КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

След сломанного крыла [Седжал Бадани] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Седжал Бадани СЛЕД СЛОМАННОГО КРЫЛА

Моей семье, без которой меня здесь не было бы.

Благодарю вас за то, кто я есть.

Я люблю вас.

Соня

Голос матери звучит издалека, точно эхо. Слова рвутся из телефонной трубки, и с каждым словом, будто облака, отраженные в осколках битого стекла, наплывают воспоминания. Надо выключить телефон, но руки не слушаются. Мамин голос становится громче, и наполняющее его отчаяние просачивается сквозь туман, клубящийся в моей голове.

Удивительно, что голос одного из семи миллиардов населяющих землю людей может произвести такой эффект. А мне-то казалось, что я стала сильнее и более жизнеспособной, чем раньше. Что это я — хозяйка собственной судьбы, а все остальные лишь пешки в моей игре, и никак иначе. Но если уж покерной фишкой вновь оказалась я сама, стоит подождать и посмотреть, как пойдет игра. Хуже всего неизвестность, правда? Поэтому мы и стремимся самостоятельно управлять своими мирками: это единственная возможность придать жизни хоть какой-то смысл.

Через открытое окно доносится шум города. Моя квартира находится на десятом этаже, но гудки автомобилей и звуки шагов людей на улицах слышны очень хорошо. Хотя зима уже наступила, среди стен небоскребов Манхэттена о ней напоминают только теплые куртки да запах соли, смешанной с остатками снега на мостовых. Жизнь здесь продолжается в одинаковом темпе и зимой, и летом. Жизнеспособность этих горожан восхищала меня с самого приезда.

Я оглядываю комнату и упираюсь взглядом в фотографии в рамках, заполняющие мое временное жилище. Каждое место, где я побывала, запечатлено на глянцевой бумаге. Сквозь призму объектива я видела красоту мира. Памятники, созданные людьми, соперничают с гениальными творениями природы. Каждый снимок служит напоминанием о том, что свет сияет для всех. А я, как бы далеко ни убежала, остаюсь рабой своей тени.

— Возвращайся домой. Пожалуйста! Ты нужна мне. Твой отец, Брент… он… — голос моей матери Рани дрожит. Женщина, которая в моем детстве говорила редко, теперь не может остановиться. — Соня, он в коме. Я не знаю, сколько он в ней пробудет.

Внезапно я чувствую над ухом дыхание отца, и мое собственное дыхание сразу становится прерывистым. Я опираюсь на кухонный стол, прижимая ладони к прохладному кафелю. Образы прошлого, один ярче другого, заполняют комнату. Тряся головой, я сильнее вцепляюсь в столешницу, так что мышцы сводит от напряжения. В конце концов боль разрывает душащую меня петлю прошлого, и я вновь обретаю способность дышать.

Закрыв глаза, я пытаюсь представить себе отца на больничной койке, беспомощного, подключенного к поддерживающим его жизнь аппаратам. В это невозможно поверить. И все же я уверена, что моя мать не играет со мной в игры. Больше шести лет прошло с тех пор, как я оставила ее на пороге нашего дома; она стояла и смотрела вслед отъезжающей машине. С тех пор она не раз просила меня вернуться домой. Или хотя бы повидаться со мною — с дочерью, которую она родила и воспитала. Ее страдания непритворны, но тем не менее я не в состоянии облегчить ее боль.

Я вижу перед собой свидетельства моих путешествий; каждая фотография служит доказательством отчаянных попыток найти место, которое я могла бы назвать «домом». Но сейчас единственный дом, который когда-то был моим, требует, чтобы я вернулась. Я — взрослая женщина, способная делать собственный выбор, но здесь у меня нет выбора. Тайны, которые мои сестры и я хранили долгие годы, начинают биться во мне, требуя выхода. Но я не готова к этому! Я никогда не буду к этому готова.

Потому что, если наши тайны откроются, что станет с нами?

Марин

Она сидит с ним, потому что ей некуда идти. Самая старшая из трех сестер, она провела с ним больше времени, чем остальные. Для некоторых статус старшего ребенка — повод для гордости: ведь он первым заполучил своих родителей! Для Марин это только лишнее доказательство того, что счастья надо добиваться, что оно не достается просто так. Она была первой везде — первой познала и жестокое разочарование, и большое горе. Сестры, Триша и Соня, наблюдали за ней, учились на ее примере. Когда она сказала себе, что больше не проронит ни слезинки, она сделала это для них, чтобы показать сестренкам, что лучше быть сильной, чем слабой. Теперь, повзрослев и совсем разучившись плакать, она считает себя неспособной к переживаниям.

Марин кладет ногу на ногу. Она смотрит на часы — семь утра. Радж уверил ее, что проследит за Джией и отправит ее в школу вовремя. Марин не беспокоится по этому поводу. Джии пятнадцать, но она живет по расписанию, которое составила сама, и придерживается его неукоснительно. У нее нет ни одной свободной минуты. Марин невероятно гордится самостоятельностью своей дочери. Это качество сослужит хорошую службу в ее будущей карьере.

В своей финансовой компании Марин дослужилась до должности финансового директора, но понимает, что не все относятся к ней с уважением. Пока она председательствовала на деловых встречах и умело вела свой корабль через бури слияний и поглощений, много недобрых слов прозвучало за ее спиной. Однако победа следовала за победой. Марин пришлось постараться, чтобы занять свое место под солнцем. Пересуды и зависть ее не волнуют, и она не даст недоброжелателям испортить себе жизнь. Она знает множество женщин, чья самооценка зависит от мнения других людей. Эти женщины покупают модную одежду, даже если она им не идет, позволяют коллегам решать, чего они могут достичь в карьере, и проживают жизнь по чужим правилам. Марин поздравляет себя с тем, что она выше этого. С тем, что создает себя сама, сама добивается успеха и строит свою идеальную жизнь.

Мать позвонила Марин из-за Брента вчера утром. Сидя в кожаном кресле в своем офисе, дочь несколько минут выслушивала подробности, а затем сообщила матери, что опаздывает на совещание. Она заверила Рани, что постарается заехать в больницу как можно скорее. Но до отца Марин добралась только на следующее утро, до начала хлопотливого дня на работе.

— Веселого мне дня рождения, дэдди, — говорит Марин. Она разглаживает больничную простыню, прикрывающую его тело. Ему слегка за шестьдесят, но на вид столько не дашь.

«Возраст — ерунда, я вовсе не чувствую себя стариком». Нервным жестом, сохранившимся с детства, она откидывает волосы назад. Недавно она заметила, как Джия копирует ее жест, и подумала, что нужно поговорить об этом с дочерью. Нервные привычки — признак слабости, уязвимости. Джия не может позволить себе подобные жесты во время собеседований в университете, даром что до них еще целых два года. Сейчас Джия еще учится в школе, и, конечно, у нее достаточно времени, чтобы подготовиться к вопросам экзаменаторов, которые определят ее будущее. Самое время сеять семена, чтобы пожать хороший урожай.

Марин не сказала Раджу, что поедет в больницу этим утром. Он решил, что у нее ранняя встреча, а она не потрудилась вывести его из заблуждения. Марин не солгала, просто скрыла правду, как делала уже сотни раз. Они поженились по сватовству, не зная друг друга, но прожили вместе много лет, и плодом их брака стала Джия.

— Ты помнишь мой первый день рождения в Америке? — вслух спрашивает Марин, пытаясь понять, слышит ли ее Брент. По его лицу ничего не заметно. Впервые она видит его молчащим. У Брента не было денег, чтобы устроить дочери настоящую вечеринку, поэтому он отвел ее в соседний магазин, чтобы купить мороженое в вафельном рожке. Они оставили Тришу дома с Рани — Соня тогда еще не родилась. День рождения Марин был особенным днем. Брент сказал, что она может съесть два шарика мороженого, поэтому она обдумывала выбор очень тщательно. Воздух в магазине был пропитан запахом сливок и сахара, и ее рот наполнился слюной.

— Поторопись, — сказал Брент. Он еще не переоделся после работы. Его комбинезон был запачкан нефтью с бензоколонки: устроиться на работу по профессии, инженером, отец не сумел. — Выбирай скорее.

Марин кивнула, но из-за собственного волнения не заметила растущего беспокойства отца. — Можно мне попробовать вот это? — спросила она подростка, стоящего за прилавком.

— Конечно, — он нехотя взял крошечную розовую ложечку и захватил ею маленький кусочек мороженого. Марин смаковала вкус тающего молока на языке. В Индии ближе всего по вкусу к мороженому был шербет, но он тускнел по сравнению с новым лакомством. Марин никогда раньше не пробовала ничего столь восхитительного.

— Это чудесно, — сказала она на отличном английском. — Спасибо. Можно ли мне попробовать еще одно?

Мальчик, ничуть не тронутый ее волнением, пожал плечами: — Ага. Которое?

Марин попробовала еще три, прежде чем окончательно остановилась на шарике ванильного и шарике шоколадного.

— Спасибо, сэр, — сказала она мальчику, пока отец платил за мороженое. Они вышли из магазина и направились к своему дому. Марин осторожно облизывала мороженое со всех сторон, чтобы ни одна капелька не упала на землю. Осмелившись откусить по-настоящему, она закрыла глаза, наслаждаясь двумя вкусами сразу.

— Это так вкусно, дэдди. Попробуй! — Марин осторожно протянула мороженое отцу. Но когда Брент наклонился, чтобы лизнуть, рука Марин дрогнула, и подтаявшие шарики выпали из рожка и плюхнулись на землю. Слезы застлали ей глаза, но прежде чем они пролились, она ощутила хлесткий удар по лицу. Потрясенная Марин взглянула на отца. Он впервые поднял на нее руку.

— Посмотри, что ты наделала! — рявкнул Брент. Переступив через сладкую лужицу, он пошел вперед, а Марин смотрела ему вслед. — Что за расточительство! Не стоило вообще тратиться на тебя!

Для Марин это стало важным уроком. Уроком, который она не забыла: твое счастье не должно зависеть от других. Если у кого-то есть право давать, то у него же непременно есть право и отнимать.

Триша

Я еще раз бросаю взгляд на стол в столовой, чтобы убедиться, что все на своем месте, и протираю стеклянную посуду. Каждый бокал стоит ровно в пяти дюймах от тарелки. Я выложила лучшее серебро — подарок самой себе после свадьбы. Из кухни доносится запах томящегося на медленном огне цыпленка. Элоиза, домработница, служит у нас два года. Хотя она и не индуска, но научилась готовить мои любимые блюда. Мама часами терпеливо учила ее, в какой пропорции смешивать кумин с имбирем и перцем, чтобы приправлять вареные овощи. С возрастом мне почти каждый день стало хотеться настоящей индийской еды, на которой я выросла. Эрик смеется надо мной, когда я говорю ему об этом. Он старше меня на двенадцать лет и уверяет, что в свои тридцать я все еще дитя.

— Все выглядит превосходно. Как обычно, — шепчет Эрик. Он обнимает меня сзади, его пальцы проскальзывают под мою рубашку и касаются живота. Он совсем плоский благодаря проведенным в гимнастическом зале часам. — У тебя все в порядке?

Я запрокидываю голову назад, всего лишь на мгновение, впитывая силу мужа, а потом освобождаюсь от объятий и поворачиваюсь к нему. Зеленые глаза Эрика полны тепла и доброты. Я пробегаю пальцами по его волнистым светлым волосам и откидываю их назад.

— Я хочу, чтобы все было как полагается, ради мамы. — Я окидываю взглядом свой безукоризненно чистый дом. Мама стоит у окна и ждет. Меня начинает душить негодование, но я прогоняю его. Сейчас не время. — Она не видела Соню много лет.

— Так же, как и ты.

Я наполняю хрустальный кувшин водой и ставлю на середину стола. Теперь стол полностью накрыт, и я могу полюбоваться им. Тщательно продуманное торжество в честь встречи с сестрой, которая покинула нас много лет назад. Эрик наблюдает за мной, ожидая ответа.

— Это не важно, — в конце концов произношу я. — Она сделала свой выбор.

И этот выбор я вынуждена была принять, хотя никогда не понимала его.

— Предвкушаю встречу с ней.

Мы с Соней делились всем, пока росли. Мне до сих пор трудно поверить, что она никогда не видела моего мужа. Я послала ей приглашение на свадьбу, позвонила, чтобы уточнить детали, но она так и не появилась, оставив меня, невесту, без подружки. Как я и надеялась, выручила меня старшая сестра, Марин. Она ни словом не обмолвилась, что оказалась на втором месте, не пожаловалась, что я попросила ее стать моей подружкой в последнюю минуту. Марин стояла у алтаря, а потом шла со мной вокруг костра, поскольку мы с Эриком организовали, в соответствии с нашими верованиями, две брачные церемонии.

— Мамми явно волнуется, — говорит Марин, войдя в столовую из комнаты, где она помогала Джии справиться с алгеброй. Мы используем разные обращения к родителям. Я ласково зову их мамой и папой, а Марин всегда называла их так, как принято в Америке: мамми и дэдди. Хоть убейте, не помню, как их называет Соня. Возможно, потому, что я редко слышала, как она к ним обращается. — Она стоит у окна уже целый час.

Марин затянула волосы в тугой узел. Приехав, она сняла жакет от костюма и осталась в шелковой блузе и сшитых на заказ брюках, подчеркивающих ее стройную фигуру. Она старше меня на пять лет, и никто не догадался бы, что мы сестры. У нее золотисто-каштановые волосы, как будто поцелованные калифорнийским солнцем, и в них играют светлые пряди, происхождение которых генетики не могут объяснить. Мама клянется, что темно-зеленые глаза Марин получила от какой-то двоюродной прабабки. В детстве наше с ней кровное родство было видно с первого взгляда. Временами мы выглядели почти одинаково. Хотя Соня с этим вряд ли согласилась бы: она всегда уверяла, что я красавица. Друзья родителей называли меня принцессой нашего маленького королевства. Только этим я и могу объяснить, почему мне досталось такое детство.

— Подавать обед? — Элоиза высовывается из кухни. Она выросла в Мексике, и в Штатах у нее нет семьи, которую она может назвать своей.

Я смотрю на маленькие золотые часики с россыпью бриллиантов, украшающие мое запястье, — подарок Эрика на пятилетие нашей свадьбы. Недавно его повысили до должности коммерческого директора, и то, что раньше казалось нам роскошью, внезапно стало необходимо.

— Ее самолет уже должен был прилететь. Давайте подождем еще пятнадцать минут.

— Если она решила приехать. Мы не знаем наверняка, была ли она в самолете.

Таков уж характер Марин: она резка и называет вещи своими именами. Мама поворачивается к нам, не сразу успевая стереть боль, отразившуюся на ее лице.

— Я уверена, она скоро будет здесь, — маминому голосу недостает обычной силы. Широкая улыбка, так украшавшая ее прежде, сменилась другой, вымученной. Мама кутается в шерстяной кардиган, хотя светит солнце и дует теплый бриз. Она перестала носить сари после моего замужества. Сказала, что незачем поддерживать традиции прошлых времен. Если у папы и возникли вопросы по этому поводу, при мне он их не задавал. — Она звонила прямо перед посадкой в самолет.

Марин не идет на уступки:

— Это не означает, что она в него села.

Я ловлю мамин взгляд, стараясь безмолвно поддержать ее, не вступая в пререкания с сестрой. Мы давным-давно выучили все па этого танца, в котором на цыпочках обходим Марин с ее бескомпромиссными высказываниями. Это молчаливое соглашение мы заключили, когда моя старшая сестра вернулась в город. Мы никогда не позволим Марин разрушить хрупкую семью, которая у нас осталась. Потеряв из-за нашего общего прошлого Соню, моя мать не хочет потерять еще одну дочь.

— Ну, в крайнем случае у нас будет прекрасный, хотя и запоздалый праздничный обед в честь дня рождения Марин. Элоиза снова превзошла саму себя.

Я вручаю Эрику бутылку вина:

— Милый, почему бы тебе не налить нам понемножку?

С легкостью, порожденной практикой, он вытаскивает пробку из бутылки и разливает темно-алую жидкость. Наблюдая, как наполняются хрустальные бокалы, я вспоминаю наши с Соней детские игры. Изображала ли я владелицу ресторана, хозяйку гостиницы или просто знатную даму, я всегда знала, что в бокалы, которыми мы чокаемся, налит виноградный сок.

— За нас, — говорила я.

Соня никогда не возражала мне и всегда была рядом, под боком. И поэтому я полагала, что она вечно будет находиться здесь, в ожидании какой-нибудь игры, которую я затею. Когда мы повзрослели, она стала моим двойником — второй половинкой, которая делала целой меня саму. Ее тьма — к моему свету, ее печаль — к моей радости.

Я видела, как низко клонится голова матери, как мучительно она ждет Соню, как тяжело у нее на сердце. Когда Соня уехала, в нашей жизни поселилась пустота. Мама редко упоминала о ней, почти поверив, что если мы не будем произносить ее имени, то получится, словно она на самом деле и не уезжала. Я пыталась заглушить одиночество замужеством — жизнью с Эриком, обустройством дома, общением с мамой и папой, — но ничто не могло заполнить пустоту, оставшуюся после нее.

Я поняла кое-что очень важное в день, когда уехала Соня: ты не можешь удержать того, кто внутренне уже расстался с тобой. Вне зависимости от того, что мне было нужно в тот момент, Соня поставила на первое место себя, я же оказалась на последнем. Какое-то время я сильно переживала, но затем боль унялась, и я позабыла, что мне ее не хватает. Только сейчас, при мысли о ее возвращении, я снова остро ощутила пустоту в своей жизни. Но я не должна показывать свое волнение. Вдруг она не появится, вдруг снова разочарует нас?

— Она приехала! — Джия выбегает из соседней комнаты, в руках у нее учебник математики, который Марин купила в магазине учебной литературы. Джия — вылитая Марин, единственная разница между ними — пара дюймов, на которые дочь уже переросла мать. В пятнадцать лет этот ребенок выглядит как вполне созревшая женщина. — Она расплачивается с водителем.

Я делаю выдох, который прежде бессознательно задерживала, и, всплеснув руками, смотрю на маму. Она оборачивается. Отвлекшись на разговор, мама пропустила приезд Сони. Слезы блестят у нее в глазах, и она быстро смаргивает их. Мама выпрямляется во весь свой невысокий рост — чуть выше пяти футов, быстро направляется к двери, но медлит, прежде чем открыть ее. Мы стоим позади нее и ждем, когда она наберется храбрости встретить свою потерянную дочь.

— Мама? — я накрываю своей рукой материнскую, лежащую на ручке двери. — Ну же, Соня ждет.

— Конечно.

Она издает короткий смешок, полный недоверия, и, закусив губу, быстро открывает дверь.

— Соня!

Волосы сестры длиннее, чем я помнила, и я никогда не видела ее такой худой. Ее джинсы и толстый свитер выглядят странно рядом с моим нарядным платьем, глаза и рот окружены сетью морщинок. Соне двадцать семь лет, она на три года моложе меня, но ее улыбка будто принадлежит кому-то, кто гораздо старше.

— Соня, боже мой! Как давно мы не виделись!

Соня колеблется, не зная, как реагировать на радушный прием. Она подходит к нашей матери и как-то автоматически обнимает ее. Руки Сони быстро сжимаются вокруг мамы, а потом она опускает их.

— Марин? Рада видеть тебя.

Они обнимаются, лишь слегка касаясь друг друга. Годы разлуки разделяют их больше, чем разница в возрасте.

— Триша? — говорит она со смехом, и в ее глазах наконец появляется какое-то чувство. Соня направляется ко мне с распростертыми объятиями. Я хватаю ее за руку, мою маленькую сестренку, и крепко прижимаю к себе.

— Я скучала по тебе, — почти неслышно шепчет она мне в волосы.

У меня сжимается горло, слова не находят выхода. Она здесь после стольких лет, проведенных мной в тоске и ожидании. А сейчас я чувствую, как моя опустошенность волшебным образом исчезает и ее присутствие наполняет меня. Когда мы были детьми, я воспринимала ее как нечто само собой разумеющееся. Теперь я знаю, что никогда не буду так думать о ней. Мои слезы капают на ее плечо, а мы всё стоим, не в силах оторваться друг от друга. Я кладу ладонь ей на затылок, как мать, поддерживающая малое дитя. Я прижимаю ее к себе, уверенная в одном: если я буду держать ее достаточно крепко, она никогда больше нас не покинет. Полная отчаяния и облегчения, я шепчу ей в ответ:

— С возвращением, сестренка.

* * *
Для посторонних глаз мы выглядим как нормальная семья. Мы передаем друг другу кушанья, наполняем тарелки. Обед заканчивается бутылочкой вина, в то время как Соня потчует нас рассказами о своих путешествиях. Где только она не побывала — от Аляски до России, — во всех местах, какие только можно себе вообразить. Она рассказывает Джии о поездках верхом на слоне в Таиланде и о полетах на кукурузнике над ледниками Аляски.

— Где же ты жила? — Джия явно увлечена. — Должно быть, переезжать с места на место очень тяжело.

— Оно того стоило, — говорит Соня. Она избегает наших испытующих взглядов. Повертев в руках льняную салфетку, она складывает ее в идеальный квадрат. — Ради фотографий.

— Тебе уже давно следовало приехать домой, — мамин голос звучит тихо и все же заглушает нашу болтовню. — Твои путешествия завели тебя слишком далеко, — она иммигрировала из Индии в Америку больше четверти века назад, но до сих пор говорит с легким акцентом.

— Такая у меня работа, — спокойно произносит Соня.

— А когда ты не работала? Где ты жила тогда? — Мама вытирает рот салфеткой.

За столом возникает ощутимое напряжение. Соня бросает на меня неуверенный взгляд. Внезапно я снова вижу перед собой маленькую девочку, съежившуюся от страха, но уверенную в том, что покрывало на нашей кровати защитит ее. Девочку, которая смеется лишь для того, чтобы не заплакать.

— Сейчас, по крайней мере, она дома, — говорю я. — Это главное, не так ли? — не дожидаясь ответа, я зову: — Элоиза!

Ее голова показывается в дверном проеме.

— Пожалуйста, принеси нам десерт.

Она приготовила гулаб джамбу. В детстве Соня очень любила эти жареные пшеничные шарики, пропитанные сахарным сиропом, и обычно съедала по крайней мере полдюжины, пока мама их готовила.

Я начинаю убирать со стола. Эрик немедленно встает с места, чтобы помочь, как и Радж, муж Марин. Радж весь обед молчал. Он обычно говорит очень мало, предоставляя Марин направлять разговор туда, куда она пожелает.

— Давайте за десертом обсудим завтрашний визит к папе, — я осторожно складываю тонкие китайские тарелки в стопку и передаю Эрику, чтобы он отнес их на кухню. — В часы посещения к нему могут пройти только два члена семьи за раз, но я уверена, что доктор сделает исключение ради особого случая.

— Как он? — Соня смотрит на свои сложенные руки. Оба мужчины и Джия на кухне, за столом остались только мы: три сестры и наша мать.

Прежде чем я успеваю ответить, Марин говорит:

— Он в коме, — ее голос лишен эмоций. — Доктор говорит, что его состояние очень плохо.

Я вздрагиваю, представив себе отца на больничной койке: он лежит под капельницами, проткнутый трубками, которые позволяют ему жить. Каждое утро я еду навестить его, и с каждым разом мне все тяжелее. Но, поскольку я любимая дочь, вернуть отцу любовь, которую он дарил мне, — мой долг, и я выполняю его с благодарностью.

— Ожидается ли, что он выйдет из комы? — Соня нашла точку опоры. Она смотрит прямо на Марин. Двое равных обсуждают сложившуюся ситуацию. Глядя на них, я замечаю их поразительное сходство. Обе мои сестры хорошо образованны, сосредоточены на своей карьере. Ни одна из них не собирается извиняться за свой жизненный выбор, и не важно, задевает это кого-нибудь или нет. Они обе красивы, но не стремятся себя приукрасить. Они — мои сестры, но как часто я раздумывала в детстве: может, я — единственная настоящая дочь в семье, а они только притворяются? Им, словно падчерицам, никогда не дозволялось забыть свое место: в нескольких шагах за пределами семейного круга.

— Удивлена, что тебе есть до этого дело, — Марин сидит, откинувшись на спинку стула, и смотрит на Соню, словно оценивая ее заново.

Я обнаруживаю, что занята тем же. Ведь на самом деле мы действительно незнакомки, хотя и росли в одном доме. Даже несмотря на пережитые испытания, общего у нас немного. Со временем мы научились держать свои секреты при себе, а не делиться ими. Такова наша закалка, что и требуется от правильно воспитанной индийской женщины. С детских лет мы привыкли не распространяться о своей сердечной боли, о своем отчаянии, иначе окружающие могли подумать о нас плохо.

— Почему? — спрашивает Соня и выпрямляется на стуле. Она не дает слабины и не попросит прощения за свой побег.

— Потому что тебе не было до этого дела много лет.

Инстинкт требует, чтобы я призвала их к перемирию. Будто именно я обязана убедить обеих, что нет смысла ссориться. Но, прежде чем я успеваю вмешаться, начинает говорить Соня. Услышав ее слова, я закрываю глаза и чувствую, как непрочные нити, связывающие нашу семью, начинают расплетаться.

— Я могу сказать то же самое и о тебе, — выпаливает она. Ее горечь со временем стала более острой. — Я не помню, чтобы ты покидала отчий дом с сожалением, когда ушла от нас в двадцать один год.

— Я вышла замуж, — возражает Марин. — И я вернулась.

— Я тоже вернулась, — резким жестом Соня прекращает полемику и поворачивается ко мне. — Известно, почему он впал в кому?

— Это неважно, — говорит мама, опередив меня. Она смотрит на Марин и Соню, посылая им молчаливую мольбу: «Довольно! Хватит». Меня мама вознаграждает улыбкой за мой всегдашний ровный доброжелательный настрой. Дочь, которая не доставляет беспокойства. — Как есть, как есть. Мы должны сосредоточиться на будущем, — она встает, своим видом показывая, что не желает новых препирательств. — Если отец не выйдет из комы, нам придется готовиться к кремации, к развеиванию его праха.

— А если выйдет? — я должна задать этот вопрос. Я не оставляю надежды, хотя понимаю, почему мать ее оставила. — Что тогда?

— Тогда все пойдет по-старому.

* * *
Я проверяю замок на входной двери и включаю сигнализацию. При свете красной мигающей лампочки я обхожу свой темный дом, поправляя диванные подушки, и ставлю на место стулья в столовой. Элоиза прибрала квартиру и ушла несколько часов назад. Вскоре ушли и остальные. Соня уехала домой с мамой, а Марин и Радж — с Джией. Мы договорились встретиться завтра в больнице.

— Все прошло отлично, — Эрик неслышно подкрадывается ко мне. Его галстук развязан, а волосы слегка растрепаны. Мужу неожиданно позвонили, и он только что закончил разговор. — Даже с учетом некоторых обстоятельств.

Он целует меня в шею, для удобства отодвинув волосы в сторону, потом начинает массировать мне плечи, и из груди невольно вырывается стон. Медленно, очень медленно Эрик проводит пальцами по моей спине. Его руки спускаются на бедра, и он притягивает меня к себе.

— У тебя сейчас овуляция?

Уже четыре года Эрик мечтает о ребенке. Дважды он был уверен, что я беременна, и я видела его разочарование, когда у меня начинались месячные. Он вырос в сиротском приюте и хочет большую семью. Он влюбился в наш дом с пятью спальнями и купил его специально для того, чтобы растить в нем детей. Мы потратили три месяца на переделку комнаты внизу в детскую. Она стоит пустая, ожидая крика ребенка.

— Да, — говорю я, хотя он уже знает ответ. Эрик помнит мой график лучше меня. Мои овуляционный и менструальный циклы в соответствующем порядке. Я возвращаюсь мыслями к семье:

— Как ты думаешь, у мамы с Соней все будет нормально?

Он вздыхает и убирает руки. Когда я поворачиваюсь лицом к нему, его взгляд смягчается. Он кладет ладонь мне на щеку.

— Твоя мама позвала ее. Попросила приехать домой. Они договорятся, — он заправляет прядь волос мне за ухо. — У тебя-то все нормально?

— Она изменилась, — говорю я, — выглядит старше, более усталой. Но она дома, и вот за это я благодарна.

— Она не такая, как я предполагал.

Эрик видел Соню на фотографиях в семейном альбоме. На большей части из них молодая девушка безучастно смотрит прямо в камеру. Она всегда чувствовала себя лучше за объективом фотоаппарата, а не под его прицелом. Последний снимок, который у меня есть, был сделан вечером в день, когда Соня окончила университет. Summa cum laude (с высшим отличием) от Стэнфорда[1]. Вся семья собралась, чтобы отметить ее успех. Но для папы этого было недостаточно. В этот вечер он повторил то, что говорил уже много раз: Соне не следовало появляться на свет. Правда, сбежала она из дома не из-за папиной реплики: это мама произнесла слова, которые разбили ей сердце. Никто и вообразить не мог, что в этот день Соня решит покинуть нас, попрощаться с нами без намерения когда-либо вернуться.

— Что же ты ожидал увидеть? — спрашиваю я.

— Нечто ущербное, — он отвечает не колеблясь, хотя никогда раньше не говорил, какой представляет себе Соню. — Просто из-за того, что вы рассказывали все эти годы, я решил, что она… — и Эрик умолкает. — Что она человек, не знающий своего пути, — он наклоняется ко мне и проводит губами по моим губам. — В отличие от тебя.

— А я знаю свой путь?

— Это то, что я люблю в тебе. Ты удивительная.

Я каменею, хотя он этого не замечает. «Я не удивительная, — кричит голос внутри меня. — Посмотри внимательно — я вся покрыта шрамами». Все же мне стыдно жаловаться. Моя сестра томилась без любви, в то время как я получала любовь безо всяких условий. Я была особенной, всеми любимой.

— Ты такая красивая, — шепчет Эрик. Он расстегивает мое платье. Стянув его с плеч, обнажает меня до пояса. Его пальцы проворно расстегивают крючки бюстгальтера, и он кладет руки мне на грудь, нежно щиплет сосок. «Сегодня могла бы быть особая ночь». Ночь для того, чтобы зачать ребенка. Вот те слова, которые он не произносит. Не может произнести именно потому, что очень сильно хочет этого.

— Подожди минуточку, — говорю я. Он смущенно смотрит на меня, пока я освобождаюсь от его объятий и иду в ванную комнату. Я снова натягиваю на себя платье. Тщеславное зеркало отражает женщину, преследуемую призраками, женщину, которая не умеет видеть правду. Я не обращаю на нее внимания. Моя рука лежит на животе, а я пристально смотрю на единственную правду, которая мне известна. Я делаю глубокий вдох и выдох. Мой выбор сделан давно.

Соня

Дом моего детства держит меня, словно стальной капкан. Я вхожу в него и чувствую, как стены смыкаются вокруг, приветствуя меня, как паук приветствует муху в своей паутине. Мама суетится, зажигая свет, ее сумочка уже лежит на краешке стола из вишневого дерева у входной двери. Когда-то стол украшал хрустальный кувшин, который мамины братья купили для нее в Швейцарии, — бережно хранимый подарок на день рождения. Он разбился много лет назад. Когда мы с мамой, стоя на коленках, собирали осколки, она все бормотала, что думала, будто он небьющийся.

Я закрываю входную дверь и запираю ее. Я всегда запираю двери. Двери в машине, двери в спальне, даже в собственной ванной, хотя живу одна. Еще несколько шагов — и я в прихожей. Дом точно такой, каким я его помню. Несколько украшений разбросаны по абсолютно белому фону стен. Мои родители купили этот дом, когда я была еще ребенком. Настало время устраивать брак Марин, а маленький дом с двумя спальнями, в котором мы жили в то время, был недостаточно хорош для того, чтобы найти достойного претендента на ее руку. Новый дом показывал всем, что мы добились успеха и заслуживаем для Марин жениха из хорошей семьи. Похоже, это сработало, поскольку вскоре после переезда Марин обручилась с Раджем, с человеком, которого видела всего лишь раз.

— Твоя спальня все та же, — говорит мама, выходя из кухни. Она подает мне чашку чая, налитого из горшка, который всегда кипит на медленном огне. — Я оставила ее на случай, если ты…

Она, спохватившись, умолкает и жестом приглашает меня пройти вслед за ней на кухню, где открывает холодильник:

— Есть сок, молоко, фрукты.

Указывая на дверь в конце коридора, мама говорит:

— Ванная там. Для душа полно шампуней, геля, все необходимое.

Затем указывает на другую дверь:

— Простыни, полотенца вон там.

— Мама, — я ставлю чашку на мраморный островок, стоящий посередине безукоризненно чистой комнаты. Воздух наполняется воспоминаниями о нас. Мы завтракаем, болтая ногами. Триша и я сражаемся из-за воскресных комиксов, а мама пытается нас утихомирить. В воскресное утро папа любит поспать подольше, и мы знаем, что лучше его не будить. — Я знаю, где что лежит. Я же жила здесь.

Мама складывает руки перед собой. Она закрывает глаза и кивает:

— Конечно.

Она стала меньше ростом, чем мне помнилось. Ее волосы черны как смоль благодаря смеси хны и другого натурального красителя. Лицо, прежде измученное и усталое, кажется более живым, посвежевшим. Она выглядит беспричинно помолодевшей.

— Я просто подумала — ведь это было так давно.

В воздухе повисает вопрос. Это то, чего я опасалась больше всего, когда складывала сумки в Нью-Йорке. Я могу напомнить матери фразу, сказанную мне в день окончания университета. Правду, о которой я всегда подозревала, но в которую не хотела верить. Но это означало бы разбудить спящую собаку, возродить прошлое, которое нам давно пора похоронить. Что же сказать? Извиниться за то, что я предпочла идти по жизни одна, а не вместе с ними? Про себя я снова и снова повторяю слова, которые могли бы объяснить ей, что для меня это был единственный способ выжить. Жить с воспоминаниями, но все же продвигаться вперед. Однако объяснения кажутся пустыми даже для моих собственных ушей, потому что мой побег из дома только утяжелил мамину ношу.

Решив, что безопаснее всего вообще не говорить об этом, я меняю тему разговора:

— Как ты живешь в доме без него?

— Здесь тихо, — говорит она. — Я никогда раньше не знала такой тишины.

Она теребит полу своей кофты. На ее руках морщины, которые появились после того, как я видела ее в последний раз.

— Я теперь слушаю музыку. Все время, — она слегка улыбается мне, впервые с тех пор, как мы пришли домой. — Индийскую музыку. Песни из фильмов моего детства. Их теперь продают здесь, на дисках с надписью «Старо как мир»[2]. Забавно.

Я невольно смеюсь. Отец никогда не любил музыку. Говорил, что от музыки у него болит голова. Но этот маленький подарок свободы приносит маме большую радость. Она сначала робко улыбается, а потом начинает смеяться вместе со мной. И скоро мы обе хохочем так, как никогда не разрешалось хохотать в этом доме. Наши сердца наполнены надеждой. Отца здесь нет, и хотя воздух пропитан воспоминаниями о нем, мы все же можем свободно дышать.

— Я бы послушала парочку песен.

Оставив свою семью, я оставила также и национальные традиции. Я не ходила в храм по воскресеньям, не наряжалась в индийскую одежду на праздники Дивали и Холи[3]. Если в ближайших кинотеатрах показывали болливудские фильмы, я шла в другие.

— Да, — говорит мама взволнованно. — Утром, когда ты будешь завтракать, я их поставлю.

Она делает шаг навстречу мне. Я невольно съеживаюсь. Увидев мою реакцию, она отступает и тут же поворачивает в сторону спален. Момент упущен.

— Тебе надо поспать. У тебя был долгий перелет, а завтра мы должны…

— Поехать в больницу.

— Да. Мы должны навестить твоего отца.

* * *
Моя комната выглядит точно так же, как до моего ухода из дома. Книги, мое единственное прибежище, стоят на полках. Схватив потрепанную книжку, я перелистываю ее. История молодого человека, который пережил великую потерю, но потом обрел счастье, была моей любимой. Подростком я часто перечитывала ее в надежде, что ключи к разгадке выживания, найденные героем, пригодятся и мне. Пробегая пальцами по корешкам остальных книг, я понимаю, что в каждой из них описана своя история выживания. Все персонажи сталкиваются с непреодолимыми разногласиями в поисках самих себя. Я уже с трудом держусь на ногах, от долгого ли путешествия или тяжелого дня — трудно определить.

Усевшись на краешек кровати, я вглядываюсь в пустоту, окружающую меня. Сколько раз я страстно желала уйти отсюда, из этой комнаты, из этого дома, от этой жизни? По ночам я зарывалась лицом в подушку, надеясь заглушить рыдания, но их звуки все равно разносились по дому. Дрожа, я выбиралась из постели и запирала дверь, во мне боролись страх и чувство вины.

— У тебя все есть?

Мама появляется на пороге, и грезы рассеиваются. Ее натруженные пальцы сжимают дверную ручку. Она не переступает порога комнаты, оставляя дистанцию между нами.

— Да, — бормочу я, — спасибо, — раньше она никогда не спрашивала ни о чем подобном. Может быть, боялась того, что могла обнаружить? — Спокойной ночи.

Она медлит, и некоторое время мы смотрим друг на друга, стараясь сохранить невозмутимость. Наконец, кивнув, она произносит в ответ:

— Спокойной ночи.

Она уходит, и я запираю дверь. Я беру стул, стоящий у письменного стола, и просовываю его ножку сквозь ручку двери. Только так я могу спать по ночам. Только так чувствую себя в безопасности. Еще мне помогает бег: ведь когда ты бежишь, тебя не могут поймать. Никто тебя не поймает. Никогда, никогда не поймает. Ложась в постель, я повторяю эти слова. Я ищу покоя, который приносит сон, но не нахожу его.

Марин

Глаза Марин превратились в черные щелочки. Члены индийской общины толкутся вокруг нее, раскрашивают ей, по традиции, ноги хной для предстоящей свадьбы. Сложный узор не имеет особого смысла, но он сделан точно по древним образцам, до мельчайших подробностей. Собравшиеся тетушки и дядюшки явно волнуются, и их волнение носится в вечернем воздухе. А младшие двоюродные сестры, которым еще далеко до замужества, с любопытством наблюдают за зрелищем. Они пытаются постичь сегодняшнюю радость, а завтра станут недоумевать, отчего она сменилась печалью. Мамми будет лить слезы, Триша и Соня будут цепляться за Марин, желая оказаться на ее месте. Ведь если дело того не стоит, зачем ей их покидать?

У Марин небольшой выбор. Ее судьба определяется датой ее рождения и семьей, в которой она родилась. Однако кое-что она может изменить. Марин внимательно читала резюме всех претендентов на ее руку и в этом вопросе высказывала свое мнение прямо и резко. С отвращением отбросив очередное резюме в сторону, она говорила, что ни за какие блага не проведет жизнь рядом с этим человеком. То ей казалось, что мужчина на фотографии долго не проживет, то что у него не может быть здорового потомства. Но главным было не это: кандидат должен был обладать по крайней мере одним дипломом о высшем образовании. Иначе он не был подходящим кандидатом.

— Дай мне руку, бети[4], — упрашивает ее тетя. Морщинки покрывают ее лицо. — С ногами мы уже закончили.

— Что? — Марин не слышит ее. Тетя не отвечает, и Марин спрашивает: — Мази[5]?

— Бети, — тетины пальцы охватывают предплечье девушки в нескольких дюймах над сгибом локтя. Кровь глухо бьется в венах на загорелом запястье Марин. Жалость проглядывает в глазах тети. — Что с тобой, детка?

Красная свадебная краска закипает в горшке за ее спиной.

Марин выдергивает руку и мотает головой. Рассказать свою историю означает сделать ее реальной.

* * *
Он лежит на больничной кровати, а многочисленные трубки поддерживают в нем жизнь. Марин насчитывает пять штук. Одна в носу, другая протыкает горло, еще одна торчит в руке. Аппараты показывают, что сердце еще работает, делая шестьдесят ударов в минуту. Она смотрит на линии на мониторе, ритм показывает, что все в порядке. Каждая часть сложнейшей аппаратуры работает в согласии с другими, чтобы поддерживать человеческую жизнь. Брент-инженер, наверное, был бы впечатлен идеальным функционированием системы.

В комнате нет цветов. Никто не подумал их принести. Зато здесь много открыток с добрыми пожеланиями. Большинство членов индийской общины уважают отца. Более того, они его обожают и видят в нем пример реализации настоящей американской мечты. Приехав в Америку ни с чем, он вырастил трех дочерей, дал им и кров, и образование. Он учил их, как стать достойными, уважаемыми женщинами. Они обязаны ему всем, что имеют в жизни.

— Спасибо, что разрешили прийти сюда нам всем, — говорит Триша. Она, как всегда, вежлива. Только что вошедший в палату доктор кивает, просматривая карту. Когда Брент поступил в больницу, медсестры заверили их с матерью, что этот доктор — один из лучших. Они захлебываются от восторга, когда говорят о его мастерстве. И все же до сих пор он не может объяснить родным Брента, почему их муж и отец находится в коме.

— Наша младшая сестра приехала только вчера вечером, — говорит Триша. Назначив саму себя на роль семейного спикера, она исполняет ее безукоризненно. — Соня, это доктор Дэвид Форд. Доктор Форд, это наша сестра Соня.

— Рад познакомиться с вами. Называйте меня Дэвид, пожалуйста.

Он протягивает руку Соне. Его взгляд задерживается на ее лице. Она распустила волосы, и они свободно падают на плечи. Черная хлопковая рубашка с длинными рукавами спадает на легкие джинсы. На ее лице нет косметики, а ботинки подходят скорее для нью-йоркского климата, чем калифорнийского. Маленькая сестренка Марин превратилась в красивую молодую женщину.

— Здравствуйте, доктор, — она быстро отпускает руку Дэвида, — ну и каков прогноз?

Соня слишком резко бросила его руку, но Дэвид не обращает на это внимания:

— У него три балла по шкале комы Глазго. Говоря человеческим языком, он находится в глубоко бессознательном состоянии. И нельзя дать определенного ответа на вопрос, когда он выйдет из комы.

— Но он выйдет из нее? — продолжает нажимать Соня.

Марин слышит страх в голосе сестры и понимает, в отличие от Триши, о чем та умоляет. Соня просит доктора дать им надежду.

— Мне очень жаль, но этого может и не случиться, — говорит он, неправильно расценив настойчивые вопросы.

Дэвид окидывает взглядом всю семью. Он спокоен и призывает их к спокойствию перед надвигающимся штормом. Идет битва жизни со смертью, обе соперницы — достойные воины, от победы одной из них зависит будущее семьи. Но вряд ли он знает, что битва уже выиграна.

— Некоторые пациенты никогда не выходят из комы, и тогда их семьям приходится…

Доктор умолкает. В том, чего он недоговаривает, заключен выход, которым они при желании могут воспользоваться.

— …выдернуть штепсель, — Соня произносит эту фразу сухо, без всяких эмоций. Она скрывает свой страх, который Марин заметила всего лишь несколько секунд назад. — А что произойдет, если отключить аппараты?

— Хотя технически он находится в коме, то есть в особенно глубоком сне, жизнедеятельность его тела зависит от капельниц и системыискусственной вентиляции легких, — Дэвид засовывает руки в карманы, и его белый халат распахивается. С шеи свисает стетоскоп. Марин видит, что доктор моложе ее, но с недавних пор ей стало казаться, что все вокруг моложе ее. — При поступлении в больницу ваш отец не дышал самостоятельно. Сейчас ему помогает дыхательный аппарат, — Дэвид делает паузу, стараясь подготовить их к новостям, которые ни одна семья не смогла бы выслушать спокойно. С глубоким вздохом, в котором смешались симпатия и сожаление, он говорит: — Без респиратора он не сможет получать достаточно кислорода.

Соня слушает внимательно, анализируя каждое его слово.

— А без кислорода он умрет.

Марин наблюдает за сестрой, все еще испытывая жгучую боль от вчерашней встречи. Соня родилась после переезда в Америку. Отец настаивал на том, чтобы мать сделала аборт, ибо ее зачатие было случайным, жизнь ей подарил порванный презерватив. Дешевая резинка, купленная в магазине скидок в Индии и засунутая в чемодан, приготовленный для отъезда в Штаты. Марин часто слышала эту историю, пока росла. Брент повторял ее и при Соне и каждый раз смеялся все громче. Шутка, которую никто не мог оценить.

Растить еще одного ребенка было слишком дорого, и аборт казался очевидным выходом из положения. Но Брент отчаянно хотел сына. После исследования дешевым ультразвуковым аппаратом врач из клиники их общины предположил, что это мальчик. Сам не свой от радости, Брент решил, что Рани не стоит прерывать беременность, и приложил сверхусилия, чтобы оплатить медицинские услуги. Когда же Соня появилась на свет и врач сообщил, что родилась девочка, лицо Брента исказилось от ярости. Он отказывался видеть дочь, и Соня оказалась на попечении Марин, потому что мать целыми днями работала на фабрике, где шили детское белье. Марин меняла Соне пеленки, кормила ее молоком из бутылочки и вытирала подбородок, когда та срыгивала. Будучи сама еще ребенком, Марин фактически стала матерью.

— Сколько времени пройдет, прежде чем он умрет? Если вынуть шнур из розетки? — спрашивает Джия. Она тихонько сидит рядом с Раджем, перекинув одну тонкую ножку через другую. На ней теннисный костюм, в котором ее забрали этим утром из школы. Волосы убраны в «конский хвост», а завитки челки падают ей на лицо, отчего она кажется моложе, чем на самом деле.

— Джия, — произносит Марин, чуть повысив голос, чтобы привлечь внимание дочери. На этой специфически высокой ноте ее голос напоминает отцовский. — Нельзя перебивать взрослых. Ты же видишь, что доктор Форд занят.

— Все в порядке, — Дэвид улыбается, стараясь смягчить упрек Марин. — Твой вопрос очень важен, — он не обязан любезничать с Джией, но все-таки очень мил с ней. — Нам, врачам, необходимо знать точно, как долго тело может оставаться живым. Это поможет свести до минимума уровень страдания.

— Ему будет больно? — Рани выступает вперед, требуя внимания Дэвида. До этого она держалась в тени и больше слушала, чем говорила.

Это ее обычная манера — наблюдать со стороны и не лезть вперед. Говорят, дети выбирают одного из родителей в качестве образца для подражания. Став молодой девушкой, Марин решила, что это будет не Рани. Она сделала выбор неосознанно, не слишком задумываясь. Если бы ее спросили сейчас, она бы затруднилась назвать точный момент, когда это произошло. Но на самом деле все было очень просто. Выбирая между силой и слабостью, Марин выбрала силу, и не важно, из какого источника она исходила.

— Он будет чувствовать голод, удушье? — спрашивает Рани.

— Мы сделаем все, что в нашей власти, чтобы он не почувствовал ничего. Я обещаю вам это, — Дэвид берет ее руку и сжимает. Марин замечает, что мать пожимает ему руку в ответ.

Рани кивает и поворачивается к Бренту, неподвижно лежащему на кровати. Доставив в больницу на «скорой», его переодели в ночную рубашку, которую он бы точно возненавидел. Всегда педантичный в отношении своей одежды — все рубашки отглажены, все складки на брюках отутюжены, он требовал аккуратности и от своих дочерей.

— Он не любит страдать, — Рани скрещивает руки на груди.

— Да, — соглашается Марин.

Марин вдруг становится трудно дышать. На нее наплывают воспоминания детства, и пальцы начинают дрожать. Голоса стоящих рядом отдаляются, и она встряхивает головой, пытаясь избавиться от паутины, внезапно окутавшей ее. Марин закрывает глаза и медленно считает до десяти в надежде, что это поможет ей вернуться к реальности. Когда она вновь открывает глаза, то понимает, что никто не заметил ее душевного разлада. Остальные продолжают переговариваться между собой, и все их внимание поглощено Брентом. Склонив голову, Марин смотрит на свои туфли. Земля колеблется у нее под ногами — так обычно начинается паническая атака. Хотя в последний раз она испытала ее много лет назад, признаки те же самые. Сердце колотится, тело каменеет. Но она отказывается уступать панике. Она не поддастся ее власти.

Марин вынимает свой телефон. Ей пришло пятнадцать новых сообщений. Работа требует внимания и дает предлог для передышки от свидания с умирающим отцом. Марин благодарна ей за это.

— Мамми, — говорит она. Дыхание начинает выравниваться, но сердце еще продолжает биться, как после марафонского забега. С тех пор как она вошла в больничную палату, прошел почти час. За это время ей поступило три звонка с пропущенного ею совещания. По дороге в школу, в автомобиле, им еще предстоит обсудить дополнительное задание по математике для Джии. Математические задачи гарантируют девочке место в списках награжденных будущего года. — Нам пора уходить, уже поздно.

Марин жестом велит Джии и Раджу следовать за ней.

— Мы же только что пришли, — Рани хватает Джию за руку, — давайте останемся еще ненадолго.

— Марин, еще рано, — Радж не трогается с места. Он успокаивает Рани улыбкой: — Мы побудем здесь еще, мамми.

— Нет, мы не можем остаться, — Марин едва сдерживает рвущийся крик. Все смотрят на нее, но выражение их лиц трудно определить. Гнев Марин на демонстративное неповиновение мужа и дочери смешивается с воспоминаниями о прошлом и проникает в самые глубины ее существа. — Радж, я завидую тому, что у тебя есть свободное время, но я не располагаю такой роскошью. У меня полно дел, а Джию ждет ее математика.

— Сегодня суббота, — примирительно говорит Джия. Она смотрит на Раджа, ожидая поддержки. — Мази Соня только что приехала, — говорит она. — Мне хочется еще послушать ее истории.

— Ты уже наслушалась историй вчера, — Марин старается утихомирить себя, но у нее не получается.

Дэвид неловко переминается на месте, смущенный, что попал в центр семейной драмы, разыгранной Марин. Внутренний голос подсказывает ей, что надо замолчать, ведь несколько лишних минут не нанесут вреда. Но другой ее голос — и он звучит намного громче — требует, чтобы ее авторитет не оспаривался. Ее власть не должна быть скомпрометирована. Они думают, что она слаба, но это не так. И никогда не будет.

— Радж, вставай сейчас же. Джия, мы уходим.

Марин выходит из палаты, не оборачиваясь, чтобы посмотреть, что натворила. Она быстро идет по коридору к лифту, ее каблуки цокают по больничным полам. Трижды нажав на кнопку, она с нетерпением наблюдает, как медленно зажигаются цифры при спуске лифта. Наконец стальные двери открываются, кабина свободна. Войдя в лифт, Марин ждет, когда двери закроются. Только тогда она прислоняется головой к стене с висящим на ней зеркалом и делает глубокий вздох. Из зеркала на нее смотрит молодая женщина с бледным, перекошенным от ярости лицом.

— Со мной все в порядке, — шепчет Марин. Она проводит ладонью по лицу, чтобы вытереть слезы. Но слез нет: она ведь еще в детстве разучилась плакать. Выпрямившись, она откидывает волосы назад. Собирая непослушные пряди, Марин приводит эмоции в порядок. Через несколько минут она снова будет чувствовать себя в безопасности. Она разглаживает складки юбки, одобрительно кивает своему отражению в зеркальных дверях и начинает просматривать сообщения в телефоне. Ее работа обычно начинается в пять утра и заканчивается после полуночи. Забеременев Джией, она беспокоилась, как это отразится на карьере, но оказалось, повода для беспокойства не было. Она работала вплоть до начала родов. Шофер отвез ее в больницу прямо после заседания правления, а через пять дней она снова была на работе.

Она подает карточку маленькому человечку за стойкой и нетерпеливо ждет, когда он найдет ключи от ее машины.

— Вон те, они вот там, — говорит Марин, указывая на свои ключи среди дюжины других. Он сверяет карточку с ярлыком на ключах. С трудом удерживаясь от желания грубо поторопить его, она набирает номер своего помощника. И тут к ней подходят Радж и Джия.

— Ты не собиралась подождать нас? — спрашивает муж.

— Я же сказала тебе, что должна работать.

От взгляда на Джию настроение Марин улучшается. Она гладит дочь по голове:

— У тебя в понедельник контрольная работа. Важно подготовиться к ней как следует, верно?

Марин хочет обнять Джию, но звонит телефон. Посмотрев, кто ее вызывает, она негромко добавляет:

— У нас очень мало времени перед подачей заявления в университет.

— Да, — Джия прижимается к отцу и обнимает его за плечи. — Я должна поступить в хороший университет.

От этого мимолетного проявления привязанности Марин цепенеет. Она завидует духу товарищества, связывающему ее дочь и мужа.

— Не просто в хороший, — говорит она, одновременно набирая для своего помощника указание подготовить досье. Марин по памяти повторяет список лучших учебных заведений, которые они выбрали: — Гарвард или Йель откроют для тебя двери. Браун, Принстон, Чикагский или Пенсильванский университеты тоже подходят, но только если пролетят Гарвард и Йель.

— Беркли тоже блестящий университет, — произносит Радж. Он все еще обнимает дочь, улыбаясь своему единственному ребенку. — Я не знаю, смогу ли отправить свою малышку учиться на другой конец страны.

— Мы не будем сейчас обсуждать этот вопрос, — отрезает Марин, удивленная его словами. Больничный служащий подогнал их машину и ждет у открытой дверцы. — Радж, пожалуйста, сядь за руль. Я должна ответить на звонок.

Они занимают свои места в машине. Радж выезжает на трехполосную Сэнд-Хилл-роуд, дорогу, соединяющую Пало-Альто с их домом в Лос-Альтос. Он увеличивает скорость, и они пролетают мимо небольших особняков, в которых живут самые могущественные капиталисты-инвесторы в мире. После короткого молчания Джия спрашивает:

— Папочка, а что ты думаешь о Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе? Или, может быть, о маленьком либеральном колледже искусств в Южной Калифорнии?

Шея Марин напрягается, как будто в нее впилась оса. При мысли о времени, потраченном на то, чтобы Джия имела все самое лучшее, у нее начинается жжение под веками. Она вспоминает о жертвах, принесенных во имя того, чтобы дочь, в отличие от нее самой, ни в чем не нуждалась. Вместо платьев из секонд-хэнда, которые она носила в детстве, — дизайнерская одежда для Джии. Ей не разрешалось заниматься чем-нибудь интересным после уроков, потому что она должна была заботиться о младших сестрах, и поэтому Джия могла делать все, что только пожелает. Плавание, теннис, танцы и футбол — лишь некоторые из ее увлечений, иногда очень дорогих. Но деньги не имели никакого значения в сравнении с благом дочери.

Когда пришла пора, Радж подыскал для Джии хорошую начальную школу поблизости, но Марин отвергла его выбор в пользу престижной частной школы в Сан-Хосе, в которую допускались только избранные члены их общины. Она была уверена, что за сорок тысяч в год дочь получит самое лучшее образование. Даже возможность сделать выбор убеждала Марин в том, что она — не продукт прошлого, что ей удалось разорвать круг обид и разочарований, что дочь — ее будущее.

— Маленький колледж? — Марин захлопывает крышку телефона и поворачивается на сиденье, чтобы посмотреть дочери в глаза. — Джия, это плохая идея.

— Почему? — Джия отводит взгляд и смотрит в окно. — Это может быть хорошая школа.

— Не для тебя. Как ты можешь даже говорить об этом? Я не желаю слышать такие речи.

— Не так уж важно, куда я поступлю, — Джия опускает стекло. Ветер развевает ее волосы и заглушает голос матери. — Кроме того, я хочу быть поближе к моим друзьям.

— Твоим друзьям?

Джия очень общительна. Легкости общения с людьми, какой дочь обладала с детства, у Марин не было никогда. Джия совершенно непосредственно улыбалась и вступала в беседу с незнакомыми людьми. Для Марин, которая всегда вела себя с другими чопорно и скованно, стало откровением открытие, что ее дочь так сильно обошла ее в искусстве общения.

— Кто же из твоих друзей хотел бы, чтобы ты пожертвовала ради него своим будущим?

Недавно подружки Джии начали ходить на свидания. Когда дочь попыталась обсудить эту тему с Марин, та немедленно сказала «нет». Свидания отнимают время, необходимое для занятий. И хотя Джия продолжала упрашивать ее, Марин отказалась изменить свое решение. Сама Марин никогда не ходила на свидания, будучи подростком. Индийские обычаи требовали, чтобы девушка до свадьбы была чиста на сто процентов. Даже одно свидание могло запятнать ее репутацию и сделать ее негодной для брака. Но Марин говорила «нет», исходя вовсе не из этих соображений. Она просто не желала, чтобы кто-то другой смог влиять на жизнь и взгляды Джии.

— Никто, — Джия отвечает быстро, без колебаний, и зарывается поглубже в сиденье. Она ищет песню на своем телефоне и втыкает в уши наушники. — Не важно. Гарвард или Йель тоже здорово. Они первые в моем списке.

* * *
Марин втирает лосьон в сухие ладони. Годы набивания текста на компьютере сформировали на ее пальцах непроходящие мозоли. Ее волосы заплетены в тугую косу, спускающуюся по спине. Шелковая ночная рубашка доходит до пят. Экономка, которая живет вместе с ними, уже давно ушла спать, предварительно тщательно прибрав кухню. Марин пообедала за письменным столом, ей необходимо было переделать кучу работы. День, наполненный переживаниями, вымотал ее, и тело требует отдыха. Но она продолжает мысленно проигрывать разговор с Джией, оставив всякую надежду на отдых.

— Ты очень возбуждена сегодня, — Радж выходит из душевой, его бедра обвязаны полотенцем. Капельки воды стекают с волос на ковер. За последние годы его торс пополнел, но руки и ноги остались такими же, какими были в день их свадьбы. Черная с проседью растительность покрывает его смуглую грудь, но волосы на голове еще сохраняют свой первоначальный цвет. — Волнуешься за Джию?

— Со мной все в порядке.

Она не хочет обсуждать эту тему. Разговор в машине ясно показал Марин, что ей не удалось объяснить дочери важность образования в престижном учебном заведении. Она перебрала в уме все способы исправить положение. Первым шагом должно стать путешествие по Восточному побережью и университетам Лиги Плюща[6]. Джия, конечно же, заинтересуется студенческими общежитиями и жизнью на другом конце страны. Несмотря на то что впереди у нее еще несколько лет, пора позаботиться об этом. Марин уверяет себя, что дочь просто боится уезжать далеко от дома. Сформировав план, Марин успокаивается.

— Надо ложиться спать. Завтра рано вставать.

— У Джии теннисный турнир, — Радж снимает с себя полотенце и вешает его на крючок. Он проскальзывает под одеяло и наблюдает, как Марин выключает лампы. — Я могу отвезти ее, если тебе нужно работать.

С тех пор как они в последний раз занимались любовью, прошел целый месяц. Обычно инициатором выступает Радж, хотя Марин редко отказывает ему. За ночь до свадьбы ей объяснили, что секс — это право мужчины. Не имеет значения, насколько женщина успешна в своей карьере, ее долг — удовлетворять желания мужа. В их отношениях это единственное, что не находится под полным контролем Марин. И сколько бы она ни уверяла себя, что секс доставляет удовольствие им обоим, он всегда оставляет ее одинокой и опустошенной.

Их интимная жизнь не отличается разнообразием: пара позиций, а чаще всего одна. Он кончает первым, довольно быстро. Если Марин требуется еще, она кладет его руку себе между ног. Радж прижимается к ней сзади и массирует, пока жена не достигает оргазма. Иногда разрядка происходит быстро, но если она не наступает через десять минут, Марин отстраняется от мужа. Неспособность ее тела отозваться означает, что она не готова и они оба только зря жертвуют драгоценными часами сна.

Сегодня Марин не в настроении. Она может привести множество причин. Ее вымотала работа. Просмотр документов, завершение сделок и инструкции для ее команды по реализации проектов даются ей сейчас тяжелее, чем прежде. Еще этот разговор с Джией. Но если быть честной, настоящая причина — больничный запах. Осознание того, что ее отец может никогда не выйти из комы, что человек, который определял всю ее жизнь, теперь теряет свою, потрясла Марин.

— Хочешь заняться сексом? — спрашивает она резче, чем следует. Прежде чем Радж успевает ответить или подвинуться к ней, Марин говорит: — Похоже, сегодня неподходящая ночь.

— Конечно. Нет, все в порядке.

Радж озадачен. Марин понимает это по его голосу. За все годы брака она отказывала ему только в тех случаях, когда у нее были месячные или ей нездоровилось. Сегодня эти аргументы не работают. Зато в голове Марин прошлое вновь начинает бряцать цепями. Сейчас Брент в коме, и цепи чуть-чуть ослабли, но, как бы Марин ни старалась, она не может избавиться от них, и невольно представляет, как был бы разочарован отец, узнав, что она не способна ублажить мужа. Марин отгоняет от себя эту мысль и поворачивается лицом к мужчине, с которым делит ложе уже столько лет.

— Никак не отделаться от мыслей, — говорит она, пытаясь объясниться, хотя Радж об этом не просит. — О больнице и всем, что с этим связано.

— Думаю, проблема не в этом, — он поворачивается к ней спиной. — Спокойной ночи, Марин.

Досадуя на панику, которая охватывает ее при мысли о смерти отца, она лежит на спине тихо, не шевелясь. Поскольку Радж не задает вопросов, она не придумывает ответов. Она скрывает, как ей страшно и одиноко. Скрывает, как ей хочется, чтобы он овладел ею, но не представляет себе, что сделала бы, предложи он ей это.

Марин лежит на дальнем краешке кровати. Минуту назад она думала только о сне, а теперь мысли блуждают неизвестно где. Все ее родные сегодня пришли в больницу ради отца. Зачем — она не знает. Если он останется жить, они вернутся к нормальной жизни. Конечно, их «нормальная жизнь» — совсем не то, что у других людей. У каждой из них есть своя роль, и каждая отлично справляется с ней. Триша — это клей, который склеивает всю семью. В качестве всеобщей любимицы она считает своим долгом организовывать семейные встречи. Пока они делят общие трапезы, она может сохранять иллюзии об идеальной семье. Триша собирает их по праздникам, будь то Дивали или Рождество; она стремится собрать всех без исключения. Когда уехала Соня, Триша стала относиться к своим обязанностям еще серьезнее. Словно стремилась заполнить пустоту, оставленную сестрой, которая решила, что ей будет лучше без них.

Марин тоже разыгрывает свою роль как по нотам. Ее история — история победы, она сама — олицетворение того, зачем они приехали в Америку. Она та, на кого другие могут указать со словами: «Вот почему мы согласны терпеть невзгоды». Триша играет роль изнеженной домохозяйки, а Марин служит примером успеха в жизни. Ее дочь — представитель следующего поколения, которое не несет ноши, доставшейся Марин. Джия может достигнуть всего, и для этого ей не нужно рвать жилы.

Устав ворочаться, Марин выскальзывает из постели. Она слышит тихое похрапывание Раджа, он слегка шевелится, когда она встает. Они никогда не спят в обнимку. После свадьбы супруги быстро поняли, что каждый из них предпочитает иметь собственное пространство.

Воспоминания о событиях дня преследуют Марин, пока она тихо бродит по квартире в темноте. При свете луны Марин наливает в чашку молоко и подогревает его. Дымящаяся чашка согревает ей руки, а темнота немного успокаивает. Она предпочитает тьму дневному свету. Тайны лучше хранятся в темноте.

Хрустальные часы на каминной полке показывают, что полночь уже прошла. Настанет новый день, но он будет похож на все предыдущие настолько, насколько рутина в принципе может быть однообразной. Все проснутся и соберутся вовремя, наскоро позавтракают и поспешат по своим делам. Она никогда не думала, что ее жизнь станет такой. Правда, в юности она вообще об этом не думала. Ее отец все решал за нее, и она считала, что так будет и дальше.

Ей было тринадцать, когда отец выбрал для нее главный предмет специализации в колледже. Он перебрал различные виды деятельности и решил, что карьера старшей дочери в сфере финансов вернее всего окупит его затраты. Не имело значения, совпадают ли его планы с интересами Марин, она никогда не осмеливалась жаловаться. Протест не вызвал бы сочувствия и, более того, мог разжечь гнев отца, так что не стоило и пытаться. Марин посещала курсы при колледже и стала экспертом в своем деле, окончив через два с половиной года колледж, а затем получив степень МБА[7]. Это было гарантией ее продвижения по служебной лестнице, ее карьеры, которая стала для нее всем. Гарантией добывания средств к существованию. Разве за это она не должна благодарить своего отца?

Она все еще не готова ко сну и садится на диван. Она поджимает под себя ноги, и воспоминания о ночи перед свадьбой наплывают на нее.

Марин наблюдает за всем происходящим из коридора перед ванной комнатой. Рани ставит свадебное приглашение перед алтарем, сооруженным из фотографий умерших родственников. Она включает все лампы в доме и включает кассету с индийской музыкой.

В ванной Соня локтем отталкивает Тришу от раковины.

— Жуть какая! — она выплевывает пасту и полощет рот водой. — Мы что, будем смотреть на мертвых?

— Да. Полчища мертвецов придут и будут плясать вокруг тебя. Они будут подходить все ближе, пока не схватят тебя, и тогда тебе конец. Бу-у-у! — дразнит ее Триша.

— Мы вовсе не собираемся смотреть на мертвецов, — Марин входит в ванную, расстегивая на ходу пижаму. — Это традиция. Мамина семья делала так, когда она выходила замуж, а теперь так делаем мы.

— Но почему? — Соня явно испугана и жмется к Марин.

— Так мы отдаем покойникам дань уважения. Мы говорим, что хотели бы, чтобы они были с нами, — Марин поворачивается к Трише: — Тебе следует быть добрее с сестрой.

— Она же ребенок!

— Да, наша маленькая сестренка. Ты будешь заботиться о ней, когда я уйду от вас, ладно?

Ее слова — мольба хотя бы о неискреннем согласии. Когда Соня заболевала, Марин снимали с уроков. Однажды из детского сада позвонили, что Соню вырвало, и Марин полчаса ждала в кабинете директора, просматривая список поручений, который ей выдали на день. Отец обычно вызывал ее гудком со стоянки, где ждал старенький автомобиль горохового цвета с хрипящим мотором. И всякий раз секретарша директора махала ей рукой, прикрывая улыбкой сочувствие.

— Но ведь ты все равно будешь часто приезжать? Правда? — Триша смотрит на сестру неожиданно жалобно. — Ведь ничего сильно не изменится?

— Не совсем так. Мне трудно будет часто приезжать.

— Почему ты должна жить у него? Почему он не может жить здесь? — спрашивает Соня. Младшие сестры, обнявшись, во все глаза смотрят на Марин.

— Таковы правила.

— Чьи правила?

— Я не знаю, — резко отвечает Марин. — Дэдди нашел мне жениха, и я выхожу за него замуж.

— Ты даже не знаешь его, — напоминает ей Триша.

— Я видела его в день обручения.

— А может, у него ноги покрыты перьями, — заявляет Соня.

— Соня, ты уже большая, как можно говорить такие глупости?

— А может, у него СПИД, — Триша принимается расчесывать волосы. — На уроке естествознания нам недавно рассказали, что в Индии самый высокий уровень распространения СПИДа. Он оттуда. У него он может быть.

— Триша, ты тоже оттуда. А у нас его нет, не так ли?

— Я просто предполагаю. Ты должна спросить у него.

— Я спрошу после свадьбы.

— Тогда будет поздно. Ты получишь СПИД через секс.

— Какой ужас! — глаза Сони расширяются. — Я знаю про секс. Это так.

Она складывает пальцы одной руки в кружок, а палец другой всовывает в него и вытаскивает обратно.

Марин легонько шлепает ее по рукам:

— Никогда так не делай.

— Почему ты не позвонишь и не спросишь его? — Триша любуется собой в зеркале. — Если у него СПИД, тебе не надо выходить за него замуж.

— Мне нельзя звонить ему, — Марин отводит взгляд.

— Я не хочу, чтобы ты уезжала, — говорят Соня и Триша одновременно.

Марин закрывает глаза и крепко прижимает к себе сестер. Ее тонкие, как у ребенка, руки обвиваются вокруг их детских тел.

— Я знаю.

Рани

Она просыпается с первыми лучами солнца, которые проникают сквозь занавески на окнах и дразнят ее, словно нежные перышки. Пусть это всего один лучик, но он освещает комнату, напоминая, что, как бы она ни радовалась спокойствию ночи, за ней следует день. Но сегодня все иначе. Она спокойно лежит в постели, пытаясь понять, что изменилось. И вдруг ее осеняет: его нет дома, он не поджидает ее! Утро для Рани всегда начиналось со страха: как бы рано она ни встала, все равно что-то было не так. Казалось, он всегда вставал на несколько мгновений раньше нее и сразу начинал злиться, что завтрак еще не готов.

Однажды она не спала всю ночь, считая минуты, пока наступит пора проскользнуть вниз на кухню и начать готовить чай так, как он любит. В четыре утра ее веки отяжелели и стали смыкаться. Она неохотно закрыла глаза, пообещав самой себе, что поспит всего десять минут, и проснулась через три часа, почувствовав, как он схватил ее за ногу.

Рани знала, что у Брента был тяжелый период. Он боялся нового мира, который даже после нескольких десятков лет оставался ему чужим. Он работал среди людей, которые брезгливо отворачивались, если от него пахло луком и чесноком, основными ингредиентами индийской кухни. Они спрашивали, откуда у него желтизна вокруг губ. Когда он объяснял, что по утрам пьет молоко с куркумой, они смеялись и говорили, что молоко — пища для детей. Здесь Америка, и мужчины здесь пьют черный кофе. Они принесли ему чашку и заставили выпить горячую горькую жидкость. После этого он каждое утро наполнял кружку кофе и оставлял ее на своем столе, чтобы утихомирить насмешников.

Брент тосковал по Индии, по жизни среди тех, кто был похож на него и говорил на том же языке. Однажды он попытался принести магнитофон и послушать индийские песни через наушники. Когда штепсель случайно выскочил из розетки, звуки песни разнеслись по всему офису. Его потом долго дразнили, и он засунул магнитофон в ящик стола и никогда больше не вытаскивал. Брент проиграл свою жизнь: его надежды не оправдались, и он не переставал сожалеть об этом.

Рани отгоняет от себя воспоминания. Эти дни прошли. Она отдается нахлынувшим мыслям. А потом понимает, чем еще сегодняшнее утро отличается от других. Ее дочь дома, спит внизу, в своей детской спальне. Она чувствует, что слезы пощипывают ей веки, а губы растягивает улыбка. Ее семья снова вместе. Рани вышла замуж в восемнадцать лет; ее отец был уверен, что нашел ей хорошего мужчину. Ему и в голову не пришло спросить ее, думает ли она так же.

Она сидит в постели, укрыв ноги одеялом. Волосы, тронутые сединой, падают на плечи и обрамляют тонкое лицо. Длинные ресницы затеняют ее опущенные глаза, пока она совершает краткую молитву. Рани привыкла так начинать день. Несколько секунд она молит небеса оградить от беды ее детей, раз сама она не смогла. Впервые она предала своего ребенка через два месяца после рождения Марин. Брент выхватил девочку из ее рук, когда Рани собиралась покормить ее грудью. Он настаивал, что ребенку будет лучше с его матерью, которая жила вместе с ними, потому что она знает, как приучить детей к дисциплине. Годы спустя Рани захотелось спросить у него, была ли его мать единственным человеком, который его учил.

Закончив молиться, она выбирается из постели. Рани до сих пор носит ярко-оранжевую ночную рубашку, доходящую ей до щиколоток. Она купила ее много лет назад на распродаже в надежде, что рубашка отвадит мужа от охоты заниматься сексом каждую ночь. Это не сработало, зато рубашка помогала ей сохранять тепло. Она потихоньку пробирается в ванную комнату, никто и ничто не торопит ее. В ванной она внимательно рассматривает в зеркале себя теперешнюю. Старую, оплывшую, но более мудрую. Одна вещь всегда ускользала от нее: жизнь — не то, что случается с тобой, а то, что ты сам берешь у нее. Сейчас ей это кажется таким простым. И все же в течение многих лет она падала на колени в слезах, заслышав крики дочерей, и молила небо подсказать ответы на ее вопросы.

Рани опять напоминает себе, что это осталось в прошлом. Неважно, что комнаты еще хранят его запах, эхо его голоса. Его здесь нет. Но стены дома хранят и его дух, и это заставляет Рани вздрагивать и оборачиваться, чтобы посмотреть, не стоит ли кто-то за ее спиной. Она встает и быстро одевается, чувствуя непреодолимое желание поскорее увидеть младшую дочь.

* * *
Она смешивает муку из белого нута со свежим чесноком, листьями мяты и рубленым шпинатом. Масло на плите начинает закипать. Захватив две полные щепотки, Рани медленно опускает смесь в кипящее масло так, чтобы не обжечься. Она повторяет этот процесс, пока не заканчивается смесь, и миска не пустеет. Когда кушанье готово, она вынимает каждую пакору[8] отдельно и раскладывает их на бумажном полотенце, чтобы удалить жир. Рани достает из холодильника замороженный мятный чатни[9] и кладет его под струю горячей воды. Из кладовой она приносит банку, наполненную гхатией — завитушками из обжаренной нутовой муки. Она добавляет в тарелку добрую порцию мангового чатни, а потом режет зеленые перцы и удаляет из них зернышки.

Чай начинает закипать. Рани уменьшает пламя под соевым молоком, смешанным со свежим имбирем и кумином. Из холодильника она достает две «метхи тхепла». В детстве, в родном доме в Гуджарате, эти лепешки из цельной пшеничной муки с пажитником и другими ароматными специями были одним из ее любимых лакомств. Когда девочки были маленькими, мать, чтобы они ели побольше зелени, добавляла в них рубленый чеснок и сладкий перец. Став старше, дочери полюбили лепешки так же, как и сама Рани. Особенно Соня. В выходные она всегда просила их.

Рани методично накрывает стол на одну персону. Услышав, что Соня направляется к кухне, она наливает чай в чашку.

— Доброе утро. Завтрак готов. Твой любимый, — говорит мать, торжественно ставя тарелку на стол. — Метхи тхепла.

— Я не люблю тхепла, — отвечает Соня. Она сконфуженно смотрит на тщательно приготовленное блюдо. — Это любимая еда Марин. Я всегда больше любила роти[10].

Рани роется в памяти, и туманная картинка обретает четкость. Маленькая Соня за столом. Она права: это была любимая еда Марин. Соня всегда отодвигала тарелку с тхепла и просила кукурузные хлопья. Если Рани настаивала, чтобы она ела индийскую еду, младшая дочь требовала роти из простой пшеничной муки, которую она сворачивала, представляя, что это оладьи. Рани недоумевающе окидывает кухню взглядом, пытаясь понять, как могла забыть такую важную вещь.

— Я приготовлю тебе что-нибудь еще.

— Нет, все в порядке. Это чудесно! Спасибо, — для убедительности Соня макает кусок лепешки в чатни и откусывает от него. Она стирает с губ манговый джем и делает глоток из чашки с чаем. — Тебе не стоило возиться, мама.

— Конечно, стоило. Ты же дома, — Рани говорит так, будто это все объясняет. Вернувшись к тому, что имеет смысл, к тому, что само собой приходит ей на ум, она начинает уборку. Сухой губкой она стирает со стола крошки, которые все-таки упали туда. Рани придвигает ближе к столу стулья, которые никто не трогал, и поправляет салфетки. Стол рассчитан на восьмерых. Рани купила его на следующий день после того, как Брент впал в кому. Он редко разрешал ей приглашать в гости всю семью. Теперь Рани сможет делать, что захочет.

— Я думаю, нам стоит навестить тетушек. Они спрашивали о тебе.

В индийской общине тетушками называют женщин — друзей семьи. Кровное родство здесь не обязательно. Сейчас общение с ними дает Рани чувство комфорта. Поскольку в Штатах нет никого из ее родных, она научилась ценить такое подобие родственных отношений.

— Все эти годы они говорили мне: «Рани, где Соня? Она всегда в разъездах», — Рани смеется этой шутке, понятной только своим. — Я говорила им: «Вот увидите, она когда-нибудь вернется. Куда же еще ей податься?»

— Вокруг нас целый мир, мама, — Соня отодвигается от стола, еда на ее тарелке почти не тронута. — Думаю, что есть место, где я действительно нужна.

— Но это твой дом, — Рани оглядывается по сторонам, будто дом изменился до неузнаваемости. В каком-то смысле так и есть. Прошлое, каким бы оно ни было, теперь не имеет власти над будущим. Доказательство этому стоит прямо напротив нее. Сколько раз мать проходила мимо комнаты Сони, думая, будет ли она когда-либо снова служить прибежищем ее дочери? Соня здесь, ест завтрак, который Рани ей приготовила. Только теперь никто не вздрагивает при звуке его шагов и не съеживается от страха. Страх исчез, что само собой служит доказательством их свободы.

Рани не хочет слышать звучащего у нее в голове насмешливого голоса мужа. Он издевается над ней потому, что она верит, будто спасена. Беглец никогда не бывает свободным. Хотя он лежит в коме далеко отсюда, память о нем витает в воздухе, которым она дышит. И она знает, что так будет всегда.

— Этот дом всегда был твоим, — говорит Рани.

Соня открывает рот, но не может выдавить ни слова. Уставясь в тарелку, она ковыряется в остатках еды.

— Этот дом никогда не был моим, — произносит она тихо. Окинув взглядом знакомые вещи вокруг, она спрашивает голосом, звенящим от гнева: — Неужели ты убедила себя в том, что он твой?

Ее гневные слова заставляют Рани отшатнуться, и она хватается левой рукой за буфетную стойку. Образы Индии и родного дома возникают перед ее глазами.

— Когда я была маленькой, — произносит она тихо, — то обычно бегала по берегу, пока служанки стирали белье в реке.

Рани никогда ничего не рассказывала о своем детстве. Соня отставляет чашку с чаем и внимательно слушает.

— На что это было похоже?

Рани умолкает на мгновение, вспоминая то время.

— На свободу.

Она бросала гальку в воду, за что ей попадало от присматривавших за ней слуг.

— У моей матери было пятеро детей старше меня и четверо моложе. Меня растили слуги, которые получали несколько центов в день.

— Я не знала этого, — бормочет Соня.

«Не знала, нет», — думает Рани.

— Знаешь, каким было мое первое сильное впечатление?

Соня отрицательно качает головой, и Рани начинает свой рассказ:

— Мне было года три, может быть, четыре. Я бежала за птичкой, но она не давалась мне в руки… — они с Соней обмениваются улыбками, — и вдруг наступила на гвоздь, который прошел прямо через ступню.

— Мамочка… — голос Сони полон боли. — И что ты сделала?

— Как что? Я заплакала.

Из ноги рекой текла кровь. Закрыв лицо руками, она рыдала, уверенная, что на ее плач прибегут люди. Но она убежала слишком далеко. Кругом были только деревья да ветер.

— Вдалеке стояла мать и смотрела на меня. Я была уверена, что точно это вижу. Это последнее, что я запомнила, перед тем как потерять сознание.

— Она действительно была там?

— Я никогда ее не спрашивала. Служанка нашла меня и принесла домой, — Рани глубоко вздыхает: — А сейчас у меня нет другого дома, кроме этого.

— Ты можешь продать его, — Соня начинает убирать со стола. Она соскребает остатки еды в мусорное ведро, а потом полощет тарелку в раковине. — Он слишком большой для одного человека.

— Думаешь, твой отец никогда не вернется?

— А разве ты так не думаешь? — Соня моет заполнившую раковину посуду, будто занималась этим все эти годы. Будто никогда и не убегала из дома. — Возможно, он наконец-то понял, что пришла пора переключиться на себя и оставить других в покое.

Рани ощущает гнев дочери. Ей хочется дотронуться до нее, чтобы смягчить ее боль. Но уже давно она поняла, что ничего не может сделать. У каждого своя дорога в этой жизни, каждый должен пройти свой путь сам. А если бы судьба дала ей еще один шанс? Рани представляет себе, что ее жизнь могла бы сложиться по-иному. Например, если бы, когда им пришли американские гринкарты, она заявила, что не хочет уезжать и что счастливы они будут только в своей маленькой индийской деревушке.

— Мы не всегда понимаем, почему люди поступают так или иначе, — говорит Рани, отгоняя от себя эти мысли. — Но не нам об этом судить.

Еще не открыв рта, Рани уже знала, что не стоит произносить эти слова. Однако, как часто случается в жизни, обратно взять их она уже не может. Рани понимает, что они с Соней никогда не будут близки. Возможно, оттого, что Соня — самая младшая и к моменту ее рождения мать уже слишком устала. А возможно, потому, что Соня всегда знала — они не хотели ее.

— Ты действительно никогда этого не делала, — откликается Соня. — Мне кажется, что я не такая всепрощающая, как ты.

— Думаешь, я всегда прощала его? — Рани часто слышала, что власть слова сильнее всего остального. Ей хочется спросить у тех, кто так говорит, ощущали ли они на себе власть сильной руки. — Я думаю, это боги прощают нас. При этом они учитывают все наши дела и поступки, не упуская ни единого.

— Но речь идет не об одном поступке, — протестует Соня. — Вся наша жизнь была полна обид и боли.

