни сам Фредрик, ни братья-оруженосцы… Да что там — даже Катерина, и та сияла, как новая монета, и уже творила обряды на семейное счастье.

Зато призрачная возможность выздоровления Агнет странным образом грела сердце вместе с гордостью от того, что маркграф видел и оценил его стрельбу:

— Я очень надеюсь, что Агнет поправится.

— Нам остаётся только ждать, — пожал плечами Оллард. — А сейчас у меня много дел. Знаешь, когда-нибудь я покажу тебе свои расходные книги — поверь, прибыль от мастерских превышает годовой доход деревни вроде той, где ты вырос.

— Я рос вовсе не в деревне, — возразил Такко, но Оллард уже придвинул к себе бумаги, оставленные им на время разговора.

— Ты свободен. С остальными делами я справлюсь сам. Спустишься в мастерскую или почитаешь здесь, в тепле? Можешь выбрать любую книгу там, на полках.

— Любую? — Такко давно приглядывался к сочинениям по военному искусству, но не решался спросить, раз Оллард давал ему только труды по механике. — Да, я останусь почитать.

Маркграф махнул рукой в сторону книжных полок и снова углубился в бумаги. Такко остановился перед золочёными корешками, не в силах выбрать что-то одно. И надо же было Олларду обозвать его родное селение деревней! Вполне себе город даже по имперским меркам. Может, поменьше Эсхена, зато уж точно почище. Он наугад стянул с полки увесистый том. Подумав, прикрыл сверху тонкой книжкой о приспособлениях для орошения полей — пусть маркграф думает, что он прилежно читает о механизмах — и устроился на прежнем месте у окна. Перевернул первые страницы — и комната вокруг него перестала существовать.

На желтоватой бумаге, исписанной искусной рукой, строились войска, ползли осадные машины, летели камни, свистели лучные стрелы и арбалетные болты. В Империи уже лет двести царил мир, и Такко никогда не видел осадных машин, а арбалеты — мельком, они были только у имперских солдат и городских стражников. Здесь это мощное оружие, бившее сильнее и дальше лука, можно было рассмотреть в деталях. Подержать бы такой в руках, хоть раз! Все говорили, что арбалет взяли на вооружение имперских войск потому, что стрелять из него может любой, большого ума не надо. Такко бы быстро выучился и стрелял бы лучше бывалых воинов — ведь никакими упражнениями не добьёшься того мастерства, что приобретается в раннем детстве, когда успеваешь взяться за лук раньше, чем научишься ходить.

Такко прикрыл глаза, чтобы яснее представить себе, как спускает тетиву, и вдруг ощутил острую тоску по свисту стрел, опасности и азарту погони. Нынче, в конце лета, на дорогах полно торговцев и путников, а леса кишат любителями чужого добра. В эти месяцы они с Вереном прекращали болтать в пути и вглядывались в желтеющую листву до боли в глазах. Хорошо было шагать бок о бок, вслушиваясь в каждый шорох, и чувствовать, как мягко давит на плечи полный колчан, как спинка лука в кожаном налуче касается твоей собственной спины, затянутой в лёгкий кожаный доспех! В лесу сейчас пахнет грибами и влажными листьями, а по вечерам в котелке томится густая и сытная похлёбка и сладкий ягодный взвар… Все дурные воспоминания — неуютные придорожные ночёвки, разбитые лесные тропы, нечестные купцы — отступили перед предвкушением новых дорог и городов и перед острым, переполняющим до краёв ощущением своей нужности. Попробовал бы кто на тракте уравнять Такко с сельскими парнями, умеющими разве что вилами орудовать! Тот бы живо сунул в руки обидчику лук и заставил бы доказать своё мастерство делом — если бы Верен не разобрался быстрее и проще.

— О чём ты задумался?

Голос Олларда выдернул Такко из мечтаний, как карпа из лесного пруда. Он даже не сразу разобрал, о чём его спрашивают.

— Что ты там читаешь?

Такко показал книжку по орошению полей, и маркграф удивлённо поднял брови:

— Не думал, что устройства для подъёма воды могут тебя так впечатлить. О чём ты думал? Только не ври, что ни о чём особенном. Я наблюдаю за тобой с четверть часа, и ты ни разу не перевернул страницу.

— Почему мы не делаем в мастерской ничего полезного? — спросил Такко. — Я зря трачу детали — всё, что я собираю, там и остаётся.

— Ты учишься, — устало объяснил Оллард. — Освоишь что попроще — перейдёшь к более сложному.

— Вы даже не даёте мне никаких поручений. Я делаю, что хочу, и не понимаю, нужно это кому-то или нет.

— Здесь не ювелирная мастерская, а я не ремесленник, работающий ради денег. Чем ты опять недоволен? Я могу учить тебя так, как делал бы Дитмар-лучник. Будешь полгода тереть полы и чистить инструменты, прежде чем тебя подпустят к чертежам. Но мне показалось, что чёрная работа тебе не понравилась.

Такко хотел сказать, что вообще не просился в ученики, но это прозвучало бы невежливо. Вместо этого он проговорил:

— Раньше на тракте всё было просто: довёз товар — получил деньги. Сразу понятно, хорошо ты сражался или плохо, хорошо следил или зевал по сторонам.

— А здесь тебе что непонятно? Механизм работает — значит, собран правильно. Сдаётся мне, ты просто не привык ценить то, что для тебя делают. Забыл, как бродил по Эсхену с пустым кошелём?..

Маркграф был прав — если бы не его заступничество, Такко бы сейчас ломал камни на имперских рудниках. Очень может быть, что в Медных горах, близ маркграфских мастерских. Лучше уж работать на Олларда в замке! А тот меж тем продолжал:

— Право же, отец дал тебе прекрасное образование, а ты отблагодарил его побегом. Твоя подружка из пекарни тоже сделала немало, чтобы у тебя были жильё и заказы, и что получила взамен? Сюда городские слухи доходят медленно, но живя в Эсхене, я знал все сплетни, не прилагая к этому ни малейшего усилия.

— При чём здесь Кайса? Она меня давно забыла. Наверняка уже нашла себе другого.

— Правда? В Эсхене не любят чужаков. От её доброго имени и так мало что оставалось, а теперь с ней и вовсе никто не пойдёт, а о хорошем замужестве можно забыть навсегда. Если она вдруг потеряет работу в пекарне, придётся вернуться в деревню, а там её едва ли похвалят за неразборчивость. Впрочем, избавь меня от пересказа городских сплетен! Просто думай, прежде чем жаловаться на жизнь.

Воспоминания о Кайсе Такко прогнал со всей решительностью: та знала, что между ними всё ненадолго, он-то в чём виноват? Чувство вины утихло, хоть и не до конца. Оллард вернулся было к работе, но вскоре отложил перо и плотно закрыл чернильницу:

— Тебя утомили книги, меня — бумаги. Хватит на сегодня! Скажи, ты играешь в шахматы?

В горах, где вырос Такко, в эту древнюю игру играли, кажется, все. Мало в каком дворе не раскладывали клетчатые доски по вечерам, а старики просиживали за ними и вовсе с рассвета до темноты. Он с радостью ухватился за возможность отвлечься.

Маркграф быстро расставил на особом столике фигуры, выточенные из ценного привозного янтаря. При Короле и Королеве стояли Лучники, следом Конники, а по краям доски разместились Башни. Солнце рассыпало огненные искры внутри тёмного янтаря, а белый облекало мягкой желтизной.

— Ты предпочитаешь играть за светлых или тёмных? — поинтересовался Оллард.

Такко молча обошел столик и встал за тёмными фигурами, уступив маркграфу право первого хода. В несколько ходов привычно вывел вперёд Конника и Лучника; мягкая бархатная подложка скрадывала звуки, и фигуры неслышно скользили по каменной столешнице, расчерченной клетками. Игроки разменяли несколько фигур, и Такко уверенно вёл своего Лучника по светлой диагонали. Он метил взять белого Конника и продвинуться дальше, когда Оллард с непроницаемым лицом подставил ему свою Королеву.

Выточенная из молочно-белого янтаря с желтоватыми прожилками, стройная, с гордо поднятой головой и печальным лицом, она была самой светлой фигурой на доске. Такко живо представил, как бережно резец камнереза касался бездушного камня, высвобождая нездешнюю красоту. Он загляделся на искусную работу и вздрогнул от внезапной догадки: Королева неуловимо напоминала Агнет. Или Малвайн? Наверняка шахматы были сделаны на заказ или преподнесены в подарок из-за сходства фигуры с владелицей замка — впрочем, для Такко она олицетворяла именно Агнет. Он медлил, не желая упускать хороший ход и в то же время не решаясь посягнуть на удивительную красоту Белой Королевы.

— Это ловушка? — поднял он глаза на маркграфа.

— Кто же тебе скажет? — рассмеялся Оллард. — Давай. Твой ход.

Такко отогнал ненужные мысли. Это всего лишь игра, а Королева — только фигура. Его Лучник двинулся вперёд и забрал её; а спустя ещё несколько ходов Оллард торжествующе откинулся в кресле:

— Шах и мат, Танкварт.

— Не надо было брать Королеву, — понимающе кивнул Такко.

— Переиграем? — ведомые ловкими пальцами фигуры вернулись на доску, и на сей раз Лучник из огненно-рыжего янтаря отступил от Белой Королевы. Теперь Такко взвешивал каждое перемещение. Он уже стягивал сеть заведомо выигрышных ходов вокруг Белого Короля, но Оллард внезапно увёл Короля к краю поля, и его место заняла Башня. Хитро выстроенная защита Такко была пробита в три хода, и его Король не успел спастись.

— Неужели там, где ты учился играть, Короля не меняют местами с Башней? — удивился маркграф, не скрывая удовлетворения от новой победы.

— Меняют. Но я редко пользовался этой уловкой.

— Мой излюбленный приём, — заметил Оллард, возвращая фигуры в мягкий бархат шкатулки. — Ты проиграл бы в любом случае. Не расстраивайся. Я ловил в эту нехитрую ловушку куда более опытных игроков.

— С Фредриком вы тоже играли? — догадался Такко.

— Конечно. Он-то взял Королеву, не колеблясь. Ты хотя бы сомневался.

Оллард отставил шахматную шкатулку и указал Такко на календарь: вытканный на гобелене ряд картин, под которыми шли ряды цифр и букв:

— Я знаю, как прогнать твои сомнения. Сегодня ровно месяц, как ты прибыл в замок. Здесь то, о чём мы договаривались. — Он бросил на стол туго набитый кожаный кошель с тиснёным гербом и, отвечая на недоуменный взгляд Такко, пояснил: — Три марки серебром. Бери, не медли.

— Я не заслужил их, — сказал Такко, не прикасаясь к кошелю. — Я ничего не делал. Я не…

— Здесь я решаю, как оценивать твой труд, — прервал Оллард и, привстав, толкнул кошель ему в руки. — Прекрати наконец пререкаться. Открыть тебе мастерскую?

— Лучше оружейную, — Такко вспомнил арбалеты, о которых читал. Может, в замке найдётся хоть один?

Оллард бросил ему ключ:

— Увидимся за ужином. И помни: до сих пор у меня не было причин сомневаться, что ты оправдаешь моё доверие.

* * *
Давно стемнело, в замке погасили огни и выпустили собак, а Такко всё сидел на постели, уставившись в непроглядный мрак за окном, и пытался понять причины, по которым маркграф принял такое деятельное участие в его судьбе, почти ничего не требуя взамен. Он рылся в памяти, припоминая, не мог ли Оллард быть знаком с его семьей, но отец не имел никаких дел в этой части Империи. Вспоминал, не показал ли он себя как-то особо, сопровождая обозы, не попадались ли ему грузы из Медных гор и маркграфских мастерских, но и эти нити никуда не вели. Так и не придумав ничего, он забылся дурным, неглубоким сном.

…В узкие окна главной башни вползали туман и предрассветный холод. Такко стоял на верхней ступени лестницы главной башни и непостижимым образом видел её всю, до самого низа. Рядом стоял Оллард. Где-то за стеной возилась Катерина; Такко не видел её, но знал, что она зачем-то разбирает старые и пыльные тряпки, и чувствовал их затхлый запах. Где-то вдали играла еле слышная музыка.

Он повернулся к Олларду, и его обдало холодом. Маркграф медленно уходил в камень. Король становился частью Башни. Морщинки у глаз разбегались трещинками по камням; чернота камзола обращалась копотью; кипенно-белые края белья размывались в потёки раствора и пятна лишайников.

Туман на лестнице свивался нитями и спиралями, и на ступенях вставали призрачные фигуры. Седые воины, вооружённые щитами и копьями, стояли, готовые к битве, — бессмертное воинство, готовое стать на защиту замка; но при малейшем движении их очертания расплывались, и было видно, что это лишь причуды тумана.

Музыка стала громче. Где-то внизу что-то лязгнуло, будто разверзлись невидимые врата, и оттуда хлынули крысы. Они затапливали лестницу сплошной серой волной, они шли сквозь призраков, не причиняя им вреда, — шли к Такко, чувствуя живую человеческую кровь, а он стоял, примёрзнув к полу, не в силах шевельнуться. «Снизу, они идут снизу! — отчаянно закричала Катерина сквозь стену. — Останови музыку!» Такко огляделся в поисках музыканта-крысолова, но звуки доносились от стен; пели камни, пела сама башня, и крысы шли на её зов. Жирные, откормленные, с блестящими глазами, они уже карабкались по штанам и рубахе, не встречая сопротивления. Острые коготки царапали кожу, жадно двигались влажные розовые ноздри над плоскими резцами; невозможно было ни стряхнуть их, ни крикнуть, ни шевельнуться, только вздрогнуть от омерзения и ужаса, услышав жуткий хруст собственных костей.

Он проснулся с колотящимся сердцем и тяжёлой головой. Было нестерпимо душно, простынь промокла насквозь, тело было липким от пота. Не надевая рубахи, Такко высунулся из узкого окна за глотком свежего воздуха, и его обдало духотой. С запада ползли тёмные тучи, сверкали молнии, и слышался отдалённый треск.

На замок надвигалась гроза.

14. Семейный ужин

С самого утра всё валилось у Такко из рук: пружины распрямлялись под пальцами, а зубцы колёс неприятно царапали — точь-в-точь как крысиные зубы из ночного кошмара. Оллард с четверть часа наблюдал за ним, затем забрал детали и бросил короткое:

— Идём.

Они поднялись в кабинет и вышли в коридор. Перед дверью в покои МалвайнОллард остановился и приложил палец к губам.

— Пора показать тебе кое-что, чтобы было не так скучно работать.

Гостиная встретила их уже знакомым уютным полумраком. Шторы были задёрнуты от жары, и здесь было сумрачно и прохладно. Малвайн сидела в глубине комнаты на диване и что-то писала. Такко невольно залюбовался её правильными чертами и короной светлых волос, венчавшей склонённую над бумагой голову. Она не ответила на его поклон; Оллард печально покачал головой и поманил Такко к небольшой стенной нише.

Там на высоком столике стоял искусно сделанный лебедь высотой в локоть. Металлический каркас скрывался под толстым слоем мягких перьев, в глазах светился янтарь сложной огранки, лапы и клюв были отлиты из меди.

— Это был мой свадебный подарок Малвайн, — тихо сказал маркграф. — Я собирал его не один месяц. А бедняга Вейнир измучился клеить перья — годились только самые мелкие.

Он осторожно повернул ключ, спрятанный среди белого пуха, и птица ожила. Поднялась на перепончатых лапах и взмахнула крыльями. Изогнула гибкую шею, склонила набок голову, блеснув янтарным глазом, раскрыла клюв… От неторопливой плавности движений захватывало дух.

— Одна из моих лучших работ, — проговорил Оллард. — Были и другие… Малвайн боялась, говорила, что они кажутся ей живыми. В конце концов я всё собрал и отправил в столицу, но с этим лебедем расстаться не смог. Смешно сказать: прятал в мастерской, как любимую игрушку!.. Теперь он стоит здесь… Но если бы Малвайн попросила его убрать, я бы сделал это, не задумываясь.

Птица в последний раз сложила крылья и замерла, склонив голову. Оллард бережно погладил мягкие перья и кивнул на дверь.

— Невероятно, — выговорил Такко, когда они вернулись в кабинет. — Как… как это сделано?!

— Те же колёса, валы и спицы, с которыми ты работаешь каждый день. Ничего особенного. Если хочешь, потом покажу чертежи.

— Я никогда не видел ничего подобного… Даже представить не мог…

— Как видишь, игрушки могут выглядеть живее некоторых людей, — усмехнулся Оллард с горечью. — И хлопот с ними неизмеримо меньше… Знаешь, в юности я был готов отдать многое, чтобы вообще не покидать мастерскую. Все эти визиты вежливости, семейные ужины, прогулки, беседы… О чём мне было говорить с роднёй? Считать урожаи и прибыли, обсуждать городские сплетни? Впрочем, ты знаешь. Ты ведь тоже пользовался любой возможностью, чтобы сбежать из дома с луком, ведь так?

Такко кивнул, и Оллард взглянул на него с пониманием.

— В твои годы я тоже считал отца тираном, а мать — скучнейшей женщиной на свете. Но, взрослея, понимаешь, что не так и важно, кто и как тебя воспитывал. Это не родители были тиранами. Дело в нас самих. В нашем отчаянном любопытстве, которое заставляет тянуться к большему, невзирая на запреты. И которое, в конечном счёте, привело нас к вершинам мастерства.

Он перевёл дыхание и усмехнулся:

— Впрочем, у нас обоих впереди ещё долгий путь.

— Тот лебедь… — проговорил Такко. — Если бы я увидел его в саду, я бы и не догадался, что он не живой.

— Малвайн тоже не догадалась, — тепло улыбнулся маркграф. — Как она смеялась! И не расставалась с новой игрушкой, пока Катерина не наплела ей своих благочестивых бредней… Знаешь, Малвайн была одной из самых серьёзных девушек, которых я знал. Её род разорился, она осталась без имени и средств к существованию и единственная не зарилась на моё состояние. Она знала, что ей не быть женой наследника Оллардов. И, разумеется, когда мой возраст больше не позволял избегать женитьбы, я посватался именно к ней. Впрочем, думаю, разговоры о свадьбах — последнее, что тебе интересно. Или я ошибаюсь?

Такко замотал головой, и Оллард от души рассмеялся.

— Это хорошо. В ближайшем будущем тебе предстоят дела поважнее. Что, ты всё ещё сомневаешься, приносит ли пользу наша работа в мастерской?

— Я никогда не смогу собрать такое… — прошептал Такко.

Оллард улыбнулся и положил руку ему на плечо.

— Если будешь усердно работать, ты явишь миру нечто куда более удивительное. Мы сделаем это вместе.

— Но почему я?.. Почему не более опытный мастер? В Медных горах наверняка есть достойные помощники!

— Потому что мне не нужен опытный мастер, — раздельно проговорил Оллард. — У тех, кто трудится в Медных горах, слишком много опыта и мало отваги. Я не могу настолько им доверять. Не переживай, никто не заставит тебя сразу собирать сложные механизмы.

Такко рассеянно кивнул и решил, что завтра попросит маркграфа ещё раз показать чудесную птицу, а может, и перенести её в кабинет. Зачем Малвайн такая диковинка, раз она всё равно не замечает ничего вокруг? Немыслимое, невозможное мастерство — в каждой детали, вплоть до безупречно выложенных перьев…

— А кто такой Вейнир? — спросил он.

— Вейнир? А, он был нашим егерем. Ох и задал я ему задачу с этими перьями!..

Разорённые могилы всплыли в памяти мгновенно — увитые терновыми ветками и красными лентами. Оллард чуть заметно усмехнулся.

— Как бы ни закончилась его служба, а он успел много сделать для меня и нашей семьи, — сказал он. — А теперь — работать! Дел сегодня много.

* * *
К вечеру разразилась гроза. Сквозь щели в плотно закрытых ставнях были видны вспышки молний. Ветер швырял в окна горсти воды, и в тишине столовой был слышен мерный стук капель, стекавших с подоконника на каменный пол.

Такко, как обычно, первым расправился с ужином, и теперь украдкой разглядывал хозяйку. Чудесный лебедь всё ещё стоял перед глазами, и было трудно не сравнить с ним саму Малвайн. Та же горделивая осанка и плавные движения рук, выглядывавших из белых кружев, та же чистая безыскусная красота. Такко смотрел, как она мерно поднимает и опускает ложку, не поднимая глаз от тарелки, видел, как повторяет те же движения Агнет — каждый вечер одинаково, в такт тиканью часов, прятавшихся в темноте — и против воли перед глазами вставали колёса и тросы, тянувшиеся под шёлковыми рукавами.

Кто поручится, что перед ним не куклы? Собранные искуснейшей рукой, раскрашенные и одетые в богатые платья?..

Малвайн словно почувствовала его взгляд. Она медленно подняла голову и встретилась с ним своими нездешними глазами. Такко поспешно опустил голову, но было поздно: он заметил краем глаза, как замерла Агнет, услышал, как вполголоса выругался Оллард, а в следующий миг Малвайн выронила ложку, выгнулась, затряслась и захрипела — страшно, сипло.

Оллард мигом оказался рядом с женой, развернул её к себе и бросил Такко:

— Уведи Агнет.

Малвайн хрипела и билась в руках Олларда; единственная свеча пятнами выхватывала растрепавшиеся локоны светлых волос, высвечивала танец складок на шёлковом платье. Агнет застыла, не сводя с матери широко распахнутых глаз. «Точно кукла», — мелькнуло в голове у Такко, прежде чем он самым непочтительным образом вытащил наследницу из-за стола — и выдохнул от облегчения, ощутив под скользким шёлком живую плоть, нездоровую прохладу кожи и мелкую дрожь от слабости и испуга. Агнет доверчиво оперлась на его руку и шагнула наконец к выходу.

В холле Такко усадил девочку на скамью, безуспешно поискал глазами Катерину и от души обругал няньку про себя. Нужно было позвать на помощь, но Агнет всё смотрела на двери своими нездешними глазами; бледные руки были крепко сжаты, она мелко вздрагивала, и было немыслимо оставить её одну.

— Ты знаешь, где Катерина? — спросил он. — Где она может быть?

Агнет молча покачала головой. Такко уже был готов оставить её и идти искать няньку по коридорам, как та появилась и сразу кинулась к воспитаннице.

— Госпоже Малвайн плохо, — поспешил объяснить Такко. Катерина тихо всплеснула руками, шагнула было к столовой, остановилась, взглянула на Агнет… Та сидела, намертво вцепившись в пояс, часто и неглубоко дыша.

— Испугалась, свет мой? — почти прошептала Катерина. Обняла воспитанницу и повлекла её к восточному крылу, что-то успокаивающе приговаривая по пути. Такко уже взялся за ручку двери столовой, как она распахнулась, и вышел Оллард — всклокоченный и встревоженный.

— Где Агнет?

— Как госпожа Малвайн? — одновременно спросил Такко.

— Всё в порядке, — поморщился Оллард. — У неё иногда случаются обострения нервной болезни. Опасности никакой, но выглядит неприятно. Агнет очень испугалась?

— Вроде нет. Катерина увела её. Это я виноват…

Оллард устало прислонился к дверному косяку.

— Сходи и узнай, как Агнет. С Малвайн я справлюсь.

Ещё не дойдя до покоев Агнет, можно было ощутить запах трав, и Такко сразу приободрился: при серьёзных приступах жгли камфору. Но лицо Катерины, едва приоткрывшей дверь, было хмурым и сердитым:

— Третий раз звоню! А, пропади ты! Думала, это Ларс кипяток принёс. Сбегай на кухню, что они там, заснули или оглохли? Да побыстрее, пока лекаря звать не пришлось!

На кухне и правда не слышали звонка — не то за грохотом грозы, не то убирали в это время в столовой — но мигом раздули огонь и вскипятили маленький котелок. Такко влетел в покои Агнет, чудом не обварившись по пути. Та полусидела-полулежала в кресле у камина и рыдала взахлёб, вцепившись в подлокотники кресла.

— Тише, свет мой, сердце моё, — спокойно приговаривала Катерина, одной рукой гладя девочку по голове, а другой заливая кипятком пахучие травы в кружке и миске. — Полно плакать, госпожа никогда так не плакала, всё обойдётся…

Агнет качала головой и сквозь слёзы твердила о чём-то няньке, но слова терялись за всхлипываниями. Катерина также негромко возражала, гладя воспитанницу по светлым волосам, затем ловко процедила настой в расписную чашку:

— Выпей, свет мой, полегче станет…

Агнет мотнула головой и вдруг зашлась мучительным кашлем. Стиснула посиневшими пальцами платье на груди, рванулась встать, отчаянно ловя ртом воздух… Катерина одним привычным движением толкнула её назад и обернулась к Такко, замершему у двери:

— Кресло к окну!

Вдвоём они мигом передвинули тяжёлое кресло к распахнутому окну. Катерина подкладывала под спину Агнет подушки и укутывала тёплым одеялом, что-то ласково приговаривая, затем знаком велела подать миску с настоем и подставила к лицу девочки, чтобы та дышала паром. Свободной рукой окунула туда полосы ткани и ловко намотала вокруг запястий воспитанницы, успевая ещё что-то бормотать над ними. Постепенно дыхание Агнет выровнялось, синева сбежала с лица. Катерина, не оборачиваясь, указала Такко на затухающий камин. Он подкинул последнюю охапку и поспешил принести ещё дров.

И угораздило же задержаться рядом с девчонкой! Вроде немало повидал, пока ходил за обозами, и ни разу не терялся, когда нужно было перевязать рану, как бы она ни выглядела. Сейчас же сердце колотилось, как подстреленная птица, а рёбра сдавливало от острого чувства беспомощности.

Когда он вернулся, Агнет крепко спала, полусидя в кресле. Катерина надела ей на шею оберег, а на руки поверх компрессов повязала красные нитки с крашеными перьями и теперь сидела у огня с вязанием, часто поглядывая на воспитанницу. В углу курилась полынь. Такко как можно тише подложил поленья в камин и только теперь вспомнил, что Оллард ждёт вестей о дочери.

— Я не нужен? — шёпотом спросил он.

Катерина устало покачала головой и так же шёпотом ответила:

— Посиди отдохни.

— Я вниз.

— Без тебя разберутся, — махнула рукой Катерина. — Если что, позвонят. Отдохни. Сам бледный как полотно.

— Неправда, — возразил Такко, хотя похолодевшие щёки доказывали обратное. Покосился на Агнет, едва различимую в тёмной глубине кресла, и осторожно присел на охапку дров. Пожалуй, и правда стоило убедиться, что с наследницей всё в порядке, прежде чем идти к маркграфу.

— Испугалась, да? — спросил он, кивая на свернувшуюся к кресле фигурку.

Катерина покачала головой:

— Обиделась, что отец её прогнал. Помочь хотела… Говорит, слабая я, ни на что не гожусь. Говорит, я должна была с матерью остаться…

— Это я виноват, — сказал Такко. — Маркграф предупреждал, что Малвайн не выносит посторонних, а я смотрел на неё…

— Уж кому, а госпоже Малвайн к косым взглядам не привыкать, — усмехнулась Катерина. — А кто виноват — это я хорошо знаю.

— И кто?

Нянька замолчала и уставилась на вязание. Такко выждал, сколько хватило терпения, и спросил:

— Слушай, я же теперь знаю, что это ты рассыпаешь соль и жжёшь травы в башне. Расскажи, что не так с замком?.. И что с госпожой Малвайн? Мне маркграф кое-что говорил, но не всё.

— Проклят этот замок, — спокойно сказала Катерина, вытягивая нить из клубка. — С того дня, как был заложен. Слыхал о жертвах, что кладут под фундамент, чтобы в доме мирно жилось? Нынче кур да гусей режут, да и то не всегда, а в прежние времена людей клали. Особенно если постройка важная — бывало, что и живых замуровывали. Когда этот замок строили, выложили в земле клетки и посадили туда двенадцать пленных, живыми, а сверху пол положили. Только те перед смертью прокляли замок и всех его хозяев и их потомков. И до сих пор в нижних кладовых по ночам слышно, как они кричат…

— Да ну тебя, Катерина! Никто там не кричит.

— А то ты слышал? Не веришь — повара спроси. Ему дед рассказывал, что его дед слышал крики и видел кровь на полу, когда ходил в кладовую за вином для маркграфа. Своими глазами видел! Говорю тебе, там внизу кости неупокоенные. Потому и кладовые под башней заперты — слишком неспокойно там. Потому я в башню с оберегами и хожу…

Нянька замолчала, считая петли.

Несложно было догадаться, откуда взялась легенда о криках под башней — Оллард сам рассказывал, что раньше там были камеры и пыточные. Не понадобилось даже закрывать глаза, чтобы на миг увидеть сквозь вереницу призрачных фигур одного из прежних владельцев замка; он пил в кабинете вино, пока внизу кто-то истекал кровью и вопил под пытками. Можно даже найти его портрет в восточном крыле, если правильно сопоставить возраст…

— Но Малвайн-то другой крови, — сказал Такко. — На неё твоё проклятие не должно действовать.