— Но ты же не была с ним всю его жизнь, — возражает ей Рани.

В ее голове начинают звучать ритуальные песнопения, которые она слышала в индийских храмах. Она чувствует запах курений, словно вместе с другими девочками вновь сидит на мраморном полу храма и слушает поучения гуру. Повинуйся родителям, накорми голодного, делай добро каждый день, иначе бог Шива может открыть свой третий глаз, и тогда весь мир сгорит. Урок, заученный через страх.

— Он не всегда был жестоким, — говорит Рани, надеясь оправдать себя за то, что не ушла от мужа. — Когда-то, в Индии, он был добрым.

— Я рада, что у тебя сохранились такие воспоминания, — говорит Соня, и ее голос леденеет от ярости. — Но у меня их нет. Поэтому мне придется жить с теми, что есть.

Соня выходит из кухни, не сказав больше ни слова. Рани провожает ее взглядом, а потом бессильно опускается на стул и погружается в прошлое.

Отец Рани договорился об ее обручении после случайной встречи с отцом Брента на деловом обеде в деревне. Они принадлежали к одной касте, и в разговоре выяснилось, что каждый из них ищет пару для своего ребенка. Обсудив формальности, они пожали друг другу руки в знак заключения союза. Своей жене отец Рани рассказал об обручении, придя домой, но Рани узнала о нем только неделю спустя, когда об этом упомянула служанка.

Когда она впервые встретилась с Брентом на площади в ближайшем городке, ее сопровождали трое слуг. Она и Брент уселись за старенький стол для пикника друг напротив друга, а слуги устроились за столом поблизости. И девушка, и юноша стеснялись и смотрели куда угодно, только не на собеседника.

— Рани — очень красивое имя, — произнес Брент на ломаном английском. — Оно означает «королева», не так ли?

— Да, — кивнула Рани, — и возрождение, — они снова замолчали. Их окружал шум голосов прохожих. — А у тебя имя редкое.

— Да, — согласился он. — Отец назвал меня в честь своего заокеанского друга. «Хороший человек», — говорит про него отец. — Он посмотрел на людей вокруг. — Я рад был услышать о нашей помолвке. Это удача для моей семьи.

— И я тоже, — солгала Рани. На самом деле ее мать, вся в заботах об остальных детях, только недавно купила сладости, чтобы отпраздновать это событие. — Мои братья и сестры живут в предвкушении свадьбы.

Брент согласно кивнул. Потом посмотрел себе под ноги, нагнулся и принялся шарить рукой по земле. Найдя то, что искал, он положил на стол маленький камешек, не больше гальки. Затем он пододвинул его к ней, избегая прикосновения.

— Это тебе, — произнес он.

Рани смущенно посмотрела на него:

— Я не понимаю.

— Я надеюсь подарить тебе весь мир, — объяснил он. — Этот камешек — часть его. Когда-нибудь я подарю тебе больше.

Брент, пока не впал в кому, дарил ей камни на каждую годовщину их свадьбы. Каждый больше того, первого. Некоторые прибыли издалека — один из пещеры в Бразилии, другой с побережья в Австралии. Рани никогда не знала, как он находит эти камни, но каждый год он дарил их ей, хвастаясь и приговаривая:

— Я подарю тебе весь мир, Рани.

Ей всегда хотелось сказать:

— Прекрати избивать нас. Хватит и этого.

Но она никогда не произносила этих слов, и он не прекращал.

Соня

В день, когда я окончила Стэнфорд, сияло солнце и дул легкий бриз. От ветерка кисточка на моей академической шапочке билась о щеку. Один уважаемый член нашей общины только что сказал в своей речи, что мы можем преуспеть в жизни. Жизнь принадлежит нам. Мы должны прокладывать свой путь. Диплом об окончании Стэнфорда — обещание, что пламя, которым мы осветим свою тропу, будет сиять ярче, чем у других. Теперь, когда мы доказали, что чего-то стоим, будущее за нами.

Сильно воодушевленная этими словами, я приняла невероятное решение: объявить своим призванием фотографию. Она была для меня убежищем, почти страстью, но я никогда и не мечтала сделать ее своей профессией. Сидя в окружении однокурсников, я решилась. Раньше я и подумать не могла о том, чтобы сообщить папе, что юриспруденция, профессия, которую он выбрал для меня, мне не подходит. Никогда прежде я не осмеливалась высказать то, что у меня на уме, ведь угадать последствия было не трудно. Я страшилась отцовского гнева, но еще больше боялась за родных, на которых тоже обрушится его ярость.

Потом, когда мы стояли в университетском дворе, я окинула взглядом семью, собравшуюся в кружок. Марин была в своем обычном костюме, а Триша надела затейливое летнее платье. Мама надела узкое сари, которое стесняло свободу движений. Джия сидела у Раджа на плечах, тянула его за волосы и воображала, что правит лошадью.

Сначала мой голос звучал тихо,но по мере того как слова вырывались из глубины души, он обретал силу.

— Я решила сделать перерыв в обучении, — заявила я, избегая смотреть на папу. Вцепившись в свой диплом, я старалась не потерять мужества. — Я собираюсь заняться фотографией.

— Нет, — сказал папа, не задумавшись ни на мгновение. — Осенью ты пойдешь в университет, как мы и говорили.

Я почти согласилась, привыкнув подчиняться его воле. Но вид Джии, сидящей на плечах Раджа и веселящейся от сознания своей власти над ним, затронул что-то в глубине моего сердца. Быстрый взгляд в сторону Триши, чье лицо выражало тревогу, но не разочарование, укрепил мой дух.

— Я приняла решение, папа. Я сама извещу об этом приемную комиссию университета.

Он начал смеяться, повергнув всех нас в шок: ведь он смеялся не от радости, а от злости. Я вздрогнула, когда увидела его сузившиеся глаза, взгляд которых был направлен на меня. Мама закрыла глаза, опустив голову от унижения.

— Ну и дура же ты! — рявкнул он. Не обращая внимания на посторонних, покраснев от злости, он продолжал: — Впрочем, чему удивляться? Я всегда знал это.

Несколько моих друзей и их родственники не успели разойтись и стояли рядом. При звуке громкого голоса отца они с любопытством повернулись к нам. Я почувствовала, как меня охватывает знакомое чувство: стыд и желание провалиться сквозь землю.

— Пожалуйста, папа, не кричи! — попросила я, теряя мужество. — Я отложу только на год.

— «Отложу!» — передразнил он. Мотая головой из стороны в сторону, он заявил во всеуслышание: — Надо было не рожать ее, а сделать аборт, пока была возможность.

Я не удивилась. Сетовал ли он на шутку, которую жизнь сыграла с ним, когда он поверил, что родится мальчик, или возмущенно намекал на лишние расходы, связанные с появлением еще одного ребенка, я слышала эти слова достаточно часто и стала нечувствительной к ним. Но отец повернулся к маме, которая всегда отмалчивалась во время его тирад, мое сердце екнуло.

— Твоя мать тоже не хотела тебя рожать, — заявил он. — Она умоляла разрешить ей аборт, но я отказал. Мне бы следовало послушать ее.

Я посмотрела на маму, ожидая, что она опровергнет его слова. Скажет, что она любит меня, что я ей нужна. Не в том дело, что она никогда не пыталась защитить нас, что позволяла ему избивать нас. Я простила ее, считая такой же жертвой, как и мы. Но то, что она тогда произнесла, заставило меня понять: она тоже была виновна.

— Ведь так, Рани? — спросил папа.

— Да, — ответила мама, опустив глаза. Ее признание обожгло меня. — Так было бы лучше для всех.

* * *
Я совершила прежнюю ошибку. Здесь нет места для меня. Я надеялась, что теперь все по-другому. Думала, раз он в коме, я наконец-то обрету дом. Но это не мой дом. Он только напоминает мне о сердечной боли, которую не излечить. Спор с мамой все еще жжет меня. Она не изменилась и, возможно, никогда не изменится. Она приняла свой образ жизни, согласилась с ним. Обычно я наблюдала за ней, когда он бил нас. Она опускала голову и сжимала руки. Я считала, что ненавижу ее за то, что она не любит меня. Теперь я понимаю яснее, чем раньше, что ненавидела ее за то, что она не пыталась остановить его. Если бы она хотя бы раз вмешалась, я бы увидела, что ей еще хуже, чем нам. Ведь любая мать предпочтет вынести боль сама, чем видеть, как причиняют боль ее детям, разве не так?

Я смотрю на отца и слышу его ровное дыхание. Пора прощаться. Его руки покоятся на больничной простыне, ногти на руках подстрижены, хотя волосы падают ему на лоб. Я сжимаю в руках свой фотоаппарат. Он — мое физическое продолжение, я доверяю ему больше, чем себе. Я повсюду ношу его с собой, словно щит. Когда я смотрю в объектив, я уверена, что вижу лишь красоту. И когда я сделаю снимок, сцена будет совершенной.

Спустя годы я поняла, что не важно, что именно я фотографирую. Красота падающей снежинки имеет такую же силу, как и улыбка ребенка. Я запечатлеваю то, что необходимо обессмертить. А затем каждая фотография начинает жить собственной жизнью, как написанный писателем роман. Я чувствую себя лишь проводником, выбранным для того, чтобы делать снимки. Если не я, этим займется кто-то другой. Мое счастье в том, что я помогаю сохранять красоту.

Медленно подняв камеру, я смотрю в объектив и нацеливаю его на отца. Изображение расплывается, я жду, когда автоматический фокус исправит его. Сквозь верный объектив я вижу его слабое тело, его лишенное выражения лицо. Оно выглядит изнуренным возрастом и болезнью. Человек, которого я считала всемогущим, лежит передо мной без сил. Потрясенная, я опускаю фотоаппарат и смотрю на него, невольно ожидая, что он вот-вот поднимется и докажет, что я ошибаюсь.

— Он очень счастливый человек.

Вздрогнув, я оборачиваюсь и вижу Дэвида, стоящего в ногах кровати. Он смотрит на меня с любопытством:

— Простите, я не хотел вас потревожить.

— Вы меня не потревожили, вовсе нет, — я подхватываю фотоаппарат, который начинает соскальзывать с моих колен на кафельный пол. — Но я не расслышала, что вы сказали.

— Только то, что ваш отец очень счастливый человек, — Дэвид внимательно смотрит на показания аппаратов и делает записи в карте. — Каждый день к нему приходит хотя бы один из членов семьи.

— А другие пациенты? К ним не… — я не заканчиваю фразу, и вопрос повисает в воздухе.

— Не у каждого есть любящие родственники, — говорит Дэвид. — Ваш отец, должно быть, сделал что-то очень хорошее, чтобы внушить семье такую преданность.

Я молчу. Не стоит рассказывать доктору правду. Ему ни к чему знать, что его пациент не внушал нам ни преданности, ни любви. Его дело — спасти жизнь моего отца вне зависимости от того, хотим мы этого или нет.

— Как его дела?

— К сожалению, без изменений, — он указывает на фотоаппарат, который я сжимаю в руках: — Вы фотограф?

У меня самая современная камера. Я копила деньги несколько месяцев, и день, когда я наконец смогла купить ее, стал счастливейшим в моей жизни. Но, даже имея в своем распоряжении такой замечательный фотик, я не могу назвать себя профессионалом. Мои фотографии покупают крупнейшие журналы страны, но дела это не меняет. Я все еще ищу одобрения, хотя уже не знаю, у кого…

— Я люблю фотографировать, — желая закончить разговор, я пытаюсь засунуть камеру в сумку, но она не лезет.

— Что вы снимаете?

У него, должно быть, много дел: пациенты, которых надо посетить, обходы… Это куда важнее, чем болтать со мной. Я колеблюсь с ответом, и, видимо, мое молчание красноречиво, потому что он говорит:

— Я иногда устраиваю себе небольшой перерыв. Когда работаешь в больнице, разговор о чем угодно, кроме медицины, — единственное развлечение.

— О! — камера наконец-то протискивается в сумку. То, что я сижу, когда он стоит, заставляет меня чувствовать себя ребенком. Встав, я понимаю, что он выше, чем я думала. Мне все равно приходится смотреть на него снизу вверх. — Все что угодно. Людей, вещи, пейзажи. Все, что просится в объектив.

Красота его улыбки ошеломляет меня, и, сама того не желая, я улыбаюсь в ответ.

— Вещи сами просят вас сфотографировать их?

Я знаю, что моя мысль, высказанная таким образом, звучит глупо. Никогда я не давала себе труда объяснять, почему я снимаю то, что снимаю. Возможно, никто меня раньше об этом и не спрашивал.

— Каждое существо или предмет окружены особой энергией.

Я выглядываю из окна, служащего одной из стен палаты. Сестры еще днем раздвинули занавески. Стараясь подобрать слова, которые имели бы смысл, я знаком прошу Дэвида подойти к окну.

— Посмотрите на это дерево. Вон на то, в середине, пониже остальных, — стоя рядом, мы касаемся друг друга руками. — Оно самое маленькое, — Стэнфордскую больницу окружают целые плантации цветущих деревьев. — Другие деревья растут на ветру, но то, что поменьше, защищено от ветра. Видите? Оно стоит совершенно спокойно и служит прибежищем для птиц и мелких животных, чьи дома на более высоких деревьях могут быть разрушены природными катаклизмами.

— Но мы не рассматривает его с этой точки зрения.

— Нет, — говорю я, удивляясь, что он следит за моей мыслью. — Все считают его слабым, потому что оно меньше остальных. Менее сильным. Может быть, сама природа не верит, что оно выстоит против ее ярости, и заставляет другие деревья защищать его?

— А ваш снимок показывает правду.

Я киваю. Снимок показывает то, что само дерево не может показать.

— Роль убежища делает его самым могучим среди деревьев.

Внезапно меня охватывает смущение, хотя для этого нет причин. Однако стыд за себя никогда не покидает меня. В статье, которую я когда-то читала, говорилось, что дети, подвергавшиеся насилию, всегда чувствуют, что их появление на свет было ошибкой. Мне кажется, что это касается не только тех, кто подвергался насилию. В Южной Африке я должна была сделать серию снимков для новостной полосы одной газеты. Когда я сфотографировала мужчину на городской площади, он попросил меня удалить снимок. Я предложила ему плату за съемку, но он отказался. Мне было любопытно узнать почему, и я спросила его. Он ответил, что его кожа слишком темная. Ему было бы стыдно увидеть себя на фотографии.

— Но я должна была стать юристом, — говорю я Дэвиду и бросаю взгляд на отца.

— В самом деле? — капельница начинает пикать, и Дэвид нажимает на несколько кнопок, чтобы она умолкла. Вновь наступают спокойствие и тишина. — Не волнуйтесь, это просто предупреждение, что вскоре следует сменить раствор. Медсестры сделают это, — он уверяет, что мой отец обеспечен самым лучшим уходом. Я представляю себе, что бы он сказал, если бы я попросила его не менять раствор. — Юрист и фотограф — это же совершенно разные профессии!

— Юрист круче? — спрашиваю я, и голос отца звучит у меня в ушах.

— Думаю, наоборот, — Дэвид прислоняется к стене. Прядь волос падает ему на глаза, и он машинально откидывает ее назад. — Я не знаю, способен ли юрист видеть дерево за лесом, — доктор совсем по-детски ухмыляется.

То ли из-за его неуклюжей шутки, то ли из-за этой ухмылки меня вдруг разбирает смех. Мы смотрим друг другу в глаза и оба задерживаем взгляд чуть дольше, чем следует. Первой отвожу глаза я.

— Мне надо идти.

— Конечно, — поспев к дверям раньше меня, он распахивает их передо мной. Когда я жестом приглашаю его пройти первым, он говорит:

— Берегите себя.

Я наблюдаю, как он уходит, и закрываю за ним дверь. Я смотрю на отца. Я убеждена, что вижу его в последний раз. Но если я скажу ему «до свидания», мне придется увидеть его снова. Это бесполезно. Его поступки и слова оставили глубокий отпечаток, который не сотрешь простым «до свидания». Я выхожу и чувствую, как дверь бесшумно закрывается за мной.

Триша

Она пришла, чтобы попрощаться. Она ничего не говорила об отъезде, но я все поняла по ее глазам, так же как в детстве, когда она бывала напугана и не хотела в этом признаваться. Сейчас три часа дня. Я выглядываю из окна, а чай кипит на плите. По мере того как молоко нагревается, запах имбиря и других специй наполняет воздух. Матери выходят из домов и собираются группами для ежедневной прогулки до соседней школы. Учеников младших классов отпускают первыми, а через двадцать минут отпускают старших. Я знаю их расписание, словно у меня есть свои дети.

Иногда дети бегут домой друг к другу, устраивая себе непредусмотренный поход в гости. Матери снисходительно покачивают головами и идут вслед за детьми, всегда готовые попить чайку и посплетничать. Они никогда не приглашают меня. И с какой, собственно, стати? Они знают, что я ничего не могу привнести в их послеобеденное обсуждение школьных сплетен об учителях и родителях.

Я наливаю чай в две китайские чашки, такие тонкие, такие хрупкие, что они могут разбиться вдребезги от неловкого прикосновения. В свою чашку я кладу один кусочек сахара, в Сонину — два. Она всегда была сладкоежкой. Когда мы были детьми, папа обычно покупал коробку шоколадного печенья с мятой у Сониного отряда герлскаутов. Мама делила печенье на три равные части для каждой из нас. Я брала одно печенье из своей порции и ела, не торопясь, наслаждаясь каждым кусочком. Спрятать остальное от Сони было задачей не из легких. Она съедала свою долю в один присест. И куда бы я ни прятала свое печенье, Соня отыскивала его. У нее на это уходило несколько дней или даже неделя, но она продолжала поиски, пока не добивалась цели. Поэтому я просила папу спрятать мое печенье в его стол, зная, что она не осмелится залезть туда. Я отгоняю воспоминания и достаю из буфета свои драгоценные трюфели, которые храню на случай, когда к нам в гости приходят руководители компании, в которой работает Эрик, и их привередливые жены. Наполнив вазочку, я ставлю ее на стол рядом с чашками с чаем и снова иду в комнату, где, подобно птице в клетке, Соня ходит взад-вперед на своих длинных ногах.

— Садись, — я ставлю поднос и подаю ей чашку. Она делает глоток и кивает в знак благодарности. — Ну, как ты поживаешь? — легкая беседа — верная гарантия того, что мы не будем говорить о том, что касается нас обеих. — Ты навестила старых друзей? Познакомилась заново с городом? Погода была отличная.

— У тебя красивый дом, — произносит Соня, избегая ответа на мои вопросы. Она ставит чашку на стол, сделав всего два-три глотка. — А твой муж, похоже, чудесный человек.

— Спасибо. Он действительно чудесный, — я ставлю свою чашку рядом с ее чашкой. Их ручки соприкасаются: союз двух неотличимо схожих предметов. — Он сказал, что ты красивая.

— В самом деле? — она неловко ерзает на месте. — Он не злится на меня? Несмотря на то, что я не пришла на вашу свадьбу?

Я забыла ее манеру говорить: всегда по существу, никогда не делая попыток спрятаться за стену притворства. Когда мы были маленькими, она единственная говорила вслух о том, что нас избивают. Она спрашивала, почему папа нас бьет и имеет ли он на это право. Марин принимала все как есть и объясняла его жестокость особенностями характера. Я молчала, поскольку на меня гнев отца не распространялся.

— Он понял.

— Что я не могла приехать? — удивленно спрашивает Соня.

— Да, — я лукавлю. Эрик никогда не говорил мне, что он понял. Никогда не спрашивал меня, почему она не приехала. Он просто обнимал меня и снова и снова объяснялся в любви. Он обещал всегда быть рядом со мной. Я протягиваю Соне тарелку со сластями:

— Попробуй. Тебе обязательно понравится.

— Нет, спасибо, — она бросает на тарелку равнодушный взгляд. — Я покончила со сладостями несколько лет тому назад.

— Что? — я не могу скрыть потрясения. Я чувствую обиду, оттого что не знала этого. — Почему?

— Я отправилась ради фотосессии в Эфиопию, — она говорит об этом небрежно, как будто между делом, — и взяла с собой коробку настоящих молочных шоколадок из Лондона, в Штатах таких не сыщешь, — на ее лице отражается явная тоска по шоколаду. — У меня было с собой около пятидесяти шоколадок. Однажды ко мне подошла девочка, лет трех-четырех. Она протянула ручку, и я дала ей шоколадку. Вскоре я была окружена толпой детей, — погрузившись в воспоминания, она продолжает: — Некоторые ели со слезами на глазах. Они плакали над куском шоколада.

— Ну, это странная причина для того, чтобы перестать его есть. — Соня никогда не рассказывала мне в подробностях о местах, где побывала. Во время немногих наших бесед за все эти годы мне никогда не приходило в голову расспрашивать ее. Мое внимание было приковано к тем, кто оставался здесь, и к повседневным событиям. К нашим родителям, Марин и Джии — единственным родственникам, которые у меня остались.

Она пожимает плечами:

— Потом всякий раз, пытаясь есть сласти, я думала об этих детях. И потеряла вкус к сладкому.

Соня садится на диван и проводит рукой по волосам, пропуская пряди сквозь пальцы. Она старается устроиться поуютнее среди подушек с оборками. Однако ей это не удается. Она берет подушки и перекидывает на другой диван, а потом откидывается на спинку.

— Они для украшения, — поясняю я. Ее небрежность задевает меня. Как растолковать ей, что я потратила уйму времени, чтобы идеально подобрать эти подушки к дивану? А она швыряет их — подушки из шелка ручной работы! Я кладу их себе на колени, глажу гладкий шелк. — Они здесь для контраста с обивочной материей.

Соня задумывается над моими словами. Она смотрит на подушки и проводит пальцами по тисненым полоскам, на которых вышиты цветы. Потом она переводит взгляд на диван, на простую бежевую ткань, специально заказанную в Италии. Ее оттенок хорошо сочетается с отделкой стен и шелковыми занавесями.

— О’кей, — произносит она наконец.

Меня начинает разбирать смех. Мы обсуждаем шоколад и подушки после стольких лет разлуки. Подушки, которые — она бы очень удивилась, если бы узнала, — стоят столько, сколько наши родители платили за год аренды квартиры. Она не догадывается, почему они так важны для меня. Даже если бы я сказала ей, что вынуждена поддерживать определенный имидж ради общества, в котором вращаюсь, ей это было бы безразлично. Как я не в состоянии понять ее жизнь, так и она не может понять мою. Хотелось бы мне знать, осталось ли у нас хоть что-то общее, кроме прошлого. Я закрываю лицо руками, потому что смех переходит в слезы, а мне не хочется, чтобы она их видела. Я быстро вытираю слезы, но они просачиваются сквозь пальцы и текут по моим наманикюренным ногтям.

— Пожалуйста, — говорит она, — не надо.

— Почему?

Этот вопрос касается не только ее отъезда. Она еще ничего не сказала, но сердцем я уже знаю ответ. Точно так же, как знаю, как она спит, как ест и, самое главное, как она живет. Я знаю, что она снова уедет. В детстве мы спали в одной кровати. Она всегда сворачивалась так, чтобы втиснуться в меня, то ли ради тепла, то ли ради защиты. Я обычно сердито отодвигала ее, а потом, когда меня одолевал сон, снова прижималась к ней.

— Ты ведь только что приехала.

— У меня нет причин оставаться здесь, — Соня говорит шепотом, в ее голосе звучит страх. — Он не знает, что я приходила к нему. А если бы и знал, ему было бы на это наплевать.

— Так ты поэтому уезжаешь? — мне хочется застонать, но я сдерживаюсь. — Ты уезжаешь из-за него?

— Нет, я уезжаю из-за себя.

— А как же мы?

В окно я вижу, как соседка выходит из дома и переходит улицу. Она крепко держит за руку младшую дочку и внимательно смотрит по обеим сторонам, прежде чем ступить на проезжую часть. Дома в этом городе большие, многие из них построены в этом десятилетии. По соседству живут нувориши, по большей части предприниматели, сколотившие состояния в технической индустрии. На подъездных аллеях стоят роскошные автомобили. Испанские садовники и домработницы собираются небольшими компаниями и завтракают на обочинах или в своих грузовиках. Они едят тамале[11]. Стены, окружающие меня, стали домом, о котором я не смела и мечтать, но который избалованный ребенок во мне все же ожидал получить.

— Ты никогда не задумывалась об этом?

— Я тебе не нужна, — Соня почти шепчет эти слова, но они звучат веско. — У тебя же все хорошо, — она указывает на вещи вокруг: — У тебя все есть.

— У меня есть дом, — стены, которыми я так восхищалась всего лишь мгновение назад, становятся барьером между нами. — Этого недостаточно.

— Это так много.

Внезапно мне становится ясно, что она недовольна своей жизнью. Я никогда и не думала, что она счастлива. Это чувство ей недоступно. Как можно быть счастливым с таким печальным детством? Счастье и печаль невозможно соединить вместе, поэтому одно из этих чувств всегда берет верх над другим. И все же я думала, что Соня по крайней мере смирилась с тем, что произошло. Я надеялась, что она примирилась с собой, хотя бы в какой-то степени, и обрела цель в жизни.

— А тебе нужно все это? — спрашиваю я, обводя рукой то, что вокруг.

— Нет, — говорит она. — Больше не нужно.

— И с каких это пор? — я не знаю, какое время она имеет в виду. Никогда она не говорила о двухэтажном особняке и о пяти детишках. Соня всегда мечтала о дальних краях и людях, которые не требовали от нее больше, чем она могла дать. А я искала стабильной жизни и дома на холме.

— Уже давно, — она опускает голову и тяжело вздыхает. Через несколько секунд Соня отвлекается от своих мыслей. — Поэтому мне и следует уехать. Я здесь чужая и всегда была чужой.

— Мы — твоя семья. Кому еще ты можешь принадлежать, как не нам? — ее безразличие бесит меня. Несмотря ни на что, мы не чужие друг другу. Мы вместе должны пройти сквозь все трудности. Один раз Соня уже покинула нас, этого достаточно! — Ты не убежишь от нас снова. Это нечестно.

— Это не для меня, — отвечает Соня. Мы обе знаем, что она говорит неправду.

— Почему ты не приехала на мою свадьбу? — гнев, который я подавляла весь день, поднимается и заполняет пространство вокруг нас. — Ты была нужна мне здесь! Неужели я этого не заслужила?! — кричу я. Время для ответа давно прошло. Но я никогда не могла представить себе, что сестра, с которой я выросла, покинет меня в самый важный день моей жизни. — Почему тебя так долго не было? Ты была нужна мне.

— Потому что я ничего не могла тебе дать, — она смотрит в стену и кусает губы. — Никому ничего не могу дать, — ее глаза затуманиваются. — Я не могла смотреть, как он отдает тебя мужу. Не могла улыбаться, наблюдая, как он разыгрывает из себя любящего отца, — она быстро встает с дивана, сбросив подушки с оборками на пол. Она не смотрит на меня, но я все же вижу в ее глазах затаенную боль. — И как ты позволяешь ему это делать, — она поворачивается ко мне, чтобы выяснить, какое впечатление произвели ее слова.

Мне не дает покоя смутное воспоминание. Девочка в темноте бредет по коридору и всхлипывает. В коридоре дома моего детства я слышу ужасающие стоны, но никто не приходит девочке на помощь. Она совсем одна. Я пытаюсь представить себе ее лицо, но оно расплывается передо мной. Я вздрагиваю. Я уверена, что это Соня. Отогнав жуткое воспоминание, я внимательно смотрю на нее нынешнюю. Я изо всех сил стараюсь удержать сестру, которую потеряла много лет назад.

— Тогда давай вместе увидим, как он умирает. Вместе попрощаемся с ним.

С моей стороны нечестно требовать от нее такой жертвы. Может быть, прощание с ним означает, что она наконец-то обрела свободу? У нее свой путь, не похожий на мой. Мы это поняли еще в детстве. Ее избивали, а я всего лишь обнимала ее, успокаивала, как могла. Это было легче, чем я представляла себе. Когда ты сам здоров и невредим, у тебя есть силы помочь тем, кто лежит у твоих ног.

Я протягиваю руку. Она моя младшая сестренка, мой единственный ребенок. Она боролась за то, чтобы обрести себя, а я училась быть такой, какой хотел видеть меня отец. Это означало постоянно находиться в его тени, позволяя ему защищать меня от него самого.

— Я не смогу сделать это без тебя, — это мой последний призыв, все, что оставалось в моем арсенале. Я закрываю глаза в уверенности, что сейчас услышу, как открывается и закрывается дверь. В прошлый раз она не сказала мне, что уезжает. Все эти годы я верила, что обычное «прощай» смягчило бы боль разлуки. Теперь я знаю правду. Вежливость ее прощания вонзается мне в сердце еще глубже. — Пожалуйста!

— Триша, — говорит она, и я слышу страдание в ее голосе. Я чувствую, как она борется сама с собой, я вижу, как ей хочется быть подальше от нас, от меня. Я не отвечаю, я не упрекаю ее, я слышу ее глубокий вздох.

— Я останусь, — шепчет она. — Я помогу тебе, как только сумею.

Обещание кажется вырванным из ее сердца.

Сонины слова согревают меня. Я была неправа! Она не изменилась, это та же девочка, которую я помню, на которую могу рассчитывать в случае нужды. После ее согласия остаться мы снова стали едины. Я открываю глаза и смотрю на нее. Цвет глаз у нас абсолютно одинаковый. Мы сестры, но нас связывают более крепкие узы. Пусть мы шли по разным сторонам дороги, но мы вместе прошли через ад.

— Почему? — спрашиваю я.

— Потому что ты моя сестра, — говорит она, не отрывая взгляда от моего лица. — И я не смогла бы пережить наше детство без тебя.

Марин

Марин семь лет. Она играет с подружками в грязи. По улицам свободно бродят коровы, они подбирают брошенную на землю еду и в благодарность оставляют лепешки. Индийское солнце высушивает воздух, им трудно дышать. Но Марин и ее подружки, выросшие под его обжигающими лучами, к этому привыкли. Их пятеро, они с раннего детства живут рядом. Их игрушки — палочки и камешки. С их помощью они играют в «классы», и Марин — в первых рядах. На самом деле не важно, кто выигрывает. Вести счет нет возможности, и девочки часто приписывают себе очки. Но Марин нравится, что она впереди всех. Ей нравится ощущать чувство превосходства. Ей кажется, что она может все.

— Бети! — Рани зовет ее из дверей их дома, современного по сравнению со многими другими по соседству. Хотя туалет не соединен с водопроводом, у них есть отдельное помещение для душа, и они используют его как комнату для отдыха. Большинство ее друзей моются в общей бане, которой пользуются многие семьи. — Пора готовить обед.

Марин недавно научилась готовить. Все девочки должны уметь готовить, и чем раньше они начнут учиться этому, тем лучше. Уроки позволяют ей побыть вместе с Рани без надзора и ворчания бабушки, матери Брента. Она живет вместе с ними, как того требует традиция, и приступы артрита делают ее еще более придирчивой по отношению к Марин. Рани советует дочери не обращать внимания на ее придирки, но это трудно.

— Еще пять минут, мамочка, — говорит Марин, поглощенная игрой. Еще три прыжка, и она выиграет напоследок. Сморщившись от напряжения, Марин смотрит на камешек, который должна поддеть носком, перебросив его в следующий «класс». Сделав последнее усилие, она прыгает, но спотыкается о ветку и падает плашмя на бетон, в кровь разбив нос. Девочки подбегают, чтобы помочь ей. Рани, видевшая ее падение, мчится так быстро, как только позволяет тесное сари.

— С тобой все в порядке? — Рани краешком сари утирает ей кровь. Но кровотечение не унимается, и мать защемляет нос Марин пальцами и запрокидывает ей голову. — Что случилось, бети?

— Она следила только за камешком и не обратила внимания на ветку, — самодовольно говорит бабушка, которая сидит на старом деревянном стуле неподалеку. — Вот глупая девчонка.

* * *
— Я буду дома в десять, — заявляет Джия и прихватывает кусочек тоста. Ее ранец переполнен книгами. Школьная форма — клетчатая юбка и белая кофта — ладно сидит на ее тоненькой фигурке. Два дня в неделю ученикам разрешают приходить в школу не в форменной одежде. После горячего обсуждения вопроса «индивидуальность против единообразия» на родительском собрании совет школы пошел на компромисс. В эти дни Джия чаще всего надевает футболку и джинсы. Для Марин ее выбор говорит скорее о безразличии, чем об утверждении себя как личности.

— Что? — Марин отключается от делового разговора. Поставив на стол чашку с чаем, она останавливает Джию, прежде чем та успевает выскочить за дверь. — В десять?

— Я буду заниматься с группой подготовки к контрольной по естествознанию, — Джия притоптывает ногой, показывая, что торопится к ожидающей ее машине. Ее и нескольких других учениц, договариваясь между собой, привозят в школу родители, что позволяет не связываться со школьным автобусом. — Мы будем заниматься в библиотеке.

— Кто тебя везет сегодня?

Марин не спешит перезванивать. Запись о контрольной находится перед ней, в ее календаре. Она делает заметки, чтобы привести школьное расписание Джии в соответствие со своим календарем, и старается освободить вечера перед контрольными работами и важными уроками от семейных встреч и от деловых ужинов, чтобы повторить с дочерью пройденный материал.

— Одна из мам. Мне пора идти, — упорствует Джия, стараясь закрыть дверь.

— Хорошего тебе дня, — говорит Марин. Она хочет обнять Джию, но с недавних пор та начала стесняться телесных контактов. Сама не охотница открыто показывать свою любовь, Марин не настаивает. — Удачи в учебе.

Однако ее слова повисают в воздухе: Джии уже нет в комнате.

— Это неприемлемо, — отрезает Марин, возвращаясь к прерванному телефонному разговору. — Положите отчеты мне на стол через час, — приказывает она старшему менеджеру.

День для нее начался в четыре часа утра, а сейчас начало десятого. Расхаживая по домашнему кабинету, она смотрится в зеркало, висящее на двери. Марин все еще в пижаме. Быстрый взгляд на календарь напоминает ей, что через час у нее встреча в офисе. Поставив чашку с остывшим чаем в раковину, она бежит наверх и включает душ, чтобы он нагрелся. Она быстро хватает брючный костюм и аксессуары, и в этот момент звонит ее мобильник, лежащий на буфете в кухне.

— У меня еще полчаса, — говорит она сама себе. Марин редко тратит время на беседы, не предусмотренные расписанием. Исключение делается только для ее секретаря. Но звонящий настойчив. Она нагишом подбегает к телефону и отвечает, не узнав высветившегося номера:

— Хэллоу!

— Марин? Это Карин, директор школы, где учится Джия. Нам необходимо поговорить. Это срочно.

* * *
— Мы получили тревожное известие, — спокойным тоном объясняет Карин. Директор — миниатюрная женщина, ниже ростом, чем многие из учеников, прогуливающихся по коридору. У нее кудрявые волосы, и она носит очки, которые были в моде десять лет назад. Она сама окончила эту школу и часто откровенно делится с родителями своим опытом, хорошим или плохим.

Большой дубовый стол занимает главное место в кабинете, полном фотографий учеников, бывших и нынешних. Диплом Карин об окончании высшей педагогической школы висит на стене, под свидетельством об ученой степени в области образования из Уэлсли и свидетельством звания магистра из Принстона.

— Наркотики? — по сравнению с голосом Карин голос Марин звучит громко. Ее захлестывает гнев. Страх перед наркотиками постоянно преследовал их отца, пока они росли.

— Они становятся настоящими американками, — жаловался он Рани. Брент не сомневался, что, несмотря на строгий контроль, дочери собьются с пути, будь то свидания с мальчиками, выпивка или наркотики. Опасения отца не сбывались, но он все равно был уверен, что дочери опозорят его. Теперь тот же страх охватил Марин.

— У нее нашли наркотики?

— Нет, — говорит Карин. Она откидывается назад и оценивающе смотрит на Марин. Ее пышные волосы закрывают спинку кожаного кресла. — Насколько вы близки с Джией?

— Простите? — в комнате ощутимо меняется атмосфера. Внезапно Карин превращается в защитника, а Марин в обвинителя. — Пора вам сказать, зачем вы меня вызвали.

Карин согласно кивает:

— Во время урока физкультуры преподавательница увидела на теле Джии синяки. Ваша дочь думала, что она одна в раздевалке.

Карин делает паузу, прежде чем произнести следующие слова:

— Это были явные следы побоев.

Комната начинает кружиться вокруг Марин. Она хватается за ручки кресла, в котором сидит, и озирается, пытаясь на чем-нибудь сосредоточиться. Давление у нее падает, и она чувствует дурноту. Перед ней возникает фигура Брента. На какое-то мгновение ей чудится, что он встал и снова всем распоряжается. Она дрожит от страха, пока не напоминает себе, что она только что видела его в больнице, безгласного и неподвижного.

— Как? Когда? — слова отражаются эхом от стен комнаты, и она не может с уверенностью сказать, она ли их произнесла. — Я не понимаю.

— Мы не знаем, — Карин смягчается. Она, похоже, получила ответ, который ждала. — Мы надеялись, что вы поможете нам понять.

— Вы думаете, это я сделала?

В колледже Марин провела много времени, читая о насилии. О склонности подражать образцу. В книгах подробно объяснялось простое правило: когда тебя бьют, ты бьешь тоже. Ты повторяешь то, что тебе знакомо, что запрограммировано в твоей психике как норма.

— Вы думаете, что я могла избить собственную дочь?

— Мы вас не обвиняем, — говорит Карин. — Я просто обязана понять, что произошло.

— Моя дочь была избита. Вот что произошло, — говорит Марин, стараясь ощутить почву под ногами. — Кто-то использовал ее в качестве подвесной груши. Кто-то решил, что она недостойна доброты и хорошего обхождения.

Она опускает голову, пытаясь собраться с силами, но чувствует, что сил у нее нет.

— С вами все в порядке? — Карин наливает воды в стакан и ставит его перед Марин.

Та делает над собой усилие. Она поднимается, отодвинув стул, и мгновенно берет себя в руки. Жалость директрисы для нее — как масло, подлитое в огонь, который жжет ее с детских лет.

— Где она? — Марин смотрит на часы. До полудня осталось немного. — Ее утренние занятия только что закончились. Она сейчас завтракает, не так ли?

Карин смотрит на стенные часы. Ей не удается скрыть удивление тем, что Марин помнит расписание дочери.

— Хм, да, вы правы. Ученики сейчас направляются в кафетерий, — она подходит к Марин поближе, переступив невидимую границу между ними. — Хотите, чтобы мы отпустили ее с вами?

— Нет, — машинально отвечает Марин. Она сейчас еще не готова встретиться с дочерью, к тому же с детства приучена, что семейные секреты не должны покидать стен дома. — Я подожду, пока она придет из школы.

— Конечно. Вы понимаете, что я должна написать отчет для службы опеки? Это моя прямая обязанность.

От слов Карин ей становится холодно.

— А вы понимаете, что если избиение произошло здесь, я предъявлю иск школе? — Марин хватает сумку и направляется к двери. — Если же нет, я буду признательна за вашу помощь в обеспечении безопасности моей дочери.

* * *
Марин кидает ключи в сумку. Она не помнит, как доехала до дома. Ее телефон звонит беспрестанно с тех пор, как она вышла из школы. Секретарша, желающая знать, куда она пропала, отправила ей массу сообщений. Марин отключает телефон и кладет его на край стола. Она смотрит по сторонам, но ничто не подсказывает ей, что делать дальше.

Часы на каминной полке показывают начало второго. У нее начинает урчать в животе, она подумывает сделать сэндвич или съесть какой-нибудь фрукт, но боится, что подавится первым же куском. Уединившись в кабинете, она закрывает за собой дверь. Всегда включенный компьютер манит ее голубым экраном. Она выключает его, даже не сохранив документы, над которыми проработала всю ночь. Заняться ей нечем, и она падает на диван. Прижав к груди подушку, она поджимает под себя ноги. Она кладет голову на колени, ей хочется зарыдать, но ее закалка слишком сильна. Вместо этого она погружается в воспоминания, которые разрывают ей сердце, но не дают выхода слезам, чтобы те облегчили боль.

* * *
В комнате темно. Солнце все еще сияет на другом конце света. Оно сияет над Индией. Марин сидит в постели, завернувшись в простыню.

— Пора! — Рани пробирается между кроватями: дочери настояли на том, чтобы спать втроем в одной комнате последние недели перед свадьбой. Мать будит Тришу и Соню, затем улыбается Марин. — Вставай, бети. Нужно погладить одежду. Родственники скоро будут здесь.

— А как же еда? — спрашивает Марин.

— Я все приготовила вечером, когда вы пошли спать.

— Ты не спала?

— Посплю после свадьбы, — улыбается Рани.

— Ну и как мы все это перегладим? — спрашивает Триша. Перед ними лежат две аккуратно сложенные стопки: индийские платья для девочек и одежда Брента. Сверху лежит его любимый костюм — серый пиджак из тонкой материи и подходящие к нему брюки. Брент выторговал костюм, совсем новый, на распродаже за тринадцать долларов. Гордый своей покупкой, он надевает его при каждом удобном случае.

— Давайте-ка побыстрее, — Марин разворачивает первое платье. — Когда закончим, сможем помочь мамми.

— Даже и не собираюсь, — Триша строит гримаску. — Я ненавижу готовить.

— Не имеет значения, ненавидишь ты готовить или нет. Ты должна научиться.

— Я не должна делать то, чего не хочу, — упрямится Триша.

— Так дело не пойдет, — сердито говорит Марин. — Тебе пора повзрослеть.

— Кто это сказал? Кроме того, это моя жизнь, — заявляет Триша с завидным апломбом. — Мне и решать.

— Думаешь, я выбирала жениха сама? — Марин опускает голову, даже самой себе боясь сказать правду. — Мы даже незнакомы, а мне придется провести с ним всю жизнь.

Триша во все глаза смотрит на сестру. Признание Марин заставляет ее умолкнуть. Они приступают к глажке. Между ними пять лет разницы в возрасте, но сейчас сестер гораздо ощутимее разделяет растущая неловкость. Триша разворачивает и методично расправляет каждую вещь, а потом кладет на доску, чтобы Марин ее погладила. Поглаженную одежду она вешает на плечики.

— Сколько еще осталось? — Марин первой нарушает тишину. Ей не хочется, чтобы последние несколько часов, которые сестры проведут вместе, были заполнены молчанием.

— Папин костюм и одно сари, — Триша слегка касается плеча Марин: — Ты очень волнуешься? — она кладет брюки на стол. — Все переживают за тебя. Ты же будешь в центре внимания.

— Стало быть, ты не возражаешь, чтобы я ушла? — поддразнивает ее Марин.

— Я не знаю. Но не так уж плохо сбежать из этого дома. Верно? — похоже, Триша задает этот вопрос себе.

— Я не знаю, как все сложится. Не знаю, радоваться ли, что освобожусь от дэдди, или беспокоиться о вас. Ведь вы остаетесь здесь, — Марин внимательно смотрит на Тришу.

— О, за нас не беспокойся, — голос Триши звучит уверенно. — Только будь счастлива. Ладно?

Запах горелой материи застает их обеих врасплох. Марин запомнит это мгновение на всю жизнь. Не прожженную утюгом дырку в дешевом хлопке, а огромные, расширенные глаза сестер на побелевших от ужаса лицах. Негромкий звук приближающихся шагов не оставляет времени для изобретения объяснения. Как часто случается в их жизни, ни набатный колокол, ни барабанный бой не предупреждает о его приходе. Ярость отца прихотлива. Иногда серьезные проступки остаются незамеченными, а мелкие оплошности влекут за собой вспышки бешенства. Эти непредсказуемые нападения оставляют в душах его дочерей болезненные шрамы, которые не заживают гораздо дольше, чем физические.

При виде обугленной дыры лицо Брента багровеет, а глаза вылезают из орбит. Хотя прореха невелика, брюки уже ни на что не годны. Марин стоит прямо, лицом к нему. До завтра ей некуда бежать. Она не смотрит на него. Никто из них никогда не смотрит ему в лицо.

— Ты — дура, ты испортила мой костюм, — Брент пристально и гневно смотрит на Марин. — Может, тебе важна только твоя одежда? Может, ты думаешь, что какая-то особенная, раз выходишь замуж?

Марин не отвечает. Со временем они поняли, что лучше не отвечать. Собственные ответы отца все равно кажутся ему более убедительными.

— Я женат. И несмотря на это, я забочусь о других, и о ваших вещах тоже. Я оплатил все расходы на свадьбу, не так ли? А ты не уважаешь меня. Почему?

Он обхватывает запястье Марин большим и средним пальцами. Она смотрит на свою руку. Одно движение, и она сумеет вывернуться. Она ведь может отступить, сказать «не надо», закричать. Эта мысль тяготит ее, потому что она никогда раньше о таком и не думала.

Первый удар приходится ей выше уха. Он бьет ее раскрытой ладонью. Это его любимый прием. Для Рани предназначаются удары по спине или по животу. Соню он всегда бьет по затылку. Сначала ладонью, а потом кулаком.

— Раз, — начинает считать Триша. Это ее ритуал, ее способ выжить. Не важно, кого именно бьют сейчас, но Триша клянется, что количество ударов никогда не превышает восьми. Это ее счастливое число, поэтому она продолжает считать. Он не останавливает ее. Может быть, потому, что его кулак никогда не касался ее скулы. Тем не менее она отчаянно старается поскорее досчитать до восьми. Тогда насилие над теми, кого она любит, прекратится и она сможет снова вернуться к жизни.

Зрение у Марин еще не затронуто. Обычно после четвертого или пятого удара оно затуманивается, но ненадолго. От следующего удара ее голова отлетает в сторону. В свадебную ночь ласки Раджа заставят ее вздрагивать от боли. Съеживаться, когда он будет целовать ее. Она скажет ему, что плохо спала накануне, потому что это была ночь перед свадьбой, что все это нервы и стресс. Марин скажет, что случайно вывихнула шею во сне и скоро поправится.

— Три, — продолжает Триша.

Марин мысленно перебирает варианты. Она впервые в жизни может остановить отца. Выдернуть из его руки свою. Объяснить, что она уже не принадлежит ему. Что, несмотря на их обычаи и верования, то, что она носит его имя не сделало ее его собственностью. Она не выбирала такой судьбы! И что завтра она будет принадлежать другому человеку… Хоть сегодня, хоть один-единственный раз в жизни ее желания должны что-то значить?

— Шесть, семь.

В конце концов, от боли мысли исчезают. Его пальцы сжимаются крепче. Он опирается на нее. Соня будет передразнивать его, когда сестры останутся одни, а ночью — гримасничать, изображая его искаженное лицо: закушенную нижнюю губу и выпученные, как у клоуна, глаза. Она будет стоять, широко расставив ноги и молотя кулаками воздух. Марин и Триша позволят себе лишь нервно посмеиваться.

Марин не чувствует последнего удара. Все равно это уже не имеет значения. Она не запомнит физической боли. Такая боль проходит. Марин запомнит, что могла убежать. Что у нее был выбор, но она предпочла остаться.

— Восемь.

Сегодня удачный день.

Рани

Впервые Брент ударил ее через три недели после того, как начал работать в Штатах. Он был инженером, но единственное занятие, которое нашлось для него в Америке, — менять покрышки на местной бензоколонке. Один клиент обругал его при всех: назвал коричневой обезьяной и велел убираться на свой остров, туда, откуда приехал. А Брент униженно кивал и молчал из страха потерять работу. Когда мужчина бросил на землю долларовую бумажку в качестве чаевых, Брент наклонился и поднял ее. На эти деньги он купит семье пинту молока.

Когда Брент вечером вернулся в их тесную квартирку, Рани замешкалась с ужином. Он выразил свое неудовольствие, но проворчал, что сначала примет душ. Когда он снова вернулся на кухню и Рани, не торопясь, стала подавать ему еду, он вдруг размахнулся и ударил ее по лицу. Рани пошатнулась и отступила назад, опершись левой рукой на горячую плиту. Шрам от ожога до сих пор заметен на ее ладони. Другой рукой она автоматически прикрыла живот: она только-только узнала, что беременна. Марин и Триша стояли рядом и сужасом смотрели на них.

* * *
Пока куриные стрипсы[12] жарятся, Рани заканчивает украшать салат. Она смешивает сушеную клюкву с приготовленным ею соусом, и в эту минуту открывается входная дверь. Быстрый взгляд на часы говорит, что сейчас около пяти. После приезда Соня приобрела привычку уходить рано утром и возвращаться домой прямо перед обедом.

— Я на кухне! — кричит Рани, услышав, как Соня неуверенно топчется в прихожей.

— Пахнет вкусно, — говорит Соня, опуская сумку с камерой на кухонный стол. Она смотрит на салат и спрашивает: — Тебе помочь?

— Если не трудно, накрой на стол.

За последние недели у них выработался определенный ритуал. Каждое утро они вместе завтракают, а вечером вместе готовят ужин. Даже если это всего лишь сэндвичи, они стоят у кухонного стола плечо к плечу.

— Как прошел день?

— Прекрасно, — ответы Сони всегда кратки, она не вдается в детали. — А у тебя?

Они — чужие, и связывает их лишь общее прошлое.

— Я перестелила тебе белье на кровати, — Соня не уезжает, она остается. Они не говорили об этом, хотя Рани уверена, что вначале дочь хотела уехать. Что-то изменилось, и Рани благодарна судьбе за это. — Старое лежало там больше десяти лет.

— Странно, что ты не устроила из моей спальни комнату для гостей, — тихо говорит Соня, беря в руки две тарелки и столовые приборы. — Или что папа не превратил ее в склад.

— Я бы никогда не поступила так, — и, не желая развивать эту тему дальше, Рани роется в буфете, пока не находит то, что искала. Вытащив золотую цепочку с подвеской в виде сердечка, она кладет его Соне на ладонь. — Я нашла его вчера ночью в своем столе и подумала, что, может быть, оно тебе пригодится.

Это ожерелье Рани подарила Соне в день ее шестнадцатилетия. Дочь оставила его на комоде, собирая вещи вечером того дня, когда окончила университет.

Соня смотрит на цепочку, потом зажимает ее в руке и кладет в карман.

— Спасибо.

— Когда ты уехала, я думала, что это ненадолго, поэтому я оставила ее в твоей комнате. Я и представить себе не могла, что пройдет столько лет, — признается Рани, хлопоча над едой. — Через три, может быть, четыре года я забрала ее к себе.

— Я уехала, потому что у меня не было выбора, — резко говорит Соня, проглотив приманку, которую бессознательно подсунула ей мать. — То, что было сказано в этот день, все объясняет.

Соня встряхивает головой, от нее исходят волны гнева. Гнев стал ее постоянным спутником, и спустя столько лет она не знает точно, когда это началось и куда приведет.

Они смотрят друг на друга, удивляясь, как дошли до таких отношений. Рани пытается защититься и при этом не нарушить хрупкую связь, возникшую между ней и дочерью:

— Я боялась.

— Чего?

— Принять неверное решение.

— Ты его приняла, мама, — говорит Соня, не зная, что скрывает от нее Рани. Она проводит руками по волосам. — Нельзя говорить дочери, что она никому не нужна, — ее душат слезы. — Нельзя говорить, что она обуза для всех.

— Соня, — горящие уголья жгут Рани горло. Когда Соня родилась, было трудно перерезать пуповину. Врачи в больнице даже шутили, что девочка так и будет привязана к матери всю жизнь. — Ты никогда не была обузой.

Однако Рани знает, что этих слов недостаточно, да и говорит она их слишком поздно. Выражение лица Сони не меняется.

— И все же, — произносит она, — в день, когда я окончила университет, ты говорила по-другому.

Рани глубоко вздыхает. Ей очень хочется объяснить, что она тогда имела в виду.

— Соня, когда я сказала, что лучше бы сделала аборт… — Рани умолкает. — Это был единственный известный мне способ…

«Дать тебе уйти» — вот слова, которые остаются невысказанными.

— Ты действительно имела это в виду? — тихо спрашивает Соня, когда Рани не договаривает фразу.

— Да, — шепчет Рани, — только не потому, почему ты думаешь.

Прежде чем она открывает рот, чтобы объяснить дочери, отчего не хотела рожать ее, Соня прекращает разговор:

— Причины не имеют значения. Что сделано, то сделано. Ничто не может изменить прошлое, — она откидывает волосы назад. — Лучше не будем обсуждать эту тему снова.

* * *
Терять кого-то — нелегкий процесс. Среди множества других эмоций можно назвать и потрясение, и гнев, и отчаяние, и каждое из этих ощущений захватывает вас, как в тиски. Вам тяжело дышать, вы не в состоянии думать ни о чем другом. А что, если кто-то из живущих не хочет иметь ничего общего с вами? Похоже ли это на потерю близкого человека, или можно ухватиться за надежду на то, что все изменится, как за спасательный плот? После словесной схватки с Соней чувства Рани в беспорядке — мечутся, словно маятник без тяготения. Так проходит минута за минутой, пока Рани совсем не изнемогает. Она расправляет простыни на кровати мужа, разглаживает складочки, которые, как ей известно, Триша уже разгладила во время своего дневного посещения. Время перевалило за полночь. Больничные коридоры пугающе пусты. Для Брента это не имеет значения, его мозг существует в полном одиночестве, затерянный в далеком мире, не имеющем связи с реальной жизнью. Когда Марин училась в начальной школе, она рассказала Рани, что на уроке естествознания их научили узнавать возраст дерева по кольцам на спиленном пне. Марин мечтала отправиться в путешествие в Йосемити, чтобы выяснить возраст поваленных там деревьев, но Брент не разрешил. Рани интересно: а сможет ли кто-нибудь назвать ее настоящий возраст или люди видят только то, во что заботы превратили ее лицо.

Рани научилась правильно говорить по-английски благодаря телевизионным мыльным операм, а читать — благодаря газетам. Со времени приезда в Америку она часто думала, что было бы, если бы у нее тоже была работа, изменило бы это что-нибудь в их отношениях с Брентом или ей на роду написано жить и терпеть.

— Я завидую тебе, — говорит она тихо, убедившись сначала, что никто ее не услышит. Медсестры все время снуют туда-сюда, словно шум, который они устраивают, — раздражитель, необходимый Бренту для того, чтобы очнуться.

Сати, запрещенная нынче в Индии практика, требовала, чтобы вдова во время кремации кинулась на горящее тело мужа. Считалось, что ни одна женщина не захочет жить без мужа, который любил ее и заботился о ней. Рани видела самосожжение в детстве. Детям не разрешалось присутствовать на похоронах, но она сумела пробраться украдкой. Когда дым взвился в небо и послышались рыдания, молодая вдова в белом сари бросилась в погребальный костер. Ее жуткие крики заставили замолчать всех присутствующих. Они стояли и смотрели, как она сгорает. Рани закрыла глаза и молилась, чтобы кто-нибудь спас женщину от гибели. Однако никто и пальцем не пошевелил, все спокойно наблюдали, как вдова совершает то, что ей положено. Когда жители деревни сообщили новость двум оставшимся сиротами детям, те, рыдая, упали на землю. Брат погибшей женщины обнял их и объяснил, что мать умерла с честью и они должны гордиться ею. Благодаря ее поступку они могут высоко носить головы.

— Я не умру вместе с тобой, — говорит Рани, обращаясь к неподвижному телу Брента. — Так много лет я желала умереть, а сейчас предпочитаю жить, — ей вспоминается спор с Соней, горькая уверенность дочери в том, что она была обузой для матери. — Но она всегда была желанным ребенком, не так ли, Брент? — в палате слышно тиканье часов. Рани продолжает разговор со своим безмолвным собеседником: — Ни одна из наших девочек не была обузой. Но я верила тебе, ведь ты все время твердил, что я глупая, а ты умный, — она со стыдом опускает голову. — Я верила тебе, когда ты говорил, что шок от новой жизни слишком велик, что ты не в силах вынести ежедневные унижения, что для того, чтобы выстоять, ты должен лишь молчать… — она умолкает, стараясь подавить рыдания. — Я убедила себя, что дома ты имеешь право быть сильным.

Рани охватывают отчаяние и сожаление. Вот ведь как выходит: Брент был не сильным, а самым слабым из них. Ее дети стали заложниками в его борьбе за выживание. И тут же внутренний голос, пугающе похожий на голос Брента, напоминает ей, что это он обеспечивал их пищей и кровом. Она не желает больше слушать этот голос. Ее собственный теперь звучит достаточно громко.

— Но я никогда не слышала всю историю о твоих унижениях полностью… Может быть, не хотела слышать? — Рани, как Иона, находящийся в чреве кита, понимает, что тонет, но не может выбраться наружу. — Я упустила время, когда должна была спасать наших дочерей. Я… мы оба так перед ними виноваты!

Она кладет голову на подушку рядом с ним, как все годы их брака. Из глаз льются слезы. Ее мангалсутра, священное ожерелье из золотых и черных бусин, опутывает их шеи. Этот символ любви и брака он преподнес ей по традиции на свадебной церемонии. Она медленно подносит руки к застежке и расстегивает ее, затем кладет ожерелье рядом с Брентом и выходит, вытерев слезы.

Соня

Покинув дом после окончания университета, я сделала первую остановку в штате Кентукки. В детстве я очень любила лошадей, и песня «Мой старый дом в Кентукки», звучавшая во время скачек дерби, всегда волновала меня почти до слез. Может быть, я выбрала своим первым прибежищем этот штат из-за больших шляп собиравшихся на ипподроме модниц? Или меня привлекли мчащиеся во весь опор лошади, которые всегда возвращались на то место, откуда начали свой бег?

В Лексингтоне меня встретили бесконечные мили ухоженных полей, белые частоколы и трава, такая зеленая, что казалась почти синей. На всех лицах сияли улыбки.

Я сняла комнату в отеле и арендовала машину на неделю. Не имея четкого плана действий, я решила, что семи дней достаточно, чтобы выработать его, и, перебрав различные варианты, пустилась в одинокое плавание. Целыми днями, вися на чистеньких заборах в джинсах и футболке, я фотографировала пасущихся на траве лошадей. На известном во всем мире ипподроме Кинленд я наснимала множество чистокровок во время бега. Тонкие мускулистые ноги несли вперед их точеные тела, мелькая так быстро, что корпус казался застывшим в воздухе. Конюхи начали узнавать меня. Сначала они просто приветливо махали, а вскоре разрешили входить в конюшни. Теперь я могла застать лошадей мирно отдыхающими, ожидающими своего часа славы.

Семь дней превратились в четырнадцать. У меня были уже сотни снимков, но я делала еще и еще. Фотокамера давала мне чувство защищенности, которого я не знала раньше. Впервые в своей жизни я жила одна. Однако моя райская жизнь скоро закончилась. Меня заметил сын хозяина конюшен, красивый и добрый, на несколько лет старше меня. Он предложил мне научиться ездить верхом на лошадях, которыми я восхищалась. Мы проводили вместе все больше времени, и когда он поцеловал меня, это не стало неожиданностью. После того как мы впервые переспали, я сказала ему, что секс с ним прекрасен. Но когда он признался, что любит меня, я была потрясена. Я пыталась ответить ему любовью на любовь, но воспоминания об отце душили надежду. В ту же ночь я уехала не попрощавшись. Сев в машину, я гнала всю ночь, пока не остановилась у затерянного в глуши мотеля у дороги. Сняв номер, я села у стола и включила компьютер. Я порыскала по Интернету и нашла то, что искала. Я читала отчеты о путешествиях от рассвета до заката, и каждый будил во мне затаенные желания. К вечеру в совершенном изнеможении я положила голову на дешевый деревянный стол и заплакала.

_____
Уехав из Кентукки, я понятия не имела, что мне делать с сотнями снимков. Поскольку я специально не обучалась фотографии, то не знала, как начинать карьеру в этой области. После долгих поисков я нашла веб-сайт, где любители выкладывают свои снимки на всеобщее обозрение просто ради удовольствия. Я сделала то же самое и совсем не думала об этом, пока месяц спустя мне не позвонил агент. Линда сотрудничала с крупным агентством, представляющим некоторых наших известных фотографов. Она попросила показать ей портфолио. Когда я ответила, что у меня такового не имеется и что в данный момент я нахожусь в Турции и могу послать ей лишь сделанные недавно снимки, она рассмеялась.

— Ты создаешь свое портфолио сейчас, — сказала Линда. Она заключила со мной договор, и с тех пор я работаю с ней, выполняя работы для заказчиков по всему миру.

Я связываюсь с Линдой после того, как пообещала Трише не уезжать. Наткнувшись на автоответчик в ее офисе, звоню ей на мобильник.

— Соня, милочка, как ты? — кричит она в трубку.

Линда — живое воплощение Лос-Анджелеса. Она водит автомобиль с открытым верхом. Ее дом стоит на вершине утеса в Малибу, хотя она терпеть не может плавать в океане. У нее две собаки, Пинки и Принсесс. Она надевает на них одинаковые свитера, как на близнецов, но каким-то образом умеет их различать. По ночам она спит в одной кровати со своими собаками, однако отчаянно боится микробов. Хотя Линде почти пятьдесят, она одевается и выглядит так, будто ей тридцать. Она клянется, что источником молодости ей служит зеленый чай, и поглощает его галлонами. Конечно, про ботокс она предпочитает не упоминать.

Линда начала свою карьеру в агентстве в качестве помощницы главы агентства. Как-то вечером, когда мы сидели в баре, она призналась, что ей пришлось пару раз переспать с начальниками ради успеха в карьере. То, что один раз это было с женщиной, ее никак не смущало. Когда я спросила, требует ли она того же от своих подчиненных, Линда подмигнула и заявила, что не раскрывает своих тайн. Каждые десять лет она меняет цвет волос: сейчас Линда рыжая, а в девяностых была блондинкой, но ей это надоело. А поскольку еще раньше она была брюнеткой, она вообще забыла, как выглядели ее волосы изначально. И говорит, что никогда и не сможет вспомнить, поскольку каждую неделю делает глубокую бразильскую эпиляцию.

— Хорошо, — отвечаю я ей по телефону. Мы отлично слышим друг друга. Она была первой, кому я позвонила, когда решила вернуться домой. Мне нужно было сообщить ей, что некоторое время я не смогу работать. Хотя Линда не религиозна, она желает мне божьей помощи и выздоровления моему отцу.

— А как твой папа? — спрашивает она.

— Все еще спит, — говорю я первое, что приходит в голову.

— Прекрасно, — Линда попадает точно в цель. — Отдых принесет ему пользу. А остальные твои родственники? Как они держатся?

— Так, как и можно было ожидать, — отвечаю я. Мы очень близки, но ни ей, ни кому-либо еще я никогда не рассказывала о своем прошлом. — Ты получила последние снимки, которые я тебе послала? — спрашиваю я, желая сменить тему.

— Фотографии «Нористера», который поразил Новую Англию? Шторма века? Они сказочные. Уже три газеты сделали у меня заявки на них. Мы сорвем неплохой куш.

— Спасибо.

Деньги никогда особенно не волновали меня. Поскольку мне их не на кого тратить, они лежат в банке. Однако Линду всегда разочаровывает, если место работы для меня важнее оплаты. Она уверена, что мой талант может принести мне больше баксов, и, кроме того, она получает проценты с каждого моего гонорара.

— Я звоню, потому что мне нужна работа.

Обычно бывает так: Линда обрушивает на меня массу новых проектов. Она просматривает список, пока не находит что-нибудь подходящее. Я ее любимая клиентка, потому что еду куда угодно и когда угодно. Мне не трудно все бросить, потому что меня ничто не держит. У меня нет мужа или детей, чьи интересы пострадали бы из-за моих командировок.

— Прекрасно! Одному журналу требуются снимки из России, — она умолкает, словно советуясь со своим айпадом. Линда мало к чему привязана в этой жизни, но будь планшет вмонтирован в ее тело, она бы постоянно вибрировала. — Так, подожди… а, вот оно! Лондонская газета хочет провести расследование проблемы бытового насилия в Индии. Глубокое расследование. На это может уйти от трех до шести месяцев, но прежде подобное тебя не останавливало, — она кажется довольной. — Что ты выберешь?

Я молчу, раздумывая о предложении поехать в Индию. Мое наследие, дом моих предков…

— Нет, — бормочу я, стараясь, чтобы голос звучал внятно, несмотря на охватившую меня панику. Хотя я там побывала когда-то, еще ребенком, мне никогда не хотелось туда вернуться. — Только не в Индию. На самом деле мне нужна работа где-нибудь поближе к дому, — я выглядываю из окна кафе, где сижу уже несколько часов, и с чашкой в руках наблюдаю разношерстное население Пало-Альто, удовлетворяющее единственную свою общую потребность — пристрастие к дорогому кофе. — Фактически в районе залива Сан-Франциско. Пока я не могу себе позволить никаких путешествий.

Линда молчит, чего я и ожидала. Вопрос остается незаданным. Я жду, не задаст ли она его, но знаю, что нет — она не любит вмешиваться в чужую жизнь. Наверняка у нее самой есть секреты, которые спрятаны глубоко в душе, и поэтому она уважает чужие тайны. В любом случае, я ценю ее сдержанность.

— Посмотрим, что я смогу найти для тебя, — говорит она.

* * *
После разговора с Линдой прошло несколько дней. Желая побыть одна, я еду к центру города, к парку, и решаю пройтись по мосту «Золотые ворота». Над заливом низко нависает туман, и солнце еле-еле просвечивает из-за облаков. Вода в заливе чистая, но неспокойная, она бьется о камни, возле которых проделывают кульбиты морские львы. Я складываю ладони и дышу на них, пытаясь согреть. За моей спиной суетятся туристы, щелкая фотоаппаратами, висящими у них на груди. Они показывают пальцами на остров Алькатрас, возвышающийся над холодными водами, и снимают его. Я подношу к глазам фотоаппарат и смотрю через объектив на тюрьму — крепость, где были заключены некоторые из самых известных преступников своего времени. Так и не сделав снимка, я опускаю фотик и вижу то, что есть, — пустующее, населенное лишь призраками здание, стены которого могут поведать о жизни прежних узников.

— Простите, — обращается ко мне маленький китаец, говорящий на слишком правильном английском. — Не могли бы вы сфотографировать нас?

Он указывает на большую группу туристов за своей спиной. Среди них есть и молодые, и старые, это явно семьи, путешествующие вместе. Детишки толкают друг друга, а взрослые смотрят на меня в ожидании, надеясь, что я запечатлею их вместе.

— Конечно, — я беру в руки фотоаппарат и жестами прошу туристов встать поплотнее. — Минуточку, — говорю я, глядя на экран. За ними поднимаются холмы Саусалито, создающие прекрасный фон для памятного снимка. Я уже хочу нажать на кнопку, но тут девочка, лет одиннадцати на вид, выходит из группы. Только теперь я замечаю слезы, струящиеся по ее щекам, и дрожащую нижнюю губу. Я опускаю фотоаппарат и собираюсь попросить ее вернуться на место, но прежде чем я успеваю сказать что-либо, мать обнимает девочку за плечи и, склонив голову, шепчет ей что-то на ухо. Буквально через секунду, словно феникс, воскресший из пепла, девочка преображается: на ее лице появляется улыбка, и она смеется. Устроившись в материнских объятиях, как в гнезде, она позирует перед камерой. Все ее горе улетучилось благодаря нескольким словам той, кого она любит.

* * *
Я прихожу домой после обеда. С момента нашего с мамой спора я редко бываю дома, предпочитая часами ездить в машине и делать снимки, где только могу. Я навещала папу много раз. Каждый раз, когда я вхожу в палату, я невольно жду, что он проснулся и ходит по комнате, и готовлюсь к его реакции на мой приход. Но всякий раз он неподвижно лежит на кровати, и я ухожу. До следующего раза.

— Соня, это ты? — спрашивает мама, хотя ждать ей больше некого.

— Да.

Я ставлю сумку у входной двери. Мы с мамой достигли равновесия в наших отношениях. Она не спрашивает меня, куда я ухожу и когда приду. За свободу распоряжаться своим временем, к которой я давно привыкла, я даю ей уверенность в том, что не уеду. Говорят, у матерей есть шестое чувство. Если у мамы оно и есть, она раньше никогда им не пользовалась. Однако сейчас она нутром чувствовала, что я хочу уехать. А с тех пор как я решила остаться, она выглядит более радостной, более спокойной.

— Звонили из больницы…

Я вздрагиваю. Прежде чем она успевает продолжить, я шепчу, и слова застревают у меня в горле:

— Он очнулся?

— Нет, — деловито говорит она, не обращая внимания на мое состояние. — Ты забыла свой телефон в палате. Мне позвонила медсестра.

Я смотрю в сумочку. Должно быть, телефон выпал, когда я собирала вещи.

— Спасибо. Я заберу его завтра.

Я собираюсь пойти в свою комнату, но мама останавливает меня.

— Я понятия не имела, что ты навещаешь его, — говорит она тихо.

Я слышу незаданный вопрос, но не знаю, как ответить на него. Если бы кто-то сказал, что я буду посещать его по доброй воле, я бы рассмеялась. И сказала бы этим людям, что они меня просто не знают. А теперь я сомневаюсь, знаю ли сама, кто я такая в действительности?

— Разве ты не для этого вызвала меня сюда? Чтобы я побыла с ним в его последние дни?

— Так вот что ты думаешь? — мама выглядит удивленной. — Я попросила тебя приехать домой, потому что тебя здесь так долго не было.

— Ну не из-за того, что ты соскучилась, — негромко произношу я и вижу, как она быстро отворачивается. — Прости.

— Тогда почему же ты приехала? — спрашивает она.

Я молчу, стараясь найти слова, чтобы объяснить ей. Сказать, что почти решила не приезжать? Что настолько не желала ехать, что даже просила Линду устроить мне контракт за океаном? Но в последнюю минуту я передумала и заказала билет.

— Чтобы попрощаться, — произношу я.

Я собираюсь выйти из комнаты, когда она шепотом спрашивает:

— С кем?

Я выхожу молча. Пусть сама найдет ответ на свой вопрос.

* * *
Когда Линда звонит, голос у нее не радостный:

— У меня есть для тебя три предложения. Три. Но ни одно не принесет столько, сколько ты привыкла получать.

— Да это ненадолго, Линда, — успокаиваю я ее. — Мне просто нужно какое-то занятие, пока я здесь.

— Одна работа в Сан-Франциско, в местном зоопарке. Им нужны снимки красивых животных — как их кормят, купают и все такое прочее. Для рекламной кампании в средствах массовой информации.

Линда не поклонница всего, что касается животного мира. Я слышу отвращение в ее голосе и не могу удержаться от улыбки.

— Звучит соблазнительно.

— Правда? — она вздыхает. — Другая работа в виноградниках на севере от тебя. Напа, Сонома и так далее. Тоже в рекламных целях.

— Странно, что у виноградарей нет собственных фотографов.

— Это по заказу муниципального совета, для брошюры, чтобы привлечь побольше туристов в межсезонье. И, опять же, плата не впечатляет.

Я уверена, что она уже подсчитывает свои комиссионные за следующие несколько месяцев и эти цифры ей не нравятся.

— Третья работа в местной больнице. Стэнфорд. Они ищут фотографа для терапевтического проекта. Работа с пациентами — ну, с больными, — ее голос становится непривычно резким. — Когда я пустила своих ищеек по следу, они сообщили мне об этом предложении, но я сказала им, что ты вряд ли заинтересуешься. Последнее дело — видеть несчастья других людей, когда у тебя своих хватает.

Ранний вечер. Я слышу, как стрекочут сверчки. Студенческий городок Стэнфорда еще полон молодых людей, которые занимаются в вечерние часы. Я сижу около библиотеки, погрузив ноги в фонтан. Студенты сидят на низких бетонных ступенях, из их наушников доносится невнятная музыка. Как можно слушать музыку и зубрить уроки в это же время?

Я завидую их надеждам и мечтам. Уверенности, что им все по плечу, что они сами создают свое будущее. Они верят, что непобедимы. Я не помню, чтобы когда-нибудь чувствовала себя так же. Даже когда у меня были мечты и надежды. Я знала, что от прошлого мне не отделаться. Оно стало моим спутником на всю жизнь.

Наконец при свете луны я отправляюсь домой. В доме тихо, и я понимаю, что мама давно легла спать. А я чувствую, что не засну, поэтому выпиваю стакан теплого молока и перебираю, сидя в своей комнате, телевизионные каналы, но ничто не вызывает у меня интереса. Я ложусь, ворочаюсь в постели. В привычном окружении мне теперь неудобно. Мои мысли возвращаются к спору с мамой и к визитам в больницу к отцу.

Отбросив одеяло, я потягиваюсь, пытаясь отделаться от чувства дискомфорта, происходящего от вынужденного простоя в работе в последние дни. По привычке я прислушиваюсь, не раздадутся ли шаги, не слышно ли стона или крика. Но мама спит в полной тишине за дверями своей комнаты. Я думаю о Трише и ее просьбе, о том, что я необходима ей, что я должна помочь ей попрощаться с отцом. Я, бывало, удивлялась, как это она уживается с нашими родителями. Представляла себе, что она угождает им, пока нас с Марин нет. Должно быть, она выполняла свою работу превосходно, как только она одна умеет.

Стряхнув воспоминания, я выбираюсь из постели и включаю компьютер. Некоторое время я рыскаю по Интернету, надеясь найти собственные недавние снимки, затем, вволю налюбовавшись, перехожу к сайтам путешествий и начинаю подыскивать место, куда поеду в следующий раз. Я объездила всю Европу и большую часть Азии. «Но никогда не возвращайся в Индию», — напоминает мне внутренний голос. Я покинула свой дом и, значит, отреклась от своей культуры. А в Индию я не хочу ехать хотя бы потому, что там родился мой отец.

Я ощущаю покалывание внизу живота. Потребность, которая возникает, когда я слишком долго обхожусь без разрядки. Я борюсь с ней, я ненавижу себя за это, но мне это необходимо. Что поделаешь, я выбрала такой способ любить. Переходя с сайта на сайт, я вбираю в себя мелькающие сцены, пока у меня не начинают болеть глаза. Я прекращаю чтение, возвращаюсь в постель и получаю облегчение, которое прежде ускользало от меня. Вскоре я чувствую, как проваливаюсь в глубокий сон. В нем, как и всегда, с самого детства, меня ждут мучительные кошмары.

Триша

Со времени зачатия до рождения ребенка проходит приблизительно девять месяцев. В момент соития тысячи сперматозоидов ищут яйцеклетку. Удачливый сперматозоид проникает в нее, чтобы оплодотворить, и, если все идет хорошо, создается эмбрион. Это только начало. Три месяца тошноты, три месяца беспокойства, а потом еще три месяца ожидания неизвестного. Беременность — это одновременно и страх, и предвкушение. Вы молитесь о здоровом ребенке, не имея реального представления о том, что это значит. Десять пальчиков на руках и десять пальчиков на ногах приносят вам первую радость и чувство облегчения. Первый крик убеждает всех, что ребенок жив. После месяцев единоличной ответственности за благополучие ребенка мать, уверенная, что не совершила роковой ошибки, может отдохнуть.

Однако настоящая работа — воспитание ребенка — начинается после того, как его приносят домой из роддома. Если сделать все правильно, то, быть может, они вырастут счастливыми и здоровыми. Если же нет, у вас останется только желание вернуться обратно, к этим девяти месяцам, когда все казалось возможным.

В детстве я безмерно дорожила куклами Барби и Кеном. У моей Барби были светлые волосы и голубые глаза, и Марин считала, что они выглядят странно. Ее вырезанные из дерева индийские куклы были коричневого цвета. Их волосы, окрашенные в черный цвет и заплетенные в косы, спускались по спине. В наших предпочтениях отражалась наша внутренняя суть. Куклы Марин мне были неинтересны, а свои казались по-настоящему красивыми.

Каждый день я причесывала и переодевала Барби и Кена и усаживала в воображаемый кукольный домик. Они были прекрасны, и жизнь их была прекрасна. Каждый вечер я устраивала им свадебную церемонию, после чего они жили счастливо. Соня спрашивала меня, что происходит после того, как они поженятся.

— У них рождаются дети, бевакуф, — говорю я, повторяя слово, которым обзывал ее отец: «дурочка». — Все это знают.

* * *
После деловой встречи Эрик приходит домой рано. Я только что закончила заниматься планированием обеда с подругами из «Юниор Лиги». Дважды в неделю мы обслуживаем разные мероприятия общины. Моя первостепенная обязанность — организация благотворительных вечеринок для щедрых жертвователей. Поскольку мы с Эриком вращаемся в тех же кругах, что и многие жертвователи, эти вечеринки становятся предлогом для встреч с друзьями.

— Вот сюрприз! — я целую мужа в щеку. Затем принимаю у него легкий плащ, встряхиваю и вешаю в платяной шкаф в коридоре. Когда я поворачиваюсь, Эрик стоит все на том же месте. — Все в порядке?

Он берет меня за руку и притягивает к себе. Моя голова оказывается как раз под его подбородком. Он проводит руками по моей спине и волосам.

— Я люблю тебя. Ты знаешь, как сильно я тебя люблю, правда?

— Ты меня пугаешь, — я освобождаюсь из его объятий и заглядываю в глаза. — Что происходит?

Мы с Эриком познакомились на «свидании вслепую». Это произошло через шесть месяцев после ухода Сони. Я занималась декорацией интерьеров и успела сделать неплохую карьеру. Обладая особым талантом подмечать детали и способностью воплощать мечты клиентов в жизнь, я была нарасхват. По мнению папы, я преуспела только потому, что все еще, как девочка, играла в воображаемые домики.

Эрик пригласил меня в ресторан «Сан-Франциско», выходящий окнами на залив. Мы ели салат из спаржи, а на столе нас ожидала бутылка дорогого красного вина. Когда я сказала Эрику, что совсем не пью, он велел официанту принести для меня ледяного чаю и и вскользь поинтересовался, почему я не люблю спиртное. Я простодушно сказала, что никогда не пробовала вина, поскольку мои родители не пьют. В этот вечер, проводив меня до дверей, Эрик пригласил меня на следующее свидание. Не было ни поцелуев, ни объятий — я только кивнула в ответ. А потом, глядя, как он садится в автомобиль, поняла, что встретила человека, за которого выйду замуж.

— Усыновление, — Эрик вытаскивает несколько печатных листков, пробуждая меня от моих воспоминаний. — Я начал поиски несколько месяцев назад. Еще до несчастья с твоим отцом, — он гладит меня по щеке и явно волнуется. — Я не хотел говорить тебе, пока не дождусь хороших вестей. Я знаю, как тебе было тяжело, — он вытаскивает еще один листок бумаги и показывает его мне. На нем написано женское имя. — Эта женщина сейчас на шестом месяце беременности. Она ищет семейную пару, желающую усыновить ее ребенка.

Люди заводят детей по разным причинам. Чаще всего они хотят сделать семью полной, придать смысл своей жизни и воссоздать самих себя. Я встречаюсь с подругами на играх или заплывах «Лиги малышей» и невольно наблюдаю за ними. Их руки сжаты, а лица выражают беспокойство, когда они наблюдают за своими отпрысками. Чтобы дети добились успеха в жизни, необходимо с детства заложить твердые основы. Например, объяснить, что значит быть первым. Дети наблюдают за каждым вашим движением, учатся на вашем примере. Если вы сделаете неверный шаг, то рискуете потерять их доверие навеки. Я часто раздумываю, кому из своих родителей я подражаю и кому из них доверяю.

— Я думала, мы решили пытаться еще какое-то время, — говорю я и отвожу руки. Я отворачиваюсь и вглядываюсь в манящий мрак комнаты. Эрик проверял свою сперму в клинике лечения бесплодия. Поскольку у него все было в порядке, все решили, что проблема во мне. Хотя он хотел присутствовать на каждой моей встрече со специалистом по оплодотворению, я заверила его, что это обычные проверки и что ему лучше заняться работой. Если там обнаружат что-нибудь жизненно важное, я ему сообщу. — А вдруг у нас получится? И что насчет приемного ребенка? — Я начинаю волноваться, мой голос становится громче: — Мы же даже не решили, хотим мы мальчика или девочку?

— Эй! — он берет меня за плечи, разворачивает лицом к себе и щекочет пальцем под подбородком. — Успокойся. Нам не обязательно знать ответы на все вопросы прямо сейчас.

— Тогда зачем ты принес это? — я хлопаю ладонью по бумагам, которые он держит в руке, желая, чтобы они исчезли, испарились, как туман над заливом ранним утром. — Ты не подумал, что надо сначала все обсудить со мной?

— По-моему, мы сейчас как раз этим и занимаемся.

Для того чтобы сделать мне предложение, Эрик одолжил в своей компании частный самолет. Мы полетели в Лос-Анджелес, где он заказал столик в «Спаго», а потом отправились прокатиться на лодке по океану. Уплыв далеко от берега, мы качались на волнах и наблюдали за дельфинами. Это был замечательный день. Когда мы летели на самолете обратно, звезды посылали нам свое благословение. Он опустился на одно колено и попросил меня выйти за него замуж. Взяв мои руки в свои, он сказал:

— Ты — та женщина, которую я искал всю жизнь. Пожалуйста, будь моей женой и подари мне весь мир.