— А он отвёл проклятие на неё, — зло бросила Катерина, и спицы замелькали в её руках. — По правде он должен был лишиться рассудка! За него же никто не хотел идти, никто! Все знали, что в замке нечисто, особенно когда могилы стали разорять. Вот он и посватался к той, что победнее. Знал, что не откажет!.. Как она радовалась вначале! А потом-то я ей сказала, чем славен жених помимо имени и богатства… Я ей на всё глаза открыла!

Она резко дёрнула нить, рискуя оборвать.

— Я-то помню, как он под башней пропадал! Всё со своими железками возился… Сколько я от него натерпелась! Помню, иду по коридору, а мне навстречу бежит крыса. Я её отпихну, а она как грохнет об стену! Вся железная, а бежит, как живая! Это ли не колдовство?!

Такко быстро склонился к огню, пряча улыбку. Ай да маркграф! Сам он ни разу не догадался захватить какой-нибудь из механизмов наверх, чтобы разыграть слуг. А Катерина рассказывала дальше, и по её щекам текли слёзы.

— Здесь много такого было… А перед самой свадьбой птицу изладил. Посадил в траву, будто живую… Они тогда вместе смеялись, мол, железная птица лучше живой, кормить-поить не надо… Я тогда прямо сказала: сегодня он птиц мастерит, а дальше куда пойдёт? Мыслимое ли дело — хотеть природу переспорить? Я ей тогда всё сказала!..

Со стороны окна послышался слабый звук — Агнет шевельнулась во сне. Оба мгновенно вскинули головы, но наследница не проснулась. Лишь повернула голову так, что отблески пламени чуть освещали её лицо.

— Всё ждёт, что мать её похвалит, — печально вздохнула Катерина. — А та и не помнит про дочь. Вот и за неё проклятие взялось. В городе она ни разу не поднималась во сне. А здесь раз в неделю или две непременно встанет…

— А как она открывает дверь? — удивился Такко, и нянька горестно махнула рукой:

— Лекарь говорил, что у тех, кто ходят во сне, особая сила. Могут и двери отпирать, и чуть ли не по стенам лазать… Вот и выходит, что как я ни стараюсь, а проклятие и за неё взялось…

— Ладно, — Такко осторожно поднялся, не развалив поленья. — Если больше не нужен, пойду.

— Ветра в спину, — проговорила Катерина.

* * *
В столовой никого не было. Слуги уже убрали со стола и полоскали на кухне тарелки в дымящемся чане. Судя по их словам, Оллард никого не позвал на помощь, а это давало надежду, что с Малвайн всё не слишком плохо. Стучаться к ней в гостиную Такко не решился и сначала позвонил к маркграфу.

К его удивлению Оллард был у себя. Судя по тому, как долго он открывал, он шёл из мастерской.

— Малвайн в порядке, — успокоил он Такко с порога. — Обострения нервной болезни проходят так же быстро, как начинаются. Ты не виноват, это могло произойти в любой момент, и жаль лишь, что Агнет пришлось это увидеть. Как она?

Такко рассказал о приступе, и маркграф глубоко задумался. Лоб прорезала глубокая складка, а лицо приобрело странное, почти виноватое выражение.

— Что ж, с завтрашнего дня Малвайн не будет с нами ужинать, — заявил он. — Я как-то не думал, что вид Малвайн может сказаться на здоровье Агнет. Пойду посмотрю, как она.

Оллард торопливо прошёл в сторону покоев дочери, а Такко отправился к себе, удивляясь той лёгкости, с которой Малвайн была окончательно исключена из жизни семьи. Будто на шахматной доске пожертвовали пешкой. До того он предполагал, что работа в мастерской как-то связана с Малвайн и уже успел нарисовать в воображении какое-то особое кресло на колёсах, но теперь сомневался, что маркграф будет прилагать такие усилия ради жены. Белой Королевой была Агнет, и ради неё Король был готов на всё.

15. Лесная хижина

Назавтра Оллард поднялся непривычно рано — впрочем, его горящие глаза заставляли усомниться, ложился ли он вообще — и явился за Такко на кухню, где тот расправлялся с завтраком. Они поднялись в кабинет, где на столе были разложены треснувшее зубчатое колесо и погнутые спицы.

— Как это случилось? — удивился Такко, рассматривая колесо.

— Трудно сказать, — ответил Оллард. — Возможно, я неправильно рассчитал нагрузку, а может, в детали был дефект. Я намерен её починить. Ты знаешь кузнечное дело?

Такко замотал головой, и Оллард удивлённо вскинул брови:

— Быть не может! Никогда не поверю, что ты не пытался сам ковать наконечники для стрел. Так или иначе, мы едем в кузницу.

— Но я правда не умею ковать! — оправдывался Такко. — Меня не брали в подмастерья! Говорили, не подниму молот…

Оллард нетерпеливо махнул рукой и принялся заворачивать детали в мягкую ткань:

— Даже если не получится, нас ждёт приятная прогулка. Я вижу, как часто ты глядишь в окно вместо того, чтобы работать! Предупреди Катерину и иди седлать.

Лес с первых шагов обнял влажной теплотой и горьковатым запахом. Едва отъехав от ворот, Оллард свернул на еле приметную тропинку, где пришлось пустить лошадей шагом, а самим пригибаться от веток.

— Мы едем не в деревню? — уточнил Такко. Тропинка шла на северо-восток, уводя от города и деревни.

— Разумеется, нет, — ответил Оллард. — Чтобы появиться в деревне, мне пришлось бы вызывать из города целую свиту. Положение обязывает. Да и лишние вопросы ни к чему.

Такко кивнул и улыбнулся про себя, вспомнив утренние сборы. Катерина раскудахталась, узнав, что господин маркграф собирается спозаранку невесть куда, даже не вызвав из Эсхена слуг для сопровождения! Оллард коротко и ёмко объяснил, что ему достаточно одного охранника, и Катерина долго возмущалась на кухне, пока им собирали еду в дорогу. Теперь замок скрылся за деревьями, и можно было привычно вслушиваться в звуки леса и всматриваться в густую листву. Лес здесь был другим — тенистый ельник быстро сменился соснами и берёзами. Утреннее солнце било в глаза сквозь зелень листвы и хвои, под копытами лошадей сладко пахли примятые травы, а вдали перекрикивались грибники и ягодники. Всё было почти как раньше, когда Такко охранял обозы, только теперь лошадь под ним была самых чистых кровей, а плечи облекали тонкое полотно новой рубахи и мягкий маркграфский плащ. Вечером его ждал не скудный ужин у костра, а ночлег под крышей замка. И не стоило об этом жалеть.

Он первым приметил впереди просвет и бревенчатые стены. Небольшой покосившийся дом стоял на самом краю леса, а дальше расстилалась поляна, сплошь заросшая вереском.

— Я уже сомневался, верно ли выбрал дорогу, — облегчённо вздохнул Оллард. — Давно здесь не был.

— Не похоже, чтобы здесь кто-то появлялся в ваше отсутствие, — заметил Такко, обводя глазами заросший рябиновой порослью двор, почерневшую от времени коновязь и высокую траву у колодца.

— Сюда никто и не ходит, — подтвердил маркграф. — У местных это место считается дурным. Говорят, в сумерках здесь бродит Дикая Охота. — Он покосился на Такко и усмехнулся: тот вглядывался в вереск, пытаясь усмотреть следы копыт. — В действительности, разумеется, здесь никогда не охотился никто, кроме нашей семьи. Гостевой дом чуть дальше, а здесь жили охотники.

Рассохшаяся дверь, пятна плесени на стенах и затхлый запах говорили, что в доме давно никто не бывал. На полках лежали обрывки ткани — не иначе, лесное зверьё растащило остатки запасов, в клочья изорвав мешки. На длинном столе под окном ржавели тиски, а на полу стоял ящик с промасленными тряпками. Такко не удержался и поворошил их. Под пыльной ветошью блеснул металл.

— Здесь инструменты! — удивился Такко.

— Заберём с собой, — сказал Оллард. — Я и забыл, что оставил их здесь. — Он оглядел комнату, брезгливо поморщился и кивнул на дверь: — Идём во двор! Здесь делать нечего. Проверим, уцелела ли кузница.

В закутке под навесом и вправду обнаружился небольшой горн, сложенный из камней, а за домом — остатки угля. Когда в небо потянулись струйки тёмного дыма, Такко обернулся к маркграфу:

— Приметно…

— Ничего. Местные решат, что на пустоши вновь пирует Дикая Охота. Поговорят с недельку и успокоятся.

Солнце ярко светило сквозь стволы, да и присутствие маркграфа придавало уверенности, но Такко всё равно косился на пустошь. Слишком легко было представить, как меж деревьев мелькают узорные шлемы и лошади плывут над вереском, не оставляя следов…

Когда работа была закончена, солнце поднялось над головой и припекало вовсю. Шестерня была испорчена безвозвратно, но спицам удалось придать нужный изгиб, и теперь они медленно остывали в ведре с водой. Оллард и Такко сидели, прислонясь спинами к нагретой солнцем стене дома, — оба перепачканные углём, в промокших от пота рубахах — и рассеянно наблюдали, как солнечные лучи дробятся листвой. Такко подбрасывал в ладони колесо, испорченное неумело поставленной заплаткой, и прикидывал, можно ли было сделать лучше.

— Пропади оно, это колесо! — махнул рукой маркграф. — Уверен, в мастерской найдётся подходящее на замену. Я рад, что мы выбрались сюда. Давно я не навещал этот дом…

— Здесь жил тот егерь, да? — спросил Такко.

— Вейнир? Да. Благодаря ему я держал своё увлечение механикой в тайне целый год. Мне было столько же лет, сколько сейчас тебе, и мои родители считали, что негоже всё время возиться с деталями, как простому ремесленнику. Я оборудовал небольшую мастерскую здесь.

— И егерь вас не выдал?

— С чего бы? К тому же я закрывал глаза на то, что кое-кто в Эсхене лакомился олениной чаще положенного. Жаль, что наша дружба окончилась раньше времени.

Он вытянул ноги, небрежно закинул их на чурбан и запрокинул голову, глядя в небо.

— Прекрасный день! Агнет не ездит верхом, и я уже позабыл, когда в последний раз сидел в седле… Надо будет как-нибудь показать тебе окрестности, осенью здесь красиво…

Вересковая пустошь лежала перед ними, залитая солнцем. Воспоминания о вчерашнем припадке Малвайн и мрачных сказках Катерины блекли, как и легенды о призрачных всадниках. Ещё бы маркграф не торопился сюда, просидев одну половину вечера с больной женой, а другую — с расстроенной дочерью!

— Когда мне было лет десять, — рассказывал Оллард, — мы с Вейниром сбежали сюда искать Дикую Охоту. Конюшими тогда были отец и старший брат Берта, и они строго следили за лошадьми. Нам пришлось идти пешком, мы промокли насквозь и едва не заблудились. Хорошо, что Вейнир уже тогда знал лес как свои пять пальцев. Когда добрались наконец до пустоши, светила полная луна, едва начинало светать, и над вереском поднимался туман. Мы ждали, пока не взошло солнце. Продрогли до костей!..

— И?.. — Такко поймал колесо да так и замер с ним в руке.

— Никого не увидели, конечно. После этого я перестал верить в сказки.

— Понятно… — разочарованно протянул Такко. — Даже не знаю, хватило бы у меня духа прийти сюда ночью.

— Я бы тоже не пошёл один. Кстати, Катерина рассказывала, ты тоже лазал в пещеры, чтобы проверить, живут ли там призраки?

— Катерина?!

— Ты разговаривал с мальчиком из деревни, он передал твои слова Катерине, когда та вздумала припугнуть его призраками, а она пришла ко мне жаловаться, что ты смущаешь слуг своими рассказами. С этими людьми ничего нельзя удержать в тайне! Я и рад был бы знать поменьше, но здесь никто не умеет держать язык за зубами.

— Представляю, как сердилась Катерина, когда я ходил на кладбище, — заметил Такко и снова подбросил колесо на ладони. Он успел перебрать в памяти разговор с Уллем и убедиться, что они не обсуждали ничего такого, что могло бы бросить тень на доброе имя маркграфской семьи.

— Я ей не сказал, — заговорщически улыбнулся Оллард. — Она слишком много болтает и часто суёт свой нос, куда не следует.

Такко очень хотелось расспросить маркграфа, правду ли нянька рассказывала о заводных крысах, и он с трудом сдержался — вряд ли тому понравится, что о нём сплетничают, да и от Катерины не услышать больше будет рассказов. А Оллард продолжал:

— В детстве я боялся кладбища. Моя нянька говорила, будто умершие следят за нами оттуда. Как я ненавидел наш дурацкий обычай погребения! Мне казалось, из усыпальницы на замок смотрят пустыми глазницами мои предки, а их там похоронено без малого полсотни! Я даже видел их во снах. Они тянулись ко мне своими костлявыми руками и требовали во что бы то ни стало прославить род и сохранить замок!.. Я всё думал, как тоскливо им в усыпальнице… и искал Дикую Охоту в надежде, что после смерти мои предки не лежат в мраморных гробах, а сражаются и пируют на пустоши. Столько лет прошло, а я до сих пор помню свои детские страхи и мечты… Скажи, как у вас хоронят?

— Сжигают, — прошептал Такко. Его собственные кошмары снова стояли перед глазами, и рассеять их не мог даже яркий свет. — Бедняков просто заваливают камнями, но все стараются отложить деньги или дрова на погребальный костёр.

— Прекрасный обычай, — так же тихо отозвался Оллард. Вздрогнул, будто опомнившись, и отвёл взгляд. — Я исполнил свой долг. Я прославил родовое имя. Мёртвые больше не беспокоят меня.

Такко тоже перевёл взгляд на пустошь. Ресницы дробили солнечный свет, и цветные пятна складывались то в летящих всадников, то в языки пламени.

— Может быть, Агнет тоже снятся кошмары, поэтому она и ходит по ночам?.. — слова вырвались прежде, чем он заметил, что думает вслух.

— Агнет? — удивился Оллард. — Едва ли. Она не жаловалась.

Она никогда не жалуется, хотел было сказать Такко, но вовремя осёкся. Ему-то откуда знать?

* * *
Первый месяц осени выдался ясным, словно в награду за дождливое лето, но с наступлением сумерек со стороны леса ползла промозглая сырость, напоминавшая, что холода не за горами. До Праздника Урожая оставалось три недели, в замок съезжались подводы с зерном, зеленью и мясом, и Катерина ворчала, что лето выдалось дурным и сама земля не хочет кормить проклятое место.

Каждый раз встречать подводы выходила Агнет. Куталась в отороченный мехом плащ, украдкой зевала, прикрывшись капюшоном, нередко держалась за перила, чтобы не шататься, но исправно вставала с рассветом и щедро оделяла возчиков серебром, чтобы в следующем году подводы ломились от припасов. С утра до вечера её худенькая фигурка мелькала по двору и кухне, звеня ключами у пояса. И она упорно училась стрелять.

Ни Катерина, ни тем более Такко ни словом не обмолвились, что он был в покоях Агнет в тот вечер, когда с Малвайн случился припадок, и видел её слёзы. Он и сам не вспоминал о том случае, но слабость наследницы отчего-то перестала раздражать. Тем более, Агнет тянула тетиву с такой решимостью, будто всаживала стрелы не в соломенную мишень, а в собственную болезнь. Однажды из недовольного бормотания Катерины удалось уловить, что госпожа Малвайн из лука не стреляла, а редкие часы досуга проводила за шитьём, даром что была здорова. В тот день Агнет не отошла от мишени, пока не выронила лук из дрожавших пальцев.

Сегодня в соломенном круге торчали пять стрел из десяти, и Агнет улыбалась, мельком поглядывая на окна отцовского кабинета. На днях Оллард решительно заявил, что на улице достаточно тепло, чтобы перестать заниматься в оружейной, и что его дочь — не оранжерейный цветок. Катерина угрюмо наблюдала за воспитанницей со скамейки, держа плащ наготове и всем своим видом не одобряя происходящее.

— Смотри, какой разброс стрел, — Такко указал Агнет на мишень. — Одна под другой! Значит, ты опять дёргаешь правой рукой. Держи лук крепче, когда спускаешь тетиву, иначе никогда не попадёшь кучно! Или опять тяжело? Давай удлиню тетиву, хоть до неба тебе её сплету, только выстрели хорошо!

Агнет кивнула, не сводя с мишени сосредоточенного взгляда, и положила стрелу на тетиву. Характер у неё был отцовский: упрямства и решимости было не занимать, и сейчас она подняла свой маленький лук с такой твёрдостью, что Такко заранее знал, куда полетит стрела.

— Вот видишь, — улыбнулся он, когда белое оперение замерло напротив цветной отметки в середине мишени. — Если сможешь также положить остальные стрелы, отец будет тобой гордиться!

Нехитрый приём всякий раз срабатывал безотказно. Агнет закусила губу и подняла лук, прожигая соломенный круг своими льдистыми глазами. Такко отошёл на солнце — после тёмной мастерской хотелось ловить каждый луч — стараясь не замечать убийственных взглядов Катерины.

— Очень хорошо, — искренне похвалил он девочку, когда все десять стрел оказались в мишени. Агнет отдала ему лук и устало опустилась на скамейку рядом с нянькой. Собирая стрелы, он слышал, как та выговаривала воспитаннице за излишнее усердие и сокрушалась по поводу чёрствости мастера — не видит, что ли, как наследница побледнела?.. Ему и самому было страшно всякий раз, когда к концу урока лицо Агнет заливала свинцовая синева, и она начинала дышать, как вытащенная из воды рыба, — но в прозрачных глазах светилось такое неприкрытое торжество, что остановить её раньше времени казалось немыслимым.

По утрам, когда замок был окутан туманом и в комнатах было холодно, первым делом кололи дрова для покоев Агнет. Дорожку, по которой она шла встречать подводы, мыли со щётками; камни для её постели грели чуть ли не с обеда, чтобы дольше отдавали тепло. Чем ближе подступала осень, тем большей заботой окружали наследницу. Оллард не жалел денег на лучшие лекарства, Катерина не спускала с неё глаз, а Такко учил стрелять — тайком меняя натяжение тетивы и подталкивая к щиту палку, отмечавшую место стрельбы, если Агнет была особенно слаба.

* * *
— Катерина сказала, ты совсем утомил Агнет, — заявил Оллард, когда Такко явился в кабинет после урока. — Заставил стрелять чуть ли до обморока и вообще был с ней груб.

Такко пожал плечами:

— Она справляется всё лучше и лучше. Если так пойдёт дальше, на следующей неделе можно будет увеличить расстояние ещё на пять шагов.

— Я видел, — кивнул Оллард. — Признаться, месяц назад я и сам почти перестал верить, что у Агнет что-то получится. Теперь она способна на большее, чем один выстрел перед гостями, правда? Я доходчиво объяснил Катерине, что не позволю выставлять мою дочь слабее, чем она есть, так что не переживай из-за её жалоб. Но если мне пожалуется сама Агнет…

Он не закончил фразу и перевёл взгляд на окно, откуда был виден навес конюшни и лучный щит с потрёпанной мишенью.

— Я давно не видел её такой счастливой, — проговорил он. — Столичные лекари говорили, что если Агнет удастся встретить тринадцатый день рождения, можно перестать опасаться за её жизнь. Совсем здоровой ей никогда не быть, но разве это важно?.. Кажется, я никогда не ждал весны с таким нетерпением, как в этом году. Когда она шла сегодня к замку, уставшая и радостная, я почти поверил, что она переживёт зиму.

— Катерина уверена, что Агнет скоро поправится, — начал было Такко, но Оллард нетерпеливо махнул рукой:

— Катерина слепа и глуха, когда дело касается Агнет. К тому же она понимает, что если Агнет не станет, ей придётся искать другое место, где она едва ли сможет накопить на безбедную старость. Местных лекарей это тоже касается. Половина марки за визит, не считая затрат на лекарства! Тут кого угодно возьмёшься вылечить. Я же возил Агнет в столицу, видел больных тем же недугом и как их хоронили по осени, когда с моря дули холодные ветры. Но в такие дни, как сегодня, даже я начинаю верить в лучшее.

Он бросил последний взгляд на конюшню и повернулся к Такко:

— Она по-прежнему просит тебя рассказывать сказки?

Такко поморщился, отвернулся, и маркграф рассмеялся:

— Переживёшь, невелик труд. Ты вчера закончил с тем механизмом? Идём посмотрим.

На чертежах, которые приносил теперь маркграф, пружины вступали в немыслимое соседство с колёсами и валиками, крюки и спицы изгибались под разными углами, и порой проходил не один день, прежде чем удавалось собрать работающий механизм. В этот раз Такко сражался с пружиной, не помещавшейся в небольшое гнездо, и никак не выходил победителем.

— Для чего здесь вообще нужна пружина? — пожаловался он, когда упругая проволока в очередной раз распрямилась, больно ударив по пальцам. — Почему не взять простой трос?

— Трос не даст нужной скорости и силы движения, — объяснил маркграф. — Очевидно же!

— Но я не могу её поставить! Нужно либо убрать несколько витков, либо увеличить место.

— Нельзя. Мы и так уже вышли за допустимые размеры. А если убрать витки, не хватит длины, чтобы толкать другую деталь. Мы решим эту задачу, я уверен. Будь она простой, я бы не бился над ней столько лет…

Работы теперь было много, вся она была тонкая и сложная, а инструменты всё больше напоминали ювелирные. Порой приходилось часами в четыре руки перебирать ящики в поисках нужной детали или обтачивать имеющиеся, чтобы хоть как-то подогнать под строго заданные размеры. Готовые узлы маркграф забирал в свою мастерскую — теперь уже не приходилось сомневаться, что за тайной дверью скрывается именно она — и редко возвращался довольным. Такко сгорал от любопытства, желая заглянуть за запретную дверь, но благоразумно не задавал вопросов.

Он и сам чувствовал себя деталью в отлаженном механизме замка — деталью, которую наконец поставили на правильное место. Остальные считали, что он помогает маркграфу с бумагами, и Такко действительно проводил немало времени в кабинете с пером, что-то выписывая, считая, сводя… Нередко к ним присоединялись Катерина и Агнет. Нянька подсчитывала расходы по хозяйству, а Агнет писала письма под диктовку отца или отвечала урок. Такко и не подозревал, что Оллард намеревался дать дочери хорошее образование, несмотря на её болезнь. Под негромкий голос Агнет корпеть над бумагами было веселее, да и слушать её чаще всего было интересно. Особенно когда она рассказывала о богатствах столицы и мощи имперского войска, о непокорных западных провинциях и прошедших битвах. В камине трещали поленья, часы неспешно отсчитывали время до ужина, и можно было тихонько отложить перо и слушать, слушать…

— С каких пор в Лиаме торгуют зерном? — Оллард не прощал дочери ошибок. — Это северный порт, там не растут ни рожь, ни пшеница! Танкварт, ты был в Лиаме? Что оттуда везут?

— Шерсть и рыбу, — отзывался Такко. — А поля начинаются южнее Светлой.

Агнет упрямо хмурилась, Оллард же продолжал сыпать вопросами, и было непривычно видеть на его лице нежность и гордость, плохо скрываемые под показной строгостью.

* * *
За две недели до праздника урожая пропал конюший Берт. Как выяснилось вскоре — запил, шумно и беспробудно, и шатался по окрестностям, оглашая их нечленораздельными криками. Трудно было поверить, что доносившиеся из леса вопли принадлежали молчаливому и степенному Берту. По словам Катерины, такая беда случалась с конюшим почти каждый год и всегда — в преддверии осеннего равноденствия.

— Племянников всё забыть не может, — пояснила нянька, глядя в сторону. — Я уж и ругать его перестала, а господин маркграф и раньше не сердился. Полегчает — вернётся.

Работу на конюшне разделили между оставшимися слугами, и жизнь потекла по-прежнему.

Меж тем в Эсхен уже пришёл праздник — с обозами, нагруженными северной рыбой и южными фруктами, с шумной и щедрой ярмаркой и бродячими актёрами. Оллард возил Агнет посмотреть на обезьянок в человеческих костюмах и ряженых на ходулях, и оставалось только гадать, какую битву пришлось выдержать Катерине, чтобы пара-тройка зверьков не перебралась жить в замок.

То ли Агнет продуло в дороге, то ли ей не посчастливилось подхватить заразу, только следующим утром она проснулась с кашлем и небольшим жаром. Едва Оллард и Такко спустились в мастерскую, как зазвонил колокольчик, и нянька сообщила, что наследница нездорова. Маркграф поднялся к дочери, вернулся, затем снова поднялся — жар не спадал, и Катерина собиралась послать за лекарем.

— Я могу съездить! — вызвался Такко.

— Берт вернулся, — сказал Оллард, — и ему не повредит проветриться. Не переживай. Агнет болеет не в первый раз. Лекарь привезёт те же травы и порошки, что есть у Катерины, и сделает в точности то, что сделала бы она. Ей уже можно выдавать лекарское свидетельство, так давно она возится со снадобьями.

Он скрылся за тайной дверью, но не прошло и четверти часа, как сверху снова раздался звонок.

— Похоже, Катерина решила поднять на уши весь замок, — проворчал Оллард, в третий раз выходя из мастерской. — Бесполезный день! Я пойду к Агнет, всё равно работа не клеится. Поскучаешь пару часов?

Он остановился на пороге, будто вспоминая что-то, в растерянности потёр переносицу… Колокольчик снова затрясся, маркграф с досадой дёрнул плечом и вышел, заперев за собой дверь.

Такко терпеливо работал, пока часы не отбили очередной час. Он впервые остался в мастерской один и всеми силами гнал мысли о чудесном лебеде, теперь стоявшем в кабинете, и других диковинках, которые наверняка скрывались за тайной дверью. Затем решительно отодвинул детали и чертежи, подошёл к маркграфской мастерской и наклонился заглянуть в замочную скважину.

В двери торчал ключ.

Маркграф наверняка испытывает его верность, подумал Такко и даже спрятал руки за спину, чтобы ненароком не потянуться к ключу. Но от двери не отошёл. Нет, едва ли Оллард притворялся! Он действительно забыл запереть мастерскую.

Ключ был старым, с выщербленной ручкой, блестящей от частых касаний. На тёмной поверхности плясали отблески светильника. Маркграф всё равно не поверит, что он не воспользовался случаем — отбросил Такко последний довод. Решительно распахнул дверь и поднял фонарь повыше, чтобы лучше осветить комнату.

16. За тайной дверью

Дверь открылась легко, бесшумно повернувшись на смазанных петлях. За порогом царил мрак и манили негромкими щелчками невидимые механизмы. Такко поднял светильник над головой и шагнул в вязкую, непроглядную тьму.

Шагнул — и отпрянул. Сердце замерло, а фонарь дрогнул, выхватив из мрака жуткие образы. Здесь обитали кошмары маркграфа, в которых мертвецы тянули из склепа костлявые руки, здесь жили дурные сны самого Такко, где рассыпались детали и щёлкали клыки, и все они рвались к нему — живому, явившемуся за запретную дверь без разрешения и оберега…

Он перевёл дыхание и снова шагнул через порог. В небольшой, всего в пять шагов длиной, комнате стояли вдоль стен два стола, а на них лежали человеческие кости. Руки, ноги, черепа, рёбра были оправлены в металл и двигались с тихими щелчками, словно исполняя жуткий посмертный танец. Черепов было пять, и кусочки мозаики сошлись, как хорошо пригнанные детали.

«Давно надо было догадаться» — било в висках. Воздух обжигал лёгкие, сердце стучало молотом. Такко откинул с глаз разом взмокшие, несмотря на холод, волосы и пошёл вдоль столов, крепче сжав фонарь.

Вдоль костей тянулись спицы и тросы. Шестерни и пружины заменили суставы. Такко признал узлы, над которыми бился сам: здесь укороченная пружина дала неполное разгибание пальцев, там — неверно подобранное колесо цеплялось за соседнюю кость. Изгибы спиц, похожих на чиненые в лесной кузнице, в точности повторяли плавные очертания остова. Челюсти щёлкали редкими зубами, лишённые плоти кулаки сжимались и разжимались, а внутри выпотрошенных грудных клеток вздувались мехи. Рёбра были сломаны для гибкости, и в разъёмах тоже блестели пружины и спицы. Такко поморщился, представив хруст ломающихся костей, и заметил, что сам дышит в такт мехам.

Свет фонаря оправлял безымянные кости в золото и разжигал огонь в медных деталях. Тайна разорённых могил была разгадана.

В глубине мастерской, перед обитой железом дверью на невысоком помосте стоял целый скелет. Почти нетронутый, заключённый в металл только от пальцев до плечей. Сейчас руки бессильно лежали на подставках. Такко обошёл его, рассматривая пружины под лопатками и сложные узлы в локтях. Сколько же времени ушло, чтобы придумать эти невероятные механизмы? Они были устроены куда сложнее, чем в лебеде Малвайн.