Подарить кому-то весь мир невозможно. Вы можете дать человеку некоторое представление о своем мире, надежду на то, что он может вступить в этот мир вместе с тобой, но обещание подарить весь мир означает, что ты хочешь подарить свой мир. И все же я невольно обманула нас обоих, думая, что достаточно лишь отдать ему себя. А теперь он говорит мне то, о чем я всегда подозревала: одной меня ему мало. Он хочет большего. Его любовь — иллюзия, фасад, за которым видна ее истинная природа. Пока моя утроба не приносит потомство, он будет метаться между своей мечтой и мной. И выберет скорее всего не меня. Неужели судьба распорядилась так, чтобы я проиграла?

— Это слишком поспешное решение, — говорю я. Озираясь на пустые комнаты, я ищу оправдание: — Мы не еще готовы быть родителями.

И сразу наплывают воспоминания.

Сгущается тьма. Девочка бредет по коридору мимо дверей: одни открыты, другие закрыты, но никто не видит ее. Она плачет, она умоляет о помощи, но никто не отвечает. Рядом никого нет. Слезы текут по ее лицу, уже натекла целая лужа, большая, как море. В порыве отчаяния она колотит рукой по двери, но звука не слышно. Упав на пол, она с горечью понимает, что обречена на вечное одиночество.

— Эй! — Эрик обнимает меня, тормошит, пытаясь рассмешить. — Я тоже боюсь! Но мы будем замечательными родителями. Самыми лучшими. Любой ребенок будет счастлив иметь такую маму, — он целует меня в плечо. — В детстве я бы все отдал за то, чтобы меня усыновили, — он думает, что я понимаю его и принимаю его решение. — Я знаю, сейчас не самое подходящее время, учитывая то, что происходит с твоим отцом. Но если мы не поторопимся, ребенка усыновит другая пара. Может быть, это наш шанс.

— Нет, — говорю я, глядя ему в лицо. Вступить в борьбу или отступить — все равно я проиграю. — Я не могу сделать этого сейчас. Прости.

* * *
Шесть утра. Солнце только появляется на горизонте. Ночная роса покрывает траву. Просыпаются птицы, возвещая о начале нового дня. В больничном коридоре тихо. Заступает новая смена. Медсестры передают друг другу карты, пациенты говорят тихими голосами. Время посещений наступит только через два часа, но они уже привыкли, что я прихожу в неурочное время. Дочь, горюющая по своему отцу.

— У него была хорошая ночь, — сообщает медсестра. — Жизненно важные органы стабильны.

— Спасибо.

Ночью я почти не спала. Эрик ушел в кабинет работать, а я лежала в спальне без сна. Может быть, ему хотелось побыть в одиночестве, но я тосковала по его теплу. Я слышала, что родители забывают друг о друге, когда стоят вместе с детьми под одним зонтиком. Что бы они сказали, если б узнали, что можно и без детей находиться рядом и быть разобщенными?

Папа спит. Только это объяснение и утешает меня, когда я его навещаю. Я верю, что он видит прекрасные сны, что блуждает по улицам своей любимой Индии. Где бы он ни был сейчас, он счастлив и спокоен. После того как папа впал в кому, я исследовала опыт людей, вышедших из подобного состояния. Люди говорят, что они слышали то, что говорилось в их присутствии, чувствовали, кто находится рядом. Это дает мне надежду. Папа должен знать, что я не покинула его. Я буду ждать вечно, что он откроет глаза и увидит меня здесь.

Я не дурочка. Так, может быть, кажется моим сестрам, которые ненавидят его. У них есть на это основания, а у меня нет. Мне ненавистно то, как он обращался с теми, кого я люблю. Он жестоко избивал сестер и мать, но со мной он вел себя совершенно по-другому. Можно придумать миллион причин, почему он меня выделял. Например, из-за моего хрупкого сложения или из-за нашего с ним сходства. Слабый голос шепчет мне, что он просто выбрал одну из нас, чтобы было кого любить, и я оказалась везунчиком. Вероятно, родители сознают ограниченность своих возможностей и мирятся с этим. Они могут отдать себя кому-то одному и любить беззаветно только его. Вот они и выбирают себе любимчика, а остальные пусть заботятся о себе сами. Как бы то ни было, я была любимицей в нашей семье. Меня обожали и папа, и мама, и я в долгу перед ними за это.

— Привет, папа, — я наклоняюсь над ним и целую его в лоб. Сначала я расправляю простыни, потом поправляю подушки, чтобы ему было удобнее лежать. Я внимательно смотрю на аппараты, проверяя жизненно важные показания. С тех пор как он попал в больницу, я стала экспертом. То, что раньше было для меня китайской грамотой, теперь с легкостью поддается расшифровке. — Ты хорошо провел ночь?

Я ставлю стул рядом с кроватью, сажусь и кладу голову на кровать, беру отца за руку. Усталость пронизывает мое тело. Мне хочется свернуться калачиком и заснуть. Когда я была маленькая, мы играли в игру: если я не могла заснуть, отец брал меня на руки, поднимал в воздух, и я кружилась, как самолет в небе. Он выносил меня в коридор, заносил в ванную, проносил мимо кабинета, а затем мы возвращались в спальню. Соня лежала в постели и с завистью наблюдала за нами, а отец бегал со мной на вытянутых руках по всем комнатам, пока у самолета не кончалось топливо.

— Пора самолету приземлиться, — говорил он, усаживая меня на кровать.

— А теперь меня, папочка, покатай меня! — кричала Соня. Он играл с ней в ту же игру, но я знала, что это не то. Ее полеты были короче, кончались быстрее, да и веселого волнения было меньше. Должно быть, она сама чувствовала это, потому что через некоторое время перестала просить его.

— Эрик настаивает на ребенке, — рассказываю я. Единственный звук в комнате кроме моего голоса — шум аппаратов. — Он хочет усыновить ребенка.

Папа любил Джию. Это было видно по тому, как он играл с ней. В тот день, когда она родилась, он явился в больницу, нагруженный игрушками.

— Я сказала ему: «Не сейчас», — скрип колес тележки с едой, доносящийся из коридора, говорит, что настало время завтрака. Но она всегда проезжает мимо папиной комнаты. Бессмысленно приносить тарелки человеку, зависящему от трубочки для питания. — Не пока ты лежишь здесь и борешься за жизнь.

Когда мама позвонила мне и сообщила страшную новость, я готовилась к нашей еженедельной совместной трапезе. Планировалось, что я заеду за ними и отвезу в новый ресторан, о котором слышала восторженные отзывы. Мой мобильник зазвонил как раз в тот момент, когда я продевала серьгу в ухо.

— Я уже еду, мама, — выпалила я в трубку, не дав ей произнести ни слова. Схватив ключи с каминной полки, я выскочила за дверь, продолжая держать телефон рядом с ухом.

— Триша, он в коме, — сказала она. — «Скорая» везет его в больницу.

Ее слова обрушились на меня, как водопад. Ключи упали на пол. Я застыла, словно парализованная. Пришел Эрик и отвез меня в больницу. Мы столкнулись с мамой в отделении скорой помощи. Она сказала, что врачи озадачены: он впал в кому по неизвестной причине.

— Пожалуйста, очнись, — я хожу взад-вперед по тесной комнатке. Она такого же размера, как ванная для гостей в моем доме. — Как я могу быть матерью? — Он лежит молча. Ни один мускул не дрогнет на его лице. Взяв его за руку, я шепчу: — Какой матерью я стала бы?

Его рука остается безжизненной. Оставшись без ответа, я падаю на стул и долго наблюдаю за ним, надеясь, что он подаст мне какой-нибудь знак. Но он лежит неподвижно, и я ухожу из больницы в еще большем смятении, чем прежде.

Марин

Если человека в детстве избивали, то всю свою жизнь он будет ожидать удара. Потому что так происходило всегда. Потому что у него не было ни одного хорошего дня, который не закончился скверно. За радостью следовала печаль, а страх замещал уверенность в своих силах. Это как если бы вас вечно катали на американских горках и вы не знали бы, когда кончатся бесконечные взлеты и падения. Марин всегда ставила проблемы Брента выше своих. Ее чувства напрямую зависели от его чувств.

Всего три раза в жизни Марин падала на колени и просила небеса о помощи. В первый раз она призывала богов, которым молилась Рани, сделать так, чтобы они не уезжали из Индии. Как бы ее родителей ни волновали мысли о новом мире, ей до смерти не хотелось покидать мир, который она знала и любила. Пока они упаковывали чемоданы, Рани потчевала Марин рассказами об Америке. Там на дорогах не лежат коровы. Школьники занимаются в помещениях, а не снаружи, и сидят за партами, а не в грязи.

— У каждого есть машина, — взволнованно сказала Рани и рассмеялась. — Там чистый воздух, врачи, которым не надо давать взятки за лечение, а самое главное, — сказала Рани, опустившись на колени, чтобы смотреть Марин прямо в глаза, — у женщин там есть права.

Но что бы мать ни говорила, Марин знала, что ей не хочется уезжать. Однако ее первая мольба не была удовлетворена, и они отправились на самолете в новый мир: ее вела за руку Рани, а Тришу по бетонированной площадке аэродрома нес Брент.

Во второй раз она молилась в своей комнате в шестнадцать лет. В этот день отец особенно жестоко избил ее, и Марин больше не могла этого выносить. Еще одно такое избиение, и она умрет — она была в этом уверена. Марин задумалась, не предпочесть ли ей смерть жизни под его кровом. Однако если бы у нее был выбор между своей смертью и его, она бы предпочла смерть отца. Упав на колени перед изображениями богов Шивы и Ганеши рядом с богиней Парвати, которые она хранила у себя в комнате, Марин попросила богов умертвить отца. Пусть заснет и не проснется утром. Она была так уверена, что ее мольба исполнится, что не спала всю ночь, ожидая момента, когда Рани объявит хорошие новости. Она представляла себе, как они будут жить без него. Представляла свободу, о которой едва помнила со времен Индии.

Когда настало утро, Марин ждала, вцепившись руками в простыню, и ее сердце бешено колотилось от волнения. Ручка двери начала поворачиваться, и Марин выскочила из постели. Мать просунула голову в дверной проем с опаской, которая не покидала ее никогда. Тихим голосом она велела Марин встать и собраться. «И поторопись, — сказала она, — ты ведь не хочешь снова рассердить отца».

В третий раз Марин воззвала к небесам после родов. Она прочитала все книги, проконсультировалась с множествомакушеров-гинекологов и была уверена, что готова к любым осложнениям. Ребенок мог пойти попкой вперед или, если он слишком крупный, разорвать матку. К чему она оказалась совершенно не готова — это к своей неспособности выкормить грудью новорожденную. Марин все перепробовала: при помощи медсестер ей удавалось дать Джии грудь и заставить ее сосать, но молока не было. А единственной тонкой струйки, которая в конце концов потекла, не хватало для того, чтобы накормить девочку. В первую ночь после рождения Джии Марин держала ее при себе, хотя медсестры настаивали, что малышке лучше будет в палате для новорожденных. Она не спала и заметила первые признаки того, что Джия хочет есть. Марин немедленно распахнула ночную рубашку и предложила ей обе груди. Но ни в одной из них не было молока. Рассерженная Джия инстинктивно начала жевать ее сосок. Марин старалась утихомирить ее и беспомощно слушала, как ее дочь кричит от голода. После целого дня без молока педиатр посоветовал накормить девочку молочной смесью. Ощущая себя полной неудачницей, Марин молилась неизвестно кому, чтобы ее тело смогло дать пропитание дочери. Последняя молитва была тоже оставлена без внимания, и через несколько недель Джия полностью перешла на молочные смеси. Другое дело работа — здесь все происходило по воле Марин.

* * *
С момента встречи Марин с директрисой прошло двадцать четыре часа. Марин взяла выходной, сказавшись больной, — впервые за все время работы в компании. Она ничего не рассказывала Раджу и ни о чем не спрашивала Джию. Она боялась начать разговор, понятия не имела, что должна сказать. Жизнь не подготовила ее к такой ситуации. Немыслимо: она должна спросить свою дочь, кто ее бьет! Она не могла решить, стоит ли ей довериться Раджу, но решение пришло само собой. Утром Радж неожиданно уехал на встречу в Лос-Анджелес, не сказав, когда вернется. Марин и Джия остались одни, и у них еще не было подходящего момента для серьезного разговора.

Часы на каминной полке бьют девять раз. С годами Марин привыкла не замечать их боя, но сегодня их тиканье отмеряет каждую секунду. Как будто время истекает и у нее остается его совсем чуть-чуть. То, что раньше было важным, утратило значение. Ее величественный особняк, чистый двор, подпирающие крышу колонны. Дедлайны, цены на акции, ее инвестиционный портфель. Исчезло, потеряло актуальность ощущение достигнутого успеха.

Дом погружен во тьму. Джия на занятиях, готовится к экзамену по естествознанию. Марин знает, что она получит за контрольную «пять». Она не может вспомнить, когда именно ее уверенность в успехе передалась Джии, то есть когда дочь усвоила, что высокие оценки придают ей значимости в глазах окружающих. Пятерка и четверка — всего лишь шажок от одной оценки до другой, но на самом деле их разделяет огромное расстояние. Отличное против хорошего. Общественные стандарты, которым поклонялась сначала Марин, а теперь и Джия. Для Марин было бы непостижимо, если бы ее дочь принесла домой другие оценки, кроме отличных. Ее имя в списке лучших учащихся означает, что Джия взяла очередную высоту.

Входная дверь хлопает, возвещая о приходе Джии. Марин слышит, как дочь ставит свой рюкзак в прихожей, как звенят ключи, которые Джия вынимает из замка. В щели под дверью появляется полоска света. Марин ждет, что дочь позовет ее, но та молчит. Значит, Джия не хочет делиться с ней сегодняшними новостями, не хочет рассказать о том, что было в школе. На мгновение Марин задумывается, как могли бы звучать слова дочери. «День был чудесный, но как-то так случилось, что меня избили, и я не знаю почему».

Джия идет на кухню и ищет что-нибудь поесть. Мать слышит, как она грызет яблоко, поднимаясь к себе в комнату. Марин делает глубокий вздох и складывает руки для молитвы в четвертый раз в жизни. Она не становится на колени и не кланяется до земли, чтобы показать богам, что она ниже их. Говорят, со смирением приходит и власть, но Марин это не интересует. Сегодня она встанет вровень с любым. Она не будет просить, она направится туда, куда сама сочтет нужным. По собственному опыту она знает, что на просьбу могут ответить отказом. Помня обо всех мольбах, отвергнутых в прошлом, сегодня она будет полагаться только на себя и ничего не оставит на волю случая.

— Джия, — Марин открывает дверь кабинета. В комнате темно. Солнце давно село, и взошла луна, а Марин так и не встала с дивана. Теперь она чувствует, как оцепенело ее тело. Ей хотелось бы знать, похоже ли это на трупное окоченение. Тело имеет свой собственный разум. Утратив причину, по которой стоит жить, оно становится неподвижным — как у ее отца. — Мне нужно поговорить с тобой.

— Да-а? — Джия, еще в школьной форме, спускается по лестнице. — А что такое?

— Входи, пожалуйста. Нам надо поговорить, — Марин зажигает лампу на столе. Комната наполняется светом, и Марин видит, как Джия усаживается на диван, с которого она сама только что встала. — Как дела в школе?

— Отлично. Но у меня контрольная, и мне надо еще позаниматься.

— А я думала, что ты уже позанималась.

— С тобой все в порядке? Ты сегодня какая-то не такая.

Вдруг Марин понимает, что Джия видит, что ее волосы не уложены и что на ней та же футболка и те же джинсы, в которых она была вчера вечером.

— Со мной все в порядке, — она лжет. С ней не все в порядке. Марин напугана, не уверена в себе и очень сердита. Она зла на того, кто посмел оскорбить ее дочь. Но она должна быть осторожной. Если она отпугнет Джию, то потеряет больше, чем сможет приобрести. — Как дела в школе? — снова спрашивает она.

Джия скептически усмехается. Взглянув украдкой на свои ручные часы, она бормочет: — Все отлично, мамочка, как всегда. Но мне действительно надо еще позаниматься.

Она поднимается с дивана и направляется к двери, но Марин останавливает ее:

— Сядь. Я еще не закончила, — слова звучат резче, чем ей хотелось бы, но, поскольку ей никогда раньше не приходилось говорить с дочерью на подобную тему, она не знает, как начать разговор. — И решать, когда пора заканчивать разговор, буду я.

— Вау! — Джия закатывает глаза и снова садится на диван. — Ладно. Папа дома?

Ее спаситель, соображает Марин. Тот, кто может защитить ее от матери.

— Он уехал сегодня утром, разве ты не помнишь?

— Правда, — говорит Джия с несчастным видом, — а я и забыла, — она постукивает ногой по полу. Ее осеняет новая мысль. — Что-то случилось с дада?

Это традиционное индийское обращение к дедушке, как утверждал Брент, было первым словом, которое произнесла девочка.

Джия вжимается в диван. Она все сильнее нервничает. Глядя на нее, Марин внезапно вспоминает, как в детстве Джия плакала, когда разбивала коленку, и требовала приложить лед к ушибу, даже если он был совсем легким. Марин понижает голос, ей очень хочется приласкать дочь, но она не в состоянии сделать этого:

— А у тебя все хорошо?

— Разумеется, — заметное раздражение Джии разбивается о мягкость Марин. — Мама, пожалуйста, скажи, что случилось? — нижняя губа Джии начинает дрожать. Неизвестность пугает ее: — Дада стало хуже?

— Ты любишь его.

Марин знает, что это так. На Джию дед никогда не поднимал руку, она никогда не видела, как он избивает других. С самого ее рождения Брент часами играл с ней. Когда она появилась на свет, он стоял, глядя в окошко детской палаты на свою единственную внучку. А когда Джию принесли домой, щекотал ей пятки и призывал всех смотреть, как она смеется. Он никогда не приходил к ней без новой игрушки. Марин наблюдала за ними, размышляя, как удивительна жизнь, если это тот же человек, которого она знала с детства.

— Он же мой дедушка! — Джия перебирает складки юбки. — Я не хочу потерять его.

Он — единственный дед, которого Джия хорошо знает. Родители Раджа живут в Индии. Когда он приехал в Штаты, чтобы учиться в университете, его родители остались на родине, надеясь, что сын вернется после окончания университета. Когда же он вместо этого женился, они стали ежегодно навещать его. Какое-то время они подумывали, не переехать ли им тоже в Штаты, но отказались от этой идеи из-за преклонного возраста.

— С ним все хорошо? — спрашивает Джия.

— Все без перемен, — отвечает Марин. Покончив с предисловиями, она произносит: — Вчера мне в офис позвонила директор твоей школы.

— Зачем? — Джия бледнеет. — У меня отличные оценки.

— Я знаю, — Марин аккуратно выбирает слова. Сила, которая обычно приводит ее к победе, сейчас бесполезна. — Она звонила из-за тебя.

Марин проверяет, закрыта ли дверь. Она не хочет, чтобы их подслушала домработница.

— Сними-ка рубашку.

— Что?! — судя по изумлению Джии, она ожидала услышать все что угодно, кроме этого, и не может поверить в происходящее. — И не подумаю! Не подходи ко мне!

— Сними рубашку сию минуту! — яростно рявкает Марин, завидев в глазах дочери страх и недоверие, которого она, мать, ничем не заслужила. Затем наступает тишина. Марин прислушивается к их дыханию, своему собственному и Джии. Они с вызовом смотрят друг другу в глаза, и это противостояние может привести к непредсказуемому финалу. Но Марин устала от ожидания, от собственной неуверенности.

— Ты хочешь обыскать меня? — Джия делает шаг к закрытой двери. — Ты что, думаешь, у меня там наркотики или еще что-нибудь такое?

Марин хотела бы, что бы это были наркотики, а не побои. Возможно, что директриса ошиблась. Разумеется, преподавательница физкультуры преувеличила увиденное. Очень похоже, что она перепутала учениц. Возможно, так и есть: ведь дочь Марин не могла подвергнуться насилию! Марин сделала все, чтобы оно навсегда осталось в прошлом. Джия должна достичь звезд, а не ползать по земле.

— Пожалуйста, не спорь со мной, — говорит Марин.

— Я не спорю, — отвечает Джия. — Я только не хочу снимать рубашку, — она говорит решительно. Джия уверена в себе, оттого что привыкла получать от жизни самое лучшее. И неважно, что материальный комфорт ей обеспечивали Марин и Радж. Скульптура создана, и теперь скульптору остается лишь любоваться своим творением. — Ты не имеешь права указывать мне, что я должна делать.

— Еще как имею! — надежда на взаимопонимание развеялась. Они стоят, глядя в лицо друг другу. Мать против дочери. Они словно зеркальные отражения друг друга, и все же сейчас между ними — океан сомнений, обида и раздражение. — Сию минуту, Джия.

— Нет! — Джия хватается за дверную ручку. Она готова убежать. — Ты не говоришь мне, что происходит, а сама хочешь, чтобы я разделась? Не буду, не хочу!

Она дергает дверь, но Марин захлопывает ее. Начинается борьба воли и гнева. Марин сама принимается расстегивать рубашку Джии. Девушка слишком потрясена, чтобы сопротивляться, поэтому позволяет матери расстегнуть одну пуговицу, но потом отталкивает ее руку.

— Не прикасайся ко мне! — кричит она.

Пока ее кожа выглядит невредимой. Марин чувствует облегчение, смешанное с яростью из-за того, что Джия посмела сопротивляться ей. Она хватает дочь за плечо, стараясь удержать на месте, и одновременно пытается расстегнуть остальные пуговицы. Ей отчаянно хочется поскорее покончить с этим, чтобы вернуться к работе и наверстать упущенное. Как только ей удается справиться со следующей пуговицей, Джия такой с силой отталкивает ее, что Марин едва удерживается на ногах.

Следующий момент она будет прокручивать в голове сотни раз подряд. Снова и снова вспоминать каждый шаг и представлять его себе по-иному. Желать повернуть время вспять, чтобы иметь возможность остановиться, прежде чем разрушить единственное, чем она по-настоящему дорожит, — любовь Джии. Недальновидность — жестокая штука. Когда остаешься на пепелище, думаешь, как мог бы предупредить пожар. Но в данную минуту самоанализ не под силу Марин: ею движет слепая ярость. Одной рукой она удерживает Джию на месте, а другой размахивается и со всей силой бьет ее по лицу.

Наступившая тишина отрезвляет Марин — она уже жалеет о содеянном. Но прежде чем она успевает извиниться, Джия начинает торопливо расстегивать пуговицы, одну за другой, бросая полные ненависти взгляды на Марин. Она понимает, что сражаться с матерью больше не может, и все же в ее глазах горит вызов. Джия медленно распахивает свою белую накрахмаленную рубашку — последнюю преграду между невиновностью и ужасом.

— Ты это хотела увидеть? — спрашивает Джия. Рубашка сползает с ее плеч. Следы побоев, одни багровые, черно-синие, другие уже зазеленевшие, покрывают юное тело. Два следа на животе, около пупка. Когда Джия была малышкой, ей нравилось играть в прятки со своим пупком. Радж подарил ей книжку-раскладушку с изображением детишек, показывающих свои пупочки. Это надолго стало любимой игрой Джии. Она задирала и опускала свою рубашонку и смеялась в кулачок, когда ее пупок был выставлен наружу.

Еще две отметины на спине. Марин определяет, что эти появились раньше. Когда Марин была подростком, она ради смеха считала синяки на своем теле. За один раз выходило около десяти синяков. Как только старые синяки начинали исчезать, тут же появлялись новые. Десять — ее магическое число. Очевидно, у Джии это число — четыре.

— Кто это сделал? — Марин ужасно хочется заключить Джию в объятия, где она будет в безопасности. Но если ваша мать никогда утешала вас, сможете ли вы утешить собственную дочь? — Кто тебя избил?

— Ты. Только что, — Джия снова застегивает рубашку. Потом дотрагивается до щеки, по которой ее ударила Марин. — Минуту назад.

— Джия… — Марин в растерянности замолкает. Ей кажется, она плывет по бурной реке без весел и без компаса, по которому могла бы определить направление. Она окончила школу в шестнадцать лет, а колледж — в девятнадцать. В возрасте двадцати лет, когда ее приняли на работу, она поклялась, что никогда больше не проиграет. Она наивно полагала, что теперь свободна, что сама себе служит маяком. — Прости меня.

Впервые в жизни она просит прощения у дочери. То ли из-за синяков, то ли из-за пощечины — никто из них с уверенностью сказать не сможет. Тем не менее Джия потрясена. Ее глаза наполняются слезами. Она быстро вытирает их. Заткнув подол рубашки за пояс юбки, она поднимает глаза на Марин:

— Мне нужно идти заниматься.

— Подожди, пожалуйста, — мать хочет взять ее за руку, но Джия вырывается. — Ты подралась в школе?

— Нет.

— Это… — она умолкает, боясь произнести имя вслух. Она отчаянно перебирает варианты. Радж? Такая возможность представляется ей единственной в сгустившемся мраке. На первый взгляд это кажется невероятным. Радж — любящий отец, добрый великан, не способный причинить боль любимой Джии. Но ведь люди и Брента видели другим! Посторонние не догадывались, на что он способен. Он становился чудовищем, когда никто не мог его видеть. — Это твой папа?

— Нет! — Джия падает на диван. Ее глаза широко раскрыты, она молча умоляет мать верить ей. — Никогда. Что ты? Это просто невозможно.

Конечно, Марин знает, что Радж не способен на такое. Но ведь она сама только что ударила дочь. Теперь Джия не может сказать о ней то же, что об отце. Больше не сможет.

Джия постукивает ногой по полу, всем своим видом показывая, что хотела бы очутиться в другом месте.

— Мне нужно идти.

Марин, так и не поняв, как действовать дальше, резко произносит:

— Это не должно повториться.

Она не собирается играть с дочерью в детскую игру «Двадцать вопросов», раз та точно знает ответ, но отказывается говорить.

— А сейчас скажи мне, кто избил тебя.

— Это моя жизнь.

Диван уже не может служить ей убежищем. Джия встает и подходит к письменному столу. Она берет в руки собственную фотографию, на которой запечатлена в возрасте пяти лет. Тогда она завоевала свой первый трофей — пришла третьей в заплыве. Едва не лопнувшие от гордости родители наснимали целую пленку.

Марин берет фотографию из ее рук и смотрит на нее. Снимок показывает, какой должна быть жизнь Джии: успех везде и всюду.

— Джия, послушай!

— Нам не о чем разговаривать.

И, не сказав больше ни слова, она выходит из комнаты, оставив Марин смотреть в пустоту.

Соня

Я езжу по городу, старательно избегая больницы, и все же, сама того не желая, приезжаю туда. Обычно я сижу на больничной парковке и смотрю на здание, в котором находится мой отец. Иногда, когда я не в состоянии сопротивляться самой себе, я вхожу в больницу. Я борюсь с желанием увидеть отца. Какая-то часть меня отказывается поверить, что он болен, что он не в состоянии двигаться и говорить. Посещая его, я убеждаюсь, что он все еще парализован и не может напасть на меня. Это невозможно принять. Его власть над нами была всеобъемлющей, его влияние на нас — беспредельным. Скажи мне кто-нибудь, что наша история закончится таким вот образом, я бы рассмеялась. Ответила бы, что это невозможно. Мне было предназначено находиться в конце бесконечной цепочки людей, стремящихся к счастью, а он… Ну, он был тем, кто требовал, чтобы я осталась там навсегда.

— Почему? — я спрашиваю его впервые в жизни. В детстве мне это никогда не приходило в голову. Я принимала насилие, как другие дети принимают любовь, — как неотъемлемую часть своей жизни. Лишь поступив в Стэнфорд, я начала размышлять над тем, что не всех детей растили так, как нас. Сейчас мне кажется это почти наивным, но если побои — норма вашего воспитания, вы не задаетесь вопросами о них. Возможно, для моей психики до восемнадцати лет было бы слишком тяжело признать, что меня избивали, в то время как другие росли в любви. Это и сейчас так. Я боюсь того, что может случиться, если он откроет глаза. Если он снова получит возможность причинять мне боль, когда я и так разбита на черепки.

— Почему ты забрал себе так много из того, что тебе не принадлежало?

— Рад увидеть вас снова.

Я не услышала, как вошел Дэвид. Я внезапно прихожу в себя и сторонюсь, уступая ему место у аппаратуры. Я смотрю ему в лицо, желая понять, не подслушал ли он меня, но его лицо выражает обычную доброжелательность.

— Мне лучше выйти? — спрашиваю я.

— Нет-нет, все в порядке.

С помощью стетоскопа Дэвид слушает у отца сердце. Я молча наблюдаю за ним и гадаю, каков будет результат. Он щупает у отца пульс и смотрит на мониторы. Сделав заметки в своем блокноте, он бросает взгляд на меня:

— Состояние стабильное.

— И вы до сих пор не знаете, почему он в коме?

Мне нужно знать причину. Мне нужно знать, что он наказан за все, что натворил. Я хочу услышать, что он страдает, что его телу больно, что моему отцу так же страшно, как было нам каждый день.

— Мы продолжим делать анализы, но в данный момент можем указать только на его диабет. У него угрожающе низкий инсулин.

— Это нормально?

— Для своего возраста он был на редкость здоровым человеком. Не пил и не курил, — Дэвид снова заглядывает в свои записи. — Говорят, он много ходил пешком ради тренировки.

Он хочет уйти, ему пора к другим больным, которые ждут его. Я смотрю на отца и внезапно понимаю, что не могу оставаться с ним наедине. Я столько лет провела сама с собой, что теперь тоскую по общению.

— Вы были его лечащим врачом? — спрашиваю я, не сумев сдержаться.

— Нет, — Дэвида, кажется, удивляет, что я не знала этого. — Я ординатор. А его лечащий врач — терапевт. Мы вместе наблюдаем за его состоянием.

— Это хорошо, — мне непривычно вести вежливый разговор. Мне это никогда не удавалось. Я читала, что дети, подвергавшиеся насилию, став взрослыми, часто испытывают трудности в общении. Какую терминологию ни используй, но мне всегда было спокойнее вдали от людей, а не среди них. — Спасибо.

Он снова собирается уйти, но почему-то передумывает. Он останавливается и внимательно смотрит на меня:

— Ваша мама упомянула, что вы вернулись домой из-за болезни отца. Она спрашивала, не станет ли ему лучше к вашему приезду. Простите, что мы пока не сумели ему помочь.

— Она сказала, что я приеду? — я останавливаю его, загораживая дорогу. Я потрясена тем, что она говорила обо мне. — Когда это было?

— Через несколько дней после того, как он поступил в больницу, — Дэвид смотрит на меня, пытаясь понять мою реакцию: — Надеюсь, я не сболтнул лишнего?

— Нет, — я отступаю на шаг в сторону. — Просто я удивлена, — я обхватываю руками плечи, надеясь защититься от холода, разлитого в воздухе. — Что еще она сказала?

Так странно просить постороннего человека проникнуть в мысли моей матери.

— Она упомянула о том, что вы путешествуете по миру, — говорит он ласково. — Она явно гордится вами.

Он неправильно понял. Мама всегда ненавидела мои путешествия. Они означали, что я потеряна для нее, что одной дочерью у нее стало меньше. А кроме материнства, она не имела стимулов в жизни, потерявшей смысл в тот день, когда отец впервые ударил ее.

— Я путешествовала не так уж много, как вы думаете. И в основном по работе.

— Фотографировали?

— Да, — я думаю о местах, где побывала, но еще больше о тех, где еще не была. — Фотографировала.

— Куда же вы ездили?

Не могу сказать, спрашивает ли он из вежливости или искренне заинтересован.

— Я знаю, вы заняты. Не хочу задерживать вас.

— Не беспокойтесь, — он смотрит на свои наручные часы: — Я сегодня обгоняю график. Удивительно! Обычно я опаздываю, — он улыбается, и я невольно улыбаюсь в ответ.

— Я объездила Европу, Азию и все Соединенные Штаты, — я говорю об этом без гордости и без хвастовства. Сами по себе путешествия не имеют для меня особенного смысла. Места смешиваются в моей памяти, лица людей, которых я встречаю, тонут в море других лиц. Не так уж важно, где я нахожусь, — главное, что не там, где была раньше. Я еще не решила, куда поеду потом. Не в Нью-Йорк, где узнала о болезни отца. Куда-нибудь, где воспоминания не будут преследовать меня.

— А вы? — спрашиваю я, стараясь быть вежливой. — Вы часто путешествуете?

— Не так часто, как раньше. Я должен быть здесь, рядом с моими пациентами, — он спокоен, его взгляд становится отсутствующим. — Я писал для «Летс Гоу», это был последний раз, когда я путешествовал так, как мне хотелось.

— Вы учились в Гарварде? — я много раз пользовалась путеводителями «Летс Гоу», когда приезжала в какое-нибудь новое место. Благодаря их авторам, студентам Гарварда, мне удавалось экономить в поездках. — Как студент или уже как врач?

— И так, и эдак. Но Калифорния — мой дом. И притяжение залива Сан-Франциско оказалось слишком сильным, поэтому я вернулся сюда. А где учились вы?

— Стэнфорд, — светская беседа о таких вещах, как путешествия или жизнь, для меня в новинку. — Вы окончили школу здесь?

Похоже, мы примерно ровесники.

— Да, школу Монро. Это вниз по дороге.

Название школы многое говорит о его семье. Видимо, его родители — успешные люди, из тех, что в разговоре походя упоминают о личных самолетах и местах в первом ряду на пафосных мероприятиях. Значит, он с детства получал самое лучшее. Однако он сказал о школе без хвастовства и заносчивости, а это говорит о том, что за человек он сам.

— А вы? — спрашивает он.

— Я окончила Ганн Хайд Скул, — эта школа находится вверху списка лучших в стране, и ее считают подготовительной ступенью к Стэнфордскому университету. — В Пало-Альто.

— Замечательная школа. Там учились многие мои друзья.

Мы не ищем общих знакомых, и спасибо ему за это. В школе я жила в собственном мире и практически не пересекалась с одноклассниками. Все равно я не могла привести друзей к нам в дом: поведение моего отца была чересчур непредсказуемым. Ему нельзя было доверять. Если бы кто-нибудь увидел, как он орет, репутация, которую я упорно создавала в классе, была бы погублена. Правда, отец всегда превосходно держался в кругу членов индусской общины или коллег. Он получал удовольствие от образа властного мужчины, щедрого по отношению к своим детям и делающего для них все. Но наши школьные друзья не имели для него значения, поэтому перед ними он не боялся проявить жестокость или унизить нас.

— Потом Стэнфорд.

Дэвида это явно произвело впечатление:

— А в каком холле вы жили?

Большинство стэнфордских учащихся, увлеченных студенческой жизнью, хотят жить в студенческом городке и выбирают одно из общежитий. После первого года обучения они решают, жить ли им и дальше в том же самом холле или искать жилье выше классом. Выбор холла во многом определяет ваш последующий опыт. Тот опыт, которого я была почти лишена.

— В «Робл-холле». Я поселилась там через несколько месяцев после начала учебы, — произношу я раньше, чем успеваю подумать. — До этого папа не разрешал мне жить в общежитии.

— Почему? — Дэвид не может скрыть удивления.

Не желая терять надо мной власти, папа не позволял мне поселиться в комнате, которую мне отвели.

— Я не знаю.

Я и в самом деле не знаю, как объяснить это Дэвиду. Я умоляла отца разрешить мне жить в холле, но он постоянно отказывал. В конце концов я пошла к декану факультета и изложила ему ситуацию. Университет отправил родителям официальное письмо, в котором их предупредили, что, если я не буду твердо придерживаться университетских правил, меня отчислят. Отец не хотел подвергнуться такому унижению в глазах друзей и уступил.

— Может быть, он был не готов отпустить свою маленькую девочку, — он вынимает бумажник из заднего кармана и достает оттуда фотографию девочки лет шести. — Будучи отцом такой малышки, я могу понять, как это трудно.

— Она красивая.

— Ставлю это в заслугу бывшей жене, — он перехватывает мой взгляд: — А у вас есть дети?

— Нет, я никогда не была замужем, — его вопрос напоминает мне, кто я такая и кем буду всегда. — У меня даже бойфренда нет.

Он пытается скрыть недоверие и не спрашивает почему. По-видимому, он считает, что всему виной мои путешествия. Мой возлюбленный — мой фотоаппарат. Так я оправдываюсь перед любым мужчиной, который подходит ко мне слишком близко. Тьма, моя постоянная спутница, оставляет мало места для света любви.

— Сколько лет вашей дочке? — спрашиваю я, меняя тему разговора.

Его лицо светлеет. Постоянный предмет моей детской зависти — отцы, любящие своих дочерей.

— Ей пять, — он дотрагивается до стетоскопа, свисающего с груди. — Ее зовут Алексис. Моя бывшая и я — ее опекуны.

— Вы счастливчик, — это не пустые слова. На снимке красивая девочка с улыбкой, которая греет сердце. Дети — мои любимые объекты для съемок. В детской невинности много красоты.

— Куда же вы поедете в следующий раз? — спрашивает Дэвид, пряча бумажник обратно в карман.

— Еще не решила, — видя его смущение, я добавляю: — Я нашла место, где никогда не была. Надеюсь, то самое, которое искала.

— Какое именно?

Я отвечаю не сразу.

— Два года назад я была в одном монастыре в Китае. Я жила вместе с монахами, наблюдала за их повседневной жизнью. Каждый день они вставали в одно и то же время, ели одну и ту же еду, — повторяя слова, я каким-то странным образом успокаиваюсь. — Сидя рядом, они медитировали часами. Их лица выражали удовлетворение, которое мне потом редко приходилось видеть. Но они были целиком отгорожены от мира.

— Одиночество?.. — догадывается он и, кажется, сам удивляется этой мысли.

— Они казались счастливыми, — говорю я, желая защитить их. Палата начинает сжиматься вокруг меня. Я открыла ему слишком много и теперь чувствую себя уязвимой. Хочется убежать в ванную комнату, находящуюся справа, и запереться на замок. Горло словно сжали тиски. Тело отца неподвижно лежит под чистой белой простыней. Я забыла о нем, но он, подобно черной тени, нависает надо мной. Он всегда рядом, он всегда наблюдает за мной.

— Мне следует отпустить вас к пациентам.

И, не дожидаясь, пока он уйдет, я первой выхожу из палаты. Зная, что вернусь, потому что не могу иначе.

* * *
Я гуляю с Тришей в парке, расположенном среди холмов Саратоги. Сначала мы ехали по узкой дороге с односторонним движением, ведущей вдоль горы, а потом взобрались на вершину. Отсюда мы обозреваем город и его окрестности, а потом отыскиваем на траве местечко и усаживаемся. Поскольку сейчас полдень, народу в парке немного: несколько туристов и парочка следящих за фигурой мамаш с малышами на буксире. Кроме них — только мы.

Радуясь тени большого дерева, я прислоняюсь к стволу и наблюдаю, как Триша распаковывает легкий завтрак и раскладывает его на клетчатой скатерти. Она расставляет приборы так старательно, будто это званый обед, а не пикник на траве.

Я прячу улыбку, хвалю ее за выбор блюд и откусываю кусок еще теплого французского хлеба.

— Очень вкусно, — говорю я. Она ставит на скатерть миску с фруктами и контейнер, наполненный чем-то похожим на раздавленные оливки.

— Это оливковый спред? — спрашиваю я, дотягиваясь до фруктового ножа.

— Тапенада[13],— поправляет Триша, прежде чем понимает, что стоило бы промолчать. Она застенчиво улыбается и говорит: — Извини.

Я спешу уверить ее, что не обиделась:

— Это ведь действительно тапенада.

Откусив еще один кусочек хлеба, я смакую оливки с перцем и чесноком.

— Спасибо тебе за этот ланч. Я рассчитывала только на печенье и кофе.

— Ты разве помнишь? — удивленно спрашивает Триша. В четырнадцать лет она впервые увидела фильм «Завтрак у Тиффани». Она решила, что Одри Хепберн — ее кумир, и целый год завтракала датским печеньем и пила кофе без кофеина.

— Я даже еще помню вкус этого печенья. Ты ведь заставляла меня есть его вместе с тобой, — произношу я с содроганием. — До сих пор видеть его не могу.

— Прости меня, — говорит Триша, хотя мне кажется, что она имеет в виду что-то другое. Мы молча едим, прислушиваясь к шуму листвы на ветерке. В юности мы редко молчали вдвоем. И то, что мы молчим сейчас, заставляет меня осознать, что мы обе повзрослели, но продолжаем находить утешение в общении друг с другом.

— Где тебе нравилось жить больше всего?

Триша удивляет меня этим вопросом. За все эти годы она ни разу не спросила, где я живу.

— На Сейшелах, — отвечаю я без колебаний. — Это маленький остров в Индийском океане. Население — около девяноста тысяч человек.

Я вспоминаю, как спала в палатке на берегу, просыпаясь каждое утро под звук океанских волн, разбивающихся о берег.

— Ты была совсем одна? — спрашивает она в ужасе.

Я хочу объяснить ей, что одиночество не зависит от того, есть ли рядом люди, что мое одиночество — неотъемлемая часть меня. Но если я скажу это, обрушится град вопросов, на которые у меня нет ответов.

— Да, я была одна.

— Могу себе представить.

Триша берет из миски несколько виноградин и жует их. Она предлагает виноград и мне. Я беру целую пригоршню. Поставив миску на место, она пристально смотрит в сторону леса.

— Одна мать ищет родителей для своего новорожденного ребенка, — говорит она. — Эрик хочет усыновить его.

— Разве это не чудесная новость? — спрашиваю я, полагая, что это так и есть.

— Может быть, — произносит она тихо, но на ее лице написано другое. Я, поощряя ее продолжать, спрашиваю, почему у нее нет детей, хотя она всегда их хотела. Но она внезапно указывает на птицу, расхаживающую поблизости. Мы смотрим, как она подходит к нам.

— Кажется, она ранена! — восклицает Триша. Поднявшись на ноги, она медленно подходит к птице, наклоняется и берет ее в ладонь. — Это крыло.

Приглядевшись, мы видим маленький порез на крылышке. Я провела три с лишним месяца на африканском сафари за ранеными животными, делая снимки для журнала «Нэйшнл Джиографик». Там я узнала, что поврежденное крыло со временем можно вылечить, но больше всего опасностей подстерегает беспомощных птиц в дикой природе.

— Ее нужно накормить, — говорю я, кроша хлеб.

— Давай сделаем ей гнездо, — решает Триша. Она держит птицу в одной руке, а другой начинает поспешно собирать материал для временного гнезда. Я с любопытством наблюдаю за сестрой, но она жестом просит о помощи. — Давай, давай!

Следующие пятнадцать минут мы собираем веточки, листики и травинки и со смехом и спорами устраиваем для птицы самое роскошное ложе, какое только можем. Наконец мы помещаем гнездо среди деревьев, в месте, защищенном от любопытных глаз. Положив в гнездо еду, Триша бережно кладет туда птицу, но прежде птичка несколько раз крепко клюет ее в знак благодарности. Потирая пострадавший палец, Триша спрашивает меня:

— Как ты думаешь, это сработает?

— Да, — говорю я с внезапно возникшей уверенностью. — С ней все будет хорошо.

— А это она? — дразнит меня Триша.

— Ну с ним будет все хорошо, — сестра смотрит на меня, и я поднимаю руки: дескать, сдаюсь. — Оно будет в порядке.

Мы с Тришей смеемся и смотрим, как птичка устраивается в гнезде. Когда мы собираемся уходить, Триша слегка подталкивает меня плечом:

— Давай еще раз приедем сюда!

— Обязательно, — говорю я, предвкушая следующий пикник.

Триша

В Индии замужество означает, что женщина переходит из дома одного мужчины в дом другого. Обоих для нее выбирают: одного — по соизволению богов, второго — по отцовскому повелению. А согласно индийской системе верований оба эти мужчины — две стороны одной медали. Оба они обладают вами и могут делать с вами все, что захотят. Но что случается, если женщина хочет свободы?

Будучи ребенком, Соня дважды вызывала «скорую помощь» к нам домой. В первый раз она, решив прогулять уроки в школе, ждала, когда мама проснется. Но та не просыпалась, и Соня, которой в то время было восемь лет, забралась к ней в постель. Увидев, что мама не разговаривает, она позвонила по номеру 911. Врачи сделали анализы и пришли к заключению, что мама просто потеряла сознание. Конечно, никто не сказал им об ударе по голове, который она получила накануне вечером.

Во второй раз это случилось, когда у мамы началась непрекращающаяся рвота. Соне тогда было одиннадцать, и она, сказавшись больной, не пошла в школу. «Скорая помощь» отвезла маму и Соню в ближайшую больницу. Врачи велели Соне подождать в приемном покое, выдав ей карандаши и бумагу, чтобы помочь скоротать время.

А в это время — Соне об этом не сказали — врачи делали ее матери промывание желудка, поскольку утром она проглотила целый пузырек снотворных таблеток. Позже, когда пришедший к ним домой социальный работник спросил ее, почему она это сделала, мать ответила:

— Я очень устала.

Это был последний раз, когда Соня не пошла в школу. Поразмыслив, она решила, что безопаснее держаться от дома подальше — там, где ей не придется все время спасать чью-то жизнь.

* * *
Когда я прихожу домой, свет погашен. Элоиза уже все прибрала, оставив мне тарелку с едой в духовке. Я стала проводить больше времени в больнице с папой. После сегодняшнего визита я несколько часов ездила по городу.

— Ты дома.

Я с удивлением замечаю в темноте Эрика.

— Где ты была?

— Ты дома, — повторяю я. Он стоит молча, ожидая ответа, и я говорю ему:

— Ездила по городу.

Я ищу выключатель. Нащупав его, я нажимаю на кнопку, но свет только мигает, отбрасывая на нас жутковатые отблески.

— Он не работает, — угрюмо произносит Эрик и подходит ближе. — Шесть часов ездила по городу?

— Конечно, нет.

Я не боюсь своего мужа. Я знаю женщин, которые боятся своих мужей. Многие, оставив работу, уступают право принимать решения кормильцу семьи и теряют независимость ради безопасности. Другие просто отказываются от борьбы. Думают, что для них это менее опасно, чем вести борьбу, которую они могут проиграть. Подруги говорят, что мне повезло, что я вышла замуж за особенного мужчину: он обеспечивает мне образ жизни, о котором прочие могут только мечтать, и в то же время предоставляет полную свободу. Он исполняет любое мое желание, а в обмен на это я отдаю ему себя.

— Так где же ты была? — спрашивает он ледяным тоном.

— С отцом, — дотянувшись до настольной лампы, я включаю ее, и комната наполняется светом. Волосы у Эрика взъерошены, галстук развязан. Он напряжен, как ястреб, кружащий над полем. Я протягиваю к нему руку, но он отступает назад. — Эрик, что с тобой?

— Как он?

— Без перемен. Он просто лежит. Что бы я ему ни говорила, он не отвечает.

— Должно быть, тяжело находиться в темноте, — Эрик наблюдает за мной, не меняя позы. Он берет со стола пачку бумаг и пытается отдать ее мне, но я не беру. — Формуляры на усыновление. Я их заполнил.

Он листает страницы, пока не добирается до последней.

— Все устроено. Нужна только твоя подпись — здесь и здесь, — он указывает на места, отмеченные галочками. — И я скажу своему поверенному, чтобы он начал процесс.

Процесс. В Индии детей рожают по разным причинам. В деревне — для работы. Мальчики всегда предпочтительнее девочек, ведь они могут помогать в семейном бизнесе, будь то сельское хозяйство или торговля. Никто не осудит семью, в которой мальчики начинают работать в юном возрасте. Девочки же считаются обузой. Каждой надо собрать приданое — плату семье мальчика за то, что она берет к себе вашу дочь.

— Ребенок — не процесс, — по моей спине начинает струиться пот. — Такое решение надо принимать осознанно, — образ отца возникает передо мной. Он манит меня, зовет за собой. Я вспоминаю его беззаветную неизменную любовь ко мне. — Мы должны подумать, все обсудить.

— Я согласен, — Эрик бросает бумаги на стол. Он глубоко вздыхает, в его глазах появляется влажный блеск. — Я думал, что мы это уже обсуждали. Все эти годы, когда говорили о ребенке. Когда обставляли детскую. Я верил, когда ты сказала, что, по словам врача, способна иметь детей.

— Может быть. Но сейчас столько потрясений, — я чувствую, что происходит что-то не то. Я напрягаюсь, чтобы найти ответ, ищу слова, которые он хотел бы услышать. — Мой отец, приезд Сони, — я протягиваю к нему руку, но он отступает назад. — Мне просто нужно время.

— И поэтому ты предохраняешься? — из ящика стола, на котором лежат документы на усыновление, он вынимает листок бумаги. Мое сердце начинает колотиться. Эрик вручает листок мне, и я бросаю на него быстрый взгляд. Это письмо от моего врача. Я пропустила дату замены спирали. Спирали, которую поставила несколько лет назад для предохранения от беременности. Перед тем как поклялась любить и почитать Эрика, пока смерть не разлучит нас. — Тебе нужно время?

Как хочется, чтобы некоторые моменты в жизни не случались никогда! Чтобы можно было отменить сделанное. Эти моменты заставляют нас осознать, что мы не всемогущи. Нам остается только упасть на колени, протянуть руки и просить о помощи. Если повезет, то мы ощутим, что некто или нечто помогает нам подняться. Если нет, остаемся стоять на коленях в одиночестве.

— Когда ты сделала это? — спрашивает он. Факты отрицать бесполезно. Из-за потрясений последних недель визит к врачу совершенно вылетел у меня из головы. Раньше я никогда их не пропускала. Я была осторожной и верила, что Эрик не узнает о моей тайне.

Я начинаю считать. Один, два. Мысленно я тороплю себя, желая досчитать до восьми. Мое счастливое число. Прошли годы с тех пор, как оно мне снова понадобилось. Я почти забыла об этом способе спасаться. Я забыла об убежище, куда прячусь от реальности, где нахожусь в безопасности, где счастлива.

— Ты лгала мне, — Эрик ждет ответа. Он дает мне возможность оправдаться. — Ты дурачила меня.

— Нет! — Его боль заполняет всю комнату и душит меня. Он рассказывал, как мечтал о семье, которую мог бы любить, когда рос в приюте. Я знала о его переживаниях, но отвергла их безо всякой причины. Теперь он хочет знать почему. Слова мешаются у меня в голове, и я ищу те, которые положили бы конец этому кошмару. Я мысленно перебираю одно оправдание за другим, но знаю, что он их не примет. — Это не из-за тебя.

Три.

— Тогда из-за кого?

Он пристально смотрит на меня, как на незнакомку. Мне отчаянно хочется крикнуть ему, что это я! Женщина, на которой он женился, которую он любит больше всех. Мы записали наши взаимные клятвы. Он твердил любому, кто соглашался его слушать, что я самый важный человек в его жизни, что я его сбывшаяся мечта.

— Я не знаю. Быть матерью — это…

Мне вставили спираль за месяц до нашей свадьбы. Она служила гарантией того, что я не забеременею, хотя Эрик только и мечтал, что о ребенке.

— Моя семья… — пытаюсь я объяснить, и это единственное объяснение, которое у меня есть.

Четыре.

— Когда я познакомился с тобой, твое отношение к родителям заслуживало всяческих похвал. Папина любимая девочка, и всегда будешь ею, — он невесело усмехается. — Мне это нравилось. Я считал это доказательством того, как ты ценишь семью.

— Я и ценю, — но в чем же ценность семьи, если она представляет собой лишь калейдоскоп с битым стеклом? Любой поворот, любое сотрясение — и перед тобой появляется новая картина из осколков, собранных воедино. Когда ты воспитываешься в убеждении, что совершенна в несовершенном мире, начинаешь бояться, что в один прекрасный день лишишься этой привилегии. — Ты же знаешь, что дети значат для меня.

— И все же ты не хочешь иметь собственных детей, — его голос звучит обвиняюще.

Он ждет ответа. Причины, по которой я лгала ему. Я представляю себе, как рассказываю ему о своей семье — излагаю факты, о которых он не имеет понятия. Я создала для него легенду, в которую он поверил, и нашу общую реальность, основанную на выдумке. Если бы я рассказала, что мой отец, человек, которого я люблю всем сердцем, избивал моих мать и сестер, он стал бы смотреть на меня по-иному. Кто же я, если могу любить такого человека?

— Нет, — говорю я и останавливаюсь. Как я могу объяснить Эрику, что если я в своем запутанном жизненном лабиринте хотя бы на шаг сверну в ту или другую сторону, если я окажусь не той женщиной, какая есть, то рискую стать уязвимой? Рассказав ему обо всем, я приоткрыла бы занавес и обнажила все безобразие своего существования. Тогда он задал бы мне вопрос, который я боюсь задать себе сама: не любил ли папа меня потому, что я — его отражение?

— Я не хочу иметь детей, — говорю я тихо.

Он опускает глаза, чтобы скрыть боль. Рушатся стены, его любовь гибнет из-за моего отказа открыть правду.

— Тебе следовало сказать мне об этом сразу. Я мог бы жить с этим, если бы знал, — он опускает голову. — Но я не могу жить во лжи. Я заслуживаю большего. Я давал тебе больше.

Шесть, семь.

— Что ты хочешь сказать?

Восемь.

— Я хочу расстаться с тобой.

Марин

В Соединенных Штатах каждые девять секунд насилуют или избивают женщину. Марин может воспроизвести эту статистику по памяти. С тех пор как она обнаружила синяки на теле Джии, она изучила все факты. Каждая десятая девушка признает факт физического насилия во время свиданий — это показал анализ данных, собранных за последний год. Большинство тинейджеров подвергаютсяизбиениям дома.

Теперь Джия и Марин избегают друг друга. Марин колеблется между потрясением и яростью. И это то, чего ищет от жизни дочь? Побоев и боли? Когда вернулся Радж, Джия, сжавшись, смотрела на Марин, молча умоляя ее не рассказывать о ее тайне. Марин, которая всю жизнь хранила тайны, приняла решение легко. Она вела себя так, будто ничего не произошло. И для Раджа Марин и Джия продолжали жить своей сказочной жизнью, а он ни о чем и не подозревал.

Марин дважды пыталась поговорить с Джией, чтобы выяснить, откуда у нее синяки. Оба раза Джия отказывалась отвечать. Она говорила, что это не важно.

— Со мной все хорошо, мама.

Но у нее вовсе не было «все хорошо», и Марин не знала, как исправить положение. Ответ пришел сам собой.

Через два дня после их ссоры Джия собиралась в школу. Когда она потянулась к буфету за коробкой овсяных хлопьев, рукав ее рубашки сполз вниз, обнажив свежие синяки.

— Господи, что это? — выдохнула Марин, но она уже все поняла. Такие следы остаются, когда человека хватают за руку, чтобы нанести удар по лицу или по животу.

— Ничего, мама, — Джия быстро опускает рукав. Оставив хлопья на полке, она пытается выскользнуть из кухни, но Марин преграждает ей путь.

— Если я стяну с тебя рубашку, то увижу новые синяки, не так ли? — Марин знает, как это происходит. Пока заживают старые ушибы, появляются новые. Будто истязателю необходимо постоянно видеть следы своей работы. Ему требуется ставить на жертву клеймо, показать, что она принадлежит ему, чтобы никто не вздумал вмешаться.

— Нет, — отвечает Джия, понизив голос. — Почему ты говоришь такие вещи?

— Потому что я была на твоем месте, — почти успевает произнести Марин, но, как всегда, отступает. Брент был виртуозом — следы от его побоев оставались тайной для всех. И Марин, как и Соня, и Рани, была его сообщницей, не показывая их никому.

— Джия, — произносит Марин, но уже поздно. Помахав рукой, дочь вылетает из дома с улыбкой, прилипшей к ее лицу. Закрыв дверь, Марин опускается на пол и тяжело дышит.

— Джия ушла в школу? — Радж спускается по лестнице с дымящейся чашкой чая в руке. При виде Марин, сидящей на полу, он подбегает к ней, пролив по дороге чай. Сдобренная специями жидкость растекается по мраморному полу. Марин тупо наблюдает, как лужица достигает ковра, и думает, как отчистить пятно.

— Что случилось, Марин? — спрашивает Радж.

Она пристально смотрит на него. Это ее муж, но он ей совершенно чужой. Марин никогда не рассказывала ему о прошлом, о детстве. Для этого не находилось причин, это было бы лишним. Зачем? К чему жить прошлым, когда ей подвластно будущее?

Муж ей не наперсник, не друг. Она не делится с ним неприятностями и успехами на работе. Они не пересказывают друг другу сны, их жизни не переплетаются. Джия — единственная нить, связывающая их, и если с ней что-то случится, у них не останется ничего общего.

— У Джии синяки на теле, — сознается Марин и отнимает у него руку. — На животе, на спине, а теперь и на руке.

— Что? — он отшатывается. — Как она, черт побери, получила их?

— Я не знаю.

Странная это штука — делиться с кем-то своей ношей. Вы воображаете, что она станет от этого легче, что боль, которая засела в вас, как свинец, ослабнет. Но почти всегда бывает наоборот. Реакция Раджа только напомнила ей о ненормальности положения. Марин отстраняет от себя мысли об этом и сосредотачивается на пятне от пролитого чая, уже полностью впитавшегося в ковер. У пятна причудливые очертания.

— Какая-то болезнь? Но ведь она не может начаться с синяков, правда?

Марин нравится эта мысль, но она упрекает себя за это. Какой родитель пожелает болезни своему ребенку?

— Джия не больна, Радж, — говорит она. — Ее избили.

Он в ярости оборачивается к ней. Когда человек теряется, он набрасывается на первого попавшегося.

— Это ты сделала?

Она медленно поднимается и смотрит ему в лицо — партнеру, мужу, а теперь, когда они оба в отчаянии, врагу. Ей хочется сильно ударить его, чтобы показать ему, что она дочь своего отца, но она пересиливает себя.

— Я не касалась нашей дочери. А ты? — побив противника его же оружием, она наслаждается его ужасом.

— Нет, — он смотрит на Марин и понимает, что они — двое проигравших неудачников в собственном доме. — Нет, я этого не делал, — он прячет лицо в ладонях, его душевное страдание, словно вирус, распространяется по дому, заполняя собой все пространство и проникая в каждую щель. — Никогда.

— Значит, мы должны вместе выяснить, кто это сделал.

* * *
Радж и Марин никогда не работали одновременно. Когда родилась Джия, они поделили ночные часы на отдельные смены. Поскольку девочка росла на молочных смесях, у каждого из них была смена по три часа. Днем Марин работала, а Радж играл с дочкой, и наоборот. Когда они ходили в ресторан, Марин быстро ела, пока Радж гулял с Джией, а потом ел он. Марин видела семейные пары, которые вместе работали, играли в семейные игры, вместе упрашивали ребенка поесть. Такое партнерство было ей чуждо, и у нее не возникало желания следовать этим путем.

И вот теперь они вдвоем оказались лицом к лицу с ситуацией, о которой и помыслить не могли.

— Джия не сказала тебе, кто это? — спрашивает Радж.

Они устроились в кабинете Марин: она уселась в свое кожаное кресло, он — на диван.

— Нет. Я спрашивала, просила ее сказать, но она не ответила.

Марин не рассказывает Раджу о пощечине.

— А что говорят в школе?

— Ничего. Карин в таком же шоке, как и мы.

Он кивает.

— Мы должны встретиться со школьной администрацией и обсудить все варианты.

Радж успокаивается, теперь он способен оценить ситуацию объективно. Когда родители Марин показали ей его резюме с перечнем достижений, оно произвело на нее впечатление. Обладая учеными степенями в области машиностроения и в математике, он поднялся по служебной лестнице благодаря опыту общения с людьми и собственным знаниям. Он показал себя способным лидером, хотя и не таким честолюбивым, как Марин. Она никогда не рассчитывала на его опыт или эрудицию, но сейчас благодарна за то, что они у него есть.

— Это, должно быть, кто-то в школе, — бормочет Радж в раздумьях. — Она ведь занимается там допоздна?

— Да, готовится к экзаменам, — Марин мысленно перебирает всех друзей Джии и их родителей. Впервые за эти дни она ясно видит, с чего следует начать. — Давай я пообщаюсь с родителями ее подружек. Если Джия не скажет нам, кто это сделал, может быть, они скажут.

— Давай подождем, — говорит Радж. — Если мы будем действовать за спиной у Джии, она может возненавидеть нас. Нужно попытаться ее уговорить.

Но Марин уже выработала план и готова без колебаний приступить к его осуществлению. Инстинкт требует, чтобы она подняла телефонную трубку, не обращая внимания на предостережения Раджа, и позвонила родителям, чтобы условиться о времени встречи.

— Я уже пробовала ее уговорить.

— Но я еще не пробовал.

Радж не говорит, что Джия скорее готова довериться ему, а не Марин, но она понимает намек. Ее охватывают обида и негодование. Марин требуется всего лишь одна минута, чтобы подавить чувства и сосредоточиться на своей цели, а не на способе ее достижения.

— Хорошо. Если она не скажет и тебе, тогда мы сможем предпринять следующие шаги.

— Это ведь не соревнование, Марин, — спокойно говорит Радж, глядя на нее.

— Нет, — соглашается она. — Это жизнь нашей дочери.

Они пытаются работать, но вместо этого бродят по дому, ища, на что бы отвлечься. Обычный пятиминутный душ Марин растягивается на двадцать минут. Она медлит под горячими струями, желая, чтобы вода смыла с нее боль, прочно угнездившуюся в сердце. Прислонившись к теплому кафелю, Марин отрешенно смотрит на мыльные пузыри, стекающие в водосток и исчезающие в нем. Она тянется за шампунем и вспоминает, что уже вымыла волосы. Она крутит ручки душа, чтобы увеличить напор горячей воды, и радуется, когда вода обжигает ее. Потом она включает холодную воду и подставляет тело под ледяные струи. Она терпит: самоистязание приносит ей облегчение. Она думает о том, испытывала ли Джия такую же боль, когда ее мучили. Молил ли ее разум о прекращении пытки, когда тело подвергалось физической боли? А может быть, она — дочь своей матери и молча терпела побои? Марин поворачивается лицом к кафельной стенке и бьется о нее головой, стараясь вызвать слезы.

— Марин? — Радж заглядывает в ванную. — Джия вот-вот вернется из школы.

— Уже выхожу.

Марин быстро одевается. Вместо делового костюма она натягивает футболку и джинсы. Зачесав назад и заколов влажные волосы, сунув ноги в легкие кожаные тапочки, она торопливо сходит вниз.

Джия приходит домой вовремя. Ее рюкзак небрежно закинут за спину, она машет рукой друзьям, оставшимся в отъезжающей машине. Радж открывает дверь, прежде чем она успевает вставить ключ в скважину.

— Папа! — увидев его, Джия расплывается в улыбке. — Ты напугал меня.

— Привет, бети, — он берет у нее рюкзак и ставит его на пол в прихожей.

Джия замечает Марин, ждущую тут же, в прихожей. И отец, и мать пристально смотрят на нее.

Джия нервно сглатывает слюну, ее лицо каменеет.

— Ты сказала ему? — зло спрашивает она Марин.

— Да, — Марин хочет обнять Джию, но девушка отстраняется. — Прости! Я должна была сказать.

— Замечательно! — Джия отдергивает руку, за которую ее пытается взять Радж. — И тем не менее это никого не касается.

Прежде чем Марин успевает вспылить, Радж произносит:

— Нет, нас касается то, что тебе плохо.

— Мне не плохо! — кричит Джия. — У меня все хорошо! Честное слово! Подумаешь, важность какая!

— Важность? — спрашивает Марин, теряя терпение. — Синяки у тебя на животе, на спине, — она хватает Джию за руку и засучивает ей оба рукава. — И еще один на руке. Это не важно? Ты что, совсем спятила? Ты считаешь это нормальным?

— Ты забыла про еще один, на лице, от твоей пощечины, — холодно говорит Джия. Она дотрагивается до своей щеки, глядя Марин прямо в лицо: — Забыла?

Марин не смотрит на Раджа, но чувствует его закипающий гнев. Ей не удалось скрыть правду.

— Я не хотела этого.

— Разумеется, никто не хотел, — Джия хватает свой рюкзак и поднимается вверх по лестнице. — Мне надо делать уроки.

— Джия! — командные нотки в голосе Раджа заставляют ее остановиться. — Спрашиваю в последний раз, бети, — произносит он, и голос его смягчается, — кто сделал это с тобой?

— Папа, пожалуйста, не надо, — Джия сжимает перила. Марин видит побелевшие костяшки ее пальцев. — Со мной все в порядке. Пожалуйста, оставьте все как есть. Ради меня, — с этими словами она поворачивается, бежит вверх по лестнице в свою комнату и захлопывает за собой дверь.

И вот они снова в кабинете Марин. Сначала они звонят родителям, с которыми поддерживают дружеские отношения. На протяжении всей карьеры Марин принимала решения, влиявшие на жизни тысяч людей, и все же эти звонки даются ей намного тяжелее. На каждый ее звонок поступает ответ в виде голосового сообщения. Марин просит перезвонить ей, не давая никаких разъяснений. Она кладет трубку, не приблизившись к ответу на свой главный вопрос.

Они как будто едут по дороге, ведущей в тупик, и на ней нет знаков, предупреждающих об опасности. Обоим страшно хочется ворваться в комнату Джии, схватить дочь за плечи и трясти, пока не вытрясут ответ. Но Джия ничего не скажет им, это очевидно.

Радж щелкает пальцами, привлекая внимание Марин. Он держит около уха мобильник.

— Да, — говорит он кому-то на другом конце провода, — это Радж. Как поживаете? Ха-ха, вы правы! Непременно надо сыграть снова, — несколько минут он ведет легкую беседу. Марин вскакивает с кресла и стоит рядом с ним, прислушиваясь. — Мы с Марин просим вас об одной услуге, — Радж умолкает и слушает собеседника. Через мгновение на его лице появляется улыбка: — Сегодня вечером — прекрасно! Благодарю вас.

Выключив телефон, он улыбается Марин:

— Это Абрамсы. Мы встречаемся в восемь часов вечера.

Они не сообщают Джии о своих планах. К чему? Сейчас родители и дочь находятся по разные стороны баррикады. Их дочь тонет в океане жизни, а Марин и Радж ищут для нее спасательный плот. Страх пронизывает Марин. В глубине души она знает, что они с Раджем, как бы ни старались, бессильны помочь Джии, если она сама захочет утонуть.

Они подъезжают к дому Абрамсов без четверти восемь. Марин и Радж бывали здесь множество раз: на вечеринках, барбекю, пикниках, которые они устраивали для детей. Абрамсы живут в Пало-Альто на холме, возвышающемся над городом. Роберт — исполнительный директор в быстро развивающейся компании, а Мишель работает врачом в клинике в Сан-Франциско. Их дочь Эмбер дружит с Джией с начальной школы.

Чувство унижения охватывает Марин, пока они стоят на крыльце, ожидая, что им откроют дверь. Марин твердит себе, что она поступала правильно, тщательно оберегая свои детские тайны. Как можно требовать уважения от других, когда на тебе лежит тень позора? Поборов себя, она встречает Роберта, открывающего им дверь, нерешительной улыбкой.

— Радж, Марин, входите! — он впускает их в дом и приглашает в кабинет, где можно уединиться.

Мишель обнимает Марин:

— Роберт сказал, что Радж говорил по телефону очень серьезно. Что-то случилось?

По дороге Марин и Радж не обсуждали, как вести себя и что говорить. Вместо этого Марин высматривала Полярную звезду на темнеющем горизонте. Полагаясь на интуицию, она надеялась, что кривая вывезет ее сама собой.

— Спасибо, что приняли нас.

— Ну о чем ты говоришь!

Они усаживаются. Роберт и Мишель садятся на стулья, а Марин и Радж располагаются на противоположных концах дивана. Глядя на мужа, Марин старается вспомнить, когда они в последний раз сидели рядом или вступали в физический контакт, за исключением редких сексуальных актов.

— Мы получили тревожную информацию о Джии, — произносит Радж и тут же умолкает.

— Эмбер не рассказывала о ней ничего необычного? — вступает в разговор Марин. Она пристально смотрит на Роберта и Мишель. — Ничего такого, что могло бы вызвать беспокойство?

Абрамсы обмениваются взглядами, от которых у Марин бегут мурашки по коже. Ее пульс бьется неровно.

— Что?.. Пожалуйста, расскажите нам! — просит она, стараясь сдержать трепет в голосе.

— Джия с Эмбер теперь не так близки, как раньше, — говорит Мишель почти извиняющимся тоном. — Мы даже не знаем, что сказать. Эмбер говорила, что они больше не проводят столько времени вместе.

Этого Марин не ожидает услышать. Она могла бы признать, что учебе Джия всегда уделяла больше внимания, чем развлечениям. Но Марин была уверена, что дочь продолжает общаться с прежними подружками, а Эмбер — одна из самых близких.

— Не понимаю. Они что, поссорились?

— Этого Эмбер не говорила. Просто сказала, что они больше не дружат.

Марин мысленно ищет причину, какое-то разумное объяснение. Она знает, что девочки в этом возрасте склонны сбиваться в компании и решать по произвольным признакам, кто достоин быть с ними рядом, а кто нет. В старших классах саму Марин не допускали в популярные круги. Она говорила с акцентом и носила одежду, купленную в «Гудвилле», стало быть, годилась только на роль отверженной. Когда отец заставил ее заниматься летом дополнительно, чтобы она могла окончить школу на год раньше, Марин обрадовалась. Это позволило ей быстрее поступить в университет, который оказался гораздо более приветливым по отношению к ней и более демократичным, чем школа.

— А что, Джия не упоминала об этом? — спрашивает Роберт, вглядываясь в их лица.

— Нет, — отвечает Радж с беспокойством. — Эмбер еще что-нибудь рассказывала?

— К сожалению, нет, — Мишель, похоже, старается подобрать верные слова. — Не хочется допытываться, но, может быть, скажете, что происходит? Мы знаем Джию с детского садика. Если мы в силах чем-нибудь помочь…

Не давая Мишель продолжить, Марин прерывает ее:

— С ней все в порядке, спасибо вам. Спасибо за то, что уделили нам время.

Марин встает, и Радж следует ее примеру.

— Если вам понадобится помощь, — говорит Роберт, провожая их к выходу, — только скажите.

Радж садится на водительское сиденье, а Марин устраивается рядом. Они уже готовы тронуться с места, и тут из дома выбегает Эмбер. Она стоит на ступеньках крыльца, под светом фонаря, и смотрит на них.

Увидев ее, Марин тут же расстегивает ремень безопасности и открывает дверцу.

— Подожди минуту, — говорит она Раджу повелительным тоном. Она быстро взбегает по ступенькам и подходит к девочке.

— Эмбер, привет, моя дорогая! Как поживаешь?

— Спасибо, хорошо, — Эмбер меньше ростом остальных девочек в классе. Ее волосы заплетены в косичку, и, хотя некоторые девочки уже вовсю пользуются косметикой, она не накрашена. — Мама сказала, что вы приехали поговорить о Джии.

— Да, — Марин старается скрыть беспокойство. — Я понятия не имела, что вы больше не дружите.

— Ага, — говорит Эмбер, пожимая плечами. Марин все еще видит ее малышкой, которая когда-то приходила к ним в гости с ночевкой, а посреди ночи начинала звать маму. Лучшая подруга ее Джии, с которой дочь собиралась дружить всю жизнь. — Полный отстой.

Марин кивает, не зная, как продолжить разговор. Ее устойчивый мир рухнул: теперь все кажется ей незнакомым.

— Последнее время Джия сама не своя. Я думала, ты что-нибудь об этом знаешь, — произносит Марин, не желая открывать слишком много.

— Она попала в беду? — спрашивает Эмбер, широко раскрыв глаза.

— Надеюсь, что нет, — отвечает Марин. Нервы у нее натянуты до предела. — Так почему вы больше не дружите?

Эмбер явно не хочется говорить правду. Она отводит глаза и смотрит на деревья, раскачивающиеся на ветру. Она все еще в школьной форме и, раздумывая, перебирает складки юбки.

— Тот парень, с которым Джия встречается…

— Джия встречается с мальчиком? — Марин отступает назад, пытаясь скрыть потрясение. Она умолкает и смотрит в пространство поверх головы Эмбер. — Кто он такой?

— Я плохо его знаю. Он новенький, — Эмбер опускает голову. Марин уверена, что она увиливает от ответа. — Наверное, поэтому мы больше и не дружим.

Поблагодарив ее, Марин направляется к автомобилю. Радж сначала дает задний ход, потом выезжает на главную улицу и только тогда спрашивает:

— Что она сказала?

— Ничего особенного, — лжет Марин. Упругая лоза опутывает ее, связывает ей руки и ноги, парализует волю. Когда она делает вдох, стараясь обрести силы, чтобы освободиться, лоза стягивает ей горло, прекращая доступ кислорода. Что же, когда жизнь построена на лжи, одна лишняя ложь уже не имеет значения. — Просто просила передать Джии привет.

Рани

Большую часть своего времени она теперь проводит в одиночестве, хотя никогда и не думала, что ей это понравится. Когда в семье несколько детей, забываешь, что такое личное время. Для некоторых пар благословенен тот момент, когда их дети покидают родной дом и начинают свою собственную жизнь. Можно больше времени проводить с супругом, можно вновь разжечь романтические чувства, которые с годами угасли. Для Рани ее личное время — одиночество. Оставшись вдвоем с Брентом, она грезила об уходе из дома. Неважно, куда и как, лишь бы уйти.

Рани часто размышляла, счастливее ли Соня вдали от дома, чем когда жила с ними. Сколько раз она поднимала телефонную трубку лишь для того, чтобы положить ее обратно. Всякий раз мужество покидало ее. Она знала, что не имеет права просить совета у дочери, которую предала. У дочери, которая сбежала, потому что Рани не сумела обеспечить ей спокойную жизнь.

Со дня своей свадьбы Рани молилась дважды в день. Каждое утро она повторяла стихотворную мантру, молитву о прощении, защите и смирении. Потом она молилась уже своими словами. Особенно истово Рани молила о помощи в том, как наставлять дочерей, о прощении за свою пассивность, о том, чтобы муж был к ней добр. Ночью, лежа рядом с Брентом и прислушиваясь к его дыханию, она молила лишь об одном: чтобы она и ее дочери сумели выжить и увидеть завтрашний день.

Когда она была девочкой, ее семья отправилась в паломничество в Палитану — комплекс из восьмисот шестидесяти трех храмов на горе Шатрунджайя. Они целый день добирались к храмам, находившимся на высоте семи тысяч футов над уровнем моря. Люди со всего света пришли поклониться святыне, так как верили, что это место силы, где человек торжествует над врагами. Паломники оставляли в храмах золото и серебро и просили о ниспослании им здоровья, удачной женитьбы и долголетия.

В родном городе Рани и ее родители, братья и сестры сели на поезд. Приехали они поздним вечером, остановились у друзей, спали все вместе в одной комнате на полу. Рани свернулась клубочком рядом с одним из братьев, чтобы было потеплее. На следующее утро мать разбудила их еще затемно. Они упаковали лепешки и «чивду» — смесь пряных рисовых хлопьев, чечевицы и орехов — для путешествия. Позднее Рани была потрясена, увидев, что в Америке чивда продается в бакалейных магазинах и называется «Горячей смесью».

Солнце только начало подниматься над горой. Еще у подножия Рани услышала звон колоколов и почувствовала запах ладана и роз, распространявшийся по травянистому склону холма. Сотни неприкасаемых, далитов, всю одежду которых составляли лишь набедренные повязки, несли, разбившись на пары, стариков, больных и богатых на подвесных сиденьях «доли» вверх по склону. После получаса подъема по жаре Рани позавидовала и подобной роскоши. Когда она наивно спросила у матери, нельзя ли ей усесться на один из таких подвесных стульев, та рассмеялась и объяснила, что это удовольствие стоит тысячу рупий. Никто не собирался тратить на девочку такие деньги только потому, что она устала.

Рани продолжала взбираться вверх вместе со своими братьями и сестрами. По дороге они остановились выпить кокосового молока, которое продавали через определенные промежутки пути. Сначала в твердой скорлупе ореха проделывали дырку, а потом орех переворачивали и высасывали из него молоко. После этого ее отец разбивал орех на несколько частей, и можно было насладиться молочной мясистой внутренностью.

При воспоминании о храмах у Рани до сих пор перехватывает дыхание. Открытый храм, высеченный из твердого камня, с мраморными опорами, был до предела заполнен паломниками. Люди самого разного общественного положения, одетые в сари и шальвар-камизы, стояли бок о бок, тихо покачиваясь в такт песням, которые пели монахи. Песни восхваляли богов, чьи мраморные статуи в человеческий рост находились в храме. Среди них были бог Шива, богиня Парвати, их сын Ганеша и дочери Лакшми и Сарасвати.

Опоры служили единственным ограждением, поэтому храм, не имеющий стен, продувался теплым ветерком. Рани закрыла глаза, чувствуя, как музыка и ветер омывают ее, очищают ее невинную душу. В эту минуту девочка чувствовала себя одним из небесных созданий, которых никогда не встречала. Она была любима, как никогда прежде, и в душе ее царили мир и покой, которых она не испытывала потом, сколько бы ни старалась. В этот день она пообещала себе — и это обещание впоследствии постоянно преследовало ее — всегда помнить о ниспосланном ей заверении в том, что миру необходимо, чтобы она жила в нем.

* * *
Рани приходит на собрание индийской общины. Одна семья захотела отметить строительство нового дома обрядом «пуджа», часто устраиваемым по подходящим случаям. Во время этого обряда люди проводят в молитве целый день, а потом приглашают друзей и любимых родственников присоединиться к ним. За свою жизнь Рани побывала на сотнях пуджа. Они помимо прочего служат и поводом побыть среди людей и насладиться совместной трапезой, пока дети играют. В их общине было принято собираться в каждый уик-енд, чтобы вместе пообедать, поиграть в карты или посмотреть фильм у кого-нибудь дома. Годился любой повод, чтобы провести время вместе и подсластить горечь сожалений о близких, оставшихся в Индии. Получалась некая суррогатная семья, созданная из земляков.

— Рани! — ее подруга Нита, хозяйка нового дома, подходит к ней, едва завидев. — Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — Рани сбрасывает туфли при входе в дом. В индийских храмах все оставляют обувь снаружи, прежде чем войти. Люди верят, что могут почувствовать вибрацию Земли сквозь пол здания именно через ступни. Так поступали веками. Ритуал соблюдается и дома, потому что почти у любого индуса в доме находится святыня. — А ты?

— Я думаю о тебе каждый день, — Нита обнимает ее. — Я забегала к Бренту в больницу на прошлой неделе. Я очень переживаю за тебя.

— Я постоянно молюсь, — говорит Рани, опустив голову, — но боги не всегда слышат наши молитвы.

— Это правда, — соглашается Нита. К ним подходят несколько женщин. — Пути богов неисповедимы.

— Однако нам не остается ничего другого, кроме как молиться, — вступает в разговор их подруга. — Если мы не будем просить богов, как они узнают о наших нуждах?

Они все согласно бормочут в ответ.

— Всегда страдают самые сильные и самые лучшие, — говорит Нита, взяв Рани за руку. — Словно богам известно, что у тебя есть сила, которой у нас нет.

Вот вежливый способ объяснить, отчего ваше сердце разбито, думает Рани. Она кивает головой и принимает сочувствие с благодарностью. В Индии существует поверье: если вы проводите много времени рядом с человеком, пораженным несчастьем, его энергия может перейти на вас и его неудача может стать вашей. Если вас пригласили на свадьбу, а в это время умер кто-то из ваших родственников, неважно, насколько дальний, вам следует отказаться от приглашения. Именно поэтому старые подруги посещают ее, но никогда не задерживаются надолго. До того как вернулась Соня, подруги приходили удостовериться, есть ли у Рани обед. Утром какая-нибудь из женщин приносила ей завтрак. У нее было много разнообразной еды, но никто не разделял с ней трапезу. Именно поэтому Рани не открыла правды ни одной из них — узнай они о ее несчастье, у нее не осталось бы подруг.

— Сила вашей дружбы позволяет мне жить дальше, — тепло улыбаясь, говорит Рани. — Как бы я жила без вас?

Приглашенный монах звенит в колокольчик, призывая всех собраться около него. Мужчины садятся на пол с одной стороны комнаты, женщины — с другой. Они сидят отдельно, чтобы не осквернять воздух своей близостью. Когда все усаживаются, монах приступает к молитве.

— Мы собрались здесь, чтобы благословить новый дом наших друзей Ниты и Санджая, — произносит он, подливая жидкое масло в маленький огонек в горшке. Он льет молоко и воду на маленькие статуэтки Ганеши и Шивы, а потом осыпает их розовыми лепестками. — Пусть в этом доме будут только счастье, процветание и крепкое здоровье. Пусть боги улыбнутся этому дому и его владельцам. Никто не заслуживает этого больше, чем они.

Чтение мантр продолжается. Монах перечисляет всех богов, чтобы благословить дом и отогнать от хозяев любое несчастье. Рани желала бы, чтобы это было настолько просто. Как часто она мечтала о простой молитве, которая изменила бы ее жизнь. Будь боги всемогущими, она, как ребенок, поглощенный единственным желанием, попросила бы их наделить ее даром быть счастливой. Но Рани знает, что это не так.