«Мы явим миру нечто невиданное, — говорил маркграф. — Если бы работа была простой, я бы не бился над ней столько лет».

Такко с трудом сдерживался, чтобы не повернуть едва заметные ключи — ему очень хотелось увидеть последнюю работу Олларда в действии. Ему хватало знаний, чтобы понять — если облечь скелет деревом и шёлком, а под рёбра вставить мехи, получившуюся куклу не сразу можно будет отличить от живого человека. Первый испуг прошёл, остались восхищение и досада, что не догадался раньше, где искать пропавшие останки.

За дверью ударили часы. Такко вздрогнул, будто его облили ледяной водой, и бросился к выходу. Маркграф мог вернуться в любой миг.

На пороге он последний раз оглянулся, запечатлевая в памяти корчившиеся кости ивозвышавшийся над ними человеческий остов. Убедился, что не оставил следов. Плотно затворил дверь и только сейчас ощутил, как дрожат колени.

Значит, маркграф излечился от детского страха перед кладбищем!.. А как внимательно он слушал наивные размышления Такко, как благодарил за помощь! И как легко перевёл всю вину на егеря, да не прямо сказал, а сделал вид, будто ученик сам догадался!

Улль говорил, первую могилу вскрыли лет двадцать назад. Было легко представить, как над кладбищем встаёт луна, озаряет усыпальницу, и в её мертвенном свете от замка крадутся двое, пряча под мягкими плащами лопаты и заступы. Ввязываться в такое дело одному трудно и опасно, и не надо было гадать, кто был помощником маркграфа. Егерь Вейнир был рядом, когда Оллард искал Дикую Охоту, наверняка был посвящён и в тайну могил… Конечно, был!

Такко мерил шагами мастерскую, снова и снова возвращаясь взглядом к злосчастной двери. Как ни старался он убедить себя, что Вейнир пропал спустя целых три года после того, как произошло последнее преступление, связь между этими событиями казалась слишком очевидной. Кто знает, что случилось между друзьями? Быть может, егерь решил угрожать маркграфу, а может, тот оказался излишне подозрителен. Мог ли Оллард убрать старого друга с дороги? Такко замер на месте, даже зажмурился, чтобы точнее вспомнить словно бы высеченное из камня лицо, и огненные пятна перед глазами слились в стоявший на постаменте скелет. Маркграф — мог.

Улль просто не знал о шестой могиле, твердил себе Такко, или же в замке кто-то умер от естественных причин… Проверять догадки не было никакого желания. Нет, если Такко хочет уйти живым и здоровым, нельзя, чтобы маркграф догадался, что он видел.

Такко с тоской оглянулся на дверь, в которой по-прежнему торчал забытый ключ. Оллард точно не поверит, что он не воспользовался случаем… Вдруг особенно явно ощутилась тяжесть каменной громады над головой. Башня высилась над ним, немая и безразличная, перемоловшая столько жизней на каменных жерновах своей лестницы и подвальных камер. Двери, ведущие из мастерской, были заперты, и в ящиках не находилось деталей, которые бы сошли за ключи. Выхода нет, — шептали камни; выхода нет, — вторили незримые тени погибших здесь пленников.

Свечи гасли, из углов ползла тьма. Такко не замечал, как мастерская погружается в сумрак. Под рёбрами ворочалась тревога, колкая, как зубчатые колеса. И винить-то было некого! Сам тянулся к тайнам, сам верил, сам шёл, как ребёнок за Крысоловом, околдованный маркграфскими поделками, как волшебной дудкой!

Часы на стене неспешно отсчитывали время, и острие стрелки, ползущее против солнца по пустому диску, царапало Такко не хуже лучной стрелы. Оллард мог вернуться с минуты на минуту. Он точно не поверит…

* * *
Маркграф отсутствовал больше двух часов и вошёл по обыкновению неслышно, на ходу укутываясь в плащ и щурясь после светлых покоев.

— Лекарь опасается воспаления лёгких, — бросил он с порога. — Скверно, но у Агнет редкая простуда не заканчивается чем-то в этом роде… — он встретился глазами с Такко и успокаивающе кивнул. — Не переживай. Этот недуг выкашивает бедняков в трущобах, но хороший уход и лекарства творят чудеса. Скоро Агнет опять возьмётся за лук. А тебе на этой неделе придётся взяться за расходные книги. У Катерины будет много дел… — Он подошёл к столу и наклонился над начатым узлом. — О, да ты почти ничего не сделал!..

— Я ошибся… пару раз, — сказал Такко. — Пришлось перебирать.

— Странно. Здесь ничего сложного. Заканчивай скорее.

Тени в испуге метнулись по стенам — Оллард взял фонарь и направился к своей мастерской. Остановился у двери, скользнул длинными пальцами в складки камзола, зацепился взглядом за отблеск свечи под дверной ручкой… Застыл на мгновение каменным изваянием и резко оглянулся на Такко. Тот низко склонился над столом, бесцельно вертя в руках механизм и от души желая провалиться под пол — туда, где, по словам Катерины, требовали возмездия неупокоенные кости. С ними было бы проще поладить, чем с маркграфом.

Как только дверь за Оллардом закрылась, Такко кинулся к лестнице, ведущей в кабинет. Он всем весом налёг на дверь, но она была заперта. Маркграф всегда запирал за собой замки и на этот раз не оставил ключа. Выхода не было.

Оллард не пробыл в мастерской и четверти часа. Аккуратно повернул ключ в замке, обстоятельно спрятал его на поясе и не спеша подошёл к столу Такко. Уселся рядом, устроился поудобнее, подпёр подбородок рукой и устремил на ученика почти дружелюбный взгляд:

— Чем ты занимался в моё отсутствие? — поинтересовался он. — Что помешало тебе закончить работу?

Такко молчал.

— Танкварт, не пытайся мне врать, — проговорил маркграф. — Все твои чувства написаны на лице. По тебе можно читать, как по книге. Сейчас ты напуган и чувствуешь себя виноватым. Ты боишься даже больше, чем когда вошёл сюда впервые. Нечто волнует тебя настолько, что ты даже не смог взяться за работу. Будет лучше, если о причинах скажешь ты, а не я.

Он облокотился на стол и оказался совсем близко. Плащ распахнулся, и Такко видел пылинки на тёмном бархате камзола и длинный золотистый волос… Имя слетело с губ прежде, чем он успел сообразить, что говорит, и Оллард в изумлении откинулся назад:

— Ты беспокоился за Агнет?! Что ещё за чушь?..

Такко молчал, лихорадочно соображая, выручит ли его эта неожиданная ложь. А Оллард снова наклонился к нему и понизил голос, сдавленный от удивления и недоверия:

— Ты что, два часа сидел и думал о моей дочери?..

— Я… Она… — Такко не представлял что следует говорить, чувствовал только, что растерянность играет ему на руку. — Агнет… — и вслед за её именем словно прорвало плотину. Он говорил и сам удивлялся, слушая себя со стороны. Будто кто-то другой говорил о белых как снег руках и прозрачных как лёд глазах, о солнечном золоте волос, озарявших зимнюю равнину лица, и нёс прочую несусветную чушь, которую он сам если и высказывал когда-то, то разве что после кувшина-другого вина.

— Я бы никогда не посмел… — наконец выдохнул Такко и склонил голову.

— Ты либо искусный лгун, либо глупец, — заявил Оллард после недолго молчания. — Я бы, пожалуй, предпочёл первое… Проклятье, неужели ты неспроста перестал жаловаться, что тебе трудно её учить?.. То-то Агнет стала так хорошо стрелять!..

Умение делать виноватый вид не раз выручало Такко с отцом: тот безоговорочно верил, что сын искренне обещает взяться за ум. Оллард же прожигал его недоверчивым, недоумевающим взглядом, и он молчал, опустив глаза и отчаянно боясь переиграть.

— Что ж, если ты действительно имел глупость заинтересоваться моей дочерью, это даже забавно, — заключил маркграф. — Заглядывайся на неё сколько угодно. Тем более, ты ей тоже нравишься… Ты хоть совершеннолетний по законам своей страны?

Такко поперхнулся воздухом. Если бы во вкрадчивом голосе маркграфа не звенело едва уловимое недоверие, он бы выложил всё об увиденных костях и ещё приплёл бы что-нибудь сверху для верности. Но в тёмных глазах плясал непривычный хищный огонёк, и Такко кивнул. Нельзя было давать слабину.

Оллард рассеянно передвинул на столе пару деталей и поднялся. У двери он обернулся снова, и его слова обожгли калёным железом:

— Представляешь, я сегодня оставил ключ в замке.

Тишина сгустилась — хоть режь ножом. Рёбра сдавил, стиснул страх — а со следующим ударом сердца затопил азарт. Тот самый, что помогал держаться против Олларда с мечом и за шахматной доской. Который столько раз выручал в безнадёжных, казалось бы, переделках.

— Хочешь взглянуть на мою настоящую мастерскую? — маркграф шагнул от двери — обманчиво слабый ход Короля, грозящего в любой миг обернуться Башней. — Подойди.

Такко двинулся навстречу, и прямоугольники плит ложились под ноги, как клетки доски — под бархатное основание шахматного Лучника.

— Я и мечтать не мог о такой чести… — голос прерывался, будто от предвкушения. Шаг, второй — словно невидимая рука сдерживала фигуру, рвущуюся пересечь доску по диагонали одним нетерпеливым прыжком.

— Подойди, — воздух звенел от напряжения, а мир сузился до горящих глаз на бледном лице. Один неверный ход — и игра будет окончена.

— …Но я не заслужил её. — Лучник остановился, не дойдя пары шагов до клетки под боем. — Ключ — лишь повод… Я хочу, чтобы мастерская стала наградой за что-то стоящее. Пока что я не сделал ничего, чтобы получить её.

— Награда… — Оллард усмехнулся, и в морщинках, разбежавшихся от уголков глаз, почудились трещины. Король остался на своём поле, и Башня не спешила атаковать. — Ты умеешь выбирать награды. Будь по-твоему! Получишь заслуженное весной — перед тем, как уйти.

Такко молча поклонился. Когда он поднял голову, маркграф уже скрылся в мастерской. О том, чтобы обыграть Короля, нечего было и думать, но свести партию вничью… Такко очень хотелось верить, что ему удалось.

* * *
— Следующие два месяца будет много дел, — Оллард держал себя с Такко, будто разговора внизу не было вовсе. В кабинете было светло, он всегда казался особенно светлым после подземелья. В окна бил солнечный свет, а на письменном столе дожидались счета и записки. Только перед глазами всё стояли отблески свечей в латуни и тёплая белизна костей, и слабеющему осеннему солнцу было не под силу прогнать их. — Ко Дню Поминовения[10] придут отчёты из Медных гор, а после предстоит целый месяц обмениваться подарками и письмами с так называемым цветом Империи… Чем ближе зима, тем больше писем, будто людям больше нечем заняться!

Как ни тяжело было на сердце у Такко, а один из верхних счетов заставил его усмехнуться: он был из лучной лавки.

— Я заглянул к Дитмару, когда был в городе, — бросил Оллард, прохаживаясь по кабинету. — Глянь, не забыл ли я что-нибудь. Агнет стреляет всё лучше, и скоро ей понадобятся запасные стрелы.

Десяток полированных древков, шёлковые нити для обмотки, лебединые перья… Любой лучник радовался бы возможности поработать с хорошим материалом и утереть нос городскому мастеру, но Такко равнодушно смотрел на исписанный лист. Ссора с Дитмаром, драка с его подмастерьями, да и весь Эсхен казались бесконечно далёкими.

— Как будто всё на месте, — сказал он.

— Я выбрал другие перья. Агнет они понравились. Надеюсь, это не повлияет на точность полёта стрел?

— Не повлияет, — привычная тема и доброжелательный тон постепенно успокаивали Такко, хотя он всё ещё был как натянутая тетива. — Агнет пока стреляет не с того расстояния, чтобы это было важно.

Из окна было видно залитый солнцем двор и конюшню с лучным щитом под навесом — привычная, уютная картина. Тревога медленно отпускала. Такко окунул перо в чернила и для верности расписался на одном из счетов, чтобы убедиться, что рука не дрожит.

— Я хочу, чтобы запасные стрелы были готовы поскорее, — пока он работал, Оллард мерно шагал по кабинету, поглядывая то в окно, то на корешки книг. — Это подбодрит Агнет. Она не любит болеть и скучает по стрельбе.

— Разумеется, — Такко отложил счета и готовую выписку. — Я начну сегодня же.

Пусть Дитмар сам делает стрелы для маркграфской наследницы! После того, что Такко видел в подвале, он не хотел оставаться в замке ни одного лишнего часа. А после того, что он наговорил Олларду, казалось немыслимым не то что дать Агнет ещё один урок, но даже просто увидеться с ней. Снежная равнина под солнцем — надо ж было такое ляпнуть! Сборы не займут и четверти часа, а дальше — перемахнуть через стену, затеряться в лесу и забыть навсегда о проклятом замке!

— Работать с хорошим материалом — одно удовольствие! — понимающе улыбнулся Оллард. — Дитмар так и не понял, почему я не заказал ему готовые стрелы. Зато я забрал у него лучший товар.

— Половины марки он всё же не стоил, — сказал Такко, ещё раз заглянув в счёт. Близость свободы развеяла последние остатки тревоги и всколыхнула старые обиды. — Но я бы отдал и больше, чтобы сам Дитмар был здесь и смотрел, как я буду работать с его заготовками!

— Брось, — покачал головой Оллард. — Не стоит быть таким злопамятным. Заказ-то достался тебе.

— А подброшенное серебро? Если бы не вы, я бы не смог оправдаться за ту кражу.

Оллард смотрел на него с минуту и медленно проговорил:

— Если бы не я, ты вообще не оказался бы в тюрьме. Это я подбросил тебе статуэтку.

Такко уставился на него, а маркграф продолжал:

— Будь ты внимательнее, ты бы заметил, что Дитмар и не подходил к коллекции. Но ты рассматривал портрет и не следил ни за ним, ни за своими вещами. Спустя четверть часа прислуга пришла прибираться и обнаружила пропажу. Мне сообщили только утром. К тому времени я уже знал, что старый Герд уехал продавать мёд, и с ним — твой приятель. И, не откладывая, явился в ратушу. Ты всё ещё упрямился, но я знал, что ты придёшь не позднее завтрашнего утра. Так и случилось. Видел бы ты лицо судьи, когда я живописал перед ним нелёгкую жизнь юного лучника! Будто нарочно выбрал самую дешёвую вещь, чтобы оплатить долги, порадовать подругу подарком и… а, уже не помню, что им наплёл.

— Зачем?.. — только и смог спросить Такко.

— Разглядел в тебе талант, — усмехнулся Оллард. Он наконец уселся в кресло и расслабленно откинулся на спинку. — Ты свободен.

Он снова окликнул Такко, когда тот уже стоял в дверях:

— Да, чуть не забыл. Я знаю, тебе можно доверять. Но в эсхенской пекарне тебя не вспоминают добром. Если ты отлучишься со двора без моего ведома, я могу решить, что передо мной ты бросался обещаниями с той же лёгкостью, что перед своей подружкой.

— Вам достаточно моего слова? — тревога снова скользнула под рёбра, сжав их, подобно мехам, работающим в подвале.

— Я не возьму с тебя слова. Но помни, что твоё имя вписано в судебную книгу Эсхена. В этот раз меня на суде не будет, зато будут те, кому ты продал краденые драгоценности, а кроме того — пара свидетелей. И серебра будет побольше, чем дутая статуэтка.

Пол под ногами качнулся — будто за стеной вздохнула башня, пробуждаясь в предвкушении. Выхода нет, — шептали камни в стенах. Шептали, шуршали друг о друга шершавыми краями, будто заработала старая мельница, на чьи жернова давно не сыпали зерно. Это не камни, это кровь шумит в ушах, одёрнул себя Такко, выныривая из видения, и встретился с испытующим взглядом маркграфа.

— Ты свободен, — повторил Оллард, и последнее слово, умело выделенное, легло увесистым камнем — словно над подземной камерой задвинули плиту.

* * *
Лучный щит с соломенной мишенью плохо подходил для того, чтобы бросать в него кинжалы, а копытный нож годился для метания ещё меньше, но Такко это мало заботило. Он так и не прикоснулся к перьям и древкам и теперь упорно разбивал доски щита, стараясь держать импровизированное оружие так, как учил Верен. Осень постепенно вступала в свои права: вечерний воздух был чист и прохладен, на плиты двора опускались первые желтые листья, но Такко казалось, что яркий и шумный Праздник Урожая давно позади, и впереди — лишь долгая, трудная и непредсказуемая зима.

Ясно было, что маркграф не собирается отпускать его весной. Рано или поздно он откроет перед своим учеником тайную мастерскую, и тогда Такко будет привязан к замку куда крепче, чем записью в судебной книге — и в этом случае сможет благодарить себя за поистине сказочное везение. Что же касается уроков с Агнет… Такко гнал от себя даже тени воспоминаний о безжалостно подставленной ему Белой Королеве, но его не оставляло ощущение, что там, в мастерской, маркграф снова всё просчитал, и Такко с такой удачной, как ему казалось, ложью лишь попался в очередную ловушку.

Сзади стукнула дверь. Такко обернулся и успел увидеть Берта, скрывавшегося в конюшне.

— Помочь чего? — окликнул его Такко. Не дождался ответа, сердито выдернул нож из щита и пошёл следом. Конюший вечно молчал и дулся, вместо того, чтобы прямо сказать, что нужно делать, и это раздражало куда больше, чем сама работа.

Берт нашёлся в сбруйной: возился со старым седлом, пытаясь расплести сухожильные шнуры, скреплявшие детали ленчика. Такко молча забрал седло и уселся на пороге, ловя последний вечерний свет. Седлу, верно, было больше сотни лет, и на нём виднелись следы неоднократных починок. Кто-то уже начинал перебирать ленчик, чтобы потом заново стянуть, склеить и обтянуть крашеной тиснёной кожей. Пользоваться всё равно будет некому, но таков уж Берт — бережно хранит всё старое, всё время что-то зашивает, смазывает, перетягивает…

Старые узлы легко поддавались — уж в этом Такко знал толк, не зря давно бросил считать сплетённые тетивы. Берт стоял за спиной, и Такко знал, что конюший смотрит своим невидящим взглядом куда-то вдаль и вот-вот заведёт свою песню о прошедших временах.

— Помощнички… — со вздохом забормотал Берт. — Раньше было… В каждом стойле лошади стояли, и верховые, и упряжные, и охотничьи… И всё успевали, всё! С утра до ночи поворачивались. Я и не говорил ничего, сами всё знали. Какую кобылу расчистить, какую ковать, кого крыть пора, кому жеребиться… Бывало, подойдёшь подсказать, а уже всё готово, сам бы так ладно не сделал…

Его тихий голос непостижимым образом перекрывал и ржание лошадей, и звон посуды из кухни. Такко разом стало неуютно, столько тоски было в бормотании конюшего. Он не злой, запоздало сообразил Такко, и ворчит не потому, что новый помощник плох, а потому лишь, что не заменит пропавших племянников.

Шёпот Берта стал совсем неразборчивым. Он всё повторял какую-то короткую фразу. Такко раздражённо прислушался, а когда разобрал слова, мигом позабыл о своих заботах. Конюший смотрел на седло и твердил:

— Рик чинил, Рик чинил…

* * *
Агнет болела три недели. В заботах о ней Праздник Урожая прошёл незаметно. В конце месяца Такко без лишних слов и сомнений принял от маркграфа кошель с тремя серебряными марками. Тайна, которую он теперь хранил, стоила куда дороже.

IV

17. Письмо из города

Нельзя было с уверенностью сказать, поверил ли Оллард, что его тайна осталась нетронутой, но с учеником он держал себя по-прежнему. Такко продолжал работать в мастерской, помогать с бумагами и выполнять разные мелкие поручения. Неизменными остались и вечерние партии в шахматы, и редкие поединки в оружейной, и уроки стрельбы для Агнет — о них маркграф теперь говорил с особой насмешливой ухмылкой. Пару раз они выбирались в лес, уже без всякого повода. Осенняя охота была в разгаре, но на вересковой пустоши было тихо. Казалось, будто за стенами замка жизнь вовсе остановилась.

Осень окутывала замок утренними туманами, холодом и каким-то особым ощущением заброшенности. Разорение могил, злосчастная охота, помешательство Малвайн — всё худшее в округе случалось в эти месяцы на границе лета и зимы. Тёмные воспоминания теперь принадлежали и Такко, и поздно было что-то менять. Будто не было никогда ни Эсхена, ни других городов и селений — мир сжался до кольца замковых стен, и поколебать это впечатление не могли ни переклички грибников в лесу, ни подводы из деревни.

В последние дни Оллард всё время проводил за отчётами из Медных гор, поручений для Такко было мало, и он взахлёб читал военные трактаты, чтобы хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей. На выбеленных страницах рассказывалось о камнемётных машинах, за полдня пробивающих гранитную стену толщиной в человеческий рост. Было легко представить, как в лесу вокруг кладбища падают под ударами топоров вековые ели, как камни с озера грузят в ковш, а песок — в противовес, и как вокруг замка поднимаются осадные чудовища, недосягаемые для лучных стрел. Такко от души жалел, что ему не довелось родиться на пару веков раньше, когда по всей стране шли междоусобные войны. Как легко тогда было добыть имя и славу! Он бы с радостью сражался под знаменем Олларда, даже выучился бы фехтовать левой рукой и бился бы в башне наравне с другими, когда опустел бы колчан.

Ныне же тайна лестницы, закрученной против солнца, была ценна, как прошлогодний снег. Вздумай кто осадить замок — и новые метательные машины сровняют с землёй сначала внешние стены, а потом и саму башню. Впрочем, владения Олларда скоро отойдут короне без кровопролития. А если кто-то и захочет спровадить маркграфа в усыпальницу пораньше, то отравят или подошлют убийцу в городе. Чего проще.

«Зачем же башню закрывали от гостей?» — задумался Такко и тут же ответил себе сам: запасным ходом реже пользовались, и лестница там была шире и удобнее. А на истёртых ступенях башни он и сам пару раз оступался. Может, другие замки устроены ещё хитрее, только Такко ни в одном не бывал, потому и поверил, будто безопасность рода Оллардов до сих пор зависит от старой лестницы. Обида грызла изнутри — надо же было купиться на дутые тайны!.. Теперь сиди и думай, как сохранить жизнь и свободу, связавшись с гробокопателем…

Такко проклинал своё любопытство и доверчивость. Надо же было так глупо вляпаться! Из головы не шли воспоминания о его первом годе в Империи, когда он по неопытности связался с перевозчиками краденого. Это было ещё до знакомства с Вереном, и некому было предостеречь от необычно выгодного заказа. Разумеется, они попались — кто-то предупредил охрану, и их взяли прямо у въездных ворот. Такко повезло: те, кого допрашивали до него, сознались сразу, а ещё двенадцатилетний мальчишка, только-только вошедший в года у себя на родине, оказался несовершеннолетним в Империи и не подлежал смертной казни, если не было отягчающих обстоятельств. Запрет на въезд в тот злосчастный город истёк в прошлом году, рубцы на плечах зажили ещё раньше, однако вид недавних товарищей, бьющихся в петлях, сделал своё дело. С тех пор Такко обходил стороной любые сделки, связанные с нарушением закона. Знал, что никто не будет разбираться, виновен или нет: повесят или отправят на рудники, либо вышлют на родину, и ещё не известно, что хуже. Даже если тайную мастерскую никогда не найдут, даже если Оллард не решит убрать свидетеля, наверняка он рано или поздно обнародует свою работу, и его ученик заранее не ждал для себя ничего хорошего.

* * *
— На следующей неделе у нас будут гости, — сообщил как-то вечером маркграф, откладывая распечатанное письмо. — Эсхенские бургомистр и судья.

— С супругами? — спросила Агнет, подняв голову от шахматной доски. Она пыталась выиграть у Такко и в третий раз терпела поражение: её манера игры слишком напоминала отцовскую, и было легко предвидеть следующий ход.

— Не уточняют. Напомни, если я забуду сказать Катерине. А лучше распорядись сама.

Агнет серьёзно кивнула и вернулась к игре. Тронула было пешку, отдёрнула руку и вновь подняла на отца обеспокоенный взгляд:

— Но почему именно сейчас?..

— Меня тоже удивило, — кивнул Оллард. — Визиты вежливости обычно приурочивают к праздникам, а до Дня Поминовения всего три недели. Могли бы и дождаться.

— Значит, какое-то срочное дело?..

— Приедут и узнаем, — пожал плечами маркграф. — Разумеется, никаких пышных приёмов. Отобедают и хватит с них.

— И переночуют. Мы же не будем нарушать законы гостеприимства?

Оллард даже не попытался скрыть улыбки:

— Ты взрослеешь… Что ж, будь по-твоему, поборница этикета. Но если попробуют снова выклянчить денег на ремонт ратуши, выставлю и без ночлега, и без обеда. — Он перегнулся через стол и подтолкнул письмо на край, чтобы Агнет могла дотянуться. — Пожалуй, в этот раз тебе стоит самой заняться подготовкой. Я предупрежу Катерину, чтобы не слишком вмешивалась.

Он подался назад лёгким движением опытного фехтовальщика. Такко почти бессознательно прикинул размер колёс и длину троса, которые могли бы обеспечить такую гибкость, и сам усмехнулся своим мыслям.

Его больше не пугали воспоминания о костях в тайной мастерской. Они просто были с ним, не оставляя ни на миг. Показывая Агнет, как крепче держать лук, Такко мысленно доворачивал шестерню в её негибком суставе. Следя, как ловко повар орудует ножом, думал о бойко разжимающихся в пальцах пружинах. А степенная походка Берта вызывала желание смазать детали в тазобедренном суставе и поставить колёса поменьше, чтобы двигались шустрее.

Ночами ему снились вороны — всегда одиннадцать, и они искали двенадцатого; снилась Агнет, чью кожу изнутри разрывали колючие вены-стебли, и она превращалась в куст белого шиповника; виделась лестница, по чьим ступеням лилась вода, закручивалась водоворотом и затягивала вниз, в подземелье. Там были запертые двери, там по тайным коридорам скользила Малвайн с пустыми глазами, вросшая в своё железное кресло, и неизменно была мастерская, где Такко сталкивался с маркграфом и не знал, как оправдаться.

— Встречать гостей ты не будешь, — огорошил Оллард дочь накануне ожидаемого визита. — Ты не вполне оправилась после болезни, да и подготовка отняла много сил. Покажешься ближе к вечеру.

— И то верно, — поддержала Катерина. — Видано ли дело, так себя не жалеть! Обед гостям сразу подавать?

— Сначала проводи ко мне, — ответил Оллард, отвернувшись от дочери. — Дело у них, по всей видимости, срочное, поэтому пусть сперва изложат его.

— Нет. Мы не можем нарушить законы гостеприимства.

Такко не сразу понял, что это сказала Агнет — столько твёрдости было в её негромком голосе.

— Что скажут о нас, о нашем замке, если горожанам отказывают в достойном приёме? Что мы до того зазнались, что не встречаем гостей на пороге? Что с окрестных деревень везут слишком мало еды, чтобы встретить гостей угощением? Что роду Оллардов нет дела до своих людей?

Она перевела дыхание, бросила взгляд на отца — тот смотрел на неё со странным, почти растерянным выражением — и решительно заявила:

— Встречать гостей — не твоя забота. Это сделаю я. У меня хватит сил. Катерина с утра заварит мне укрепляющих трав, и я справлюсь. Наши гости отдохнут с дороги, я покажу им цветник, мы побеседуем, а после они огласят тебе своё дело, как и подобает в гостеприимном доме.

— Быть может, устроишь с их жёнами состязания в стрельбе? — невинно заметил Оллард, оправившийся от первого удивления.

— Не думаю, что их обучали этому искусству. Приглашение оскорбит их, а состязаться с мужчинами я пока не готова, — Агнет ответила мгновенно, будто повторяла трактат по этикету. Маркграф от души рассмеялся и обнял её.

— Ты взрослеешь, маркграфиня Оллард, и скоро станешь здесь полновластной хозяйкой. Но не в этот раз. Мне всё равно, что будут говорить об этой встрече, и тебя это тоже не должно волновать. Дождись тринадцатого дня рождения и распоряжайся в замке, как пожелаешь, но не раньше.

Агнет не решилась спорить, но упрямо сдвинутые брови и стиснутые на поясе руки красноречиво свидетельствовали, что она не смирилась с отказом.

Будь она здорова — уже вертела бы всем замком во главе с Оллардом, невольно подумал Такко. Впрочем, пока её железная воля и упорство были смягчены манерами и слабостью, ими можно было восхищаться безнаказанно.

— Ты тоже не высовывайся, — бросил Оллард Такко. — Берт справится сам. Выбери книгу поинтереснее и устрой себе выходной.