Она не сумела дать своим дочерям детство, которого они заслуживали, и понимает, что нет ни волшебной палочки, ни молитвы, способной стереть прошлое. Ей придется переписать все полотно своей жизни заново, если она хочет жить по-своему. Она должна пересмотреть все правила и отказаться от верований, в которых была воспитана. Она не обязана почитать мужа, который не уважает ее. Постоянный страх быть отвергнутой общиной заставляет ее жить так, как принято. Да, это ложь, но что ей остается кроме лжи?

Рани закрывает глаза и позволяет воспоминаниям о вершине горы в Индии и священным песням слиться с песнями, которые поют сейчас. Так же пахнет благовониями, как и десятилетия тому назад, и этот запах вызывает у нее слезы. Окруженная чужими людьми, она радуется, что имеет возможность побыть среди них такой, какая есть.

После свадьбы ей часто снился один и тот же сон: она падала с верхушки храма и летела вниз по горе. Это было свободное падение — мимо тысячи ступенек и всех, кто поднимался по ним. Она продолжала падать и просыпалась вся в поту. Когда Брент попал в больницу, ей снова приснился этот сон. На этот раз она упала кому-то на руки. Когда она обернулась, чтобы поблагодарить этого человека, то оказалась лицом к лицу с самой собой.

Огонь разгорается, дым курений поднимается все выше. Рани улыбается. Скрытая дымкой, она понимает, что наконец-то живет по-настоящему, и знает, что мир смотрит на нее, улыбаясь.

Соня

Четыре месяца своей первой командировки в роли фотографа я провела в местности, наводненной бандами. Я наблюдала, как мальчиков обучали воинскому искусству еще до того, как они достигали половой зрелости. Они носили оружие как естественное продолжение тела и умели стрелять так, будто родились с этим умением. Любое нарушение порядка, даже такое незначительное, как переход улицы в неположенном месте, могло кончиться казнью. Мальчики, которые когда-то были друзьями, теперь сражались, словно заклятые враги.

На одного из главарей объявили охоту из-за того, что он предложил встретиться главарю противников. Тому, кто предъявит его прошитое пулями мертвое тело, была обещана награда. Когда его загнали в угол, двое его оруженосцев-мальчишек встали перед ним, как щит, и приняли пули на себя. Он избежал гибели и провозгласил своих погибших товарищей героями. На похоронах матери мальчиков легли на их гробы и отказались вставать. Они потребовали от мужчин объяснений, но их, конечно, не последовало. Стоя среди скорбящих, я размышляла, почему дети так легко принимают на себя грехи взрослых, даже если это грозит им смертью.

* * *
Я приезжаю в больницу со своим портфолио — фотографии со всех концов света. Я легко нахожу отдел кадров и жду встречи с начальником. Сначала я навела справки относительно двух других мест работы. И там, и там меня хотели нанять, но работы было недели на две. Мне же она нужна на более долгий срок. Когда я сообщила об этом Линде, она немного помолчала, а потом сказала, что поговорит с руководством больницы. Администрация тут же назначила встречу, а я тем временем постаралась узнать как можно больше о роли фотографии в терапии. Правда, я сумела обнаружить не так уж много: оказывается, помимо музыки и видеоигр, фотография помогает пациентам повышать уровень эндорфинов и стимулирует их на борьбу с болезнью.

Когда я въехала на парковку, мне подумалось: странно, ведь я приехала сюда ради работы, а не ради отца. Мое желание видеть его убывает с каждым днем. Мне нечего сказать ему. Я знаю: если он очнется, то не захочет видеть меня. Только Триша удерживает меня здесь, и я уеду, когда она перестанет во мне нуждаться.

Отдел кадров занимает целое крыло здания. Его сотрудники работают и в самом отделе, и в других больничных отделениях. Все здесь одеты в костюмы, нет белых халатов, которые ожидаешь увидеть в таком месте.

— Соня? Я Шон, — подходит ко мне высокий седовласый мужчина. — Рад видеть вас, — у него твердое и теплое рукопожатие.

— Должен сказать вам, — говорит он, приглашая меня в свой кабинет, — что, когда ваш агент позвонил мне, я был просто поражен. Чтобы кто-то из фотографов вашего уровня был заинтересован в этой работе — не стоит и объяснять, какая это для нас удача.

— Спасибо, — я так и не смогла привыкнуть к похвалам. Когда Линда получает отзывы о моей работе, она обычно пересылает их мне по электронной почте, а я удаляю, не читая. Несколько раз я попыталась прочитать их и не могла поверить, что речь идет обо мне. — Мне бы хотелось узнать побольше об этой работе.

— Наше правление только что утвердило бюджет для новых методов лечения, — он вручает мне документы. Я смотрю на глянцевую брошюру, рекламирующую достижения больницы. — Это инновации в сфере здравоохранения. Конечно, у нас есть арт-терапия, музыкотерапия, даже видеоигры в отделении педиатрии. Но о фотографии как средстве терапии заговорили совсем недавно, и поскольку наша больница всегда находится в авангарде борьбы за здоровье людей, мы решили выяснить, что сумеем сделать в этой области.

— В чем будут заключаться мои обязанности? — Я отдаю ему документы. Перспектива работы с людьми заставляет меня нервничать, ведь до этого я всегда действовала в одиночку.

— Вы будете обучать пациентов фоторемеслу. Наша первая цель — отделение педиатрии. Дети смогут быстро извлечь из этого пользу. Обычно мало кто из них умеет обращаться с фотоаппаратом, знает о печати и процессе фотосъемки. Мы надеемся открыть им этот мир самым простым способом.

Вот в этом и есть прелесть фотографии. Снимок, сделанный за тысячи миль отсюда, может заставить зрителей почувствовать, будто они находятся там. Их воображение уводит их в путешествия, при том что они не выходят из дома. Коллаж из фотографий может помочь получить новый опыт, позволить людям посетить те места, о которых они и не мечтали. Я всегда высоко ценила силу фотоискусства.

— Ваш агент упомянула, что ваш отец — наш пациент. Я взял на себя смелость найти его и выяснить, кто его врач.

— Доктор Дэвид Форд, — говорим мы одновременно.

— Дэвид — один из наших лучших врачей, — добавляет Шон.

— Так нам и сказали.

— Он состоит в совете директоров. Когда я сказал ему, что вы заинтересовались этой работой и приедете к нам сегодня, он очень взволновался. Спросил, не может ли устроить вам экскурсию сам.

Как по волшебству, раздается стук в дверь. Дэвид просовывает голову в проем и улыбается:

— Соня, как чудесно увидеть вас снова!

Я автоматически поднимаюсь ему навстречу:

— И я рада видеть вас, доктор.

— Ну, оставляю вас на попечение Дэвида, — подытоживает Шон.

Дэвид смотрит на него:

— Больница в долгу перед тобой. Если мы сможем нанять Соню, нам сказочно повезет.

* * *
— Возможно, я и не гожусь для этой работы, — предупреждаю я Дэвида, пока мы идем по коридору. Мимо проходят врачи и медсестры, и все приветствуют нас. Коллеги любят и уважают его.

— Это была просто предварительная встреча.

Когда мы доходим до лифта, Дэвид нажимает на кнопку «вверх».

— Куда мы направляемся? — спрашиваю я.

— Подождите и увидите.

Он явно наслаждается своей ролью экскурсовода. Радость Дэвида заразительна, как и его волнение. Мы поднимаемся двумя этажами выше. Я выхожу из лифта, и меня ошеломляет буйство оттенков. Стены раскрашены во все цвета радуги. Они покрыты изображениями воздушных шаров и экзотических животных. Каждое животное нарисовано с предельной точностью. Картинки достаточно большие, чтобы привлечь внимание ребенка и порадовать его.

— Стой! — Дэвид хватает меня за запястье и тянет назад, когда двое мальчишек с визгом пробегают мимо. Они соревнуются, кто первый нажмет на кнопку лифта, и едва замечают нас.

— Извините! — мальчиков догоняет мать. Ее светлые волосы завязаны в «конский хвост», на ней джинсы и свитер. — После сдачи крови они немного устали.

— Все в порядке.

Близнецы продолжают сражаться, отпихивая друг друга, чтобы проскочить в лифт.

— Не забудьте свою мамочку, — говорит им Дэвид.

Они послушно нажимают на кнопку, не давая дверям закрыться, и их мать благодарно улыбается Дэвиду. Когда двери лифта закрываются, я поворачиваюсь к нему и спрашиваю:

— Это отделение педиатрии, я правильно понимаю?

— Только один из отведенных ему этажей. Здесь в основном онкологические больные.

Я иду вслед за ним по коридору к стеклянному окну. За ним в маленькой комнате играет дюжина ребятишек. У большинства нет волос на голове. Из различных частей их тел торчат трубочки. Здесь собраны дети разного возраста, и все они кажутся мне старше, чем на самом деле. Они смеются, радуются игрушкам и не обращают на нас внимания. Вероятно, они привыкли, что взрослые наблюдают за ними. Я могу представить себе, как работают здесь врачи: подобно Дэвиду, внимательно следят за поведением своих подопечных, делают заметки. Поведение пациента очень важно. То, как дети делят между собой игрушки, разрешают возникающие конфликты, влияет на состояние их здоровья. Может быть, им безразлично, кто стоит за окном. Им все равно, пройдут они какой-то из неизвестных им тестов или нет. Они уже вступили в величайшую битву в своей жизни. В битву со смертельным исходом.

— Вы хотите, чтобы я фотографировала их? — спрашиваю я.

— Не их, а вместе с ними, — поправляет меня Дэвид, помахав рукой маленькому мальчику. Доктор поворачивается ко мне, но мой взгляд прикован к детям. — Разве Шон не упоминал о разных формах терапии, например лечении при помощи животных?

— Да, — исследования показывают, что любовь животных помогает вылечить болезни, перед которыми медицина бессильна. Я часто думала: а что, если бы я завела питомца? Хватило бы сил у собаки или кошки смягчить мою боль? — Животные могут творить чудеса.

— Да, — кажется, Дэвид доволен тем, что мне это известно. — Мы разрабатываем новые идеи, которые могут помочь больным выздороветь или по крайней мере запустить процесс выздоравления.

— Думаете, фотография тоже может помочь?

Фотография — единственный способ справляться с проблемами, который знаю я. Часы, проведенные за объективом, спасли меня от самокопания, от сосредоточенности на собственной жизни и потерях.

— Искусство в любых его формах — могучий помощник. У детей есть карандаши и бумага для реализации их творческих способностей. Но мы никогда не пробовали предложить им фотографировать. Я с восторгом предвкушаю результат, — Дэвид показывает маленькую девочку, чью голову едва прикрывают заново отрастающие волосы. Девочка ходит очень медленно, боясь опрокинуть прикрепленный к ней штатив от капельницы. — Она любит рассматривать книжки с фотографиями. Представьте себе, если бы она могла сделать свои собственные снимки!

— Предлагаете организовать класс по обучению фотографии?

— Возможно, это было бы уместнее в работе со взрослыми. Может быть, с детьми лучше работать в группах по нескольку человек и познакомить их с азами фотографирования. Разумеется, больница обеспечит их фотоаппаратами и всем необходимым.

— Нужен принтер. Им захочется увидеть свои снимки сразу после того, как они их делают, — у меня в голове начинают роиться идеи. — Они могут создать альбом из своих фотографий. Что-то такое, что потом смогут взять домой.

Те, кто вернется домой. Кто выживет.

— Это означает «да»? — он потирает руки, его лицо выражает и волнение, и облегчение. — Нам нужно будет уладить кое-какие формальности, и сразу после этого вы сможете приступить к работе.

— Подождите, — говорю я, пытаясь замедлить ход паровоза. — Не хотите ли посмотреть мое портфолио?

— Когда Шон сказал, что звонил ваш агент, правление ознакомилось с вашими работами, — сознается Дэвид. — Ваши снимки блестящи, — он указывает на детей: — Нам очень повезет, если вы согласитесь работать у нас.

— Спасибо.

Мое внимание привлекает мальчик лет пяти. Он построил из кубиков «Лего» высокое здание. Сначала он показывает всем свое творение, а потом размахивается и одним ударом скидывает его на пол. Вот человеческий инстинкт, думаю я. Разрушать то, что создал.

— Когда мы в последний раз разговаривали с вами, я понятия не имел ни о том, кто вы такая, ни об уровне вашей работы, — он выглядит сокрушенным. — Я чувствую себя полным дураком.

— Пожалуйста, не надо, — его восхищение вызывает у меня приятное покалывание внизу живота. — Я ценю вашу любезность.

— Вы уже что-нибудь решили? — Дэвид поигрывает стетоскопом, затянув шнурок от него вокруг горла. Он смотрит на свои ботинки, а потом на меня. — Будет здорово, если вы согласитесь.

Отвернувшись от ребятишек, я отступаю назад, туда, где им нас не видно. Детям это безразлично, но так я не замечаю их страданий. Самое трудное для меня — отстраниться от несправедливости жизни. Дети, безгрешные от рождения, наказаны без причины. Виноваты ли в этом их родители, кто-то посторонний или высшие силы — не знаю, но я не могу смириться с подобной несправедливостью. Возможно, в этом и кроется причина моей нерешительности. Как общаться с ними? Меня никогда не учили этому. Да и как бы я могла научиться, если провела жизнь в постоянном беге?

— Дайте мне подумать.

Я ухожу, чувствуя, как страх, словно старый друг, вновь заполоняет душу. Когда я прохожу мимо окна, я вижу, как мальчик радостно скачет на месте. Кубики «Лего» лежат у его ног.

* * *
— Скоро мы сядем обедать, — говорит Триша, ставя на стол не парадные тарелки, а те, которыми пользуется каждый день. Нас четверо — три сестры и мама. Сейчас субботний вечер, и мы впервые за долгое время обедаем вместе. Мы обращаемся друг с другом осторожно, словно боимся нарушить установившееся между нами хрупкое перемирие.

— Элоиза приготовила то, что ты любишь, мама. Конечно, у нее получилось не так хорошо, как у тебя, но она пользовалась твоим рецептом, — Триша выносит блюдо с байнган бхарта[14]и ставит его на середину стола. Она приглашает нас к столу.

— Ты снова носишь сари? — спрашивает Триша, внимательно глядя на маму.

Я замечаю мамин наряд. Сегодня она выбрала зеленое сари. Я не узнаю его, но, судя по простому украшению по краю, оно не новое. Те, что поновее, блестят золотыми и серебряными нитями, их оживляют переливы оттенков, они напоминают о болливудских фильмах, которые нынче заполонили рынок. Мамино зеленое сари выцвело от множества стирок и больше не сверкает, и все же мама выглядит в нем красивой. Ее волосы зачесаны назад и заколоты золотой заколкой. Золотые серьги-кольца и простая золотая цепочка — единственные украшения, которые она носит. И я не могу не заметить отсутствия мангал-сутры у нее на шее.

— Ты ее больше не носишь? — спрашиваю я с удивлением.

— Нет, — быстро реагирует мама.

— Почему? — все смотрят на нее, ожидая ответа.

— После того как ты уехала, а Триша вышла замуж, не было больше смысла соблюдать видимость, — спокойно говорит она.

— Видимость чего? — спрашивает Марин.

Мама не отвечает. Молчание затягивается, и Триша прерывает его:

— Кто хочет вина? Марин? Соня?

Она излучает странную, неестественную энергию. Ее макияж безупречен, платье сидит на ней превосходно. Дом чист и приветлив, но что-то в нем не так. Открывая мне дверь, она избегала смотреть мне глаза и сейчас тоже избегает моего взгляда. Когда я попробовала помочь ей с готовкой, она выпроводила меня из кухни.

— Мне, пожалуйста, красного, — говорю я.

— Хорошо. Конечно, — Триша ищет в буфете штопор, открывает все ящики, но не может найти. — Где же он держит его?

Ее руки дрожат от волнения. Она растерянно роется в буфете. Никогда прежде я не видела ее в таком состоянии. Все это нервирует меня, заставляет понять, что стабильность существования сестры служит мне опорой. Даже когда я странствовала по свету, уверенность, что Триша осталась дома и живет нормальной жизнью, давала мне надежду, необходимую для того, чтобы двигаться дальше. По крайней мере, одна из нас жила, а не просто выживала.

— Что происходит? — мои слова побуждают маму и Марин присмотреться к Трише повнимательнее. И когда она не отвечает, я подхожу к ней и встаю рядом. Я ощущаю ее нервозность, ее страх. — Эй, сестренка, что с тобой такое?

— Ничего, — шепчет Триша. Она опускает глаза, прикрывая их длинными ресницами. — Все хорошо, — она протискивается мимо меня, отказываясь от моей помощи, и наливает в бокалы для вина воду. — Давайте хотя бы поедим.

Мы послушно принимаемся за еду. Когда Марин вышла замуж, Триша взяла на себя роль матриарха. Поскольку мама никогда не занимала такого положения, место оставалось вакантным, и Триша была очевидным претендентом. Мы следовали ее правилам, подчинялись ее решениям, как цыплята наседке. Мама слушалась ее так же, как и мы, радуясь, что кто-то другой, помимо моего отца, сохраняет видимость контроля над семьей.

Мы едим молча. Чесночные лепешки еще горячие. Мы зачерпываем ими байнган бхарта-сакх[15]. Я пробую чечевичный суп, и на языке остается лимонное послевкусие. Суп великолепен, как я и ожидала. Триша редко делает что-нибудь плохо. Приятно сознавать, что кто-то из моих ближних живет по правильным законам.

— Я собираюсь поступить на работу в больнице — фотографом, — заявляю я. Мне странно делиться с кем-то своими планами. После ухода из больницы я долго ездила по городу, размышляя о возможных вариантах. Пока я вижу только один.

— На какое время? — спрашивает Триша с явной радостью.

— Пока будет нужно, — отвечаю я, не уточняя, кому это будет нужно. Но по взгляду Триши вижу, что она поняла меня. Она кивает, и ее глаза полны благодарности.

— Отец все в том же состоянии, — мама вытирает рот салфеткой. Она никак не комментирует мое заявление. Карри оставляет желтое пятно на чистом белом полотне. — Не знаю, как долго страховая компания будет оплачивать лечение.

— Он скоро выйдет из комы, — говорит Триша. Она отодвигает свою тарелку с почти не тронутой едой. — Я была у него вчера. Есть улучшения.

— Что? — Марин, которая на протяжении почти всей трапезы держалась отчужденно, кладет вилку на стол и устремляет взгляд на Тришу: — Что ты увидела?

Триша стискивает руки. Кондиционер гудит, заставляя люстру над нами слегка раскачиваться.

— Там нечего было видеть. Я просто знаю.

— Ну конечно, — насмехается Марин, — ты просто знаешь.

— Что это значит?

Отношения между Марин и Тришей колеблются между открытой войной и холодным перемирием. Старшую сестру всегда возмущало, что Трише целиком достаются любовь и внимание отца, хотя она, Марин, была отличницей и преуспела в учебе так, как никто от нее не ожидал. Но ее борьба с Тришей за родительскую любовь была обречена с самого начала. Родители никогда не смотрели на Марин и на меня, как на Тришу. Должно быть, Марин приняла это к сведению и решила, что борьбу продолжать не стоит. Вот почему я поразилась, когда Марин вскоре после свадьбы решила вернуться в Калифорнию.

— Только то, что нам следует знать о нем все, и ничего больше, — произносит Марин.

Ее лицо напряжено. На нем читается волнение, что не свойственно Марин. Я настолько была занята необычным поведением Триши, что не обращала на другую свою сестру внимания. Под глазами у Марин темные круги. У нее появились морщинки, которых не было неделю назад. Она держит себя в руках, но это дается ей с трудом.

В детстве мы горели каждая в своем аду, и когда одна из нас плакала, мы не спрашивали, что случилось. Задавать вопросы было бы странно: мы знали, что плачущую скорее всего избили или унизили. Мы наблюдали ссоры, которые всегда заканчивались побоями, никогда не вмешиваясь, не вступаясь друг за друга. Это могло привести только к еще более жестокому избиению, к тому же отец мог избить и того, кто вступался. И мы убедили себя, что один побитый лучше, чем два.

Но теперь для невмешательства нет причины. Теперь мне не возбраняется спросить, почему моя сестра печальна. Для меня это — совершенно новый опыт. Я обращаюсь к Марин, решив, что неприятности Триши уладятся сами собой.

— Марин? У тебя что-то случилось? — я внезапно осознаю, что с нами нет ни ее дочери, ни мужа. — А где Джия и Радж? Они не смогли прийти?

Она вздрагивает и отрицательно качает головой:

— Джии надо заниматься, — но я вижу, как ее губы вытягиваются в тонкую линию, а руки, лежащие на столе, сжимаются в кулаки. — Все хорошо.

— Ты говоришь неправду.

Мы все поворачиваемся к маме, пораженные тем, что она вступила в спор. Она всегда с готовностью верила утверждениям, что у нас все хорошо. Даже бледнея от боли, мы успокаивали ее, ведь все уже было позади. Отцовские всхлипывания, доносящиеся из спальни — а он всегда плакал, после того как избивал нас, — были важнее того, что он делал с нами. Она поощряла нашу выносливость и находила в ней поддержку, поскольку сама выносливой не была. А потом она оставляла нас и шла утешать отца, потому что он ждал от нее утешения.

— А что, если и так? — Марин встает, уронив салфетку в остатки еды на тарелке. — Какое вам до этого дело?

Ей необходимо на кого-то наброситься. Вызывающая поза и яд в словах ясно указывают на это. Мама — самая легкая и уязвимая цель. Мы видели ее поверженной столько раз, что нам кажется естественным видеть это снова. У меня нет желания прийти ей на помощь. Я смотрю на Тришу, полагая, что она прекратит эту схватку раньше, чем мама проиграет ее, но и она остается безучастной. Глаза Триши покрывает ледяная дымка, защищая ее от того, что вот-вот произойдет.

— Я твоя мать. Если это не мое дело, то чье?

Она не сдается.

— Ничье, — отвечает Марин.

Итак, все же что-то случилось. Марин сейчас это признала. Мы стоим на перекрестке. В детстве нам поневоле приходилось жить одной жизнью. Папа внушил нам, что мы все — пешки в его игре, и мы не могли не участвовать в ней. Ни у кого из нас не было выбора. Мы не были командой. Единственная роль, которую кто-либо из нас мог сыграть, — роль утешителя того, кто оказался жертвой сегодня.

Повзрослев, каждая выбрала свой путь. Очевидно, что Триша и Марин никогда не пойдут одной дорогой, хотя и живут в одном городе. Их жизни не пересекаются. Если бы не принудительные семейные обязанности, они вряд ли вообще когда-нибудь встретились. Единственная связь между ними — кровь, текущая в их жилах. Кровь и то, что они — двое из пяти человек, единственных во всем мире знающих о нашем прошлом.

— Не хочешь ли ты сказать, что правда разрушит имидж, за который ты так отчаянно цепляешься? — Триша пожимает плечами, не обращая внимания на участившееся дыхание сестры. — Честное слово, Марин, ты зря беспокоишься. До этого давно уже никому нет дела.

После заключения договора с «Нью-Йорк Таймс» я долго просматривала в архиве редакции старые фотографии. Самые хрупкие из них сканировали и цифровали, но оригиналы тоже хранили — для истории. Отпечатанные на принтере снимки падали мне в руки, словно белые снежинки. Эти фотографии были единственным окном в жизнь предыдущих поколений. Я вглядывалась в лица людей на снимках, пытаясь разглядеть их надежды, чаяния, разочарования. Но они смотрели прямо в объектив, показывая мне лишь то, что хотели показать.

Сейчас, глядя на своих родных, я раздумываю, не поступаем ли и мы так же. Каждая из нас носит свою маску. Подобно статуям, заключенным в ледяной шар, мы заморожены, закрыты для тех, с кем мы общаемся. Что бы ни случилось, внешне мы никогда не сломаемся, даже если будем сломаны внутри. Но в какой момент мы приняли решение хранить свои тайны друг от друга? Когда цепь, соединявшая нас, разорвалась, кто стал самым слабым звеном? Нет, каждая из нас была слабым звеном, и цепи суждено было разорваться.

— Мы пытаемся помочь тебе, — вмешиваюсь я в разговор. Мама смотрит на меня с интересом. — Позволь нам сделать это.

— Вы пытаетесь помочь мне? — Марин смеется, и в ее смехе звучат жестокие нотки. — Ты исчезла на все эти годы, а теперь думаешь, что можешь всех спасти?

— Нет, я так не думаю, — говорю я, прекрасно понимая, как мало могу сделать. — Но, что бы ни случилось, я прошу тебя позволить нам подставить плечо, — я использую единственный довод, который у меня есть: — Ты же делала то же самое для нас, когда мы были маленькими.

Пораженная, Марин падает на стул. Вслух она задает вопрос, обращенный к самой себе:

— Почему я позволяла ему бить себя? Почему люди позволяют себя бить?

Такого я не ожидала. Никто из нас не ожидал. Мама съежилась на стуле. Триша единственная способна ответить ей:

— Возможно, так было предопределено?

— Это говорит человек, которого никогда не били, — резко говорит Марин. — Как удачно для тебя! Мы-то не могли позволить себе такой роскоши.

Она смотрит на меня, ожидая поддержки.

Я сдерживаю копившиеся годами зависть к Трише и обиду. Но отношения, сложившиеся, когда мы с ней жили вместе, перевешивают все остальное.

— Я догадываюсь, что мне повезло, — говорит Триша и осушает свой стакан. Ее слова кажутся отрепетированными заранее, будто она повторяла их сама себе много раз.

— А может быть, дело в том, что никто не пытался спасти нас, — Марин переводит взгляд на маму. — Это ведь обязанность матери — защищать своих детей, не так ли? Даже животные знают об этом. Они защищают своих детенышей, сражаются до смерти, если нужно.

— А что я должна была делать? — спрашивает мама. — Отдать свою жизнь? — она умолкает и некоторое время сидит в раздумье. Придя к какому-то заключению, она кивает головой: — Да, возможно, мне это и следовало сделать.

В детстве я колебалась между гневом и благодарностью, потому что, пусть матери и не удавалось встать между отцом и нами, она по крайней мере была на нашей стороне. Как ребенок, мечтающий хотя бы о подобии любви, я считала это достаточным. Кроме того, мы ведь остались живы. Никто из нас не умер от его руки. Это тоже немало.

— Теперь уже поздно. Ты даже никогда и не пыталась, — огрызается Марин. — Если бы ты попыталась, может быть…

Дважды отец запирал ее в темном чулане из-за отметок. Пока я сидела у дверей снаружи чулана и хныкала, представляя себе, как сейчас плохо сестре, сама Марин внутри хранила мертвое молчание. Мама продолжала готовить обед, плотно сжав губы. Беспокойство выдавали только ее глаза, поминутно устремлявшиеся на стенные часы.

— Но я не пыталась, — говорит мама.

Вопрос Марин и мамин ответ повисли над нами, как бомба, готовая взорваться.

— Но ведь теперь это не имеет значения? — поспешно спрашиваю я. Это единственные слова в моем арсенале миротворца. У меня бывают кошмары — о Марин, запертой в чулане. Но в моих снах она плачет, а мама отчаянно пытается ее спасти. — Он не может ударить тебя снова.

— Нет, не может, — Марин смотрит на часы. Кажется, время застыло. Она поправляет волосы, одергивает блузку. Она снова становится боссом. Все признаки волнения исчезают с ее лица. Я даже начинаю сомневаться, действительно ли мы видели их. — Обед был чудесный, как всегда, — говорит она Трише. — Помочь тебе убрать со стола?

— Этим займется Элоиза, — отвечает Триша.

— Тогда мне пора.

Марин отодвигает свой стул, и тут мама останавливает ее:

— Ты так и не сказала, что тебя тревожит.

— Ничего такого, с чем бы я не справилась.

И мы втроем смотрим, как она выходит из комнаты и спокойно закрывает за собой дверь.

— С тобой все в порядке? — спрашивает Триша маму.

— Конечно.

Трудно представить себе, как у нее может быть все в порядке. Вероятно, Марин набрасывалась на маму и прежде. За те годы, что я отсутствовала, между ними могло произойти много подобных стычек. Однако, увидев мамину реакцию, я начинаю сомневаться в этом. Она вся дрожит, размолвка ее сильно расстроила. Своими натруженными руками она тянется за сумкой и шалью. Красота, которую она излучала прежде, исчезла. Осталась женщина, состарившаяся раньше времени.

— Мне надо идти. Уже поздно, — обернувшись ко мне, мама спрашивает: — Мы увидимся дома?

— Да, конечно.

Мы с Тришей смотрим, как мама выходит через ту же дверь, через которую только что вышла Марин. Оставшись вдвоем, мы сидим молча. Триша начинает убирать со стола. Я помогаю ей, мы собираем тарелки вместе. Это не похоже на Тришу: обычно ей не терпится начать разговор. Именно ее обязанностью была разрядка обстановки после очередной папиной выходки. Сестра стала в этом настоящим экспертом. С улыбкой на лице она продолжала прерванную беседу. Пока мама утешала отца или зализывала собственные раны, Триша уводила нас от случившегося.

— Тебе следовало бы позвонить Эрику, — говорю я, пытаясь поднять нам обеим настроение, и ставлю тарелки в раковину. — Обед без вина не обед.

— Ты права, — Триша вытирает руки кухонным полотенцем. — Давай-ка наверстаем упущенное.

— Что ты имеешь в виду?

— Идем! — она хватает свою сумку и ключи, лежащие на краю стола, и выходит. Видя, что я не двигаюсь с места, она возвращается и тянет меня за руку: — Идем же, говорю!

* * *
Юниверсити авеню — главная студенческая улица стэнфордских студентов. На ней много баров и различных забегаловок. И каждое заведение демонстрирует сочетание денег и шика. Мы заходим в небольшой ресторанчик, но там заняты все уголки; даже во внутреннем дворике нет мест. Мужчины и женщины в деловой одежде пьют бок о бок со студентами в спортивных стэнфордских костюмах, с рюкзаками за плечами. Я иду вслед за Тришей к стойке, где мы находим два свободных стула.

— Что будете пить? — спрашивает бармен. Он кажется недостаточно взрослым, чтобы обслуживать нас. Пока мы раздумываем, что заказать, он машет рукой своим друзьям, которые только вошли в бар.

— Два бокала самого хорошего красного вина, которое у вас есть, — говорит Триша. Она вынимает свою кредитку и пододвигает ее бармену: — Откройте мне счет, пожалуйста.

— Мы собираемся напиться? — спрашиваю я.

— Почему бы и нет?

Я наблюдаю за ней, пока мы ожидаем выпивку. Когда перед нами наконец ставят бокалы с вином, Триша торжественно поднимает свой и чокается со мной. Не дожидаясь меня, она делает большой глоток. И морщится, потому что вино оказалось слишком терпким.

— Это потому, что ты мало пьешь, — говорю я, отхлебнув из своего бокала. Это — сухое каберне, я же предпочитаю пино, но ничего не говорю. — Дома ты никогда даже не дотрагиваешься до вина.

Никто из нас никогда не стремился напиться до беспамятства. Триша в этом отношении еще хуже меня. Она совсем не пьет. Она говорит, что от запаха алкоголя ее тошнит.

Когда мы были детьми, папа иногда, если был по-настоящему рассержен, уходил из дома. Через несколько часов он возвращался с коричневой сумкой, в которой, как мы предполагали, находилась бутылка виски. Ирония заключалась в том, что отец никогда его не пил: видимо, угроза увидеть его пьяным должна была напугать нас сильнее, чем что-либо другое. Мне всегда казалось, что именно воспоминания об этих случаях заставили Тришу возненавидеть спиртное.

— Тогда пусть сегодняшний вечер все изменит, — Триша опустошает свой бокал, в то время как мой остается полным. Она жестом показывает бармену принести ей еще и оглядывает помещение, словно видит его впервые.

— Веселенький вечерок, — говорит Триша. Она уже слегка опьянела и провожает взглядом пару, идущую в обнимку. Мужская рука обвивает талию женщины. Он низко склоняется, чтобы сквозь шум толпы услышать, что она говорит ему, и улыбается ей в ответ. Триша снова поворачивается к бару, к рядам бутылок и зеркалу на стене. Она вертит на пальце обручальное кольцо, и большой бриллиант сверкает под светом горящих над нами ламп.

— Не следует ли тебе позвонить Эрику, сказать ему, что мы не дома? — спрашиваю я. Не увидев мужа Триши за обедом, я подумала, что он еще на работе. Сестра продолжает смотреть на свое кольцо. Я тихо говорю: — Триша, где Эрик?

— Уехал, — она благодарно кивает бармену, снова наполняющему ее бокал.

— По делам? — я отрицательно качаю головой, когда бармен хочет долить вина в мой.

— Он переехал, — Триша сообщает эту новость, не глядя мне в глаза. А затем наполовину опустошает второй бокал. — Несколько дней тому назад.

Я смотрю на нее во все глаза, уверенная, что она шутит.

— Триша?..

Она не отвечает, и я хватаю ее за плечо и разворачиваю лицом к себе. Сестра снова отворачивается и смотрит на ряды бутылок за стойкой. Только по ее глубокому вздоху я понимаю, что она говорит правду.

— Но почему? — спрашиваю я в полнейшем шоке. Она была единственной среди нас, у кого, казалось, жизнь сложилась удачно. Единственной, чей компас показывал верный путь.

— Без причины.

Нас прерывает хорошо одетый мужчина лет сорока пяти. Он садится на стул рядом с Тришей. У него уже есть выпивка, и он подошел к бару явно не за добавкой. Я закатываю глаза, когда он поворачивается к нам и его взгляд скользит по левой руке Триши, а потом останавливается на мне.

— Добрый вечер. Меня зовут Зак.

— Мы заняты! — отвечаю я так резко, как только могу.

— Как нелюбезно! — упрекает меня сестра. Она протягивает ему руку, и он пожимает ее. — Я — Триша. А вы кто?

— Зак, — напоминаю я ей.

— Могу я что-нибудь заказать дамам? — спрашивает Зак, не сводя глаз с Триши. По-видимому, он хочет попытать счастья у той, что более пьяна. — Что вы будете пить?

— Я буду пить то же, что и вы, — решает Триша. — Бармен!

Она пытается щелкнуть пальцами, но у нее не выходит.

Моя сестра не только пьяна, но и невежлива. Как только нашему приятелю Заку удается привлечь внимание бармена и заказать нам выпивку, я склоняюсь к нему за ее спиной:

— Послушайте, Зак, благодарю за угощение, но сегодня неподходящий вечер.

— Вы должны извинить мою сестру, — Триша толкает меня обратно на стул и приглаживает волосы. Ее попытка флиртовать показалась бы мне смешной, если бы все не было так печально. — Она только что приехала издалека, очень издалека. Она еще не знает, как надо вести себя в баре.

— В самом деле? — осведомляется Зак, притворяясь заинтересованным. — Где же вы были?

— В Нью-Йорке, — я пытаюсь дотянуться до бокала раньше Триши. Она оказывается проворнее и приканчивает его в два глотка. На глаза у нее наворачиваются слезы. Я даже рада, что Трише больно. Может быть, она прекратит свои выходки и расскажет, что у нее произошло. — Это действительно огромный город, представляете?

Если Зак и уловил мой сарказм, он этого не показывает:

— Я был там недолго по работе. Я занимаюсь продажами.

Я собираюсь сказать, что не спрашивала об этом, но это лишь привело бы к продолжению бесполезного разговора. Вместо этого я беру кошелек и расплачиваюсь за два напитка, которые он только что взял для нас. Свой нетронутый бокал я подвигаю к нему:

— Выпейте за меня. Счастливо оставаться, — взяв Тришу за руку, я тяну ее прочь. — А я лучше отведу сестру домой.

— Я не хочу домой, — стонет Триша. Она смотрит на меня затуманенным взглядом. — Эрик…

— Эрик? — переспрашивает Зак.

— Эрик — ее муж, отсюда и кольцо у нее на пальце. Вы его видели, когда усаживались рядом. По-видимому, он только что ушел от нее, поэтому она и старается утопить горе в вине. Это не имеет к вам никакого отношения. Но вот что имеет: ни моя сестра, ни я сегодня вечером не будем спать с вами. Она — потому что напилась в стельку и ее всю ночь будет тошнить, а я — потому что совершенно не заинтересована в вас. Без обид.

Слава небесам, Зак наконец-то понимает мой тонкий намек и поворачивается на стуле к соседке с другой стороны. Я украдкой слежу за ним. Вздохнув, я крепко беру Тришу за локоть. Ее сопротивление оказывается на удивление сильным. Собрав наше барахло, я с трудом довожу сестру до машины, и мы едем к ее дому.

— Ты знаешь, он не вернется, — Триша опускает голову, в ее глазах блестят слезы. — Он упаковал вещи.

— Почему он ушел? — я выезжаю на шоссе, ведущее к холмам Саратоги, где живет Триша. — Сдается, вы, ребята, оба виноваты, — Триша не отвечает, и я отвожу взгляд от дороги, чтобы посмотреть на нее. Она уставилась в пространство, глядя в ветровое стекло. — Эй, послушай! — я слегка сжимаю ее руку: — Поговори со мной. Что случилось?

— Ты хочешь детей? — спрашивает она.

— Детей? — такого вопроса я не ожидала. Я никогда не позволяла себе мечтать о детях. Мне нравились детишки, с которыми приходилось встречаться за годы моих скитаний. Я поняла, что во всем мире дети имеют одно общее свойство — они хотят жить весело. Меня удивляло, как далеко они готовы зайти ради игры или возможности над кем-нибудь подшутить. В Конго я видела юношей и девушек, которых готовили к боевым действиям. Они обращались с огнестрельным оружием, как с картонными мечами, и смеялись, забыв, что именно держат в руках. — Я не знаю.

— Ты не знаешь? — передразнивает меня Триша. — Все знают, — говорит она, держась за ручку двери, хотя я еду медленнее дозволенной скорости. — Дети — источник счастья, счастья с начала и до конца, — под воздействием алкоголя она говорит громче обычного, но внезапно ее тон понижается: — Но сперва нужно обзавестись мужем. Или женой, — она оглядывает меня с головы до ног: — Тебе весело?

— Нет, — отвечаю я тихо. — Мне не весело.

— Я вот о чем думаю: никогда не видела рядом с тобой мужчины, — она погружается в раздумья, явно пытаясь вспомнить, приводила ли я хотя бы раз домой парня и упоминала ли о свиданиях. — Вау! — говорит она. — Ты что, девственница?

В индийских семьях секс не обсуждается. На само это слово, как если бы оно было грязным, наложено табу. Узнав, что у меня начались месячные, мама огорченно опустила голову и тихонько сказала, что должна сказать об этом папе. Я не понимала, зачем говорить ему о том, что происходит в моем теле. Мы с сестрами следовали маминому примеру и никогда не употребляли слова «секс». И у нас не было причин обсуждать его смысл и вообще поднимать эту тему, поскольку нам не разрешали встречаться с мальчиками.

— Нет, Триша, я не девственница, — я отгоняю от себя неприятное чувство, страх снова завладевает мной. Мой секрет не раскроют, успокаиваю я себя. — Но мы говорим не обо мне. Почему Эрик ушел?

— Из-за детей, — отвечает она, к счастью, забыв о моей половой жизни. — Он хочет детей.

— А ты разве не хочешь? — я все еще помню, как она играла со своими Барби и Кеном. Каждый вечер она устраивала им свадьбу, а потом у них появлялись дети. Единственный вид счастья, который ей был знаком.

— Нет, — говорит она, вздрогнув. Она обхватывает себя руками и усаживается поглубже. — Я не могу их иметь.

— У тебя проблемы? — вот уж чего я не ожидала. Когда ты видишь перед собой совершенное существо, трудно представить себе, что какое-то несовершенство может омрачить его жизнь.

— Нет, — спокойно отвечает Триша и затихает. Я проверяю, не уснула ли она, но ее глаза широко открыты и устремлены в пространство. — Это он думал, что у нас есть проблемы.

Наш разговор идет по кругу и ни к чему не приводит.

— Да что произошло, Триша? Говори, в конце концов!

В детстве мы с ней играли в прятки, но она всякий раз меняла правила игры. Иногда я должна была сосчитать до десяти, прежде чем начать искать ее, а иногда до пятнадцати. Но правило, которое бесило меня больше всего, было таким: если я находила ее слишком быстро, то считалась проигравшей. Она заявляла, что игра не состоялась. Как будто это я выбирала для нее место, где ее легко было отыскать. Мы начинали снова, я считала, а она пряталась. Пока я не стала постарше, до меня не доходило, что одно правило никогда не менялось: как бы быстро она ни находила меня, она выигрывала.

— Я поставила спираль, — наконец признается Триша. Она слишком пьяна, чтобы осознать, что говорит. — Чтобы не забеременеть.

Мы подъехали к ее дому, но я не выключаю двигатель. Прожекторы освещают дом — по чьим-то понятиям, настоящий дворец. Двор безукоризненно чист, и низкий белый заборчик ограждает сад тюльпанов. Дверь украшена надписью «Добро пожаловать» и бронзовым молотком, готовым возвестить о приходе гостей.

— Он хочет, чтобы тебе вынули спираль? — спрашиваю я, стараясь понять ее.

— Ты не можешь изменить того, чего не знаешь, — говорит Триша, глядя на свой дом. — Соня, все это время я лгала ему. А потом он узнал правду и ушел.

Марин

За пять шагов до школы Марин в неуверенности останавливается. Сегодня настоящий весенний день — теплый, с легким ветерком. Погода внушает обманчивое чувство безопасности: наслаждаясь красотой, трудно представить себе, что может случиться что-то плохое. Детство Марин доказало обратное. Тем не менее она всегда обманывала себя, покупалась на ложные посулы. Теперь она знает правду: не только тьма приносит мучения. Дневной свет изобретает свои формы ада.

Марин не позволяет страху взять над собой верх. Она с решительным видом входит в здание школы. Марин помнит урок, выученный в детстве: стоит лишь натянуть подходящую маску, и люди тебе поверят. Сама она никогда ходила в школьный медпункт, даже когда у нее сильно болел живот: ведь первый же осмотр выявил бы синяки.

— Марин? — Карин встречает ее в своем кабинете. — Я удивлена, что вы здесь.

— Джия забыла дома учебник по естествознанию, — говорит Марин. На самом деле она вытащила учебник из рюкзака дочери за несколько минут до ее ухода в школу. Это единственное, что смогла придумать Марин для реализации своего плана. — Поскольку урок естествознания у нее после ланча, я решила занести его сама.

— Разумеется, — Карин протягивает руку. — Спасибо, я передам его ей.

— Нет, лучше я сама, можно? Заодно и повидаемся, — вновь правдоподобно лжет Марин.

Карин оглядывается вокруг, чтобы удостовериться, что в кабинете нет других родителей.

— Почему бы нам не побеседовать здесь? — она закрывает дверь в кабинет. — Я сама собиралась звонить, но решила дать вам время выяснить, что и как.

— Мы ценим ваше внимание, — говорит Марин, не собираясь открывать карты. — Как вы понимаете, для нас это был удар, — она произносит слова профессионально четко и уверенно.

— Конечно. Вы поговорили с Джией?

— Да, — Марин взвешивает варианты поведения, и каждый кажется ей убедительнее предыдущего. Она уверена, что правильного ответа ей не найти, и выбирает самый простой, чтобы поскорее подобраться к цели. — Джия не хочет ничего рассказывать.

— Понятно, — директриса явно разочарована. — Я надеялась на что-то более существенное.

Карин подходит к письменному столу, выдвигает ящик и, вынув из него картотеку, листает, пока не находит нужную карточку. Ее она вручает Марин:

— Вот прекрасный детский психолог, специализирующийся на побоях. Настоятельно рекомендую к ней обратиться.

Марин кладет карточку в бумажник. Она не будет просить помощи у психологов или психиатров, она справится сама.

— Благодарю вас, — говорит Марин. — Очень признательна за помощь.

Она смотрит на часы:

— Извините, но лучше бы мне отдать Джии учебник, пока ланч не кончился и не начались занятия.

— Марин, — произносит директриса, подойдя к ней поближе. — В прошлый раз я упомянула, что обязана связаться со службой защиты детей.

Марин совсем позабыла об этом.

— Моя главная обязанность как руководителя — защищать детей в школе, — продолжает Карин. — Разумеется, я постараюсь не превышать своих полномочий…

— И не надо, — говорит Марин, не давая ей закончить фразу.

— Социальный работник уже связался со мной. Им требуется больше информации, — Карин не дает собеседнице сбить себя с толку. — Я рассказала им, что мне известно и в чем я убеждена.

— И в чем же?

— В том, что родители не виноваты. Но кто-то все-таки бил Джию, — Карин понижает голос. — Они сказали, что очень скоро свяжутся с вами. Им надо знать, кто сделал это.

— Тогда мы договорились, — говорит Марин, смягчая тон. — Когда я выясню, кто это сделал, и выработаю план действий, я обязательно дам вам знать.

Урок кончился, и коридоры начинают заполняться учениками-старшеклассниками. Они высыпают из классных комнат и высматривают друзей. Кто-то направляется в столовую, другие выходят в школьный двор. Поскольку погода круглый год стоит теплая, большинство учеников стремятся поесть на свежем воздухе, за столами, расставленными под деревьями. У Джии последний урок перед ланчем — литература. Ведет его ее любимый учитель, опубликовавший в журналах множество своих коротких рассказов. Когда Марин подходит к классной комнате, она замечает Джию: девушка стоит у дверей, держась за руки с молодым человеком. Он намного выше ее, его светлые волосы составляют резкий контраст с ее темными. На красивом лице юноши написана самоуверенность. Он смеется чему-то, что говорит ему Джия, а потом наклоняется к ней и касается губами ее губ.

— Джия! — окрик Марин разносится по коридору, заставляя всех обернуться. Подростки смотрят сначала на Марин, потом на Джию. В школе немного учеников, и все знают друг друга. Всем интересно, чем закончится неожиданно начавшийся спектакль, и обычно шумные ребята затихают. Желая избежать неприятной сцены, Марин изображает улыбку и понижает голос: — Милая, ты забыла дома учебник.

— Разве? — Джия отпускает руку парня. Сделав шаг в сторону, она взглядом умоляет его уйти. — Который?

— По естествознанию, — Марин наклоняется и приобнимает Джию. Та вздрагивает, когда рука матери касается ее плеча. — Джия, ты не хочешь познакомить меня со своим молодым человеком?

Ребята, разочарованные тем, что шоу не состоится, расходятся в разные стороны. Джия осматривается, чтобы убедиться в отсутствии зрителей и слушателей. — Это Адам.

Она отходит от него еще дальше и оборачивается, приглашая Марин следовать за ней.

— Приятно познакомиться с тобой, Адам, — говорит Марин, не обращая внимания на дочь. Она протягивает ему руку для пожатия. Заранее зная ответ, она спрашивает: — Ты учишься в одном классе с Джией?

— Нет, — он смотрит на девушку, и что-то мелькает в их глазах. — Я старше.

— И ты новичок в этой школе? — наседает на него Марин.

— Да. Моя семья переехала сюда только в прошлом году, — засунув руки в карманы, он небрежно прислоняется к шкафчику. — Мы из Флориды.

— Ну что ж, добро пожаловать, — Марин фальшиво улыбается, пытаясь расположить парня к себе. — Меня немного беспокоит, что вы с Джией встречаетесь. Очевидно, вы с ней ближе, чем она хочет показать, — Марин снисходительно улыбается дочери, стараясь уверить обоих в том, что она знает их секрет, но целиком на их стороне. Джия, находившаяся рядом с матерью, возвращается к парню и встает рядом с ним. — Расскажи мне о себе, Адам, ведь Джия о тебе ничего не рассказывает.

Он, сконфузившись, поднимает брови:

— Ну, я играю в баскетбол.

Сверху раздается звон колокола, напоминая, что наступило время ланча. Указывая на часы, Адам говорит:

— Моя очередь. Мне пора идти.

— Конечно, — повернувшись к Джии, Марин изображает легкое разочарование: — Как жаль, что Джия не познакомила нас раньше. Но не волнуйтесь, это легко исправить, — склонившись к дочери, она шепчет ей на ухо: — Пока, милая.

И не ожидая продолжения разговора, Марин разворачивается, быстро выходит из здания школы и идет к своей машине.

— У меня сегодня вечером дополнительные занятия, — кричит ей вслед Джия, предварительно обменявшись взглядом с Адамом.

— Хорошо. Учись усерднее, — говорит Марин, стараясь не давать воли гневу.

* * *
У Джии вот-вот закончатся занятия. Марин с нетерпением ждет этого момента. Работа валится у нее из рук. Ничего не сообщая Раджу о своих планах, она садится в машину, едет к школе и останавливается поблизости. Марин выбрала выгодную позицию: отсюда она сможет увидеть Джию и остаться незамеченной.

При последнем ударе колокола ученики выходят из дверей школы. Те, что помладше, несутся к велосипедам, старшеклассники идут к парковке, где стоят их автомобили. Марин сразу же замечает Джию. Рюкзак дочери беззаботно переброшен через ее плечо. Ее окружают подруги, и некоторых из них Марин даже не знает. Марин с облегчением видит, как они идут к ожидающей их машине. Через несколько секунд из школы выходит Адам. Марин понимает, что он зовет Джию, потому что она оборачивается к нему. Мать замечает нерешительность на ее лице. Затем Джия что-то говорит другим девочкам, быстро подходит к Адаму и берет его за руку. Помахав на прощанье подружкам, она садится в машину Адама, и они уезжают.

Марин едет за ними на безопасном расстоянии. Адам останавливается перед домом в Редвуд-Сити, в нескольких милях к северу от места, где живет Джия. Дом большой, с ухоженным двором и роскошными автомобилями, припаркованными у дороги. Его окружают здания, схожие с ним стилем и размерами. Адам сворачивает на подъездную дорожку, и оба выходят из машины. Судя по поведению Джии, она бывала здесь прежде. Джия ждет, пока Адам откроет дверь ключом. Она входит в дом вслед за ним и закрывает дверь, не заметив Марин, сидящую в машине неподалеку.

Марин выжидает — час за часом, пока не садится солнце. Сумерки наступают довольно быстро. Марин не покидает своего поста, ее взгляд прикован к входной двери. Около десяти часов вечера, в комендантский час для Джии, из дверей выходит Адам, за ним идет девушка. Они садятся в его машину и пускаются в путь. Марин быстро заводит двигатель и на полной скорости несется домой, чтобы успеть раньше них. Добравшись до дома, она ставит машину в гараж и запирает его. Она успевает вбежать в дом прежде, чем раздается звон ключей. Марин приглаживает волосы и идет в свой кабинет. Услышав шум закрывающейся двери, она выходит из кабинета и видит Джию.

— Как прошли занятия? — спрашивает Марин и смотрит на Раджа, спускающегося с лестницы, чтобы встретить дочь.

— Хорошо, — отвечает Джия, избегая ее взгляда. — Я пойду спать.

— Хочешь поесть? — спрашивает Радж.

— Мы перекусили, — Джия проходит мимо матери к лестнице.

— Кто подвез тебя? — небрежно спрашивает Марин. Она не заговаривает ни об Адаме, ни о том, что видела в школе.

— Одна из мам.

Джия произносит эту ложь молниеносно, ни минуты не задумываясь над тем, что, возможно, было бы лучше сказать правду. Во времена детства Джии Марин всегда знала, когда та лжет: дочь начинала притоптывать левой ногой. Сначала это можно быть принять за случайность, но такое повторялось все чаще, если Джия лгала. Осознав, что не в состоянии справиться с этим, Джия стала класть правую ногу на левую, надеясь скрыть нервозность.

С годами ей удалось преодолеть эту привычку и почти полностью отделаться от нее. И какое-то время Марин не замечала за ней подобного. Она решила, что у дочери больше нет причин лгать, но сейчас поняла, что Джия просто научилась лгать лучше.

— Хорошо, — произносит Марин, обращаясь одновременно и к мужу, и к дочери. — Знаешь, я почти забыла, — продолжает она, не давая Джии уйти, — когда я привезла тебе сегодня учебник, твоя директриса отвела меня в сторонку и сказала, что по закону должна связаться с службой защиты детей, если ребенка подвергают побоям.

— Что? — Радж нервно сглатывает слюну, а его рот вытягивается в тонкую линию.

Джия широко открывает глаза.

— Меня не подвергали побоям, — шепчет она. — Ты не сказала ей об этом?

— Я не могла ей ничего сказать, потому что ты не говоришь нам, что случилось, — спокойно произносит Марин, не желая смягчаться при виде бледного лица дочери. — Вскоре с нами свяжется социальный работник. Он придет к нам домой, чтобы выяснить ситуацию.

— Что это значит? — со страхом спрашивает Джия.

— Это значит, что если они решат, что твой отец или я виноваты в твоих синяках, то тебя заберут у нас и отправят в приют.

Марин в какой-то мере радует ужас на лице Джии. Возможно, теперь она поймет, в каком аду они живут. Марин уверена, что единственная вещь, которую ее дочь всегда считала само собой разумеющейся, — это комфорт повседневной жизни. Мысль о том, что может быть иначе, выбивает почву у нее из-под ног.

— Но это неправда, — Джия напрягается и замыкается в себе. Она обхватывает плечи руками. — Мы с друзьями играем в такую игру. Она дурацкая, — Джия смотрит на Марин, а та слушает очень внимательно. — Я знала, что вы будете ругаться, если я расскажу, вот и не рассказывала.

— Что? — Радж переводит взгляд с Марин на Джию. Голос его звенит от гнева, когда он спрашивает: — В какую еще, черт побери, игру?

— Мы бьем друг друга, чтобы узнать, кто из нас выносливей. Выигрывает тот, кто запросит пощады последним.

— С какими друзьями? — спрашивает Марин, пристально глядя на Джию. У нее возникает мысль об Эмбер, но она отбрасывает ее. В этой девочке все еще чувствуется невинность — то, чего у Джии уже нет.

— А какое это имеет значение? — отвечает Джия вопросом на вопрос.

— Кто придумал эту игру? — вмешивается в разговор Радж, посылая Марин предостерегающий взгляд.

— Ну ребята придумали. Для забавы, — Джия поворачивается к Марин и просит ее: — Ты можешь сказать об этом им? Социальным работникам?

— А ты говоришь нам правду? — спрашивает Марин. Она читала о тинейджерах, которые увечат сами себя — режут, душат, может быть, и бьют. Она в ярости на Джию за ее участие в подобных глупостях, и тон ее становится едким: — Или это еще одна ложь?

— Я говорю правду, — произносит Джия. — Честное слово.

* * *
Наступила ночь. В окно кабинета Марин можно увидеть звезды на небе. Она лежит на диване и не двигается уже битый час — с момента признания дочери. Они предоставили уборку домработнице, а Джия ушла наверх заниматься. Марин ничего не сказала Раджу об Адаме, и дочь поблагодарила ее взглядом, когда желала им спокойной ночи.

Марин проигрывает в голове события дня. Она знает всех старых подруг Джии. Все они — девочки из приличных семей. Как и Джия, поправляет себя Марин. Мысленно перебирая их имена, она пытается представить себе, кто из них мог принять участие в такой игре, и вычеркивает одну за другой из списка.

В голове, словно шорох опавших листьев, шевелится воспоминание об Адаме, о его руке в руке Джии. Он не отошел от нее в школе, он крепко держал ее за руку. Его взгляд напомнил Марин тот, который она запомнила с детства: взгляд человека, уверенного в том, что ты принадлежишь ему и он может делать с тобой все, что хочет. Марин вспоминает, как легко Джия лгала о нем, как она вошла в его дом, как они пробыли там вдвоем несколько часов. Она думает об их взаимоотношениях, об их тщательно оберегаемой тайне. Мысли начинают кружиться у нее в голове — и все они ведут к неизбежному выводу: Джия лжет не ради себя, она лжет ради Адама.

Ее начинает тошнить. Она успевает в ванную как раз вовремя. Ее рвет, пока в желудке ничего не остается. Холодный пот стекает по липу, а тело содрогается от конвульсий. Она прислоняется спиной к кафельной стене и хватается рукой за край унитаза. Марин уверена: именно он истязает Джию. Она не сомневается, что он не единожды поднимал руку на ее дочь. Как и почему — теперь уже не важно. Важно то, что Марин собирается его уничтожить. Она порвет его на клочки за то, что он посмел обидеть ее девочку. И только тогда она сможет обезопасить Джию так, как могла обезопасить себя.

Триша

В ночь перед свадьбой Марин лампочка мигает, электричество шипит, стрекочут сверчки. Три сестры стоят рядом, плечом к плечу. Рани, как хрупкий барьер, стоит между Брентом и девочками.

После дождя летний вечерний воздух прохладен. Брент сражается с замком и ругается на гуджарати[16], потому что тот не поддается.

— Ты смазывала его ВД-40[17], как я тебе говорил? — спрашивает он у Рани.

— Да, — лжет Рани. Среди множества предсвадебных хлопот она совсем забыла об этом.

— Он не работает, — Брент налегает на ключ и колотит кулаком по двери.

— От дождя дерево всегда разбухает. Давай я попробую, — она надеется успокоить его.

— Ты что, думаешь, ты сильнее меня? — Брент смеется — только он один. — Дура.

Девочки стоят молча. Он то пытается открыть дверь ключом, то стучит по ней кулаком. Капают редкие капли дождя, а потом начинается настоящий ливень. Рани и девочки поднимают покрывала своих сари, чтобы защитить головы.

— Наконец-то, — раздается щелчок, и дверь открывается. Брент входит в дом первым. Девочки, не торопясь, снимают туфли-лодочки в прихожей. Они еще возбуждены танцами и общением с друзьями в индийской общине.

— Девочки, переоденьтесь, сложите свои вещи и принесите их мне. Я положу их обратно в чемодан, — торопит Рани. Сари сшиты из шелка, подаренного ей на свадьбу. Брент заказал их портному через несколько недель после свадьбы. Приятное воспоминание о тех временах, когда его сердце еще было добрым.

— Я хочу лечь спать в моем сари, — заявляет Триша. Она восхищена его переливающимися цветами.

— Нет, бети, — уговаривает ее Рани. — Это особенные сари, они предназначены только для свадеб. Когда придет твое время, ты сможешь выбрать, какое тебе понравится.

— Я хочу вот это.

Триша танцует и кружится по всей прихожей. Внутри их дом выглядит безукоризненно. Брент, имеющий инженерное образование и две степени магистра, считает, что соответствовать этому должно все в его семейной жизни.

— Я в нем красивая, — уверенно заявляет Триша. Она зачарована собственной грацией и блеском. Ей только что исполнилось пятнадцать лет, она вот-вот превратится в женщину. Изгибы намечающихся грудей плотно обтянуты темно-красной блузкой. Сверху шелк доходит до края бюстгальтера, снизу оставляет обнаженным плоский живот пониже пупка. Свободно развевающаяся юбка завязана над косточками бедер и доходит Трише до лодыжек. Полупрозрачное сари тщательно обернуто вокруг тела и собрано в складки, а вышитая бисером шаль небрежно переброшена через плечо. — Все смотрели на меня.

— Никто на тебя не смотрел, — рявкает Брент. Все, не успев подумать, рефлекторно замирают, как животные при виде злого хозяина. — Разве приличные девушки хотят, чтобы на них пялились?

Это мало похоже на вопрос. Триша раздумывает,ответить или промолчать. Выбирать ей страшно — не из-за себя, из-за других. Рани стоит в сторонке и смотрит на Брента. Ей надо быстро оценить ситуацию.

— Да, Триша, ты права.

— Что? — Брент переводит взгляд на Рани.

— Во время танца гарба одна из тетушек говорила мне, как красива Триша и что пляска с палочками, которые символизируют мечи, ей тоже удалась. Конечно же, она так похожа на твоего младшего брата, дорогой.

Девочки ждут. Больше им ничего не остается.

— Марин, Соня, вы обе пошли в мою родню. Но ты, Триша, — дочь своего отца, — Рани осторожно посмеивается. Своим смехом она отвлекает Брента от опасной темы. Улыбка украшает ее лицо.

— Мой брат дал тебе имя, — напоминает Брент, попавшись на уловку Рани. — Он первым взял тебя на руки.

Девочкам известна эта история. Брент повторяет ее из года в год. Только вспоминая те времена, он бывает счастлив.

— Ты был тогда в Нью-Дели, папа, — говорит Триша.

— Да, в сезон дождей. Улицы заполнились водой. Поезда не ходили.

— Ты телеграфировал, что нанял рикшу. Ты ехал бы всю ночь и добрался бы под утро, — Рани подталкивает Тришу поближе к Бренту. — Роды уже начались, и я позвонила знакомым наших друзей, чтобы уберечь тебя от опасности.

— Мне нужно было видеть, как мой второй ребенок входит в этот мир. Я хотел первым дать дочке глоток сахарной воды, — Брент подходит к Трише, но ей не страшно. Он гладит ее по голове и обнимает.

— Твой брат придумал для меня имя, которое могло тебе понравиться, — напоминает ему Триша, продолжая рассказ.

— Да, я послушал твою маму и остался. И с волнением ожидал новостей.

— Мы не могли потерять тебя в потоках воды. Что бы мы делали без тебя? — говорит Рани. — Ты приехал в Раджкот через две недели. С чемоданами, полными подарков для Марин и нашей новой дочки. Триша, ты тогда интересовалась только молоком в моей груди, а твой отец истратил тысячи рупий на игрушки для тебя.

Воспоминания дразнят их, воскрешая в памяти другие времена. Однако все это осталось в прошлом. Настоящее же — лишь жалкая насмешка над прошлым.

— Мне сообщили, что родилась дочь, — теперь лицо Брента выражает любовь и теплоту. — Твоя мама заставляла слуг каждый день посылать мне телеграммы. У тебя ум острый — как у моего отца. Твое будущее благословенно… — голос его замирает, а лицо внезапно озаряется гневом. — Вот почему я пожертвовал всем и переехал в Америку. В этой стране я нищий, а в своей стране я был раджой!

Он отпускает Тришу. Его кулаки крепко сжаты.

— Я объяснил своей матери, что еду сюда ради того, чтобы дать дочерям шанс — образование, которое они не могли получить в Индии. Она умоляла меня, своего старшего сына, остаться, — его лицо искажено страданием. — Я не послушал ее. Я пожертвовал семьей и жизнью ради блага детей.

— Нам никогда не отблагодарить тебя за такую жертву, — Рани вздыхает, затем жестом велит дочерям идти наверх. — Девочки, никогда не забывайте, что ваш отец сделал для вас, — она гладит Брента по спине — редкая ласка с ее стороны. — Вскоре нас ждет праздник, о котором мы и не мечтали. Наша старшая дочь выходит замуж за махараджу. За инженера из касты браминов. Боги довольны твоей жертвой, Брент. Они вознаградили нас тем, что мы отдаем свою дочь в семью с более высоким положением.

— Триша будет следующей, — спокойно произносит Брент, глядя на среднюю дочь. — Очень скоро и она покинет нас.

— Да, и ей повезет даже больше, чем сестре, — соглашается Рани. — Чего еще мы можем желать?

* * *
Я могу точно сосчитать, сколько дней прошло с тех пор, как Эрик покинул наш дом. Когда мы планировали свадьбу, я часто мечтала о нашем будущем. О доме, в котором мы будем жить, о машинах, в которых будем ездить. Я предвкушала поцелуи, которыми мы будем обмениваться перед уходом на работу, разговоры за ужином, когда мы будем обсуждать прошедший день. Я продумала все в мельчайших деталях. Все, кроме расставания. Этого я не предвидела. А теперь, когда оно свершилось, я не в состоянии смириться с ним. Я не могу принять одиночество и не могу найти способа ужиться с ним. Не могу я принять этого чужака в свой дом.

Я думаю о маме, о том, ощущает ли она свое одиночество. Странно, но я никогда не задумывалась над этим раньше. Никогда не думала, привыкнет ли она к своему пустому дому или ей будет все время казаться, что кто-то ее зовет. Вчера я вошла в пустую комнату Эрика. Он забыл там несколько своих вещей: носок, рубашки, которые давно не носит, пару кроссовок. Кроссовки взволновали меня больше всего. Я уселась на пороге и уставилась на них. Я видела, как он завязывает на них шнурки, готовясь к пробежке. Я видела, как он возвращается после долгой пробежки и сразу направляется в душ. Я всегда знала, когда он уйдет и когда вернется.

Больше всего мне не хватает повседневных мелочей: их не замечаешь, когда они становятся привычной частью совместного существования. Вынимать монетки из его карманов, класть его бумажник на письменный стол или бросать его одежду в корзину для белья и промахиваться при этом, а потом поднимать ее с пола в ванной. Он вошел в мою жизнь так, будто был там всегда. А теперь я не знаю, как жить без него.

Как приятно было спать с ним — как будто наша кровать изначально предназначалась для двоих, а не для одного. Если Эрик вставал рано, торопясь на деловую встречу, я чувствовала его отсутствие буквально через несколько секунд. Без него я не могла снова заснуть. Я привыкла к присутствию родного тела в моей постели. Собственно, так было всегда: в детстве Соня, свернувшаяся калачиком рядом со мной, помогала заполнить пустоту. С Эриком мы никогда не тянули одеяло на себя и не делили кровать на его сторону и мою.

— Я хочу заняться с тобой любовью, — шептал он мне на ухо. Не имело значения, где мы в этот момент находились — разбирали счета в комнате, или готовили какао на кухне, — он обнимал меня сзади за талию и крепко прижимал к себе. Я никогда не чувствовала себя в силах отказать ему. Я поворачивалась к нему лицом, всегда готовая, всегда полная желания. Мы редко ссорились, но если это случалось, я сдавалась первой. Так было проще. После жизни, состоявшей из сплошных ссор, я желала лишь мира и делала все, чтобы поддерживать его.

Деловая хватка Эрика редко проявлялась в нашей совместной жизни. У него не было причины демонстрировать мне свою властность. Я с самого начала была послушной женой, словно готовилась к этому всю жизнь. Одежда, деньги, общественные обязанности — все это было обычным, нормальным для меня. Я была рождена для того, чтобы стать женой. Теперь мне тошно вспоминать об этом. Когда его призвание успело вытеснить мое? Я с легкостью приняла традиционное распределение ролей, хотя никто от меня этого не требовал. Но внутренний голос безжалостно напоминает, что я никогда не брала на себя роль, которая могла бы укрепить мое положение, — роль матери.

Оставаться дома мне сейчас невыносимо, и я хватаю ключи, бегу к машине и уезжаю. Почти машинально я направляюсь туда, где всегда была в безопасности — к родительскому дому. Мысленно я все еще называю его «родительским», а не «маминым». Для меня это по-прежнему дом, где я получила от отца целый мир. И так будет всегда, даже если папе больше не суждено переступить порог своего жилища.

Против обыкновения я открываю дверь своим ключом — у меня всегда был ключ от нашего дома. Даже если папа менял замок, он обязательно делал мне дубликат. Он говорил, что это может пригодиться в случае, если с ними что-то случится. И вот с папой случилось самое страшное, но мой ключ оказался бесполезным. Я ничего не могла сделать, чтобы помочь отцу.

— Триша? — удивленно произносит мама. Она спускается по лестнице. На ней все еще пижама, волосы распущены. — Что ты здесь делаешь, бети?

Она делает еще несколько шагов вниз и обнимает меня. Я крепко прижимаю ее к себе, крепче, чем когда-либо раньше.

— Я подумала, что мы можем вместе пойти в кафе, — придумываю я на ходу предлог для визита.

— В десять утра? — она берет мою руку в свои. Руки у нее теплые, и я крепко держусь за них, радуясь их надежности. — Давай присядем.

Мы идем в комнату, где на полке над камином выстроились в ряд рамки с фотографиями трех ее дочерей и Джии. А вот все фотографии отца исчезли. Я отнимаю у мамы свою руку и оглядываю комнату, будто вижу впервые. Все напоминания о нем исчезли. Корзина, в которой он хранил газеты. Его футляр для очков. Его тапочки, которые всегда стояли под его любимым диваном. Я оборачиваюсь к матери, чувствуя, как мной овладевает негодование:

— Ты все убрала, мама? Ты не оставила ничего, что напоминало бы нам о папе?

Прежде чем она успевает ответить, я начинаю выдвигать ящики письменного стола. Бывало, я не могла уснуть и спускалась, чтобы попить воды среди ночи, а он сидел здесь, в сотый раз пересматривая фотографии, привезенные из Индии. Я садилась к нему на колени, и он рассказывал мне истории из своего детства, истории о доме, где был счастлив. Ящики с грохотом падают на пол. Все детские фотографии отца исчезли.

— Где они? — спрашиваю я, повернувшись к ней. — Где все его фото?

— Зачем? — спрашивает она тихо. — Зачем они тебе?

— Он мой отец! — кричу я на нее, впервые в жизни. — Может быть, ты думаешь, что он никогда не вернется, но я не верю, — мне хочется ударить ее, ударить так, как это делал папа. Мне хочется напугать ее, чтобы она поняла, как страшно мне. — Он не умер!

— Нет, — она спокойна, как никогда. — Но я надеюсь, что он умрет.

У меня подгибаются колени. Я плюхаюсь на диван и хватаюсь за голову:

— Что? Почему?

Я знаю, что это смешные, глупые вопросы, тем не менее задаю их. Я была уверена, что отец перестал бить ее после того, как мы покинули дом. Поскольку в доме не осталось детей, которые могли его раздражать, он уже не имел причин набрасываться на нее.

— Ведь он перестал избивать тебя, не так ли?

— Да, — она отвечает кратко, словно мы находимся в зале суда и все ее реплики отрепетированы заранее. — В последний раз это случилось в тот день, когда уехала Соня.

Я изумленно поднимаю на нее глаза. Воспоминания об этом дне все еще преследуют нас. Оказывается, уйти из этого дома было так легко. Но никто из нас раньше не думал об этом, поэтому, когда Соня ушла, для остальных это стало откровением:

— Почему?

Я не видела в этом никакого смысла. Соня никогда не была отцовской любимицей, обычно он ее просто не замечал. Почему ее уход так повлиял на него?

— Потому что в этот день я сказала ему, что хочу развода.

С ужасом глядя на мать, пытаясь вникнуть в то, что она только что произнесла, я спрашиваю:

— Ты просила у него развода? И что же случилось потом?

— Он избил меня сильнее, чем когда-либо раньше, — говорит она обыденным тоном, словно речь идет о погоде. — А потом заплакал, как водится, и стал твердить, что всю жизнь содержал меня, работал ради меня и вас. Он сказал, что наделал ошибок, но сожалеет о них, — она помолчала, глядя в пространство с отсутствующим видом. — Я впервые в жизни услышала от него такие слова. Он сказал, что не знает, как надо любить, что он только учится.

— Но почему же тогда ты сделала все это? — Я умоляю ее ответить, не обращая внимания на ее признание, как привыкла «не обращать внимания» на физическое насилие. Я в этом деле эксперт, я умею прятать неприятности в маленькую коробочку памяти, туда, где они меня не побеспокоят. — Теперь же нет причин избавляться от напоминаний о папе.

Я прошу ее ради самой себя. Теперь, когда мой собственный дом лежит в руинах, все, что у меня осталось стабильного, — вот этот дом и мои воспоминания о жизни в нем.

— Он лгал мне, Триша, — говорит мама. — Ни о чем он не жалел. Никогда, — она садится рядом и обнимает меня за плечи своей тонкой рукой. — Ты сама знаешь это.

Ее слова заставляют меня вздрогнуть. Я отодвигаюсь от нее, встаю и начинаю расхаживать по комнате. В комнату проникают звуки музыки — старинные индийские песни. Маленькая дия[18] горит в рукодельном храме на краю стола в кухне. Топленое масло домашнего приготовления питает огонь. Внутри стальной святыни находятся изображения всех богов, которым мы поклоняемся. Из уважения к религии Эрика мама добавила к ним статуэтку Христа. Стены дома моего детства начинают давить на меня. Слова моей матери похожи на меч, занесенный над моей головой, хотя я не понимаю пока, что она имеет в виду.

— Зачем же ты тогда осталась? — спрашиваю я. Я бросаю взгляд в зеркало, висящее на стене сбоку от меня: вместо красивой, сдержанной женщины, которую я привыкла видеть, в нем отражается обиженный ребенок. Девочка стонет, ее волосы растрепаны, лицо залито слезами. Глаза ее закрыты, она не хочет ничего видеть. Я трясу головой, пытаясь отделаться от видения, но когда я открываю глаза, то вижу, что их открыл и мой двойник. Она пристально вглядывается в меня, и я отворачиваюсь, не в силах видеть ее больше.

— Потому что я поверила ему, — отвечает мама. — Так же, как и ты.

Мне нужно уйти. Мое убежище превратилось в тюрьму. Я хватаю свою сумочку и поворачиваюсь к выходу, когда мама спрашивает:

— Почему Эрик ушел?

Конечно же, Соня рассказала ей. Хотя мы храним наши тайны от посторонних, мы забываем, что следует беречь их и друг от друга.

— Потому что одной меня ему недостаточно, — говорю я.

Мама крепко держит меня за руку, чтобы я не удрала:

— Почему ты не хочешь иметь детей?

Видимо, Сони нет дома. Я благодарна ей за то, что в ту ночь, когда я напилась в баре, она осталась со мной. Она вытирала мне лицо, когда меня рвало, а потом легла рядом со мной в постель. Но сейчас от злости, что она выдала меня, я готова ее поколотить.

— Раз Соня знает все ответы, почему бы тебе не спросить у нее?

— Твоя сестра любит тебя, — мама умолкает, обдумывая свои слова. — Я уверена, что ты единственная, кого она любит, — она берет обе мои руки в свои и заглядывает мне в лицо. — Пожалуйста, бети, — шепчет она, — скажи мне. Почему ты не хочешь детей?

— Может быть, я слишком похожа на папу, — говорю я, раздумывая, в этом ли дело. — Может быть, я тоже не знаю, как надо любить.

Соня

— Ты можешь сфотографировать меня?

Маленькая девочка по имени Тесса прыгает по своей больничной койке. Она — пятая из пациентов, с которыми я сегодня работала, и самая юная из них: остальные были почти подростками. Большинство смотрело на меня со скукой, правда, лишь до тех пор, пока не брали фотоаппарат в руки. Тут же, словно по волшебству, они преображались: начинали фотографировать все, что попадалось на их пути. Вскоре они уже охотились за смеющимися медсестрами, упрашивая их сняться хотя бы еще разок.

— Может быть, ты хочешь сама что-нибудь снять? — я разжимаю крепко сжатый кулачок и осторожно вкладываю фотоаппарат в холодные пальчики. Я все еще чувствую себя здесь посторонней, хотя на поясе брюк у меня висит больничный бейдж. Несколько дней проходив на работу в футболке и джинсах, я решила потратиться на более взрослые наряды. Впервые за много лет я обновила гардероб, накупив облегающих платьев и брючных костюмов. Как и обещал отдел кадров, меня снабдили несколькими цифровыми фотокамерами. На каждом этаже теперь стоял фотопринтер. — Ты сможешь.

— А вдруг он упадет и разобьется? — Тесса смотрит на фотоаппарат в своей руке, и я вижу, как желание борется в ней со страхом.

— Не разобьется, — уверяю я ее. — Но если тебе не хочется… — когда я пытаюсь забрать у Тессы камеру, она непроизвольно вцепляется в нее. Я понимающе улыбаюсь: — Хочешь попробовать?

Девочка, хихикая, фотографирует большой палец на своей ноге, потом — коленку и большой палец руки, потом — локоть и плечо. На этом она почти заканчивает фотосессию, но перед тем как отдать камеру мне, снимает свой внутривенный катетер. — Все части меня, — говорит Тесса. — Я все сделала правильно?

— Превосходно, — я смотрю на ее последний снимок и думаю, как легко, будто продолжение самой себя, она воспринимает иглу в своей руке: необходимую меру, на которую пришлось пойти тем, кто пытается спасти Тессу. — Давай я напечатаю твои снимки, и мы сделаем альбом. Назовем его «Я», — она кивает, соглашаясь. Пока я собираю свои вещи, Тесса медленно забирается обратно под покрывало. Устало откинувшись на подушку, она переключает телевизионные каналы, пока не останавливается на каких-то мультиках. Мне хочется поговорить с ней еще, но я не знаю о чем и поэтому молча выхожу из палаты.

— Вот вы где! — Дэвид останавливает меня в коридоре. — Как идут дела?

С тех пор как я приступила к работе, мы натыкаемся друг на друга по нескольку раз на дню. Всякий раз он останавливает меня, чтобы побеседовать. Он просит показать снимки, сделанные детьми, или рассказать о том, что они говорят. Слушая истории о приключениях маленьких пациентов, многие из которых родились в их воображении после долгого лежания на больничной койке, Дэвид внимательно смотрит на меня. Взгляд его смягчается, и он наклоняется ко мне, чтобы лучше слышать. Я начала предвкушать эти моменты: во время нашего общения я испытываю чувство защищенности. В больничных коридорах, среди членов персонала и пациентов, я чувствую себя в безопасности. В этом замечательном убежище я могу беспристрастно оценить Дэвида. Меня восхищает то, как уважают его коллеги, как благодарны ему пациенты и их семьи. И он принимает все это со скромностью и никогда не хвастается.

Дэвид редко расспрашивает меня об отце и моих чувствах к нему, и я ценю его такт. Мне нечего сказать, кроме того, что мы ждем. Просто ждем. Невозможно представить себе, чтобы мой отец вел себя, как Дэвид. Отчаянное стремление отца к контролю над нами, постоянное требование уважения к себе были доказательством его слабости. У человека, подобного Дэвиду, никогда бы не возникло взаимопонимания с таким, как он.

Сегодня на Дэвиде костюм и галстук с изображением Элмо[19], крадущего печенье. Одет он всегда безупречно, костюмы превосходно сидят на его стройной фигуре.

— Симпатичный галстук.

— Спасибо, — он вытаскивает галстук, чтобы я рассмотрела его получше. — Подарок дочери, — Дэвид освобождает меня от нескольких фотоаппаратов, которыми я жонглирую в попытке удержать. — Вы сейчас свободны?

— Я собиралась пойти наверх, чтобы напечатать фотографии.

— Вы уже позавтракали? Я угощаю.

Урчание в животе выдает меня. Он понимающе улыбается, и я смущенно отвожу глаза.

— Хорошо, но угощаю я. Я у вас в долгу: ведь это вы снабдили меня работой.

Мы аккуратно складываем фотоаппараты позади стола медсестры и направляемся в кафетерий.

— Все восхищаются вашей работой. Теперь я в нашей больнице звезда — потому что уговорил вас.

— Все? — поддразниваю я его. — Должно быть, это очень маленькая больница?

— Слухи быстро распространяются, — Дэвид придерживает дверь, пропуская меня вперед. — И в знак благодарности за мою запоздалую сверхпопулярность я предлагаю угостить вас сэндвичем-рап[20].

В меню кафетерия — множество разных сэндвичей, картофель фри, салаты.

— Вау, вы действительно знаете, как ухаживать за женщиной! — я поворачиваюсь к стойке с салатами. Расплачиваюсь за заказ я, как и обещала, хотя Дэвид спорит и настаивает, что в следующий раз будет платить он. Мы оглядываем кафетерий — ни одного свободного места. — Похоже, сегодня все оголодали.

— Пойдем, поедим в моем кабинете.

Я следую за ним к выходу, и мы молча поднимаемся на лифте. В кабинете Дэвида много фотографий его дочки, начиная с младенчества. Снимки в рамочках выстроились на полке у окна. Его дипломы, вставленные в рамки, висят на стене за столом. Дорогие кожаные кресла и плюшевый диван приглашают присесть. Я сажусь на краешек дивана и не удивляюсь, когда он устраивается рядом.

— У вас приятный кабинет.

— По правде сказать, мне пришлось кое-кого прикончить, чтобы завладеть им. Только, пожалуйста, никому не рассказывайте, — он вынимает две бутылки с водой из маленького холодильника, открывает одну из них и вручает мне. — Люди косо смотрят на такие вещи.

— Так-так, ясно, — я делаю большой глоток из бутылки. — И теперь от вас ждут совершенства?

— Об этом я и толкую, — он фыркает и откусывает от своего сэндвича.

Мы едим в уютной тишине, наслаждаясь едой. Дэвид дает мне другую вилку, когда моя пластмассовая ломается, а я предлагаю ему свою бумажную салфетку, когда его салфетка падает на пол. Насытившись, мы допиваем воду из бутылок и собираем мусор.

— Было очень приятно, спасибо вам.

— Платили вы, так что вам спасибо, — говорит он.

Дэвид берет мусор у меня из рук, и наши пальцы соприкасаются. Я первая убираю руку и смотрю на свои часы — это предлог, чтобы отвести глаза от его глаз.

— Я, пожалуй, пойду.

— Сейчас детей будут кормить, — бормочет он, глядя на свои часы. — У нас есть еще несколько минут, — он жестом просит меня снова сесть. Не найдя предлога для отказа, я усаживаюсь. — Говорил я вам, что страшно волновался, ожидая, поступите ли вы к нам на работу?

— Всего лишь несколько десятков раз, — отвечаю я, — но пусть это вас не останавливает, — и добавляю более серьезным тоном: — Я получаю больше удовольствия, чем предполагала.

— От работы с больными детьми? — Дэвид вопросительно смотрит на меня.

— Они находят радость в самых простых вещах, — говорю я, стараясь подобрать слова, чтобы получше выразить свои мысли. — Став взрослыми, мы забываем об этом.

В его взгляде появляется что-то, не совсем понятное мне. Словно я прошла некий тест лучше, чем он ожидал. Мне это приятно, но в то же время страшно. Такова двойственность моей жизни — желать того, чего я никогда не могла иметь, и отказываться от этого, потому что я слишком боюсь.

— Они не сами выбрали эту борьбу, — говорит он, — поэтому стараются помнить, каким был мир, пока они сами были здоровы.

В этом есть смысл. Сколько раз в детстве мечты о нормальной жизни вдребезги разбивались о железные кулаки отца! Мои желания всегда были подчинены его желаниям, причем настолько, что со временем я забыла, что когда-то вообще умела желать.

— Почему вы решили стать врачом?

— Мои родители оба были врачами, — отвечает Дэвид. — Я вырос в больнице в окружении их друзей — и все они были врачами, — он улыбается. — Я никогда ничего другого и не видел.

Мне трудно представить себе, как это — в столь юном возрасте так твердо знать, кому и чему ты принадлежишь в этом мире.

— Вам повезло, — искренне говорю я. — Не у каждого есть такое ясное видение.

— У вас его не было, — это не вопрос.

— Нет, — я борюсь с собой, чтобы не сболтнуть лишнего. — Когда взрослеешь, появляется больше вопросов, чем ответов.

— Ведь вы должны были изучать право?

Я напрягаюсь, забыв, что сама рассказала ему об этом. Я качаю головой, мне хочется убедить Дэвида, что в моей жизни не было конфликтов, что у меня нет тайн, которые надо скрывать. Но он прерывает меня, прежде чем я успеваю произнести хотя бы слово.

— Я только хочу сказать, что миру очень повезло, что вы занялись фотографией. У вас настоящий талант.

— Думаю, фотография сама меня выбрала, — я не могла представить себе, какую радость буду получать, фотографируя, увековечивая события или места щелчком камеры. Красота, навеки запечатленная на моих собственных снимках, изумляет и восхищает меня. — Мне не оставалось ничего иного, как только сказать «да», — я разглядываю его дипломы и почетные грамоты, прикасаюсь к хрустальным призам. — Но я не спасаю человеческие жизни. Я не делаю человека снова целым. Вот это настоящий талант.

Фотосъемка — многоступенчатый процесс. Сначала я вижу «сцену» невооруженным взглядом. Я оцениваю окружающую обстановку и силу света, чтобы убедиться, что все в порядке. В студии я могу воспользоваться дополнительным освещением, а на открытом воздухе завишу от состояния природы или других обстоятельств. Уточнив все детали и уверившись, что фокус наведен правильно, я смотрю в объектив и начинаю снимать. Работая с цифровой камерой, мне не надо думать о пленке или о стоимости снимков. Я могу сделать сотни снимков за короткое время и запечатлеть каждое движение. Отсняв все, что хотела, я сбрасываю фотографии на свой компьютер, а потом анализирую каждую, чтобы выбрать лучшие.

Иногда на снимках появляется что-то неожиданное для меня. Человек, проходящий мимо, или дерущиеся животные. Играющий ребенок или дружеский обмен взглядами. Что-то, чего я не заметила, потому что была поглощена картинкой, сложившейся в голове. Эти неожиданные изображения зачаровывают меня. У снимка появляется новая жизнь, которую я не могла предвидеть. История, рассказанная фотографией, меняется, и эта новая история интереснее, поскольку возникла спонтанно. Я особенно люблю свою работу за эти мгновения — когда снимок становится рассказчиком, а я — восхищенным зрителем.

— Какие же у нас перспективы? — говорит Дэвид, отвлекая меня от раздумий. Он подходит ко мне, от него веет теплом. Он внимательно смотрит на меня, пытаясь предвидеть реакцию на свои слова. — Состояние вашего отца не меняется.

Я стою между ним и стеной, бежать мне некуда.

— Да, — быстро соглашаюсь я, — но мы ценим все, что вы для него делаете.

— Проверяю показания аппаратов каждый день? — Дэвид прислоняется к стене рядом со мной. Он смотрит в пространство, стараясь подобрать нужные слова. — Жаль, что больше я ничем не могу помочь.

Невысказанная правда лежит между нами. Смерть моего отца ничего не изменила бы в моей жизни, но его выздоровление изменит. Я думаю о том, какое зло он еще сумеет причинить, если выживет. Я чувствую себя истерзанной до предела, меня он не сможет терзать еще больше. Но и его смерть оставит меня такой, какая я есть, — навеки разбитой.

— Может быть, больше ничем и не поможешь, — говорю я неловко. — Такова жизнь.

«Такова жизнь» — именно так я всегда утешаю себя, так объясняю, почему именно мне, а не другим выпали на долю испытания. В юности я смотрела передачи, посвященные природе, и восхищалась упругой грацией гепарда или тигра, припавшего к земле в ожидании добычи. Когда наставал подходящий момент, он несся к стаду животных, увеличивая скорость, пока не нагонял отставшую косулю или козу. Он мгновенно набрасывался на жертву, и она своей гибелью спасала остальных. А те продолжали бежать, подчиняясь инстинкту выживания. Была ли ее смерть случайна или предначертана судьбой?

— Вы в это верите? — спрашивает Дэвид.

— Мне приходится верить, — говорю я, протискиваясь мимо него. Я оглядываю комнату и представляю себе, что она увеличивается и в середине пола появляется дырка, в которую я могу проскользнуть. — Иначе откуда взять силы жить дальше?

Мне надо бежать — спрятаться за фотокамерой, чтобы вновь обрести контроль над действительностью. Но следующий вопрос Дэвида останавливает меня.

— Вы все так его любите, — говорит он. — Что же он для этого сделал?

Я провела целый вечер, наблюдая, как Триша напивается до бесчувствия, потому что не может смириться с тем, что ее счастливая жизнь осталась позади. Я слышала, как она зовет Эрика во сне. Ее сердце разбито, потому что душой она понимает то, во что ее разум отказывается поверить: Эрик ушел. Я сейчас живу с матерью в доме, хранящем так много тайн, что им пропитаны все его стены. И все же для матери этот дом — убежище, которому она доверяет, куда она возвращается день за днем. А Марин, моя старшая сестра, превратилась в женщину, которую я едва могу узнать.

— Он сделал наши жизни своими, — даю я единственный ответ, который у меня есть.

* * *
— В мое время не было таких затейливых штучек, — Уильям вертит фотокамеру в руках, рассматривая ее с разных ракурсов.

Ему семьдесят два года, он мой самый старый пациент. Он только что прошел сеанс диализа и очень слаб. Я помогаю Уильяму пересесть на стул у кровати и вручаю ему фотоаппарат. Сначала он отказывался — у него, дескать, нет времени на такие вещи. Я подумала было оставить его в покое и попробовать попозже, но то, как он отвернулся к окну и уставился в пространство, заставило меня попытаться еще раз. С ворчанием, которое должно показать, что он оказывает мне любезность, он протягивает руку.

— Это цифровая камера, — объясняю я, — здесь не нужна пленка.

— В самом деле? — он смотрит на меня, и в первый раз я вижу на его губах намек на улыбку. — У меня почечная недостаточность, а не болезнь Альцгеймера, — говорит он. — Я знаю, что такое цифровая фотокамера.

— Разумеется, — соглашаюсь я, забавляясь, как ловко меня поставили на место. — У вас есть такая дома?

— Нет, — он возвращает камеру мне, его голос угрюмо замирает. — Я не могу себе это позволить, — Уильям тянется к креслу-каталке.

— С ними легко обращаться, — я разворачиваю кресло и жестом предлагаю ему помощь. Он отказывается и пытается подняться со стула. — Просто надо навести фокус, щелкнуть — и снимок готов.

— А что мне снимать? — он с трудом встает и ковыляет к креслу. Я снова пытаюсь помочь ему, и он снова отвергает мои попытки. Мы как будто исполняем ритуальный танец. — Нет ничего такого, что я захотел бы увидеть снова, — он наконец-то усаживается в кресло.

— А если сфотографировать цветы? — Букет свежих гвоздик в стеклянной вазе стоит рядом с пластиковым кувшином. Карточка с надписью «Скорого выздоровления!» упала на пол. — Это будет красивый снимок.

— Зачем? Чтобы помнить их после того, как они умрут?

— Нет, — говорю я, — чтобы вы могли радоваться им вечно.

— Вы что, не видите? — он указывает на свой внутривенный катетер. — У меня нет никакого «вечно».

— Ни у кого из нас его нет, — говорю я, не подумав.

Он обращает на меня взгляд, ставший вдруг острым:

— Вы так сказали, как будто это хорошо.

Я смотрю в объектив и навожу фокус, прежде чем отдать ему камеру.

— Не то чтобы хорошо, просто неизбежно, — Уильям складывает руки на груди, и я кладу его фотоаппарат на колени. — Но почему бы не сделать все возможное, пока мы живы?

Он берет камеру и смотрит в объектив. С обратной стороны я вижу его быстро мигающий старческий глаз, который старается приладиться к объективу.

— Вы стоите слишком близко, — говорит он, опуская камеру. — Отойдите, а то ваше лицо не помещается в объективе.

Он продолжает сражаться с камерой, и тогда я захожу ему за спину и показываю ему, как справиться с ней:

— Попробуйте вот так. Лучше?

— Я понял, — он начинает фотографировать, делая снимки один за другим. Сначала он несколько раз фотографирует меня, потом ему это надоедает, и он снимает кувшин с водой, кровать и вид за окном. Закончив, он отдает камеру мне: — Мои поздравления. Я выздоровел.

Пряча улыбку, я указываю ему на букет гвоздик:

— Вы забыли об этом.

— Нет, не забыл, — говорит он, со знанием поправляя свои трубки.

Я наклоняюсь и переставляю цветы немного по-другому, расправляя их лепестки.

— Вы упускаете замечательную возможность.

Я навожу фокус на самый центр букета, чтобы гвоздики заполнили собой весь снимок. Когда фотография будет напечатана, цветы обретут новую власть — они смогут озарить собой любую комнату. Я делаю несколько снимков, а затем просматриваю их прямо в фотокамере. Один из них просто сногсшибательный, и я пытаюсь показать его Уильяму, но он отмахивается.

— На сегодня с меня хватит, — говорит он, отворачиваясь.

— Ладно, — бормочу я. — Я распечатаю снимки и сделаю для вас альбом.

Я уже собираю свои вещи, и в это время он внезапно произносит:

— И не приставайте ко мне со своими цветами!

— Вы не любите цветы? — спрашиваю я с удивлением.

— Не слишком, — ворчит он и забирается в постель.

— Давайте я вам помогу, — я быстро подхожу к нему, но он снова отказывается от помощи. К букету прикреплена бирка больничного магазина, где продают подарки. — Я могу отнести цветы вниз, и там их оформят по-другому.

— Их купила моя дочь. Вряд ли она будет рада, если увидит это.

Он включает телевизор, делая вид, что не замечает меня. Я невозмутимо склоняюсь над цветами и вдыхаю их аромат, так не похожий на стерильный больничный запах.

— Очень мило с ее стороны. Они такие красивые, — говорю я, не сомневаясь, что он наблюдает за мной. — Ваша дочь не знает, что вы не любите гвоздики?

— Это были любимые цветы ее матери, — он роняет пульт на кровать. — Полагаю, она думает, что они будут напоминать мне о жене.

— О вашей жене?.. — удивленно спрашиваю я.

— Она умерла год назад. — Уильям сердит на меня и, как я вижу, на весь мир.

— Мне очень жаль.

Теперь моя очередь прервать разговор. Не стоит ни к кому подходить слишком близко. Не надо ни с кем делиться тайнами, мечтами и надеждами. Отдавая частицу себя другим, вы становитесь уязвимыми. Вы зависите от них, а ведь они могут оказаться не теми, кем вы их считали, не теми, кому можно доверять. И тогда вас настигнет разочарование. Поэтому лучше держаться от людей на расстоянии и не сближаться с ними. Я направляюсь к двери.

— Никогда не думал, что найду такую любовь, — вдруг говорит Уильям, и я замираю на месте. — Когда находишь настоящую любовь, так горько ее терять, — он выключает телевизор и отворачивается от меня. — Спасибо за фотографии.

Я тихо закрываю за собой дверь. Коридор полон врачей и медсестер, входящих в палаты и выходящих оттуда. Родные навещают пациентов, некоторые несут в руках воздушные шары, другие, устав от многомесячных посещений, приходят с пустыми руками. Я наблюдаю за ними, раздумывая о любви, связывающей людей. Во имя любви совершаются подвиги, люди жертвуют временем, деньгами, даже жизнью ради другого человека. Родители посвящают жизни воспитанию детей, работают от зари и дотемна, чтобы их обеспечить; дети любят сестренок и братишек так, будто они составляют единое целое. Здесь, в больнице, я вижу проявления любви каждый день. Я вижу, как члены семьи отдают своим больным родственникам все, что у них есть, в надежде, что это поможет излечить их.

Меня всегда удивляло, что некоторым людям удается заслужить беззаветную любовь. Возможно, я вытянула короткую соломинку и досталась моему отцу, чтобы у него была удобная жертва. А может быть, своей тайной, которую я храню в глубине души, я ничем не отличаюсь от него. Моя душа так же темна, если не еще темнее… Женщина, которую больше не бьют, но которая нуждается в воспоминаниях о побоях, чтобы выжить.

Марин

Она всегда сначала составляет план, а потом приводит его в исполнение. Это удается ей лучше всего и служит главной цели: поддерживать жизненный порядок. Она не делится своими открытиями ни с Раджем, ни с Джией. В случае необходимости она могла бы обратиться к Раджу, но она слишком уверена в себе. Она опасается, что муж будет ставить ей палки в колеса, оспаривать каждое ее решение. Жизнь Джии находится под угрозой, и для Марин это достаточная причина, чтобы начать действовать.

Первым делом она наняла частного детектива. Джия не должна заметить слежку матери и узнать о ее намерениях. Детектив смог сделать снимки, необходимые Марин для доказательства. Почти каждый день после школы Джия приезжала к Адаму. Отвозя девушку домой, парень высаживал ее за пару кварталов от дома, чтобы их не застукали. Игры, в которой Джия призналась родителям, не существовало. Никто из друзей не бил ее ради забавы. Джия подвергалась избиениям и, что еще хуже, собиралась подвергаться им и дальше.

Частный детектив провел предварительное расследование. Информация, которую он получил, заставила Марин сделать следующий шаг.

— Он проходил по делу об избиении еще подростком, — сообщает детектив.

— Кого он избил? — Марин назначила ему встречу в кофейне в Сан-Франциско, подальше от любопытных глаз.

— Бывшую подружку. — Детектив пододвигает к Марин лист бумаги. — Имя жертвы изменено, но вся относящаяся к делу информация верна. Вашему парню нравится бить девочек кулаками.

Марин быстро прочитывает строчки отчета.

— Как вы достали это? — спрашивает она, поднимая глаза на детектива. — Предполагается, что материалы детских судебных процессов закрыты.

— Вы наняли меня, потому что я лучший. Вы получаете то, за что платите. — Детектив делает глоток кофе. — Тогда парню было шестнадцать лет. Он отделался легким испугом и месяцем общественных работ.

— Сволочь! — Марин смотрит на фотографии, которые распечатал детектив. Рука Джии в руке Адама. Его рука собственнически обнимает ее за плечи. По большей части снимки сделаны перед домом Адама, несколько — в школе. — Однако эти снимки мало что доказывают.

— Конечно. Судя по моему опыту, насильники любят развлекаться вдали от посторонних глаз.

Марин согласна, но медлит с ответом. Ей хорошо известно, почему люди скрывают побои от других. Чем меньше людей об этом знают, тем безопасней чувствует себя насильник. — Есть что-нибудь еще?

— Как я уже сказал, когда его обвинили, ему было шестнадцать, — детектив откидывается на спинку стула и оценивающе смотрит на Марин. — С детьми обращаются не так, как со взрослыми.

— Я не понимаю.

Детектив снова протягивает руку и указывает ей на строчку на листе. Это дата рождения Адама.

— У него день рождения через неделю.

Адаму исполнится восемнадцать. Его будут судить как взрослого. Колесики в голове Марин начинают крутиться, и вскоре все становится на свои места. Поблагодарив детектива, Марин возвращается домой и предпринимает шаги, которые должны уничтожить Адама. Она звонит в службу защиты детей и назначает встречу. На этой встрече Марин предъявляет доказательства и излагает свои соображения. Вместе с социальным работником она детально разрабатывает план. Социальный работник соглашается прийти в условленное время.

— Джия, бети, кто-то звонит в дверь. Можешь открыть? — кричит Марин. Сегодня суббота, два часа дня. Марин сверила свое расписание с расписанием Джии, чтобы в нужное время они обе были дома. — Кто там, милочка? — спрашивает Марин, сидя в своем кабинете и зная ответ.

— Мам! — Джия напугана, чего и ожидала Марин. — Подойди сюда.

Марин медлит, не желая выдать, что причастна к происходящему. Она неторопливо осматривает себя в зеркале в ванной комнате и только потом появляется в прихожей. — Кто там?

— Мама, это социальный работник, — Джия в ужасе заламывает руки. — Я думала, что рассказала тебе…

— Джия, — Марин одергивает ее предупреждающей улыбкой, а затем здоровается с женщиной, с которой встречалась несколько дней назад. — Я — Марин, мать Джии. Чем могу вам помочь?

— Меня зовут Дебора. Я из службы защиты детей. Мы получили из школы сигнал о том, что девочку, возможно, избивают, — она оглядывает Джию, оценивая ситуацию. — Я пыталась позвонить вам, но не смогла, поэтому воспользовалась случаем и заехала.

— Понятно… — Марин картинно изображает удивление, но Джия слишком напугана, чтобы заметить подвох. — Поговорим в комнате? — Марин идет впереди. Бросив взгляд на часы, стоящие на каминной полке, она быстро прикидывает в уме. У нее есть почти час до прихода Раджа после тенниса. — Я же объяснила в школе, что моя дочь участвовала в игре, — она указывает на Джию, и та кивает ей в ответ. — Не слишком умная игра, но вы же знаете современных детей.

— Если дело только в этом, я долго не задержусь, — Дебора вынимает блокнот и ручку. Повернувшись к Джии, она произносит: — Мне нужны имена и фамилии друзей, с которыми ты играла.

— Зачем? — сдавленным голосом спрашивает Джия.

— Чтобы все проверить. Ну, назови имена.

Джия смотрит на Марин, ее взгляд умоляет мать вмешаться и спасти ее. «Именно это я сейчас и делаю».

— Назови имена, лапочка.

— Я не могу, — Джия непроизвольно сглатывает слюну. — Я не хочу, чтобы они попали в беду.

— Понимаю. — Дебора захлопывает блокнот, пристально смотрит на Джию, и, кажется, приходит к какому-то решению.

— Мне надо посмотреть на ушибы.

— Что? — Джия вздрагивает так, словно ее обожгли кипятком. — Нет!

— Мы сделаем это здесь, или я назначу осмотр в местном травматическом центре. Но мне надо видеть ушибы.

Дебора встречается глазами с Марин, между ними идет безмолвный разговор.

— Она не имеет права! Да, мам?

— Боюсь, что имеет, бети, — говорит Марин. — Покажи ей свои синяки. Ты же не хочешь в больницу?

Когда Джия была маленькой, ей очень нравился мультфильм о коте, который гоняется за мышонком, но не может его поймать. Ее смешило, что несчастному грызуну удается легко перехитрить коварного врага. Сейчас Джия не знает, кого больше напоминает в этой истории. В панике перебрав варианты, она осознает, что игра проиграна. Джия медленно стягивает с себя футболку, под которой надет простой белый бюстгальтер. Мать замечает два новых синяка.

С каменным лицом Марин молча наблюдает, как Дебора фотографирует синяки маленькой камерой.

— Это для досье, — поясняет соцработник, отмечая размер и форму каждого. Всего их семь. Новые перемешаны со старыми — прямо настенная роспись боли. Закончив, Дебора разрешает Джии надеть футболку. — Извини, можно посмотреть на твои ноги? — спрашивает она. Джия опускает голову и приподнимает подол юбки. У бедра видно багрово-черное пятно. Марин понимает, что это от удара ногой, и у нее сводит нутро. Когда ты уже упала и кулаком в живот бить неудобно, то пинают ногами куда придется. Еще пара снимков, еще одна-две записи, и Дебора заканчивает.

— Что теперь? — спрашивает Марин, не в состоянии посмотреть дочери в лицо.

— Я открываю дело. Потом проведу расследование, — повернувшись к Джии, она спрашивает: — Ты ничего не хочешь сказать мне? Сейчас самое время.

— Нет, — произносит Джия упавшим голосом. — Пожалуйста, нельзя ли оставить все это? Со мной все хорошо. Мама, ну скажи ей, пожалуйста!

— Мама здесь ничего не решает. Никому не позволено бить тебя. Это противозаконно, — Дебора встает, на сегодня ее работа завершена. — Я на связи.

— А что будет? — тихо спрашивает Джия. — Что будет с тем, кто это сделал?

— Посмотрим, — отвечает Дебора. — Окончательное решение вынесет суд.

Марин делает все, чтобы Джия провела уик-енд дома. Никаких встреч с друзьями и встреч с Адамом. Она конфискует у Джии мобильник, якобы для того чтобы улучшить некоторые его функции, и обещает, что вернет его через несколько дней. Единственный телефонный аппарат находится у Марин в кабинете, обычно его используют для передачи факсов. Лишенная связи с Адамом Джия дуется, сидя у себя в комнате.

— У нее были новые синяки? — спрашивает Радж, расхаживая взад-вперед по кабинету Марин. Жена сообщила ему овизите социального работника, умолчав о собственной роли. — И что дальше?

— Подождем. Джия все еще не назвала имен, поэтому, думаю, они начнут расследование.

— Боже мой! — Радж с размаху усаживается на диван и хватается руками за голову. — Как это могло случиться?

— Теперь это не имеет значения, — говорит Марин, подавляя непрекращающийся спазм в желудке. — Все, что случилось, должно быть зафиксировано.

Что-то в ее голосе заставляет Раджа поднять голову:

— О чем ты говоришь, Марин?

Усилием воли она меняет выражение лица.

— Только о том, что мы должны поддержать Джию и помочь ей пройти через это.

— Как ты думаешь, может быть, стоит перевести ее в другую школу? Окружить другими людьми?

— Нет, — ответ Марин идет изнутри. Она не даст испортить Джии будущее. — Мы двигаемся вперед в решении нашей проблемы. Самое лучшее для Джии сейчас — стабильность. Ей нужно привычное окружение. Другая школа скорее навредит, чем поможет.

Радж, прежде чем ответить, внимательно смотрит на жену.

— Пока что соглашусь с тобой, но дело еще не закончено.

Скоро оно будет закончено, думает Марин. Очень скоро.

* * *
Марин отменяет все деловые встречи на день. Ее секретарь, уже привыкшая к неожиданным выходным дням начальницы, не возражает. Затем Марин звонит детективу:

— Для вас снова есть работа.

Объяснив ему все детали, она переодевается в деловой костюм и встречает Дебору в своем кабинете.

— Благодарю, что зашли к нам в субботу, — Марин улыбается ей широкой улыбкой, которая редко появляется на ее лице. — Джия понятия не имела, что мы с вами уже встречались и разговаривали.

— Мой долг — полностью расследовать ситуацию. Должна заметить, что вы ведете рискованную игру, — Дебора откидывается на спинку стула, не сводя с собеседницы глаз. Марин знает, что та работает добросовестно: она начала полномасштабное расследование, использовав все возможности. Карин сообщила Марин, что Дебора заходила в школу, расспрашивала ее и учительницу физкультуры. — Но я впечатлена вашим напором.

— Это моя дочь, — говорит Марин так, словно это все объясняет. — Я держала ее дома весь уик-енд. У нее не было никаких контактов, кроме как со мной и ее отцом.

— А с Адамом?

— Никаких. Я удостоверилась, что у нее нет доступа к нему. Сегодня она снова пошла в школу.

— Вы уверены, что она пойдет к нему после школы?

— Абсолютно, — по беспокойному поведению Джии в течение всего уик-енда было понятно, что ей отчаянно хочется рассказать Адаму о происшедшем. Посещение социального работника сильно напугало ее. — Мой детектив готов сделать снимки.

— Снимки, на которых он избивает вашу дочь, будут прямыми доказательствами. Ее синяки — всего лишь косвенные свидетельства, — Дебора внимательно смотрит на Марин.

— Тогда будем ждать прямых доказательств.

Марин продумала каждый шаг и составила детальный план. Из опыта общения со своим отцом Марин знает, как будет мыслить Адам. Рассказ о визите социального работника сильно напугает его. Не имея другой возможности избавиться от страха, он прибегнет к излюбленному методу — избиению Джии. Он будет убеждать ее в том, что это она во всем виновата. Ей следовало лгать лучше, ей следовало прятать свои синяки более тщательно, делать все, что оправдало бы его, а ее обвинило. Она не только будет ожидать колотушек, но и не усомнится, что заслужила их.

— Ему только что исполнилось восемнадцать, — Дебора не спускает глаз с Марин. — Его станут судить как совершеннолетнего.

— Я прекрасно это знаю, — Марин взволнована предстоящим шагом. — Давайте продвигаться дальше.

Сутки тянутся долго, как никогда. Вечером она заставляет себя работать. Радж тоже занят работой. Марин обнаруживает, что перечитывает один и тот же документ снова и снова, немедленно забывая каждое слово. Она сдается, выключает компьютер и просто сидит в кресле, ожидая прихода Джии.

Тишину нарушает звон ключей. Затем парадная дверь открывается и закрывается. Марин вскакивает на ноги, готовая броситься из комнаты, но ее останавливает тихий плач и прерывистые вздохи. Марин прижимается лбом к закрытой двери кабинета, стараясь укрепить свой дух. Только почувствовав себя готовой к встрече с дочерью, она распахивает дверь.

— Джия? — голос Марин не выдает ее эмоций. — С тобой все в порядке, бети?

— Да, мама, — Джия быстро вытирает лицо руками. И тут же сморщивается от боли. — Просто я устала, — она идет к лестнице, готовясь ускользнуть в свою комнату. — Я пойду спать.

— Ты сегодня припозднилась, — говорит Марин, останавливая ее. Посмотрев на часы, она произносит: — Почти десять. Ты занималась?

— Да, — отвечает Джия без запинки. — Готовилась к контрольной с друзьями.

— С какими друзьями? — спрашивает Марин резче, чем намеревалась.

Джия опускает глаза и быстро взбегает по лестнице.

— В учебной группе.

— Джия, — тон Марин не оставляет места для возражений. Джия медленно поворачивается и смотрит ей в лицо. — Я… — слова застревают у нее в горле. Она чувствует боль дочери, ощущает ее страх. Но она не в состоянии излечить ее, найти слова утешения, способные помочь распутать силки, в которые та попала. Вместо этого она задает вопрос, первым пришедший на ум: — Ты готова к контрольной?

— Конечно, я готова, — и Джия бежит вверх по лестнице к себе в комнату.

* * *
Марин в машине ждет Дебору и полицейских. Она поднялась на рассвете, приготовила себе чай с молоком и потягивала ароматную смесь, пока не почувствовала, что желудок успокоился. Через час зазвонил будильник Джии, а потом послышались звуки льющейся воды в душе. Удалившись из кухни в безопасность своего кабинета, она сидела там, пока Джия не позавтракала и не отправилась в школу. Затем Марин тоже поехала к школе и из укромного уголка наблюдала, как ученики входят в здание.

— Вы готовы? — Дебора стучит по закрытому окошку машины Марин.

— Да, — Марин выходит, и обе они смотрят, как патрульная машина паркуется рядом с ними. — Снимки со мной.

Вчера поздно вечером детектив прислал по электронной почте последние снимки. На некоторые из них Марин не могла взглянуть без содрогания. Занавески были слегка раздвинуты, и детектив смог сфотографировать Адама, избивающего Джию, и залитое слезами лицо девушки. Марин тут же переправила снимки Деборе, и та согласилась, что пора действовать. Ни одной из них не хотелось, чтобы Джия провела с Адамом еще один вечер.

Марин передает фотографии полицейскому. Он просматривает их и кивает Деборе:

— Пойдемте.

Марин молча идет за ними в школу. Карин уже предупреждена о визите полицейских прокурором округа.

— У них скоро будет перерыв на ланч, — говорит директриса. — Я приведу их в кабинет.

Проходит всего несколько минут, но Марин они кажутся бесконечно долгими. И вот Карин возвращается вместе с Адамом и Джией. Они оба смущаются при виде полицейских.

— Нет, — говорит Джия, не замечая Марин. — Он ничего не делал, — офицер не обращает на нее внимания и зачитывает Адаму его права. Полицейские заводят ему руки за спину и надевают на него наручники. Адам смотрит перед собой, его челюсти сжаты. — Пожалуйста, отпустите его, — умоляет Джия. Она смотрит сначала на Карин, потом на Дебору, ее взгляд молит о помощи.

— Довольно, — Марин выходит вперед. — Прекрати сейчас же.

Пораженная дочь умолкает и со слезами смотрит, как Адама выводят.

— Нужно, чтобы ты поехала с нами, — мягко говорит Дебора, нарушая воцарившуюся тишину. — Твоя мама отвезет нас.

— Куда я должна поехать? — во взгляде Джии боль и страх.

— В больницу. Нужно зафиксировать появление новых синяков на твоем теле.

Соня

Когда я была подростком, мы с семьей однажды побывали в центре отдыха Уолта Диснея во Флориде. Оттуда мы поехали через Алабаму, Миссисипи и Луизиану в Техас, а потом вернулись в Калифорнию на самолете. Папе нравилось водить машину, и он говорил, что бесплатные дороги на юге не похожи ни на какие другие. По пути мы встречали множество людей — в ресторанах, в отелях. Большинство людей носили на шеях крестики, а церкви были разбросаны по всему пути. «Иисус спасет тебя» — такие надписи, грубо намалеванные красной краской, красовались на остановках. На бензоколонке одна женщина раздавала Библии. От скуки я взяла книгу. Женщина сказала мне: если я приму Иисуса Христа как своего Спасителя, то буду спасена от ада и, что еще лучше, смогу спасти тех, кого я люблю.

— А если не приму? — с любопытством спросила я.

Мама молилась каждое утро, а мы стояли вокруг нее, пока она молила о нашем благополучии и нашей безопасности. Мы посещали храм по определенным религиозным праздникам и важным датам, но в других отношениях религия не играла в нашей жизни существенной роли. Возможно, маме трудно было верить в богов, которые обрекли нас на такую участь.

— Тогда все вы вечно будете гореть в аду, — ответила женщина с необычайной серьезностью.

На обратном пути я вслух поинтересовалась, существует ли ад.

— Нет, — сказал папа с полной уверенностью, — никакого ада не существует.

В дороге у меня было время поразмыслить, и, вспомнив, как быстро он ответил, я сделала вывод: отец не осмеливается верить в существование преисподней, иначе ему пришлось бы признать, что она предназначена для него. Но если я не приму христианского Спасителя, вдруг и я отправлюсь туда же? Я знала ответ раньше, чем он пришел ко мне: если мое пребывание в аду будет означать, что душу моего отца вечно станет пожирать огонь, это, без сомнения, стоит того, чтобы гореть там тоже.

* * *
Именно Дэвид сообщил мне новости по пейджеру. На работе я носила с собой маленький пейджер — на случай необходимости. Это обычный атрибут всех сотрудников больницы. Когда мне его выдали, я едва не рассмеялась. Можно подумать, что возникнет срочная необходимость что-то сфотографировать.

Но через несколько недель я, к своему удивлению, стала получать вызовы от медсестер. Маленькие пациенты звали меня, они хотели фотографировать, это доставляло им огромное удовольствие. Хотя по расписанию я должна была уходить из больницы в четыре часа, я часто оставалась после ужина, чтобы обслужить всех своих новых «клиентов».

Когда пришло сообщение от Дэвида, я подумала, что он хочет, чтобы я поработала с очередным пациентом. Кажется, он считает, что нужды детей важнее, чем нужды его взрослых пациентов, поэтому редко звонит мне. Но каждый раз, видя его имя на маленьком экране, я ощущаю внутреннюю дрожь. Я всегда стараюсь подавить это ощущение, чтобы наши отношения оставались чисто профессиональными. Сама я звоню ему с медсестринских постов.

— Вы поймали меня в последнюю минуту, — шутливо говорю я Дэвиду. — Я собиралась сегодня улизнуть пораньше.

Теперь мы встречаемся с ним два-три раза в неделю, обычно по вечерам. После ужина мало кто из врачей и персонала остается в больнице, и мы идем куда-нибудь перекусить. В кафетерий, например, а если он уже закрыт, мы едим то, что продают в автоматах. Мы ведем легкую беседу, не касаясь серьезных тем. Дэвид никогда не давит на меня и не пытается выспросить больше того, что я сама говорю ему. Что же, до тех пор, пока он не переступит грани дозволенного, наши импровизированные встречи будут продолжаться.

— В это сложно поверить, — голос Дэвида звучит необычно напряженно. — Вы заняты?

— А в чем дело? — у меня перехватывает дыхание. Прошло два дня после моего последнего визита к отцу. Когда у меня случаются перерывы между пациентами, я умоляю себя не ходить в его палату; но слова не помогают. Если я даже ненадолго заглядываю к нему, меня успокаивает вид его лежащего тела — почти мертвого. — Это касается папы?

Если он очнулся, я уеду сегодня же. Я не увижусь с ним. Я зайду к Трише попрощаться. Она поймет. Ей придется понять. Я уже разработала план побега. Мысли вертятся у меня в голове, и я едва слышу Дэвида.

— Это не по поводу вашего отца. Речь идет о вашей племяннице.

Едва дослушав его слова, я пускаюсь бегом по коридору. Он ничего не объясняет, только говорит, что Джия находится в отделении травматологии и просит меня прийти. В ушах отдается стук моих каблуков, цокающих по больничным полам. Я нетерпеливо ожидаю прибытия лифта. Не дождавшись его, бегу по лестнице вниз, на указанный этаж. Мой бейдж дает мне право пройти мимо охранника. Офицеры в униформе ходят туда-сюда — как синее море, плещущееся среди белых стен.

— Моя племянница Джия, она только что поступила…

Я стою у поста медсестры. Кто-то зовет меня по имени, я оборачиваюсь и вижу Марин. Такой я ее никогда не видела. Бледная, ненакрашенная, она стоит, скрестив руки. Вместо обычного костюма на ней джинсы и куртка. Под глазами темные круги. Я подбегаю к ней:

— Марин, что случилось?

— Джия просила, чтобы ты пришла, — глухо говорит Марин, игнорируя мой вопрос.

Наверное, по моему лицу легко прочесть, что я поражена. Мы с Джией едва знаем друг друга. Малышкой она очаровала меня. Я восхищалась ее жизнерадостностью, буйной энергией ее движений. Я не знала, что человеческое существо способно выглядеть настолько счастливым. Но когда я ушла из дома, надежды на то, что между нами возникнет дружба, не осталось.

— Она сказала, будто знает, что ты работаешь здесь. Сказала, что ей нужна твоя поддержка, — Марин оборачивается и смотрит на задернутые занавески. — Я понятия не имела, как связаться с тобой, поэтому позвонила доктору Форду.

— Хорошо, что ты нашла меня, — я хочу взять ее за руку — за ту, ногти которой впиваются в предплечье другой руки, — но не делаю этого. — Что случилось?

Прежде чем Марин успевает ответить, незнакомый врач отодвигает занавеску, и мы видим Джию, одетую в больничную сорочку, с залитым слезами лицом. Рядом с ней стоит незнакомая женщина. Врач жестом приглашает нас подойти. Я взглядом спрашиваю у Марин разрешения, но она смотрит на свою дочь.

— Есть несколько новых синяков, — говорит врач. — Я прочла записи Деборы и согласна с ее оценкой старых ушибов. На ребрах у Джии есть трещины. Ей повезло, что ребра не сломаны.

— Есть ли внутренние повреждения? — голос Марин спокоен, хотя сама она спокойной не выглядит.

— Мне надо проделать еще несколько тестов, но, судя по первоначальному осмотру, вряд ли.

Я в полном шоке. Встретившись взглядом с племянницей, я вижу в ее глазах такой знакомый мне страх.

— Раз мы все выяснили, можете забрать ее домой. Я немедленно отправлю свой отчет в полицию.

Марин кивает, благодарности тут неуместны. Врач проходит мимо нее, и мы остаемся вчетвером.

— Я — Дебора, — незнакомая женщина протягивает мне руку. — Между всеми вами поразительное семейное сходство.

— Соня. Я тетя Джии, — мне странно произносить это. Я так долго была никем никому, поэтому эти слова кажутся языку чужими. Я подхожу к Джии, не зная, что надо сделать. — Милая, что с тобой приключилось?

— Ничего особенного, — резко отвечает вместо нее Марин. — Ее избивает дружок.

Потрясенная, я опускаю взгляд. Я не в состоянии смотреть на Джию. Я смотрю в пол, желая подавить приступ тошноты. История не закончилась, как мы надеялись. С нашим поколением она не прекратилась. Наш отец не калечил ни тело, ни душу Джии, и все же сейчас она избита и сломлена, будто росла под одной крышей с нами. Прежде чем я могу выговорить хоть слово, прежде чем я могу придумать, что сказать, занавески раздвигаются и появляется запыхавшийся и взволнованный Радж.

— Расскажи мне сейчас же… — говорит он, подходя прямо к дочери.

Я отворачиваюсь, я не в силах быть свидетелем их несчастья. Сначала их голоса звучат громко, потом они переходят на шепот. В голосе Раджа слышатся слезы, чего никогда не дождешься от Марин. Мне хочется уйти как можно дальше отсюда, но ноги отказывают. Джия просила меня прийти. Я не могу убежать. Не сегодня.

Раньше я никогда не бывала в отделении травматологии. Здесь я не нужна, потому что здесь пациенты не остаются надолго. В этом крыле врачи и медсестры лечат жертв насилия, вооруженного нападения — тех, кому медицинская помощь требуется срочно, хотя шрамы могут остаться на всю жизнь. Здесь, в безопасности больничных стен, жертвам ничто не угрожает.

— Как она? — мягко спрашивает возникший прямо передо мной Дэвид.

Его забота трогает меня. Я не видела, как он подошел.

— Она избита, в синяках, на ребрах трещины, — шепчу я, уставившись взглядом в пространство.

— Черт побери! — он проводит рукой по волосам. — Виновника поймали?

— Это ее бойфренд, — при раскрытии этой новой семейной тайны меня охватывает стыд. Еще один скелет в нашем шкафу. — Это все, что я знаю.

Ноги подгибаются, но я прислоняюсь к стене и не даю себе упасть. Сколько бы мы ни старались, нам, похоже, никогда не удастся смыть грязь, которой отец замарал наши жизни.

— Соня! — Дэвид не касается меня. Он только подходит настолько близко, насколько я позволяю ему взглядом. — Что я могу сделать для вас? Хоть что-нибудь… Вы только скажите.

Я хочу попросить его оставить попытки спасти того, кто начал этот кошмар. Того, кто оставил за собой следы наших сломанных крыльев. Хочу попросить дать моему отцу умереть, чтобы мы могли жить. Вместо этого я отрицательно качаю головой, задергиваю занавески и вновь возвращаюсь в ад, на который мы обречены.

* * *
Я еду вслед за ними к их дому — Джия решила поехать с отцом. Марин ничего не сказала Раджу, когда он помог дочери сесть на пассажирское место и пристегнул ремнем безопасности, как маленькую. Сняв пиджак, он накинул его на плечи Джии, хотя в машине тепло от лучей полуденного солнца.

До их дома, который находится на холмах Лос-Альтос, всего несколько минут езды. Марин первой въезжает в гараж, затем Радж. Я оставляю свою машину на подъездной дорожке и жду у дверей дома, пока меня впустят.

— Ты хочешь есть? — спрашивает Радж Джию, пока мы все стоим в прихожей, окружив ее, словно в запоздалом стремлении уберечь.

— Нет, — Джия опускает голову, не желая встречаться с ним глазами. — Я хочу спать, — она явно привычным жестом дотрагивается до шеи. Когда ее пальцы касаются кожи, она с отчаянием поднимает взгляд: — Мой кулончик! Его нет.

— Что такое? — В сравнении с дочерью Марин кажется невозмутимой. — Ты обронила его?

— Меня заставили его снять в рентгеновском кабинете. Наверное, я забыла его там, — и она просит, обращаясь к Раджу: — Мне нужен мой кулончик. Папочка, пожалуйста!

— Утром я позвоню в больницу. Может быть, он найдется, — Марин меняет тему разговора, ее мысли явно бродят где-то далеко: — Джия, нам надо поговорить о том, что сегодня произошло.

— Мне подарил его дада, — выпаливает Джия, не обращая внимания на повелительный тон Марин. — Мне никак нельзя потерять его!

— Если бы мы не попали в эту ситуацию, ты никогда его не потеряла бы, — холодно замечает мать.

— Марин, — резко осаживает жену Радж, но предупреждение в его голосе не способно унять ее. — Не сейчас.

— А что, подвернется более удобный момент? — спрашивает Марин, по-видимому, забыв о моем присутствии. Ее гнев можно понять. Моя сестра так долго и упорно строила идеальную жизнь. А теперь будущее, которое она связывала исключительно с Джией, лежит в руинах.

— Я поеду и разыщу его, — говорю я, нарушив молчание. — Твой кулон, я имею в виду, — объясняю я, когда Марин смущенно смотрит на меня, свидетеля их семейного раскола. — Я могу вернуться туда сейчас и найти его, — взглядом я пытаюсь передать племяннице, которую едва знаю, любовь и тепло. — Съездить?

Джия кивает:

— Спасибо. Дедушка подарил мне его на тринадцатилетие. Он сказал, что кулон принесет мне удачу, — ее слова напоминают, что она еще ребенок. — Он мой любимый, правда!

Я ничего не могу поделать с собой. Я смотрю на Марин, пытаясь соединить образ человека, о котором говорит Джия, с тем, которого знаю я. Но Марин избегает моего взгляда, она знает об этой двойственности и не может найти ей объяснения.

— Я позвоню!

* * *
Кулон лежит там, где Джия оставила его. В моей руке он кажется легким: золотая цепочка с подвеской в виде летящей птички. Я засовываю его в кармашек бумажника и отправляю Марин сообщение, что нашла пропажу и отдам ее им завтра.

Я брожу по коридорам больницы, так быстро ставшим родными. Коридоры опустели, больничного персонала ночью намного меньше, чем днем. Когда мне надоедает мерить шагами один этаж, я перебираюсь на другой и брожу там, пока не начинают ныть ноги. Наконец я оказываюсь там, куда направлялась на самом деле: в коридоре, где находится кабинет Дэвида. Все двери закрыты — заперты на ночь. Я знаю, что глупо разыскивать его, браню себя за слабость. Я поворачиваюсь, чтобы уйти, и в это мгновение дверь его кабинета открывается.

Дэвид явно изумлен.

— Соня? Что вы делаете здесь?

«Я надеялась увидеть тебя», — шепчет голос в моей голове. Но другой голос, более громкий, тот, который управляет всеми моими действиями, не разрешает мне произнести эти слова вслух.

— Джия забыла свое ожерелье в кабинете радиологии, — бормочу я. — Вот я и вернулась за ним, — я вытаскиваю кулон из бумажника, чтобы доказать, что не искала Дэвида, что я — впервые в жизни — в шторм не искала маяка. — Я собираюсь ехать домой.

Дэвид знает, что кабинет радиологии находится на третьем этаже и что он закрылся час назад, но не упоминает об этом. Он говорит:

— Пойдем со мной.

— Куда?

Он жестом увлекает меня за собой и, подойдя к лифту, прикладывает свой бейдж к датчику. Он нажимает кнопку самого верхнего этажа — «крыши». В кабине мы стоим в нескольких шагах друг от друга и молча смотрим, как вспыхивают номера этажей, пока двери лифта не открываются. Он выходит первым и протягивает мне руку. Я смотрю на его руку, потом — ему в лицо. Он терпеливо ждет моего решения. Я думаю о Джии, о боли, которую она испытывает, и меня охватывает ощущение беспомощности. Я вкладываю свою руку в его и переступаю порог лифта.

— Смотри под ноги, — говорит он и ведет меня к краю крыши, огороженному цементными блоками, на которые можно опереться. Одной рукой он по-прежнему держит мою, а другую поднимает к небу. — Когда я был маленьким, папа приводил меня сюда. Если он терял пациента или у него был плохой день, мы сидели с ним на крыше и он показывал мне звезды. Он знал их названия.

— А теперь ты приходишь сюда сам, — говорю я, ничуть не сомневаясь в этом.

— Это заставляет меня помнить, что я не центр мироздания, — он смотрит на меня с легкой улыбкой. — Иногда происходят вещи, не имеющие никакого смысла.

Глаза мне застилают слезы, но я смахиваю их. Опустив взгляд, я выдергиваю свою руку из его руки и указываю на россыпь звезд:

— Это Кассиопея.

— И ее муж — Кефей, — добавляет он.

— Вот Большая Медведица, — я иду по кругу, стараясь припомнить как можно больше имен. — И Орион.

— Ты знаешь много созвездий, — в его голосе слышится восхищение.

— Разве их не все знают? — иронично спрашиваю я. Мы оба умолкаем. Я чувствую, что он смотрит на меня, наблюдает за мной. — Ей всего пятнадцать, — наконец шепчу я. — Она еще ребенок.

— К нам в отделение травматологии приводили девочек и младше ее, — Дэвид приводит медицинские статистические данные, чтобы дать мне понять: мы не одиноки в своем горе. — Девочек привлекают драматические отношения, даже насилие. Отношения жертва — палач. Такая извращенная форма подростковой любви, — он наклоняется ко мне и смотрит в глаза. — У Джии сейчас сложный период. Родители помогут ей его преодолеть.

Он уверен в своих словах, как может быть уверен только очень наивный человек. Я представляю себе, как говорю ему, что для нас невозможно «преодолеть» это, что быть жертвами насилия — у нас в крови, в генах. И сколько бы мы ни боролись, нам от этого не уйти. Я знаю, я пробовала.

— Да, это так.

— Соня! — мое имя срывается с его губ, как будто он взял на себя всю мою боль. — Прости, — доктор исчез, остался человек. — Твой отец, а теперь Джия, — он протягивает руку, чтобы убрать воображаемую прядь волос с моей щеки и заправить ее мне за ухо. — На тебя слишком много навалилось.

— Какое самое большое несчастье в твоей жизни? — спрашиваю я его, все еще ощущая прикосновение его пальцев к моему лицу. Говорить ему «ты» так естественно, как будто я знала его всю жизнь. Мне хочется думать, что мы не одни такие ущербные в мире, что и другие испытывают боль.

Он явно смущен, тем не менее отвечает:

— Я потерял бабушку и дедушку, когда мне было пятнадцать лет. Одна болезнь последовала за другой.

Он не вдается в подробности.

— Ты любил их? — спрашиваю я тихо.

— Очень, — Дэвид смотрит на небо, словно ищет их там. — Они заботились обо мне, когда родители пропадали на работе. Они были мне как вторые отец и мать.

— Мне очень жаль, — говорю я, и мне действительно очень жаль.

Он нерешительно подходит ко мне. Видя, что я не протестую, он обнимает меня и прижимает мою голову к груди. Тихо поглаживая меня по спине, он произносит:

— Я уже говорил, но повторю. Я все сделаю для тебя, только скажи.

Я таю в его объятиях. Впервые в жизни я чувствую себя в безопасности в мужских руках. Эта мысль пугает. Я знаю, что нужно сделать, что сказать, но я даю себе двухминутную отсрочку. Этого хватит, чтобы порадоваться тому, что он мне предлагает, хотя я знаю, что это невозможно. Я знаю, что напрасно пришла к нему; просто беда Джии обрушила на меня целый шквал воспоминаний, и, почуяв опасность, я инстинктивно стала искать защиты.

Но когда он проводит рукой по моей щеке, приподнимая мою голову, я понимаю, что время истекло. Освободившись от его объятий, я смотрю в его лицо, готовясь к моменту, когда он услышит правду и отшатнется от меня.

— Ты хочешь что-нибудь сделать для меня?

— Все что пожелаешь.

— Тогда дай моему отцу умереть.

Я поворачиваюсь к нему спиной и направляюсь к лифту, всю дорогу до дома чувствуя на себе его взгляд, полный ужаса и отвращения.

Рани

Она отправляется к Марин спустя день: ей требуется время, чтобы переварить то, что ей рассказала Соня. Джия избита? С каменным лицом Рани молча выслушала подробности и только в своей комнате упала на колени и зарыдала. Судорожно вздыхая, Рани вспоминала о рождении Джии, о первых годах ее жизни, о ее превращении в красивую юную девушку. Теперь эта красота навеки покрыта рубцами. Даже не видя, Рани может представить себе следы ударов на ее теле, боль от поврежденных ребер. Ей знакомы все ощущения Джии, и главное из них — чувство стыда оттого, что тебя бьют, как животное.

Рани приезжает к Марин без звонка. Та сразу открывает ей дверь. Она редко одевается так — в футболку и свободные брюки.

— Как она? — спрашивает Рани, проходя мимо дочери в прихожую. Она решила надеть шальвар камиз, потому что в традиционной одежде ей будет легче выдержать предстоящее. Наряд состоит из штанов из тонкого хлопка и разноцветной вышитой блузы, спускающейся ниже колен.

— Она спит. Заперлась в своей комнате и спит, — Марин закрывает за матерью дверь. — Соня тебе рассказала?

Что-то в голосе Марин настораживает Рани:

— А ты думала, что не расскажет?

— Я не знала, что думать. У нас нет специальных правил на такой случай, — Марин пожимает плечами. — Сейчас с Джией все хорошо.

— Я тоже так считала до вчерашнего дня, — Рани идет к лестнице. — Пойду сама посмотрю.

— Мамми! — такого отчаяния в голосе дочери Рани не слышала со времен ее детства. Рани оборачивается к ней и видит, как Марин нервным жестом убирает волосы назад, ухватившись за пряди. Она обычно делала так, когда приносила из школы пятерку с минусом или четверку с плюсом за контрольную работу, зная, что Брент даст волю своим кулакам. Когда ей не за что было держаться, она держалась сама за себя. — С ней все хорошо.

— Конечно, — говорит Рани, смягчаясь. — С ней все будет хорошо.

Рани тихонько стучится к внучке, а потом приоткрывает дверь. Джия свернулась калачиком под одеялом, хотя в доме тепло. Свет в комнате выключен. На столе лежит недоеденный сэндвич, а рядом стоит стакан с молоком. Рани проходит и садится на кровать. Она кладет руку на спутанные волосы Джии, виднеющиеся из-под одеяла.

— Оставь меня, — бормочет Джия. Гнев подавляет привычку к послушанию.

— Разве так надо разговаривать со своей мумджи? — мягко спрашивает Рани. Этим словом в Индии называют бабушку со стороны матери, и внучка обычно обращается к Рани именно так.

Джия сбрасывает одеяло и поворачивается к бабушке. Волосы девушки растрепаны, лицо заплакано. Когда Рани включает прикроватную лампу, Джия моргает, пытаясь приспособить зрение к свету после темноты.

— Что ты здесь делаешь, мумджи?

— Пришла проведать тебя, бети.

Джия садится на кровати, поджав колени, и утыкается в них лицом.

— Мама рассказала тебе?

— Мне рассказала твоя мази Соня, — Рани кладет руку на голову Джии, пытаясь пригладить ей волосы. — Она очень беспокоится о тебе. Мы все беспокоимся.

— У меня все хорошо.

Рани хочется улыбнуться. В голосе Джии она слышна та же бескомпромиссность, что и в голосе Марин. Их сходство поразительно, хотя ни мать, ни дочь не видят его.

— Я этого не заметила.

— Ты не поймешь, мумджи, — говорит Джия. — Это тинейджерские дела.

— Когда ты начала встречаться с парнем? М-м? — Рани гладит Джию по щеке. — Я не помню, чтобы папа с мамой тебе это разрешали.

Сдерживая улыбку, Джия неожиданно произносит:

— Мне не нужно их разрешение.

— А вот здесь ты ошибаешься, — Рани вспоминает собственных родителей и споры из-за того, можно ли им с Брентом встретиться на людях перед свадьбой. Ее мать боялась, что репутация Рани будет испорчена. Рани берет руку Джии и легонько проводит пальцами по ее венам. — Чувствуешь, как пульсирует кровь? Это та же кровь, что во мне, в твоей матери, в мази Соне, в мази Трише. Поэтому все, что ты делаешь, все, что происходит с тобой, влияет и на нас. В тебе наша кровь, — она ласково сжимает лицо Джии в своих ладонях, глядя ей прямо в глаза. — Твоя мать и ее сестры вышли из моей утробы, а ты вышла из утробы твоей матери. Ты — наша, дорогая.

Джия роняет одинокую слезу:

— Я так его люблю! А теперь…

— Он бил тебя. Он причинял тебе боль. Что же это за любовь?

Рани задавала себе тот же вопрос в течение многих лет. Но Брент смог убедить ее, потому что она уже убедила себя.

— Нет! Он был милым. Он клал записочки в мой шкафчик, он писал, какая я красивая, — при этом воспоминании лицо Джии становится почти счастливым. — Он такой яркий, мумджи. И он всем нравится. Все девочки хотели с ним встречаться, а он выбрал меня, — Джия крепко сжимает руку Рани. — Ему было не важно, умная я или нет, он любил меня.

Новорожденная Марин плакала, если ей что-то требовалось, как и все малыши. Если она хотела есть или пачкала пеленки, то сначала хныкала, а если Рани отзывалась не сразу, орала во весь голос. Став постарше, она пару раз пробовала добиться того, чего ей хотелось, слезами. Так продолжалось до тех пор, пока Брент не начал бить ее. После этого Рани не видела у нее ни одной слезинки.

— Но зачем же он бил тебя? — спрашивает Рани.

Джия тут же отпускает ее руку.

— Он в школе новенький. Его родители требуют от него очень многого. Он не хотел сделать мне больно. Он любит меня, — Джия умолкает, прежде чем нанести удар, которого Рани не ждет. — А почему ты спрашиваешь? Ведь дада тоже бил маму, правда?

Рани не отвечает. Она смотрит на свою внучку, недоумевая, как и когда та узнала правду. Она пытается спросить, но слова застревают у нее в горле. Она не может произнести ни звука. Она гладит Джию по спине, словно капризного ребенка, и тихо выходит из комнаты. Она медленно спускается по лестнице, каждый ее шаг — шаг в преисподнюю. Она крепко вцепляется рукой в перила, иначе от страха может поскользнуться и скатиться вниз.

Рани останавливается на нижней ступеньке, шевеля губами, когда из своего кабинета появляется Марин.

— Мамми! — она кидается к матери. — Боже, ты совсем побелела! Что случилось?

— Она знает, — шепчет Рани, не смея взглянуть на дочь, — она знает.

Марин не нужны никакие объяснения. Каждая из них бережет тайну, которую они хранили так долго, словно какое-то сокровище.

— Нет. Этого не может быть, — даже сейчас она понижает голос, боясь, что Радж может услышать ее. — Этого не может быть.

— Она сама сказала мне, — Рани кажется, что ступенька под ней проваливается, и у нее подгибаются колени. Она тянется к мангалсутре, висевшей на шее, забыв, что сняла ее. — Джия сказала, что это не так уж страшно, ведь и твой отец бил тебя.

— Нет! — от Марин исходят волны гнева, которые заполняют пространство между ними. — Тебе лучше уйти, — Марин оглядывается, вид у нее отчаянный. Она подходит к двери и открывает ее: — Уходи!

— Джия — моя внучка, — Рани не двигается с места. Она видит, что за гневом дочери кроется страх, что ею управляет страдание. — Я не уйду.

— Это ты ей рассказала.

Рани отшатывается, будто Марин дала ей пощечину.

— Что ты! Никогда! Зачем мне это?

— Чтобы причинить мне боль, — эти слова звучат как приговор, который Марин вынашивала долгие годы. — Ничем другим это не объяснишь.

— Ты же моя дочь! — Рани выплачется позже, в своей комнате, без свидетелей. — Я скорее причиню боль себе, чем тебе.

— Может быть, я и поверила бы тебе, если бы ты хоть раз остановила его. Если бы ты хоть раз вмешалась, — Марин встречается с Рани взглядом, давая понять, что разговор окончен. — Но тебе не было до меня дела. А вот я, представь себе, беспокоюсь о своей дочери.

Рани кивает, не пытаясь спорить:

— Если я тебе понадоблюсь, я рядом.

И, не говоря ни слова больше, уходит.

* * *
Рани часами сидит в темноте, уставясь на лежащие перед ней фотографии. Она с трудом различает лица на снимках, но это не имеет значения. Она помнила их все эти долгие годы. Среди них есть одна-две фотографии ее родителей, которых она практически не видела со дня своей свадьбы. Они никогда не приезжали повидаться с ней в ее новый дом. У них было много детей, и они радовались, что избавились от лишнего рта. Рани приезжала домой всего трижды. Два раза — чтобы показать новорожденных Марин и Тришу, а в третий раз — чтобы попрощаться перед отъездом в Америку. Именно тогда, перед тем как Рани собиралась уходить, мать вынула новое сари, дорогое по тем временам. Оно было когда-то подарено ей родителями на свадьбу, и она отдала его Рани.

— Чтобы ты меня помнила.

— Мы еще увидимся, — убежденно сказала Рани. — Америка не так уж и далека.

Но мать уже не слушала, ее вниманием завладел кто-то из детей. Через год после приезда в Америку Рани получила известие, что мать умерла, а отец женился на вдове из соседней деревни. Рани вынула сари из гардероба и запихнула его в комод, чтобы не думать о матери, которую едва знала.

Перед ней лежат фотографии с дней рождения ее дочерей, когда они были маленькими, вместе с множеством снимков Брента. Ему нравилось фотографироваться во время путешествий. Он вручал фотоаппарат Рани, а потом передавал его по очереди девочкам. Сохранились его фотографии на фоне Большого Каньона и около Белого дома в Вашингтоне. Марин и Соня вытягивались в струнку и широко улыбались в объектив, боясь сделать что-нибудь не так и вызвать его гнев. Только Триша чувствовала себя свободно, не опасаясь отца.

Рани перебирает фотографии и понимает, что среди них нет ее снимков. Она снова перебирает их, чтобы окончательно удостовериться. Она всегда исполняла обязанности фотографа, Брент только показывал ей, как наводить фокус и поймать правильный ракурс. Никогда он не предлагал сфотографировать ее, запечатлеть ее красоту на бумаге. Ирония судьбы состояла в том, что дочь, которую он не любил больше остальных, оказалась единственной, кто разделил его страсть к фотографированию.

— Что ты здесь делаешь? — Соня включает свет, и Рани щурится, пока ее глаза не привыкают к яркому освещению. — Мам, ты что здесь сидишь?

— Я видела Джию, — рана еще не затянулась и кровоточит. Рани не знает, как остановить льющуюся кровь. — Она все знает.

— Откуда? — Соня понимает, о чем идет речь.

— Я не знаю, — Рани берет ножницы и начинает резать фотографии. Точными движениями она вырезает из всех снимков изображения Брента. — Марин думает, что это я ей сказала.

— Но ты же ей ничего не говорила.

Рани поднимает на нее глаза и прихватывает ножницами палец.

— Ты же мне веришь?

Соня смотрит на изуродованные фотографии, обдумывая ответ:

— У тебя нет на это причин.

— Верно, — Рани собирает обрезки с лицом Брента. — У Джии теперь есть официальное разрешение быть битой, — она кидает в мусор снимки — изрезанную на кусочки историю своей жизни. — Это я дала его ей.

Соня смотрит на дверь, этим жестом невольно показывая, как ей хочется убежать.

— Может быть, Джии нужно хоть какое-то оправдание, — она становится на колени и роется в фотографиях. Лица сестер смотрят на нее, как коллаж из сердечной боли. — Я ненавидела наши дни рождения.

Рани искренне удивляется:

— Почему?

— Надо было притворяться счастливой.

Внезапно у Рани возникает желание узнать ответ на вопрос, который ей всегда хотелось задать, но она не осмеливалась.

— Ты хотела бы, чтобы я сделала аборт?

Соня не поднимает глаз на нее и не выказывает никакого удивления, услышав ее вопрос.

— Да, — говорит она просто, — хотела бы.

— Прости меня, — Рани подавлена сегодняшними разоблачениями. Ей трудно все это переварить. Она опускает голову. — Прости.

Триша

Во втором классе со мной училась девочка по имени Мелинда, и она постоянно третировала меня. Она дразнила меня из-за одежды, которую мне перешивали после сестры, из-за моих длинных немодных кос, из-за дешевой сумки, которую я носила вместо рюкзака. Однако я была не единственной, кого она задевала. Она выбирала объекты для насмешек и била в цель без жалости. Мелинда пользовалась успехом в классе и всегда была окружена многочисленной свитой, поддерживавшей ее. Ее друзья готовы были напасть на любого, кого выбирала Мелинда. Если ты оказывалась ее жертвой, тебе не оставалось ничего другого, как выслушивать ее колкости. И никто не приходил на помощь из страха тоже попасть под удар.

Как-то зимой наша учительница услышала, как Мелинда насмехается над роти[21] и сакхом[22], которые я принесла на обед, и предупредила мою мучительницу, что в следующий раз отправит ее в кабинет директора. Это предупреждение оказалось благословением для меня, и я благополучно окончила второй класс под защитой своей классной наставницы. Но этому не суждено было длиться долго. Несколько месяцев спустя заболела и умерла мать Мелинды. Теперь Мелинда сама превратилась в мученицу, в жертву обстоятельств, у которой над головой сиял нимб.

И нас, и наших родителей предупредили, чтобы мы были добры с ней. Я думала, что горе утраты изменит ее. Но как леопард не в силах избавиться от пятен на своей шкуре, так и жестокий человек не может перестать быть жестоким. Мелинда вернулась к своим дьявольским привычкам и следующие два года с удовольствием издевалась надо мной. Только когда ее отец решил переехать в другой город, я наконец вздохнула свободно. Но я запомнила еще один важный урок, который никогда потом не забывала, — даже слабостью можно манипулировать, превращая ее во власть над людьми.

* * *
Услышав о беде, случившейся с Джией, я чуть не отправила сообщение Эрику: он всегда испытывал к моей племяннице слабость. Я с большим трудом удержалась, чтобы не написать ему.

Не зная, чем помочь Джии, я отправилась по магазинам. Несколько часов я прочесывала отделы безделушек и лакомств, гадая, что понравится девочке. Я купила несколько мягких игрушек-зверушек, разные сорта шоколада, несколько недавно вышедших дисков ее любимых артистов, о которых, как мне помнилось, она говорила, и среди прочего — ежедневник.

Я приезжаю к ней без предупреждения и вижу, что поступила опрометчиво: кроме домработницы, дома никого нет. Для Джии я оставляю корзину с подарками, для Марин — записку с просьбой позвонить мне, ведь я знаю, что иначе она не позвонит. Если бы не мама, я бы никогда не узнала, что случилось.

Когда я усаживаюсь в свою машину, телефон начинает сигналить. Я ожидаю звонка от мамы, но тут мое сердце начинает биться сильнее, потому что это сообщение от Эрика.

«У тебя есть время поговорить?»

«Да. Разумеется», — я отвечаю моментально, словно школьница.

«С нашими адвокатами».

Телефон падает на кожаное сиденье. Ладони становятся влажными. Он хочет расстаться навсегда. Я нажимаю педаль газа, не ответив ему. Сначала я еду без всякой цели, потом принимаюсь за дела. Я заезжаю в химчистку, а заодно и в булочную. Приехав домой, вижу на подзеркальнике забытую тисненую карточку с приглашением на благотворительный завтрак. Взглянув на себя в зеркало, решаю, что мои слаксы и летняя блузка вполне подойдут. Я оставляю молоко и яйца в прихожей и тороплюсь к выходу.

— Триша! — восклицают приятельницы при моем появлении. — Мы не ожидали тебя.

Думаю, действительно не ожидали. Дурные новости, как правило, распространяются быстрее, чем хорошие. Все знают, что Эрик ушел из дома, но никто не знает почему. Они могут только строить предположения. Ни одна из них не сможет догадаться об истинной причине.

— Мне не хотелось пропускать нашу встречу, — говорю я, изображая улыбку.

Я сижу со своими приятельницами за столом и смеюсь над тем, что они говорят. Мы ведем светский разговор о погоде, о моде, обсуждаем голливудские сплетни, как будто они как-то могут повлиять на нашу жизнь. Мы немножко язвим по поводу местных властей, но не позволяем себе ничего оскорбительного из опасения, что наши слова может кто-то повторить. Мы делаем взносы в нашу местную благотворительную кассу. Я достаю чековую книжку, готовая пожертвовать обычную сумму, и спрашиваю, на что мы жертвуем.

— Это убежище в Сан-Франциско для детей и женщин — жертв семейного насилия, — отвечает моя давняя знакомая, подписывая свой чек. Она ставит росчерк в конце подписи, я смотрю на ее руку с отличным маникюром. — Господи, я не могу даже представить себе, через что проходят эти люди! А ты?

«Нет», — хочу сказать я, чтобы не нарушить созданной мной иллюзии, но не могу. Вместо этого я пытаюсь писать, но моя рука дрожит. Мой отец лежит в коме. Эрик хочет навсегда уйти из моей жизни. Моя племянница — наше будущее — избита. Это не соломинка ломает спину верблюда, на меня навалилась целая гора. Ясмотрю на бокал с вином и думаю, что почувствовала бы, если бы запустила им о стену. Но стекло не бьется на аккуратные кусочки. Оно разлетается на тысячи осколков, которые невозможно собрать вместе снова. Я встаю, оставив стекло нетронутым, а чек неподписанным.

— Да, я могу себе представить, — говорю я подружкам, повергая их в шок. За долгие годы общения ни одна из них не догадалась, как много я могла бы рассказать. — Я знаю, через что им пришлось пройти, потому что наблюдала подобное все свое детство.

Падающее в лесу дерево не издает звука, потому что некому услышать его. Так и я прятала от всех свое прошлое, уверенная в том, что его не существует, раз я молчу.

— Триша, о чем ты говоришь? — спрашивает меня одна из приятельниц, глядя на меня, как на незнакомку. — Это невозможно.

Я тоже старательно притворялась, что это невозможно, но сейчас я устала. Поддерживать красивый фасад оказалось тяжелее, чем я думала. Я убедила себя в том, что если буду играть роль королевы на сцене, то стану тем человеком, которого изображаю. Но маска соскальзывает с моего лица, и, сколько бы я ни старалась, я не могу удержать ее на месте. Признавая свое прошлое, я бормочу:

— Хотела бы я, чтобы это было так.

Встретившись с изумленными взглядами, я пристально смотрю на этих женщин, которых звала подругами.

— Мой отец бил маму и моих сестер все наше детство.

Я уверена, что теперь все смотрят на меня с отвращением, и отворачиваюсь, думая, что же должны каждый день чувствовать Марин и Соня.

— Прости нас, дорогая, — шепчет подружка, накрывая мою руку своей. — Мы же не знали.

Застигнутая врасплох ее сочувствием, я опускаю голову. Мне стыдно за то, откуда я пришла, за то, где я нахожусь, и за то, что я не знаю, куда я пойду. Мне нечего больше терять, и я возвращаюсь к своей пустой машине и пускаюсь в бесцельное путешествие.

* * *
Это официальный зал для совещаний. Войдя в него, я тут же замечаю занавеси и обивочную ткань на стульях. Стол дорогой, из вишневого дерева. Эрик уже сидит рядом с женщиной в деловом костюме. Полагаю, она партнер фирмы. На меньшее он не согласился бы. Сила требует силы — таковы правила игры.

— Где твой адвокат? — спрашивает Эрик, и это первые слова, которые я от него слышу с тех пор, как он ушел из дома неделю тому назад.

— У меня нет адвоката, — я не стараюсь казаться бестолковой или упрямой. Просто все это слишком неожиданно для меня, пока мы не обсудили наши следующие шаги. — Я думала, мы сумеем поговорить без юристов.

— Я плачу пятьсот долларов в час своему адвокату не за пустые беседы, — огрызается Эрик.

Я пытаюсь собраться с мыслями. Это не тот человек, которого я знала, за которого вышла замуж. Не тот, чей запах еще хранит каждая комната в нашем доме, напоминая о счастливых временах.

— Тогда зачем мы здесь?

— Чтобы обсудить условия развода, — вмешивается адвокат. Она говорит со мной так, словно я неразумное дитя, которому надо все растолковывать.

— Ты хочешь развода? — я не обращаю на нее внимания и смотрю только на своего мужа… — Это так? Между нами все кончено?

— Я думаю, будет лучше, если мы обсудим финансовые вопросы и раздел имущества, — произносит женщина ледяным тоном. — Эрик очень щедр в отношении алиментов. Я полагаю, у вас нет иного источника дохода?

Она видит во мне содержанку, которую легко купить и отставить в сторону, в то время как она сама — человек, привыкший держать бразды правления в своих руках и брать ответственность на себя. Но и я не намерена снимать с себя ответственность.

— Между нами все кончено? — снова спрашиваю я Эрика. — Из-за ребенка?

— Потому что ты лгала мне, — отвечает Эрик, который больше не в силах молчать. — Потому что я верил тебе.

«Ты тоже лгал мне», — хочу я крикнуть ему, стараясь удержать слезы.

— Ты говорил, что будешь любить меня, несмотря ни на что, — говорю я, бросая ему в лицо его же слова. Мне до боли хочется поколебать его веру в то, что семья — это всегда что-то прекрасное. Но я молчу, сохраняя нашу с матерью и сестрами тайну. Он никогда не узнает о невидимых шрамах, каждый из которых был когда-то открытой раной. — Думаю, мы оба лгали.

— Если ты так это видишь, — говорит он, — то нам не о чем говорить.

Мы в тупике. Возврата назад нет, отступать некуда. В голову не к месту приходит воспоминание детства, и я будто слышу отцовский шепот. Мы с соседскими детьми катались на велосипедах. Я еще не умела как следует кататься и все время падала; страх заставлял меня быть осторожной. Ребята дразнили меня, и я, обиженная, заплаканная, помчалась домой. Вбежав в дом домой, я влетела прямо в отцовские объятия. С особенной нежностью он вытер мои слезы и сказал:

— Ты замечательная, доченька. Не позволяй никому убедить тебя, что это не так.

— Наверное, ты прав, — говорю я, возвращаясь к настоящему. Я отворачиваюсь от Эрика и смотрю на женщину рядом с ним. Теперь я покажу ей, какова я на самом деле. — Мне не нужны его алименты. Я освобожу дом к концу месяца.

Я отодвигаю свой стул, готовая уйти. По пути к двери я оглядываюсь и вижу, что Эрик смотрит мне вслед. Я хочу сказать «до свидания», но не говорю.

* * *
Я там, где мысленно нахожусь всегда, — рядом с отцом. Я сижу около его кровати, его грудь вздымается и опускается вместе с респиратором. Я беру его руку в свои, его холод проникает в мое тепло и замораживает меня. Я надеялась на противоположное — он всегда был моим убежищем от бурь. Только с ним я чувствовала себя в безопасности. Когда твой корабль срывается с якоря, ты становишься жертвой прихотей огромного океана и не знаешь, куда он вынесет тебя, но все равно вынужден держаться.

— У меня никого не осталось, папа, — говорю я ему. — Я совсем одна.

Я жду и жду хоть чего-нибудь, что могло бы дать мне надежду. Какого-нибудь знака, который повел бы меня по нужному пути и привел бы к ответу на главный вопрос. Но моя дорога до сих пор не вымощена, и нет на ней знака, указывающего мне верное направление. История доказала, что события, которые подрывают устои твоей жизни, прячутся в таких тайниках души, что их даже вообразить нельзя, и всегда приходят неожиданно. Никакой компас не поможет избежать их, никакой набат не предупредит об их приближении. Они происходят, и ты должен сделать выбор: либо дать волнам поглотить тебя, либо бороться с ними, даже если при этом твои легкие заполнятся соленой водой.

— Я думаю, поэтому-то я и осталась, — тихо говорит Соня, входя в палату как раз в тот момент, когда я произношу слова, обращенные к отцу.

— Что ты здесь делаешь? — быстро спрашиваю я, смутившись, оттого что она меня слышала.

— Я работаю здесь, — напоминает она.

— Нет, не в больнице, — я обвожу рукой помещение: — Я имею в виду здесь, в папиной палате?

Она смущается не меньше меня, и мы обе настораживаемся. Соня оглядывается по сторонам, как будто ей не хочется отвечать. Но я не даю ей увильнуть.

— Ты пришла сюда навестить его? — спрашиваю я, заранее зная ответ.

— Да.

Сказать что-либо другое означало бы солгать. Она и не пытается, потому что я с детства знаю все ее уловки. Обычно я ловила ее на лжи и шантажировала, чтобы заставить дать то, что мне от нее было нужно. Боясь нашего отца, она всегда плясала под мою дудку. А теперь я раздумываю, не была ли и я сама марионеткой, чьи ниточки были видны всем, кроме меня.

— Что ты ощущала, когда он бил тебя? — осторожно спрашиваю я ее, охваченная стыдом. Я думаю о благотворительном завтраке, о благотворительности, направленной на защиту таких семей, как наша.

Соня отступает на шаг, готовая убежать. Это вопрос, который я никогда не задавала, не осмеливалась задать. Правда изменила бы образ отца в моих глазах. Он стал бы человеком, которому я не смогла бы верить. Даже когда я видела, как он бьет маму и сестер, я убеждала себя, что на самом деле это не он. Эти сцены были для меня как будто не совсем реальными. А еще я думала, что, возможно, мать и Марин с Соней и сами ведут себя неправильно. Если бы только они могли стать другими, более идеальными, он бы их не трогал.

— Я чувствовала себя так, будто от меня ничего не осталось, кроме отпечатка его руки, — говорит Соня, и ее шепот заглушает шум у меня в ушах. — Он владел мной. Я была лишь предметом, на который он изливал свою ярость.

— Так как же тебе удается жить без него?

Этот вопрос подсказан мне инстинктом. Я знаю, что Марин и Соне словно ампутировали ноги. Они учились ходить с протезами, часть их самих была насильственно у них отнята.

В ее взгляде мне видится что-то невысказанное. Тайна, которой она не поделится.

— Я просто стараюсь все забыть.

Девочка-подросток бредет по коридору, опустив руки. Ее горло сдавлено от рыданий, но их никто не слышит. Хорошо, что темнота скрывает ее грехи. Вокруг нее только воздух, но она не может вдохнуть его. Она задыхается, пытается припомнить свое имя, но не может. Она дотрагивается до двери, и та открывается. Другие двери закрыты перед ней и не дают ей убежища. Она входит в чистую ванную комнату, но света там нет. Она спотыкается в темноте больно ударяется головой. Даже в темноте она видит пятна крови на своих руках. Она включает свет, потом включает воду и смывает кровь. Взяв полотенце, она вытирает руки. Потом она кидает полотенце в раковину и зачарованно смотрит, как вода смывает кровь, крутится вокруг водостока, а затем исчезает из виду. Когда вода становится прозрачной, она плещет ею себе в лицо, пока не узнает лицо в зеркале.

Я отпускаю папину руку, и по моей спине пробегает холодок. Я обхватываю себя руками, стараясь согреться. Я не чувствую под собой ног. Мысли об Эрике, папе, Джии — призраках прошлой жизни — кружат вокруг меня. Я чувствую, что от меня ускользает власть над собственным здравомыслием, и меня пробирает дрожь.

— Эй, — говорит Соня, кладя свою руку поверх моей. — Что с тобой, Триша? — другой рукой она осторожно притягивает меня к себе. А потом — впервые в нашей жизни — мы меняемся с ней ролями. Она крепко обнимает меня. Наши сплетенные руки похожи на мост, способный обрушиться в любую минуту. — Сестренка, у тебя все будет хорошо.

Соня — сестра, которую я любила, потому что должна была любить. Все детство она ходила за мной, как щенок. Она смотрела на меня снизу вверх, что бы я ни делала. Никакая жестокость, на которую способны дети, не могла поколебать ее беззаветной любви ко мне. Она благоговела передо мной, и в ее глазах я не могла совершить ничего неправедного. Я не помню, как часто пользовалась этим своим преимуществом. Я потеряла счет случаям, когда воспринимала ее поклонение как должное. А теперь я понимаю: сколько бы я ни убеждала себя, что ей повезло иметь такую сестру, как я, мне повезло не меньше.

— Не будет, — шепчу я, уверенная в обратном. Я кладу голову Соне на плечо; силы, которые мне удалось обрести с годами, покидают меня. Мой отец, моя опора умирает, и единственный человек, кто поддерживает меня, — маленькая девочка, которая, как я думала, никогда не научится стоять на ногах.

— Нет, будет, — говорит она, подчеркивая каждое слово, — потому что ты самый сильный человек из всех, кого я встречала.

— Ошибаешься, — мне розовые очки больше не помогают, и я хочу, чтобы с ними рассталась и она. — Посмотри на меня. Посмотри на меня, — от моих слез ее плечо намокло. — У меня ничего не осталось.

— У тебя есть ты, — говорит она категорично. — Ты заставляла нас играть, как бы плохо нам ни было. Ты скрепила нашу развалившуюся семью, — она немного отстраняется и смотрит мне в глаза. Ее собственные глаза влажны от слез. — Ты заставила меня поверить, что жить стоит, как бы мне ни хотелось умереть.

Я обнимаю ее за талию с благодарностью большей, чем могу выразить словами. Мы стоим рядом, обнявшись, как две детали головоломки, которую уже не сложить полностью. Но я впервые вижу то, чего не видела раньше: моя маленькая сестренка — кладезь силы. И она помогает мне проснуться от кошмарного сна, от которого сама я избавиться не в состоянии.

Соня

Я переодеваюсь в спортивный костюм и сую в уши наушники. Сейчас шесть часов вечера. После разговора с Тришей мне нужно хорошенько проветриться.

Я выхожу из дверей больницы и, всей грудью вдыхая свежий воздух, начинаю пробежку по дорожке вокруг больницы к Стэнфордскому студенческому городку. Сначала я бегу медленно, чтобы разогреть мышцы. Солнце клонится к закату и уносит за собой раскинувшееся над городом теплое покрывало.

Сперва я обегаю кругом студенческий городок, а потом пробегаю сквозь него. Здания, в которых я занималась, площади и дорожки кампуса манят меня к себе. Как это странно! Когда-то мне становилось тошно от одного их вида, а теперь они кажутся такими родными! Я стряхиваю с себя это ощущение, не желая давать воли эмоциям. Я включаю музыку погромче, чтобы прогнать ненужные мысли, и бегу еще полчаса, пока тело не начинает просить передышки. По лицу течет пот, рубашка тоже вымокла. Я перехожу на неторопливую трусцу и возвращаюсь к больнице приблизительно через два часа после начала пробежки.

Я иду прямо в душ, где каскады теплой воды расслабляют мои напряженные мускулы, и перебираю в уме события последних дней: беду с Джией, разговоры с Дэвидом и с Тришей. Я прислоняюсь головой к кафельной стене, мечтая, чтобы сердечная боль исчезла, рассеялась, как окутывающий меня пар. Но это детское желание никогда не сбудется. Я возвращаюсь к реальности, выключаю воду и одеваюсь в пустой раздевалке. Отбросив назад влажные волосы, я выхожу оттуда.

— Хорошо пробежалась?

Услышав голос Дэвида, я замираю. Подняв глаза, я вижу, что он стоит в помещении, разделяющем мужскую и женскую раздевалки. На нем нет белого халата, рукава рубашки засучены до локтей. Вид у него усталый, на лице беспокойство.

— Извини, я не хотел потревожить тебя, — говорит он, видя мою реакцию. — Я просто заметил, что ты собралась побегать, и надеялся перехватить тебя, когда вернешься.

— Ты следишь за мной? — спрашиваю я резко.

— Да, — отвечает он, не колеблясь, и легкая улыбка трогает его губы. — Я только притворяюсь доктором. Моя настоящая работа — следить за каждым твоим движением, — он подмигивает мне и понижает голос: — Но, пожалуйста, не говори об этом пациентам. Это подорвет мою репутацию.

Он поставил меня на место, и я не могу не усмехнуться в ответ:

— Хорошо. Твоя тайна умрет вместе со мной.

— Буду тебе весьма признателен, — повернувшись к кофеварке, он видит, что на дне контейнера осталась только кофейная гуща. — Если я заварю свежую порцию, ты выпьешь кофе со мной?

Я отрицательно качаю головой:

— Мне пора домой.

— Ладно, — он поворачивается ко мне, забыв о кофе. Глядя мне в глаза, он мягко произносит: — Я надеялся, что смогу поговорить с тобой, поэтому и следил.