Тот молча кивнул. В отличие от Агнет, он был только рад, что не придётся принимать лошадей и лишний раз видеться с судьёй.

* * *
Из окна спальни было хорошо видно, как в ворота въехала карета, и из неё вышли четверо: судья, которого Такко помнил по делу со статуэткой, бургомистр и их жёны. Кучер и Берт остались распрягать лошадей, а гости, обменявшись учтивыми поклонами с Катериной, направились к замку.

Такко досчитал до сотни и вышел в коридор. День выдался ясный, и его тянуло на смотровую площадку — всё лучше, чем скучать в спальне. Однако посетители задержались внизу и только поднимались по запасной лестнице — их тяжёлое дыхание и голоса, отражённые от каменных стен, были хорошо слышны. Такко остановился у башенной лестницы, не желая, чтобы звук его шагов разносился по всему замку. Разговор Катерины и гостей сливался в сплошной гомон, но отдельные фразы были хорошо различимы — изгибы коридоров и сводов выносили их в башню, как море выносит на берег обломки кораблей.

— Так кто будет говорить? — раздражённо спрашивала нянька.

— Я, почтенная, я! — Такко не сразу узнал голос судьи: тот здорово запыхался после подъёма. — Маркграф Виллард любезно прислал мне выписки из нового уложения, на которые он советует обратить особое внимание. При наличии свидетельских показаний…

— За ними дело не станет, — заверили его женщины. — Давно пора прекратить это беззаконие!

Кто-то шикнул, и голоса стихли. Судя по звуку шагов, процессия направилась к кабинету. Стук, звук захлопнувшейся двери — и в коридоре воцарилась тишина.

Такко успел подняться на половину пролёта, прежде чем сообразил, что внеурочный визит оборачивался очередной тайной. Ведь у горожан не могло быть причин обращаться к владельцу другого маркграфства. Если бы они были не согласны с каким-то решением Олларда, то жаловались бы напрямую императору — если предположить, что их жалобы при дворе вообще будут рассматривать. Что-то здесь было не то… И Катерина явно была в курсе дела. А имя маркграфа Вилларда звучало в замке не так давно, только никак не удавалось вспомнить, при каких обстоятельствах.

Такко перебрал в голове причины, по которым подслушивать под дверью кабинета было плохой идеей. Насчитал пять — и уверенно направился в восточное крыло, где замочная скважина так заманчиво светилась в полумраке коридора.

— Господин маркграф, — говорил бургомистр. — Здоровье госпожи Малвайн внушает самые серьёзные опасения жителям Эсхена. Она столько лет олицетворяла добродетель и мудрость, была примером для наших жён и дочерей! Многим кажется неоправданно жестоким, что ныне она обречена на одиночество.

— Не сочтите за дерзость, — подхватил судья, — но моя жена давно мечтает навестить вашу супругу. Ведь они были так дружны в прошлом! Она советовалась с лекарями и уверена, что их встреча пойдёт только на пользу…

— Госпожа Малвайн не расположена видеть кого бы то ни было, — голос Олларда был подчёркнуто ровным. — Если вы прибыли только для этого, зря потратили время.

— И всё же подумайте, — в тоне бургомистра звучала кошачья вкрадчивость. — Мы лишь хотим избежать слухов вокруг вашей семьи. Госпожа Малвайн молода и красива, и то, что она седьмой год чурается общества и отказывается от помощи лекарей, вызывает вопросы. Мы лишь хотим убедиться, что эти меры продиктованы необходимостью…

— Что же такого случилось, что вы обеспокоились её судьбой впервые за шесть лет?.. — Такко не видел маркграфа, но был уверен, что тот двигает пузырьки с цветными чернилами, чтобы стояли ровно, будто намекая, что у него есть дела поважнее, чем этот разговор. — Вам что, пришла жалоба на жестокое обращение? Подкреплённая свидетельскими показаниями и всем прочим?

— От господина маркграфа ничего не скроешь, — кисло протянул судья. — В столице и вправду обеспокоены участью ваших жены и дочери и велели разобраться в деле.

— Ох уж эти новые веяния, — насмешливо отозвался Оллард. — Император пытается показать, что заботится о слабых, и при дворе нынче любят показательные процессы над жестокими мужьями. Даже внесли соответствующие поправки к законам. Но кто же ваш свидетель? Кто видел своими глазами, что моя жена не получает уход, положенный по её болезни, и подвергается жестокому обращению?

— Кто бы он ни был, он ведом одним лишь милосердием, — произнёс бургомистр после недолгого молчания.

— Безусловно, — в голосе маркграфа отчётливо слышалась ирония. — Что ж, вы видели и слышали достаточно, чтобы составить подобающий ответ. У вас есть ещё вопросы?

— Боюсь, что не достаточно, — возразил бургомистр. — Видите ли, лицо, направившее жалобу…

— …Достаточно высокопоставленное, чтобы замять дело, — закончил за него Оллард. — Как же предсказуемы люди! Однако никаких причин подозревать, что хоть кто-то в замке подвергается жестокому обращению, у вас нет. Кроме того, публичные порицания жестоких мужей нынче пользуются меньшим спросом, чем разоблачения власть имущих. Растрата, злоупотребление, ложные обвинения — всё это с радостью вытаскивают на свет. А ведь никто не может избежать ошибок. Даже наш мудрый судья, и тот пару месяцев назад осудил невиновного на целых три года горных работ, допустив целый ряд нарушений. Для того ли императорские законники денно и нощно трудятся, чтобы мы раздавали суровые приговоры направо и налево?..

— Тот парень был виновен! — возразил судья.

— Следовало установить это, опросив свидетелей, присутствовавших в комнате, где была совершена кража! А также принять во внимание молодость и бедность обвиняемого. В подобных случаях закон предписывает советоваться с равными или старшими. Ты же не поставил в известность ни бургомистра, ни меня. Зато потом — по чистой случайности, разумеется! — рассчитался на базаре монетами, которые я сам накануне заплатил подсудимому за работу.

— Я лишь возместил расходы на его содержание до суда! — защищался судья.

— Правда? В таком случае будет дешевле держать преступников на постоялом дворе. Суд должен состоять из мужей достойных, благоразумных и наиболее добродетельных, не так ли, господа?..

За дверью воцарилась тишина, и Такко ненадолго оторвался от двери, чтобы устроиться поудобнее. Голова шла кругом. Горожане в открытую выступили против маркграфа, а в столице интересуются здоровьем Малвайн — можно ли было предположить такое? Сейчас он хорошо представлял, как Оллард поднимает брови и опускает взгляд, чтобы спустя несколько мгновений пригвоздить им собеседника вместе с очередным сокрушительным доводом.

В коридоре за его спиной послышались глухие удары — будто кто-то ломился в одну из дверей изнутри. Такко с недоумением вслушивался, пока не сообразил, что странные звуки доносятся из покоев Агнет. Разговор в кабинете был мгновенно забыт: в несколько шагов он пересёк коридор и рванул на себя тяжёлую дверь.

Агнет почти выпала ему на руки — раскрасневшаяся, разгневанная. Выпрямилась, оттолкнула подставленную руку, заправила за ухо выбившийся из причёски локон, вскинула голову и прерывающимся голосом не попросила — приказала:

— Проводи в кабинет!

«Если влетит, то обоим», — успел подумать Такко, распахивая перед Агнет дверь кабинета и стараясь держаться в тени. В комнате замолчали, а затем заговорили разом: сыпались комплименты красоте и изяществу молодой хозяйки, сожаления, что она не вышла раньше, надежды, что она здорова… Голос Агнет звенел, расточая ответные любезности. Сзади Такко дёргала за рукав Катерина, сердито шептала что-то про строгий отцовский запрет, и было не разобрать, что именно говорит маркграф, но в его голосе определённо не было гнева — скорее, гордость и… облегчение.

— Идёмте во двор, погода нынче прекрасная, — проговорила Агнет у самой двери. Такко распахнул её и спрятался за тяжёлым полотном. — Катерина, наконец-то! Распорядись, чтобы накрыли стол под розовым кустом. Мне жаль, почтенная Сирпа, но госпожа Малвайн действительно не может принять вас. Как ваши пионы, ещё цветут?..

* * *
Гости уехали следующим утром. Агнет сопровождала их везде: показывала сад, щебетала о цветах и урожаях, уверяла, что госпожа Малвайн в добром здравии, но к встрече не расположена, и ненавязчиво отмечала доброту и заботливость отца. Такко был уверен, что после отъезда наследница несколько дней пролежит пластом, но перед обедом она, как всегда, вышла угощать лошадей. Сверху было хорошо видно, как она вышла во двор, зябко повела плечами и направилась в конюшне, а Катерина шагала следом.

— У нас будет много работы в ближайший месяц, — говорил Оллард, расхаживая по кабинету. — Придётся забыть о прогулках и прочих развлечениях.

— Это связано со вчерашним визитом? — Такко даже не пытался скрыть любопытство.

— Да, — Оллард остановился, бесцельно обводя взглядом книги на полках. — Я увлёкся своими разработками и упустил из виду пару недоброжелателей. Не бери в голову! Если мы представим ко двору нашу работу до зимнего солнцестояния, они ничего не смогут сделать.

— Почему?

— Потому что император дорого даст за моё изобретение. Очень дорого.

Он провёл пальцами по кожаным переплётам и отошёл к окну, оказавшись у Такко за спиной.

— Весной я покажу мастерскую Агнет, — сказал Оллард, глядя на двор. — Я и не заметил, как она выросла. Моя кровь, моя наследница… Она хорошеет с каждым днём, правда?

— Да, — искренне ответил Такко. — Очень красивая.

От отца Агнет унаследовала лишь волевой характер и едва уловимую твёрдость в чертах лица. Она обещала стать такой же красавицей, как Малвайн — с большими прозрачными глазами, роскошными светлыми кудрями и хрупкой, нежной, нездешней красотой, которой можно было лишь любоваться, не касаясь.

Говорят, при полной луне на лесных полянах танцуют девы, сотканные из росы и лунного света. Такко не верил в сказки, где они вступали в союзы со смертными, но Агнет и Малвайн поневоле вызывали в воображении образ залитой мертвенным светом поляны и летящих в танце широких рукавов. Может, потому Агнет и страдает лунным недугом?.. Было легко представить, как она парит в лунных лучах и проходит сквозь стены и перекрытия…

…В мастерскую, где ни на миг не останавливают свой посмертный танец похищенные кости.

— Агнет не место внизу, — он не был уверен, сказал ли вслух или лишь подумал, но Оллард ответил:

— У неё нет выбора. Она знает свой долг и сделает всё, чтобы исполнить его. Разумеется, она не будет сама собирать механизмы! Но разделит со мной успех.

Агнет вышла из конюшни, устало прислонилась к столбу навеса, прикрыв глаза. Затем нахмурилась, заправила локон за ухо знакомым упрямым движением и направилась к замку.

— Идём, — заторопился Оллард. — Встретим её внизу.

Когда они спустились с лестницы, Агнет как раз входила в холл. Остановилась, ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку. Перевела дух, провела дрожащей рукой по лицу и заметила отца. Такко не мог оторвать от неё глаз, столько торжества было в её улыбке. Тёплый свет свечей скрывал бледность лица и зажигал в глубине льдистых глаз жаркие огни.

Они с Оллардом одновременно шагнули навстречу друг другу. Камни в древних стенах шептали забытые имена, портреты на стенах смотрели ожившими глазами, приветствуя молодую наследницу, а внизу, под полом, лязгали механизмы в неупокоенных костях, настойчиво отдаваясь в ушах одним и тем же увесистым словом: долг, долг, долг…

Агнет упала, не дойдя трёх шагов до раскрытых объятий отца. Оллард едва успел подхватить дочь; Катерина и Такко оказались рядом спустя мгновение. Её пульс был частым и неровным, руки — ледяными, а щёки горели огнём. Катерина твердила про обморок, что вчерашний вечер в саду оказался слишком прохладным, а беседа с гостями — долгой, и её ловкие руки невесть откуда доставали пахучие соли и капли. К вечеру у Агнет поднялся жар, она пожаловалась на боль в груди, и Берт в который раз был послан за лекарем.

Уже засыпая, Такко вспомнил, где слышал о Виллардах. Это имя носил Фредрик — незадачливый жених Агнет, так несправедливо оскорблённый отказом.

18. Встреча в башне

— Вот и конец…

Голос Олларда выдернул Такко из сонного оцепенения, в котором тот пребывал большую часть времени после отъезда гостей. С тех пор они проводили в мастерской целые дни, порой вовсе не видя дневного света. От бега зубчатых колёс рябило в глазах, пальцы саднило, руки пропахли металлом и маслом.

— Конец работе? — в надежде спросил он, откидывая волосы с глаз. — Мы всё сделали?

— Нет, — улыбнулся Оллард. — Я размышлял, как переменились люди. Лет сто назад Вилларды собрали бы войско, чтобы отомстить за оскорбление как подобает, а нынче они плетут заговоры за спиной и сговариваются со слугами. Я не ошибся, когда отказал им: потомки одного из знатнейших родов теперь сами не лучше слуг. Пришёл конец эпохе, когда ценились отвага и благородство…

В ответ Такко только вздохнул и устало оглядел заваленный деталями стол. От бесконечной работы ему была только одна польза — спал он теперь без сновидений. Правда, утром тревога начинала грызть снова, и он уже не знал, откуда вернее ждать беды: от Олларда, в чьей мастерской стоял егерский скелет — в том, что он принадлежал Вейниру, Такко был уверен твёрдо — или от имперских дознавателей, которые могли в любой момент прибыть в замок с вопросами о Малвайн.

— Чем вообще грозит вся эта история? — спросил он. — Даже если бы вы вправду были грубы с женой, это же не причина для суда?

— Разумеется, нет. Это только повод. Теперь, раз местные власти не смогли разобраться в ситуации, Вилларды потребуют визита императорских дознавателей — во имя милосердия, как это теперь называется — а те уже будут искать, за что можно зацепиться.

— Но они же не могут устроить в замке обыск?

Оллард ответил взглядом, выразившим отношение как к обвинителям, так и к умственным способностям ученика, допустившего такую возможность.

— Зачем тогда спешить с подарком? Вы не пустили горожан к госпоже Малвайн, потому что хотели поставить их на место, это я понимаю. Но если прибудут более высокопоставленные гости, они-то смогут встретиться с ней и убедиться, что обвинения ложные?

— Не всё так просто… — Оллард работал, почти не глядя на детали, и его ловкие пальцы соединяли их вслепую. — Не бери в голову. В любом случае, подарок императору не решит всех вопросов. При самом лучшем исходе с частью владений придётся если не расстаться, то разделить доходы… Это не страшно. Власть короны усиливается, и глупо идти против времени. За годы, что я работал со всем этим, — он кивнул на часы, отсчитывающие обратный ход, — я усвоил, что время всё расставляет по местам. Всегда.

— Вам правда могут вынести приговор? — тихо спросил Такко.

— Могут, — небрежно ответил маркграф. — Более того, непременно попытаются. — Его ловкие пальцы на время остановили свой танец, и латунные шестерни легли на стол. — Многие жаждут увидеть, как последнего из Оллардов казнят на родовом гербе. Даже топор по такому случаю не пожалели бы! Эта казнь считается позорной, но на самом деле что может быть почётнее, чем умереть, пролив кровь на символ своего рода? Красивое было бы зрелище!..

Разбитый на куски герб, кровь, вбирающая в себя каменную пыль и обломки, впитывающие кровь, мелькнули перед глазами быстрее, чем Такко успел перевести дыхание. Ему представлялсягерб, высеченный над входом, и легко было увидеть, как камень впитывает кровь своего хозяина до последней капли.

— Но я не могу себе этого позволить, — почти с сожалением сказал Оллард. — Род должен жить, и нельзя сдаваться, пока не испробованы все средства.

Невозможно было не восхищаться маркграфом в эти дни. За его спиной плели заговор, его предали Катерина и эсхенские власти, ему грозил суд и лишение титула, единственная дочь снова болела, и лекари не обещали скорого выздоровления — а он держался с прежним достоинством: Король, готовый защищать свои владения, даже если на поле остались лишь Королева и Башня.

Маркграф снова взялся за детали, и Такко какое-то время следил за движениями его ловких пальцев. Раньше Оллард работал с лёгкой небрежностью, выдававшей, что он не столько стремится к цели, сколько желает испытать разные пути её достижения, но теперь был собран, сосредоточен, его руки двигались с почти механической точностью и так же не знали усталости.

— Кстати, — заметил он, не прекращая работы, — Агнет сказала, что это тебя следует благодарить за её неожиданное вторжение.

— Я был уверен, что вы ждёте её, — с невинным видом ответил Такко. — Прошу прощения, если невольно помешал важному разговору.

— Не помешал, — успокоил его Оллард. — Но мне интересно, что ты делал в восточном крыле, когда я сказал сидеть у себя?

Агнет болела больше недели — тяжело, с жаром и болью в груди, с непрекращающимся кашлем, — не успев толком оправиться от предыдущей простуды, и лекарская коляска уже дважды въезжала в ворота замка. Катерина по-прежнему заботилась о ней с материнской нежностью, и если бы не вызов, который временами читался в её осанке и голосе, можно было подумать, что жалоба была написана Виллардами вовсе не с её подачи. Такко ждал, что Оллард вот-вот выгонит Катерину или той хватит ума уйти самой, и не сразу понял, что маркграф оставил няньку ради Агнет. Та так и не узнала, что за разговор прервала, и Оллард с Катериной делали всё, чтобы не волновать наследницу — ненавидели друг друга, но тщательно прятали эту ненависть.

— Ты как будто неплохо поладил с Катериной и успел сдружиться со спутниками Фредрика, — продолжал маркграф. — Что если ты оказался у кабинета не случайно?

— Зачем? Что я мог там узнать, чего не слышали бы гости?

— Не знаю, а потому надеюсь, что ты действовал из собственного любопытства, либо это всё-таки случайность. Ты проводишь рядом со мной столько времени, что выглядишь ценным свидетелем.

Обвинение в предательстве было до того обидным, что к щекам прилила кровь, и Оллард чуть заметно улыбнулся:

— Я всё же думаю, что не ошибся в тебе. У моего ученика хватает недостатков, но верность искупает их все.

Он посмотрел на Такко, потиравшего слезящиеся от недосыпа и тонкой работы глаза, и улыбнулся уже открыто:

— Непростые деньки, верно? Зато мы успеем в срок. Оценят при дворе мою работу или нет, она должна быть закончена. Ты обедал?

— Нет ещё.

— Иди, а после загляни к Агнет. Жар вроде спал, и она просила сказок.

— Я шёл сюда не для того, чтобы рассказывать сказки, — запротестовал Такко.

— Я тоже звал тебя не за этим, — усмехнулся Оллард, — но сейчас всё будет так, как она захочет.

Он нашарил на поясе ключ, оценил расстояние до двери, ведущей на лестницу в кабинет, и открыл другую, поближе. Такко едва не споткнулся о невысокие ступени и вскоре оказался в холле. Оглянувшись, разглядел в стене неприметную дверцу, за которой прятался рычаг, открывавший запасную лестницу — это была та самая ниша, с которой начались его знакомства с потайными ходами замка. Такко давно отчаялся разобраться в их хитросплетениях, знал только, что каждая из запертых дверей куда-нибудь да ведёт. Впрочем, сейчас ему было не до тайн: не терпелось отмыть руки от запаха металла и заглянуть на кухню, откуда заманчиво пахло с самого утра.

* * *
— Дорога к замку заросла шиповником, и никто не мог пробраться сквозь колючие ветви и разбудить красавицу, пока не вызвались три брата: один лесоруб, быстро расчистивший дорогу, второй — кузнец, открывший заржавевший засов, а третий — лекарь, который знал, как снять колдовской сон…

Такко бессовестно перекраивал старую сказку, убирая всё, что могло расстроить или смутить наследницу. В Империи легенду о девушке, уколовшей руку веретеном, рассказывали так, что для благородных слушателей она никак не подходила. Но близ Аранских гор бытовал другой вариант, более целомудренный, где принцессу будили всего лишь лекарским зельем и гостей у неё спящей тоже не бывало.

— И правила она долго и мудро, и по всей земле шла слава о королеве, дорогу к замку которой узнавали по белым цветам на обочинах, — закончил Такко. Агнет улыбнулась и устало прикрыла глаза — бледная, как снежный покров, и ореол вокруг глаз и губ был точь-в-точь как тени на снегу в зимних сумерках. Такко поспешно поднялся: слишком легко было представить, как Агнет засыпает у полукруглого окна, засыпает на добрую сотню лет, и цветное стекло снаружи заплетает белый шиповник.

— Забери лук, — шепнула Катерина, как бы нечаянно столкнувшись с Такко, когда тот уже направлялся к двери. — Ей от него одно расстройство. Всё пытается тянуть, а сил совсем нет.

Белый лук лежал на столе на расстоянии вытянутой руки от Агнет. Такко взял его, пробежался пальцами по выглаженной до блеска кибити, бессознательно погладил резное навершие… Агнет нахмурилась и протянула тонкую руку к оружию.

— Пора менять обмотку на рукояти, — сказал Такко. — Тебе тяжело натягивать, потому что рука скользит, верно? У тебя изменился хват… ну, ты стала правильно держать, а я забыл перемотать. Я заберу ненадолго.

Какое счастье, что Агнет ничего не понимает ни в хватах, ни в обмотках! На самом деле кожаная лента на кибити не нуждалась в перемотке, не зря её тщательно крепили на хороший сухожильный клей. Как же давно это было… Агнет вздохнула и проронила:

— Верни поскорее.

— Верну, обещаю, — заверил её Такко. — Когда поправишься, будешь стрелять лучше прежнего.

У двери ему снова попалась Катерина и поманила в свою каморку, смежную с комнатой Агнет. Такко присел на сундук, хмуро глядя, как нянька закрывает петли на вязании. Вслед за Оллардом он тоже держал себя с нянькой по-прежнему, но старался избегать её общества. От мысли, что Катерина столько лет заботилась о наследнице маркграфа, вела хозяйство и тайком собирала улики для обвинения, было мерзко.

— Если маркграфа осудят, — негромко спросил он, кивнув на занавеску, за которой осталась Агнет, — куда она пойдёт?

— Господин Фредрик позаботится, кто же ещё, — уверенно сказала нянька. — Он уже летом был готов жениться. Никто и не вспомнит, под каким именем она родилась.

— Фредрик не женится, если у маркграфа отберут владения и титул, — проговорил Такко. — Агнет станет такой же приживалкой в богатой семье, как была Малвайн.

— Он дал слово! — стояла на своём Катерина. — Женится и оставит меня при ней.

— Когда Агнет узнает, что ты пошла против её отца, она тебя выгонит.

— А это уже не ей решать! — заверила нянька. — Подрастёт — ещё спасибо мне скажет!..

От уверенности, звучавшей в её голосе, по спине бежал холод. Катерина в последний раз взмахнула спицами, затянула петлю и оборвала нитку с такой яростью, что Такко невольно вздрогнул — будто с этой ниткой оборвалась вся история замка и род Оллардов.

А нянька встряхнула готовое изделие и сунула Такко:

— Держи. Да бери ты!

Вязаная рубаха из тонкой пряжи сразу согрела руки. Нянька постаралась, подогнала по фигуре; не забыла ни высокий ворот, ни заботливо подвёрнутые на вырост рукава. По подолу цвета крапивного листа вился обережный узор.

— Боялась, рукав не закончу, но успела-таки, — бормотала нянька, поворачивая его за плечи и оглядывая спереди и сзади. — Хоть к зиме будешь готов…

Поди пойми эту Катерину, думал Такко, пока шагал в спальню, чтобы оставить там лук Агнет. То безжалостно берётся решать судьбу маркграфа, то вяжет его ученику рубахи, хотя какое ей дело, замёрзнет он зимой или нет…

* * *
Той же ночью он пришёл в главную башню, и Катерина оказалась там. По краям вычерченного солью круга горели свечи. Полынный дым полз меж каменных стен, треск свечей сплетался с бормотанием няньки и тиканьем часов. Такко дождался окончания обряда и выступил из темноты.

— Теперь веришь, что я не следил за тобой? — спросил он. — Я так никому и не рассказал, что ты здесь делаешь.

Катерина выжидающе склонила голову набок, и Такко решился:

— Выпусти меня из замка. Придержи собак и дверь за мной запри.

— Выпустить, значит… — повторила нянька. — И куда ты пойдёшь?

— Это уже моя забота. С собой ничего не унесу, не думай!

— Понял, значит, с кем связался… — понимающе кивнула Катерина. — Сегодня надумал уходить или как?

— Дня через три бы, когда луна пойдёт на прибыль… Ты правда поможешь?

— Ну, а что тебя держать, — она сжала губы и стала собирать ритуальные предметы в мешок. — Через три дня приходи, я тебя выпущу.

Стало легко, будто с плеч свалился тяжёлый груз.

— Спасибо, — выдохнул Такко. — Чем тебя благодарить?

— На суде отблагодаришь, — бросила Катерина, затягивая узел на горловине мешка. — Если потребуется.

— Не потребуется, — быстро сказал Такко. — Я дальше вашей расходной книги ничего не видел и видеть не хочу. Нет, Катерина, ты меня не впутывай!

— Господину Фредрику нужны воины, — вскользь заметила нянька. — Мальчишки с ним были не старше тебя, да и одет ты теперь не хуже…

— Нет уж, хватит с меня служить маркграфам! Да какой с меня толк на суде? Придумай что-нибудь другое! — в отчаянии попросил Такко. Катерина фыркнула и повернулась к нему спиной.

* * *
Третья ночь выдалась ясная. Над лесом вставала половина яркой луны. Такко в последний раз проверил все узлы и застёжки на вещах и себе самом, убедился, что ничего не звенит и не блестит в лунном свете, подтащил вещи поближе к двери и направился в башню. По отблескам свечей понял, что Катерина снова творит свой ритуал, и остановился в темноте проёма, чтобы не мешать.

О том, чтобы свидетельствовать против маркграфа, не могло быть и речи. Такко по-прежнему боялся, что если дело с разорёнными могилами выплывет на поверхность, ему несдобровать, и больше всего желал, чтобы его присутствие в замке осталось в тайне. Да и Оллард столько сделал для своего ученика, что выступать против него на суде было бы попросту подло. Нет, как ни крути, а оставалось уговорить Катерину по-хорошему. Он пытался было договориться с другими слугами, но на просьбу придержать собак те лишь бормотали что-то нелестное о неуёмных желаниях молодости и добиться от них ничего путного было нельзя.

Монотонное бормотание няньки успокаивало. Можно было прикрыть глаза и следить из-под ресниц, как из пляски огней на стенах башни рождаются призрачные воины, как они силятся переступить вычерченную солью защиту и отступают под взмахами тлеющей полыни… В танце теней Такко едва не пропустил миг, когда тьма в одной из ниш сгустилась в плотную фигуру, бесшумно отделившуюся от стены. Маркграф, всё это время наблюдавший за обрядом, вышел на свет, и Катерина, ахнув и опустив тлеющие стебли, отступила в середину соляного круга.

— Разве я мало платил тебе, что ты стала торговать честью моей семьи? — спросил Оллард и толкнул носком сапога ближайшую свечу. Та захлебнулась воском и погасла. — Пятнадцать лет ты была хозяйкой замка, большей хозяйкой, чем Малвайн. Тебе оказалось мало?

— Я не понимаю, о чём вы, господин маркграф, — проронила Катерина с ледяным спокойствием, мгновенно овладев собой. — Вы поручили мне заботиться об Агнет. Я делаю всё для её здоровья и счастья.

— Делала, — уронил Оллард, медленно обходя няньку против солнца, как большая стрелка часов из мастерской. Свечи трещали и гасли под его сапогами. — Агнет больше не нуждается в твоей заботе.

— Вы не сможете выгнать меня, как простую служанку, — уверенно заявила Катерина.

— Если не уедешь по доброй воле — покинешь замок в цепях как отравительница. Все эти годы ты давала снадобья Агнет и следила за тем, что готовят для неё и Малвайн. Как думаешь, что доставит большее удовольствие добрым жителям Эсхена — когда мне пришлют вежливую просьбу быть добрее с женой, или когда тебя утопят в деревянной клетке?..

— Вы не посмеете, — нянька держалась по-прежнему прямо, но её голос дрожал, и с пучка трав сыпались тлеющие куски. — Агнет не позволит!

— Замок не терпит чужаков, Катерина, — продолжал Оллард. — Он перемалывает их, как мельница зерно, или отторгает. Все эти годы ты рассыпала соль и жгла полынь, думая изгнать из замка призраков, но вымостила этими благими намерениями дорогу для самой себя. Я терпел твои страшные сказки, твои глупые ритуалы, но раз ты теперь пытаешься убедить Агнет, что её отец колдун и на досуге воскрешает мёртвых… Верно, призраки из подземелья лишили тебя рассудка, а, Катерина? И обереги не помогли?