Ощущая привычную неловкость, я делаю шаг к двери.

— Нам не о чем говорить.

Когда я прохожу мимо него, он протягивает руку и ласково удерживает меня.

— Можем ли мы обсудить то, что ты сказала вчера? — он нежно привлекает меня к себе и наклоняется к моему уху: — Почему ты хочешь, чтобы твой отец умер?

— Это не важно, — отвечаю я и отнимаю руку. Я продолжаю чувствовать тепло от его прикосновения. Я непроизвольно тру это место, пытаясь избавиться от будоражащего покалывания. Он следит за моими движениями, а потом бросает вопрошающий взгляд. — Ты не поймешь.

— Попробуй объяснить.

— Нет! — почти выкрикиваю я. Уровень кислорода в комнате снижается, и я задыхаюсь. — У тебя есть все, — говорю я, жестом обводя комнату. — Твоя жизнь и так полна.

Он смеется, но смех его звучит глухо.

— Зачем мне все это? — он качает головой. — Мне нужна ты.

— Не говори так, — прошу я его. — Забудь обо мне, — я умолкаю, боясь проговориться. — Пожалуйста, Дэвид, оставим все как есть, — я ухожу, не оглянувшись. Но точно знаю, что он не пойдет за мной.

Марин

После ареста Адама прошло несколько дней. Джия сидит в своей комнате, ест только тогда, когда ей приносят еду, и принимает душ через день. Она отказывается говорить с нами, даже с Раджем. Горе отгораживает ее от самых близких людей. Марин так и подмывает войти к ней, сорвать с нее одеяло и приказать встать и вернуться к нормальной жизни. Но она сдерживается. Она даст Джии пять дней, а потом потребует, чтобы та отправлялась в школу. Пять дней — это великодушно, это больше, чем необходимо. Собственно, на этом настоял Радж. У Джии целая неделя, чтобы оплакать человека, который ее бил.

В последний день своего добровольного заточения Марин сидит за рабочим столом, когда раздается звонок. Сон ускользает от нее. Вместо того чтобы метаться в постели, она проводит ночи за работой. Когда ей требуется передышка, она ложится на диван в своем кабинете и закрывает глаза на несколько минут. Но мысли о Джии заставляют ее сердце колотиться, адреналин побеждает изнеможение, и ей приходится вернуться к работе, чтобы избежать приступа паники.

— Да? — произносит Марин, не позаботившись взглянуть, кто звонит.

Это полицейский детектив. Он спрашивает, когда ему лучше прийти, чтобы задать Джии несколько вопросов. Она отвечает, что годится любое время, и договаривается о встрече после ланча. Откинувшись назад в своем кресле, Марин смотрит на мерцающий экран компьютера. Голубое свечение окутывает стол. Мысль об Адаме, сидящем за решеткой, немного успокаивает ее.

— Радж? — она выходит из кабинета, чтобы разыскать мужа, и находит в его кабинете в другом крыле дома. Войдя, Марин закрывает за собой дверь.

— Сегодня придет детектив, чтобы задать Джии вопросы.

— Какие?

Он раз десять пытался поговорить с Марин с глазу на глаз о том, что произошло. О том, как случилось, что Адама арестовали в школе, а Джию отправили в больницу на освидетельствование. Марин уклонялась от разговора, отвечая кратко и неопределенно. В конце концов Радж сдался, но от его молчания стена между ними стала еще толще.

— Я не знаю, Радж, — резко говорит Марин. Недостаток сна заставляет ее терять терпение. — Я не медиум.

— А я думал, у тебя на все есть ответ, — бормочет Радж, возвращаясь за письменный стол.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего. Я только удивляюсь, что ты решила рассказать мне о детективе, хотя и не подумала посвятить во все остальное.

— Если ты таким образом собираешься поблагодарить меня за спасение нашей дочери от парня, который избивал ее… что ж, не стесняйся!

Марин со стуком закрывает дверь и выходит. Перешагивая через две ступеньки, она распахивает дверь в комнату Джии и включает свет движением более энергичным, чем необходимо.

— Вставай! — приказывает она и срывает с Джии одеяло, как ей хотелось уже несколько дней.

— Что?

Золотисто-каштановые пряди волос спутались в клубки. Лицо Джии опухло от слез, она исхудала. Взгляд пуст, будто она ищет что-то, но ничего не находит. Марин, отшатнувшаяся при виде дочери, не знает, как ей следует поступить. Однако многолетняя привычка берет верх, и она идет напролом.

— Сюда придет детектив, чтобы задать тебе несколько вопросов, — Марин роется в гардеробе Джии и вытаскивает подходящий топ и джинсы. Затем проходит в ванную и включает нагреватель. — Тебе надо принять душ и одеться.

— Я не хочу ни с кем разговаривать, — говорит Джия, укладываясь обратно в постель и натягивая одеяло на голову. — Оставьте меня в покое.

Ее слова вызывают у Марин реакцию, которую она от усталости не в силах сдержать. Откинув одеяло прочь, она повышает голос: — Вставай сейчас же! — каждое слово она выговаривает ясно и четко, не оставляя места для возражений. — Не зли меня.

— А что будет? — спрашивает Джия, спуская ноги с кровати. — Ты снова меня ударишь?

— Я уже извинилась за это, — говорит Марин, не позволяя себя спровоцировать. — А ты должна выглядеть прилично перед детективом.

Дочь продолжает дерзить:

— Какая разница, что он подумает? Или для тебя всего важнее, что о тебе подумают люди?

Марин никогда не спрашивала у Джии, что та знает о детстве своей матери. От вопросов ее удерживал страх.

— Ты только послушай, как ты разговариваешь со мной, — Марин делает шаг по направлению к дочери, зная, что та может принять это за угрозу. — Как бы ты ни фантазировала, будто тебе что-то известно, какие бы глупости ты себе ни воображала — все это пустые выдумки. Я всего добилась сама и тяжким трудом обеспечиваю тебя всем, чем ты пользуешься. Можешь поблагодарить меня за это в любое время, когда тебе захочется, — Марин спокойно подходит к ванной и открывает дверь: — Давай-ка, заходи!

Джия входит в ванную и запирает за собой дверь. Застыв на месте, Марин ждет, пока раздастся шум воды. Убедившись, что дочь встала под душ, она идет к себе, чтобы подготовиться к встрече.

* * *
— Спасибо, что незамедлительно откликнулись, — детектив Грег садится на диван в гостиной.

— Мы сделаем все, чтобы ускорить судебный процесс, — отвечает Марин, избегая пристального взгляда Раджа. — Что дальше?

— Необходимо, чтобы Джия подтвердила произошедшее. С самого начала и до последнего инцидента.

Он молод — как предполагает Марин, только-только получил значок детектива. Ей хотелось бы знать, куда ведет расследование бытового насилия над тинейджерами — к подножию или вершине служебной лестницы. Бытовое насилие все считают лишь несущественной прелюдией к настоящему преступлению. Все, кроме жертв и их родственников. Для них ситуация более чем серьезна.

— Не было никаких инцидентов, — говорит Джия, опустив глаза и разглядывая свои руки. — Я не хочу, чтобы Адама посадили в тюрьму.

— У нас есть другая информация, — возражает Грег, глядя на Марин.

— Тогда вас неверно информировали, — парирует Джия с удивляющей Марин находчивостью. В других обстоятельствах она почувствовала бы Гордость за самообладание дочери, но сейчас ее слова только разжигают в ней тлеющий гнев.

— Ответь ему, Джия! — резко произносит Марин, изумляя всех горячностью тона.

— А почему бы тебе самой не ответить? — говорит Джия. Похоже, ей остается только одно — дерзить.

Грег вытаскивает из портфеля конверт, а из него — снимки. Положив их на стол, он обращается к Джии:

— Фотографии твоих ушибов. Ты помнишь, как их делали?

— Да, — бормочет Джия. Она съеживается при виде этих снимков. Радж явно напрягается, его челюсти сжимаются.

— А эти? — Грег раскладывает другие снимки, сделанные в то время, когда Марин наняла частного детектива. Десятки снимков Джии и Адама перед его домом с четкой датой на каждом. — Ты признаешь, что на снимках — ты?

Джия кивает. Грег вынимает последнюю пачку и показывает фотографии Джии:

— Это снимки, сделанные вечером накануне ареста. На них вы вдвоем.

Он вытаскивает последние фотографии и немного медлит, прежде чем показать их.

— Здесь показано, как он бьет тебя.

Радж берет фотографии из рук Джии и просматривает их. Он вздрагивает при виде снимков, на которых Адам бьет Джию, и пытается скрыть выступившие на глазах слезы. Внезапно он замечает даты и время внизу каждой фотографии.

— Кто их сделал? — спрашивает Радж, глядя на детектива.

— Частный детектив, — отвечает Грег, не подозревая о надвигающейся буре.

— Ваша контора наняла частного детектива?

— Нет, мы не нанимали.

— Я думаю, Радж, нам надо сосредоточиться на следующем шаге, — вмешивается в разговор Марин. Она собирает фотографии в стопку и отдает их детективу. — Вам нужно официальное заявление от Джии?

— Да, — Грег поворачивается к Джии: — Этот молодой человек бил тебя, и у нас есть доказательства. Если суд состоится, тебя вызовут для дачи свидетельских показаний.

— «Если»? Что вы имеете в виду? Он должен отправиться в тюрьму, — прерывает его Марин. Не может же все, что она сделала, пойти прахом.

— Его адвокаты могут посоветовать ему подать прошение о помиловании. Это первое его преступление, и он может заработать только общественные работы и штраф, — предупреждает Грег.

— И его не отправят в тюрьму? — на лице Джии отражается явное облегчение. — Он вернется в школу?

— Судя по моему опыту, ему не разрешат вернуться в ту школу, где вы учились вместе. Скорее всего, окружной прокурор потребует постановления о лишении свободы, — объясняет Грег. — Это обычная процедура, когда речь идет о бытовом насилии.

— Значит, ему не позволят находиться рядом с нашей дочерью? — спрашивает Радж.

— На это все и направлено, — детектив внимательно смотрит на Джию. — Как бы там ни было, это навсегда останется в его деле. Его жизнь никогда не будет прежней, — Грег переводит взгляд на Марин, пытаясь утешить ее.

— А если он нарушит приказ? — спрашивает Джия.

— Его посадят в тюрьму.

Джия прячет лицо в ладони.

— Но он ничего не сделал, — она умоляет всех, кто может услышать: — Он не хотел бить меня. Он не виноват.

«Я делаю это для твоего же блага». Фигура Брента нависает над Марин. Он такой большой, а она такая маленькая. Она кивает, ведь ей не остается ничего другого. Это она виновата, уверяет он. Если бы она только была сообразительнее, красивее, если бы она была лучшей ученицей… Просто пятерки недостаточно. Где «пять с плюсом»? Почему другая ученица получила две награды, а она только одну? «Это ты виновата. Это ты виновата». Эта мантра бьет сильнее, чем его кулаки по ее телу.

— Он делал это и раньше, — неожиданно произносит Марин, повергая всех в шок. — Он бил другую девочку, еще до тебя. Он сделал из нее для себя подвесную грушу. Что, это тоже была ее вина? Ее?

— Как ты узнала об этом? — спокойно спрашивает Радж.

Марин вздергивает подбородок. Она не собирается извиняться или скрывать, что спасла жизнь своей дочери.

— Я наняла частного детектива. Он занялся прошлым Адама и предоставил мне информацию.

Радж разочарованно качает головой:

— Ты мне ничего не говорила, — он устало растирает шею. — Есть судебный протокол?

— Нет, — говорит Марин. — Дело слушалось на закрытом заседании, потому что он был еще несовершеннолетним.

Джия переводит взгляд с матери на отца и обратно.

— Ты наняла детектива? — спрашивает она, взяв в руки пачку снимков. — Это ты следила за мной? — она встает с места. Снимки падают на пол и рассыпаются веером. — Знаешь, что ты наделала? — по ее лицу струятся слезы. — Я была никем, пока Адам не заметил меня. Самая лучшая школа, самая лучшая жизнь, которую ты мне устроила… Я ненавижу все это. Адам… — она нервно сглатывает слюну, стараясь выговаривать слова четко. — Он сделал меня популярной. У меня появились друзья. Меня стали уважать! А теперь… — Джия вытирает слезы. — Все ненавидят меня, мамочка. Ну что, ты счастлива? Ты получила то, что хотела?

— Никогда я этого не хотела, — произносит Марин, глядя в лицо дочери. — Я сделала то, что считала лучшим для тебя. Ты хоть понимаешь, что могло случиться с тобой? Ты портила себе жизнь, а я спасла тебя.

— Нет! Из-за тебя моя жизнь погублена. Я ненавижу тебя. Я так тебя ненавижу!

Не ожидая ответа, Джия взбегает вверх по лестнице в свою комнату.

* * *
Марин смотрит на свое отражение в зеркале в ванной и не узнает себя. События дня истощили ее. Она опирается на полочку перед зеркалом — сейчас это единственное, что поддерживает ее. Джия заперлась в своей комнате. Когда Марин попыталась войти к ней, Радж попросил оставить его ребенка в покое, а потом ушел к себе.

Она слышит, как муж готовится ко сну. Втирая лосьон в свои сухие руки, Марин выходит из ванны.

— Нам нужно обсудить возвращение Джии в школу в понедельник, — говорит она, сняв халат и оставшись в атласной пижаме.

— По-твоему, сейчас это самое главное? — спрашивает Радж. Он откладывает книгу, которую читал в постели, и поворачивается к Марин. — Нет ничего важнее того, когда она вернется в школу?

— А что же может быть важнее? — Марин проскальзывает под одеяло, радуясь королевским размерам кровати, которые позволяют им лежать достаточно далеко друг от друга. — Мы же договаривались, что она не будет ходить туда только неделю.

— Это было до того, как она узнала, что ты сделала, — говорит Радж. И решив, что расстояние между ними все-таки слишком мало, встает с постели и мерит комнату шагами. — До того, как ты предала ее.

Однажды Марин случайно услышала, как Брент говорил Трише, что в Америке преуспевают только самые лучшие. Выживают самые умные, остальные остаются за бортом. Марин не собирается оставлять свою дочь за бортом.

— А что бы ты сделал? — спрашивает она, холодно глядя на мужа с дальнего конца кровати. — Дал бы ей утонуть?

— Тебе надо было посоветоваться со мной, — произносит Радж с нарастающей яростью в голосе. — Она и моя дочь тоже.

Марин разражается смехом. До нее наконец доходит, в чем тут дело.

— Суть не в том, что я сделала, а в том, что ты сам до этого не додумался, — слова ее отца звучат у нее в ушах — слова, которые он повторял всякий раз, когда она приходила домой из школы не с самой высокой оценкой: «Все люди — соперники друг другу. Волки. Ты будешь лучшей только тогда, когда будешь лучше всех остальных». — Мне не нужна за это награда, возьми ее себе. Только не притворяйся, что сражаешься со мной из-за того, что якобы я ее предала. Я спасла ее!

— Кто ты такая? — спрашивает Радж, в ужасе глядя на Марин. — Неужели ты думаешь, что мне нужны почести? Неужели думаешь о каких-то наградах? — он вздыхает: — Я говорю о том, что наша дочь доверяла нам. Что она верила в нас. Она страдает, а ты заставляешь ее страдать еще больше.

Марин, уставшая от разговоров, решает принять как факт, что они стоят по разным сторонам пропасти и ни один из них не может перебраться к другому. Она кутается в халат.

— Я буду спать в комнате для гостей.

— Это и есть твой ответ? — Радж загораживает ей дверь.

— Отойди! — Марин говорит себе, что надо успокоиться и дышать глубоко. Никогда за годы замужества она не боялась Раджа. Никогда не верила, что он может повести себя, как ее отец. Но сейчас, в пылу спора ею овладевает страх, и она ненавидит себя за это. — Отойди сейчас же!

— Нет, пока мы не закончим разговор, — ничего не ведая об охватившем ее страхе и его причине, Радж не двигается с места. — Ты должна все мне объяснить.

— Ничего я тебе не должна, — Марин хватается за ручку двери, готовая броситься в открытую дверь или, если придется, на мужа. — Мне надо немного поспать, чтобы я могла думать. Я слишком долго оставляла свою работу без присмотра, пока возилась с нашей дочерью. Если хочешь помочь, займись ею, проверь, чтобы она сделала уроки за все дни, которые пропустила.

Марин рвет на себя дверь, и Радж вынужден отступить, чтобы она не ударила его дверью. Он отходит в сторону и смотрит ей вслед.

Соня

Я продолжаю работать, прихожу вовремя и надолго остаюсь после того, как мой рабочий день закончен. Пациенты уже узнают меня. Молодые пациенты, восстанавливающиеся после химиотерапии и жаждущие разнообразить больничные будни, обращаются ко мне по имени. Я провожу с ними много времени, посвящая их в тонкости фотографирования и пытаясь отвлечь, как только могу.

После памятного разговора мы с Дэвидом проходим мимо друг друга, не останавливаясь, как прежде, чтобы поболтать или вместе перекусить. Я сама этого добивалась, но теперь такое положение вещей задевает меня сильнее, чем я предполагала. Вот сейчас я разговариваю с медсестрой об одном маленьком пациенте, и он проходит мимо, и даже в людном коридоре мы оба кожей чувствуем присутствие друг друга.

— Доктор, — останавливает его медсестра, — можно вас на секунду?

— Конечно, — отвечает он спокойно, кладет карту пациента на стол медсестры и подходит к нам.

Мы киваем друг другу, а медсестра задает ему вопросы относительно пациента. Все это время я чувствую, что он смотрит на меня, наблюдает за мной. Медсестра не ощущает напряжения между нами, она просто благодарит его за то, что он уделил ей время.

— Соня, у тебя есть свободная минутка? У правления появились новые предложения, и мне нужно обсудить их, — говорит Дэвид.

Он лжет, я уверена. Но если я откажусь, это будет выглядеть странно.

— Разумеется.

Дэвид смотрит на часы:

— Мне нужно зайти еще к одному пациенту. Давай встретимся в моем кабинете в три часа.

Медсестре он дарит теплую улыбку:

— А вы сможете закончить разговор, который я так грубо прервал.

— Это я окликнула вас, — говорит медсестра, проглотив наживку. Мне хочется закатить глаза, но я удерживаюсь от этой детской гримасы. — Еще раз спасибо, доктор.

— Подойдешь через пятнадцать минут, Соня? — спрашивает Дэвид.

— Да.

Я прихожу раньше него. Когда я стучу, мне никто не открывает, поэтому я жду перед дверью, расхаживая взад-вперед. Я напоминаю себе, что у него нет никакой власти надо мной, что бы там я ни рассказала ему.

— Ты уже протоптала весь пол, — Дэвид разглядывает меня, пока мы идем по коридору. — Как ты? — спрашивает он, протягивая мне руку.

— Прекрасно. Что ты хотел обсудить?

Я сержусь на себя за то, что согласилась на эту встречу. Я стараюсь скрыть свои чувства, хотя и понимаю, что это бесполезно. В какой-то момент нам все равно пришлось бы поговорить. И лучше сейчас, чем позже.

— Давай побеседуем в кабинете, — он отпирает дверь и жестом приглашает меня войти.

— Скажи мне… — я не двигаюсь, но невольно понижаю голос, заслышав звук открывающейся в конце коридора двери.

— Ты действительно хочешь разговаривать здесь? — спрашивает он, заглядывая мне в глаза. — Нас могут услышать.

— Ладно, — я вхожу в кабинет со скрещенными на груди руками — сейчас это единственный доступный мне способ самозащиты. — Что ты хотел обсудить?

— Как ты поживаешь? — снова спрашивает он, закрывая за собой дверь.

— Как и сказала, прекрасно, — от злости я становлюсь невежливой. — Так о чем речь?

— Я хотел пригласить тебя на ужин, — говорит он.

Я ожидала чего угодно. Неприязни, может быть, даже жалости. Только не этого.

— То есть на свидание?

— Да.

Мне хочется рассмеяться, но я боюсь, что он поймет мой смех неправильно.

— Нет.

— «Нет», потому что ты не голодна, или «нет», потому что не хочешь идти на свидание со мной? — брови у Дэвида ползут вверх. Он что, смеется надо мной?

— И потому, и поэтому. Разве не тебя я просила оставить меня в покое? Не тебя просила дать моему отцу умереть? — я пожимаю плечами. — Могу поклясться, что тебя.

— Меня. Во всяком случае, ни с кем другим из наших докторов ты по крышам не гуляла, это я знаю точно.

Он дразнит меня. Я бы улыбнулась, но ситуация не кажется мне забавной.

— Тогда что же ты делаешь? — я говорю себе, что не нуждаюсь в ответе, но все же жду его.

Его глаза затуманиваются.

— Я не могу не думать о тебе. Ты все время в моих мыслях, — Дэвид меняется в лице. — Я скучаю по тебе, и это явно не идет на пользу моим пациентам. Но я понимаю, что тебе нужно время, — он начинает растирать себе шею сзади — жест, выдающий сильное волнение. — Несчастья вашей семьи… Джия, твой отец… — он обрывает себя на полуслове. — Кстати, как у девочки дела?

— Она прячется от всех, — таковы последние сведения, которые я получила от мамы сегодня утром. Она звонит Марин по крайней мере три раза в день и постоянно навещает внучку. — От себя и от всего мира, думаю. Дело о побоях продвигается.

— Хорошо.

Желание сражаться покидает меня. Я опускаю руки и прислоняюсь к его письменному столу.

— Тебя не тревожит, что я хочу, чтобы мой отец умер?

— Я пытаюсь понять, — он делает шаг по направлению ко мне. — Скажи мне, почему? Расскажи мне о себе. О том, почему ты и твои родные почти ежедневно навещаете человека, которого ненавидите.

— Рассказать за спагетти с чесночным соусом? — спрашиваю я насмешливо.

— Поговори со мной, — он протягивает руку, и между нами остается очень мало пространства. Он кладет свою ладонь мне на голову. Он ждет ответа. — Ты такая красивая, — шепчет он. Я качаю головой, но его губы уже касаются моих. Они нежные и добрые, не чета моим. Я поднимаю руку, чтобы оттолкнуть его, но он переплетает мои пальцы со своими, так бережно, словно держит за руку любимое дитя. Его поцелуй становится крепче, и я не могу удержаться от стона. Я возвращаю ему поцелуй, устав от борьбы с ним и с собственными чувствами, и обнимаю его, почти яростно вцепившись в обтянутую белым халатом спину.

Его губы скользят по моим губам, по щеке и ниже, вдоль шеи. Прижав меня к себе крепко, как никто прежде, он проводит рукой по моей спине и задерживается на талии. Моя голова клонится набок, и он еще крепче обнимает меня. Я запускаю руку ему в волосы, а он осторожно вытягивает подол моей рубашки из-за пояса брюк и касается обнаженной кожи. Его рука медленно крадется вверх, большой палец пролезает под бретельку бюстгальтера и ласкает грудь.

— Дэвид, — бормочу я так тихо, что не знаю, произнесла ли его имя вслух.

— Дай мне шанс, — шепчет он на ухо. Его губы снова находят мои и прижимаются к ним еще нежнее, чем прежде. И мы приникаем друг к другу, как изнемогающие от жажды приникают к источнику.

Но постепенно слова Дэвида доходят до моего затуманенного рассудка, и я трезвею. Я отталкиваю его и, стараясь не встречаться с ним взглядом, привожу в порядок свою одежду.

— Я не могу, — говорю я глухо.

— Почему? — он снова протягивает ко мне руку, но я уклоняюсь от его объятий и проскальзываю на другую сторону кабинета.

— Ты не знаешь меня, — я хочу покончить со всем сейчас же, потому что в последнее время привыкла предвкушать время, которое мы проводим вместе, а это для меня — непозволительная слабость. — Мы не смогли бы ужиться, — и он, и я понимаем, что это неправда. Когда мы обедали в больнице, время пролетало незаметно. Даже молчание не тяготило нас.

— Я знаю, что ты необыкновенно талантливый фотограф, — говорит Дэвид, не обращая внимания на мои слова. — Я знаю, что ты можешь заставить больных детей смеяться, даже если им очень плохо, — он подходит и гладит меня по волосам, но я отодвигаюсь. — Твоя мама говорила мне, что ты не собиралась возвращаться домой, но я чертовски рад, что ты вернулась.

Некоторые моменты в жизни, как след из хлебных крошек, ведут нас к повороту, который меняет все, хотя заметить эти крошки не всегда возможно. Только спустя много времени мы вдруг в изумлении задумываемся над тем, как могли пропустить такой очевидный знак. Впервые увидев Дэвида, я сразу почувствовала в его глазах интерес. Последующие встречи только усилили наше общее притяжение. И все же я не верила, что мои чувства могут перерасти в нечто большее, чем проходящее увлечение.

— Как ты поступаешь, когда к тебе приходит пациент с симптомами рака? — спрашиваю я, изо всех сил желая покончить со всем этим. — Делаешь анализы?

Дэвид явно смущен сменой темы разговора, но все же отвечает на вопрос:

— Разумеется. Я провожу полное обследование, беру кровь, назначаю и другие анализы, если необходимо.

— А когда диагноз установлен? — мне нужно, чтобы он понял. Никогда еще мне не было так важно, чтобы меня поняли. — Ты определяешь стадию заболевания?

— Да, — его глаза прикованы к моим. — Мы надеемся, что это первая стадия, чтобы у человека был шанс бороться, но, конечно, попадаются пациенты и на последней стадии.

— Ты можешь вылечить их? — я пыталась выздороветь. Я предпринимала все — читала книги, посещала психотерапевта. Но я подобна оползню, неудержимо стремящемуся вниз; меня жгут воспоминания, лишая надежды на выживание. — Тех, кто находится в последней стадии?

— Мы пытаемся и надеемся их спасти, но не всегда это удается, — Дэвид терпеливо ждет объяснений.

— И что тогда вы им говорите?

Психотерапевт как-то назвала меня «разбитой». Она сказала, что меня надо собирать заново по кусочкам. Я спросила ее: как же это сделать, если отец, разбивший меня на куски, забрал их и не вернул?

— Мы говорим, что сделаем все возможное, чтобы они доживали отпущенное им время в комфорте.

Такая возможность кажется мне соблазнительной.

— Допустим, мы сейчас пойдем с тобой в ресторан, поужинаем, может быть, сходим в кино. Я буду смеяться твоим шуткам, а ты — слушать мои рассказы о путешествиях.

— Звучит чертовски заманчиво, — Дэвид испускает глубокий вздох разочарования. — Я не понимаю, куда ты клонишь.

— Мы можем очень сильно привязаться друг к другу, — словно во сне наяву, я вижу, как мы обнимаем друг друга. Вижу, как идем вместе по жизни, как нас объединяет страсть. Верим в то, что так будет всегда. — Я могу влюбиться в тебя.

Дэвид стоит, внимательно глядя на меня.

— А я могу влюбиться в тебя.

Слезы закипают у меня на глазах, но не проливаются. Они перестали литься много лет назад. У меня начинают дрожать руки, и мне вдруг становится холодно.

— Это было бы ошибкой. Как у твоих пациентов в последней стадии рака — у меня нет надежды. У меня нет будущего — того будущего, частью которого ты захотел бы стать.

— Почему ты не хочешь, чтобы я решал сам, чего хочу?

— Потому что я разбита, и склеить меня нельзя, — я вижу перед собой Тришу, сидящую на диване и протягивающую ко мне руки. Она тонет в море посреди бушующей стихии. — Если я соглашусь пойти с тобой обедать, все кончится тем, что мне придется сбежать. А я не могу сбежать, пока мой отец жив.

— Значит, ты боишься, что наш первый шаг может стать последним? — он хлопает ладонью по письменному столу. — Что за глупая отговорка! Полная чушь! — Дэвид берет меня за руку и не отпускает, хотя я пытаюсь ее отнять. — Я не романтик. Профессия не позволяет, — он водит большим пальцем по моей ладони. — Но после того как я встретил тебя… — он отпускает мою руку и приглаживает волосы.

— Что? — это самоистязание ни к чему хорошему не приведет. Нельзя просить его закончить фразу, когда решение уже принято. Я знаю, что он хочет сказать. Он что-то почувствовал, когда мы пожали друг другу руки, — что-то, подстегнувшее воображение у нас обоих. — Ты что-то почувствовал?

— Нет, — говорит он, глядя мне в глаза. — Я увидел нечто большее, — он смотрит на закрытую дверь. — Когда я впервые отправился в медицинскую школу, я жадно поглощал науку. Я был зачарован мощью человеческого организма. Кровь движется по венам определенным образом, человеческий мозг даст сто очков вперед любому компьютеру. Я полагал, что на каждый вопрос должен находиться ответ — научный ответ.

Он умолкает.

— Что же произошло?

— Я начал видеть людей в своих пациентах. Реальных людей с их реальными проблемами. И внезапно оказалось, что после «А» не всегда идет «Б». Два плюс два никогда не дают в сумме четыре. Человеческие тела — не объекты научногоэксперимента, — он делает глубокий вздох. — Мне пришлось увидеть за болезнью человека, и это было самым трудным в моей жизни.

— Немногие из врачей думают так, — говорю я. Мне нравятся его слова.

Он отмахивается от похвалы:

— Сколько раз я сам ошибался! Но я усвоил, что должен знать своих пациентов. Должен слышать, о чем кроме своих болезней они рассказывают мне.

— И как ты смог этого достичь?

— Наблюдая их поведение, выражение их лица. Людей, которые их окружают. Изучив пациента со всех сторон, можно понять, сумеет ли он преодолеть болезнь или нет, — его голос срывается. — Бывает, приходит человек, и сразу видно, что его ничем не согнуть. Такими можно только восхищаться. Учиться у них. Болезнь — не главное. Они могут сразиться с чем угодно. И побеждают.

— А что произошло, когда ты встретил меня?

— Я увидел победителя.

Мой отец снабжал нас ярлыками. Марин он прозвал «дохд-дай» — так называют в Индии особенно преуспевших людей. Триша была «матхаджи» — богиней на Земле, а я — «бевакуф», «дурочкой». Когда годами слышишь свое прозвище, начинаешь верить, что оно оправдано. Если кто-то утверждает нечто с уверенностью, начинаешь думать, что он знает, о чем говорит. Особенно если это человек, которому тебя поручили небеса.

— Ты не прав, — говорю я ему. Дэвид упрямо качает головой. — Я не победитель и никогда не могла им быть.

Я иду к двери и открываю ее.

— Соня, постой! Почему нет?

— Победителю есть за что сражаться, — слова отца возникают в моей памяти, подобно потревоженной змее, и эхом отдаются в голове. — А мне нет.

Я выхожу из здания больницы и снова часами кружу по городу. Из Пало-Альто я еду вниз к Лос-Альтос, проезжаю мимо дома Марин, а потом мимо дома Триши. Потом проезжаю мимо своей школы. Я никогда не ощущала свой город родным. Мне принадлежали только невидимые шрамы.

От воспоминаний становится тесно… Я ощущаю в желудке боль, а в душе — тоску. Я включаю радио на большую громкость, чтобы заглушить голос памяти, но этого недостаточно. Лицо Дэвида появляется передо мной, он зовет меня, но мне нельзя видеть его. Он не может быть моим спасителем. Он слишком чистый, слишком хороший для такой, как я.

Я вижу выезд на трассу номер двести восемьдесят и прибавляю скорости, стараясь убежать от демонов, моих преданных спутников. Сердце бьется все быстрее, и я боюсь, что оно выскочит из груди. Я со свистом проношусь мимо вечнозеленых деревьев, не замечая их красоты, за которую эту дорогу прозвали самой великолепной автострадой страны. Я все еще чувствую поцелуй Дэвида на своих губах, тепло его объятий. Казалось, его сердце билось в унисон с моим, а когда он назвал меня победителем, мне так хотелось поверить ему… Но прошлое не дает мне этой роскоши. Та, кто я есть, постоянно напоминает мне о той, кем я никогда не стану.

Направляясь в Сан-Франциско, я проезжаю мимо залива и еду вниз по Ван-Несс-авеню. Я въезжаю в знаменитый район Пасифик-Хайтс. Учась в Стэнфорде, мы с друзьями часто проводили там вечера, обследуя рестораны. Нам очень нравился тайский ресторанчик, откуда открывался чудесный вид на квартал викторианских особняков, Золотые Ворота и залив. Мои друзья спорили, кто из них приобретет в этом квартале жилье, когда сделает карьеру. Я всегда сидела тихо. Шестое чувство подсказывало мне, что я буду последней, кто купит себе дом или вообще хоть где-то поселится надолго.

Сейчас я проезжаю мимо этих домов, не останавливаясь, чтобы полюбоваться архитектурой. Я еду дальше, пока район не меняет облик: теперь вместо роскошных особняков вдоль дороги стоят покрытые граффити домишки с заколоченными досками окнами. Найдя то, что искала, я въезжаю на пустующую парковку, уперевшись колесами в край тротуара, и ставлю на ручной тормоз, чтобы машина не скатилась с холма. Я вхожу в пивнушку, где меня окутывают темнота и запах дешевого пива, которые изгоняют из моего сознания воспоминания о Дэвиде и его прикосновениях.

— Что будешь пить? — спрашивает бармен, когда я усаживаюсь на стул у бара. У него не хватает переднего зуба, а под ногтями видна грязь.

— Порцию виски, пожалуйста, — говорю я, вынимая кредитную карту. Я оглядываю помещение, глаза постепенно привыкают к темноте. Дешевые занавески позволяют проникнуть сюда лишь тоненькому лучику солнца. Сегодня в Сан-Франциско редкий солнечный день. Туман, который обычно накрывает город, рассеялся несколько часов назад.

Бармен ставит передо мной рюмку виски и бутылку. Я выпиваю янтарную жидкость одним глотком, наслаждаясь тем, как она обжигает горло. Я наливаю себе еще, и тяжесть у меня в желудке ослабевает. Моя рука дрожит — та самая рука, за которую меня держал Дэвид, когда мы целовались. Я тру ее, стараясь стереть след его прикосновения.

— Похоже, ты здесь в первый раз? — говорит мужчина, сидящий слева от меня.

Мой первый порыв — сказать ему то, что я обычно говорю в таких случаях: что он меня не интересует и черта с два ему удастся переспать со мной. Но сейчас, после разговора с Дэвидом, мои рефлексы притупились.

— В первый раз.

— Меня зовут Крис, — мужчина подсаживается поближе. В тусклом свете я вижу, что он одет в рабочую робу. — Я буду пить то же, что и она, — говорит он бармену. — Ты кто?

— Никто, — отвечаю я, опустошая еще одну рюмку.

— Приятно познакомиться с тобой, Никто, — он проглатывает свою порцию. — Ты живешь поблизости?

— Нет, — я закрываю глаза и слышу голос Дэвида, чувствую его прикосновение. Впервые другой мужчина вытеснил образ отца из моей головы. — А ты?

— Я живу тут, вниз по улице. Я прямо с работы, — он указывает на каску, лежащую на стуле рядом с ним. Значит, строитель. — Рановато для того, чтобы столько пить, а? — спрашивает он, кивая на мою бутылку. — Что-то случилось?

— Мы что, собираемся делиться печальными историями? — спрашиваю я, встретив его взгляд.

— Вовсе нет, — отвечает он. — Можно просто поговорить.

— Я не лучший собеседник, — говорю я, думая о часах, проведенных в беседах с Дэвидом. На меня наплывают мысли о нем, и я ненавижу себя за это. Внизу живота опять покалывает, словно кто-то водит бритвой по моему телу, готовясь пустить кровь. Меня мутит от выпитого на пустой желудок спиртного. Я вспоминаю, что снова забыла поесть. Я оглядываюсь в поисках чего-то, но сама не знаю, чего именно.

— С тобой все в порядке? — спрашивает Крис, прерывая течение моих мыслей.

— У тебя дома есть порнуха? — спрашиваю я. Я закрываю глаза, стараясь припомнить несколько рассказов, которые недавно прочла.

— Это что, шутка?

— Мне нужен такой фильм… — я замолкаю, не в состоянии выговорить слова вслух. Я напугана, так сильно напугана, но мне негде спрятаться. — Такой, где бьют женщин.

— Нет, — я вижу в его глазах то, что всегда видела в глазах отца, — отвращение. — У меня ничего такого нет.

— Ну и ладно.

Я вылезаю из-за стойки и иду к своей машине. Свернувшись на заднем сиденье, как ребенок, я наконец даю волю слезам. Рыдания сотрясают меня до тех пор, пока передо мной не остается только лицо отца.

Рани

Из-за всех происшествий им редко удается собраться вместе в эти дни. Рани хочется устроить праздник, но она не может, потому что у них нет повода для радости. Триша разделила свой дом на участки и показала каждой сестре, что ей нужно делать. Сегодня она целый день упаковывает вещи, а потом распланирует переезд.

— Коробки вон там, — говорит Триша, указывая на штабель из картонок, — а упаковочная лента здесь, — она одета в спортивные брюки и футболку, волосы завязаны в «конский хвост». Рани она кажется девочкой-подростком, которая пытается сойти за взрослую женщину. — Давайте начнем, — говорит Триша, хлопая в ладоши.

— Что мы должны упаковать? — спрашивает Соня, одетая так же, как сестра. Она упирает руки в бока и оглядывается по сторонам. — Как мы отличим, что принадлежит Эрику, а что тебе?

— На всем есть наклейки, — произносит Марин, вытаскивая стопку книг из книжного шкафа. На каждой из них — стикер с именем Триши. — Буквально на всем.

— Нет смысла усложнять себе работу, — похоже, Триша защищается от невысказанных упреков. — Кроме того, я не хотела бы забрать хоть что-то из вещей Эрика.

При упоминании имени мужа губы ее вытягиваются в тонкую линию, а лицо каменеет.

— Хорошо бы поскорее закончить.

Триша позвонила Рани несколько дней назад, чтобы рассказать о разводе. Шокированная Рани потребовала объяснений, но Триша коротко ответила, что так будет лучше. Она спросила, не сможет ли мать помочь ей упаковать вещи. Рани не только согласилась, но и позвала Марин и Соню.

— Здесь не так уж много вещей с твоими наклейками, — говорит Соня, просмотрев музыкальные диски и обнаружив только несколько с именем сестры. — Остальные он купил сам? — она указывает на шкаф, полный дисков.

— Их купила я, но уже после свадьбы, — неохотно отвечает Триша, отводя глаза в сторону. — Поскольку они куплены на его деньги, они принадлежат ему.

Все молча смотрят на нее. Наконец Марин нарушает молчание:

— Ты хочешь сказать, что все купленное после вашей свадьбы Эрик считает своим?

Марин качает головой. Буквально за несколько секунд она превращается в руководителя, оценивающего сложившуюся ситуацию и недовольного итогом оценки.

— Я обзвоню знакомых и найду тебе хорошего адвоката, специалиста по разводам.

— Это я так решила, а не он, — Триша поворачивается к сестре. — Он проявил великодушие в отношении алиментов. Он хотел поделить все пополам. Я отказалась.

Рани закрывает глаза, моля небеса дать ей совет. Она сжимает руки и протягивает их к дочери.

— Триша, почему? На что ты будешь жить?

— Со мной все будет хорошо, — она закончила укладывать свою обувь в коробку и перевязывает ее лентой. — Я собираюсь найти работу.

Все стоят молча, ведь известно, что Триша давно не работает. Так же молча они возвращаются к своему занятию. Это оказывается легче, чем они думали, так как многие вещи были куплены после того, как Эрик и Триша произнесли свои клятвы. Рани исподтишка наблюдает за своими дочерьми. Она представляет себе канатоходца, который отчаянно стремится перебраться на другой конец каната, натянутого над пропастью, но не уверен, сумеет ли сделать это.

— Он хочет развестись? — спрашивает Рани, усаживаясь на диван, чтобы немного передохнуть. Время прошло быстро, потому что они работали прилежно. Она наливает всем по стакану холодного чая. — Это из-за детей?

Триша быстро поворачивается к ней, взглядом предупреждая ее, чтобы она оставила эту тему.

— У нас просто не получилась семейная жизнь, — мягко говорит она, безуспешно пытаясь скрыть правду. — Браки распадаются каждый день.

— Без причины? — спрашивает Марин, вступая в разговор. Она только что приклеила к коробке ярлык «Блюда и тарелки». Фарфоровая свадебная посуда остается в серванте. — Мне всегда казалось, вы обожаете друг друга.

Рани не поделилась с Марин тем, что ей рассказала о разрыве Триши с Эриком Соня. Она была уверена, что из-за Джии у Марин и так хлопот полон рот. Но от ее старшей дочери трудно скрыть правду. Для Рани эта тайна — еще один скелет в шкафу.

— У нас были разные цели в жизни, — холодно отвечает Триша. Спустя несколько секунд она спрашивает: — А как Джия? — быстрая смена темы никого не обманывает. — Она снова в школе?

С тех пор как Джия вернулась в школу, прошла неделя. Рани зашла к ним утром в день ее выхода на учебу и присутствовала при довольно неуклюжем ритуале утренних сборов. Радж говорил о погоде, не глядя на Марин. Та проверяла рюкзак Джии, чтобы удостовериться, что выполненные задания разложены по нужным папкам. Джия обняла бабушку на прощание и села в машину Раджа, который повез ее в школу. Марин тут же вернулась к своей работе, предоставив мать самой себе. Днем Рани позвонила ей, чтобы узнать, как у внучки прошел первый день, но Марин холодно ответила, что все хорошо и что Джия делает в своей комнате уроки.

— Да, — отвечает Марин. Теперь ее очередь прятать глаза. — Она оценила твою подарочную корзинку.

— Ты привезла ей корзинку с подарками? — спрашивает Соня с легкой улыбкой. — В самом деле?

— Мне хотелось ее порадовать, — говорит Триша, пожимая плечами.

— А что там было?

— Ну, диски, несколько книг… — Триша делает паузу. — Еще, кажется, смесь для горячего шоколада и гель для душа.

— Как раз то, что ей нужно, — говорит Соня. — Такое сладко пахнущее мыльце.

Соня хохочет, ее веселит нелепость ситуации.

Рани открывает рот, чтобы сделать Соне замечание, но прежде чем она успевает выговорить хоть слово, Триша тоже прыскает в кулак. Сначала она конфузливо хихикает, но вскоре уже вовсю смеется вместе с Соней. Удивленная Марин смотрит на них, но и она не в силах устоять — смех заразителен.

На мгновение все три снова стали девчонками. Они смеются так, как когда-то смеялись поздно вечером в своей комнате, объединенные общей болью, смеялись, чтобы не заплакать. Не было ни прошлого, ни будущего, было только настоящее, в котором требовалось выжить.

Глядя на дочерей, Рани мечтает навсегда удержать их здесь, в месте, где они помнили бы, что можно сообща смеяться и радоваться, когда в сердце царит печаль. Она начинает надеяться, что связь между сестрами восстановлена и после всех горестей может произойти что-то хорошее. Но надежда быстро рушится. Смех Триши становится горьким, недобрым, а потом и вовсе обрывается. С явным отвращением она трясет головой.

— Наверное, мне бы следовало побольше узнать о Джии, прежде чем выбирать для нее подарки, — говорит Триша.

— Что ты хочешь сказать? — спрашивает Марин, тоже перестав смеяться.

— Почему она не рассказывает тебе о том, что с ней происходит? — спрашивает Триша. — Это трудно понять, — Триша ставит одну коробку поверх другой. — Ты так не считаешь?

Марин медленно подходит к Трише, глядя ей в глаза:

— Хочешь знать, что я считаю?

— Джия — подросток, — прерывает ее Рани, становясь между ними. — В поступках подростков не всегда можно найти здравый смысл.

— Просто мне кажется… — начинает Триша, но Марин набрасывается на нее, не обращая внимания на дипломатические уловки матери:

— Я думаю, что моя дочь тебя не касается, и ты наверняка понимаешь, что меня не интересуют советы женщины, у которой своих детей нет, — Марин упирается руками в бока и принимает позу человека, готового броситься в битву. Внезапно ее осеняет мысль: — Не потому ли Эрик ушел от тебя? Не из-за того ли, что ты не можешь иметь детей?

— Я сама не хотела детей, — неторопливо произносит Триша ядовитым тоном. — Как тебе такой вариант? Нужны ли они вообще, учитывая наш семейный талант к материнству?

— Моя дочь всем обязана мне, — заявляет Марин.

— В том числе и синяками? — спрашивает Триша так тихо, что Рани даже не уверена, слышит ли ее кто-нибудь еще. Но когда Марин хватает свою сумку и идет к двери, мать понимает, что она услышала.

— Удачного переезда! — бросает Марин.

Рани хочет окликнуть ее, попросить дочь остановиться, пока не поздно, но слова застревают в горле. Она может только беспомощно наблюдать, как разрушается ее семья. Но едва Рани собирается смириться с неизбежным, Триша тоже бросается к двери. Опередив сестру, она с умоляющим видом говорит:

— Марин, прости меня за неуместные замечания. Я люблю Джию. Я люблю тебя. Просто я сегодня совершенно не в себе.

Триша наклоняется, ее тело напряжено, она почти готова услышать отказ. Не услышав, она обнимает Марин. Несколько секунд они стоят молча, потом старшая из сестер отступает, открывает дверь и выходит.

* * *
Рани бродит по темному дому, проводя рукой по отполированному дереву и красивой мебели. Они втроем закончили упаковку и затем приготовили простой обед: картофельное пюре с лепешками. Никто не комментировал то, что произошло между Тришей и Марин, предпочтя молчание новой ссоре. С их прошлым лучше уметь молчать. И забывать. Соня вскоре ушла.

Рани и Триша быстро навели порядок на кухне. От услуг Элоизы Триша отказалась сразу после ухода Эрика. Когда кухня засверкала чистотой, Триша пробормотала, что собирается ненадолго прилечь. Рани согласно кивнула, наблюдая, как ее дочь устало поднимается по лестнице в свою спальню. Она решила не уходить: потребность остаться с дочерью оказалась сильнее желания уединиться в своем доме.

Когда наступает вечер, Рани в полумраке рассматривает убранство комнаты. Простое, но элегантное, оно свидетельствует о том, как далеко ушла Триша от дома, в котором выросла. Рани первая готова признать, что у нее нет вкуса к таким вещам. Бесполезно украшать жилище, похожее на тюрьму. Но у Триши были другие взгляды на этот счет, и она решила создать великолепный дом. Она сделала его кораблем своей мечты, местом, где она смогла соединить реальность со своим представлением о прекрасной жизни.

Но она отвергла то, что сулило ей так много, — ребенка. Подобная ирония судьбы не ускользает от Рани. Ее дети связали ее с человеком, за которого она вышла по принуждению, а Триша отказывается иметь ребенка и теряет человека, которого любит. В оглушающей тишине Рани кажется, будто она слышит, как дочь плачет наверху. Она оплакивает свой разрушенный замок грез. Триша не понимает, что замок, выстроенный на лжи, подобен бомбе, готовой взорваться в любую минуту.

Когда Рани узнала правду, она была практически уничтожена. В минуту слабости Брент произнес слова, от которых — Рани в этом уверена — ее сердце должно было остановиться. После таких признаний, которые ни одна мать не способна даже вообразить, женщины падают на колени, рыдают и спрашивают себя, как могли пасть так низко.

Брент открыл ей свой секрет не для того, чтобы исправить что-то, и не для того, чтобы получить наказание за свой грех. Нет, он признался только потому, что хотел облегчить свою душу. Этот грех, несмотря на множество остальных, он не пожелал взять с собой в потусторонний мир. Он плохо себя чувствовал и знал, что его время истекает. Брент спросил жену, не думает ли она, что его конец близок. И услышав, что это вполне возможно, опустил голову, вцепился в подлокотники кресла и признался в самом страшном грехе, который совершил. Когда Брент закончил свой рассказ, он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, а Рани ушла из дома и вернулась много часов спустя.

С тех пор она часто повторяла про себя его слова и создала превосходный сценарий, чтобы рассказать Трише о сокрытой ото всех тайне. Но она никак не могла выбрать подходящий случай, слова не складывались вместе, не обретали смысл. Может быть, именно теперь, подумала Рани, пришла пора. Может быть, именно сейчас, без всяких планов и приготовлений, стоит воспользоваться моментом и рассказать дочери то, что ей следует узнать. Она имеет на это право.

Героями не рождаются. Люди становятся ими тогда, когда обстоятельства требуют от них большего, чем все, на что они были способны прежде. Когда они могут пожертвовать своими интересами ради другого человека и бороться за него, чего бы это ни стоило. В такие минуты не важны ни прошлое, ни будущее — лишь тот момент, когда тиканье часов звучит громче океанской волны, бьющейся о скалы, когда время замедляет бег и каждая секунда тянется дольше предыдущей. Когда выбор уже не принадлежит вам и все решает судьба. Когда ваша жизнь неотвратимо сплетается с жизнями других людей. Благополучие одного человека зависит от остальных, всеобщее благополучие — от каждого.

Рани встает и идет к лестнице, но мужество покидает ее. Нет, не сегодня. Рани не родилась героем или спасителем. Она еще не готова к этому разговору и не знает, будет ли когда-нибудь готова. Ей известно, что Триша составила план своей жизни, и у нее есть карандаш, чтобы помочь Трише исправить линии на этом плане. Тем не менее Рани очень боится рассказать ей правду. Она идет к двери, следуя тем же путем, которым до нее прошли две другие ее дочери, и оставляет Тришу в одиночестве.

Марин

По настоянию Брента Марин в старших классах занималась домоводством. Отец считал, что тогда, вместе с курсом математики и биологии, ее резюме будет полностью завершенным. Марин не возражала. Они делали яичницу — блюдо, которое Марин раньше не пробовала, — и ели ее вместе с тостами и джемом. Она привыкла есть каждое утро роти и маринованные корни куркумы, и американская еда была для нее в новинку. Марин поглощала ее, смакуя незнакомый вкус. А потом, после уборки и мытья посуды, школьники играли в одну игру.

— Если бы вы были фруктами, то какими? — спросила одна из девочек.

— Яблоком, потому что все их любят, — ответила другая.

— Помидором, — сказал один мальчик, — потому что это глупый вопрос.

Девочка-ведущая не стала спорить:

— Ну, с точки зрения ботаники, помидор — это ягода, так что спасибо.

Дошла очередь до Марин, и она ответила, что хотела бы быть виноградом, но не объяснила почему. Но когда другая девочка сказала, что хотела бы стать ананасом, Марин заинтересовал ее выбор.

— Потому что ананас колючий снаружи и его трудно разрезать. Но уж если доберешься до мякоти, поймешь, что стоило потрудиться, — объяснила девочка. — Не всегда следует верить своим глазам.

* * *
Марин ест за письменным столом, в одиночестве. После возвращения Джии в школу они с Раджем редко разговаривают. Прокурор, который ведет дело Адама, держит их в курсе, но дело двигается медленно. Марин старается умерить свой пыл, но ей хочется ускорить процесс, хочется держать все под контролем, как на работе. Она переключает свою энергию на труд и радуется, что ее семейная жизнь идет почти по-прежнему. Единственная разница состоит в том, что теперь каждый день они с Раджем по очереди забирают из школы Джию: она потеряла их доверие.

— Три часа? — Марин висит на телефоне, стараясь перераспределить свое расписание встреч, которые она пропустила из-за Джии. — Я перезвоню позже.

Закончив разговор, она отправляется на поиски Раджа, чтобы узнать, не сможет ли он забрать Джию. Она находит его в кабинете. Муж сосредоточенно смотрит в окно. Марин привлекает его внимание, стуча в открытую дверь, как будто они коллеги, а не муж и жена.

— Ты можешь забрать Джию из школы сегодня? У меня сегодня встреча.

Он молча бросает на нее беглый взгляд и продолжает смотреть в окно.

— Радж! — Марин теряет терпение. — Ты можешь забрать Джию из школы сегодня?

Он продолжает молчать, а потом протягивает ей листок бумаги. Марин смотрит на листок, но не берет его в руки.

— Что это? — спрашивает она.

— Я нашел его несколько дней назад. Думаю, пора показать тебе это.

С трудом двигаясь на подгибающихся ногах, Марин делает шаг и берет листок. Что-то в голосе Раджа, в его глазах вызывает у нее дурное предчувствие, желание укрыться в своем кабинете и погрузиться по уши в работу. С первого взгляда она узнает почерк Джии. Дочь пишет о любви и потере, о своем одиночестве. Марин читает быстро. Джия подробно описывает свои сердечные страдания. Последние несколько слов заставляют Марин задуматься о том, когда же все пошло не так в ее великолепном плане. Монолог Джии повествует о жизни, и она спрашивает себя, не легче ли умереть. Возможно, жить вообще не стоит, а возможно, где-то в другом мире жить легче, чем здесь. Ведь она не может быть такой, какой ее все хотят видеть. Ей просто хочется быть самой собой, но она боится, что этого покажется мало.

— Где ты взял это? — спрашивает Марин, закончив читать.

— Нашел в ее ежедневнике. Там стояло позавчерашнее число, — спокойно говорит Радж, все так же отводя взгляд в сторону.

— Ты обыскивал ее комнату? — спрашивает Марин. Ей нужно кого-то сделать виноватым.

— Я это слышу от женщины, которая следила за Джией? Которая подняла руку на нашу дочь, хотя ее и так избили? Которая унизила ее перед ее друзьями и соучениками, когда привела полицию, чтобы арестовать ее бойфренда? — наконец он поворачивает голову и смотрит на жену с неприязнью. — И ты осмеливаешься осуждать меня?

— Я все это делала для нее, — прерывисто дыша, говорит Марин. — Я делала то, что считала правильным для спасения ее жизни.

— Жизни, которой она не хочет жить, — Радж встает и вынимает листок из пальцев Марин. — Я годами следовал твоим указаниям. Доверял твоему выбору школы для нее, выбору развлечений. Ее оценки в школе были твоими козырями. Я не вмешивался, полностью доверяя тебе. Теперь я вижу, что ошибался.

— Ты думаешь, что знаешь больше меня? — Марин удерживается от бранных слов. — Будь же реалистом.

— Я реалист, — спокойно и очень серьезно отвечает Радж. — Она страдает, и если ты думаешь, что, посадив Адама в тюрьму, решишь все проблемы, то ошибаешься. Мы заберем ее из школы немедленно. Мы дадим ей время прийти в себя.

— Ничего подобного мы делать не будем! — отвечает Марин. Картина предстоящего успеха дочери, дороги, которая должна определить место Джии в мире, начинает размываться под натиском цунами, оставляющего за собой только обломки. — Я не позволю тебе портить ее будущее.

— У нее нет будущего, — быстро говорит Радж. Он трясет листком перед лицом Марин. — Вот все, что у нее есть.

— Мы покажем ее врачу, — решает Марин, вспомнив о карточке, небрежно брошенной в ящик стола. — Карин рекомендовала мне хорошего психотерапевта. Я могу договориться на время после занятий.

— Ты этого не сделаешь, — произносит Радж, суживая глаза. — Это не обсуждается. Я принял решение.

— И когда же ты уверовал в то, что это твое дело — принимать решения? — спрашивает Марин.

— Когда понял, что ты делаешь все не то и не так, — Радж аккуратно складывает листок и кладет его в верхний ящик своего стола. — Если тебе не нравится мое решение, тем хуже для тебя. Другого выхода у тебя нет.

— Это твоя первая ошибка, — говорит Марин. Ее мысли в смятении. — У меня всегда найдется выход, — она наконец осознает то, чего не могла осознать раньше, ясно видит то, чего старалась не замечать со своей первой брачной ночи. — Если мы с тобой не сойдемся во мнении насчет Джии, у нас не останется ничего общего.

Она начинает продумывать дальнейшие шаги: отдельные комнаты, разные счета в банке. Все, что может разделить их жизни.

— Ты хочешь разойтись? — спрашивает Радж. Слова с трудом вырываются из его горла. Он смотрит на нее с явным недоверием.

Марин понимает, что они затерялись в лабиринте, из которого нет выхода. Они все время поворачивают не туда. Каждый угол в этом лабиринте оказывается тупиком. А если даже там и был выход, теперь его нет. Он разрушен их взаимным недоверием, их самоуверенностью, убеждением в собственной правоте. Гордыней в чистом виде, за которую приходится платить слишком высокую цену. И она молчит.

— Неужели для тебя это так просто? — спрашивает Радж.

— Когда речь идет о моей дочери, все остальное отступает на задний план, включая и нас с тобой.

Плечи мужа тяжело опускаются; похоже, он принимает ее решение без борьбы.

— Если это действительно так, значит, я обманывался все эти годы. Я думал, у нас семья. Теперь я вижу, что это была всего лишь игра.

У Раджа звонит телефон. Он поворачивается к жене спиной и отвечает на звонок.

* * *
Идет дождь. В районе залива бывает четыре времени года — солнечное, еще более солнечное, дождливое, еще более дождливое. Сегодня дождь идет стеной и ослепляет любого, кто осмеливается выйти на тропу войны. Марин, сидящей в своей машине, он дарит передышку. Дворники на полной скорости двигаются по ветровому стеклу, но они не в состоянии остановить дождевые потоки, струящиеся по стеклу. Уставившись на телефон, она раздумывает, кому можно было бы позвонить.

Она общается с множеством своих коллег и подчиненных, но никому из них нет дела до ее горестей, потому что ей никогда не было дела до их бед. На рождения, смерти, свадьбы и другие радостные и печальные события она реагировала парой дежурных фраз, лишь на мгновение отрываясь от работы. Ни разу она не удосужилась спросить, как себя чувствует ее сотрудник, не может ли она чем-то ему помочь. Теперь, когда она сама нуждается в помощи, никто не протянет ей руку помощи, никто не выслушает ее. Она одинока, потому что годами отказывалась быть рядом с людьми, когда это требовалось.

Реинкарнация — главный принцип индуизма. В детстве Марин и ее друзья любили игру, где каждый угадывал, кем или чем были остальные в предыдущих жизнях. Они выдумывали все что угодно — от принцесс и кинозвезд до тараканов, самой низшей ступени перевоплощения.

— Ты должна была быть мужчиной, — сказала Марин одна из ее самых близких подруг, когда они сидели в ее домике, построенном из глины и кирпича, и смотрели, как снаружи бушует муссон.

— Точно, — согласились с ней остальные.

— Почему вы так думаете? — спросила Марин, перебирая свои волосы, перевязанные лентой. — Разве я похожа на мальчика?

— Нет, — ответили они ей. — Но ты никому не позволяешь говорить, что тебе делать.

— А почему я должна кому-то позволять это? — спросила Марин уверенным тоном. — Только потому, что я девочка?

Марин ненавидела подчиненное положение женщины в их культуре. Это была обычная практика: мужчины владели женщинами. Мужчины были высшими существами: они считались более умными и более сильными. От женщин, вне зависимости от их возраста, требовалось подчиняться мужчинам и следовать их диктату. Они должны были покрывать голову в знак уважения, просить у мужчин разрешения покинуть дом, им очень редко разрешалось получить высшее образование. Именно поэтому Брент бросил все и уехал из Индии; такую жертву он принес своим дочерям. Для лучшей жизни им необходимо было хорошее образование.

В тот день Марин уверяла подруг, что, если и была мужчиной раньше, никогда не станет им опять, ни в одной из следующих жизней. Когда они спросили почему, она ответила со всей уверенностью, происходящей от незнания:

— Потому что это слишком легкий выход. Мне нравятся более сложные пути, потому что тогда узнаешь, кто ты такой на самом деле.

Она не могла предвидеть, каким тяжелым окажется этот путь, как Брент будет, пользуясь своим положением главы дома, держать над ней горящий факел, всегда готовый опалить ее, если она не подчинится. Эта угроза была такой сильной и реальной, что, если бы ее сейчас спросили, кем бы она хотела стать в следующем перевоплощении — мужчиной или женщиной, — Марин ответила бы: никем. Она бы предпочла вовсе не возрождаться.

Рани

Она родилась для того, чтобы давать жизнь другим. А еще для того, чтобы вести домашнее хозяйство. Сколько помнила себя Рани, ее всегда обучали премудростям домоводства: шить белье, правильно складывать его, делать роти идеально круглыми. Она сама и другие девочки, которых она знала, постоянно усваивали эти уроки с того времени, как выговаривали первое слово.

Рани слышала, как ее братья говорили о школе, о предметах, которые они изучали, и об играх, в которые там играли. Они приносили домой книги, которые она мечтала прочитать, но не знала как. Рани долго умоляла старшего брата научить ее читать, и он дал ей несколько уроков. Дальше она училась сама. Она тайком выносила книги из дома и в те недолгие минуты, когда оставалась одна и не была занята хлопотами по хозяйству, проглатывала столько глав, сколько успевала. Когда братья повзрослели, их книги стали более сложными. Они рассказывали о местах, где Рани никогда не была, о странах, которые она мечтала посетить.

После приезда в Соединенные Штаты постоянная незащищенность Рани по сравнению с женщинами, уверенными в своей карьере и положении в доме, заставила ее посмотреть на все по-иному. Будь то телевизионные передачи или реальная жизнь, Рани наблюдала за американками, словно соглядатай. Ее восхищали достоинство, с которым они держались, и их наряды. Ей хотелось знать, каково это — самой нести за все ответственность. Каково быть тем, кто принимает решения, кто мостит дорогу для нее и ее дочерей, для их будущего, а не получает все в готовом виде?

Она никогда не рассказывала о своих желаниях. Не откровенничала даже с женщинами из общины, которых называла своими подругами, опасаясь их реакции. Со временем ее мечты таяли. Но несколько месяцев тому назад, в день рождения Сони, она воскресла вновь; ей даже не надо было ничего решать, ей просто следовало идти до конца.

После ухода Сони из дома у Рани не было причин отмечать ее дни рождения. Этот, как и остальные, прошел тихо, от тишины в доме даже звенело в ушах. Брент сидел в своем любимом кресле и читал газету. Глаза начали доставлять ему неудобства: это был побочный эффект диабета, разрушающего его организм. Врач прописал ему капли, но он всегда пользовался «Визином», чтобы снять покраснение в глазах.

— Рани, — позвал он жену, не желая вставать сам. — Принеси мне мои глазные капли.

Обычно Рани спешила выполнить его просьбу, но этот день дался ей нелегко. Еще год без ее младшей дочери.

— Ты скучаешь по ней? — спросила Рани, стремясь заполнить пустоту.

— По кому? — спросил Брент, даже не взглянув на нее.

— По Соне, — с горечью ответила Рани. — По нашей дочери.

Брент явно оживился при этом вопросе и опустил газету.

— Почему ты меня спрашиваешь об этом именно сегодня?

Потрясенная Рани уставилась на него:

— Сегодня ее день рождения.

Рани оставила Соне голосовое сообщение, но, в отличие от предыдущих лет, Соня не перезвонила. Звук ее голоса смягчал сердечную боль, и сегодня мать лишилась даже этого утешения. Она пыталась позвонить еще два раза, но никто не ответил.

До Брента наконец дошло, о чем говорит жена. Но он не придал этому значения и снова уткнулся в газету.

— Она сама выбрала себе дорогу, Рани.

Ярость пронзила ее, и она вырвала газету у него из рук. Она видела, как в нем закипает гнев, и знала, что подлила масла в огонь. Может быть, Рани искала ссоры — чего-то такого, что привело бы ее в чувство, поскольку она самой себе казалась полуживой.

— Ты снова и снова говоришь, что рождение Сони было ошибкой, — уйдя из дома, младшая дочь унесла с собой часть Рани. — Ты не оставил ей выбора.

— Ты думаешь, она ушла из-за меня? — Брент качает головой. — Она услышала от тебя правду — ты ее не хотела рожать. Вот поэтому она и ушла.

Иногда Рани чувствует себя, как маленькая рыбка в огромном океане. Она зависит от воли волн, каждая большая волна относит ее все дальше и дальше, но ей надо выжить. Рани не может не согласиться со словами Брента: она сама оттолкнула свою дочь. Она ничего не смогла дать Соне, потому что ее самой оставалось так мало. Но, сказав своей дочери, что она была нежеланна ей, и не объяснив почему, она действительно вынудила ее уйти.

— Я сделала это, чтобы спасти ее, — наконец говорит Рани. Ей необходимо произнести это вслух. — Ты бы уничтожил ее, если бы она осталась.

Брент повернулся, внимательно посмотрел на нее, а потом разразился смехом:

— Так вот что ты придумала? Заставила свою дочь ненавидеть тебя? Когда Соня предпочла фотографию праву, я понял, что она действительно глупа. Теперь я вижу, в кого, — дав понять, что разговор окончен, он указывает ей на кухню и напоминает: — Мои капли, Рани. Мне трудно читать.

— Да, — сказала Рани. Мысли роем завертелись у нее в голове. — Тебе нужно лекарство для глаз. Если ты ослепнешь, как же я смогу видеть?

Триша

Я сижу на диване, положив ногу на ногу, и жду. После душа я надела слаксы и блузку. Дом притих, будто он уже принял свою судьбу и скорбит о потере. Скорбит о семье, которая так и не сложилась. Я думаю, Эрик продаст его. Или будет жить в нем в надежде заполнить его когда-нибудь детьми, которые ему так нужны. Мысль об Эрике, обнимающем другую женщину, заставляет мое сердце сжаться. Он был моим так долго, что я не могу представить его чьим-то еще. Но я знаю, что когда-нибудь это случится. Я не могу помешать этому. Я отказалась от права на Эрика, когда поставила спираль.

Звонок в дверь заставляет меня вздрогнуть. Часы, которые Эрик подарил мне, показывают, что он пришел вовремя. Мы не виделись со дня нашей встречи в офисе его адвоката и общались только через женщину, которая теперь говорит за него. Видимо, она стала первой из тех, кто отныне будет заменять ему меня. Как же все легко и просто, думаю я. Открыв дверь, я впиваюсь в Эрика взглядом. Сейчас конец рабочего дня, поэтому он в костюме с галстуком. Он выглядит таким, каким я его знаю, — сильным и уверенным.

— Спасибо, что согласился встретиться со мной здесь, — говорю я, приглашая его войти в его собственный дом. — Я знаю, ты предпочел бы контору своего адвоката, но…

— Все в порядке, — говорит он, прерывая меня. Он ступает неуверенно, его руки засунуты в карманы пиджака. Он больше не носит свое обручальное кольцо — первое, что я заметила еще в конторе адвоката. — Поскольку ты отказалась от алиментов, ее услуги оказались излишними.

— Правильно, — мы садимся на разные диваны напротив друг друга, словно чужие. Я помню, как мы занимались любовью на одном из них, когда их нам привезли. Эрик шутил, что мы должны дать им имена, и удивился, когда я охотно согласилась. Я обнажилась первой, наслаждаясь огнем желания в его глазах. — Как поживаешь?

— Хорошо, — и как истый джентльмен он спрашивает: — А ты?

— Тоже хорошо, — я говорю неправду. Мне интересно, что бы он сказал, если б узнал, что я сплю не больше двух часов каждую ночь, потому что кровать кажется мне пустой. Если бы он узнал, что я каждый день думаю о том, каково это — иметь ребенка, быть матерью? Дать ему то, чего ему так хотелось, сделать шаг, которого я так боюсь? — я указываю на несколько коробок в прихожей: — Я упаковала все свои вещи. Все, что мы купили после свадьбы, оставила тебе.

— Где ты собираешься жить?

— Я сняла квартиру в городе, — смотреть ему в глаза я избегаю. — Пока не найду что-нибудь постоянное.

— Хорошо.

Мы оба умолкаем. Мне хочется протянуть руку, коснуться его так, как касалась раньше. Я никогда не думала, что мое решение не иметь детей приведет к такому финалу. Но я сделала это только для того, чтобы он никогда не узнал правду. Эту тайну надо было сохранить навсегда, как и все остальные. Голос в душе, который в последние месяцы становится все громче, насмехается над моей наивностью. Он шепчет мне: «Никакую тайну нельзя сохранить навсегда. Ни одну».

— Как работа? — внезапно спрашиваю я, пытаясь заглушить этот шепот.

Эрик горько усмехается, он устал от этой игры.

— Тебя это действительно интересует?

— Интересует, — говорю я, удивленная тем, что он может думать иначе. — Я знаю, как много твоя карьера значит для тебя.

— Наш с тобой ребенок тоже для меня много значил, — парирует Эрик с болью в голосе. — Но это, по-видимому, не имело значения для тебя, — он встает, решив покончить с этим фарсом. — Зачем ты хотела встретиться?

— Чтобы попрощаться, — слова звучат у меня в ушах так, будто их произносит кто-то другой. — Чтобы отдать тебе ключи от дома. Чтобы сказать, что мне очень жаль, — я отворачиваюсь от него и смотрю в окно. Проглотив комок в горле, я стараюсь найти слова. — Я никогда не хотела, чтобы такое случилось с нами, чтобы нам пришлось прощаться, — сжав руки, я признаюсь ему: — Я бы все сделала, чтобы не причинить тебе боль. Я люблю тебя, — у меня нет причин таиться от него, и я говорю ему открыто то, что не смею сказать себе самой: — Я все еще люблю тебя.

— Тогда почему?.. — спрашивает Эрик. Вопрос вырывается у него прямо из сердца. Вся его настороженность исчезает. Он подходит и берет меня за плечи. — Ведь у нас все было. Ты была моей любовью, моей жизнью.

— Я не знаю, — шепчу я. Его прикосновение вызывает у меня воспоминание о другом случае — другом месте, другом человеке.

«Ты моя жизнь», — шепчет мне голос в темноте. Она спала. Она была уверена, что она все это вообразила себе, пока не почувствовала сквозь тонкую ткань ночной рубашки руку на своем плече.

Испуганно вскрикнув, я вырываюсь из рук Эрика и обхватываю свое похудевшее тело. Больше я не получаю удовольствия от еды, есть трижды в день кажется мне непосильной задачей. Мое тело расплачивается за это и начинает увядать. Вещи висят на мне, пояс болтается.

Она неохотно просыпается, уверенная в том, что это Соня снова забирается к ней в постель. Пятнадцатилетняя Триша не особенно ей рада. Это ночь после свадьбы Марин, и Триша чувствует себя более взрослой, более зрелой, чем раньше. Слишком взрослой, чтобы спать в одной постели с младшей сестренкой.

«Ты единственная, кого я люблю», — шепчет голос, и чья-то рука скользит по ее плечу.

— Все кончено, — говорю я стараясь одновременно оттолкнуть от себя и Эрика, и воспоминание. Я трясу головой, желая отделаться от видения. Но оно не отпускает меня, не дает передышки. — Это больше не имеет значения.

— Что «это»? — Эрик явно сердится, потому что не понимает.

Она бредет по темному коридору. Никто не отзывается на ее тихие, отчаянные стоны. Они наполнены ужасом и болью. Она бьет кулаками о стену, пока не разбивает их в кровь. Она дотрагивается то до одной двери, то до другой, не понимая, где находится. Все знакомое стало чужим, сам дом стал ей чужим. Одна дверь оказывается незапертой, она рывком открывает ее и обнаруживает чулан для белья. Она оставляет дверь открытой и ищет следующую, потом следующую, пока не попадает в темную спальню. Она падает на пол, измученная поисками пристанища. Закрыв лицо руками, она плачет. Рыдания эхом отдаются у нее в голове.

— Триша? — голосок Сони пробивается сквозь звук рыданий, ее руки обнимают Тришу. В каждом ее слове звучит страх. — Что случилось? Почему ты плачешь?

— По крайней мере, ты можешь объяснить мне? — спрашивает Эрик, возвращая меня к настоящему. По лицу у него ходят желваки. — Ты знала о моем прошлом, о моем одиночестве… Почему ты не хотела ребенка?

— Потому что дети всегда страдают, — наконец отвечаю я, и правда обжигает меня.

* * *
Я сижу в машине с выключенным мотором перед маминым домом. Я смотрю на парадную дверь целую вечность, так как очень боюсь войти, но еще больше боюсь не войти. Меня преследуют мысли, они истерзали меня. Я стараюсь прогнать их, но они отказываются уходить. «Сейчас, — говорит голос. — Пора». Я трясу головой, но время — не мой союзник, иначе у меня было бы его больше.

Наконец я выхожу из машины. Металлическая коробка больше не может служить мне убежищем. Я не пользуюсь своим ключом, дом внезапно кажется мне чужим. Я нажимаю на звонок и жду, в уверенности, что Соня дома. Я звоню снова и снова, мои пальцы надавливают на кнопку звонка.

Когда разгневанный Эрик покинул дом, я тоже села в машину, оставив все упакованные коробкив прихожей. Я чувствовала, что он наблюдает за мной из окна своего автомобиля. Его любовь ко мне превратилась в ненависть; это две стороны одной медали — каждое чувство оборачивается своей противоположностью. Я поехала прямо сюда. Я нуждаюсь в ответах и уверена, что дать их может только Соня. Она должна помнить то, чего не помню я. Мне кажется, я вижу ее сидящей на моем диване, когда она пришла попрощаться. «Он разыгрывал любящего отца. А ты позволяла ему». Я мысленно повторяю ее слова, а ее глаза ищут в моих хотя бы след воспоминания.

— Триша? — Мама открывает дверь. — Что ты здесь делаешь, бети?

Она отступает назад, чтобы дать мне войти, но я приросла к месту.

— Соня дома? — мои руки дрожат. — Мне нужно поговорить с ней.

— Нет, — отвечает мама и внимательно смотрит на меня. — Что случилось, бети?

— Когда она будет дома? — Солнце вот-вот зайдет. Начинают гудеть комары. В детстве я всегда была их излюбленной жертвой, моя кожа опухала от их укусов.

— Это потому, что ты такая сладкая, — говорил папа.

Мама берет меня за руку и ведет в дом. Я позволяю ей это, так как слишком слаба, чтобы идти сама.

— Она скоро придет. Пойдем, выпьем по чашке чая, и ты расскажешь мне, что случилось.

Мне хочется рассмеяться. Это ее решение всех вопросов, словно чай может прекратить все несчастья в мире. Но разве я не делала то же самое? Разве я не предложила Соне чашку чая, когда она пришла попрощаться? Разве я не положила пакетик концентрата для горячего шоколада в подарочную корзину Джии? Хотелось бы мне знать, какие еще привычки я переняла у мамы. Когда я стала ее отражением и папиным созданием?

— Не надо чай, — бормочу я. Рыдания, прежде беззвучные, теперь становятся слышимыми и обжигают меня отчаянием. Я вижу, как мама, словно в замедленной киносъемке, идет на кухню, наливает в чашку чай, от которого я отказалась, и ставит ее передо мной. Я едва могу разглядеть идущий от чашки пар или разобрать то, что она мне говорит. Не говоря ни слова, я выхожу из кухни и иду к лестнице.

— Триша! — ее оклик пробивается сквозь барьер, но я не обращаю на него внимания, другие голоса внутри меня звучат громче. Мама идет вслед за мной, дыша в спину.

Я ничего не говорю ей и иду вверх по лестнице, я нахожусь в другом времени, в другом месте. Мои пальцы держатся за перила, каждый шаг дается мне труднее, чем предыдущий. Взойдя наверх, я сворачиваю в коридору, проводя пальцами по стене. Сначала я дохожу до своей комнаты и распахиваю дверь. Комната выглядит точно так же, как много лет тому назад. В последний раз я провела в ней ночь перед своей свадьбой. В тот вечер все казалось возможным. Мне не хватало лишь младшей сестры, но я не хотела портить себе завтрашний прекрасный день. На моей кровати лежали красное сари и белое свадебное платье. То и другое я выбирала очень долго, я старалась, чтобы все было совершенным, раз я выхожу замуж за совершенного мужчину. Не важно, что Эрик был белым и старше меня. Он любил меня так, как я того заслуживала.

— Почему папа разрешил мне выйти замуж за американца? — спрашиваю я маму. Я знаю, что она стоит сзади и наблюдает за мной. — Ведь это не соответствовало нашим обычаям и его требованиям.

Папа не сказал мне ни одного дурного слова, когда я с трепетом призналась родителям, что полюбила белого мужчину. «Никогда не выходите замуж за BMW[23] — такова была мантра индийской общины. Белый, мормон, черный — три неприемлемых кандидата в мужья для индийской женщины. Я думала, что отец примет мое заявление с гневом и разочарованием, что я впервые испытаю на себе его гнев. Я приготовилась к худшему, но он только опустил голову и согласно кивнул, и я просто онемела от удивления. Он вышел из комнаты, и больше мы это не обсуждали.

Я осматриваю свою комнату. После той ночи, когда мне было еще пятнадцать, ее полностью переделали — подарок к моему шестнадцатилетию. Мне разрешили выбрать любую обстановку, любую кровать, какую я пожелаю. Все старые вещи раздали, заменили их новыми. Соня стояла рядом и завидовала мне, когда я выбирала цвет краски для стен и убранство в «стиле принцессы», соответствующее моим понятиям о красоте. Такой комната оставалась в течение года, пока подруги не начали дразнить меня. Я спросила папу, не могу ли я обновить комнату еще раз, и он охотно согласился. Я выбрала более взрослый стиль — нейтральные весенние тона, и с тех пор здесь ничего не менялось.

— Он позволил мне переделать комнату, — бормочу я, — позволил купить все новое.

— Да, — кивает мама.

Она отвечает чересчур быстро и кратко, словно боится сказать лишнее. Я выхожу из своей комнаты в коридор. Мама идет за мной, будто сопровождая по лабиринту. В коридоре я снова провожу пальцами по стене, вспоминая, как делала это много лет тому назад. Красный лак начинает стекать с кончиков моих пальцев и с тыльной стороны ладони. Он превращается в кровь. Я отдергиваю руку от стены в уверенности, что там останется пятно, но передо мной идеально белая стена. Я смотрю на свои пальцы, но крови на них больше нет.

— Я ведь плакала, — говорю я, затерявшись в ином времени, — я стонала.

— Я не слышала тебя, — говорит мама с болью в голосе. Я поворачиваюсь к ней лицом, наблюдая со странной отрешенностью, как она складывает перед собой руки. Она не смотрит на меня, слезы заливают ей лицо и капают на пол. Она совсем съеживается, как древняя старуха. Кажется, что она на моих глазах постарела на целых двадцать лет. — Я не слышала тебя, бети.

— Ванная! — восклицаю я. В ванной, в раковине была кровь. Я вижу ее сейчас, вижу, как она стекает в водосток вместе с водой. Я открываю дверь в ванную комнату, но нахожу только сверкающий кафель и фарфор. — Там был коврик. Я вытирала им кровь, — я открываю ящики и ищу его. Но ящики пусты. Я хватаю бак для грязного белья, я точно помню, что кинула его туда, но бак тоже пуст. Корзина для белья тоже. — Куда он делся?

— Его нет, — говорит мама, протягивая мне руку, но я отталкиваю ее. Я не хочу, чтобы она дотрагивалась до меня. Я начинаю тереть свою руку, ощущая чье-то тяжелое прикосновение. — Я никогда не видела этого коврика.

— Куда он делся? — спрашиваю я, не сомневаясь, что она дурачит меня. Воспоминания захлестывают мой мозг, стирая разницу между прошлым и настоящим. Мой разум, затерянный в водовороте этих воспоминаний, заставляет меня метаться с места на место и не позволяет зацепиться за что-то реальное. — Это было прямо здесь.

— Я не знаю, — шепчет мама.

— Соня может знать! — восклицаю я. Я бегу к ее комнате и распахиваю дверь. — Где она? — спрашиваю я, не обнаружив ее там.

— Она еще на работе, ты же помнишь.

— Ты говоришь неправду! — кричу я. — Она еще ребенок!

— Она взрослая женщина, — спокойно говорит мама, — так же, как и ты.

Должно быть, она шутит. Мне только пятнадцать. Я еще девочка. Я только притворяюсь взрослой, как все подростки. Но в глубине души я все та же, я жду, когда повзрослею, и одновременно страшусь этого.

— Как ты можешь говорить такое? — кричу я. — После всего, что произошло, как ты можешь так поступать со мной?

— Ты о чем, бети? — спрашивает мама.

Я начинаю сбивчиво рассказывать, что помню, туманные образы возникают где-то за темной завесой, но от ее взгляда я замолкаю. Тайна, которую мой разум хранил от меня самой, для матери вовсе не тайна.

— Ты все знаешь? — я словно качаюсь на качелях, я взлетаю так высоко, что боюсь упасть. В одно мгновение я взрослая женщина, как сказала мама, а в следующую секунду — всего лишь девочка-подросток. Я колеблюсь между ними обеими, но ни одна не кажется мне реальной.

— Да, — говорит мама, опуская голову. — Я узнала об этом не тогда. Недавно.

— Каким образом? — спрашиваю я. Я протискиваюсь мимо нее обратно в ванную. Там я смотрю на себя в зеркало, и мое отражение начинает меняться. Девочка с растрепанными волосами и заплаканным лицом превращается в женщину, которой я не узнаю.

— Что со мной случилось? — спрашиваю я, хватаясь за раковину, чтобы не упасть. — Что со мной случилось?

— Ты не помнишь? — спрашивает мама.

— Скажи мне! — выкрикиваю я снова, слыша, как эхо раздается в пустом доме.

— Он пришел к тебе поздно ночью, после свадьбы Марин. После того как гости ушли, он выпил.