Башня погрузилась в темноту, и тени от единственной свечи плясали за спиной маркграфа призрачными фигурами.

— Она не могла рассказать! — вскрикнула Катерина. — Не могла!

— Агнет никогда не предаст замок и свой род. Ты так и не разглядела, какой сильный дух прячется в её хрупком теле. Даже Танкварт, мальчишка, увидел в ней мою наследницу! А ты… — Такко не удивился бы, услышав из уст маркграфа площадное ругательство, но тот только презрительно поморщился. — Ты уедешь на рассвете, до того, как она проснётся.

— Я всем расскажу… — прошептала Катерина, и её слова возвращались от стен змеиным шипением. — Я всё знаю. И про неупокоенные кости под башней, и что место это проклято, и что кровь на ваших руках, я всё расскажу!

— Болтай, что хочешь, тебе никто не поверит, — усмехнулся маркграф. — И помни: одно моё слово — и деревянная клетка твоя. А я приеду посмотреть и Агнет с Малвайн привезу. Чтобы в городе не жаловались, что им не хватает развлечений.

Последняя свеча погасла, и башня погрузилась во мрак.

— Раньше казнят тебя и разобьют твой проклятый герб! — выплюнула Катерина, и Оллард негромко рассмеялся. Лунный свет на миг обрисовал, как он отступил с лёгким поклоном, пропуская Катерину в восточный коридор. Такко вжался в стену и замер, пока шаги не стихли и в конце коридора не стукнула дверь.

* * *
Катерина уехала вскоре после восхода. Её сундуки погрузили на телегу, на которой утром привезли продукты из деревни. Последний взгляд она бросила на окна восточного крыла. Её губы были крепко сжаты, а на лице была написана мрачная решимость.

С отъездом Катерины всё в замке пошло наперекосяк. Никто и не догадывался, как велико было влияние этой женщины, которая успевала заботиться об Агнет, давать указания поварам, следить за чистотой, подсчитывать расходы и делать десятки мелких дел, которые человеку непривычному невозможно даже удержать в голове. К обеду из деревни явились двое пожилых женщин, чтобы прислуживать наследнице, но колокольчик в кабинете маркграфа не смолкал: повара требовали указаний, что готовить на ужин, и даже Берт, редко когда переступавший порог замка, явился толковать о копытных крючках, которые должны были заказать в городской кузнице, и о том, что гнедой кобыле давно пора к ковалю, но тому за прошлый раз не заплачено, как быть-то?..

— Лет двадцать назад я ненавидел отца за то, что заставлял меня учиться управлять поместьем, — поделился Оллард с Такко вечером, когда порядок был восстановлен. — Я-то собирался нанять управляющего и посвятить жизнь механике! Но жизнь непредсказуема. Никогда не знаешь, какие знания тебе понадобятся…

В кабинете было жарко натоплено. Тикали часы, потрескивали поленья в камине, где-то за книжными полками трещал сверчок — верная примета подступающих холодов, и можно было на четверть часа, оставшихся до ужина, развалиться в мягком кресле, вытянув ноги к огню, и смотреть на языки пламени, забыв о дневных заботах. Замок был обставлен лёгкой резной мебелью с высокими стрельчатыми спинками — по последней моде, как объяснила Катерина — но в кабинете стояли старинные тяжёлые кресла, напоминавшие о тех временах, когда замок был крепостью, и выше всего ценились прочность и надёжность — как в мебели, так и в людях.

— Катерина не станет молчать, — проговорил Такко.

— Это не имеет значения, — ответил Оллард. — При дворе слишком давно зарятся на мои земли, чтобы её слова могли что-то решить… Я сам допустил ряд ошибок, за которые рано или поздно пришлось бы расплачиваться. Теперь всё зависит от того, оценит ли император мою работу достаточно высоко, чтобы закрыть глаза на все обвинения. Как бы ни повернулось дело, обвинить меня в заговоре против короны сложно, а со всем остальным можно побороться.

— Выступить против императора вы ведь не можете? — на всякий случай спросил Такко.

— Нет, — твёрдо ответил Оллард. — В прошлом — мог бы. Послал бы приказ остановить мастерские, запер бы ворота и пусть бы попробовали взять замок! Но ты сам видишь, как императорские указы ослабили нас. Всё хозяйство в деревне, оружие осталось только родовое. У нас даже арбалетов нет, как ты заметил. Нет, военная история замка окончена.

Она никогда не будет окончена, — думал Такко, глядя на огонь. — Никогда, ведь ступени лестницы помнят стекавшую по ним кровь, а стены подвала — крики пленников. Можно перестроить его, пробить в стенах стрельчатые окна, обставить по моде, но он всё равно останется крепостью, выстроенной под семейную особенность своих владельцев. Даже если им больше не требуется брать в руки меч.

Мысленно он окинул взглядом башню — от нижних стен толщиной в два его роста до сторожевой площадки. Затем мысль легко скользнула во двор, прокралась между статуй по дорожке, отмеченной белыми лепестками, мимо роз — нет, мимо белого шиповника, заплетающего витражное окно, — и вопрос вырвался сам:

— А что будет с Агнет?

19. Подземный ход

— Что будет с Агнет? — повторил вопрос Такко.

— Агнет? — ровно переспросил Оллард. — Пусть сначала доживёт до зимы.

— Ну, до зимы осталось всего ничего. А потом?..

— А что потом? Агнет никто не причинит вреда. Её все любят. Так же как любили Малвайн — особенно узнав, что она не подарит мне сына. Если выздоровеет, её приютят Вилларды или ещё кто-нибудь.

— Но Фредрик не женится на ней без титула, — сказал Такко, и маркграф оставил безразличный тон и ударил кулаком по широкому подлокотнику:

— Разумеется, нет! И никто не женится! Ей нарочно оставят родовое имя. Смотрите, мол, что осталось от великой семьи — сухая ветка, жалкий обломок! А Агнет — о, она носила бы мёртвое имя с гордостью! Счастье, что её жизнь будет недолгой…

— Агнет выздоровеет, — уверенно сказал Такко, но Оллард поморщился:

— Что толку? Не успеет она окрепнуть, как снова подорвёт свои силы. Ты сам видел, у неё не тот нрав, чтобы беречь себя, а при её здоровье это необходимо. Я знаю, о чём ты думаешь, последний месяц я сам жил надеждой… Но ошибся.

— Агнет справится! — запальчиво возразил Такко, не веря, что Оллард так легко смахнул с доски свою вторую Королеву. — Справится с чем угодно, если немного окрепнет!

— Я тоже так думал, — кивнул маркграф. — Но она сведёт себя в могилу раньше, чем повзрослеет. Поэтому, как бы ни повернулось дело, её никто не тронет.

Он откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, а когда вновь взглянул на ученика, его лицо было спокойным.

— Через неделю День Поминовения. Напомни, ты привык к каким-нибудь особым обрядам в этот вечер?

— Нет, — коротко ответил Такко. Перед глазами стояло лицо Агнет, упрямо натягивающей тетиву, и он почти жалел, что забрал у неё лук. Сколько раз он сам сталкивался с равнодушием отца к своим успехам, и сейчас слышал в словах маркграфа ту же непробиваемую холодность.

— Хорошо, — снова кивнул Оллард, — значит, получишь свободный вечер. Если поспешим, закончим работу к этому сроку.

* * *
Канун Дня Поминовения выдался холодным и ясным. С наступлением сумерек жизнь в замке, казалось, замерла. Только лёгкие шорохи указывали, что слуги на первом ярусе творят нехитрые поминальные обряды — выставляют на окна свечи, указывающие путь бесплотным гостям, и готовят праздничный ужин, чтобы разделить его со своими мёртвыми. Это был единственный день в году, когда маркграф предоставлял прислуге полную свободу, ни словом не попрекая за глупые суеверия.

— Народные верования по большей части невероятно глупы, но идея о возвращении мёртвых мне нравится, — поделился он как-то. — Сам я никогда не смог бы всерьёз отправлять обряды, но мне нравится думать, что после смерти я не просто исчезну и даже смогу вернуться сюда. Обидно, что мы столько лет заботимся о своём рассудке и теле, и всё это достаётся земле.

Наблюдая за приготовлениями, Такко думал, что самому маркграфу не нужны были обряды, чтобы призывать ушедших. Они и так были здесь: смотрели с портретов, скользили по коридорам, неслышно звеня ключами на поясах, вставали на ступенях башни, позволяя первым лунным лучам серебрить их клинки. Замок жил, замок дышал, и сегодня это ощущалось особенно сильно.

Сегодня Оллард и Такко вышли из мастерской позже обычного, вымотавшись донельзя, зато работа была завершена — маркграф объявил об этом с довольным блеском в глазах. У Такко звенело в ушах от усталости и тиканья механизмов, глаза слипались, и даже новость об окончании работы не вызывала особой радости.

Но стоило ему переступить порог спальни, сон как рукой сняло. Не зажигая света, он распахнул ставни — слуги исправно протапливали до духоты — и впустил по-зимнему колкий холод.

Лучшей ночи для побега нельзя было найти. Сегодня, когда двери между мирами распахнуты настежь, никто не выйдет из дома без особой нужды, а за ворота и вовсе не сунется, что бы там ни творилось. Через пару часов слуги лягут, а луна поднимется высоко, и если удастся не потревожить собак… Такко сидел, обхватив руками колени, не ощущая холода, ползущего из-под двери, и ждал. Сам он призраков не боялся — что им за дело до чужака, к тому же имеющего на поясе и в колчане оружейную сталь, лучший оберег против любой нечисти? Жаль, он не увидит замок зимой — притихший, скупо присыпанный снегом, пахнущий дымом…

Луна поднималась над лесом — огромная, круглая, ясная. Ветви елей дробили её лучи, проникавшие в комнату сквозь узкое окно. Мертвенный свет заливал подоконник и стол перед ним, серебрил лебединое оперение стрел. Давно пора было отнести лук Агнет в оружейную, но он очень уж ладно уместился в налуч Такко вместе с плоским колчаном и забавно соседствовал с его собственным оружием. Интересно, под чьим присмотром теперь будет стрелять наследница? Если император задался целью избавиться от Олларда, то, пожалуй, этот лук будет единственным, что останется у неё от прежней жизни. Лук и мёртвое имя.

Пора было уходить. Такко поднялся, разминая затёкшие ноги, прислушался и на всякий случай выглянул в коридор.

Агнет не спеша брела к нему, опустив голову и уставившись невидящим взглядом в пол. Такко зажмурился до пятен перед глазами: может, это дух-двойник явился за наследницей в канун Дня Поминовения?.. Видение не исчезло. Неверный свет смазывал пропорции, но чем ближе подходила загадочная фигура, тем яснее было, что это не бестелесный дух. Светлые волосы, обычно убранные в затейливую причёску, были рассыпаны по плечам, шёлковые складки платья едва заметно колыхались, переливаясь тёмным золотом. После болезни Агнет похудела, ссутулилась, стала будто ниже ростом — Такко отметил эти перемены краем сознания. Он уже видел её здесь — в первую ночь в замке, но тогда за ней шёл Оллард, оберегая дочь. Сегодня Агнет была одна, и под низкими сводами коридора её фигурка выглядела особенно хрупкой.

Когда между ними осталось шагов пять, он тихо вернулся обратно в спальню. Он не видел наследницу несколько дней и сейчас ощутил тёплое спокойствие. Агнет выздоровеет, что бы ни говорил Оллард.

Луна поднималась, и следовало спешить. Пальцы привычно, на ощупь завязывали ремешки ножа на поясе, взгляд скользил по приготовленным загодя вещам и белому луку, доверчиво прильнувшему к боевому оружию. Пора было выложить его вместе с колчаном на стол… но Такко лишь погладил белые перья, и прикосновение отозвалось тёплым щекочущим ощущением.

Он уйдёт, а Агнет останется — одна, с безумной матерью и отцом, которому грозит приговор, с костями в подвале и тёмными слухами. Окружённая чужими людьми, сплетнями и равнодушием собственного отца, за чьё признание она так яростно боролась. Помочь ей было невозможно — если маркграф потерпит поражение, у самого Такко не будет ни заработка, ни крыши над головой, и это ещё меньшая из бед. Это только в сказках рыцарям, спасающим принцесс, дают сундук золота и хрустальный дворец. Но уйти и оставить Агнет он тоже не мог. Сердце не успело отсчитать сотню ударов, как он наметил и отбросил несколько путей: остаться при ней, позвать с собой — ничего не годилось. Вспомнил даже разговор Олларда о женитьбе — поди разбери, насмехался ли маркграф или припас очередной непредсказуемый ход, сам же Такко знал точно: он и в мыслях не мог назвать Агнет своей. Для этого у неё были слишком нездешние глаза и гордый разворот тонких плеч. Но как уйти и оставить её одну?..

Он бросил последний взгляд за окно, откуда так заманчиво лился серебряный свет, коснулся белых перьев и повернулся к двери. Нужно было хотя бы присмотреть за Агнет, пока она, сонная и ослабленная болезнью, бродит по замку.

* * *
Агнет нигде не было видно. Такко прошёл через башню, бросил взгляд на площадку лестницы и решил сначала заглянуть в восточное крыло.

Коридор перечеркивали две ржавые полосы света — из-под дверей маркграфского кабинета и покоев Агнет. Горел свет и у Малвайн, но дверь была плотно прикрыта — замочная скважина мягко светилась в темноте коридора. Может, маркграф был у неё, потому и не смог приглядеть за дочерью? Такко неслышно прошёл коридор до конца и осторожно дёрнул шнур звонка у спальни Агнет. Досчитал до двадцати и потянул на себя резную дверь, старательно отметая мысль, что будет, если Оллард всё-таки задремал у дочери или та спросонья поднимет крик. Но в комнате было пусто. Он тихонько окликнул наследницу — ответом была тишина. Только потрескивали свечи за стёклами светильников и пахло, как в лекарской лавке — травами и какими-то снадобьями.

Он поспешил покинуть комнату и растерянно остановился в коридоре. Раз Агнет не вернулась в спальню, она могла быть где угодно. Куда, куда же она пошла?..

Он уже решил подняться в оружейную и на сторожевую площадку, но по пути задержался у маркграфского кабинета, где тоже была приоткрыта дверь и горел свет. Там было тихо; на отрывистый и негромкий звонок тоже никто не отозвался. Достаточно было приотворить дверь на ширину ладони и окинуть кабинет беглым взглядом, чтобы заметить непривычно изломанные линии за креслом маркграфа: гобелен, прятавший тайный выход, был небрежно откинут.

Уже ни о чём не думая, Такко пересёк кабинет в несколько широких шагов, мысленно желая Агнет оступиться на узкой лестнице, но не попасть в мастерскую. Надо же было маркграфу именно сегодня оставить двери открытыми! Может, она и вставала по ночам ради того, чтобы попасть в подвал? Может, знала о тайных ходах, но пойти туда днём не хватало решимости и сил? Потому и спала спокойно в городском особняке, а в замке любопытство поднимало её даже во сне?

Разумеется, тайная дверь в мастерскую, где лежали кости, тоже не была заперта. Такко устало привалился плечом к косяку, оглядывая комнату. Что-то здесь было не так, но что?..

Взгляд не успел ни за что зацепиться, как оказался прикован к скелету, по-прежнему стоявшему на подставке в глубине комнаты. Теперь латунь блестела везде, от челюстей до стоп, но не это привлекло внимание. Остов был сдвинут в сторону вместе со своей подставкой, и неприметная дверь, что раньше пряталась за ним в темноте ниши, была открыта настежь.

Такко шагнул туда, не сомневаясь ни мгновения.

За порогом царили мёртвая тишина и непроглядный мрак. Пахло влажным, застоявшимся воздухом, точь-в-точь как в пещере. Такко сделал несколько осторожных шагов вперёд и вытянул руки в стороны. Пальцы коснулись каменных стен, сходившихся над головой в низкий свод. Он медленно пошёл вперед, вглядываясь в темноту до боли в глазах.

Это был ход, узкий и низкий, и вёл он на запад. Иногда пальцы задевали железные прутья — на кончиках оставалась влажная ржавчина, и не хотелось думать, кто мог окончить свои дни за решётками в этом мрачном коридоре. Такко шёл, считая шаги и вслушиваясь, но было тихо.

Спустя полсотни шагов он остановился. Как найти Агнет в этой тьме? И с чего он решил, что она непременно пошла сюда?

Он огляделся — больше по привычке, встречая лишь мутную темноту. Может, следовало не бегать по замку самому, а разбудить слуг? Поневоле пожалеешь, что нет Катерины, та наверняка знала, где искать воспитанницу. А найти Агнет надо было непременно — нечего ей делать одной в тёмных коридорах, и даже интерес к тайному ходу отступал перед смутным беспокойством за неё.

Вдали вдруг мелькнул огонёк. Такко отпрянул к стене, прикинув расстояние — сотни две шагов, не меньше. Значит, ход уходил далеко за пределы замка, даже за кольцо замковых стен. Какое-то время он всматривался в приближавшуюся искру, пока окончательно не уверился, что Агнет не могла двигаться так быстро: светильник раскачивался в руках идущего, выхватывая из темноты то потемневшие решётки, то каменный свод.

Кто бы ни шёл навстречу, стоило убраться отсюда, да побыстрее. Хорошо, хватило ума самому не взять фонарь! Он шагнул назад, проклиная каменные стены, ловившие и отражавшие каждый звук. Замок Оллардов был целиком сложен из звонкого гранита и не собирался укрывать чужака, забравшегося слишком далеко.

Всё-таки он первым добрался до мастерской, и теперь стоял, вжимаясь в стену и ругая себя за то, что оставил свет. Попробуй пройди незамеченным в освещённый проём! Впрочем, если двигаться медленно, его не заметят — невольный преследователь наверняка мало что видел за пределами круга, очерченного фонарём.

Такко буквально втёк в дверной проём, плотно прижавшись к косяку и с замиранием сердца вслушиваясь в неровные шаги за спиной. Мастерская встретила тишиной. Он запоздало сообразил, что сегодня механизмы в обеих комнатах молчали. Более того, часть из них была разобрана, детали были рассортированы, а кости сложены отдельно. На то, чтобы недоуменно обвести взглядом столы, ушла пара мгновений; Такко пересёк комнату, уже слыша со стороны тоннеля ускоряющиеся шаги, и у самой двери споткнулся о выдвинутый из-под стола ящик.

Задержка оказалась роковой: на плече сомкнулись пальцы и Оллард — кто же ещё? — оттащил его от двери. Такко рванулся, но хватка была крепкой.

* * *
— Сначала отец, потом Малвайн, теперь ты, — маркграф вздохнул, не выпуская плеча. — Даже забавно.

— Агнет с вами? — спросил Такко.

Оллард поморщился и мотнул головой:

— Один раз ты уже заболтал меня. Сегодня не выйдет.

— Но она… я видел её в западном крыле!

Вместо ответа Оллард оттолкнул Такко и устало прислонился к двери. За прошедшие несколько часов он, казалось, состарился на десять лет. Резко обозначились складки на лице, из-под припухших век смотрели воспалённые глаза.

— Сколько тебе пообещали за то, чтобы ты рылся в моих бумагах?

— Я не…

— Ты мог попасть сюда только из кабинета. Там ты тоже видел мою дочь?..

— Агнет… — повторил Такко, и Оллард подхватил:

— …умница. Всё сделала правильно.

Он провёл рукой по лицу и отбросил со взмокшего лба волосы; пальцы едва заметно дрожали. Такко отступил на шаг, недоверчиво вглядываясь и уже ничего не понимая. Запаха вина не ощущалось, на действие дурманящих трав тоже не было похоже… Страх накрыл удушливой волной: Малвайн сошла с ума после охоты, может, и на Олларда свалилось слишком много проблем?..

— Агнет в западном крыле, — попытался ещё раз объяснить он.

— Вот и хорошо, — совсем непонятно отозвался Оллард. Шумно, длинно выдохнул, обвёл комнату прояснившимся взглядом и снова остановился на Такко.

— Полагаю, деньгами тебя всё-таки не купить… — пробормотал он. — Что ж, тем хуже. Это по приказу Фредрика Катерина не расставалась со спицами? Или решила сделать тебе подарок от чистого сердца? А может, надеялась, что Агнет будет милостивее смотреть на тебя в обновке? Этим купили твою верность?.. Или ты ждал, что от отчаяния я сам отдам тебе свою дочь и имя, потому и расспрашивал, что с ней будет?..

Такко молчал, уже не пытаясь возражать и лишь оценивая обстановку: Оллард перекрывал единственный выход наверх, шансы скрыться подземным ходом, ведущим невесть куда, тоже были невелики…

— Плевать, что ты пролез сюда, — маркграф всё говорил, будто держался за свою отрывистую и безостановочную речь, — я всё равно собирался показать, я могу простить любопытство. Но не предательство. Худшая ночь в моей жизни!..

Он указал подбородком куда-то в угол:

— Располагайся! Сегодня праздник, как-никак. Вот и составишь мне компанию до утра.

Такко осторожно опустился на пол, не рискнув обернуться, чтобы найти табурет. Чувство тревоги слегка отпустило: очевидно, у маркграфа была причина не волноваться за Агнет, да и сам он всё меньше походил на сумасшедшего. Разве что в каждом движении сквозила отчаянная усталость, и говорил Оллард с непривычным нажимом.

Маркграф привалился к столу, бесцеремонно сдвинув черепа, стукнувшие челюстями, и простёр над ними руку торжественным жестом:

— Позволь представить тебе местное общество! Эти двое — Фест и Рик, племянники нашего Берта. Простые парни, но воспитаны неплохо. Ещё троих я забыл… А, вспомнил — Йерн, Тиль и Ал. Дрянь, а не люди, но всё-таки принесли пользу…

— А где кости из могил?.. — выговорил Такко, разом забыв об Агнет.

— Там, — Оллард кивком указал на неприметный ящик под столом. — Давно пора их похоронить, но свежая земля на могилах вызовет новую волну сплетен… Устраивайся поудобнее. Ты так старался раскрыть тайну кладбища, вот и узнаешь, как было дело.

От каменного пола шёл стылый холод. Такко подтянул колени к груди, чтобы согреться. В рёбра упёрлась рукоять ножа, отчего он сразу почувствовал себя увереннее. Что бы ни творилось с маркграфом, пусть выговаривается, а там, глядишь, и удастся что-нибудь придумать.

— Нам с Вейниром, — начал Оллард, — было лет по двенадцать, когда мы, два юных дурня, решили выкопать скелет и посмотреть, как он устроен. Мы тогда ещё поспорили с нынешними лекарями. Их отцу не разрешили забрать чьё-то тело для вскрытия, я заявил, что всё устрою… Мы добыли этот несчастный скелет и неделю прятали его в лесу, боясь, как бы не растащили звери. Что с ним делать, никто не знал. Лекарь явно не оценил бы наших усилий, и мы уже собирались тихо закопать его в окрестностях, как мне пришло в голову попробовать приладить к нему шестерни и пустить гулять по замку.

Первый опыт оказался неудачным, но я решил его повторить. В следующий раз мы выбрали свежую могилу, надеясь, что кости будут прочнее, и едва не сбежали от вони. Не помню, что за дрянь использовал Вейнир — раствор для дубления шкур, что ли, но ему удалось очистить кости быстро и почти без запаха. Я увлёкся — уже не ради шутки, а потому что задача была действительно непростая. В моём распоряжении уже была эта комната, и я проводил здесь всё свободное от учения время.

Меж тем по округе пошли слухи, что на замковом кладбище нечисто. После третьей разрытой могилы отец посулил тогдашнему судье повесить его на воротах, если не найдёт преступников, а сам готовился писать в столицу, чтобы прислали людей. Мне было столько же лет, сколько тебе, я был самонадеян до крайности и уверен, что нас с Вейниром не поймают. Не знаю, подозревал ли отец или всё вышло случайно, но однажды вечером он вошёл сюда, отыскав где-то запасной ключ, и застал меня над кучей костей.

Разумеется, о том, чтобы осудить единственного наследника, даже втайне, не было и речи. Все мои братья и сёстры умерли, не дожив до совершеннолетия — предки слишком любили жениться на сёстрах, и я один избежал семейной болезни. Я дал отцу клятву, что больше не трону могил, и дело замяли. Судья нашёл какого-то бродягу, пойманного за кражу, его записали виновным и казнили без лишнего шума.

Кости я пообещал закопать в лесу, но всё откладывал, пока не понял, что не готов с ними расстаться. Я прилежно учился, путешествовал, встречался с возможными невестами; затем последовала помолвка с Малвайн, началась подготовка к свадьбе… Однако работу я не прекращал, даже оборудовал мастерскую в охотничьем домике. В следующий раз мы с Вейниром выбрали старую безымянную могилу, а скелет спрятали в одной из клеток подземного хода. Перед отцом я отрицал всё; не знаю, поверил ли он, но в любом случае был уверен, что после женитьбы эта блажь пройдёт.

На какое-то время я и вправду забыл о механизмах. Малвайн украшала замок, затем родилась Агнет… Родители умерли, так и не узнав, что её не удалось вылечить, а Малвайн больше не подарила мне детей. Вступив в права наследства, я решил целиком посвятить себя работе.

Цель оправдывала средства — когда у меня заканчивался материал, я добывал ещё. Однако раскапывать могилы становилось всё рискованнее. После смерти отца прикрывать меня было некому. К тому времени стало ясно, что детей у Малвайн больше не будет, и наследными владениями заинтересовались. Я не мог рисковать — один случайный свидетель мог лишить меня всего — поэтому выбрал другой способ пополнить запасы.

Он перевёл дыхание и остановил взгляд на черепах под своей рукой. Такко замер у стены, сжавшись в комок.

— Что скажет Агнет, если узнает, сколько крови на ваших руках? — хрипло проговорил он.

— Меньше, чем на твоих, обозный охранник! — усмехнулся Оллард. — Ты сам не рассказывал ей, где оттачивал мастерство стрелка?

— То были разбойники! — защищался Такко. — Они всё равно оказались бы на виселице!

— А эти? — маркграф презрительно кивнул на черепа. — Знаешь ли, титул — это не только богатство и почёт, это обязанность поддерживать правосудие в своих землях. Эта троица подстерегала девиц в лесах и всякий раз выходила сухой из воды. Судья охотно брал подарки, равно как и семьи пострадавших, и я даже не узнал бы об этой истории, если бы не Малвайн. Она помогала выхаживать одну девушку, потом устроила её свадьбу, и мало-помалу вызнала правду. Эти трое были уверены, что правосудие в моём городе можно купить! Я мог бы вздёрнуть их сразу и судью заодно, но решил дать возможность принести хоть какую-то пользу.

Он зашагал по мастерской взад-вперёд — почти прежний Оллард, разве что глаза горели шальным огнём. Его тень двигалась по стене, как большой маятник. Не зря часы за стеной отсчитывали время назад — для маркграфа ничего не менялось. Будто не было новых законов и новой власти, будто хозяин замка по-прежнему был королём в своих владениях, а император закрывал глаза на всё, лишь бы границы были крепки.

— А Фест и Рик? — Такко трясло от холода и плывущих перед глазами картин. — Они-то в чём провинились?

— Неплохие были парни, но пытались продать коня из моей конюшни, а виноватым выставить честнейшего Берта. Он и не подозревал, что воспитал предателей. Вейнир знал и предлагал им явиться с повинной. Те и ему предложили войти в долю, за что и поплатились. Когда я объявил охоту на копателей, эти пятеро вызвались показать свою удаль в числе первых. Пока я водил остальных по кладбищу, пугая птиц и лягушек, Вейнир с ловкостью опытного охотника выследил и загнал добычу…

— А потом вы избавились и от него, — заявил Такко. Оллард взглянул с недоумением, и Такко кивнул на поблёскивающую латунью фигуру:

— Это же его скелет?

— Как ты догадался?.. — хищно улыбнулся маргкраф.

Его шаги гулко отдавались под сводами бывшей пыточной — как сотни лет назад, когда воины, ныне глядящие с портретов, так же расхаживали перед пленниками.

— Он был человеком старой закалки, преданным мне до последней капли крови. Сейчас таких почти не осталось. Болезнь сожрала его за считанные месяцы. Он уехал в тот дом на пустоши, сказал, что хочет проверить заплатки на крыше перед зимой… Я нашёл его в колоде, заполненной той дрянью, в которой мы вымачивали кости… он отлично разбирался в таких вещах. Я бы не смог выпотрошить старого друга, как оленью тушу, и он облегчил мне работу, как мог. Оставил мне записку, где уверял, что будет уже мёртв, когда упадёт в колоду… Надеюсь, так оно и было. Я знал, что в моих силах дать его телу вторую жизнь, телу, которое так жестоко его подвело. Он заслужил большего, чем покоиться на кладбище на радость червям.

— Сомнительная честь, — выдохнул Такко и медленно поднялся. Оллард явно начинал заговариваться и пора было убираться отсюда. Где-то внутри росло восхищение и странный азарт — славная смерть может быть не только в бою, можно доказать свою преданность и в мирное время… Но всё-таки жить хотелось больше.

— Вы, молодежь, ничего не знаете о долге и преданности, — усмехнулся Оллард.

— Но зачем вам тёмные слухи? — спросил Такко. — Почему не попытались убедить остальных, что пропавшие сбежали?

— Потому что только ты мог поверить этой сказке. Местным и в голову не придёт покинуть родные края, как с ними ни обращайся. Тебе этого не понять, верно?

— Верно, — бросил Такко. — Жаль, что разочаровал.

Он следил за Оллардом, не отрываясь — если тот отойдёт подальше от двери, удастся проскользнуть наверх. А маркграф резко остановился и взглянул с таким странным, хищным выражением, что Такко попятился бы, не будь прижат к стене.

— Знаешь, что ещё объединяло пропавших? Молодость. С молодыми костями легче работать. Они не изуродованы травмами и болезнями, и в их очертаниях кроется своя красота. Незрелые пропорции… а, ты не поймёшь.

Он не глядя взял со стола кость, и свободной рукой очертил её контуры.

— А ещё юности свойственны гибкость и ловкость, и кроются они, как полагают, в особом устройстве суставов. На скелетах этого не видно. Анатомические атласы не говорят об этом ни слова. Нужно своими глазами видеть, как выглядят мышцы и связки, чтобы не только понять их устройство, но и суметь повторить. Нужно чувствовать твёрдость кости и упругость хрящей, чтобы перевести их в движения пружин и шестерней. И важно видеть, как они двигались при жизни. Постепенно тыпривыкаешь перекладывать любое движение в набор деталей; начинаешь видеть, как добиться такого сгиба или поворота… Но местные жители неуклюжи, и я совсем недавно это понял.

Он небрежно отбросил кость и шагнул ближе:

— Я заприметил вас с другом сразу, как вы явились в Эсхен. Вы шатались по улицам и хохотали над всем, что видели. Ты поскользнулся на каком-то соре и вернул равновесие одним движением: быстрым, по-звериному ловким. Я так и не смог представить, как его передать. После этого я не мог отделаться от мысли, как удобно всё складывается: бродяга без роду и племени, чужеземец, охранник, которого никто не будет искать… Впрочем, Вейнира больше не было, а я не мог рисковать. Но ты пришёл сам.

Такко отчаянно пытался уловить в голосе маркграфа привычную насмешку, но тот говорил, словно клал камни — твёрдо, отрывисто. В глазах плескалось пугающее предвкушение, но не безумие, и веяло от него могильным холодом и сыростью усыпальницы.

— Я правда когда-то собирался заказать Агнет лук. Всё сошлось, как нельзя лучше. Одного я не предвидел — что Агнет привяжется к тебе. Её любимой игрушке я не мог навредить — поэтому ты и жив до сих пор. Да и помощником ты был неплохим, что скрывать.

Он приблизился почти вплотную. Его длинные пальцы оплели запястье Такко и дёрнули вверх, а свободная ладонь скользнула к локтю вслед за завернувшимся рукавом:

— Вот ради чего я тебя нанял.

Нож оказался в руке быстрее мысли. Такко ударил с резким, коротким замахом, метя под рёбра — туда, где проходит главная жила. В голове с непривычной чёткостью мелькнули картинки: замыть кровь из кувшина в кабинете, тело спрятать в одной из клеток тайного хода, маркграфскими ключами запереть двери и бросить их в колодец… В следующий миг он зашипел от боли в перехваченной и безжалостно вывернутой руке; нож звякнул о каменный пол, стены с потолком поменялись местами, в спину больно впились кости с деталями: Оллард швырнул его на стол, как щенка. Захват ослаб, и маркграф наклонился поднять оружие.

— Учил тебя, учил, а всё бестолку, — почти дружелюбно посетовал он. — Всё-таки фехтовальщика из тебя не выйдет.

В этот раз Такко бросился на него сам — в мыслях уже видел, как над ним заносят его же собственный нож, и не собирался терять ни секунды. От удара о жёсткое ребро столешницы перехватило дыхание — нет, не соперничать ему было с Оллардом ни в силе, ни в скорости реакции! Стол шатнулся; на пол, звякнув, скатились пружины, под ногами хрустнули кости. Оллард обеспокоенно оглянулся на скелет егеря, не пострадал ли тот в тесноте, и Такко, едва поднявшись, отчаянно рванулся к двери. Всем весом налёг на полотно и выкатился в мастерскую, сам не веря, что успел. Взлетел по лестнице, перескакивая через две ступеньки; в кабинете по-прежнему царил уютный полумрак, и странно было видеть два кресла у камина и свой стол у окна, на котором осталась неплотно прикрытая чернильница. За спиной было тихо, и оставалось всего-то два десятка шагов до башни и столько же до западного крыла, где в спальне дожидались лук и открытое окно.

Он успел увидеть Олларда первым — тот на миг обрисовался в лунном свете в проёме лестницы — и от души проклял тайные ходы. Если бы Такко сам не ходил коротким путём через холл, решил бы, что хозяин замка проходит сквозь камни или навстречу ему вышел призрак. Путь был отрезан; Такко заметался в коридоре, в отчаянии дёргая запертые двери, ведущие неизвестно куда — они-то были заперты на совесть! — и, когда Оллард уже вот-вот должен был появиться, бросился к единственной двери, за которой можно было надеяться на защиту — к покоям Малвайн.

Её комната была незаперта, и сама Малвайн не спала. Она сидела в глубине комнаты на диване и что-то писала. «Если опять забьётся в припадке, хоть отвлечёт» — подумал Такко, пока пересекал комнату. У дивана замедлил шаг, уже ощущая неправильность в том, как сидит маргкрафиня, в том, что в фонаре горит только одна свеча; опустился на колени, озадаченно всмотрелся — и захлебнулся на вдохе, отпрянул, потянулся к оберегу, который давно не носил — лицо под венцом светлых кудрей не было живым.

20. Последние тайны

Малвайн Оллард улыбалась искусно раскрашенными губами на восковом лице. Прозрачные глаза из голубого хрусталя, не отрываясь, смотрели на бумагу, по которой обтянутая кожей рука вела перо. Чернила кончились; механическая рука довела перо до конца строки, и внутри у куклы тихо заскрежетало. Она подняла голову, протянула руку и обмакнула перо в чернильницу. Раздался ещё один тихий щелчок, и острый кончик вывел на бумаге очередную волнистую линию.

Хлопнула дверь, и вошёл Оллард, неся чуть на отлёте руку с отвоёванным ножом. Такко вжался в диван, но маркграф, не дойдя до него пары шагов, уселся на ближайший стул, перекрыв проход к двери.

— Давно я так не бегал, — заявил он, утирая бисеринки пота со лба. — Ты определённо скрасил мне сегодняшнюю ночь… Зажги светильник, не стесняйся!

Опасливо косясь на маркграфа, Такко зажёг пятисвечник, стоявший между ними на низком столике, и почувствовал себя чуть-чуть увереннее за этой символической преградой. Оллард одобрительно кивнул и указал на куклу:

— Любуйся! Ты и не догадался, верно?

Сейчас, при ярком свете и сидя вплотную, Такко видел щели в суставах пальцев и под подбородком, тонкую линию в углах рта, где нижняя челюсть крепилась к верхней, и слышал тихие щелчки, когда рука возвращалась к краю бумаги. Но распознать подделку в полумраке, да ещё предполагая, что Малвайн больна и её движениям позволительна некоторая неестественность, было невозможно.

Он медленно уселся на пол, устраиваясь поудобнее. Оллард как будто не спешил тащить бывшего ученика в подвал и потрошить, и можно было рассматривать куклу, следя за маркграфом краем глаза. Страх постепенно уступал место жгучему любопытству. Как же это сделано? Механическая рука снова потянулась к чернильнице плавным, почти естественным движением, и Такко живо представил, как внутри деревянного корпуса повернулся вал и разжались пружины.

— Хорошая работа, — заявил Оллард. — Самым трудным было заставить двигаться обе половины тела, верхнюю и нижнюю. Слишком мало места, чтобы разместить все узлы. Тогда я не смог решить эту задачу, поэтому пришлось использовать кресло на колёсах. Неудача обернулась преимуществом — ни у кого не возникло вопросов, отчего Малвайн не покидает своих покоев.

— А когда?.. — Такко поспешил задать вопрос, оттягивая время. — То есть она не всегда…

— Разумеется, женился я на живой женщине. Вынашивать младенцев мои механизмы не умеют, да и… в общем, я жил с настоящей живой Малвайн. Она вела хозяйство, сводила знакомства с местными, пользовалась всеобщей любовью, и я не предполагал, что вскоре её заменит кукла.

В комнате было натоплено, и после холодной мастерской клонило в сон. Потрескивали свечи, скрипело перо, и на какой-то миг Такко показалось, что вот-вот откроется дверь, войдёт Агнет в сопровождении Катерины, и всё станет, как раньше. Маркграф посадит его играть с дочерью в шахматы, сам выслушает отчёт Катерины, а потом и Малвайн отложит письмо и спросит, как дочь провела день. Он тряхнул головой, отгоняя морок и сонливость, и оглядел комнату в поисках хоть какого-то оружия. Как прежде никогда уже не будет.

— Малвайн сильно сдала после охоты, — негромко продолжал Оллард. — Я тогда сделал всё, чтобы отвести от семьи подозрение. Императорские люди прочесали лес, осмотрели даже некоторые помещения замка и охотничий домик — я сам этого потребовал. Больше всего я был озабочен тем, чтобы гости не напугали и не смутили своими разговорами Агнет. Её болезнь и без того обострялась осенью, как и нервное расстройство Малвайн. Я не знал, что сама Малвайн жила в постоянном страхе. Много позже я связал самодовольные взгляды лекарей и богатые подарки, что делала им Малвайн. Они-то знали, кто разорил первую могилу. В действительности они не представляли угрозы — доказательств не было, а если бы и нашли, я бы выставил их самих соучастниками. Не знаю, какие слова эти подлецы нашли для Малвайн, но она поверила, что меня могут осудить, а она снова лишится имени, богатства и вернётся к прежней жизни приживалки. Масла в огонь подливала Катерина, которая не упускала случая поделиться своими выдумками. Та осень оказалась очень трудной.

Вскоре после отъезда дознавателей я увёз жену в столицу. Там ей подтвердили серьёзное нервное расстройство и назначили лечение, но намекнули, что полного выздоровления ждать не стоит. Когда ей стало легче, мы вернулись домой. Тем же вечером я пошёл в мастерскую и забыл, попросту забыл запереть дверь… Я любил Малвайн. Держал подальше от всего этого. Она и не подозревала, что старинная легенда о неупокоенных костях под башней совпадёт с действительностью.

Перед глазами Такко мелькали картины: холодная мастерская, кости на столах, светлые волосы в крови… Очевидно, что-то отразилось на его лице, потому что Оллард покачал головой:

— Я не хотел. Я лишь обошёлся с ней грубее, чем следовало. Не рассчитал силу.

В наступившей тишине отчётливо щёлкнуло — кукла снова окунула перо в чернила. От негромкого звука вздрогнули и Такко, и маркграф.

— Проклятая шестерня… — пробормотал Оллард. — Лопнула за ужином, при Агнет… Хорошо, удалось обставить как припадок. Я чуть не разломал её тогда, так Агнет испугалась… Новая шестерня не совсем подходит и работает громче предыдущей. Жаль, что тебе не удалось починить её там, в кузнице. А спицы ты выпрямил хорошо, их я не менял. О чём я говорил?.. Да, Малвайн явилась ко мне в мастерскую и с ней случился настоящий припадок. Что я мог сделать?.. Она кричала на весь замок, царапала двери… Что бы ты сделал на моём месте?

Такко лишь покачал головой. Впрочем, Оллард и не ждал ответа.

— Но главную ошибку я совершил позже, — продолжал он, — когда не заявил о её смерти.

— Почему?

— Малвайн была вся в синяках. Я не смог бы скрыть убийство. Проклятая осень… В это время трудно принимать верные решения. Когда я понял, что привести Малвайн в чувство не удастся, я растерялся. Стоял над ней и думал, что делать.

К счастью, Вейнир был в замке, и я пошёл к нему. Верный друг! Разумеется, он был готов взять вину на себя. Разумеется, я отказался. Мы сидели над телом, думали, и я всё яснее понимал — в это дело вцепятся все придворные стервятники. Предложение Вейнира обставить всё так, будто я застал их вместе и убил жену за неверность, я отверг сразу — нельзя было подставлять друга и давать пищу для сплетен. Вынести тело на кладбище и свалить вину на непойманных копателей тоже было рискованно — нас могли заметить и узнать. Мы перебирали решения одно за другим, и ни одно не годилось. Но больше всего меня угнетал неизбежный разговор с Агнет.

В конце концов я решил скрыть смерть Малвайн. Мы перенесли тело в усыпальницу и захоронили как полагается. Затем я объявил слугам, что хозяйку нельзя беспокоить, а сам взялся заканчивать куклу, благо заготовка у меня была. Непростительная ошибка!

— А как вы сделали лицо, руки?.. — Такко не мог оторвать взгляд от немигающих глаз куклы.

— Ты не видел восковых портретов? — удивился Оллард. — Хотя где ты мог видеть… При дворе они в большой моде. Их используют на похоронах — в жаркую погоду выставлять тело для прощания весьма затруднительно, поэтому кладут восковые модели. При жизни же они служат развлечением и показывают состоятельность семьи. Нынче при дворе работают несколько мастеров, которые делают такие портреты, и я заказал для Малвайн и Агнет.

«Малвайн не любит, когда жарко» — пояснял Оллард, когда просил Такко разворошить дрова в пылающем камине столовой. Тогда, сразу после отъезда сватов, он впервые увидел маркграфиню в кресле на колёсах, и, конечно, не мог и представить, что черты её прекрасного лица могут расплыться от близости огня, а яркий свет — выдать их неподвижность.

— С руками пришлось повозиться, — Оллард всё говорил; ему явно недоставало слушателя все эти годы. — Чтобы пальцы гнулись, как настоящие, пришлось выточить каждую фалангу отдельно, а чтобы крепко держали ложку и перо — обтянуть кожей. Я перебрал несколько видов кожи, но подошла только человеческая. Не помню уже, чьими руками мы воспользовались… Кажется, Рик: у него были самые тонкие пальцы. Затем я выбрал платье попышнее, чтобы скрыть погрешности в изготовлении тела, и, как видишь, никто не заметил подмены. Агнет знала, что мать нельзя волновать, и не искала встреч с ней. Катерине я доходчиво объяснил, что это её сказки довели Малвайн до такого состояния, и она тоже не приближалась к госпоже. Куклу видели и судья, и бургомистр — так же, как ты, мельком и в полумраке. Теперь понимаешь, что Вилларды со своей глупой жалобой попали в точку, вслепую угадали единственное слабое место? Как и Катерина со своей болтовнёй о жертвах под башней?..

— Но теперь все узнают, — проговорил Такко.

— Нет, — Оллард едва не вогнал нож в подлокотник кресла, но в последний момент пожалел дорогое дерево. — Императорский подарок должен быть единственным, поэтому всё остальные механизмы я уничтожу.

— Но горожане же видели куклу, и слуги видели, и Агнет!..

— Слуги не скажут ничего, в этом на них можно положиться. Они — часть замка, родились здесь и здесь умрут. Тебе не понять, но они не предадут. Да и не знают они ничего, что могло бы мне повредить. А горожане сами не смогут решить, кого видели — Малвайн или её призрак. Пусть думают, что я скрывал смерть Малвайн, потому что не мог смириться с этим.

— А что вы скажете Агнет?.. — Такко было не по себе от мыслей о кончине Малвайн, но ещё хуже становилось, когда он пытался представить себе лицо наследницы. Как она вскинет голову и сделает вид, что достойно приняла известие о смерти матери, а потом будет выплакивать своё горе в одиночестве, и некому будет её утешить.

— Я уничтожу оба механизма и кости тоже, — твёрдо повторил Оллард, не ответив. — Сегодня. Потому и завёл их — в последний раз. Глупо, но они столько лет скрашивали моё одиночество…

Маркграф снова замолчал. Он смотрел в темноту невидящим взглядом; губы были плотно сжаты, лицо мелко подёргивалось, будто он сдерживался из последних сил. Такко всё оглядывал украдкой комнату и не находил ничего, чем можно было бы защититься. Прикинул расстояние до окна — слишком далеко, и ставни заперты. Перо в руках куклы было детской игрушкой против ножа. Подсвечник стоял слишком близко к Олларду, он точно успеет перехватить… Такко поморщился от ноющей боли в боку и от воспоминания, как легко, играючи его приложили об стол. Нет, сражаться с маркграфом было плохой идеей. Но и надежды договориться не было: лицо Олларда снова приобретало то скорбно-отчаянное выражение, поразившее Такко в подземелье, и снова верилось, что заботы последних дней оказались слишком тяжелы для его рассудка.

— Так она не из костей? — полуутвердительно сказал Такко, оттягивая время.

— А? — встрепенулся Оллард. — Эта кукла? О нет. Она сделана из металла и дерева. Я не смог бы прикоснуться к Малвайн.

Он устало провёл рукой по лицу и со вздохом оглядел куклу из-под воспалённых век.

— Этот механизм я собрал совсем для другой цели, в очередной раз отчаявшись сотворить что-то дельное из костей. Пока собирал, понял, в чём была ошибка, и вернулся к скелетам, а эта заготовка осталась. Заменить куклой Малвайн я не собирался. Только Агнет.

— Агнет?!. — у Такко перехватило дыхание, будто его облили ледяной водой.

— Она болела. Не ходила. Не ездила верхом, не танцевала, не играла в положенные детям её возраста игры, — Оллард говорил коротко, отрывисто, вертя в пальцах нож и не замечая остроты лезвия. — Вообще не участвовала в детских забавах. Даже не пела — не хватало дыхания. Когда приезжали гости, она сидела в своём кресле, а я смотрел, как чужие дочери и сыновья красуются на своих пони и стреляют из луков. Тогда я собрал совсем простой механизм на колёсах, который мог только передвигаться. Можно было представить, что это Агнет идёт мне навстречу, что она здорова… Глупая была затея, но, как ни странно, помогла мне пережить тот трудный год.

Такко смотрел на него недоуменно и растерянно, и Оллард махнул рукой:

— А, не бери в голову! Учил ты живую Агнет, в этом не сомневайся. Та кукла пригодилась лишь для розыгрышей.

Он снова замолчал и опустил глаза. Такко на всякий случай перебрал в памяти мельчайшие детали облика наследницы: голубые прожилки вен, синева вокруг губ, глаза в оправе золотистых ресниц. Вспомнил и ощущение прохладной, чуть дрожащей руки под скользким шёлком… Нет, Агнет несомненно была живой. Кукла, пожалуй, стреляла бы получше. А Оллард, вероятно, заговаривается от усталости.

— А зачем императору скелет? — задал Такко вопрос, мучивший его столько времени.

— Скелет — лишь основа, — охотно отозвался Оллард. — Сверху его прикроют дерево, воск, кожа — всё как полагается. На мой взгляд, кости достаточно красивы, чтобы не прятать их, но не все разделят это убеждение.

— Тогда зачем вообще брать кости?.. — Такко спрашивал быстро, замечая, как лицо Олларда разглаживается, а в голосе звучит прежняя доброжелательность.

— Скажи, ты задумывался, за что платят придворным живописцам? Они зарабатывают побольше, чем ты у меня. Память, Танкварт, память ценится в нашем мире выше всего. Поэтому у трона держат художников и поэтов, умеющих увековечить людские дела и лица. Поэтому привечают чучельников, сохраняющих облик любимых животных и охотничьих трофеев — и помяни моё слово, это искусство ещё ждёт своего расцвета. А обычай бальзамировать тела? А любовь к восковым портретам? Ты не представляешь, на какие ухищрения идут придворные, чтобы сохранить память о себе и близких.

— Но… заводной скелет?.. — Такко попытался представить себе дворец, где среди звериных чучел бродит поблёскивающий латунью человеческий остов, и растерянно уставился на маркграфа.

— Гораздо лучше, чем убогие набальзамированные туши, которые всё равно прячут в гробы! — уверенно заявил Оллард. — Лучше, чем портреты, которые надо беречь от солнца и сырости, и всё равно они не передают, каким человек был при жизни. Если уж браться сохранять облик ушедших, нужно делать это как следует. Конечно, не все пожелают механизировать кости полностью — можно повторить пару характерных движений, это будет быстрее и дешевле. Затем восковых дел мастер изготовит голову и парик, столяры выточат корпус, портные подгонят одежду…

Такко недоверчиво всматривался в лицо маркграфа, пытаясь понять, шутит тот или всё-таки тронулся рассудком. А Оллард всё говорил, увлёкшись:

— Я с детства ненавидел наш похоронный обычай. Если уж нам не хватает духу сжечь своих мёртвых, стоит увековечить память о них более достойным образом, чем отдавать червям. Попомни моё слово, люди ещё оценят красоту костей! Я так и вижу, как расчищают старые кладбища под поля и селения, а из костей складывают усыпальницы, где могилами послужат стены! Только представь: светильники из рёбер и черепов… Говорю тебе, кости самой природой предназначены служить долго, и глупо закапывать их! Куклы из скелетов — не большая странность, чем восковые портреты и чучела охотничьей добычи. Я так и вижу почтенных вдовушек, кичащихся стоимостью кукол, которые они заказали изготовить из безвременно почивших супругов! А так же отцов семейств, завещающих после смерти механизировать свой скелет, чтобы служил утешением и назиданием потомкам…[11]

Такко попытался представить себе эту картину и почему-то увидел Дитмара-лучника, восседающего на лучшем месте в своей мастерской. А что, этот точно не откажется грозить подмастерьям и после смерти!.. Такко даже мотнул головой, пытаясь избавиться от живо нарисовавшейся картины, но Оллард уже не казался безумцем, и верилось, что при дворе он найдёт сторонников. Уговорит, уболтает придворных, зачарует, как Крысолов своей музыкой…

— Я бы не хотел, чтобы в моём доме был скелет, — заявил Такко решительно. — И сам не хочу таким быть.

Маркграф вздохнул и устроился в кресле удобнее, готовясь к долгой беседе: закинул ногу на ногу, облокотился на подлокотник:

— Я перепугал тебя там внизу, понимаю. Не стоило так прямо тебе всё выкладывать, но теперь уже поздно сожалеть.

— Я не хочу быть куклой, — торопливо повторил Такко, — и вы обещали отпустить меня весной.

— Я сказал, что весной ты покинешь замок, если захочешь, — пожал плечами Оллард. — Мы не уговаривались, сможешь ли ты высказать своё желание и в каком виде ты его покинешь. Танкварт, давай рассуждать здраво. Как ты собирался устроить свою жизнь?

Ты слишком честолюбив, чтобы удовлетвориться малым, но у тебя не тот нрав, чтобы добиться большего. Ты во многом талантлив, но тебе не хватает терпения и смирения. Чуть что тебе не по нутру — сразу бросаешь. Ремесленника из тебя не выйдет — не уживёшься ни с одним мастером. Твоя военная карьера была бы яркой, но до обидного короткой — ты поразительно неосторожен, удивительно, как ты вообще дожил до своих лет. Глядя, как ты умеешь наживать врагов, могу сказать, что самое позднее через пару лет ты найдёшь себе безымянную могилу где-нибудь в лесу. Сейчас тебя ещё щадят за молодость, но это продлится недолго.

Оллард говорил уверенно, и Такко невольно вспомнил свои уличные стычки — с Дитмаровыми подмастерьями, с другими охранниками, просто с горожанами, не терпящими чужаков на своих улицах. И правда, кто мешал им воткнуть мальчишке нож под ребро и бросить в ближайшую выгребную яму? Всё равно никто не стал бы искать.

— Я бы ещё сомневался, — продолжал Оллард, — будь ты единственным наследником своего имени, но, напомни, сколько у твоего отца братьев? Пятеро, шестеро? Целый клан, и наверняка там найдутся наследники достойнее тебя! А тебя с твоей неразборчивостью рано или поздно затащит в ратушу самая бойкая, с которой ты наплодишь полукровок, обречённых на нищету — ведь нести ответственность за других ты тоже не умеешь.

— Я не… — Такко запнулся на полуслове и не нашёл, что возразить.

— Как видишь, будущее у тебя безрадостное — заключил Оллард. — Не надеюсь, что ты со мной согласишься, но со временем ты бы привык к мысли, что отдать свое тело для одного из величайших изобретений нашего времени — лучшая доля для тебя.

— Со временем? — переспросил Такко, уверенный, что на этот раз точно ослышался.

— Конечно. Ты слишком много сделал для Агнет и для меня, чтобы не посвятить тебя в мои планы. Я собирался показать тебе мастерскую ближе к зиме, а к весне ты и сам бы понял, что нет лучшего способа прославить своё имя, чем встать рядом с Вейниром. Если помнишь, я обещал, что помогу тебе сделать карьеру в Империи. Поверь, я сделаю всё, чтобы сдержать обещание.

— Вот это честь, — Такко ещё раз окинул взглядом комнату и убедился, что ничего похожего на оружие здесь нет. От этого внутри росло странное оживление, как у загнанного в угол животного. Азарт, предвкушение схватки рвались наружу. Такко поднял глаза на маркграфа и встретился со взглядом, в котором плескалось сожаление.

— Как жаль, что ты оказался предателем, — искренне сказал Оллард.

— Я искал Агнет, — твёрдо ответил Такко.

— Лжёшь, — отозвался Оллард. — Она не покидала западного крыла. И ты не подходил к ней.

Маркграф задумчиво играл ножом, а Такко цепко следил за его взглядом, всё яснее понимая, что его противник ни разу не отнимал чужую жизнь — намеренно, глядя жертве в глаза. Сражаться с Оллардом было безумием, он всегда выигрывал — в схватке на мечах или за шахматной доской — но в его совершенной технике была слабина. Пусть она подарит лишь миг нерешительности — этого будет достаточно. Такко поднялся на колено, чувствуя, что внутри будто распрямляется тугая пружина.

— Вам вынесут приговор, — уверенно сказал он. Отвлечь внимание, расшевелить Короля, надеясь даже не на неверный ход — лишь на миг промедления.

— Я сделаю всё, чтобы его смягчили, — усмехнулся Оллард.

— Ваш замок разрушат.

— Построю новый.

— Ваш род погибнет! — бросил Такко, собирая силы для последнего шага.

— Не тебе об этом судить, — недобро усмехнулся Оллард. Он поднялся, и за его спиной выросла огромная, закрывшая половину расписного потолка тень, а пламя свечей дёрнулось, будто склоняясь перед хозяином: — С чего ты взял, что только Агнет может продолжить мой род? Малвайн мертва, и теперь я могу жениться снова!

Не дослушав, Такко нанёс единственный доступный ему удар — с силой толкнул куклу в спину, навалившись всем своим невеликим весом.

Она оказалась даже легче, чем можно было подумать, и рухнула на пол, увлекая за собой стол. Оллард рванулся к ней, Такко вскочил, и маркграф в тот же миг повернулся к нему. В наступившей темноте Такко успел проклясть своё невезение и нечеловеческую удачу маркграфа, как снова посветлело: богатая причёска куклы вспыхнула от упавшего подсвечника.

С грохотом упал стул; Оллард развернулся, сдёрнул со стола какую-то ткань и набросил на огонь. Такко хватило этих мгновений, чтобы оказаться у двери и в следующий миг — в коридоре.

21. Прощание

Такко выскочил в башню и сразу метнулся в сторону, ожидая ножа в спину. Слишком хорошо ковры в коридоре глушили звук шагов, чтобы можно было поверить обманчивой тишине. Несомненно, Оллард уже справился с огнём, и следовало бежать в восточное крыло, где остался лук. Но Такко медлил, вслушиваясь и всматриваясь в темноту, слабо разбавленную светом единственного фонаря и заходящей луны. Было тихо. Только тикали часы, да кровь гремела в висках, выстукивая имя: Аг-нет.

Он не оставит её в замке, ни за что. Пусть придётся увести силой и тащить на руках до Эсхена — донесёт, невелика ноша, а там поручит лекарям, Катерине, кому угодно, но не оставит здесь, среди механизмов и костей, с мёртвой матерью и безумным отцом. В безумии Олларда Такко больше не сомневался. Хорошо бы замок сгорел, и Агнет не узнала бы ничего! Охваченная огнём башня мелькнула перед глазами и пропала. Это в сказках героям, спасающим принцесс, везёт. За их спинами вырастает то огонь, то лес до небес, а Такко и без того должен благодарить судьбу, что жив. И должен поскорее найти Агнет.

Оллард сказал, она не покидала западного крыла. Такко оторвался от стены, пересёк башню, часто оглядываясь, и у входа в коридор заметил в одной из ниш светлое пятно.

Фигура в светлом платье беспомощно вздрагивала, уткнувшись в стену. Он без церемоний схватил за плечо, развернул — и даже не удивился, ощутив под пальцами твёрдое и холодное дерево.