Я чувствую запах ликера. Он никогда раньше не пил, всегда грозил нам этим, но ни разу не выполнил угрозы. Но в ту ночь от него пахло алкоголем. Запах дешевого ликера смешался с запахом вина. Я поняла это годы спустя. От запаха этой смеси меня до сих пор тошнит. Я заснула быстро. Я спала в своей спальне, а Соня в своей. Он разбудил меня своим прикосновением. Его рука скользила по моему телу, медленно стягивая с меня простыню. Я вцепилась в нее, меня парализовал страх.

— Ты единственная, кого я люблю по-настоящему. Ты же знаешь это, правда? Поэтому ты такая особенная для меня. Поэтому я обращаюсь с тобой по-другому.

«Поэтому я никогда не бью тебя». Он не сказал этого, но не сомневался, что я все поняла. Когда он задрал на мне ночную рубашку, я подумала об этом. Я была счастливицей. Особенной. Поэтому он и не бил меня. Но потом он навалился на меня.

— Что он сделал? — спрашиваю я, и все вокруг вдруг начинает стремительно вращаться — как на аттракционе «Чайная чашка» в парке. Я обожала этот аттракцион. Круглая платформа вращалась все быстрее, и я смеялась над теми, кто жаловался на головокружение. Только потом, выбравшись из нее, я ощутила эффект. Весь мир оказался вверх тормашками. Держась за бортик, я старалась найти точку опоры — и не могла. Через несколько секунд меня вырвало, и лишь после этого голова у меня постепенно перестала кружиться. — Расскажи мне!

— Это неважно, — начинает мама. Я понимаю, что она пытается скрыть правду. Мы привыкли воспринимать свою ложь как вуаль, прикрывающую нашу жизнь. Выдумка для нас сильнее фактов. В детстве мне нравилось играть с маминым сари, используя его конец в качестве покрывала, как это требуется от женщин в Индии. Я всегда восхищалась тайной, которую оно создавало. А теперь я вижу, чем оно служит на самом деле — предлогом стреножить женщину, скрыть ее красоту и силу от мира.

— Нет, это важно для меня! — восклицаю я. Мне одновременно хочется и задать вопрос, и избежать этого. Теперь я понимаю Соню, ее вечное стремление к движению. Когда стоишь лицом к лицу со свершившимся кошмаром, кажется, легче утонуть, чем плыть дальше. — Расскажи мне!

— Он изнасиловал тебя, — шепчет мама. Каждое слово будто раздирает ей горло. Я делаю два шага назад, ее признание снова и снова звучит у меня в голове. Я так долго была слепа, что не знаю, как научусь видеть снова.

— Откуда ты узнала? — Может быть, она ошибается. Я все еще цепляюсь за возможность того, что это был сон, что я все перепутала, что выдумка, которую я сама создала, на которой построила свою жизнь, реальна, а мама говорит неправду.

— Он сам сказал мне, — она снова протягивает ко мне руку, и на этот раз я не могу оттолкнуть ее. Мамино признание лишило меня сил. Она прижимается ко мне всем своим худым телом. — Рассказал несколько месяцев назад, — моя блузка намокает от ее слез, но я все еще держусь на ногах. — Он плохо себя чувствовал, ему хотелось кому-то признаться. Он сказал, что с той ночи живет с постоянным чувством вины, — она отодвигается и смотрит на меня. Потом берет мое лицо в свои хрупкие ладони. — Мне так жаль, бети, мне так жаль.

Рани

Со дня рождения Сони прошло три месяца. Брент становился все слабее. Он ходил к врачам, но был о них невысокого мнения и постоянно советовал им, как лучше его лечить. Из-за его диабета они настаивали, чтобы он сократил потребление сахара. Он не хотел отказываться от сладкого чая и думал, что дело не в этом. Однако он чувствовал себя все хуже и начал опасаться за свое здоровье.

— Рани, — позвал Брент жену как-то рано утром. Днем они должны были вместе с Тришей отправиться на ланч. Рани взялась за уборку, а он в это время отдыхал в своем любимом кресле.

— Да? — отозвалась Рани, стирая последние пятнышки с полок.

— Тебя не затруднит подать мне стакан воды? — спросил он. Только недавно Брент начал скорее просить, чем приказывать.

Рани не торопилась, зная, что ему не остается ничего другого, как ждать. Наполнив стакан теплой водой, вместо холодной, которую он предпочитал, она отдала ему стакан и хотела уйти, когда он произнес:

— Триша всегда, когда мы встречаемся, выглядит счастливой.

— Да, — согласилась Рани. Триша и впрямь была счастлива. Хотя бы у кого-то из ее дочерей все шло хорошо. — Она живет так, как хотела.

— Верно, — Брент откинул голову назад и тяжело вздохнул. — Это меня радует.

Что-то в голосе мужа насторожило ее, заставило остановиться и внимательно посмотреть на него.

— Она — единственная, кто ни разу не пострадал, — сказала Рани, и ее слова прозвучали как обвинение. — Ей повезло. Счастье было ей на роду написано.

Брент ответил ей не сразу. Некоторое время он смотрел на нее, потом страх исказил его черты.

— Как ты думаешь, что с нами будет, когда мы умрем? — спросил он.

Его вопрос удивил Рани. Она редко размышляла о смерти, ведь жизнь требовала от нее столько энергии.

— Я не знаю. Наверное, мы предстанем пред нашим Создателем и дадим ответ за наши деяния, — сказала она, стараясь уколоть его. — Объясним, почему мы причиняли кому-то боль.

— А если никаких объяснений нет? — прошептал Брент. — Если это была ошибка, если ты сделал то, о чем не осмелился бы и помыслить?

Рани никогда не могла бы подумать, что Брент способен задать такой вопрос. Она с удивлением смотрела на него. Неужели он сожалеет о своих поступках?

— Тогда зачем ты совершил эту ошибку?

— Так ты знаешь? — прошептал Брент, выкатив глаза. — Откуда?

— Да я была прямо здесь, — выпалила Рани, думая, не теряет ли он разум. — Каждый день, когда ты бил меня и моих двух девочек, я была прямо здесь!

Закрыв глаза, он отвернулся от нее с явным облегчением и, не обращая внимания на ее вспышку, произнес:

— Я не об этом.

Рани всегда знала, что он чего-то не договаривает. Так же, как всегда знала, что побоев не избежать, за минуту до первого удара. И так же, как знала, что, если в его душе и было когда-то что-то хорошее, оно давно ушло. Ее охватил страх. Она села напротив него. Глядя прямо на человека, который когда-то держал ее жизнь в своих руках, она спросила:

— Что ты сделал?

— Это неважно, — прошептал Брент. Одинокая слеза выкатилась у него из глаза и потекла по щеке. Слишком слабый, чтобы вытереть ее, он дал ей стечь, и она оставила след на его лице.

— Нет, это важно, — продолжала настаивать Рани. Она мысленно боролась с внутренним голосом, который подсказывал, чтобы она предоставила всему идти своим чередом. Всю свою жизнь она предоставляла всему идти своим чередом. Но внезапно какая-то сила, более могучая, чем внутренний голос, потребовала от нее действия. — Расскажи, иначе, клянусь этой мангал-сутрой у меня на шее, я уйду отсюда прямо сейчас и оставлю тебя умирать одного.

— Есть вещи, о которых лучше не рассказывать, — говорит он тихим прерывистым голосом.

— Лучше для кого? — спрашивает Рани. Она делает шаг и нависает над ним. — Впервые за долгое время я хочу, чтобы ты говорил.

Он посмотрел на нее, стараясь сообразить, принимать ли ее слова всерьез. Рани видела, как он открывает рот, но не может ничего выговорить. Он сложил руки, и эти руки, когда-то столь могучие, теперь были слабыми и хрупкими.

— Пожалуйста, — попросил он впервые в жизни. Рани внимательно посмотрела на него, прежде чем решиться. Затем, зная, что он не сможет помешать, взяла ключи и пошла к выходу.

— Рани! — снова позвал Брент.

Не поворачиваясь к нему, она потребовала:

— Расскажи!

— Я выпил ликер, который принес домой.

— Ту бутылку, которой ты нам угрожал? — Рани обернулась. Она помнила дюжины выброшенных ею неоткупоренных бутылок. Подойдя к нему, она положила ключи на столик. — Когда это было?

На лице Брента отразилась внутренняя борьба — то, чего Рани за ним никогда не замечала.

— В ночь после свадьбы Марин, — он сложил газету и заерзал в кресле. Потом потер лицо руками, не глядя на жену. — Я выпил всю бутылку.

Рани напрягла мозги, стараясь вспомнить эту ночь, но не смогла. Тогда, измученная дневными хлопотами, она уснула свинцовым сном.

— Потом ты пошел в постель?

— Не в нашу, нет, — тихо произнес Брент.

Комната закружилась перед взором Рани. Она ухватилась за мангалсутру, но та обожгла ей пальцы. Она посмотрела на свои руки: на них выступили красные пятна ожога. Взгляд затуманился, но она взяла себя в руки. Впервые в жизни она должна была обрести контроль над собой. Взгляд ее остановился на стоящей у камина кочерге. На мгновение Рани представила себе, как подходит к камину, берет кочергу и со всей силой опускает ее на голову Брента.

— В чью постель ты пошел? — спросила она, уже зная ответ. В постель той единственной, кого любил.

— К Трише, — он начал всхлипывать, и звуки его рыданий разнеслись по дому. — Я не хотел этого.

— Ты изнасиловал ее! — громко сказала Рани, все еще не веря услышанному. По ее лицу потекли слезы. Всей душой она пожелала, чтобы он умер, хотя знала, что он уже умирает. Не имея другой возможности уязвить его, она направилась к выходу, хотя пообещала не уходить. Схватив сумку, она вышла из дома и в течение многих часов бродила по городу без какой-либо цели. Когда Рани вернулась, он уже впал в кому. Он лежал на полу, прерывисто дыша, и разум покинул его.

Соня

— Вы верите в чудеса?

— Простите? — убираю на ночь фотоаппараты за стол медсестры.

— В божественное вмешательство, — медсестра вносит данные о пациентах в компьютер. — В какое-то воздействие извне, — она машет рукой в неопределенном направлении, — которое все ставит на свои места?

Я никогда не думала о чудесах, никогда не верила, что они могут произойти со мной. Если бы чудеса случались, мое детство было бы иным.

— Не знаю, — честно отвечаю я. — А вы?

— Раньше не верила, — говорит она, — но после вчерашней ночи начала сомневаться.

— А что же случилось прошлой ночью? — спрашиваю я, пытаясь вспомнить больничные новости. Дэвид был прав: в больнице вести распространяются со скоростью лесного пожара. Кажется, что все узнают о событии, радостном или печальном, в тот момент, когда оно происходит, если не раньше. — Похоже, я не в курсе дела.

В последние несколько недель я начала приобретать друзей. Само это понятие для меня ново. Из-за кочевой жизни общение с людьми я свела к минимуму, но теперь, видя каждый день одних и тех же врачей и медсестер, наблюдая, как они посвящают себя помощи страдающим пациентам, я понимаю, что мир не делится только на белое и черное. Мир — это не только мои страдания, не только тьма, словно полог, скрывавшая меня от касты «благополучных». Нет, это еще и богатство оттенков, которые переходят один в другой, изменяя все вокруг, и эволюция человеческой души.

— Тесса умерла прошлой ночью.

Я замираю на месте, хватая руками воздух. Это же та маленькая девочка, с которой я работала в самом начале. Та, кто назвала свой альбом «Я». После этого я постоянно заглядывала к ней, и она, казалось, набиралась сил и чувствовала себя лучше.

— Что произошло? — спрашиваю я с ужасом.

— Она села и попросила позвонить ее родным. Они тут же приехали. Тесса стала называть по именам всех, кто приехал, всех членов семьи, даже тех, которых никогда прежде не видела. Она сказала отцу и матери, что все они приходили к ней в гости и играли с ней. Она сказала, что любит их, — медсестра продолжает набивать данные на клавиатуре. — Они целовали ее, ласкали ее. Она закрыла глаза, и через несколько минут ее сердце остановилось, — медсестра качает головой в явном смущении. — Позвонили в реанимацию. Мы делали все, чтобы воскресить девочку.

— Так в чем же чудо? — спрашиваю я. У меня начинает болеть сердце, во мне разгорается гнев на несправедливость жизни. Тесса была совсем ребенком. Она только начала жить. Ее будущее еще не было написано, оно только ожидало, какую историю она сочинит. Где-то должно существовать такое правило: счастье — это нечто само собой разумеющееся. Каждый поворот дороги жизни, каждый ее изгиб должен привести к лучшему. Не свет в конце туннеля, а вся дорога, залитая солнечным светом.

— Она ожила. Через минуту после того, как ее объявили мертвой, она ожила.

Я не отвечаю, у меня нет слов. Никогда я не была так удивлена, и удивление — сейчас единственное, на что я способна. Если загробная жизнь существует и в том, что происходит сейчас, есть глубинный смысл, то я либо не заметила его, либо игнорировала. Во всяком случае, я никогда раньше не думала о жизни после смерти. Но ко мне возвращается способность дышать, и печаль покидает мою душу. Тесса жива! Она жива.

— Делай добро в этой жизни и заслужишь чудесную другую, — говорила нам мама. Карма была одновременно и угрозой, и путеводной звездой; нынешняя жизнь определяла будущую.

Я ухожу от медсестры, еще не придя в себя от потрясения, и направляюсь к палате Тессы. Я помню, что она находится внизу, надо пройти несколько коридоров. Сейчас поздно, я знаю, что Тесса уже пообедала. Скорее всего, ее родители ушли, ведь дома их ждут другие дети. Я слушаю у двери, не звучат ли в палате голоса. Ничего не услышав, я тихонько приоткрываю дверь. Заглянув в щелку, я вижу мирно спящую Тессу. Ее кожа выглядит здоровее, жизненные показатели лучше, чем раньше. Я бесшумно закрываю дверь и внезапно вижу приближающегося Дэвида.

— Так ты слышала?

Хотя больница очень большая, избежать встреч почти невозможно. Одни и те же пациенты, те же самые диагностические отделения… Находясь рядом с ним в тихом коридоре, я невольно вспоминаю прошлую встречу, когда я почти дала волю своим чувствам.

— Да, — говорю я, отступая в сторону, — это чудо.

— Так все это называют, — говорит он. Я смотрю на него с плохо скрытой тоской. Его лицо, жесты, мимика — все это стало мне до странности близким. Нельзя испытывать такие чувства, это бессмысленно.

— С ней будет все хорошо? — спрашиваю я, страшась ответа. Стань я божеством, мое первое повеление было бы таким: если с тобой произошло чудо, ничего плохого потом не случится. После того как волшебная рука коснулась тебя, после того как ты стал особенным, дороги обратно быть не должно. Ты благословен навеки. А второе повеление было бы таково: чуда достоин каждый. — У нее рак?

— Мы думаем, что да, — отвечает Дэвид на мой потаенный вопрос. — И то, что с ней случилось, и сказанные ею слова дают нам надежду.

Это как радуга после торнадо, думаю я. Я находилась на юго-западе страны в командировке, когда торнадо в несколько миль шириной опустошило окрестности. Я была в укрытии, как и все остальные, ожидая, когда кончится разгул стихии. Выли сирены, гремел гром, свистел ветер. Десять минут мы стояли, застыв на месте, пережидая бурю. Когда же настала тишина, все выбежали наружу, пытаясь на глаз оценить причиненный ущерб. Люди разбегались, стараясь найти своих, и тут кто-то вскрикнул, указывая рукой на небо. Все в ужасе подняли лица к небу, ожидая нового торнадо, но вместо этого многоцветное сияние над горизонтом явило нам после недавнего ужаса сказочную красоту.

— Это хорошо, — говорю я сухо. Я не могу дать волю чувствам, иначе не сумею найти путь назад. Я хочу уйти, ведь это единственное, что я умею, но он останавливает меня.

— Мне тебя не хватает.

Он говорит тихо, словно нас кто-то может услышать. Я оглядываюсь, но в коридоре никого нет.

— Тебе не может не хватать того, что тебе не принадлежит, — возражаю я, стараясь его уколоть.

— Ты права, — соглашается Дэвид. — К несчастью, с этим ничего не поделаешь.

Я смотрю ему в глаза и вижу в них печаль.

— Я случайно зашла сюда. Я…

Я хочу продолжить, но в это время мимо нас в палату Тессы проходит медсестра. Воспользовавшись подвернувшимся предлогом, я убегаю. Это единственный ответ, который у меня всегда наготове.

Марин

Они сидят вокруг обеденного стола. Между всеми одинаковое расстояние. Трапеза окончена, и они смотрят сначала друг на друга, а потом в сторону. Разговор начинает Радж. Он через стол протягивает к Джии руку и спрашивает:

— Как дела, бети?

— Хорошо, папочка, — говорит Джия, протягивая ему свою руку, — все хорошо.

Ее облик противоречит этим словам. Волосы спадают ей на плечи тусклыми прядями. Под глазами у нее темные круги, а ногти, обычно подстриженные и накрашенные, теперь обгрызаны до кожи.

— Ты выглядишь совсем не «хорошо», — говорит Марин, и ее голос звучит резко. — Ты выглядишь ужасно.

— Спасибо, мамочка, — говорит Джия, избегая смотреть ей в глаза, — я ценю твое внимание.

Марин проглатывает колкость, хотя инстинкт требует, чтобы она велела Джии взять себя в руки, прийти в форму. Чтобы велела ей покончить с глупой драмой. Марин представляет себе, что бы было, если бы она в детстве повела себя, как Джия. Ее бы просто размазали по стенке за несколько секунд до того, как она открыла рот.

— Тебе повезло, что мы…

Прежде чем Марин успевает договорить, ее прерывает Радж:

— Джия, я нашел вот это в твоем ящике вчера, — он выглядит расстроенным. — Ты же понимаешь, как мы обеспокоены.

Джия начинает читать, и листок выпадает у нее из рук.

— Ты входил в мою комнату? Рылся в моих вещах? — она опускает голову. — Как ты мог?

— Я твой отец, — мягко говорит Радж. — Как я мог не сделать этого? — он обходит стол и садится рядом с ней. — Я так беспокоился из-за тебя. Что мы можем сделать, бети? — взяв ее руку в свои, он говорит: — Скажи нам. Только скажи.

— Я не знаю, — шепчет Джия, роняя слезы.

— Тогда почему ты плачешь? М-м? — Радж осторожно вытирает ей лицо, будто она маленькая. — Расскажи мне.

— Я скучаю по нему, — признается Джия, — все время скучаю.

Адам. Мысль о нем вызывает у Марин страшное раздражение. Она подавляет его, но оно вскипает снова, перерастая в гнев.

— У тебя что, мозгов нет? — спрашивает Марин, глядя на Джию и видя в ней вместо дочери чужого человека. — Ты скучаешь по парню, который избивал тебя?

— Он любил меня.

— Нет, он тебя не любил! — зло кричит Марин, ударяя кулаком по столу. — Ты вообще понимаешь, что такое любовь? — она встает, не обращая внимания на предупреждающий звон колокола в голове. — Любовь — это добро. Это… — Марин старается подобрать определение. — Это означает работать для тебя, давать тебе все самое лучшее в жизни, давать высшее образование. Все, чего у меня не было, есть у тебя. Вот что такое любовь!

— Нет, это не так, — спокойно возражает Радж. Он разочарованно качает головой, отворачиваясь от Марин и снова обращаясь к Джии: — Мы где-то ошиблись, и это надо признать. Где-то по дороге мы потеряли тебя, и нам нужно найти тебя снова. Мы должны вернуть нашу девочку, — он умолкает, закрывает глаза и делает глубокий вздох. — Не хочешь ли ты оставить школу на время? Сделать перерыв и воспользоваться этим временем, чтобы оправиться?

— А можно? — Джия непроизвольно бросает взгляд на Марин, словно решение зависит только от нее.

— Нет, — отрезает Марин, но Радж не обращает на нее внимания.

— Да, можно, — говорит он, перекрывая голос жены. — Если тебе это нужно.

— Извини, но я думала, что мы уже обсудили это, — произносит Марин, чувствуя, как в ней вновь закипает гнев. Со времени своего последнего разговора Марин с Раджем избегают темы расставания. Однако Радж перенес свои вещи в гостевую комнату и теперь спит там. Им почти не о чем говорить, кроме как о своих родительских обязанностях. — Она пойдет в школу.

Радж поднимается с места и поворачивается к жене:

— Если ей необходима передышка, она получит ее.

— Я не позволю тебе испортить ей жизнь, — заявляет Марин. — Если тебе необходим скандал, ты его получишь. Прямо сейчас.

— Что ты имеешь в виду?

— Мы с Джией переедем. Я буду бороться за полную опеку и за право принимать решения относительно ее жизни, — предупреждает Марин. Как только она произносит вслух угрозу, она понимает, что это и есть выход из положения. Они с Раджем находятся в тупике, и его идеи будут лишь вредить дочери. Марин не может допустить этого, даже если придется отнять Джию у ее отца.

— Я хочу жить с папой, — спокойно произносит Джия. Она встает и подходит к отцу. — Мои желания должны учитываться, правда? — Радж утвердительно кивает, и она продолжает: — Вот чего я хочу. Мне все равно, будем ли мы жить здесь или в другом месте. Я хочу остаться с тобой, папа. Пожалуйста.

Марин в шоке отшатывается назад.

— Джия, что ты такое говоришь? — восклицает она, чувствуя, как ее охватывает страх, которого она не ощущала с тех пор, как покинула отцовский дом. — Я твоя мать. Ты принадлежишь мне.

— Я думаю, мне будет лучше с папой, — шепчет Джия, не глядя на Марин. — Ведь правда?

Ее вопрос адресован Марин, но отвечает на него Радж:

— Конечно, милая.

* * *
Поздно вечером Марин входит в палату Брента. Выслушав заявление Джии, она поехала на работу, где заперлась в своем кабинете. Глядя в стену, Марин мысленно перебирала возможные варианты действий. Она даже позвонила нескольким адвокатам, специалистам по разводам, договорившись о встречах на следующей неделе. Но быстрый поиск по Интернету подтвердил ее опасения: выбор пятнадцатилетней Джии имеет приоритетное значение. Если дочь скажет судье, что предпочитает жить с отцом, не будет никаких причин оспаривать это решение.

Марин хотелось бы знать, почему дела приняли скверный оборот. Она так замечательно все распланировала, вплоть до мельчайших деталей, а теперь вселенная вокруг нее рушится. Марин никогда не любила Раджа, теперь она видит это ясно. Но она приняла их роли, их место в жизни друг друга, понимая, что в родной им культуре брак считается вечным, хотя бы только на бумаге.

Теперь ни в чем нельзя быть уверенным. Теперь бетонное основание, на котором она построила свою жизнь, дало трещину. Марин жаждала для Джии самого лучшего, но это оказалось иллюзией. Совершенства достичь невозможно. Власть над теми, кто не так преуспел, не дает никаких преимуществ. Желая подарить дочери весь мир, Марин украла у нее чувство самосознания.

Обнаружив, что стены, которые когда-то дарили уединение и покой, теперь напоминают ей о могиле, Марин вышла из кабинета и отправилась туда, куда вовсе не думала когда-либо попасть. Около часа она сидела в машине на парковке у больницы, уговаривая себя не входить в здание. Слишком поздно искать ответы, слишком многое произошло, чтобы стараться их найти, а потом тщательно исследовать. Кроме того, она не из тех, кто предается анализу, лежа на диване. Иначе ей пришлось бы признать, что многое было сделано неправильно, а она на это не пойдет. Никто лучше нее не знает, как распланировать ее жизнь. Не важно, что происходит с Джией и Раджем. Не важно, что сулит будущее.

Но она поступила вопреки всем своим рассуждениям. При свете луны и флуоресцентных букв СП («скорая помощь») Марин нашла приемный покой, вошла внутрь здания, села в пустой лифт и поднялась на этаж, где лежал отец. Ей показалось, что только вчера она шла по похожему коридору к отделению травматологии вместе с Джией. И все же это было не вчера. Случись это вчера, она, возможно, не сделала бы последующих шагов. Она бы изменила курс своей жизни и выбрала другое направление. Она нашла бы способ удержать Джию при себе, а не предоставила ее судьбу воле обстоятельств.

_____
— Ты победил, — говорит Марин отцу, спокойно лежащему под белой простыней. — Я думала, что я смогу победить тебя, показать, что не тебе мною управлять, но ошибалась, — она садится рядом с кроватью отца, но не дотрагивается до него. — Все эти годы ты направлял меня железной рукой, но я убедила себя, что со временем докажу, что сильнее и умнее тебя.

После того как он ударил ее в первый раз, это стало повторяться регулярно. Сначала Марин думала, что она может сделать что-то лучше, заработать оценку повыше и тогда сумеет избежать побоев. Но никакая оценка не была достаточно высокой, никакое поведение не было достаточно хорошим. Только спустя два года после их приезда в Соединенные Штаты Марин усвоила очень важный урок и поняла, что имеет значение для ее отца.

В Индии семья всегда посещала торжественную церемонию праздника Наврати, за которым следовал праздник Дивали — праздник огней. В течение девяти дней члены индийской общины, одетые в лучшие наряды, собирались вместе, чтобы танцевать с палками, символизирующими мечи. Большинство женщин были одеты в сари, а девушки — в «чанья чоли»: юбки до щиколоток и короткие кофточки, которые оставляли живот и руки обнаженными. Еще их тела прикрывала прозрачная шаль, перекинутая через плечо и заткнутая сзади за пояс юбки. Все это было расшито искусственными драгоценными камнями, благодаря которым девушки, танцуя, сверкали. Они танцевали вокруг статуи Лакшми, богини изобилия и процветания. Масляные лампы освещали комнату, наполненную запахом дыма от ладана, смешанного с розовой эссенцией. Эти девять дней были преисполнены красотой, надеждой и чувством общности.

Во время праздника никто не работал, и улицы заполнялись веселящимися людьми. Каста, цвет кожи, пол теряли значение. Марин проводила эти девять дней со своими друзьями. Они ночевали в гостях у друг друга, у каждого по очереди. Брент сунул пятьдесят рупий — целое состояние — в ладошку Марин и пожелал ей прекрасно провести время.

На улице выстраивались в ряд продавцы с тележками, полными сластей и игрушек. У Марин было достаточно денег, чтобы ее карманы не пустовали все девять дней праздника. Друзья завидовали ее богатству: им отцы давали только по десять-двадцать рупий. Марин охотно делилась с ними, потому что не могла радоваться, если ее друзья не были счастливы. Этого праздника она ждала целый год и ликовала каждой клеточкой своего существа.

Она думала, что в Америке этот праздник отмечают так же, как в Индии, если не лучше. Но когда они приехали туда, Марин с разочарованием поняла, что празднование состоится в арендованном зале и продлится лишь несколько часов. А через год она еще лучше осознала разницу между прошлой жизнью и нынешней.

Тогда, нарядившись и пообедав, они всем гуртом влезли в старенький автомобиль, и Брент повез их к расположенному неподалеку церковному холлу, который индийский самадж[24] снял по случаю праздника. Как только они остановились на парковке, Марин выпрыгнула из машины, готовая вбежать внутрь здания и затеряться в людском море.

— Марин, — сказал Брент, придержав ее.

— Да, дэдди? — отозвалась Марин, надеясь, что он сунет ей в руку несколько долларов на сочные индийские сладости, которые дамы продавали, чтобы пополнить фонд общины.

— У меня есть репутация, которую следует блюсти. Помни об этом, — сказал отец, поднимая маленькую Соню с сиденья машины.

— Да, дэдди, — сказала Марин. Ей не терпелось поскорее убежать.

Она провела вечер в играх с друзьями, которых нашла в толпе. Многие из них не походили на Марин ничем, кроме цвета кожи. Но, как и все дети, они находили между собой достаточно общего, чтобы веселиться. Время бежало быстро, Марин наслаждалась игрой в прятки, а взрослые и подростки танцевали в главном зале. Когда Марин и ее приятели устали, они забрались в чей-то кабинет, прихватив с собой содовую воду и сласти, которые потихоньку стянули.

Двое мальчиков начали мериться силой, ударяя одной банкой содовой о другую. Когда жидкость цвета карамели пролилась на бежевый ковер, они выбежали из кабинета, не желая отвечать за свой проступок. Другие дети удрали вслед за ними, и в кабинете остались только Марин и еще одна девочка. Они тоже хотели сбежать, но их остановил мужчина, который увидел пятно на ковре.

— Я не ожидал от вас такого, — сказал он и позвал Брента и отца второй девочки.

— Пожалуйста, дядя, — заговорила Марин, используя обращение «дядя» в знак уважения. Ее кофточка намокла от пота, пот выступил и на верхней губе. Голос дрожал от страха. — Мы не виноваты. Мальчики играли и…

Она не успела договорить, когда пришел Брент. Он увидел пятно и шагнул вперед, чтобы отругать ее, но тут в комнату вошел отец второй девочки и быстро оценил ситуацию.

— Марин не могла этого сделать, — сказал он. Положив руку ей на плечо — единственное допустимое прикосновение мужчины к девочке, — он продолжил: — Марин, моя дочь только вчера рассказывала нам, какая ты замечательная ученица. Я правильно понял, что ты перешагнула через два класса?

— Да, — ответил за нее Брент. — Директриса звонила мне недавно, поздравляла с ее успехами.

— Брент, ты приехал в Америку недавно. Мы же находимся здесь с тех пор, как родились наши дети, и все же не смогли добиться успеха, которого ты достиг за такое короткое время, — мужчина улыбнулся Марин: — А ты — пример для других детей в нашей общине. Как хорошо, что ты здесь. Теперь нашим детям есть кому подражать, — он пожал Бренту руку, свободной рукой показывая на пятно: — Она не могла натворить такое. Но скажи, в чем твой секрет?

— Я сижу с ней каждый вечер над уроками, — сказал Брент, изобразив на лице улыбку. — Ее успех — оправдание нашего переезда в Америку.

— И ее надо похвалить за это, мой друг, — мужчина жестом показал Марин и своей дочке, чтобы они следовали за ним. — Пойдемте, куплю сладостей, какие вам понравятся. Вы их заслужили.

Марин упирается головой в спинку стула рядом с кроватью Брента. Воспоминания об этом вечере захлестывают ее. Ей досталась целая тарелка восхитительных индийских сладостей, «дядя» и Брент купили им все, что они захотели. Но важнее сладостей был урок, который Марин получила вместе с извинениями Брента.

— Прости, — сказал он, и дочь в первый и последний раз в жизни услышала от него это слово. — Дядя был прав. Человек с такими достоинствами, как у тебя, не способен на подобный проступок, — задумавшись, он пробормотал, как бы самому себе: — Это все игра, Марин. Жизнь, я хочу сказать. Ты должна уметь выигрывать. Все дело в этом.

Смысл его слов был ясен — пока она совершенна и другие знают об этом, она в безопасности. Никто не посмеет задеть ее. Она — особенная, потому что достигла успеха. В этот вечер Марин дала себе зарок: она всегда будет лучше всех. Это единственный способ гарантировать себе власть над собственной жизнью и победить в игре.

— Вот мой успех, дэдди, — бормочет Марин. — Джия хочет жить с отцом, — заявление дочери звучит у нее в ушах снова и снова. — Я ей не нужна. — Марин дышит с трудом. — Я все сделала для нее. Мой успех должен был стать для нее путеводной звездой, но его оказалось недостаточно. Недостаточно. Она не любит меня.

Ноша Марин слишком тяжела для нее. Она соскальзывает со стула и кладет голову на пол. Слезы, не выплаканные за всю жизнь, текут рекой — сначала медленно, но вскоре Марин уже рыдает.

— Я не знаю, что мне делать!

Она не может удержать слез, будто внутри нее прорвалась дамба. Уверенная в том, что потеряла свою дочь, Марин понимает, что в ее жизни не осталось ничего, что ее жизнь была разрушена много лет назад.

Триша

Я в Сониной постели. Мы обе лежим на спине, друг рядом с другом, держимся за руки и смотрим в потолок. В тишине можно услышать наше дыхание: ее — ровное, мое — громкое, прерывистое.

— Что я тогда сказала? В тот вечер? — в конце концов спрашиваю я.

После того как мама мне все рассказала, я упала на пол и плакала в ее объятиях, пока прошлое не стало потихоньку таять и я не вернулась к реальности. Я уже не чувствовала себя пятнадцатилетней, но и тридцатилетней тоже, — я была гораздо старше. И все же меня по-прежнему поражало, насколько большая часть моего детства застыла во времени после изнасилования, как много я потеряла. Только сейчас я осознаю, какую цену мне пришлось заплатить за честь быть его любимицей.

— Ты сказала, что он обидел тебя. Когда я спросила как, ты ответила, что он трогал тебя, что он взял тебя, — Соня крепче сжимает мою руку. Воспоминания причиняют ей боль. — Я долго не понимала, что это означает.

— Почему ты ничего никому не сказала? — спрашиваю я.

— Я сказала. В ту ночь ты заснула в моей постели, а утром проснулась и вела себя так, будто ничего не произошло. Стоило мне заикнуться о произошедшем, ты прогнала меня, обозвав дурочкой, — Соня поворачивается ко мне. — Я была сбита с толку и не знала, выдумала ли ты все или просто не хочешь говорить об этом.

— Я все забыла, — говорю я, отчаянно пытаясь вспомнить эту ночь и следующий за ней день во всех подробностях. — Все забыла. Я даже не помню нашего разговора.

— Ты винишь себя? — спрашивает она. — Ты же была его принцессой.

— Он чудовище, правда? — говорю я. Эти слова звучат так непривычно. — Вы все это знали, одна я не видела. Отказывалась видеть.

Обрывки воспоминаний о той ночи просеиваются сквозь мою память, как парящие в воздухе семена одуванчика. Не успеваю я задержаться на одном, как на меня налетают другие, отвлекая внимание от предыдущего.

— Когда я была маленькая, я ужасно боялась чудовищ, которые прятались под кроватью, — говорит Соня. — Но когда мои подружки начали описывать чудовищ, которых они воображали под своими кроватями, я поняла, что представляю себе нашего отца. Это он был чудовищем, которое так меня пугало.

Она отпускает мою руку, приподнимается на локте и подпирает голову ладонью. Ее волосы рассыпаются. Она пришла домой поздно и удивилась, увидев, что мы с мамой сидим в коридоре с лицами, искаженными от горя и потрясения.

— Что ты собираешься делать? — спрашивает Соня.

— Не знаю, — честно отвечаю я. За одну неделю моя жизнь так круто изменилась. Я слишком иссушена, вымотана, слишком беспомощна, чтобы дать ответ. — Я до сих пор не все помню, — признаюсь я почти со стыдом. Хотела бы я знать, насколько далеко я зашла, стараясь уберечься от боли.

— Может быть, это хорошо, — раздумывает вслух Соня, снова укладываясь рядом со мной. — Мозг — вещь могущественная. Он знает, с чем мы не умеем справиться, а с чем сможем жить, — она сплетает свои пальцы с моими. — Что же еще отец ухитрился сделать с тобой, Триша, почему ты вдруг захотела все вспомнить?

— Знаешь, что самое ужасное? — мне трудно выговорить эти слова, сказать вслух то, что чувствую. — Я все еще люблю его. Я не могу связать свои воспоминания о нем с воспоминаниями о той ночи. Будто это произошло не со мной.

— У тебя раздвоение личности, — говорит Соня. — Так довольно часто случается после пережитого насилия, — она говорит медленно, словно раздумывая. — Ты отгораживаешься откакого-то события или ситуации, убеждаешь себя, что это было не с тобой. Защитная мера, инстинкт самосохранения.

— Ты тоже так делала? — спрашиваю я, впервые задумавшись, как ей удалось прожить жизнь, полную ужаса, в то время как я едва сумела пережить одну ночь. — Ты тоже раздваивалась?

— Иногда мне хотелось раздвоиться, — говорит Соня после долгой паузы. — Может быть, так было бы легче, не знаю, — она встает с постели и отпивает из стакана с водой, который принесла для меня. — Я впитывала все, что он творил со мной, и делала это своим.

— Откуда ты так много знаешь? — спрашиваю я, желая узнать, что с ней происходило все это время, пока ее с нами не было. — Когда ты стала такой умной?

— Я вовсе не умная, — произносит Соня. — Просто я занималась некоторыми исследованиями и набралась модных словечек.

Она протягивает мне стакан. Сделав большой глоток, я ставлю его на край стола рядом с кроватью. Горло саднит, будто его натерли наждачной бумагой.

— Ты должна ненавидеть меня за то, что было, когда мы росли. Тебе пришлось столько вынести, а я — я стояла рядом, невредимая.

— Иногда я думала, что ненавижу тебя, — признается Соня, и ее слова не удивляют меня. — Но не ты же била нас, не так ли? — она поднимает глаза к потолку, борясь со слезами. — Мы все сидели в одной лодке… Правда, с твоей стороны меньше штормило.

— Я обвиняла вас, — в свою очередь признаюсь я, и меня пронзает стыд. Соня с удивлением поворачивается ко мне. — Всех вас. Возможно, будь вы такими, как он хотел… Я чудовище? Как и отец?

Из меня рвется страх.

— Может быть, поэтому я была его любимицей? Почему он любил, — я почти давлюсь этим глаголом, — меня? Потому что я похожа на него?

— Так вот что ты думаешь? — спокойно спрашивает Соня. Она садится рядом со мной и берет мою руку в свои. — Думаешь, если у тебя был бы ребенок, ты бы избивала его так же, как он?

— А кто поручится, что нет?

— Ты, — Соня говорит это с такой определенностью, которая застает меня врасплох. — Ты сама делаешь свой выбор, как и отец сделал свой.

— Ты правда думаешь, что это так просто? — не в состоянии принять ее слова всерьез, я качаю головой. — Мы брели в темноте. Где же нам найти свет?

— Где угодно, — Соня перебирает пальцами покрывало на постели, избегая смотреть на меня. Есть что-то, чего она не рассказывает мне.

— А ты боишься? — я думаю о ее путешествиях, и до моего сознания доходит, что сестра говорит, исходя из собственного опыта. Она нашла свет в единственном месте, которое ей известно, — так далеко от нас, как только возможно. Она больше доверяет миру, когда смотрит на него через объектив фотокамеры, а не собственными незащищенными глазами.

— Каждую минуту своей жизни, — признается Соня. Она отворачивается от меня, давая понять, что разговор окончен. — Что ты собираешься делать? — повторяет она.

— Я не знаю, — отвечаю я. — Действительно, понятия не имею.

* * *
Когда я не сплю, то пропадаю в саду. У мамы позади дома растет множество цветов, и каждую неделю садовник приходит ухаживать за ними. Несколько недель тому назад там цвели тюльпаны, а теперь среди фруктовых деревьев и зеленой листвы распустились первые розы. Сбоку журчит маленький водопад — мама позволила себе устроить его, когда папа впал в кому. Вода падает на камни, ее шум заглушает мои мысли. Я сижу, любуясь красотой, доступной каждому, кто пожелает ею наслаждаться.

Все веточки розового куста переплетаются друг с другом, образуя великолепный орнамент. Как часто бывает в жизни, где изысканность, там и шипы. Вы уколетесь, если неосторожно дотронетесь до этой красоты. Люди часто ошибаются, когда, не видя картины в целом, думают, что могущество розы заключено только в ее цветке. Но шипы существуют для того, чтобы защищать розу.

Когда-то я тоже срезала колючки со стеблей, прежде чем составить букет. Теперь я вижу, что каждый цветок, чтобы цвести, нуждается и в добре, и в зле. Он должен быть сильным, стоять, подняв головку к солнцу, впитывая его лучи, которые понадобятся цветку, чтобы выжить, когда сгустится тьма.

Мне нравится оформлять интерьеры. Прежде всего нужно побольше узнать о людях, для которых работаешь, понять их до того, как создашь для них дом или офис. Потребности каждого человека уникальны, представление одного клиента о прекрасном для другого — просто катастрофа. Я привыкла подолгу выслушивать клиентов, вникать в их идеи о том, как должно выглядеть их обиталище. Дома, уединившись, я рассматривала различные цветовые схемы, подбирала один оттенок к другому, стараясь не выходить слишком далеко за оговоренные рамки.

Самым большим удовольствием был поход в магазин, когда требовалось соединить все детали мозаики. В одном месте я покупала современную картину, в другом — антикварную лампу, а потом связывала их между собой с помощью различных цветов и предметов. И всякий раз это безошибочно срабатывало. Мои клиенты поражались и говорили, что сами никогда не смогли бы этого сделать. Я всегда отвечала одинаково:

— Трудно поверить во что-то, пока сам не попробуешь.

Теперь я сама — пустой дом, и я пытаюсь собрать вместе все детали мозаики — воспоминания и опыт моей жизни, — чтобы воссоздать себя заново. Как можно соединить трагедию с радостью, разбитое сердце с безмятежностью? Кто я такая, если не могу вспомнить ночь, определившую мою жизнь? Что можно сказать о человеке, если черты его лица размыты, еще неразличимы? Может быть, если одна дверь заперта, другая по-настоящему не откроется? А может быть, это знак, что ты закрыт навсегда.

Я протягиваю руку и укалываю палец о шип. Я смотрю, как течет кровь — сначала медленно, но с каждой каплей все быстрее. Положив голову на колени, я обхватываю их и сижу так, слушая шум воды — единственный звук, имеющий смысл.

Соня

Мы с мамой не говорим о признании Триши. Мысль, что мама знала о преступлении отца и не сказала нам, доводит меня до исступления. Я не могу этого понять, но боюсь, что, если я потребую объяснений, мне их будет мало и в конце концов я возненавижу ее.

Триша по-прежнему живет с нами. Мы с ней спим в одной постели, как будто снова стали детьми. Она редко покидает спальню, предпочитая реальности безопасную нору из простыней и подушек. Мама приносит еду к ней в комнату и ставит ее на стол рядом с кроватью. Это единственный знакомый маме способ утешить кого-то — накормить повкуснее.

Мы с мамой говорим в основном о благополучии Триши. Она спрашивает меня, как Триша спала ночью, я спрашиваю у нее, как у Триши прошел день. Мы играем в эту игру целую неделю, не задавая друг другу никаких иных вопросов. Я знаю, когда Триша принимает душ, — тогда в ванной висит аккуратно расправленное влажное полотенце. Когда я заглядываю в спальню посмотреть, не проснулась ли моя сестра, она всегда лежит, свернувшись под простыней. Я пытаюсь поговорить с ней, но обычно она мотает головой. Не сейчас, хочет она сказать. Не сейчас.

Я возвращаюсь в больницу, которая стала для меня убежищем. Я работаю с пациентами, учу их, как можно убежать от реальности, — как это делаю я. Когда я вижу, что они наслаждаются красотой, созданной их руками, я вновь испытываю благодарность за то, что призвание само нашло меня.

Мне удавалось избегать Дэвида со дня нашей последней встречи. Я теперь не задерживаюсь в больнице подолгу, ухожу, как только заканчивается мой рабочий день, поэтому у нас мало шансов наткнуться друг на друга в коридорах в вечерние часы. Покинув больницу, я езжу по городу, позволяя фотоаппарату вести меня. Вчера я случайно попала на празднование свадьбы на открытом воздухе. Соблюдая дистанцию, я нащелкала больше сотни кадров с гостями и счастливой парой, и внезапно у меня на душе потеплело от чужой радости. Потом я подарила новобрачным карту памяти с их снимками, сказав, что я фотограф-любитель.

Сегодня я отправилась в Сан-Хосе, где брожу по улицам, удивляясь разнообразию людей, населяющих город. Я фотографирую лица и жанровые сценки, запечатлевая моменты, которые теперь будут длиться вечно. Я возвращаюсь к своему любимому делу, и это помогает забыть то, что произошло между нами с Дэвидом. И то, что я едва не натворила в баре.

В разгар съемки звонит телефон.

— Соня слушает, — машинально произношу я.

Медсестра спрашивает, не нахожусь ли я где-нибудь поблизости. В неврологическое отделение поступил пациент, подросток. Не смогу ли я уделить ему сегодня вечером побольше времени? Я смотрю на часы. Обычно в это время я бываю в больнице.

— Приеду через пятнадцать минут, — обещаю я и собираюсь отключиться.

— О, Соня, — говорит медсестра, — доктор Форд просил меня сказать вам, что он — его лечащий врач, — ей явно интересно, почему Дэвид счел нужным упомянуть об этом.

Медсестре незачем знать, что Дэвид предоставил мне возможность отказаться, если я не хочу встречи с ним. Сама не понимаю почему, но ловить его на слове я не намерена.

— Спасибо. Скажите, что я позвоню ему, как только закончу работать с пациентом.

* * *
— С самого детства я был футболистом. Знаете, эти детские лиги, где все получают медаль за участие? — Уиллу пятнадцать лет. Он смотрит на фотокамеру, лежащую у него на коленях. За последние два дня у него было три тяжелых приступа. — Я капитан команды.

— Должно быть, ты хороший футболист, — говорю я, ощущая его боль как свою.

— Да, я и вправду хороший футболист, — он смотрит в окно. — Это все, что я умею делать. Мой отец мечтал, чтобы я стал вторым Бекхэмом. Пока не начались приступы.

— Когда у тебя был первый приступ? — неуверенно спрашиваю я. Я ощущаю себя хирургом, который никогда не оперировал в полевых условиях, а теперь перед ним лежит и ждет от него помощи пациент с открытой раной.

— Неделю назад. Я стукнулся башкой, — Уилл смотрит на меня, сообразив, что я не понимаю его. — Я попытался забить мяч головой.

— Ясно, — говорю я со слабой улыбкой.

— Через несколько минут я бился на земле с приступом, — он снова отворачивается. Его рука гладит фотокамеру. — Прямо при всех. Перед моей подружкой, друзьями, перед папой, — он качает головой и наконец берется за фотоаппарат. — Так зачем эта штука?

— Это вид терапии, — отвечаю я, протягивая руку к камере и открывая объектив. — Исследования показывают, что разные виды терапии, включая фотографию, могут быть частью лечебного процесса. А как ты думаешь?

— А что же я должен снимать? — спрашивает Уилл, оглядываясь вокруг. — Эту комнату?

— Если хочешь. Хочешь, можем пройтись по коридорам, посмотреть, нет ли там чего-нибудь интересного, — он колеблется. Кажется, предложение не особенно заинтересовало его. — Доктор Форд думает, что фотографирование должно пойти тебе на пользу.

— Я думал, на пользу мне должно пойти вот это, — он указывает на повязку с датчиками на своей голове и отдает мне фотокамеру.

— Это просто еще один способ помочь тебе, — говорю я, держась за камеру, как за спасательный трос. — Почему бы не попробовать? Вдруг что-то из этого да получится. Вдруг ты сможешь вернуться к своей игре пораньше, — говорю я, стараясь найти с ним общий язык.

Он отрицательно качает головой.

— Хотите знать правду? — спрашивает он. И прежде чем я успеваю ответить, произносит: — Я ненавижу футбол.

* * *
Дэвида нет там, где его обычно можно найти. Я прошу медсестру отправить сообщение ему на пейджер.

— Он сказал, что готов встретиться с вами здесь или в своем кабинете, — она ждет моего ответа.

— Скажите, что я буду у него через пять минут.

Я кладу фотокамеру в укромное место за столом медсестры и приказываю себе успокоиться. Доехав в пустом лифте до нужного этажа, быстро иду по коридору к кабинету Дэвида. Еще издали я вижу, что дверь приоткрыта.

Дэвид сидит за своим письменным столом, просматривая документы. Заслышав мои шаги, он поднимает глаза. Я успеваю заметить в них желание и тоску. У меня перехватывает дыхание, и я отворачиваюсь, глядя на сгустившуюся за окном темноту.

— Он не заинтересовался фотографированием, — говорю я. — У него были уроки фотографии в старших классах, и он их не слишком полюбил.

— Понятно, — Дэвид встает и обходит стол. — Спасибо, что попыталась.

— Какой у него прогноз? — не удерживаюсь я от вопроса.

— Мы еще не установили, — он трет лицо. — Утром его посмотрит невролог, — он опирается о стол. — Тогда у нас будет больше информации, — он качает головой, словно боится подвести парня. — Уилл страдает, сбит с толку. Я подумал, что, если он сделает несколько снимков, то приободрится.

Мне хочется утешить Дэвида, хотя я и не знаю как. Что я могу дать другому человеку?

— Он не хочет играть в футбол, — произношу я. Дэвид потрясенно смотрит на меня.

— Он сказал тебе это?

Я киваю:

— Он играл ради своего отца.

Дэвид озадаченно смотрит на меня.

— Когда Уилла привезли, его отец мог говорить только о футболе. Он по крайней мере пять раз спросил у меня, сможет ли его сын снова играть в футбол.

— Иногда родители последними узнают о том, чего хотят их дети, — бормочу я, не подумав.

— Такое произошло и с тобой? — спрашивает он, ухватившись руками за края стола. — Твой отец не знал, чего ты хочешь?

Я хочу уйти — нет, я хочу убежать. Хочу спрятаться, укрыться в безопасном месте. Но признание Триши сделало меня жестче, опустошило меня так, как я и представить себе не могла. Когда ваша жизнь — темная дыра, кажется, что все происходящее вокруг не производит на вас никакого эффекта. Но раз мне хочется лечь и рыдать из-за сердечной боли моей сестры, возможно, я опустошена не настолько, насколько думаю. Возможно, отец не все украл у меня.

Каждый может дойти до точки, когда пора остановиться. Когда легче стоять на месте, чем оставаться жертвой преследования, даже если преследователь существует лишь в вашем воображении. Когда огонь начинает разгораться, он горит яростно, пожирая все вокруг. Но когда он гаснет и остаются только дым и пепел, куда же исчезает ярость, питавшая пламя, которое разрушало все на своем пути?

Я поняла, что никогда не перестану бежать, никогда не остановлюсь, что всегда буду на шаг впереди демонов, постоянно преследующих меня. Но сейчас, когда я рядом с Дэвидом, бежать труднее, чем раньше.

— Ему это было безразлично, — говорю я устало. Может быть, стоит попытаться довериться Дэвиду? И что мне терять?

— Он… — я ищу слова, чтобы описать то, что отец делал со мной, с моей семьей. — Он бил нас, — в конце концов, произношу я с трудом. — Всю жизнь бил.

Правда дается мне тяжелее, чем я думала. Я ожидаю от Дэвида жалости, неприязни — всего того, что испытывают люди к человеку, когда узнают, что он был жертвой насилия. Понимания того, что шрамы, покрывающие тело и душу, заставляют его съежиться, стать крохотным, незаметным.

— Нет! — в голосе Дэвида звучит потрясение и боль. Его лицо выражает сочувствие и жалость, но не неприязнь. Я подозреваю, что он попросту успел скрыть свои подлинные чувства, но, глядя ему в глаза, вижу в них только теплоту.

— Прости, — он подходит, но я отступаю на шаг. Дэвид не сводит с меня взгляда. — И никто не мог остановить его?

— Никто не хотел его остановить, — шепчу я, доверяясь ему. — Наша община считала его превосходным человеком. Моя мать считала, что он имеет право истязать нас.

Я так много открыла постороннему, я отдала ему часть самой себя.

— Соня, — произносит Дэвид, но я прерываю его. Я не могу принять того, что он мне предлагает.

— Я похожа на него, — внезапно произношу я. В этом я не смогла признаться даже Трише. Когда она заговорила о своем страхе, я умолчала о своем.

«Однако пора рассказать ему», — торопит меня внутренний голос. Узнав правду, увидев реальность сквозь иллюзию, он сам убежит от меня. Мне не придется больше прятаться.

— Я не понимаю, — говорит Дэвид.

— Я порочная, я злая, как и он, — я отворачиваюсь от него и обхватываю себя руками. Воздух в комнате внезапно холодеет. Мое дыхание становится прерывистым, и я пытаюсь выровнять его. — Я читаю разные истории, смотрю фильмы о женщинах…

В страхе я умолкаю. То, что еще даже не началось, кончится навсегда, если я расскажу ему правду. Надежда на большее рассыплется в прах. Моя тайна была тяжелой ношей и раньше, но из-за Дэвида она стала совсем невыносимой. Мы сможем освободиться друг от друга, только если я откроюсь ему.

Я представляю себе, как его дипломы с грохотом валятся со стен, хрустальные призы разбиваются вдребезги, как землетрясение разрывает комнату пополам, давая мне возможность убежать. Но среди белых стен царит тишина. Все звуки воплощены в самом Дэвиде, ждущем, пока я закончу фразу.

— О женщинах, которых избивают. Это для меня единственный способ разрядки.

Образы мужчин, с которыми я спала, роятся предо мной, — мужчин, не ведавших о том, что творится у меня в голове.

— Когда я занимаюсь любовью, — признаюсь я, закрывая от стыда глаза, — я могу испытать оргазм, только представив себе избитую женщину.

Я не заплачу. Не сейчас. Дэвид должен увидеть мою порочность, всю черноту моей души.

— Таково мое понимание любви, — грудь раздирают сухие рыдания. — Но если мужчина когда-либо осмелится коснуться меня подобным образом, если он поднимет на меня руку, я убью его прямо на месте.

Я не помню, когда отец впервые ударил меня. Говорят, что первые воспоминания формируются у ребенка в возрасте четырех лет. Если это так, тогда он начал бить меня задолго до того, как мой мозг научился запоминать. Одно воспоминание относится ко времени, когда мне едва исполнилось шесть. Подобно ручью, который стремится к реке, чтобы слиться с ней, я стремилась быть похожей на Тришу. Я была уверена: если стану такой же красивой, как Триша, то заслужу любовь отца, почти не замечавшего меня. Я тайком надела мамино сари и завернулась в него, как сумела, напудрила лицо тальком и накрасила губы красной помадой. Быстрый взгляд в зеркало сказал то, чего хотелось моей юной душе: я превратилась в лебедя.

Я нашла отца в гостиной.

— Посмотри, папочка, — сказала я, представ перед ним во всей красе и славе. Сари было мне велико. Закружившись, я споткнулась и упала на отца, и он пролил свой чай. Отец ударил меня по голове, а потом протащил по комнате. Сари размоталось и накрыло меня, как саван покойника. Я лежала на полу молча, не в состоянии поверить, что мне не удалось преуспеть там, где успех, казалось, был обеспечен.

Настала пора прощаться.

— Ну вот, теперь ты понимаешь, — сказала я, заметив, что Дэвид наблюдает за мной, — тебе больше нечего узнавать, не о чем жалеть. Я недостаточно хороша для тебя и никогда не буду достаточно хорошей.

Марин

Воспоминание о словах отца пришло к Марин во сне.

— Это все игра, — сказал он.

До сих пор Марин не понимала, насколько важна эта фраза, насколько важным был урок. Игра не окончена, она даже не началась. Последний раунд она проиграла. Радж и Джия сделали свой ход и победили. Но Марин не потеряла дочь, не сейчас, не навсегда.

Она сидит в кабинете, обдумывая следующий шаг с большей тщательностью, чем когда-либо обдумывала сделки. Ответ приходит как раз в тот момент, когда она решает, что его, быть может, и не существует. Он очень прост, но Марин понимает, что многое проще, чем кажется. Трудности создают эмоции. Держите чувства под контролем, и все остальное встанет на место само собой.

— Радж! — Марин тихонько стучится в дверь его кабинета. Он поднимает на нее глаза, но выражение его лица остается замкнутым. Он много работает дома, чтобы, если понадобится, быть рядом с Джией. — Есть у тебя минутка?

— Конечно, — он жестом приглашает ее войти, но сам остается за своим письменным столом. — Что такое?

— Я хотела поговорить с тобой о нас, — начинает Марин, глядя ему в глаза.

— Меня впечатляет это твое «нас».

Он не собирается облегчать ей жизнь, но ее это не беспокоит. Она выигрывала и битвы посерьезнее.

— У нас сложное положение, мы слишком далеко зашли, — Марин умолкает, стараясь подобрать нужные слова. — Мы женаты уже давно. Я не готова отказаться от нашего брака.

Радж продолжает молчать, внимательно глядя на нее. Марин видит в его взгляде недоверие, но также и боль, и удивляется этому.

— Что же ты предлагаешь? — спрашивает Радж.

— Мы попытаемся снова. Мы не будем торопиться, но постараемся сохранить семью.

Радж наконец поднимается с места и подходит к ней. После стольких лет брака, после рождения Джии и совместного ее воспитания они стоят друг против друга, как чужие.

— Почему? — спрашивает он.

— Что ты имеешь в виду? — говорит Марин.

— Почему сейчас? — спрашивает Радж. Он знает ее лучше, чем она думает. — Тебе не по душе решение Джии, поэтому ты переменила тактику, не так ли? Вот к чему это сводится?

Марин хочется отвергнуть его обвинение, накричать на него за то, что он подозревает ее в таком бездушии. Но он держит ее на прицеле, его оценка ее действий слишком точна, чтобы ее опровергнуть.

— Я не могу потерять ее, Радж, — наконец произносит Марин после долгой паузы, во время которой они будто стоят на рушащейся скале. — Джия — все, что у меня есть.

— У тебя есть я, — говорит он так тихо, что она не расслышала бы, если бы в комнате не царила мертвая тишина. Марин не отвечает. Он, кажется, ждет чего-то, но проходят долгие секунды, а она продолжает молчать. Радж издает глубокий вздох: — Что же ты предлагаешь?

— Мы продолжим жить в нашем доме, вместе, — они могут вернуться к прежней жизни — три души, сосуществующие под одной крышей. — Мы поможем ей пройти через все это.

— Что насчет школы? — теперь они ведут переговоры, как будто они в разводе, только без официальной процедуры. — Здесь я не уступлю.

Марин снова изменяет выдержка, в которой она была так уверена. Ей хочется накинуться на Раджа с бранью, потребовать, чтобы он ответил, почему не может понять, что значит школа для будущего Джии. Но линия фронта уже определена, и время жарких споров прошло.

— Можем мы обсудить это позже? — спрашивает она.

— Я пообщался с частными преподавателями, — говорит Радж, повергая Марин в изумление. — Она может окончить школу, занимаясь дома. Я также распланировал поездки в местные школы. Таким образом, у Джии будет выбор, если она захочет вернуться к посещению школы.

— Домашнее обучение подпортит ей резюме, — пытается растолковать ему Марин. Мечты о Гарварде и Йеле начинают развеиваться. — К тому же Джии станут недоступны многие привычные развлечения.

— Меня сейчас не волнует, получит ли она высшее образование. Главное, чтобы она была жива и чтобы ей хотелось жить.

Марин готова поспорить, но лицо Раджа выражает непреклонность. Он глух к любым ее аргументам, и спор может лишь повредить их хрупким взаимоотношениям.

— Хорошо. Давай действовать потихоньку. Когда она придет в себя, мы сможем пересмотреть ситуацию.

Триша

Я не могу сказать, сколько времени прошло с тех пор, как я узнала правду. Дни смешались с ночами. Разницу между ними я определяю только по тому, спит или бодрствует Соня. Она придерживается жесткого графика, и это еще одна ее новая черта. В детстве она просыпалась последней, словно ей тяжело было встретить еще один день жизни. А засыпала позже всех из страха перед тем, что может принести ночь. Я высмеивала ее страхи, считая их признаком незрелости. Теперь я думаю, не было ли у нее на это веских причин, не знала ли она, какую опасность на самом деле представляет собой наш отец.

Я стараюсь собрать воедино как можно больше деталей, но ни одна из них не сходится с образом отца, которого я любила, человека, которого я обожала вопреки разуму. Прошлой ночью мне снилось, что мы танцуем, одни посреди танцпола. Танец «отца-и-дочери» на моей свадьбе. Но вскоре пол стал из белого красным. Я опустила глаза и увидела, что мое красное сари — традиционный индийский свадебный наряд — превратилось в белое платье, но спереди оно сплошь пропитано кровью. Я закричала, но отец продолжал танцевать, уверяя, что все в порядке. Я подскочила на постели, вся в поту. Соня зашевелилась во сне, но не проснулась.

Я оглянулась и заметила придвинутый к двери стул. Давно ли Соня таким образом пытается обезопасить себя? Как еще она хочет защитить себя от страхов, у которых нет имени? Мне становится стыдно за то, что моя сестра страдала так, что и описать невозможно, а я в это время жила в свое удовольствие. Но все это было лишь дымовой завесой, которую я создала, чтобы укрыть за ней случившееся со мной.

Я никогда не жила по-настоящему, я никогда не позволяла себе быть по-настоящему счастливой. Во мне самой столько всего, чего я никогда не понимала. Я люблю пикули, но терпеть не могу огурцы. Пейзажи на картинах всегда восхищали меня, но я не выношу отдыха на природе. Свежие помидоры я готова есть каждый день, но томатным соусом давлюсь. Я люблю детей, но мысль о том, чтобы завести собственного ребенка, вызывает у меня панику. Я никогда не пыталась анализировать, почему я такая, а не иная, — просто воспринимала себя со всей искренностью, которой многим недостает. Но когда мысли о насилии и о детях наслаиваются в моей голове друг на друга, я задумываюсь, насколько же глубоко ранил меня отец. Я свертываюсь клубочком, кладу руку на живот и чувствую, как проваливаюсь в сон.

_____
Мама приносит мне обед: мои любимые пани пури. Это воздушные шарики из жареной пшеницы; они наполнены картофелем, чечевицей, мятным чатни и луком. Сверху они политы йогуртом и сладким коричневым чатни. Обычно я съедаю пятнадцать-двадцать пури за один присест, это одна из немногих поблажек, которые я себе позволяю. Мама ставит поднос на столик рядом с кроватью и проводит рукой по моим волосам. Решив, что я сплю, она направляется к двери, но я окликаю ее.

— Ты не спишь? — говорит она с удивлением.

— Ага, — я сажусь на постели, стараясь не смотреть на себя в зеркало, которое висит поблизости. — Я не сплю уже несколько часов.

Мама молча подходит ко мне. Я отодвигаюсь, давая ей побольше места. Она усаживается рядом и оказывается меньше, чем я думала. Ее хрупкая рука лежит рядом с моей. На ней морщинки, которых я не замечала раньше.

— Я беспокоилась, бети, — бормочет она.

— Я знаю, — я лежу, уперевшись головой в изголовье кровати, и ощущаю колтуны у себя в волосах. Раз-другой я отважилась пойти в душ, но нашла это занятие слишком изнурительным. — Я просто… — я пытаюсь найти слова, но вместо этого пускаю слезу. Я быстро вытираю ее, но за ней по щеке катится другая. — Просто это тяжело.

— Ты помнишь? — спрашивает она.

— Только вспышками, то там, то здесь, — я благодарна за то, что не помню больше, но мне стыдно, что я помню так мало. — Я вижу, как иду по коридору, стараюсь найти кого-нибудь. Но не помню, как он насиловал меня, — я тру руками голову в надежде подстегнуть свою память. — Это не значит, что ничего не было. Где-то в душе у меня остались какие-то воспоминания, — мне очень хочется вытащить их из себя, как кролика из шляпы, и навсегда прогнать прочь. — Какая-то часть меня всегда знала правду. Я просто не могла увидеть ее, — мой голос прерывается, за каждым словом прячется страх. — Что, если мне не станет лучше? Что, если это, — я указываю на себя и обвожу рукой комнату, — все, что я собой представляю?

— Разве я не рассказывала тебе старую индийскую притчу о веревке и змее? — спрашивает мама, глядя прямо перед собой и не отвечая на мои жалобы.

— Нет, — говорю я, не понимая, куда она клонит. Мама редко читала нам, когда мы были маленькими. Сначала она отговаривалась тем, что плохо изъясняется по-английски и не хочет мешать нам учиться говорить правильно, но позже призналась мне, что перестала верить в сказки.

Мама совсем по-детски подтягивает колени к груди и начинает пересказывать историю по памяти:

— Жил-был один человек, который работал целыми днями напролет. У него была тяжелая жизнь. Он работал с утра до ночи на полях Индии, без отдыха и без перерыва на еду. Солнце жгло ему голову, но у него не было ничего, чтобы прикрыться, пот покрывал его лоб и стекал ему на шею. У него было очень мало воды, и его счастье, что он не упал в обморок от солнечного удара. Этот человек не был счастлив. У него не было семьи и родных.

— И детей не было? — спрашиваю я.

— Нет, — она умолкает, чтобы я как следует прониклась ее рассказом. — Каждый день после работы он с грустью брел домой. Он был уверен, что его жизнь никчемна. Однажды его обычный путь перекрыл селевой поток. Только что начался период дождей, сделавших дорогу непроходимой. Он подумал, не пойти ли ему другим путем? Правда, люди говорили, что эта дорога полна зла. Рассказывали кучу небылиц про бандитов и про черную магию. Но этот человек решил довериться своей судьбе и встретиться лицом к лицу с опасностью, которая его ожидала.

— Глупое решение, — говорю я то, что подсказывает мне здравый смысл.

— Триша, — произносит мама предупреждающим тоном. — Ты хочешь услышать историю?

— Продолжай.

— Он едва мог видеть в темноте. Луна пряталась за темными облаками, а уличных фонарей там не было. Но он продолжал идти вперед и вскоре почувствовал себя храбрецом, способным на все. Вдруг какой-то звук заставил его остановиться. Он стоял лицом к лицу со змеей. Но это была не обычная змея. Это была кобра-королева, и ее посмел потревожить человек.

Пока я пила воду она сделала паузу.

— Их встреча подтвердила его страхи — что его жизнь никчемна, что он должен умереть ужасной смертью. Все это он прочитал в глазах змеи. Когда змея поползла к нему, он поступил так, как поступил бы любой. Он побежал. Он почти сумел убежать, но бежал, повернув голову назад, чтобы видеть змею. Из-за этого он не заметил на своем пути большого валуна. Он ударился о валун головой и вскоре умер от потери крови.

— Что же случилось со змеей? — спрашиваю я. История меня захватила.

— Жители деревни нашли тело этого человека утром. Неподалеку от него они увидели свернутую в кольцо веревку, которую кто-то обронил. Никакой змеи не было.

— Мама, — смущенно произношу я. Она берет меня за руку.

— Бети, — говорит мама, глядя мне в глаза. — То, что отец сделал с тобой, исправить нельзя. Но не дай этому затмить твою жизнь. Не позволяй его поступкам и его образу жизни стать твоей правдой, — она встает с постели и берет мое лицо в свои ладони. — Правда — в тебе самой. Ты всегда была и всегда будешь ни на кого не похожа. И я могу только гордиться такой женщиной, как ты.

Она медленно наклоняется ко мне, прижимается губами к моей щеке и целует.

— Мама, — говорю я, видя, что она собирается уйти. — Скажи, ты бы рассказала мне сама? Если бы я не пришла к тебе, ты бы пришла ко мне?

Она колеблется, ее лицо выражает бездну чувств.

— Я не хотела тебе рассказывать. Я хотела похоронить все это, как похоронила ты, — так мне казалось. Мне хотелось, чтобы ты была счастлива, — признается она.

— Это было не твое дело — решать за меня, — говорю я, рассерженная ее словами.

— Может быть, — нерешительно произносит она. — Но, зная о том, что он сделал с тобой, и о том, как это повлияло на тебя, я не могла придумать ничего другого.

— Ты знала об этом сразу после того, когда все произошло?! — кричу я. Мне просто необходимо на кого-то накричать, а мама — самая близкая цель, и я безжалостна к ней. — Ты имела хоть малейшее понятие?

Она опускает голову, складывает руки перед собой и тихо качает головой:

— Я знала, что он способен причинить большое зло, но то, что он сделал с тобой… — ее плечи вздрагивают, она поднимает голову и встречает мой взгляд. — Ты должна поверить мне — я ни о чем не знала. Если бы я знала… — она умолкает, не в состоянии договорить, и нам обеим остается только гадать, что бы она тогда сделала. Каким образом мы могли бороться с человеком, обладающим всей властью над нами?

Я верю ей. Может быть, ключи к решению проблемы и существовали, но мы обе изо всех сил старались их не замечать. В какой-то момент мотылек должен понять, что огонь может сжечь его, и попытаться избежать этого.

— После того как ты узнала правду, ты собиралась… — голос изменяет мне, и я замолкаю перед тем, как задать следующий вопрос, ответа на который боюсь: — Собиралась ли ты оставаться с ним?

— Нет, — говорит мама, и ее ответ звучит твердо, без колебаний. — Но он бы постарался не дать мне уйти.

— Значит, хорошо, что он умирает? — спрашиваю я.

— Да, — соглашается мама. — Это хорошо.

Марин

Джии исполняется шестнадцать лет, а это для каждого подростка — важное событие. Марин решила устроить для нее вечеринку и пригласить всех ее прежних школьных друзей. Джия поймала Раджа на предложении освободить ее на некоторое время от школы. Целую неделю отец отвозил Джию к терапевту и ждал в машине, пока она поверяла свои тайны чужому человеку. Марин ни разу не вызвалась съездить вместе с дочерью или побыть с ней у врача. Она не мешает им, но и не поддерживает, хотя сама предложила показать Джию врачу. Для нее это было лишь средством для достижения цели в переговорах с Раджем, и она злилась на него за то, что он настоял на вмешательстве в их дела посторонних. Марин все еще считает, что они могли бы решить все проблемы в своем узком кругу. Так принято было во времена ее детства, почему же сейчас должно быть по-другому?

После разговора в кабинете Раджа ни он, ни Марин больше не заговаривают о разъезде. Кажется, всем ясно, что в этом случае обратной дороги не будет. Кроме того, ни один из них не способен справиться с подобной ситуацией. Они эмоционально опустошены, их колодцы вычерпаны до дна. Они расходятся по разным комнатам, а остальное пространство в доме используют для совместного существования.

Джия проводит все время, за исключением визитов к врачу, в своей комнате, где или звучит громкая музыка, или царит полная тишина. Иногда Марин останавливается у ее дверей, ожидая приглашения войти и поговорить. Но дочь никогда не приглашает ее, и Марин никогда к ней не входит.

Джия говорила, что ей не нужна вечеринка, даже просила родителей отменить ее. Но Марин, увлеченная приготовлениями, не отступала от своего. Это отнимало у нее большую часть свободного времени и оставляло мало места для чего-либо другого. Чувствуя неизъяснимый стыд за свой визит в больницу к отцу и за слезы, пролитые ею, она хоронит эти воспоминания, полностью отдаваясь работе и предстоящему торжеству.

Первоначальное количество гостей — десять-пятнадцать девочек — выросло до ста двадцати человек, взрослых и детей. Марин наняла распорядителя праздника и устроила навесы на заднем дворе. Она пересмотрела первоначальное меню и переделала его три раза, прежде чем остановилась на традиционном угощении. Конечно, она включила в меню любимые блюда Джии и многое другое. Также план подразумевал разные развлечения и приглашение профессионального диджея.

— Ты не думаешь, что все это немного чересчур? — спрашивает ее Радж во время одного из их редких разговоров.

— Это ее шестнадцатилетие, — отвечает Марин. — Такое бывает раз в жизни.

— Верно, — Радж делает глоток охлажденного чая, наблюдая, как рабочие, снующие в дом и обратно, возводят навесы. — Джия не выходила сегодня утром.

— Наверное, готовится к празднику, — говорит Марин, посматривая одним глазом в сторону поставщика провизии. — Она скоро спустится.

Она собирается уйти, но Радж останавливает ее.

— Чего ты хочешь добиться этим огромным сборищем? — спрашивает он.

— Я хочу, чтобы наша дочь знала, как мы любим ее, — немедленно отзывается Марин и уходит, чтобы посмотреть, все ли идет по плану. Когда декорации расставлены, начинают прибывать гости. Первыми приходят Рани и Соня. Триши нигде не видно. Марин не виделась с ней со дня их последнего разговора в доме Триши. С тех у Марин просто не было времени, чтобы обдумать происшедшее.

Оставив заботы по распределению мест распорядителю, Марин подходит к родным.

— Где Триша? — спрашивает она одновременно и Соню, и Рани.

В детстве, в Индии, Марин и Триша были близки. Марин заботилась о сестренке, когда Рани была занята или уходила из дома по делам. Дом всегда был полон слуг из касты неприкасаемых — далитов, которые занимались уборкой и готовили еду за несколько пенни в день. Но далиты не имели права притрагиваться к хозяйским детям — их прикосновения считались оскорбительными для членов высших каст. В результате Марин приходилось выступать в роли няни для младшей сестры.

Марин кормила Тришу мелко нарезанными овощами, приготовленными далитами, а потом качала ее в холщовой люльке и читала сказки, чтобы убаюкать. Когда они летели в Америку, Триша почти все время сидела на коленях у Марин, а ее старшая сестра смотрела в окно на облака, раздумывая, похожи ли облака над Индией на облака над Америкой.

Когда они обосновались в Америке и Брент не сумел найти подходящую работу, многое изменилось. Его навязчивой идеей стало образование Марин, а Трише предназначались вся его любовь и забота.

Тришей многие восхищались из-за ее природной красоты. Ее внешность и способности Марин делали Рани и Брента звездами местной общины. Семья могла гордиться девочками — так утверждали члены общины, никогда не упоминая Соню, которая стояла в сторонке. Ее толстенький животик нависал над тесными поношенными штанишками, доставшимися от сестер. Младшая дочь не отличалась ни умом, ни красотой, и ее отбрасывали прочь, как ненужную вещь.

— Триша не приедет, — отвечает Соня, а Рани отворачивается, прикусив губу.

— Почему? — Марин была уверена, что Триша первая оценит работу, которую она проделала, чтобы праздник удался на славу. Уж ее-то впечатлило бы, сколько времени и сил потратила старшая сестра. — Она не приедет, потому что у нее снова что-то случилось дома?

— Нет, — быстро отвечает Соня. Марин смотрит на Рани, но та молчит. — У нее сейчас трудный период, — объясняет Соня.

— Это из-за Эрика? — догадывается Марин. Она сердита на Тришу. По ее разумению, Триша нарушает священное правило их детства: всегда делай хорошую мину при плохой игре. Хотя бы только для того, чтобы убедить весь мир в том, что у тебя все прекрасно.

— Нет, не из-за Эрика, — произносит Соня. Она обменивается с матерью понимающими взглядами. — Триша почти не ест и спит целыми днями, — продолжает Соня. Она проводит руками по своему сарафану сверху вниз, словно чувствует себя неудобно в этом наряде. Марин вдруг понимает, что прежде никогда не видела сестру в чем-то кроме джинсов и футболки. — Ей понадобятся обе ее сестры, — добавляет Соня.

— Да что случилось-то? — спрашивает Марин, оглядываясь по сторонам и пытаясь определить, сколько прибыло гостей. — Пожалуйста, не говорите со мной загадками. Это из-за того, что у нее нет детей?

— Нет, — говорит Соня с подобием улыбки. — Если бы все было так просто, — понизив голос, она оглядывается по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не может подслушать. — Пусть она сама тебе расскажет, — говорит Соня. — Но ей очень, очень плохо.

— Из-за кого? — спрашивает Марин, недоуменно размышляя, что могло стрястись и почему Соня так серьезна.

— Из-за отца, — говорит Соня, повергая Марин в шок. Это последний человек, упоминание о котором она ожидала услышать.

— Я не понимаю, — Марин не может представить себе, как отец мог навредить Трише. — Что ты имеешь в виду?

— Спроси ее сама. Я знаю, у тебя сейчас дел по горло, но как-нибудь, когда будет время, спроси у нее, — Соня берет Марин за руку. — Уверена, она даже не вспоминает о вашей размолвке.

— Я знаю, — говорит Марин. В глубине души она понимает, что Триша не сердится на нее. Они редко ругались, поскольку привыкли держать при себе свои мысли и чувства. И если уж кто-нибудь из них взрывался, для этого была веская причина.

Когда они были девочками, Марин порой замечала, как Соня смотрит на других детей, которые кричат и плачут в приступе раздражения. Она видела, как родители утешают их, вместо того чтобы наказать за то, что они позволяют чувствам прорваться наружу. Женщины в их семье не могли демонстрировать ничего другого, кроме послушания. Отца мало интересовали их эмоции.

— Почему ты защищаешь ее? — с любопытством спрашивает Марин. — Какое тебе дело?

— Такое. Мы все стоим по одну сторону баррикады, и всегда стояли, — Соня опускает глаза, а потом поднимает взгляд на Марин. — Я не знаю, понимала ли это раньше. Я просто надеюсь, что сейчас еще не слишком поздно.

Гости прибывают, и Марин уходит к ним, а ее беспокойство за Тришу отодвигается в дальний уголок души. Она приветствует гостей, проверяет, чтобы официанты никого не обделили напитками и закусками. Внезапно Марин осознает, что Джия так и не появилась. Она осматривает толпу гостей, но Джии нет. Раджа тоже не видно.

Марин быстро идет в дом, поднимается по лестнице, открывает дверь в комнату дочери и видит Джию, лежащую в пижаме на кровати, и Раджа. Они спокойно беседуют.

— Чем ты тут занимаешься?! — восклицает Марин, но не слишком громко, чтобы никто посторонний не услышал. — Дом полон гостей, пришедших к тебе на праздник, а ты сидишь в своей комнате.

— Я не просила, чтобы мне устраивали праздник, — говорит Джия, взглядом прося у Раджа поддержки. — Я не готова выйти ко всем этим людям, — ее нижняя губа начинает кривиться, она вот-вот расплачется.

— Нет, ты готова, — говорит Марин, не желая потакать слабостям дочери. — Это твой шанс показать всем, что с тобой все в порядке, что скоро ты опять встанешь на ноги.

— Так вот что для тебя важно? — недоверчиво спрашивает Джия. — То, что подумают люди?

— Не решила ли ты, что сможешь прожить здесь всю свою жизнь? — спрашивает Марин. Она подходит к кровати и гладит Джию по голове. — Так не бывает, бети. Нравится тебе это или нет, тебе придется жить в обществе. То, как это общество воспринимает тебя, определит твое место в жизни, — Марин начинает рыться в гардеробе Джии в поисках подходящего платья. Она выбирает сарафан и протягивает его Джии: — Ты прекрасно в нем выглядишь, — она улыбается дочери: — Пойдем, бети. Все, кого ты любишь, ждут тебя внизу.

— Нет, не все, — Джия ерзает на постели. — Там нет Адама.

С уст матери готов сорваться упрек, но Радж останавливает ее.

— Марин, — произносит он предупреждающим тоном. — Это ее день рождения. Давай сейчас не будем об этом, — он берет из рук жены сарафан. — Джии уже шестнадцать, полагаю, она в состоянии сама подобрать себе одежду, не так ли? — затем он добавляет, смягчив голос: — Одевайся и спускайся вниз, бети. Твоя мама права, все ждут тебя.

* * *
В каждой культуре есть праздник, знаменующий взрослениечеловека. Марин много раз бывала на бат-мицвах и бар-мицвах детей своих коллег. Эти праздничные церемонии, тщательно разработанные после долгих лет изучения текстов на иврите и идиш, проводятся, когда девочке или мальчику исполняется тринадцать. С этого дня подростки считаются взрослыми, ответственными за свои поступки в глазах общины и с точки зрения религии.

Марин слышала о праздниках дебютанток на американском Юге, где девушек представляют подходящим женихам. В южных регионах Индии жители маленьких поселений устраивают праздник, когда удочери начинается менструация. Обычно это встреча близких друзей, собравшихся в узком кругу, чтобы отметить переход девушки в женское состояние.

Вне зависимости от возраста или религии праздник, посвященный взрослению, предназначается для человека, который миновал определенную веху в своей жизни, а также для родителей, которые теперь должны смотреть на своего ребенка по-другому. Теперь это не дитя, а личность на пороге зрелости. После праздника девушки и юноши сами решают свои проблемы и просят наставлений только тогда, когда считают это необходимым.

В юности Марин была свидетельницей событий, которые переносили из детства к зрелости ее друзей. Она завидовала уверенности, с которой они переступали порог, разделяющий эти два состояния. Инстинктивно она чувствовала, что единственное, что освободит ее от отцовских цепей, — замужество. Ничто другое не могло заставить его считать ее самостоятельным человеком и позволить ей быть такой, какая она есть. Дочь принадлежала ему, пока не настанет брачная ночь и она не станет собственностью мужа. Только тогда он даст ей свободу, но к моменту ее свадьбы было уже поздно. Она была его созданием, и ничто в мире не могло освободить ее от него.

Но своей дочери Марин дала то, чего у нее самой не было, — праздник, отмечающий дату наступления ее зрелости. В эти несколько часов, полных радости и веселья, все шло хорошо, и Джия вступила в новый период своей жизни.

Она появляется на празднике в брючках-капри и футболке. Марин совсем не нравится этот наряд, но ее радует, что дочь вообще вышла к людям. Оркестр играет, гости общаются. Марин старается поговорить с каждым, но при этом издалека наблюдает за Джией. Она выглядит хорошо, даже болтает с некоторыми из школьных друзей. Наверное, они спрашивают ее, что происходит и скоро ли она вернется в школу.

Часы проходят в разговорах. Праздник удался, как и надеялась Марин. Она видит, что Джия радуется присутствию друзей. Для этого Марин и потратила столько сил на организацию праздника. Наконец приносят торт, и Джия задувает шестнадцать свечек на нем.

— Загадай желание, бети, — говорит ей Марин. Джия закрывает глаза и делает то, что сказала ей мать. Марин хочется знать, что же загадала дочь.