У неё были такие же хрустальные глаза, как у куклы Малвайн, и пышное платье, скрывавшее плоский деревянный корпус. Там, в коридоре, Такко не показалось — вторая кукла Олларда была ниже и тоньше Агнет, и лишь в темноте можно было купиться на эту подделку. Она двинулась вперёд и уткнулась ему в плечо восковым лицом. Он дёрнулся, оттолкнул её к стене, и кукла медленно повернулась обратно — верно, заклинило одно из колёс, потому она и застряла в нише, а может, была нарочно так устроена — кто теперь разберёт.

Теперь было ясно, отчего в городском особняке Агнет спала крепко. Только в замке была кукла, бродившая вместо неё по ночным коридорам, пугая слуг и давая неистощимый повод для упрёков Катерины. Уже не узнать, за какой из запертых дверей Оллард её прятал, да и не нужно было.

Искать живую Агнет — если она вообще была жива — уже не было времени. Такко обхватил куклу, поднял, охнув от натуги, — спрятанный под юбками самоходный механизм оказался куда тяжелее, чем установленный в кукле Малвайн, — и уложил на подоконник. Маркграф запомнит его уход! Колёса застряли в узком проёме, он нажал плечом, и кукла рухнула вниз на каменные плиты. Посмотрим, так ли будут преданы слуги, если узнают, кто всё это время бродил по коридорам!

В ночной тишине грохот показался оглушительным. От удара кукла треснула, со звоном покатились детали. Лениво гавкнула собака, а Такко уже летел по коридору к спальне. Подхватил вещи и протиснулся в узкое окно, зацепив стрелами низкий свод. Под окном был каменный карниз, и Такко пошёл по нему, цепляясь за стену и благодаря удачу за трещины и вмятины в древних камнях.

Внизу хлопнула дверь, и по двору бросились в разные стороны тени от фонаря. Кто-то охнул, выронил светильник и закричал, зовя маркграфа и по привычке — Катерину. Луна садилась, и Такко шёл по карнизу почти вслепую, беззвучно ругаясь, когда лук цеплялся за стену.

Удача и привычка лазать по горным тропам не изменили ему — он благополучно добрался до угла, где фасад был увит вьющимися плетьми. Тонкие стволы выдержали, каменные плиты встретили мягче, чем можно было ждать, и он, незамеченный в суматохе, припустил через двор. За углом хлопали двери, по двору метались тени от факелов, бесновались собаки. Кто-то отчаянно звал маркграфа; женский голос повторял имя Агнет и внезапно перешёл в полный ужаса вопль.

Стена с потёками свежего раствора выросла из тьмы внезапно — едва удалось выставить руки, чтобы не налететь с разбегу. Камни покрылись инеем и скользили под руками. Такко перелетел через стену, приземлился на прихваченную заморозком землю и побежал, думая лишь о том, чтобы убраться подальше.

* * *
Луна садилась, и в темноте были видны лишь смутные очертания деревьев. За ноги цеплялись плети ежевики. Такко запоздало сообразил, что оказался на кладбище и не выберется до рассвета. Ограда снаружи плотно заросла терновником, и поди найди в темноте брешь, в которую он пробрался первый раз. Ушёл, называется — из одной крысоловки в другую! Он обругал себя последними словами. Прав был Оллард — жил, дурень, а ума не нажил. Чего стоило перемахнуть через стену немного левее?

Переполох во дворе не стихал, судя по крикам и лаю собак. Звонко заржала лошадь, и Такко, не думая, метнулся под призрачную защиту кустов. Если это за ним снарядили погоню… Неужели он и здесь ошибся, и маркграфские слуги не побоялись призраков, разгуливающих в Ночь Поминовения?..

Было только одно место, где его точно не будут искать. Такко поспешил вперёд, вглядываясь в темноту, каким-то чудом обходя могильные камни, и вскоре из мрака показались светлые колонны, едва различимые при слабом свете звёзд. С куста бузины уже облетели листья, иначе усыпальницу можно было вовсе не найти. Заржавевший засов поддался с громким лязганьем, и Такко скользнул по усыпанной листьями лестнице вниз.

Здесь было немного теплее, чем на улице. Такко на ощупь пробрался вглубь, недобрым словом помянув мраморный угол, о который привелось задеть, нашёл пустое место между гробами, опустился на пол, и только после этого ощутил, как устал и замёрз. Тело ныло и жаловалось, ладони были содраны о камень, болели бок и плечо, которым он приложился об оконный проём. Холод пробирал до костей. По счастью, тёплая вязаная рубаха, подаренная Катериной, лежала в мешке, старый плащ был приторочен сверху, а ещё Такко в спешке прихватил второй — тот, что давал ему маркграф. Жаль, нельзя было развести огонь, зато были крыша над головой и надежда, что до рассвета сюда никто не сунется. Такко подвинул поближе лук и сразу почувствовал себя увереннее.

Оставалось только ждать.

* * *
Он всё-таки задремал, а очнувшись, не сразу вспомнил, где находится. Первым делом стиснул лук и прислушался.

Было тихо. Пахло сыростью, прелыми листьями и почему-то травами, будто в лекарской лавке. Такко поднялся и огляделся. Было темно, даже дверной проём не вырисовывался — значит, ещё не рассвело. Он уселся обратно, прислонился щекой к стене и ощутил едва уловимое движение воздуха.

Он снова поднялся и стал шарить по стене, пока не нащупал факел. Против ожидания просмоленная ветошь была сухой, будто факел недавно зажигали. Такко высек и осторожно раздул искру и осмотрел стену уже при свете. Щель была незаметна, но, проведя по стене рукой, удалось очертить прямоугольник. В стене была дверь, и оттуда несло холодом.

Кусочки картины сошлись. Очевидно, здесь начинался подземный ход, приводивший в мастерскую и которым шёл сегодня Оллард. Едва ли им хоть раз пользовались, чтобы сбежать из замка, зато было легко представить, как по низкому коридору тащили тела из пыточных, чтобы без лишнего шума зарыть в лесу. И, разумеется, этим же ходом в мастерскую доставили сперва выкопанные останки, а после — тела убитых подмастерьев.

Такко ещё раз прикинул направление — ход вёл из замка на запад, расстояние тоже совпадало. Значит, Оллард шёл из усыпальницы. Но что он мог здесь делать?

Последние осколки постепенно вставали на место: потерянный, полубезумный вид маркграфа, его странная речь и твёрдая уверенность, что Агнет не угрожает опасность, и что Такко не мог встретить её в коридоре. Получил объяснение и лёгкий запах лечебных трав, витавший в усыпальнице и обычно сопровождавший наследницу.

Уже не таясь, Такко запалил остальные факелы — все они были сухими, их зажигали недавно, и теперь огни горели ярко и ровно — и медленно пошёл вдоль гробниц, вглядываясь в надписи на крышках. В неярком свете было не разобрать букв, но было видно, что имена повторялись из поколения в поколение — как и лица на портретах в восточном коридоре. История рода Оллардов разворачивалась в этих коротких надписях, подёрнутых мхом — мало кто дожил до старости, не все успели оставить потомков, но каждый смог хоть в малом прославить родовое имя.

Украшенные скульптурами и надписями гробницы сменились простыми, только ожидавшими своих хозяев. Такко остановился у двух ближайших, немного постоял над ними и решительно сдвинул тяжёлые каменные плиты.

Первую он узнал по роскошным волосам, рассыпанным по плечам. Шёлк платья был безукоризненно гладким, богато украшенный пояс неплотно охватывал усохшую талию, на впалой груди лежало ожерелье, и оправленные в серебро аметисты переливались живым фиолетовым блеском. Даже похороненная много лет назад, Малвайн Оллард выглядела как подобает хозяйке замка. Такко смотрел в тёмные провалы глазниц и вспоминал прозрачные голубые глаза, приподнятые словно в лёгком удивлении брови и золотистые ресницы, которыми любовался на портрете. Время забрало всё.

Над второй гробницей он помедлил — лёгкий запах трав не оставлял надежды, и крышка показалась особенно тяжёлой. Каменная колыбель была велика для Агнет. Тление не успело тронуть её; лишь нос заострился, а бледная кожа обтянула скулы. Такко протянул руку и, не касаясь, проследил тонкий овал лица от упрямого подбородка к мягкому изгибу виска.

Агнет была мертва, когда он решил остаться ради неё, пока искал её по коридорам и боролся с маркграфом. Будто чувствовала, что была нужна отцу ровно до сего дня — пока он не закончил свою жуткую работу. Будто знала, что дальше станет обузой.

Такко сидел у гробницы, временами проваливаясь в полудрёму. В коротких полубредовых снах летели стрелы с белым оперением, а Агнет упрямо прикусывала губу и вскидывала голову; там горел замок, и Агнет не спрашивала, почему надо бежать; там он успевал ей помочь. Прав был Оллард — он не годен ни на что. Три месяца он был рядом с Агнет и мог… Нет, помочь ей было нельзя, но легче от этого не становилось.

Агнет не проснётся, и дорога к замку зарастёт не шиповником, а дремучим ельником. Вход в усыпальницу заплетут ежевика и терновник. Местные будут далеко обходить зловещий лес и рассказывать сказки об уснувшей навек принцессе, а птицы будут поедать сладкие ягоды и вить гнёзда в руинах.

Факелы затрещали и зачадили. Такко запоздало сообразил, что всё это время свет из усыпальницы было видно снаружи, и бросился тушить огни. На месте дверного проёма виднелась мутная промоина — светало. Пора было уходить.

Прежде чем задвинуть каменную плиту на место, он достал из налуча белый лук и положил поверх безжизненных рук. Легко погладил белое оперение, поклонился могиле и закрыл крышку.

Никто не знает, куда уходят умершие, смутны и обрывочны рассказы о трудностях посмертного пути, но ему верилось, что где бы ни была теперь Агнет, она сможет себя защитить.

* * *
Всё же он сбился с пути, обходя озеро. Вместо тропы на восточный тракт впереди лежала вересковая пустошь, и охотничий домик отчётливо вырисовывался в предрассветных сумерках. Не иначе, призраки решили напоследок посмеяться и вывели его сюда, где по ночам носится Дикая Охота, а в День Поминовения может и вовсе задержаться до появления солнца.

Такко бросил вещи в траву, устало прислонился к дереву, прикрыл глаза, и из серо-бурых пятен мгновенно соткались всадники, невесомо летящие над вереском. Ели склоняли перед ними верхушки, утренний туман стелился под копыта мягким ковром. Близился восход, и Дикая Охота скакала в своё призрачное пристанище.

Ноги сами шагнули вперёд. Такко не знал уже, принадлежит ли к миру мёртвых или живых, и бездумно шагал по пустоши вслед за всадниками. Воины Дикой Охоты не знают страха, не скорбят о потерях, и им всегда нужны меткие стрелки. Плата за это самая ничтожная — жизнь, и, пожалуй, это лучший способ её отдать. Всё лучше, чем где-нибудь на тракте или в очередном безымянном городке, не поделив с местными выгодный заказ.

Кто-то дёрнул Такко за ногу, он споткнулся и открыл глаза. Сухая ветка зацепилась за штанину, будто пыталась удержать. Свет потеплел — за лесом вставало солнце, и оно гнало Дикую Охоту с пустоши вместе с туманом.

Всадники распались на тени и блики и затерялись среди стволов. Такко вдохнул по-зимнему холодный воздух и встряхнулся. Кажется, Дикой Охоте он оказался не нужен, и можно было попытаться прожить заново обретённую жизнь не так бездарно, как раньше.

За ним тянулась полоса примятого вереска и остро пахнущего дурмана. Дорога на восточный тракт лежала по правую руку — там, где поднималось солнце, и следовало взять левее, чтобы обойти Эсхен. Только стоило ли его обходить? В городе оставался по крайней мере один человек, перед которым Такко был по-настоящему виноват. Раз уж его жизнь не забрали ни маркграф, ни Дикая Охота, стоило потратить её с пользой и искупить свою вину. Он в последний раз оглядел пустошь, подхватил вещи и зашагал на восток.

Такко возвращался в Эсхен. Возвращался в мир живых.[12]

22. Новые дороги

Такко рассчитывал добраться до Эсхена к обеду, благо земля была сухой, а шагал он быстро. Но идти без отдыха после бессонной ночи не получилось. Одна передышка, другая, и вот уже лес окутали сумерки, а глаза стали слипаться.

Была и ещё одна причина не спешить. Там, на пустоши, всё казалось простым и ясным, но чем ближе становился Эсхен, тем труднее было не поддаваться тревоге. Чем кончился переполох в замке, на чьей стороне нынче городские власти, намерен ли маркграф преследовать своего бывшего ученика или привлечь как свидетеля? Вопросов было много, и по всему выходило, что самым разумным было бегом бежать на тракт, прибиться к любому обозу и убраться из этих мест как можно быстрее и дальше. Но что потом? Прятаться всю жизнь? А может, вовсе вернуться домой, под родительское крыло?.. Ну уж нет. Следовало встретить свою судьбу лицом к лицу, как подобает мужчине. И доказать себе, что маркграф был не прав, что из Такко не выйдет ничего путного. И так же не прав был отец.

Ещё нужно было загладить вину перед Кайсой. А раз с его уходом она потеряла последнюю надежду на хороший брак, устроить её жизнь можно было только одним способом. Пора было покончить с бродячей жизнью, и Такко отважно тащился вперёд, пока лес не поредел и впереди не заблестела река.

Вопреки опасениям, стражники у городских ворот пропустили его без лишних вопросов. Взяли пошлину, опечатали колчан, бросили уважительные взгляды на превосходный тисовый лук, на рукава вязаной, явно очень дорогой рубахи, выглядывавшие из-под поношенного плаща, и отворили ворота. Такко шёл по главной улице, оглядываясь одновременно с опаской и жадным любопытством.

Осенний торговый сезон только что завершился, и город собирался с силами, чтобы окунуться в череду зимних ярмарок. На всём лежала печать той спокойной расслабленности, что всегда следует за большими праздниками. Украшенные хвойными ветками и поздними цветами дома похвалялись друг перед другом большими свечами и светильниками из тыкв и прочих овощей. Пахло праздничной похлёбкой, дёгтем, гниющими отбросами; летом Такко порой морщил нос от городских ароматов, но сейчас разве что не жмурился от удовольствия. Верно говорят: городской воздух делает свободным[13], и Такко постепенно захватывала суета узких улиц. Кто-то толкнул его, наступил на ногу; Такко схватился за пояс, где по потайным отделениям были рассованы деньги, полученные от маркграфа, и больше уже не зевал.

Он запоздало сообразил, что по случаю праздника пекарня может быть закрыта — недаром же Эсхен слыл оплотом благочестия. Но уличные запахи скоро перебил аромат свежего хлеба, и Такко невольно ускорил шаг.

Город гудел; жители сходились небольшим группами, обсуждали что-то вполголоса и расходились. Пару раз Такко выхватил из гомона своё имя, и ему стоило большого труда не обернуться. Но следом звучало имя мастера Дитмара, и тревога постепенно отпускала. Если кто и узнал аранского лучника, то связал его лишь с не по праву взятым заказом.

Над пекарней столбом поднимался дым и на всю площадь пахло свежим хлебом. Прежде чем идти к Кайсе, нужно было выполнить обещание, бездумно данное в первые дни знакомства, и Такко направился к ювелирной лавке, стараясь держаться спокойно и непринуждённо. Ставни были закрыты, но ради выручки мастер мог и нарушить праздник. Такко постучал и, ожидая ответа, прислонился к резному столбу крыльца.

— Давно пора было! — резкий голос жены бургомистра было легко узнать. По желчному торжеству в её словах Такко мгновенно понял, о чём пойдёт речь, и похолодел. — Вот и избавились!.. Я сама видела, как его везли! В цепях, в клетке, как висельника…

— Клетка не простая, а железная, и замок на ней с собачью голову! — вторила ей собеседница. — Пришёл конец беззаконию на эсхенских землях!

— Да что вы брешете! — третий голос всё-таки заставил Такко обернуться, и он сразу узнал лавочницу, что когда-то показала ему дорогу к замку. — Сам ехал и свысока на всех смотрел! Плащ алый сзади вьётся, конь под ним — чистый зверь, а сзади ящик везли — один уголок торчал из-под соломы…

— Да то не ящик был, а герб его проклятый, что с ворот сбили!

— А то ты видала!

— Да ты сама не видала!

Перебранка стихла так же быстро, как и началась: по площади бродило немало чужаков, пришедших с торговымиобозами или в поисках зимнего заработка, и перед ними эсхенцы были намерены держать лицо.

Значит, имперские дознаватели всё-таки добрались до замка. Значит, с Оллардом удалось разминуться всего на несколько часов. Такко передёрнуло: о том, чтобы ещё раз увидеть бледное, как из камня вырезанное лицо, было страшно и подумать. Хотелось удрать как можно дальше, но Такко лишь зажмурился и медленно выдохнул. Агнет бы не сбежала от опасности. Вот и он не сбежит.

Дверь ювелирной лавки наконец отворилась, и дородная служанка, вся в оборках и кружевах, пригласила войти.

Не прошло и получаса, как ожерелье из голубых и рыжевато-розовых опалов в серебряной оправе лежало за пазухой. Безыскусное с виду, оно сразу приглянулось Такко, когда он три месяца назад бродил по рынку без медяка в кармане. Кайсе оно подходило как никому другому: её серые глаза будут казаться голубыми, а в русых волосах заиграют рыжие всполохи.

* * *
До пекарни было рукой подать — только пересечь площадь. Сквозь открытую дверь чёрного входа Такко сразу увидел Кайсу, хлопотавшую у печи в нижнем платье и старом переднике. Густой и сытный запах кружил голову, на столе под промасленной холстиной остывали пироги, а сама Кайса раскатывала небольшой скалкой кусочки теста, собираясь печь сладости.

Такко остановился в дверях, заглядевшись на движения её ловких рук. Зря он искал вечное и незыблемое в кладке мёртвых камней. Рухнут замки, станут пылью города и империи, а тесто будет всё так же тепло дышать из корчаги и чьи-то руки будут разделывать его, раскатывать, защипывать, ставить в печь…

Увидев гостя, Кайса ахнула и растерянно уставилась на него. Такко улыбнулся ей, и она снова охнула, но теперь уже радостно, всплеснула руками, кинулась к нему, но почти сразу остановилась в нерешительности.

— Я плохо расстался с тобой, — начал Такко. — Я… не забыл тебя, я помнил всё это время… — нужные слова никак не выговаривались, а Кайса почему-то не спешила кидаться в его объятия. Такко шагнул к ней, надеясь, что вблизи объясняться будет проще, и получил ощутимый толчок в спину: в пекарню вошёл незнакомый парень с двумя вёдрами воды.

По растерянному лицу Кайсы было понятно больше, чем могли сказать любые слова. Такко рассматривал парня со смесью удивления и обиды. Широкий кожаный пояс с тяжёлым ножом и ремешком для меча, рубаха из простого льна, кожаная куртка с потёртыми рукавами — всё говорило о том, что новый друг Кайсы — такой же не сильно опытный воин, зарабатывающий охраной и чем придётся. Пока он опорожнял вёдра в чан, была надежда, что это просто новый работник, но когда он непринуждённо уселся на табурет, где раньше сидел Такко, а Кайса сделала к нему несколько мелких, но уверенных шагов, рассеялись последние сомнения.

— Это Лам… Ламмерт, — заявила она.

— А, — выговорил Такко, чувствуя себя на редкость глупо. Уйти не позволяла гордость, а предъявить свои права на Кайсу… следовало бы, но как, если она сама стоит рядом с этим Ламмертом, и вид у неё виноватый, но явно счастливый?

А тот, кого назвали Ламмертом, невозмутимо взял со стола деревяшку и принялся снимать ножом тонкую стружку. Такко рассеянно следил за его движениями, пока не сообразил, что тот режет для Кайсы особую ложку для взбивания сладких начинок. Обида уступила место стыду. Он-то ни разу не поинтересовался, не надо ли подновить утварь, а уж о том, кто носит воду и колет дрова для прожорливых печей, вовсе не думал!

А следом за стыдом пришло облегчение. Он всё равно не смог бы сделать Кайсу счастливой. А Лам — крепкий, хозяйственный, даже статью и лицом чем-то походивший на Кайсу — сможет.

Протянуть руку первым оказалось совсем не сложно.

— Танкварт, — представился он. — Но друзья зовут меня Такко. Ты давно с тракта?

— Лам, — повторил парень, приподнимаясь, чтобы пожать протянутую руку. — С две недели. А тебе что?

— Место в охране ищу. Я зашёл-то только попрощаться.

— Ты садись! — заторопилась Кайса. — Садись, у меня пирог вчерашний… Лам, принеси ещё табурет!..

— Да вы болтайте, — мотнул головой Лам и поднялся. — Я буду во дворе.

Кайса привычно хлопотала: вытирала руки, резала пирог, наливала в кружку тёплый ягодный взвар из стоявшего у печки котелка. Только сейчас Такко ощутил, как замёрз и устал за последние сутки. Можно было поставить в угол тяжёлый мешок, скинуть плащ, стянуть тёплую верхнюю рубаху и смотреть, смотреть, как ловкие руки Кайсы творят своё нехитрое волшебство.

— Ты где был? — спросила девушка, заняв своё место на другом конце стола.

— Как обычно, — пожал плечами Такко, откусывая пирог. — Пару дней здесь, пару там… Ничего особенного. Знаешь, этот Лам… Я рад за тебя.

— Он хороший, — смущённо кивнула Кайса и продолжала, понизив голос. — А я за тебя боялась. Ты же с маркграфом ушёл? Деревенские видели тебя на Празднике Урожая…

— Ну да, — Такко старался, чтобы его голос звучал как можно небрежнее. — В замке были гости, слуг не хватало, я и задержался на пару недель. А потом ушёл и вот, видишь, снова меня в Эсхен привело.

— Я за тебя боялась, — повторила Кайса и даже отложила скалку. — Здесь такое было…

Отойдя к печи, будто её жар делал историю не такой страшной, она рассказала, как вчера, в Ночь Поминовения, в самый тёмный час, на площади вдруг раздался стук копыт и поднялся крик и вой. Горожане решили, что это взбесились призраки, недовольные подношениями, и уже хотели забросать их нечистотами, но, по счастью, кто-то узнал в воющих женщин из деревни, посланных служить маркграфской дочке. Они примчались на неосёдланных и кое-как взнузданных лошадях, перепуганные до полусмерти; кричали, будто в замке вырвалось на волю чёрное колдовство, все оказались заводными куклами и будто сами они уже чувствовали, как в костях у них появляются шестерни.

Бургомистр поднял с постелей лекарей и запер обезумевших в ратуше с солидной порцией успокаивающих трав, а сам на всякий случай послал гонца в столицу. Тот встретил императорских людей в одном переходе до Эсхена, и те поскакали к замку, не щадя лошадей. Что они там нашли — никто не знает, а только нынче ночью отбыли, и маркграф с ними.

— А ещё раньше явилась Катерина, что прислуживала маркграфской дочке, и тоже рассказывала разные небылицы. Говорила, будто там под башней неупокоенные кости, будто маркграф над ними колдует, оттого и жена с дочкой у него больны. Всё писала в столицу и торопила, чтобы оттуда скорее приехали и разобрались. Что творится, а? Мы над ней всё посмеивались, но в замке взаправду какую-то страсть нашли! Бургомистр наш там был, только они с судьёй уехали с остальными, и Катерина тоже, и никому не сказали, что нашли и что теперь будет.

— Ну и дела, — Такко улыбнулся Кайсе и отложил пирог. Есть как-то расхотелось. — Даже жаль, что я всё пропустил.

— Наша тётушка Аслауг с утра пошла к тётушке Берте, что дружна с госпожой Сирпой, а та наверняка что-то да знает. Вот страх-то, а? Что-то она расскажет…

— Жаль я не дождусь этих новостей, — безразлично ответил Такко. — Я правда ненадолго заглянул. Рад, что у тебя всё хорошо.

Кайса подошла забрать кружку и Такко не удержался: поймал её за руку, коснулся губами пухлого локтя, пахнущего сладким и тёплым, и наконец обнял её, уткнувшись в мягкий передник. Милая, родная, такая знакомая и близкая. Тёплая, как хлеб, как печь. Рядом с ней ничего не страшно, рядом с ней трещит лёд и тает снег, так она умеет обогреть одним взглядом.

— Кайса… — прошептал он в мягкий холмик груди, которую столько раз ласкал. Внутри словно что-то оттаивало, ломалось, в горле стоял ком, и пришлось прикусить губу, чтобы глупо и по-детски не разрыдаться. — Ох, Кайса…

— Ты прости, — шептала Кайса, гладя его по голове. — Я ж не знала… Лам, он пришёл, понимаешь…

— Ещё прощения просишь, — еле выговорил Такко. — Это я перед тобой виноват…

Воздух в пекарне загустел, стал жарким и медовым. Кайса встрепенулась и вывернулась из объятий:

— Пироги подгорят!

Пока Кайса хлопотала у спасённых в последний момент пирогов, придирчиво оглядывая корочку, Такко вышел умыться у водосборной бочки и почти сразу заметил Ламмерта, сидевшего у самой двери. Тот поднялся, подошёл и, когда Такко выпрямился, приблизился к нему вплотную, оттеснив к белёной стене.

— Хорошо тебе с ней было? — зло спросил он.

— Очень, — ответил Такко, на ходу прикидывая, придут ли на помощь Ламу местные или драка будет честной. — И не мне одному.

— Знаю, — процедил Лам. — И ни один не подумал, как она останется со своим позором!

— Но ты-то подумал. Или нет?

Лам что-то пробормотал про дураков, упустивших своё счастье, но вид у него был такой довольный, что ссоры так и не случилось.

— Она о тебе помнила, — проговорил он, глядя в сторону, и вдруг добавил: — В обозе, с которым я пришёл, нужен охранник. Могу слово замолвить. Они уходят завтра.

* * *
Торговец солониной, чей обоз уходил завтра с утра, был дальним родственником Лама и охотно взял лучника по его совету. После разговора Такко с новым знакомым отправились в трактир. Там было набито битком, но стоило показать служанке серебряную монету, как та немедленно нашла уголок, где они и устроились с полным кувшином и мисками. Такко по привычке потянулся за ложкой и усмехнулся: быстро же привык! Разумеется, здесь похлёбку надлежало выпить прямо из миски, а если попадутся большие куски — достать руками или ножом.

— Я и домик уже присмотрел, — Лам болтал без умолку. — У реки, в полумиле от моста… Но по-хорошему я бы Кайсу увёз куда-нибудь, где её никто не знает. Чтобы не шипели за спиной, чтобы дети спокойно по улицам ходили… Деньжат скопим и уедем.

Он помрачнел, и не надо было спрашивать, о чём он думает: чужаку будет трудно найти работу в Эсхене.

— Ладно, разберёмся, — махнул он рукой. — Ты-то куда думаешь потом идти?

— На север, — сказал Такко. И замолчал, оберегая давно вынашиваемый план.

— На севере неспокойно, — покачал головой Лам. — С Лиама рыбу так и не везут, и говорят, что скоро будет война.

Такко молча кивнул. На деньги, что он получил от Олларда, можно будет справить достойный доспех, а если повезёт с заработками, то и купить лошадь и покончить с бродячей жизнью. В имперских войсках охотно возьмут меткого стрелка.

«И отец будет гордиться мной, — добавил он про себя. — Не потому, что я унаследовал его доброе имя, а потому, что заслужил своё».

— Будет война, — повторил Лам, и его голос дрогнул.

— Я ж лучник, — пожал плечами Такко. — Я в пекло не полезу. Зато у меня будет имя, которое я завоюю себе сам. Только это… Кайсе не говори!

— Кайса о тебе ни полслова не услышит, уж поверь, — усмехнулся Лам. — Тогда я тебе зря обоз сосватал, получается. Тебе надо на север, а Нижний-то на юге.

— У меня друг в Нижнем мог остаться, — проговорил Такко. — Хочу с ним повидаться.

Лам хлопнул себя по лбу:

— Во я балда! За болтовнёй совсем забыл. Пока сюда шли, всё хотел отдать…

Он вынул из-за пазухи увесистый свёрток, и Такко ахнул, узнав нож Верена.

— Мы с ним в одном обозе были, — объяснил Лам. — Когда он узнал, что я иду в Эсхен, попросил зайти в пекарню и разузнать насчёт тебя. Просил передать, что хорошо устроился в Нижнем и чтобы ты шёл к нему, если не устроишься сам.

— Что ж ты сразу не сказал?! — Такко внимательно осмотрел оружие, знакомое ему до последней щербинки. — Точно, Веренов нож!

— Ну что я, врать буду? — обиделся Лам. — Он теперь получше носит… Да если б Верен мне тебя не описал, я б с тобой там в пекарне не миндальничал. А не сказал, потому что нечего Кайсе лишний раз то время вспоминать. Я когда к ней в пекарню первый раз заглянул, она чуть на меня не кинулась… ждала тебя, а пришёл другой. Я, знаешь, на это дело понятливый. Ножик сразу подальше спрятал и разговор завёл совсем о другом.

Такко приладил нож на пояс вместо потерянного. На сердце потеплело, и путь виделся ясным, как никогда. Значит, точно в Нижний Предел, к Верену, а там видно будет — либо найдёт достойную работу, либо вместе с другом отправится к неспокойным северным границам.

— Ладно, — Лам утёрся и отодвинул миску. — Дела сами себя не сделают. Ты… в город пойдёшь ещё?

— Носа не покажу, — заверил его Такко. — Спать завалюсь до следующего утра. Вот, возьми, Кайсе передай. От себя. Только завтра, когда я уйду.

Лам недоверчиво взвесил на руке тугой увесистый свёрток:

— Что там?

— Я обещал, — Такко накрыл свёрток ладонью. — А подаришь ты.

— Ладно, — согласился Лам. — Ну… счастливо тебе.

Они пожали друг другу руки, нерешительно обнялись и наконец расстались.

В свёртке, кроме ожерелья, было ещё серебра на две марки. На новый дом, может, и не хватит, но на свадьбу, переезд и пару-тройку месяцев на новом месте — вполне. Такко поправил нож на поясе и поднялся. Надо было разжиться горячей водой и вымыться хорошенько, а там и вправду завалиться спать — в тепле его окончательно разморило, а мышцы ныли от непривычно долгой ходьбы. Он потянулся, рассеянно оглядел трактир и невольно задержал взгляд на круглолицой девчушке, подававшей им с Ламом еду. Почти неосознанно отметил её широкие бёдра и притягательные округлости под фартуком, припомнил веснушки на круглых щеках… Пожалуй, чем-то похожа на Кайсу, такая же крепкая, хоть и пониже ростом, а в остальном… Девчонка встретилась с ним глазами и лукаво улыбнулась.

* * *
Ночью ему приснился замок. Туман стелился по башенной лестнице — Такко помнил каждую щель на её истёртых ступенях — и закручивался в спирали. Шиповник заплетал окна, а где-то внизу возились крысы, готовые двинуться в путь по первому звуку волшебной дудки. Только Король-Крысолов был далеко, и башня молчала, брошенная и одинокая. Холод пронизывал до костей, могильный, каменный холод, находивший лазейки между жилами и мышцами, пробиравшийся в самую сердцевину…

Такко едва выпутался из вязкого, липкого сна и первым делом закутался в одеяло. Девчушка, которую он обнимал всю ночь и никак не мог оторваться от её щедрого, жаркого тепла, ушла, и без неё в постели стало холодно. Сквозь ставни тёк молочно-белый рассвет, и тени в углах комнаты казались особенно густыми.

Знать бы, чем кончилось дело в замке… Такко вдруг ощутил острую тоску от того, что больше никогда не пройдёт по лестнице, не спустится в мастерскую, не войдёт в усыпальницу. Замок был его домом долгих три месяца, и под сердцем уютным комком хранился целый ворох тёплых воспоминаний. Большая часть которых ныне была похоронена под каменной крышкой гробницы. Быть может, маркграф не стал искать своего бывшего ученика в память о дочери, пощадив её любимую игрушку?..

Он попытался представить себя в колыбели из древесных корней. Как крепкие плети проникают сквозь плоть и оплетают кости, как баюкают останки в вечном сне… Стоит ли искать лучшей доли в жизни, если итог всё равно один?..

На дворе прокричал петух. Такко тряхнул головой, опустил ноги на холодный пол и торопливо распахнул ставни. Внизу уже поднимался привычный шум: звенел топор, гремели вёдра, кто-то бранился, ржали лошади, ожидая кормёжки. Морок рассеялся, и надо было спешить, чтобы не явиться к отходу обоза последним.

Он до последнего ждал, что приметы маркграфского ученика передали городским стражникам, и на выезде его схватят. Но вот стены Эсхена остались позади, скрылась за лесом башня замка и можно было наконец-то вздохнуть свободно. Дорога шла по равнине, видно было далеко, можно было глазеть по сторонам и болтать, и кто-то сзади даже достал дудку и теперь наигрывал нехитрую мелодию.

Взгляд выхватил далеко на западе процессию, двигавшуюся по тонкой ленточке дороги к столице. На какой-то миг во главе отряда почудился всадник в чёрном камзоле и алом плаще[14], уводивший за собой новых жертв. Такко зажмурился до пятен перед глазами, а когда снова открыл их, на дороге никого не было.

«Больше меня не обмануть волшебной дудкой», — думал Такко, шагая перед обозом. Всё было по-старому — фыркали лошади, от телег пахло дёгтем и солониной, в лицо дул свежий ветер — но Такко чувствовал, что сам он изменился. Где-то внутри рождалась собственная мелодия — пока ещё тихая и робкая, но казалось — дай ей окрепнуть, и она выведет на верный путь.

От автора

Спасибо, мои дорогие и чудесные читатели, за то, что были со мной и героями всё это время, поддерживали ждунами и прекрасными отзывами, шутили и страдали, искали визуалку, строили предположения, и делали ещё много всего, что помогло довести работу до финала. Спасибо!!! Вы лучшие, самые терпеливые и вдохновляющие!

Приложение Запах ягод

Приквел
За те немногие годы, что Такко и Верен нанимались охранять торговые обозы, они видели множество городов. Все они различались очертаниями башен и шпилей, боем часов, говором и монетой, а ещё запахами. Рассольный Мыс пах рыбой и дымом от солеварен. В Яблочном Затоне всё было пропитано пьянящей остротой сидра, а близ Чернолесья пахло тяжело и страшно: там подмыло береговое кладбище, и они поспешили убраться из этого зловещего места, едва получив деньги.

Городу Эсхену полагалось пахнуть чинно: кашей с салом, жареной капустой или мясной похлёбкой. Но нынче, когда не миновало и месяца с Середины лета[15], в каждом дворе сушили, варили, перетирали с мёдом ягоды, и их манящий, сладкий запах ощущался у самых городских стен. Он кружил голову и поневоле напоминал, что молодые воины провели две недели в дороге, сговорчивых девчонок не видели и того дольше и что старшему из них — всего-то восемнадцать.

      — Отдохнём здесь пару дней, — заявил Такко, забросив дорожный мешок в угол и развалившись на лежанке. Комната на эсхенском постоялом дворе была чистой, хоть и темноватой, купец рассчитался с ними почти без обмана — чего ещё было желать?

      — Отдохнём, куда деваться, — согласился Верен. Он прошёлся по комнате, будто ожидая засады, выглянул в окно и наконец со вздохом развалился на шатком стуле. — Я расспросил внизу — в ближайшие дни никто ничего не повезёт. Вот я как чуял недоброе от того купца! Как бы не застрять нам здесь…

      — Да ну, яблоки уже убирают. Значит, кто-нибудь да поедет. Прогуляемся, а?

      Верен поворчал на неугомонного друга, но ему и самому хотелось поглядеть город, и вскоре они уже шагали по узким улочкам, частью мощёным, частью плотно утоптанным. Оружие они оставили в спальне и теперь шатались без всякой цели, разглядывая дома и смеясь над деловито шагающими прохожими. Все были заняты делом в разгар дня, все, кроме них.

      Они миновали большой дом с гербом и вышли к рыночной площади. Верен сразу загляделся на ножи в оружейной лавке и заспорил с торговцем; Такко едва утащил оттуда друга, пока защищать качество товара не явился сам мастер. Они обошли весь рынок, разглядывая товары, пробуя всё съедобное и торгуясь без цели. День был в разгаре, густой запах ягод стоял в жарком воздухе, и даже вонь с мясных и рыбных рядов не могла заглушить его.

      — Та ещё дыра, — вынес решение Верен. — Надеюсь, нас хотя бы ждёт съедобный обед. Сегодня обещали похлёбку и жареную рыбу.

      — Возвращайся без меня, — сказал Такко. — Я ещё погуляю.

      На самом краю главной площади, чуть в стороне, притулилась пекарня. Её легко было найти и без деревянного кренделя на вывеске, по одному запаху. Такко зашёл туда поглядеть, что можно захватить на ужин, если на постоялом дворе подадут что-то совсем никудышное.

      Девчонки за прилавком были красивые — статные, румяные, как яблоки, с венцами светлых кос, видных из-за кокетливо сдвинутых назад чепцов. Ясное дело, у каждой отбоя нет от ухажёров, да и женихи наверняка имеются. Такко поболтал с ними из чистого интереса и уже собрался уходить, как в глубине за прилавком отворилась дверь. Оттуда вырвались клубы теплого и густого аромата, а следом вышла девушка — в запахе горячего мёда, пряностей и свежевыпеченного теста.

      Сначала Такко увидел только её руки, державшие высокую корзину: мягкие, белые, с пухлыми, как у ребёнка, пальцами и очаровательными ямочками над округлыми локтями. Она принялась выкладывать на прилавок горячую сдобу, и Такко смог разглядеть её всю: невысокую, кругленькую, из-под наспех надетого чепца выбивались серовато-русые волосы. Она бросила на него подчёркнуто равнодушный взгляд, вздёрнула подбородок, и Такко мгновенно сообразил, что эта — не откажет. Не избалована вниманием и не откажет даже ему, чужаку.

      Он рассматривал её, почти не прячась, подмечая детали: под белым фартуком — простое платье, в лице — едва заметное сходство с красотками за прилавком. Быть может, дальняя родственница хозяйки пекарни — из тех, что до старости остаются на положении прислуги, если не отыщут хорошего мужа. Углядел он под льняными складками и крепкий стан, и пышную грудь, а приблизившись к прилавку, словно разглядывая товар, приметил мелкие веснушки на вздёрнутом носике. Девушка опустошила корзину и скрылась за дверью. Такко проводил её взглядом, и красавицы за прилавком прыснули:

      — Не иначе, приглянулась тебе наша Кайса!

      Значит, её зовут Кайса. Имя простое и незатейливое, как хлеб, который она печёт. Звякнул колокольчик над дверью, и в лавку ввалились сразу пятеро покупателей. Такко подмигнул девушкам, вышел, обогнул пекарню и зашёл с чёрного входа.

      Здесь стоял нестерпимый жар от печи, а сладкий и густой дух мало что с ног не валил. У стены стояли мешки с мукой, огромный дубовый стол был по краям заставлен мисками и чашами с всевозможными начинками, в корзинках млели и таяли от жара свежие ягоды, и среди этого великолепия царствовала Кайса. Она скинула фартук и нарядный чепец, оставшись в тонком нижнем платье, и завязывала за спиной тесёмки рабочего передника. На табурете лежала простая косынка. Увидев Такко, она дёрнула щекой с белым мазком муки и процедила:

      — Вход в лавку с другой стороны.

      — Я там был, — улыбнулся ей Такко, — только там девушки не такие красивые, как ты.

      Кайса взглянула раздражённо и недоверчиво:

      — Смеяться надо мной вздумал? Иди-ка, пока я за ухват не взялась!

      — Вовсе нет. — Такко ногой подвинул второй табурет, стоявший у стены, и уселся. — Ты правда очень красивая. У тебя глаза, как небо перед грозой, как оружейная сталь. А руки белы, как ледники на вершинах гор.

      — Откуда ты взялся, такой болтун? — Кайса отошла к печи, но за ухват не взялась. Такко продолжал:

      — Готов спорить, что таких искусных рук во всём городе не найдётся. Тем двоим за прилавком и простого каравая не испечь, а ты вон какую красоту творишь.

      — Хлеба не получишь, — мгновенно нашлась Кайса. — Здесь не подают. Иди у ратуши проси.

      — Не надо мне хлеба, — рассмеялся Такко и хлопнул по кошелю, где звенело полученное от купца серебро. — Могу сам угощать. Только я на тебя поглядел и забыл, что не обедал.

      — Ну хватит! — рассердилась Кайса. — Я хозяйку позову.

      Она и вправду направилась к двери, ведущей в глубину дома. Такко поднялся и задержался в дверях:

      — До завтра, красавица.

      Кайса крикнула ему вслед что-то о кипятке, которым привечают незваных гостей. Такко не обернулся.

— Работы нет, — сообщил за обедом Верен, успевший потолковать с местными. — Я тебе больше скажу: говорят, они тут до Черничного воскресенья не ездят на чужие ярмарки[16]. Вся торговля — внутри города!

      — До Чернички три недели, — прикинул Такко. — Неужто правда никто не поедет? Может, просто цену сбивают?

      — Может, и так. Только мне сразу не понравилось, как легко тот купец согласился нас взять. Как знал, что мы отсюда не выберемся. Эх, и отчего я про этот Эсхен загодя не расспросил!

      — За три недели мы с тобой проживём всё до медяка, — задумался Такко. — Может, ещё куда дёрнуть, а?

      — Менять дыру на дыру? — фыркнул Верен. — Я больших городов ближе Нижнего Предела не знаю. А без лошадей туда те же три недели идти…

      — Если только в дороге к кому прибиться… — Такко замолчал на полуслове: оба они знали, что в дороге редко кто рискнёт связаться с незнакомыми охранниками. Кто знает, что на уме у двух вооружённых парней!

      — Подождём с неделю, — заключил Верен. — Думаю, кто-нибудь да поедет. Сам знаешь, купцы чтят закон, пока серебро не зазвенит. А там уже будем думать.

Назавтра Такко снова явился к Кайсе с мешочком орехов и застал её с напарницей — смешливой и разговорчивой девчонкой. Привычно обиженное выражение на лице Кайсы медленно сменялось недоверием, когда Такко подчёркнуто отдал ей предпочтение перед более красивой подругой. Уходя, он отметил, что лёд в её глазах чуть потеплел.

      — Тебе, верно, заняться нечем! — всплеснула она руками, когда Такко явился на третий день, на сей раз с узорным платком, извлечённым из недр дорожного мешка. Ни сам Такко, ни Верен не помнили, для кого он был куплен, но Кайсу, определённо, должен был украсить: по серому полотну порхали голубые птицы, и неяркие глаза девушки должны были засиять небесной синевой.

      — Делать и вправду нечего, — признался Такко. — Пока кто-нибудь из ваших обоз не соберёт.

      — Не соберёт, — рассмеялась Кайса. — До Чернички никто на ярмарки не ездит. Этому закону больше ста лет. Хоть бы расспросили, прежде чем идти сюда!

      — Вот и славно, — сказал Такко, пряча разочарование. — Значит, буду каждый день к тебе ходить.

      — Мало мне забот, — пробормотала Кайса. Но платок взяла.

      — Похоже, до Чернички нам и вправду отсюда не выбраться. — Вечером они с Вереном высыпали оставшиеся монеты на стол и раскладывали их кучками: на жильё, на еду, на крайний случай. — Либо нам сейчас идти порожняком, либо ждать.

      — Да я тут уже потолковал кое с кем, ездят они и до Чернички, — задумчиво сказал Верен. — Порожняком идти, сам понимаешь — по пути можем ничего не найти. Надо ждать и искать жильё.

      — Здешний ночлег нас за неделю разорит, — согласился Такко. — Жильё я найду.

      — Расспроси свою подружку, — ухмыльнулся Верен. — Хоть какой толк будет. Всё равно тебе там не обломится. Зря хвост распустил.

      — Вот увидишь, обломится, — сказал Такко с уверенностью, которой не ощущал. — Её в жизни так не обхаживали.

      Кайса взялась сама разузнать, кто в городе пускает постояльцев. Такко и не ожидал от неё такой прыти. Жильё было найдено на следующий же день: вдова бондаря брала втрое меньше, чем на постоялом дворе, а комната была большая, светлая, с двумя лежанками, верстаком и уличной печуркой: разводить огонь в доме вдова строго запретила. Кайса сама отвела друзей к дому, ждала за воротами, пока они общались с хозяйкой, и искренне обрадовалась, когда ударили по рукам. На прощание Такко поцеловал Кайсу в висок; она отстранилась, с такой привычной уверенностью поведя плечом, что он облегчённо выдохнул, поняв, что не будет у неё первым, а значит, окажется забыт столь же быстро, сколь и другие.

      На обратном пути он заглянул в лавку к лекарю. Кое-какие травы и коренья остались с прошлого раза, но для нужного сбора этого было мало. Верен только фыркнул, принюхавшись к кружке, где настаивался отвар:

      — Опять ты за эту мерзость взялся! Что она, сама не сообразит, что делать? Или ты вовремя не успеешь?

      — Оно надёжнее, — отмахнулся Такко и, взяв кружку, вышел во двор, подальше от насмешек. Его неудержимый страх перед нежданным потомством неизменно веселил Верена. От сбора горело во рту и кололо в боку, но средство было верное, и Такко обходился без него, только если покупал удовольствие у тех, кто и вправду лучше него умели избежать ненужных последствий. Ждать таких знаний от Кайсы было странно, поэтому в ближайшие дни предстояло смириться и с мерзким пойлом, и с насмешками Верена.

      — Завтра будем справлять новоселье, — сообщил Такко Кайсе, сидя на привычном уже табурете в пекарне. Вдова взяла три дня на то, чтобы прибраться — считай, припрятать подальше все ценные вещи. — Осталось найти заработок, и можно жить.

      — Дитмар-лучник мог был взять тебя, — подсказала Кайса. — Сходи к нему.

      — Ходил уже, — поморщился Такко, — и видел, как живётся его подмастерьям. Сам найду заказы, невелика трудность.

      — Подумай всё же, — вздохнула Кайса. И добавила одними губами: — Может, останешься…

      — Мы сегодня вечером пойдём на реку, — сказал Такко, не расслышав её последних слов. — Мяса пожарим, на деревню посмотрим. Придёшь?

      — Куда? — насторожилась Кайса.

      — Да тут недалеко. К мосту. И подружку захвати. Как стемнеет, я вас обеих до дома провожу, чтобы никто не обидел. Придёшь?

      — Скорее, тебя самого обидят, — фыркнула Кайса. — Я подумаю.

      Разумеется, вечером они пришли — обе в чистых платьях, Кайса — в подаренном платке. Костёр горел ровно, мясо на палочках зажарилось как надо, а овощи в углях запеклись до медовой сладости. На другой стороне реки перекрикивались косари, по мосту в обе стороны следовали люди и повозки, и девушки полностью уверились, что здесь их не обидят. Такко обнимал Кайсу, когда она отворачивалась от дыма, касался губами волос, выбившихся из-под платка, и перемигивался с Вереном, который только головой качал, до последнего не веря, что другу повезло найти девушку быстрее, чем ему самому.

      После захода солнца девушки засобирались домой. Такко придержал Кайсу за руку:

      — Не хочешь прогуляться по берегу? К мосту.

      Он загодя приглядел там уютный уголок, где лежало толстое бревно, которое местные облюбовали для вечерних бесед. Сейчас все добропорядочные жители сидят по домам, и их никто не побеспокоит. Кайса кивнула и слегка сжала его ладонь.

      За рекой дрожали огоньки деревенских окон, на берегу напротив кто-то тоже жёг костёр, за деревьями со стороны города слышались голоса. Вздумай Кайса крикнуть — и сюда сбежится несколько десятков человек. Бояться ей нечего. Возможно, поэтому её рука безмятежно покоилась в руке Такко, а плечо, за которое он обнимал её, было расслабленно опущено. Такко бросил на бревно плащ, усадил Кайсу, огляделся и прислушался, нет ли непрошеных свидетелей в ближайших кустах. Вокруг было тихо, лишь кто-то перекрикивался на том берегу, и оглушительно трещали кузнечики.

      В такие моменты его всегда затапливала нежность — глупая, лишняя для воина, но встречающая неожиданно живой отклик у девчонок. Такко привлёк Кайсу к себе, обнял покрепче и зарылся лицом в её волосы. От неё пахло сладкой выпечкой; со стороны деревни тянуло медовым духом скошенной травы и сладостью ягод. Он приник губами к её виску, поцеловал щёки с россыпью мелких веснушек и, наконец, губы. Кайса отвечала сдержанно, как подобает добропорядочной девушке, но не отстранялась. Её губы были нежными и податливыми, ладони легко скользили по его плечам.

      Затаив дыхание, Такко распустил шнуровку её верхнего платья, затем, беззвучно проклиная мелкие крючки, расстегнул нижнее и прямо-таки выдохнул от внезапной радости: Кайса ничего не подкладывала под корсаж, и её мягкая грудь вся была в распоряжении его нетерпеливых рук. Ободрённый молчаливым непротивлением, он медленно потянул вверх её подол, погладил обнажённое колено, окончательно уверившись, что он не первый, что ей знакома эта игра и что она была согласна, уже собираясь сюда.

      Всё происходило даже быстрее, чем Такко рассчитывал. Продолжая ласкать Кайсу, он свободной рукой расстегнул свой широкий пояс, бросил, не глядя, за бревно, дёрнул тесёмку на поясе и опустился перед Кайсой на колени. Поцеловал её, расценил неумелый ответ как окончательное согласие, развёл её бёдра и потянул на себя, усадив верхом. Желание стало нестерпимым, почти причиняло боль; Кайса чуть подалась ему навстречу, и он вошёл, не сдержав сдавленного стона: прошло больше трёх недель с того раза, когда он был с девушкой, а теперь было так тесно, мягко, жарко… Наслаждение затопило мгновенно; он рывком усадил Кайсу обратно на бревно и излился куда-то под край её подола, уткнувшись ей в плечо.

      Перед глазами плясали огненные точки. Такко ощутил, как Кайса гладит его по голове, опомнился и поднял голову:

      — Тебе не хватило.

      — Ничего, — улыбнулась она. — Всё хорошо.

      — Погоди немного, — пообещал Такко, скользя дрожащими пальцами по её груди; Кайса уже собиралась запахнуть платье. — Сейчас…

      Прикосновение её мягких бёдер распаляло. Такко снова привлёк Кайсу к себе. Она ахнула и рассмеялась, ощутив, что он снова напряжён, подалась навстречу, и почти не пришлось помогать рукой.

      В этот раз он двигался медленно, наслаждаясь её уступчивостью. Гладил волосы, целовал щёки и податливые губы, вбирал её сладкий запах. Отстранился на миг — сдёрнуть плащ с бревна, бросить на траву — и уложил Кайсу на спину; одной рукой обхватил за плечи, другой притянул её бедро, чтобы быть ещё ближе и плотнее. Она вздохнула и запрокинула голову, подставляя белую шею под поцелуи. Стало совсем темно, и в этой тьме остались лишь прикосновения и сладкий, дурманящий, лишающий рассудка запах хлеба, трав и спелых, исходящих липким соком ягод.

      В город они возвращались в полной темноте. У самой площади их остановила ночная стража; Кайсу оглядели с плохо скрываемыми жалостью и презрением, но молча пропустили. У пекарни Такко в последний раз поцеловал Кайсу и крепко обнял, не в силах оторваться. Податливая, как хлебный мякиш, она была так послушна его рукам и губам. Ему чаще приходилось иметь дело с девушками страстными и ненасытными — или умеющими хорошо изображать неутолимое желание. С ними было хорошо, очень хорошо, и одни воспоминания заставляли смущённо кусать губы. Зато Кайса была по-домашнему уютной, тёплой, как остывающая печь, спокойной, как сама земля.

      Напарница Кайсы оставила незапертым окно на первом этаже. Такко подсадил подругу на подоконник и, не удержавшись, похлопал её по обтянутому юбками широкому бедру. Та шикнула, отмахнулась и захлопнула ставни. Такко ещё немного постоял, глядя на едва различимые в темноте окна. Заблудиться он не боялся: оставалось пересечь пустую рыночную площадь, и до трактира, где они с Вереном ночевали в последний раз, будет рукой подать.

      Верен пробормотал что-то неразборчивое, когда Такко ощупью пробрался в их комнату.

      — Ты с подружкой не?.. — негромко спросил Такко.

      — Иди ты… У неё жених есть. А ты доволен, как я погляжу.

      — Не без того.

      — Избавь меня от разговоров до утра!

      Такко негромко рассмеялся, стягивая одежду и швыряя на пол. Завтра он наверняка будет ругать себя, расправляя измятую до неприличия рубаху… но это будет завтра, а сегодня не хочется даже болтать с Вереном. Руки помнили гладкую кожу Кайсы, её крепкое и такое послушное тело, голову кружил её сладкий запах.

      — Завтра пойдём работу искать, — проворчал Верен, поворачиваясь на другой бок.

      Такко не ответил. Он уже спал, свесив руку с лежанки и приоткрыв рот.

      В распахнутое окно вместе с предрассветной прохладой входил запах ягод и свежего сена. Город Эсхен спал, лишь ночная стража мерила шагами тёмные улицы, да стрелка на ратуше отсчитывала последние часы до рассвета.

Примечания

1

Черничное воскресенье — последнее воскресенье июля, когда пекут пироги с черникой и готовятся отмечать начало сбора урожая.

(обратно)

2

Минутная стрелка на часах появилась во второй половине XVII века. Действие работы происходит в альтернативном XVI веке. Есть ряд допущений, не позволяющих поставить «исторические эпохи», но в целом за исторической достоверностью здесь следят.

(обратно)

3

Историю знакомства Такко и Кайсы можно почитать в Приложении.

(обратно)

4

Имеется в виду не вес лука, а сила натяжения. Фунт — около 400 г, 5 фунтов — около 2 кг. Такой лук очень легко натягивать.

(обратно)

5

Кёльнская марка весом 233 г. Широко использовалась в Германии с XV века, а в XVI легла в основу унификации немецкой валюты.

(обратно)

6

Миля — около 1,5 км.

(обратно)

7

Праздник урожая примерно соответствует 1 августа. На полях начинали собирать овощи и зерно нового урожая, а в лесах ягоды, что сказывалось на средневековом меню.

(обратно)

8

Говоря о Малвайн, Оллард описывает сезонную депрессию и нервный срыв, вызвавший паралич и помешательство (истерический невроз).

(обратно)

9

Болезнь Агнет — тяжёлый порок сердца. В перегородке между отделами сердца не зарастает отверстие, артериальная кровь смешивается с венозной и организм испытывает постоянную нехватку кислорода. Отсюда слабость, сильная бледность и склонность к обморокам. Единственный способ лечения тяжёлых пороков — операция. Во времена, когда такие операции не делали, больные имели мало шансов дожить до 10–12 лет.

(обратно)

10

День поминовения — 1 ноября, соответствует Самайну (Хэллоину). Аутентичный средневековый календарь я не стала вписывать, поэтому время отсчитывается по сезонным праздникам.

(обратно)

11

Чтобы автора и его героя не сочли законченными маньяками, поясню насчёт чучел и прочего.

Восковые фигуры (эффигии) действительно использовались в похоронных обрядах европейских монархов начиная с XIV века. В XVI веке эффигии двух французских королей стали практически объектом поклонения: их нарядили в парадные одежды и полторы недели подносили еду, которую эти монархи любили при жизни. Мода на восковые портреты — допущение. Зато мода на чучела домашних животных и охотничьих трофеев — факт из истории XVII века. Чуть позже распространение получат посмертные маски и портреты, а ещё позже попытки сохранить память об умерших выльются в милую традицию фотографироваться с покойниками, как с живыми (post mortem). Постройки из костей (костехранилища, костницы, оссуарии) — тоже исторический факт, известный благодаря чешским церквям в Седлеце и Кутна-Горе. Строить из костей начали в XVI веке из-за недостатка земли для новых захоронений.

(обратно)

12

Вот теперь можно прочесть стихотворение Мадам Тихони об Агнет: https://ficbook.net/readfic/4575615/19638099#part_content

(обратно)

13

Городской воздух делает свободным (Stadtluft macht frei) — средневековая немецкая поговорка, связанная с обычаем освобождать от феодальной зависимости крестьян, проживших в городе год и один день (или другой отрезок времени).

(обратно)

14

По легенде Крысолов одет в красное или цветное.

(обратно)

15

Середина лета, летнее солнцестояние — 21–23 июня.

(обратно)

16

Черничное воскресенье в европейской традиции — последнее воскресенье июля, когда пекут черничные пироги. До него три недели, значит, действие происходит в начале июля.

(обратно)

Оглавление

  • I
  •   1. В комнате под крышей
  •   2. Спорный заказ
  •   3. В пекарне и особняке
  •   4. Скорый суд
  • II
  •   5. В замке Оллардов
  •   6. Поединок на лестнице
  •   7. Главная башня
  •   8. Лесное озеро
  •   9. Высокие гости
  •   10. Внезапный отъезд
  • III
  •    11. Семейный склеп
  •   12. Тайная мастерская
  •   13. Король и Башня
  •   14. Семейный ужин
  •   15. Лесная хижина
  •   16. За тайной дверью
  • IV
  •   17. Письмо из города
  •   18. Встреча в башне
  •   19. Подземный ход
  •   20. Последние тайны
  •   21. Прощание
  •   22. Новые дороги
  •   От автора
  • Приложение Запах ягод
  • *** Примечания ***