Наступает вечер, и налетают комары. Гости начинают расходиться, все они благодарят Раджа и Марин за прекрасный вечер. Рани и Соня остаются и помогают убирать со столов. Остается только горстка гостей, с которыми прощается Марин. И вдруг наступает всеобщая тишина.

— Не устраивай сцен, Марин, — предупреждает Радж, подходя к ней.

— О чем ты говоришь? — спрашивает она, не понимая, в чем дело. Только когда к ним подходят Соня и Рани, Марин осознает, что происходит.

— Я так понимаю, что это Адам? — тихо уточняет Соня, указывая на парня, которого обнимает Джия.

— Какого черта он здесь делает? — не обращая внимания на Раджа, Марин направляется к дочери. Муж идет за ней по пятам. Подойдя к парочке, Марин оттаскивает Джию в сторону. — Какая же ты хладнокровная скотина! — выпаливает она. — Судебное предписание запрещает тебе приближаться к Джии, — она крепко держит дочь за руку. — Жду не дождусь, когда тебя упекут за решетку.

— Это я пригласила его, — говорит Джия, освобождаясь от хватки Марин. Она становится между матерью и Адамом, как крепостная стена. — Это мой праздник. Я могу позвать кого захочу.

— Позвони в полицию, — приказывает Марин Раджу, не отрывая взгляда от дочери. — Джия, ты не знаешь, что ты делаешь.

— Я пришел, чтобы просто пожелать Джии счастливого дня рождения, — говорит Адам, подняв руки вверх, словно сдаваясь в плен. — Я не хотел никого побеспокоить.

— Я не желаю тебя слушать! — рявкает Марин на Адама. Она видит, что Радж не собирается никуда звонить, и поворачивается к Соне: — У тебя есть телефон?

— Марин, — произносит Соня предупреждающим тоном, — не надо.

Это не тот ответ, которого ожидала сестра. Кто-то ведь должен быть на ее стороне. Чувствуя, что власть ускользает от нее, она с отчаянием в голосе просит:

— Соня, дай мне твой телефон, пожалуйста.

Марин окружают воспоминания. Все остальное исчезает. Она вспоминает, как отец запер ее в чулан за пятерку с минусом, она вспоминает непрекращающиеся побои, свои безответные мольбы. Ее ладони становятся влажными, а сердце начинает колотиться в груди — верные признаки приступа паники. Язык во рту распухает, и она не в состоянии вымолвить ни слова. Ей не к кому обратиться, никто не хочет поддержать ее в борьбе, которую она проигрывает. Она ждет. Неужели она совсем одна? И тут Соня кладет ей на ладонь свой телефон и кивает, показывая измученной Марин, что она на ее стороне.

— Послушайте, я ухожу, — бормочет Адам, отступая назад. — Я же не причинил никакого вреда.

— Не уходи, — молит его Джия. — Она поворачивается к Марин: — Мамочка, пожалуйста, пойми.

— Что я должна понять, Джия? — спрашивает Марин, обретя дар речи. — Твое поведение саморазрушительно. Я не могу допустить этого.

— Ты не имеешь права! — кричит Джия. Она не замечает, как к ней подходит Рани. Она обнимает Джию за талию и решительно отводит ее от Адама, поближе к их родным.

— Зачем ты позвала его? — устало спрашивает Марин. Последние гости уже ушли, оставив членов семьи наедине друг с другом. Марин едва заметила их уход, сосредоточив все внимание на дочери. — Зачем ты пригласила его?

— Потому что я люблю его, — говорит Джия, взглядом моля мать о понимании. — А ты все еще любишь дедушку, несмотря на то что он делал с тобой. В чем же тут разница?

* * *
Дом опустел, суматоха праздника далеко позади. Радж увез Джию в город, после того как ушел Адам. Он сказал, что ему надо побыть с дочерью и что они скоро вернутся. Теперь сидящая в оцепенении Марин отрешенно наблюдает за тем, как Рани ставит на стол три чашки чая. Чувствуя необходимость хоть чем-нибудь заняться, Марин начинает составлять список гостей, ставших свидетелями семейной сцены. Завтра она обзвонит их с извинениями. Для нее сделать это — все равно что насыпать соли на рану, признать, что ее жизнь безобразна и все это увидели.

— Выпей, — подбадривает ее Рани и подвигает стул поближе. — Когда я была молодой, если в деревне или в семье возникали проблемы, мы все собирались у кого-нибудь в доме и пили чай, чашку за чашкой. Проходили часы, и проблемы, которые казались неразрешимыми, внезапно решались сами собой.

— Дети тоже пили чай? — спрашивает Соня. — С кофеином?

— Конечно, — отвечает с улыбкой Рани. — В Индии чай — один из основных продуктов питания.

Она пододвигает чашку к Марин:

— Попей. Все станет проще.

— Чай не решает проблемы, — отвечает Марин. Она отодвигает от себя дымящуюся чашку, руки у нее дрожат. Она смотрит на свой телефон, проверяя, нет ли сообщения от Раджа. Ничего. Марин захлопывает крышку телефона. Только дрожь в руках выдает, насколько она напугана. — Мне не хочется задерживать вас, — бормочет она. Ей ужасно стыдно. — Спасибо вам за то, что остались, но у нас все в порядке, — она расхаживает по комнате, постоянно выглядывая в окно. И, почти забывшись, говорит сама себе: — Даже не представляю себе, куда они могли поехать.

— Есть какое-то место, куда Джия любит ходить? — мягко спрашивает Соня, пытаясь хоть чуть-чуть успокоить сестру.

— Нет.

Марин вновь хватает телефон и звонит Раджу, но ее звонок сразу идет на голосовую почту. Она пишет ему смс-сообщение. В ответ — молчание.

— Где же они?! — кричит Марин. Ее руки дрожат, она нечаянно роняет телефон и в ужасе смотрит, как он подпрыгивает на мраморном полу. Она подбегает и проверяет, не разбился ли он. — Телефон работает, — говорит она, успокаивая сама себя. Ею движет какая-то неистовая энергия. Она оглядывается вокруг в поисках занятия. — Нужно навести порядок.

— Все уже сделано, — тихо говорит Рани. — Официанты обо всем позаботились.

— Да, конечно. — Марин снова начинает ходить по комнате, не замечая, что Рани и Соня с беспокойством наблюдают за ней. — Где они могут быть? — взглянув на часы, она высчитывает, сколько времени прошло после их отъезда. Всего несколько минут назад она последний раз пробовала дозвониться до Раджа. — Позвоню-ка опять.

— Эй, — говорит Соня, осторожно забирая у нее телефон. — Почему Джия говорила о том, что ты еще любишь отца? — она делает паузу, давая Марин возможность ответить. — Ты никогда не рассказывала ей?..

— Чего не рассказывала? — спрашивает Марин.

— Что ты напугана, — спокойно говорит Рани. Когда Марин поворачивается к матери, та начинает произносить слова медленно, и каждое дается ей с трудом: — Что ты не доверяешь ей.

— Как это не доверяю?

— Ты не говоришь ей правды.

Марин опускает голову, ей становится горько. Она пытается не показать это, скрыть свою последнюю тайну, но у нее нет больше сил. Она падает в кресло, по ее лицу текут слезы.

— Что же мне делать? — умоляюще спрашивает Марин.

— Дай ей то, чего я никогда не давала тебе, — доверие, — спокойно отвечает Рани. Она вертит золотые браслеты на своих запястьях, по три на каждом. Кажется, Рани колеблется, борется сама с собой. Она нервно сглатывает слюну и кусает губы. Наконец она начинает говорить, но слова будто застревают у нее в горле:

— Когда вы были маленькими, я взяла все золото, которое получила в приданое, и переплавила его, чтобы получилось шесть золотых браслетов, по два для каждой из вас. Но носила их сама, ожидая, пока вы не станете достаточно взрослыми, чтобы беречь их.

Она медленно снимает браслеты и кладет их на середину стола.

— Понимаете ли, это золото было единственной в мире вещью, принадлежавшей мне. Все остальное было куплено на деньги вашего отца. Но это золото было из моего приданого, его подарили мне бабушка с дедушкой.

Рани берет Марин за руку и крепко держит ее в своей руке.

— Я должна отдать браслеты вам. Раньше я опасалась, не зная, что вы сделаете с ними. Может быть, засунете их в ящик стола. Может быть, посмеетесь над тем, как я дорожу ими. Может быть, откажетесь их взять, потому что это все, что я способна вам дать.

— Я не понимаю, — говорит Марин.

Лицо Рани становится печальным.

— Прости меня, дочка. Я была слишком слаба, чтобы защитить вас. Чтобы сказать, что я люблю вас. Чтобы встать перед вашим отцом, когда он бил вас. Все, что у меня было, — вот эти браслеты, — говорит она, указывая на них, — и даже их я боялась доверить вам. Теперь я вижу, что не вам я не доверяла. Я не доверяла самой себе.

— Мамми, — шепчет Марин. Закрыв глаза, она позволяет словам Рани пробить ее броню. Доспехи, которые защищали Марин от нее же самой и от всего мира, медленно начинают спадать, и она становится незащищенной и уязвимой. — Что мне ей дать? Что сказать? — она крепко хватает Рани за руку, умоляя ее ответить. — Как мне вернуть мою дочь?

— Скажи ей правду. Доверься ей, — Рани подталкивает к дочерям браслеты. Она смотрит, как Марин и Соня надевают их на руки. Два браслета остаются лежать на столе. — Отдай ей все, что у тебя есть, всю правду, хорошую или плохую, и тогда будет достаточно одного доверия.

* * *
В этот вечер Джия и Радж вернулись домой очень поздно. Марин ждала их в темноте, сидя на диване в своем кабинете. Наконец Радж прислал Марин сообщение, что у них все хорошо. Больше ничего он не написал. Марин проводила мать и сестру, и они обе обняли ее на прощание. Впервые за долгое время Марин обняла их в ответ, чувствуя благодарность за то, что они есть в ее жизни.

Когда Марин была на четвертом месяце беременности, ей предложили повышение по службе. Это потребовало переезда в Калифорнию, в место, расположенное неподалеку от родительского дома. Переезд, как и все остальное в ее жизни, был осуществлен только после тщательного рассмотрения. Она никогда не действовала, подчиняясь эмоциональному побуждению; логике она доверяла больше. Рациональность имела дело с фактами и цифрами, каждое решение базировалось на тщательном анализе «за» и «против». Так она выживала в детстве. Всякий раз, когда отец бил ее, она анализировала обстоятельства и пыталась вычислить, что именно привело к наказанию. Она обещала себе, что этого больше не случится. В следующий раз она получит «пять с плюсом», а не просто «пять». Она подвергала контролю каждый аспект своей жизни, чтобы никогда не оказаться уязвимой. И ее план срабатывал. Ее жизнь была размечена до совершенства — до тех пор, пока Джия не выросла и не стала самостоятельной личностью.

Джия соответствовала ее представлениям так долго, что Марин привыкла к этому и решила, что жизнь пойдет по разработанному ею плану. Но теперь ее план не работал. Она могла потерять свою дочь, если уже не потеряла ее.

Марин вертит браслет на своей руке. Она рассматривает бриллианты, вставленные в тонкий золотой обруч и заставляющие его сверкать. Она восхищалась браслетами на руках матери, но никогда не думала, что они предназначались ей и сестрам.

Ей тяжело признаться самой себе, что Рани не напрасно опасалась реакции Марин на свой подарок. Раньше Марин поблагодарила бы ее, а потом засунула бы браслеты в ящик и надевала бы их от случая к случаю. Не понимая чувств, которые стояли за этим подарком, она относилась бы к ним, как ко всему остальному в своей жизни — как к вещи, которой пользуются тогда, когда возникает надобность. Теперь она понимает свою мать и ценит ее подарок, потому что он символизирует все, что та могла предложить им.

Звук отпираемых дверей гаража заставляет Марин выпрямиться. Она вытирает потные ладони о штаны, приглаживает волосы, нервничая, как никогда в жизни, а затем ругает себя за нервозность. Джия — ее дочь, напоминает она себе. Она примет любые ее объяснения, как она сама, Марин, приняла объяснения Рани.

— Радж, Джия, — она встречает их в холле как своих судей и присяжных, — где вы были?

Видя их настороженность, Марин мысленно дает себе пинка за то, что ведет себя по-прежнему. Пообещав себе действовать предусмотрительно, она шепчет:

— Прости меня, — она делает шаг по направлению к Джии, но та машинально отступает назад. — С тобой все хорошо, бети?

— Все хорошо, — бормочет Джия, пододвигаясь к Раджу.

— Я не думаю, чтобы у тебя все было хорошо, — говорит Марин и, завидев удивление в их глазах, добавляет, — это был не самый лучший день рождения.

— Нет, — говорит Джия, избегая смотреть на мать.

— Марин, думаю, Джия валится с ног. Она хочет спать, — устало говорит Радж. — Сейчас уже ночь.

— На самом деле я хотела поговорить с тобой всего несколько минут, Джия. Я еще не вручила тебе подарок на день рождения.

— Мне ничего не нужно, мама, — отвечает Джия. — Папа прав. Я здорово устала.

— Это короткая история, — говорит Марин. — Я расскажу ее тебе, пока ты будешь готовиться ко сну, — она делает вдох и произносит слово, с которым раньше не обращалась к дочери: — Пожалуйста.

— Нет, мама, — говорит Джия. — Может быть, в другой раз.

Триша

Наконец я вернулась к какому-то подобию жизни. Пока я жила у мамы, я носила одежду Сони. Маме, кажется, очень нравилось, что две из ее дочерей снова живут под ее крышей. Без отца она чувствовала себя совсем по-другому, потому что в доме было намного тише и спокойнее. Хотя отцовский гнев никогда не был обращен на меня, я все равно жила под его темной сенью. Я ощущала страх тех, кого любила. Большое облегчение — видеть, как они свободно ходят и свободно дышат в тех самых стенах, где раньше жили в страхе. Кажется, это совсем другие женщины, только с прежними телами и лицами.

После разговора с мамой я решила вернуться домой. Войдя в дом, на украшение которого я потратила столько времени и сил, я почувствовала себя там чужой. Я проверила телефон и сняла с рук подаренные мамой браслеты. Никакого сообщения от Эрика, где он требовал бы освободить дом, не было. Должно быть, ему так же не хотелось возвращаться сюда, как мне раньше не хотелось уезжать отсюда. Меня встречает полная тишина, но я быстро вспоминаю, что именно здесь принадлежит мне, что всегда было моим. Мой дом, мои декорации, моя жизнь.

Я провожу рукой по коробкам, которые все еще сложены в кучу, — я так была уверена в нашем расставании, когда упаковывала их. Я отвечала на гнев Эрика праведным негодованием и думала, что его предательство гораздо тяжелее, чем мое. Сейчас мне кажется, будто кто-то распахнул окно с матовым стеклом, через которое ничего нельзя было увидеть. Я построила свой брак на лжи, и мы с Эриком оба пострадали от этого. Я должна попросить прощения и объяснить ему, почему я так поступила. Я знаю, что не заслуживаю встречи с ним, но должна попытаться.

Представляя, как скажу вслух о том, что со мной произошло, я вся сжимаюсь. Мы с Соней, лежа в постели без сна, часами говорили об этом. Она подставляла мне плечо, чтобы я могла выплакаться, давала мне возможность выговориться без боязни, что меня будут осуждать и порицать. Когда я сказала, что все еще люблю папу, она понимающе кивнула. Когда я сказала, что все еще люблю Эрика, она ответила, что это неудивительно.

— Он хороший человек. И он любит тебя. Тебе повезло, что ты нашла его.

Я не призналась ей в своем главном страхе, не призналась, как боюсь, что потеряла любовь Эрика навсегда. Все, чем я обладала, осталось в прошлом.

— Ты была когда-нибудь влюблена? — спросила я ее. Соня никогда не упоминала ни об одном мужчине в ее жизни, никогда не намекала на то, что кому-то отдала свое сердце.

— Я не знаю, что такое любовь, — ответила она. — А ты знаешь. Тебе очень повезло.

Сейчас, одна в пустом доме, я не чувствую себя везунчиком. Моя жизнь так отличается от той, которую я себе представляла. Я выгребаю содержимое почтового ящика и начинаю сортировать его. Мое внимание привлекает большой конверт из манильской оберточной бумаги, адресованный мне. Когда я вижу обратный адрес, сердце у меня начинает колотиться. Это письмо от адвокатов Эрика.

Я медленно вскрываю печать и вынимаю тонкий лист бумаги. На нем ясным и четким языком изложено соглашение о разводе. Как я и просила, там нет никакого упоминания об алиментах и о разделе собственности. Все, с чем мы вступили в брак, остается нашим. Остальное принадлежит Эрику. Все, что от нас требуется, — поставить подписи. Сначала документ должна подписать я, а потом мне следует отослать его адвокатам, чтобы его подписал Эрик. Но сейчас у меня нет на это сил. Засунув соглашение в конверт, я выхожу из комнаты.

* * *
Мама просит нас всех собраться в больнице. Она не называет нам причины. Просто назначает время и говорит, что это очень важно. Сначала я колебалась, мне не хотелось видеть отца. Я не навещала его с тех пор, как узнала правду о том, что он сделал со мной. Но я не могу прятаться. Это означало бы его победу. Он отнял у меня какую-то часть меня самой; если я убегу, то дам ему возможность сохранить власть надо мной, останусь в углу, в который он меня загнал.

Он выглядит так же, как выглядел в тот день, когда его привезли сюда, — не проявляет никаких эмоций, не может разговаривать. Если я раньше поправляла на нем простыню, гладила его по голове, то теперь держусь от него на расстоянии. Я смотрю на отца со стороны и вижу чужого человека.

— Почему, папа? — шепчу я. — Как ты мог сделать со мной такое?

Если бы он очнулся, если бы смог заговорить, интересно, что бы он ответил? Как бы он смог объясниться? Может быть, он попросил бы у меня прощения, просил бы забыть обо всем?

— Я беззаветно любила тебя, — говорю я ему, хотя он и так это знает. Во время каждого посещения я разговаривала с ним, надеясь, что слова любви и надежды разбудят его, вернут его к жизни. Теперь я хочу, чтобы он почувствовал мою боль, ощутил страдание, которое мне причинил. — Я была так благодарна тебе.

Это признание приводит меня саму в замешательство. Я никогда не смотрела на наши отношения с такой точки зрения. Я думала, что заслуживаю его любви, что достойна ее, а все остальные в нашей семье — нет. Но это было не так, мой разум обманывал меня. Это была лишь благодарность: я считала, что обязана ему за то, что он любит меня. Ни один ребенок не должен испытывать подобного чувства. Членов семьи должны объединять любовь и признание ценности того, что каждый из них вносит в их отношения. Их должен объединять союз душ и сердец, в котором нет места для страха.

— Ты потерял себя. А ты всегда так старался… — на секунду я умолкаю и, закусив губу, смотрю поверх простыней, укрывающих его, в окно палаты. — Старался, чтобы себя потеряли мы. Но этого не случилось, папа. Как-нибудь я все равно сумею выжить, — говорю я ему с уверенностью, которой не ощущаю.

Рани

Настало время прощаться.

В индуизме никакое событие, даже самое малое, не может произойти без консультации со звездами — всегда следует определить, подходящее ли сейчас для него время. Перед обручением своих детей родители советуются со священником, и тот говорит, соответствуют ли друг другу молодые люди с точки зрения энергии, зависящей от дат их рождения, ведь их совместимость — залог будущего семейного благополучия. Брачные планы составляются или разрушаются на основании полученного результата. Время рождения ребенка может принести семье радость или горе. Ребенок, рожденный в темный период, заставит свою мать пережить тяжелые времена, а удачная дата рождения принесет семье счастье и процветание.

Вопросы о проведении праздников, отправлении ритуалов, о путешествиях решаются на основании расчета наиболее подходящего для них времени. Если же событие приходится на темный период времени, обряд очищения «пуджа», во время которого монахи ходят вокруг зажженного огня и статуй богов, распевая мантры и молитвы, отражает потенциальное зло.

Рани, как и другие верующие, всегда сверялась со своим астрологическим календарем и никогда не осмеливалась совершить какой-то важный шаг, пока звезды не выстроятся в положении, сулящем удачу. Так поступали ее родители, и родители их родителей, и все те, кто жили задолго до них. Для предыдущих поколений это было так же естественно, как собственное дыхание.

Однако на этот раз Рани не сверяется с календарем. Она не ищет предсказаний относительно того, когда настанет лучший момент отключить Брента от аппаратов, когда перекрыть ему кислород, дать ему возможность покинуть этот мир и наконец-то подарить свободу ей и дочерям. Наоборот, теперь она торопится, как человек, который уже решил, когда все должно свершиться.

Но как бы Рани ни хотелось, чтобы это событие поскорее осталось позади, она понимает, что не должна принимать решение в одиночку. Наконец-то все три ее дочери находятся рядом с ней, и она не хочет оскорбить их, не дав им права голоса, которое они заслужили. Они родились благодаря ему, и теперь им решать, когда ему умереть. Их голоса сообща звучат более властно, чем голос вселенной, их сила коренится в способности к выживанию. Они сделают это сейчас, потому что настала пора прощаться.

Рани входит в палату раньше назначенного времени. Она думает, что пришла первой, но с удивлением замечает Тришу, стоящую у окна спиной к Бренту.

— Бети! — восклицает Рани, обнимая дочь за талию. — Ты уже здесь?

С тех пор как Триша вернулась к себе, Рани гораздо больше, чем она могла предполагать, угнетают тишина и пустота в доме. Странно, она никогда не скучала по Бренту, но после отъезда Триши дом словно обезлюдел, несмотря на присутствие Сони.

— Мне нужно было увидеть его, — говорит ей Триша. — Мне нужно было спросить его: почему?

— Что же он сказал? — недоверчиво спрашивает Рани. Так или иначе, они выберутся на дорогу и, может быть, держась за руки, оставят позади выжженный участок. И каждая из них найдет свой путь к исцелению.

— Он не ответил, — всхлипывает Триша. — Но знаешь что? Я не думаю, что, если бы он очнулся, его бы это сильно обеспокоило.

— Я тоже не думаю, — говорит Рани, обнимая дочь. — Но это не имеет значения, — каждая из них может отстать в пути, но ее обязательно подождут. Они никогда не покинут друг друга в беде и всегда протянут руку помощи. — Когда я была маленькой, я часто наблюдала за стаями птиц, летящими в небе к своему новому дому. Одна или две из них всегда отставали.

— И что происходило потом? — спрашивает Триша.

— Они всегда находили свою дорогу, — Рани бросает взгляд на Брента, а потом оборачивается к дочери. — У тебя все будет хорошо, — обещает она. — У нас всех все будет хорошо.

Впервые в жизни она дает кому-то слово. Впервые в жизни она уверена, что сдержит его.

Вскоре приходят Марин и Джия. Рани особенно настаивала на том, чтобы Джия присоединилась к ним. Как бы старательно ни оберегали они свою тайну, Джия все равно стала частью их заговора. Она пострадала от последствий их прошлой жизни и заслуживает права голоса при распределении наследства, которого не просила. Рани тут же подходит к Джии и обнимает ее.

— Как дела, бети? — спрашивает она, ласково перебирая пальцами волосы внучки.

— У меня все хорошо, мумджи, — отвечает Джия, взглянув на Марин.

— Прости, что я не пришла на твой день рождения, — Триша тоже обнимает Джию. — Могу я пригласить тебя пройтись по магазинам? Давай вместе выберем тебе подарки. Я не уверена, что знаю, чего хотят шестнадцатилетние.

Она поддразнивает племянницу, и в ней проглядывает что-то от прежней Триши.

— Это было бы здорово, — застенчиво произносит Джия.

— Тогда заметано.

— У тебя все в порядке? — спрашивает Марин, когда Триша оказывается рядом с ней. — Соня говорила, что тебе было плохо.

— Сейчас лучше, — улыбается Триша. — Спасибо.

— Может быть, соберемся как-нибудь, поговорим? — спрашивает Марин.

— Я с удовольствием, — говорит Триша, пожимая сестре руку.

— Отлично, — Марин обращается к Рани, и ее голос звучит мягче, ласковее, чем прежде: — Зачем ты собрала нас здесь? Есть какие-нибудь новости о его состоянии?

— Нет, новостей нет… — начинает Рани, и в этот момент входит Дэвид. — А, вот джентльмен, которого я ждала, — доктор Форд.

— Приятно видеть вас всех, — говорит он с улыбкой.

— Спасибо, что пришли! — Рани оглядывает палату. — Сони еще нет. Можно нам подождать еще несколько минут? Она сказала, что придет.

Все кивают в знак согласия.

— Где Радж? — спрашивает Рани у Марин.

— Ждет внизу, — Марин бросает взгляд на Джию, а та опускает глаза. Рани сразу понимает: Радж привез их в больницу, чтобы быть рядом с дочерью. — Поскольку ты звала только меня и Джию, он не стал подниматься сюда.

Рани кивает:

— Это очень деликатно с его стороны.

В палате воцаряется тишина, и в эту минуту появляется Соня.

— Извините, я опоздала, — произносит она, обводя взглядом комнату. Когда она видит Дэвида, ее лицо становится напряженным. Рани смотрит на доктора, который не сводит глаз с ее младшей дочери. Удивленная Рани снова переводит взгляд на Соню, которая быстро опускает глаза. — Похоже, все собрались, — говорит она.

— Да, — соглашается Рани, отложив на будущее размышления о своем открытии. — Я попросила вас всех прийти сюда, чтобы обсудить, что нам делать с вашим отцом.

— Я не понимаю, — говорит Соня, выражая общее недоумение. — Разве что-то изменилось?

Не успев подумать, она машинально поворачивается к Дэвиду.

— Я хочу отключить его от аппаратов, — отвечает Рани. — Пусть он уйдет.

В палате становится очень тихо, все обдумывают неожиданное предложение Рани. Она внимательно смотрит на каждую из трех женщин, которых родила и воспитала. Как много ошибок она совершила, как много неверных решений приняла, и единственное ее оправдание состоит в том, что она не знала, какой из путей правильный. Смерть Брента ничего не исправит, она не сотрет их прошлого, но даст им шанс начать жить заново.

— Почему сейчас, мумджи? — первой нарушает молчание Джия.

— Чтобы мы могли выздороветь, бети. Все вместе, — отвечает ей Рани, стараясь не сказать лишнего в присутствии доктора. — Что ты об этом думаешь?

Рани знает, что Джия любит своего дедушку. Он давал ей то, чего не давал никому другому, — беззаветную любовь.

— Да, — отвечает Марин, опережая дочь. — Если нам надо решить этот вопрос, то я говорю «да».

Ее голос звучит четко и уверенно.

— Да, — тихо произносит Триша. — Если отец каким-то образом может слышать нас, он должен знать, что время настало.

Соня берет Тришу за руку.

— Я согласна, — говорит она. Рани не спрашивает почему. Это не имеет значения. Соня проголосовала — они все единодушны.

— Пожалуйста, доктор, скажите, что мы должны делать дальше.

Прежде чем Дэвид успевает ответить — объяснить, как забрать жизнь у человека, который подчинил себе жизни стольких других людей, — в разговор вступает Джия. Она говорит громко, чтобы все ее слышали:

— Я еще не голосовала. Я не хочу, чтобы он умер.

— Джия, — произносит Марин, но дочь не слушает ее.

— Он мой дедушка. Он хороший. Я его очень люблю! — кричит она. — Почему все вы хотите сделать это? Он еще может выйти из комы. Он может вернуться к нам, и все опять будет хорошо.

_____
Рани сидит рядом с Брентом. Марин увезла Джию домой. Из-за ее вспышки вопрос о Бренте так и остался нерешенным. Триша обняла Рани и сказала, что поговорит с ней позже. Соня просто ушла, а Дэвид остался.

— Родным трудно принять такое решение. Если я могу чем-нибудь помочь… — говорит он, но Рани прерывает его.

— Вам нравится моя дочка, — произносит она с глубоким убеждением в голосе. — А ей нравитесь вы.

— Нет, — неохотно возражает Дэвид. — Она не хочет иметь со мной ничего общего.

— В ее глазах я вижу совсем другое.

Рани умолкает, ступив на незнакомую ей почву. Она редко обсуждает чувства своих дочерей и с ними самими, и с посторонними. В глубине души она боится услышать их откровения, узнать, как их детство повлияло на их взрослую жизнь.

— Простите, если я лезу не в свое дело, но я знаю, что говорю. Моя дочь влюблена в вас, я уверена в этом. А вы? Вам она очень дорога?

— Да, — тихо отвечает Дэвид. Он смотрит в окно. Пользуясь случаем рассмотреть его в профиль, Рани глядит на того, кого полюбила ее дочь, и видит его силу, его характер — все то, чего не было и не могло быть в Бренте.

— Тогда почему вы не вместе? — смущенно спрашивает она.

— Об этом надо спросить вашу дочь, — Дэвид отворачивается, но в его тоне звучит уважение и к Рани, и к Соне. — Я не могу взять на себя смелость говорить за нее.

— Я понимаю, — Рани умолкает, наблюдая, как ровно вздымается и опускается грудь Брента. — Должно быть, наше голосование вас удивило, — произносит она наконец. — Жена и дочери так быстро решают освободиться от человека, который их воспитывал и обеспечивал. Одним-единственным словом они определяют его судьбу, — привычным жестом она тянется к мангалсутре, которая много лет висела у нее на шее, и снова, лишь коснувшись обнаженной кожи, вспоминает, что сняла ее. — Разве во всех семьях такие вопросы решаются настолько просто?

— Нет, — отвечает Дэвид со всей искренностью. — Но Соня рассказала мне, как он обращался с вами. Как он избивал вас всех. Я представить себе не могу, каково это.

Рани опускает голову, стараясь скрыть свое потрясение. Все они так долго хранили свою тайну, а теперь Соня, зная человека всего несколько месяцев, открыла ему то, от чего хотела убежать всю свою жизнь.

— Это уничтожило ее, — говорит Рани, начиная осознавать: Соня отказывается любить Дэвида, отказывается принять то, что он ей предлагает. Рани признает свою вину, понимает, что натворила. Дочь ведет себя так из-за многолетнего бездействия матери. — Но я тоже виновата, — Рани, как и Соня, доверяется этому человеку. — Я заставила ее поверить, что она была нежеланной, нелюбимой.

— Я не думаю… — начинает Дэвид, но Рани поднимает руку, чтобы прервать его.

— Моя дочь должна узнать правду. Она никогда не освободится от гнета, пока не узнает. До тех пор она никогда не признается в своей любви к вам и никогда не примет вашу любовь.

— Почему же вы не расскажете ей то, что хотите?

— Потому что у меня нет на это права, — отвечает Рани. — Она — единственный мой ребенок, которому я не сумела стать матерью, — она замечает галстук доктора, на котором изображены разные супергерои из мультфильмов. — У вас есть дети, Дэвид?

— Да, у меня есть дочь.

— И вы все сделаете для нее, — убежденно говорит Рани.

— Конечно. Как и любой родитель, — говорит Дэвид.

— Нет, не каждый. Например, не я, — Рани ерзает на стуле, у нее ломит кости. — Соня думала, что она была не нужна мне, что я родила ее против своей воли. Я сказала ей, что хотела сделать аборт. Она была права.

Рани ждет, как Дэвид воспримет ее признание, прежде чем продолжить:

— Но Соня ошибалась насчет причины. Я не хотела рожать ее, потому что не могла защитить. Я знала, что отец будет издеваться над ней, а я не сумею остановить его. Но лишь моя, а не Брента, вина была в том, что я не любила Соню так, как она заслуживала, что она не слышала от меня слов, которых так жаждала, — говорит Рани, глядя на Брента. — И я потеряла ее, потому что не знала, как я ее люблю.

— Тогда почему вы не скажете ей об этом? Почему вы говорите об этом мне?

Рани вспоминает день Сониного окончания университета. Она знала, что Брент никогда не позволит Соне самой решать свою судьбу. Соня должна была получить свободу, поэтому Рани сказала вслух правду, которая заставила ее дочь вырваться на волю.

— Потому что я уже сказала ей правду, — говорит Рани. — И ничему другому она не поверит. Вы бы поверили?

Дэвид смотрит на нее с бесстрастным выражением лица. Потом растерянно качает головой:

— После всего, что я услышал, не знаю, что и сказать.

Рани понимающе кивает.

— Вероятно, нам с дочерью уже поздно выяснять отношения, но для нее не поздно принять вашу любовь, — Рани печально улыбается. — Но мать не может дать жизнь ребенку и не отдать ему какую-то часть себя. Сердцем ли, душой, мать и дитя остаются навеки связаны друг с другом.

— Соня не знает о ваших чувствах? — спрашивает Дэвид.

— Нет. Я позволила ей уйти, — Рани снова качает головой. — Но я так устала от тоски по ней. Когда уходят твои дети, от тебя остается только половинка, — у Рани потеют ладони и становится мокро под грудью — она должна совершить еще одно признание и боится это сделать. — Мне пришлось выбирать — либо мой муж, либо дочь.

Она бросает взгляд на Брента и думает, что после всех предпринятых ею шагов решающим станет следующий. Рани думает о том, что этот доктор, которого любит ее дочь, — теперь тоже важная часть ее жизни. Он будет держать их будущее в своих руках, но благодаря этому Соня наконец обретет свободу. Рани произносит слова медленно, заставляя Дэвида напряженно прислушиваться к ее речи.

— Я знала, что она никогда не вернется, пока жив ее отец.

— Рани… — кажется, Дэвид начинает понимать, к чему она ведет. Он жестом пытается остановить ее: — Я думаю, вам не стоит продолжать.

— Нет, это последний мой шанс сказать правду, — Рани встает и отходит как можно дальше от человека, с которым провела большую часть своей жизни. — Брент начал терять зрение. Ему помогали только глазные капли, которые ему прописал врач, — Рани роется в своей сумочке и находит то, что искала. — Было важно, чтобы он капал по три капли каждый день. Это поистине чудодейственное средство. Оно помогает вам видеть, когда вы боитесь ослепнуть. Но еще он принимал патентованные капли от покраснения глаз.

Рани ставит флакончик «Визина» на стол рядом с кроватью.

— Я узнала, что это лекарство многоцелевого действия. И при неправильном использовании запросто может превратиться в яд.

Рани порывисто вздыхает. Ее пальцы вертят флакончик, напоминающий ей о каплях, которые она постоянно добавляла в чай Бренту.

Тем вечером, в день рождения Сони, Брент сказал, что она и Рани похожи, желая оскорбить их обеих, но Рани хотелось, чтобы так и было на самом деле. Ей хотелось обладать силой своей дочери. Ей нужно было решиться и не дать Бренту разрушать их жизни дальше.

Рани поднимает глаза и видит, как Дэвид потрясен. На мгновение она испытывает стыд и угрызения совести за то, что так много открыла возлюбленному Сони. Но ей просто не оставалось ничего другого. Ведь для ее дочери, никого не впускавшей в свою жизнь, Дэвид — возможно, единственный, кого она сумеет любить. Рани пыталась сказать Соне, что любит ее, но было уже слишком поздно. Соня не доверяла ей. Но она доверяет Дэвиду, и, может быть, если он сам расскажет ее дочери обо всем, та поверит, что ее любят.

— Но скажите Соне вот что. Важно, чтобы она знала. Видите ли, моя дочь думает, что все, что я делаю, я делаю ради Триши. Но это я сделала ради Сони, потому что люблю ее. Я тосковала по ней и хотела, чтобы она вернулась в дом, где будет жить в безопасности.

Рани сознает, что она совершила и какими могут быть последствия. Она знает, что Дэвид должен сообщить об ее преступлении и что скоро люди узнают об этом. Ей останется только сменить одну тюрьму на другую. Но для нее это единственный способ освободить Соню. Это ее единственный дар дочери, которой раньше она не могла дать ничего.

— И еще одно, — говорит Рани, собираясь уйти. — Скажите Соне, что я начала делать это до того, как узнала правду о Трише, а не после. Задолго до того.

Соня

Я быстро ухожу из палаты. Я хочу, чтобы решение было исполнено, чтобы аппараты были отключены. Я не уверена, что готова к смерти отца, но после недвусмысленных ответов Марин и Триши знаю, что время пришло. Однако из-за отказа Джии мы снова оказываемся там, где были раньше. Мы будем бесконечно ждать другого подходящего случая.

— Как поживает Уилл? — спрашиваю я дежурную сестру. — Есть какие-нибудь новости?

— Его выписали прошлым вечером, — говорит она, — диагностировав эпилепсию. Отправили домой, снабдив лекарствами на случай нового приступа.

— Какого типа у него эпилепсия? — спрашиваю я. Я знаю, что существуют разные типы эпилепсии. Некоторые длятся всю жизнь, а некоторые со временем прекращаются.

— У него легкая форма, — отвечает она. — К восемнадцати годам он ее перерастет, — медсестра прерывается, чтобы ответить на звонок пациента, а потом продолжает: — Поздний приступ — это хороший признак. Приступы продлятся у него всего пару-тройку лет.

— А как насчет футбола? — спрашиваю я.

Она поворачивается в своем кресле в мою сторону:

— Когда они уходили из больницы, я слышала, как он говорил своему отцу, что не хочет больше играть в футбол. Отец обнял его и сказал, что он может поступать, как хочет, лишь бы выздоровел.

Медсестра уходит к пациенту. Эпилепсия оставляет Уиллу и его родным мало шансов, но они справились с ситуацией по-своему. Я думаю о своей реакции на события, которые формировали мою жизнь. Сколько раз я причиняла боль самой себе своими поступками, своим постоянным стремлением убежать куда-то, потому что знала только этот способ решать проблемы.

Что, если был какой-то другой путь починить сломанное? Что, если нужно было выбрать счастье, а не печаль? Я вижу Дэвида, идущего по коридору. Он чем-то сильно озабочен. Дэвид тоже видит меня, и наши взгляды встречаются. Мы киваем друг другу и, словно по уговору, отворачиваемся. Я гоню мысли прочь, понимая, что мне остается только смириться с настоящим положением вещей.

Марин

По дороге домой они молчат: каждый все еще переживает сцену в больнице. Марин тихо сидит рядом с Раджем и — редкий случай! — не дает руководящие указания на каждом повороте. Ей очень хочется поговорить с Джией, спросить, почему она так проголосовала, но Марин не может найти подходящих слов. В зеркале заднего обзора она видит Джию с наушниками на голове и воображает себе музыку, которая льется ей в уши. Взглянув украдкой на Раджа, она видит его напряженный взгляд, прикованный к дороге.

Они с Раджем прошли долгий путь с того дня, когда семь раз обошли костер, чтобы связать себя узами брака. Свадебная церемония проходила в храмовом зале, который ее родители арендовали для такого случая. Внутри было возведено временное возвышение, где брамин, руководивший церемонией, мог сидеть и зачитывать обеты перед пятьюстами членами индийской общины, которые пришли сюда, чтобы стать свидетелями бракосочетания. Марин с трудом могла бы припомнить десяток имен присутствовавших на свадьбе — большинство гостей были не ее друзьями, а родителей.

— Спасибо тебе за этот день, — говорит Марин донельзя удивленному Раджу. — Я знаю, у тебя много работы.

Это единственное, что она может сказать, чтобы выразить свою благодарность.

— Я сделал это для Джии, — тихо говорит Радж. — Я хотел быть там ради нее.

— Да, конечно.

Марин отворачивается к окну и смотрит, как мимо пролетают деревья, растущие по краю дороги. В день свадьбы она поняла, что это навеки, потому что так принято в их культуре. Марин не была влюблена в своего мужа; это был союз равных, которых поженили, чтобы они создали семью и заботились друг о друге долгие годы. Блестящий брак, думала она. Аппетит приходит во время еды.

Чтобы двум молодым людям позволили встретиться, у них должны быть схожие уровень образования и достижения, отмеченные в резюме. Потом понадобится, чтобы совпали и другие их особенности. Например, внешность. Темнокожему парню нечего и мечтать о светлокожей девушке, и наоборот. Крупный мужчина может надеяться получить в жены только крупную женщину. Каждый из этих факторов подвергается самому скрупулезному рассмотрению, и лишь после этого родители дают благословение на брак. Но никто и никогда не упоминает о любви, и вопрос о ней не обсуждается. Будто, раз все остальное у людей совпадает, любовь непременно придет сама самой.

Но этого не случилось. Сейчас Марин готова это признать. Она так и не полюбила Раджа. Он никогда не был нужен ей так, как бывает нужен тот, кого любишь. Она всегда ставила свои нужды и желания выше его желаний и потребностей. Она в точности выполнила то, чего от нее ожидали, — она соединилась с ним, чтобы создать совершенный союз. Их дом был заполнен роскошью, их дочь, воспитанная посовершенному образцу, должна была всегда быть на шаг впереди всех остальных. Но соединявшие их узы оказались слишком слабыми и хрупкими.

Крик Джии, пожелавшей спасти дедушку, вырвался инстинктивно, девушка бесстрашно восстала против всех, сказав, что необходимо дать ему еще один день, еще один шанс вернуться. Она сказала, что она не может его потерять, потому что любит. Марин хотелось громко возразить дочери, что ее дед не способен любить, что он показал ей ту сторону своей натуры, которой на самом деле не существует.

Маг и волшебник Брент создал для Джии сказку, выдумку, которая служила его целям. Он желал чувствовать себя нужным, необходимым, особенным. Джия никогда не была свидетелем его бесчинств, и Марин ошибалась, изо всех сил стараясь создать иллюзию ради Джии и ради себя самой, скрывая правду от своей единственной дочери. Рани была права: Марин не верила в то, что Джия любила бы ее такой, какая она есть, безо всяких созданных ею химер. Марин недостаточно любила себя настоящую, чтобы поверить в то, что кто-то может тоже полюбить ее.

* * *
— Джия? — Марин осторожно стучится в дверь, приоткрывает ее и заглядывает в комнату. — Могу я минуточку поговорить с тобой, бети?

— О школе? — настороженно спрашивает Джия.

— Нет-нет, не о школе, обещаю, — Марин входит в комнату и закрывает за собой дверь. Она старается подавить нервозность и страх. — Я хочу рассказать тебе кое о чем. Мне давно следовало сделать это.

Джия бросает на пол кофточку и брючки и вытаскивает из гардероба свободную футболку. На ее теле теперь нет следов побоев. Кожа у нее гладкая и чистая, без черных и синих пятен, которые красовались там совсем недавно. Радж удалился в комнату для гостей, предварительно клюнув Джию в макушку и бросив предостерегающий взгляд на Марин. Она кивнула ему, опасаясь скорее реакции Джии на свое вторжение, чем вреда, который может принести дочери.

Джия идет в ванную и пару раз лениво проводит щеткой по зубам. Марин прикусывает язык, мудро решив, что сейчас лучше не заводиться по этому поводу. Она садится на кровать, ожидая, когда Джия закончит умываться и присоединится к ней. Выйдя из ванной, Джия подходит к кровати с другой стороны и забирается под одеяло. Она взбивает подушки и откидывается на них.

— О чем ты хотела поговорить? — спрашивает она.

— Я хочу рассказать тебе одну историю, — Марин глубоко вздыхает, набираясь мужества. — Я никогда не рассказывала тебе о своем детстве. О том, кто я такая.

— Почему? — снова спрашивает Джия. Эманация невинности, ранее исходившая от нее, теперь пропала.

— Я не знаю, — лжет Марин, все еще боясь открыться. Она молча ругает себя, ей хочется, чтобы чья-то рука направляла ее. Но ей придется предпринять эти шаги самостоятельно, и все должно встать на свои места. — Я не хотела переезжать в Америку, — начинает рассказ Марин. — Мы жили в Индии, в маленьком домике, там было всего две комнаты. Большинство моих друзей готовили еду на угольях, но у нас, по счастью, была плита. Это считалось роскошью.

— С ума сойти! — бормочет Джия. Она слушает очень внимательно. — Как вы могли выносить это?

— Это был наш дом, — объясняет Марин. — Все, что я знала и любила. Папа был очень добр ко мне, пока мы жили в Индии. Он играл со мной, покупал мне игрушки, — когда пришли визы, он показал ей фотографии с американскими пейзажами в книжках. Из их маленькой деревушки Америка казалась раем, таким местом, где сбываются все мечты. — Он любил меня, — Марин все еще помнила то чувство, когда была «его девочкой». В доме не было сыновей, и Брент все свое внимание отдавал ей. Поэтому когда-то Марин считала, что ей сильно повезло.

— Ты говоришь обо всем этом в прошедшем времени.

— Когда мы переехали в Соединенные Штаты, все изменилось, — Марин придвигается к Джии и кладет ноги в носках на одеяло. — Как ты узнала о том, что он делал со мной? Кто тебе рассказал об этом?

— Он и рассказал, — отвечает Джия. Она вся напрягается и разглаживает простыню на кровати. — Я была еще маленькой. Наверное, мне было лет девять или десять, точно не помню. Он спросил меня, кем я хочу стать, когда вырасту. Я ответила, что хотела бы быть тобой.

Марин задерживает дыхание, не в состоянии вспомнить ту пору, когда дочь возносила ее так высоко. Сколько же она упустила в своей жизни!

— Я не знала об этом.

— Ну, понимаешь, не очень-то ловко сказать маме, что хочешь быть, как она.

— А я думаю, что я не могла бы этого сделать, — Марин никогда не хотела быть похожей на Рани. Она не хотела быть слабой, когда ей требовалось быть сильной. Было легче подделываться под Брента. — И что дедушка сказал тебе на это?

— Что ты такая благодаря ему, — Джия смотрит на стену. В комнате становится очень тихо. — Он сказал, что ты не очень умная и не очень дисциплинированная. Что он бил тебя, чтобы заставить учиться. Что делал это из любви к тебе.

Марин с трудом сдерживает крик, рвущийся из глубины души. Как мог отец убедить себя в этой лживой выдумке, а потом пересказывать ее своей единственной внучке?

— Впервые он ударил меня в мой первый день рождения в Америке, — продолжает Марин, прислушиваясь к дыханию дочери. — Я уронила на землю рожок с мороженым, которое он мне купил.

— Мамочка! — произносит Джия с болью в голосе.

— Потом я неправильно написала одно слово в тесте и заработала девяносто восемь баллов из ста.

Марин ходила в американскую школу два месяца. Учительница прикрепила к ее листку «смайлик», гордая тем, что ее новая ученица так правильно пишет английские слова. Сначала девочка показала тест Рани. Та обняла дочь и сказала, что гордится ею. Марин с волнением ждала отца. Когда он пришел домой, она подбежала к нему, как обычно делала в Индии. Марин думала, что он подхватит ее на руки и подбросит в воздух от радости. Но эти дни давно прошли.

— Отец дважды ударил меня по лицу и сказал, что, если я в следующий раз не получу сто баллов, он отречется от меня.

— Мамочка… — в глазах Джии стоят слезы. Барьер между ними начинает трещать. — Почему он это делал? — спрашивает Джия.

— Я не знаю. Он никогда не говорил мне, — Марин произносит слова, которые никогда не могла произнести раньше. — Думаю, он просто не любил меня. Может быть, еще в Индии любил, а потом почему-то перестал.

— Как можно перестать любить собственного ребенка?

Марин вспоминает последние месяцы, когда они с Джией оказались по разные стороны баррикады. И в аду она не переставала любить свою дочь. Это было невозможно.

— Я не знаю, — отвечает Марин. — Думаю, мой отец — пример того, какими родители быть не должны, — Марин умолкает и берет Джию за руку. Она старается подобрать слова, чтобы объяснить свои поступки. — Он бил меня при каждом удобном случае, бети. Ему было неважно, что я получала отличные оценки и была первой в классе. Для него ничто не было достаточно хорошим. Он бил меня, потому что мог. Я была не в состоянии остановить его, — Марин подавляет рыдания. — Вот почему я так поступила с Адамом.

— Потому что его ты могла остановить, — говорит Джия.

— Потому что я не могла позволить, чтобы тебе причиняли такую же боль, какую причиняли мне. Я не могла бороться за себя, но я сказала себе, что за тебя буду бороться, — говорит Марин. — Мне слишком хорошо знакомы жестокость, насилие и вред, который они наносят, чтобы я спокойно смотрела, как подобное происходит с тобой. Когда ты родилась, я почувствовала — стоило вынести все ради того, чтобы у меня была ты.

— Мамочка… — шепчет Джия, и слезы катятся по ее лицу. — Почему ты никогда не рассказывала мне о своем прошлом? О том, что пережила?

— Потому что я боялась, что ты не будешь любить меня, — говорит Марин, наконец-то признавая правду. — Вдруг ты не смогла бы любить меня, зная, насколько я была сломлена, любить меня со всеми изъянами, — внезапно она осознает то, чего не понимала прежде. — Теперь я знаю, что это было не из-за меня. Он бил меня, потому что был сломлен сам, — Марин делает паузу. — Но я так боялась потерять твою любовь.

— Ты моя мама, — говорит Джия, улыбаясь сквозь слезы. — Я люблю тебя, несмотря ни на что.

— Я надеюсь, что это так, — говорит Марин с сияющими глазами. — Потому что в мире есть много такого, без чего я могу прожить, но…

Марин не может закончить фразу. Она протягивает руки к Джии, и дочь бросается к ней. Они крепко обнимаются.

— Почему ты позволяла Адаму бить тебя? — наконец спрашивает Марин. — Почему ты так любишь его?

— Потому что с ним я не должна быть совершенной, — произносит Джия после небольшого раздумья. — Потому что мне не нужно было держать себя под контролем.

— Так, как я требовала от тебя? — спрашивает Марин.

— Наверное, да.

Марин задает вопрос, который терзал ее с тех пор, как она узнала правду:

— А что ты чувствовала, когда он бил тебя?

— Странно, но я словно цепенела, а потом оживала, — Джия кладет голову на согнутые колени. — Он говорил, что я нужна ему, такая, как я есть. Говорил, что я единственная, кто делает его счастливым. Единственная, кому он доверяет, — Джия поднимает глаза и смотрит на мать. — Потом он всегда плакал, говорил, как сожалеет. Но я не думаю, что он сожалел.

Марин хотелось бы знать, сколько душевной боли может вместить одна жизнь. Слышать то, что рассказывала ее дочь, признавать собственную вину — все это было просто ошеломительно.

— Я хотела, чтобы у тебя была замечательная жизнь, — говорит она, понимая теперь, как сложить все детали мозаики. — Я считала, что к этому может привести постоянный контроль над собой.

— Я скучаю по нему. Когда я вижу его, я чувствую себя защищенной, — объясняет ей Джия.

— Я знаю.

Марин думает о своем визите в больницу. О том, как даже после всего, что было, жаждала отцовской любви. Она вспоминает, как оправдывала его поступки, для которых не могло быть никаких оправданий. Это происходило потому, что она нуждалась в его любви. Потому, что Марин была уверена в том, что никто не способен любить ее, даже она сама.

— Могу я помочь тебе? — отваживается спросить она.

— Я боюсь, — отвечает Джия. — Я не понимаю почему. Почему он мне нужен?

— Я тоже не понимаю, — признается Марин. — Но мы можем попробовать сделать что-то вместе?

Марин думает о шагах, которые ей необходимо предпринять, о собственном исцелении. На это у нее может уйти вся жизнь. Она не уверена, что полностью излечится, но должна отправиться в это путешествие, хотя бы для того, чтобы держать свою дочь за руку и помогать ей в пути. Она должна помочь Джии выработать правильную линию поведения. — Я не стану поощрять тебя или критиковать. Просто всегда буду рядом, — Марин прикусывает губу, ее глаза наполняются слезами. — И буду любить тебя всегда, несмотря ни на что.

«И, может быть, научусь любить саму себя», — думает она.

— А как же вы с папой? — спрашивает Джия, совсем как маленькая девочка, а не взрослая девушка. — Что вы собираетесь делать?

— Вместе помогать тебе, — в данный момент это единственное, что Марин может предложить. Но сейчас достаточно и этого, сейчас самое главное для них — Джия. Марин наконец понимает, что единственный правильный путь — встать с Раджем плечом к плечу и возвести стену, которая защитит их дочь от любой беды. Со временем все встанет на свои места. В любом случае Марин всегда будет благодарна Раджу за то, что он подарил ей величайшую радость в жизни — их дочь. — И каждый день мы будем говорить тебе, как ты нам нужна. Мы сделаем все, чтобы помочь тебе.

— Хорошо, — говорит Джия, крепко держа Марин за руку. Они вместе смотрят в окно и видят, как солнце исчезает за горизонтом, как восходит луна, чтобы занять его место на небе, даря свет тем, кто ищет свой путь.

Триша

Я приезжаю к Эрику вечером и понимаю, что он уже дома, когда вижу его машину. Он дал мне свой новый адрес на случай, если что-нибудь понадобится. Мне было нужно, чтобы он вернулся домой, но я не говорила ему об этом и не предъявляла никаких требований.

Он открывает, едва услышав звонок в дверь. Он в шоке оттого, что видит меня. Мой бывший муж рассматривает меня с изумлением, но потом вспоминает о приличиях и приглашает войти. На кухонном столе лежит замороженная пицца, разрезанная напополам, рядом стоит открытая бутылка пива. Эрик одет в поношенные футболку и джинсы — таким я видела его сотни раз. Я провожу потными ладонями по бедрам, потому что ужасно боюсь и нервничаю.

Сегодня днем я занималась своим туалетом почти два часа. Сначала я надела платье, но потом решила, что это будет чересчур. Потом я надела джинсы и кардиган. Это тоже не подошло. Наконец я остановилась на юбке и летней маечке, так как почувствовала, что этот наряд возвращает мне какую-то толику прежней женственности. Вспомнив слова отца, я колебалась, стоит ли слишком сильно обнажаться — вдруг он подумает, что я завлекаю я его? Но я пресекаю эти мысли. Я достаточно раздумывала, чтобы понять, что все мои эмоции нормальны.

Несмотря на свой страх, в ситуации с Эриком я была подстрекателем, а не жертвой. Снова и снова я повторяла себе, что ни в чем не виновата; со временем, надеюсь, я смогу поверить в это сама.

— Триша, — произносит Эрик с завидным спокойствием, — как странно видеть тебя здесь.

— Надеюсь, я не помешала? — может быть, он не один? Быстро оглянувшись вокруг, я пытаюсь обнаружить признаки присутствия женщины — сумочку или следы губной помады на стакане. Но вижу только диван, стул и письменный стол. Вижу груду бумаг на диване, чехол от компьютера на столе. Ноутбук стоит там же и загружается. — Мне следовало сначала позвонить?

— Все в порядке, — говорит Эрик. — Просто я не ждал тебя.

Ему явно не по себе от моего прихода. Мы были женаты столько лет, а сейчас чувствуем себя чужими. Желая избавиться от этого неприятного ощущения, я тороплюсь высказаться:

— Я хочу дать тебе ответ на твой вопрос.

— Какой вопрос?

— Почему я не хотела иметь детей, — быстро говорю я. Я мысленно проигрывала различные сценарии, изобретала разные способы затронуть больную тему, перебирала подробности, в которые придется вникать. Я знала каждое слово, которое произнесу, но не могла предусмотреть его реакции. Сколько бы я ни пыталась представить себе, какой она будет, у меня ничего не выходило.

— Ты спрашивал об этом много раз, но у меня не было ответа. Теперь он есть.

— Триша, — осторожно говорит Эрик, — это уже не имеет значения. Все кончено.

— Я знаю, — соглашаюсь я, вспоминая конверт с документами о разводе. — Но я узнала ответ недавно, и, думаю, его следует узнать и тебе. Ты это заслужил.

Вздохнув, Эрик указывает мне на диван. Я отодвигаю кучу бумаг в сторону и сажусь. Он садится на стул напротив. Я кладу ногу на ногу, но потом решаю, что лучше поставить обе на пол. Я опираюсь о кожаные подушки и встречаюсь с Эриком взглядом. Раньше его глаза были полны любви и приятия. Теперь я вижу в них недоверие и подозрение.

— Я начала кое-что припоминать, — продолжаю я, — но эти воспоминания не имели для меня никакого смысла. Я видела девочку, которая бредет по коридору и тихо плачет, взывая о помощи, — я проглатываю комок в горле, мешающий словам прорваться наружу. — Чем больше мы говорили о детях, тем чаще передо мной возникал этот образ. Этой девушке была нанесена страшная рана.

— Ты никогда не рассказывала об этом.

— Я думала, что вижу кого-то другого, не себя, — пытаюсь объяснить я. — Но девушка находилась в доме, где я жила в детстве.

— Так кто же это был? — нетерпеливо спрашивает Эрик.

Я глубоко вздыхаю, пытаясь успокоиться и набраться мужества. Я хранила так много секретов от этого человека и от самой себя, что не знаю, с чего начать.

— Папа не был тем человеком, которого ты знал. Я была его любимицей, — я встаю и начинаю ходить по его маленькой комнате, надеясь, что так будет легче. — Но Соню, Марин и маму он не любил. Он постоянно избивал их.

— Триша… — произносит Эрик, и в его голосе чувствуется боль. У меня нет сил взглянуть на него. Не сейчас, когда я только слегка приоткрыла завесу над правдой. — Почему ты никогда не говорила мне об этом?

— Мне было стыдно. Нам всем было стыдно признаться в этом. Я подгоняла то, что происходит, под свою версию реальности. Я не знаю, — говорю я. — Но он никогда не бил меня, — сейчас мне хочется смеяться над своей глупостью, над своей отчаянной потребностью верить во что угодно, только не в то, что происходило на самом деле. — Поэтому, хотя мать и сестры ненавидели его, хотя Соня убежала из дома из-за него, я продолжала любить его и верить в него.

— Тебе он был хорошим отцом, — тихо говорит Эрик, глядя на меня. — Я замечал это всякий раз, наблюдая за вами.

— Да, так мне казалось. Но слушай. Когда мы были детьми, он часто сердился на нас. Чтобы напугать нас, он обычно приносил домой бутылку виски или ликера. Это была просто угроза, желание показать, что он способен на большую жестокость, когда пьян. Но бутылка всегда оставалась неоткупоренной.

— Я никогда не видел, чтобы Брент хотя бы пригубил спиртное, и решил, что именно поэтому ты тоже не переносишь алкоголь.

— Я тоже так думала, — бормочу я. Хорошая дочь, следующая примеру отца. Наконец я поднимаю глаза на Эрика, мне необходимо видеть его реакцию на мои слова. — Когда Марин вышла замуж, мне было пятнадцать лет, — я делаю паузу, собираясь с духом. — В ночь после свадьбы папа выпил бутылку, которую принес домой, — я перехожу на шепот. — Мама спала, она устала после праздника. Я осталась старшей из детей в доме, — я чувствую, как мои глаза наполняются слезами, но смахиваю их. — Я спала в своей постели… — я останавливаюсь и делаю выдох. — Соня спала в своей комнате.

— Триша! — я снова слышу боль в его голосе. Я уверена, что он подозревает самое ужасное.

— Я ничего не запомнила, — говорю я. — Я побежала в комнату Сони и рассказала ей, но на следующее утро все выветрилось из моей памяти, как будто ничего и не было.

— Он изнасиловал тебя? — слова с трудом вырываются из его горла.

— Да, — еле слышно шепчу я, видя его потрясение и отчаяние.

— Господи! — Эрик трет лицо руками.

— Но какое-то смутное впечатление все же осталось. Какие-то фрагменты воспоминаний… Я была уверена, что вижу в них Соню, — я провожу руками по бедрам, чувствуя себя обнаженной. — В тот день, когда мы в последний раз виделись с тобой, я припомнила почти все. В мамином доме я упала в обморок, на меня нахлынули воспоминания, а мама рассказала мне…

— Она знала? — я слышу ярость в его голосе.

— Отец признался ей, перед тем как впал в кому, — я чувствую, что с моих плеч свалилась гора. — Я никогда не понимала, почему не хочу детей. Теперь понимаю, — Эрик сидит неподвижно и внимательно смотрит на меня. — Я была уверена, хотя и не знала почему, что, даже если бы любила своего ребенка так же сильно, как папа любил меня, в конце концов заставила бы его страдать, — я опускаю глаза. Столько вещей стали очевидными теперь. — Несмотря ни на что, я никогда не смогла бы сделать такое, никогда, — я беру свою сумочку и собираюсь уйти, но перед этим я бросаю на Эрика взгляд, думая, что вижу его в последний раз. — Я совсем не хотела лгать тебе. Я совсем не хотела причинить тебе боль. Прости.

— Триша, — окликает он меня, когда я уже стою у дверей. Я поворачиваюсь к нему, чтобы сказать «до свидания». — Ты знаешь кого-нибудь, кто мог бы помочь тебе? Врача или кого-то еще?

Я киваю:

— Я хотела бы пойти к врачу. Я поищу специалиста по случаям сексуального насилия над детьми, — я пожимаю плечами. — Просто все это меня ошеломило.

— Думаю, это еще слабо сказано, — говорит Эрик.

— Да, — я пытаюсь улыбнуться, и это удается мне легче, чем я думала. — Спасибо, что выслушал меня, — я снова смущенно улыбаюсь. — Спасибо тебе за нашу совместную жизнь. Ты так много значил для меня… — я умолкаю, борясь с подступившими рыданиями. — Я подпишу документы и тут же вышлю их тебе.

— Триша, — он встает со стула и подходит ко мне, — скажи, нельзя ли мне сходить на несколько приемов к врачу вместе с тобой? Я хочу попытаться понять, через что тебе пришлось пройти.

Я поражена, я не ожидала такого предложения.

— Эрик, почему ты хочешь пойти со мной?

— Мы были мужем и женой, но я не знаю, были ли мы друзьями, — отвечает он. — Может быть, сейчас как раз пришло время узнать.

В детстве я восхищалась звездопадами. Я наблюдала, как звезды падают с ночного неба на землю, и думала, что каждая упавшая звезда означает исполнение желания какого-нибудь ребенка. Я тоже задумывала желания, когда видела падающую звезду, всегда одно и то же — чтобы я всегда жила счастливо. Все истории, о которых я читала в книгах, хорошо заканчивались. Я не сомневалась, что, хотя моя история еще не написана, она тоже будет счастливой. Когда детские мечты столкнулись с реальностью, я поняла, что не у всех историй хороший конец, что люди часто страдают неизвестно почему. Но я не расставалась со своей мечтой. Для этого надо было всего лишь сохранить в себе детскую убежденность, что все возможно.

— Да, — отвечаю я ему.

Я представляю себе еще одну падающую звезду, но на этот раз не загадываю желания. Я всего лишь улыбаюсь, понимая, что, хотя не каждая история кончается счастливо и не каждая начинается с трагедии, в жизни присутствует и то и другое. И эти моменты не всегда создают или разрушают тебя — просто они части целого.

У меня впереди целая жизнь, чтобы разобраться в том, что отец сделал со мной и что со мной сделала его любовь. Возможно, я никогда не пойму, почему забыла тот страшный случай. Но одно я знаю точно и не забуду никогда: у меня есть я сама и есть право поступать так, как я считаю нужным. Теперь для меня важны лишь это знание и люди, которых я люблю.

Я клянусь, что обрету себя саму, узнаю, кто я такая, что никогда не буду дочерью, которой нужен отец, или женой, которая старается быть идеальной. Без страха я в одиночку пушусь в это путешествие и открою для себя ту женщину, которой могу стать. Я никогда не хотела причинить боль Эрику, никогда не думала, что скорее предаю его, чем спасаю себя. После того что он сказал, я поняла, как мне с ним повезло. Может быть, нам посчастливится обрести нашу любовь снова и найти путь к исцелению. Но сейчас, в момент, когда я определяю свое будущее, я обещаю себе никогда не забывать прошлого.

Соня

Я одна. Триша вернулась в свой дом, а мама пропадает в храме. Она сказала, чтобы я не дожидалась ее, потому что она придет поздно. Мама не сказала почему, а я не спросила: мы обе соблюдаем установленную нами невидимую границу. Мне надо чем-то заняться, и я развожу огонь в гостиной, чтобы согреть руки у пылающего огня.

Тишину нарушает звук дверного звонка, и я вздрагиваю — ведь я никого не жду. Мамины подруги обычно заходят совсем ненадолго: либо занести еду, либо осведомиться о состоянии нашего отца. Теперь эти визиты стали более редкими. Больше у нас почти никто не появляется. Что ж, жизнь идет своим чередом, и только мы не готовы это признать.

— Кто там? — спрашиваю я и с опаской смотрю в дверной глазок. Увидев лицо Дэвида, я широко распахиваю дверь.

Когда я заполняла анкету для отдела кадров, он видел мой адрес. Этот район хорошо известен Дэвиду: его друзья купили в конце нашей улицы дом.

— Я хотел поговорить с тобой, если у тебя есть минута.

Дэвид выглядит встревоженным.

Мой первый порыв — закрыть дверь немедленно, но я не могу. То, что я вижу его здесь, в доме, который когда-то был моей тюрьмой, странным образом придает мне сил.

— Входи, — говорю я и веду его в комнату, где пылает и рассыпает искры огонь.

— Твоя мама дома? — оглянувшись по сторонам, спрашивает Дэвид.

— Нет, — говорю я. — Сегодня вечером ее не будет, — я впиваюсь взглядом в его лицо, забыв, что он мне не принадлежит. — Ты пришел, чтобы поговорить о том, что произошло вчера? О нашем решении отключить отца от аппаратов?

— Нет, — произносит он необычно спокойным тоном. — Это ваше семейное дело.

— Тогда зачем? — спрашиваю я с беспокойством. — С ним что-то случилось?

Он отрицательно качает головой и продолжает смотреть мне в глаза.

— Тогда зачем? — снова спрашиваю я.

— После того как вы вчера ушли, мы с твоей мамой побеседовали, — говорит Дэвид медленно, будто взвешивая каждое свое слово. — Она спросила меня, как я отношусь к тебе.

— Дэвид, — умоляюще произношу я, чувствуя, как меня охватывает привычный страх. — Пожалуйста, не надо.

— Она и без меня знала ответ. Но я ей сказал, что для нас шансов нет, что ты не можешь быть со мной.

— Я не могу, — говорю я шепотом, больше всего в жизни желая быть с ним. Но страх — ужасная штука. Он парализует тебя ожиданием худшего, не оставляя места для надежды.

— Она сказала, что знает, почему это так, — говорит он, повергая меня в шок. — Она сказала, что ты так поступаешь потому, что никогда не знала, как она тебя любит, как ты ей нужна.

— Нет, — продолжаю я настаивать на своем. Слова Дэвида громом отзываются в моих ушах, каждая клеточка моего тела восстает против звука его голоса. В глубине души я знаю правду, и ничто в мире не сможет убедить меня в обратном. — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

— Она знает, что предала тебя, — продолжает он, не давая мне высказать упреки. — Она отпустила тебя, чтобы спасти.

Я опускаюсь на диван, завидуя поленьям, которые могут превратиться в золу. Если всю свою жизнь думаешь о себе только самое плохое, происходят странные вещи: кто бы что тебе ни говорил, ты изо всех сил споришь с этим человеком, доказывая, что он ошибается, что на самом деле ты не стоишь ничего.

— Но она так тосковала по тебе, ты ей была так нужна, она устала тебя ждать.

Дэвид протягивает мне листок бумаги, который вынул из кармана пиджака.

Я смотрю на листок, пытаясь понять, что это такое. Анализ крови, но только с одним показателем. Сверху указано имя моего отца. Я вопросительно смотрю на Дэвида:

— Что такое тетрагидрозолин?

— Это подарок твоей матери тебе, — отвечает он. — Анализ доказывает то, о чем мне сказала твоя мать. Она постепенно травила его тетрагидрозолином, это главный ингредиент «Визина», — Дэвид профессиональным тоном перечисляет факты: — Сначала он вызывает затрудненное дыхание, тошноту и головную боль. Вместе с этим ослабевает иммунная система, как при диабете, а потом наступает кома.

Спазм сжимает мой желудок, я роняю листок и вижу, как он падает на пол. Он падает к моим ногам и лежит там, как пес, лежащий у ног хозяина, готовый исполнить любое его приказание.

— Она пыталась убить его? — спрашиваю я шепотом. — Почему?

Было много причин желать отцу смерти, и у каждой из нас она имелась, даже у Триши. Но ни я, ни сестры не осмелились предпринять необходимые шаги для того, чтобы положить конец его жизни, никто из нас и вообразить такого не мог. Мама теряла гораздо больше, чем мы: она еще помнила времена, когда отец был добрым, когда он умел любить, и эти воспоминания должны были бы встать преградой между ней и ее желанием получить свободу.

— Потому что она хотела вернуть тебя домой, — говорит Дэвид. — Она знала, что ты не приедешь, пока жив твой отец.

Это уже чересчур — меня пробирает дрожь. Я не в силах уразуметь пределы, до которых дошла моя мать. Я тупо смотрю себе под ноги. Элементы узора на ковре сливаются и скручиваются между собой, как в водовороте.

— Кто еще знает об этом? — спрашиваю я, испугавшись за маму.

— Никто, — говорит Дэвид. Его ответ заставляет меня поднять голову и посмотреть на него. — Я сделал анализ частным образом и удалил результаты из компьютера.

— Почему? — снова спрашиваю я. Обретя способность встать на ноги, я поднимаюсь с дивана и подхожу к Дэвиду.

— Я давал клятву спасать жизни людей, кем бы они ни были. Но если бы твой отец уже не лежал бы в коме, то, зная, что он сделал с тобой, какую боль тебе причинил, думаю, я захотел бы уложить его в кому сам, — он гладит меня по щеке, и его тепло проникает в каждый уголок моего тела и души. — Ты можешь делать с результатами анализа все, что хочешь. Не стану утверждать, будто понимаю, через что тебе пришлось пройти в детстве.

Я побывала в одной деревне, где каждое преступление наказывалось по принципу «око за око» и каждый приговор соответствовал этому принципу. Если вы что-то украли, вам отрубали руку, которая крала. Если женщина изменяла мужу, ее прилюдно побивали камнями или насиловали другие мужчины деревни. Если человек кого-то убивает, его убивали тоже. Эта драконовская система не оставляла места для оправданий и объяснений, приговоры выносились без суда присяжных, которые могли бы рассмотреть возможность ошибки или принять во внимание какие-то обстоятельства.

Но я не могу быть судьей моей матери. Я не могу позволить, чтобы она столкнулась лицом к лицу с последствиями, сделав единственное, что ей было доступно. Каковы бы ни были у нее на то причины, я имела перед ней одно преимущество: я могла убежать, а ей пришлось остаться. Я никогда раньше не смотрела на это с подобной точки зрения, никогда я не была в состоянии увидеть сквозь свою боль ее страдания. Теперь, когда я узнала об ее отчаянном поступке, мне стыдно.

Я медленно поднимаю листок с анализами, и материнские браслеты скользят по моей руке. Я смотрю на анализы в последний раз, а потом подхожу к камину. Не спрашивая позволения у Дэвида, я бросаю листок в огонь, который сначала захватывает краешек бумаги, а потом поглощает ее целиком. Через несколько секунд от нее остается только пепел. Я поворачиваюсь к Дэвиду, ожидая увидеть на его лице разочарование — ведь человек, чья жизнь всегда была направлена к совершенству, не может понять тех, кто жил и живет с разбитым сердцем. Но он только кивает, принимая мое решение без всякого осуждения и с пониманием, которого я не заслужила.

— Ты даже не попытался остановить меня, — с удивлением говорю я.

— По-твоему, мне следовало это сделать? Понимаешь ли, мне кажется, что так любовь не проявляют.

Его слова и звучащее в них доверие заставляют меня умолкнуть. Но я никогда не могла позволить себе такой роскоши, как проявление эмоций, и поэтому мое молчание затягивается. Я оглядываюсь по сторонам, словно ищу ответа, но в глубине души уже знаю его.

— Когда моя бывшая жена попросила развода, — внимательно глядя на меня, продолжает Дэвид, — она сказала, что ее иллюзии относительно меня развеялись. Я оказался не таким, как она думала, — засунув руки в карманы, он переводит взгляд на догорающий огонь в камине. — Поэтому я дал себе обещание, что в следующий раз, когда полюблю, первым делом уберу с дороги все плохое. Причем это надо сделать обеим сторонам, чтобы потом не ждать сюрпризов.

— Сюрпризы всегда бывают, — говорю я, думая о своих сестрах и о борьбе, которую им пришлось вести. — Ничего нельзя гарантировать.

— Может быть, — соглашается он. — Но сущность человека не меняется.

— Тогда как же ты можешь любить меня? — задаю я вопрос, соскочивший у меня с языка раньше, чем я успеваю удержаться от него. Мне хочется взять его обратно, потому что мне стыдно за то, что я открыла Дэвиду так много.

— А как я могу не любить тебя? — спрашивает он, поворачиваясь ко мне. — Ты все думаешь, что ты какая-то порченая, — он тихонько покачивает головой, — и поэтому решила, что не достойна ни счастья, ни любви. Мне приходится считаться с твоим решением, — наклонившись, Дэвид целует меня в щеку. — Но знай: ты — самая удивительная женщина, которую я знаю. И это не вопреки твоему детству, а благодаря ему. Не всякий может пережить то, что пережила ты, и стать такой же сильной, как ты. Я люблю тебя такую, какая ты есть, плохую и хорошую.

Он отходит от меня и собирается уйти. Впервые Дэвид уходит, а я остаюсь. Я смотрю на него и думаю, что это правильно. Но не могу смириться с этим. Я не хочу, чтобы он уходил. Мне хочется прекратить боль, залечить раны, которые кровоточили так долго.

Когда-нибудь я спрошу у мамы, почему она сделала это. Как она могла пойти на такой риск ради моего освобождения? Ведь для нее дело могло кончиться тюрьмой. Но я не знаю, когда такое время придет, когда я сумею принять то, что она совершила ради меня. Даже после того как рана заживет, кожа должна восстановиться, но и тогда останется шрам.

Но, пока я обладаю ее любовью как своим неотъемлемым правом, я буду платить маме благодарностью. Я буду надеяться на то, что когда-нибудь мы возьмемся за руки и вместе признаем, что наше настоящее не определяется нашим прошлым и что завтра действительно настанет новый день.

— Дэвид! — окликаю я его. Я подхожу к нему и протягиваю ему руку, желая коснуться его, удержать, не дать уйти. — Если бы мы решили быть вместе… — я умолкаю, стараясь подобрать слова. — О каких таких твоих недостатках мне следовало бы узнать?

Он широко улыбается, и в его улыбке я вижу надежду, которой, по моему убеждению, для меня быть не могло.

— Я храплю во сне, очень громко, прямо как паровоз, — говорит он, начиная загибать пальцы для счета. — У меня топографический кретинизм, я не отличаю «право» от «лево» и север от юга. Кстати, поэтому меня исключили из хирургической программы. Все боялись, что я причиню пациенту больше вреда, чем пользы, — он загибает еще один палец. — Третье? Я люблю готовить, но могу легко спалить кухню. В пожарном отделении мой адрес числится в графе «Часто посещаемые», — он загибает четвертый палец, но я хватаю его за руку.

— О’кей, — говорю я, смеясь.

Он накрывает мою ладонь своей, и мы стоим, сложив наши руки, как на молитве.

— О’кей, — говорит Дэвид.

И впервые в жизни я уверена, что все будет «о’кей».

ЭПИЛОГ

Рани

Они прилетают в Индию еще засветло. Рани смотрит на родную страну и понимает то, чего не понимала раньше: дом — это не какое-то место или стиль жизни, а состояние твоей души и люди, которые живут в твоем сердце. Брент говорил, что Америка сделал его тем, кто он есть, но это было просто отговоркой. Зло всегда таится неподалеку, и он позволил ему взять верх над собой. Он использовал эту отговорку, чтобы оправдаться, но, как всякому тирану, ему было безразлично, как и кому он причиняет боль. Но теперь он никогда не сможет тиранить их снова. Рани знает, что они не полностью освободились от него, и возможно, никогда не сумеют освободиться окончательно. Но они рядом, вместе, и каждая из них старается поддержать остальных, зная, что они никогда больше не будут одиноки.

Они нанимают рикшу, чтобы добраться до Гаити. Рани держит урну с прахом Брента на коленях. Джия и Марин сидят сзади, а Рани с Тришей и Соней — на переднем сиденье. На руках у дочерей блестят подаренные матерью браслеты. Женщины хранят молчание, пока моторикша везет их к городу, минуя деревню за деревней. Рани смотрит на окружающий пейзаж и вспоминает прошлое. Сколько погибших мечтаний! Жизнь почти прожита, но еще не окончена. Она продолжается.

Прибыв на место, они медленно идут к реке. Там купаются сотни верующих, убежденных, что в Ганге течет святая вода, извергающаяся из головы бога Шивы. Они останавливаются на берегу и стоят рядом, плечом к плечу, Джия и Рани посередине. Рани передает урну внучке и смотрит, как та открывает крышку. Они все становятся на колени, а Джия рассеивает прах по ветру. Он падает в воду и исчезает в ней. Когда урна пустеет, Джия ставит ее на землю у их ног, и они все берутся за руки. Они молча наблюдают, как Ганга поглощает пепел. Не остается ничего, кроме чистой воды, которая смывает грехи со всех, кто прикоснется к ней.

Рани по очереди смотрит на каждую из дочерей и внучку. А они спокойно смотрят на нее, в то время как колокол в соседнем храме звенит ясно и чисто, оповещая всех слышащих его о том, что за ними наблюдают, их защищают. Рани безмолвно склоняет голову и ведет свою семью прочь от реки, обратно к рикше, чтобы отвезти к дому, которому все они принадлежат.

Благодарности

Киран, Сиенна и Акаш, я бы тысячу раз повторила путешествие по следам своего прошлого, если бы знала, что они приведут меня к вам. Вы — свет, о котором я мечтала, радость, о которой я молила. Каждый день я испытываю благоговение перед вами и вечную благодарность. Я люблю вас.

Хема, моя лучшая подруга, когда я тянулась к звездам, ты поддерживала меня. Благодарю тебя за твою силу, честность, доброту и любовь.

Кейт, твоя любовь — мой фундамент, а твоя поддержка — моя сила. Благодарю тебя за твою веру в меня и за то, что ты всегда была рядом.

Хина, благодарю тебя за то, что ты была рядом, когда я нуждалась в тебе. Твоя сила вдохновляла меня, а твоя целеустремленность служила мне примером.

Мама, благодарю тебя за то, что ты была сильной ради всех нас и показывала нам истинное значение любви.

Прашант, мы были друзьями, но судьба свела нас в одну семью. Спасибо за такого замечательного брата.

Меган и Серена, вы — чудо, вы сделали нашу семью полной. Я люблю вас, как родных.

Дж. М., Джасумама, Рекхамами и Л. Б., благодарю вас за беззаветную любовь и поддержку. Мне не хватает вас.

Саралу, ты — глас уверенности в самые темные времена. Спасибо за руководство и дружбу, но все же я никогда больше не поеду в отпуск вместе с тобой. (Шучу.)

Миссис Джонсон и Донна, вы открыли мне свои сердца и жили для меня. Спасибо, что служили мне примером.

Бени, ты поощряла меня и подталкивала вперед, ты верила в меня. Ты — самый замечательный наставник, которого может пожелать себе писатель. Твои дружба, великодушие и доброта — дары, за которые я никогда не смогу расплатиться.

Виктория, благодарю тебя за то, что ты верила в мою работу. Твоя поддержка и энтузиазм значили очень много для меня.

Даниель, я так рада работать вместе с тобой и твоей командой. Приключение только начинается, и я мечтаю о продолжении.

Всем жертвам насилия — верьте в себя, продолжайте мечтать и всегда тянитесь к звездам.


Со стороны жизни трех сестер — Сони, известного фотографа, Триши, идеальной жены и хозяйки великолепного дома, и Марин, успешной бизнес леди и матери очаровательной дочери, выглядят безоблачно, однако за внешним благополучием скрываются израненные души. Сестры избегают друг друга, ведь кроме кровных уз, на них лежит бремя общего прошлого: постыдных тайн и полученных в детстве душевных травм.

Триша, Соня и Марин вновь начинают общаться, лишь когда их отец впадает в кому: в мучительном ожидании развязки напряжение в семье растет, и скрывать рвущихся наружу демонов становится все сложнее.


Молодая писательница Седжал Бадани откровенно и с искренней болью рассказывает историю изломанных душ, стремящихся вернуться к нормальной жизни.


Все книги издательства «Аркадия» на www.labirint.ru

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Стэнфордский университет, одно из самых престижных высших учебных заведений США.

(обратно)

2

В оригинале — Old is Gold (в буквальном переводе «Старое — это золотое»).

(обратно)

3

Дивали — главный индийский праздник, отмечаемый в конце октября — начале ноября, «Фестиваль огней». Холи — весенний индийский праздник, «Фестиваль красок».

(обратно)

4

Бети — ласковое обращение, буквально — «дочка».

(обратно)

5

Мази — уважительное обращение к сестре матери.

(обратно)

6

The Ivy League — ассоциация восьми престижных частных университетов на северо-востоке США. Объединяет старейшие американские высшие учебные заведения: Гарвард, Принстон, Йель, Колумбию, Браун, Пенсильванию, Дартмут и Корнелл.

(обратно)

7

MBA, от master of business administration — квалификационная степень магистра в менеджменте (управлении), подтверждающая способность выполнять обязанности руководителя среднего и высшего звена.

(обратно)

8

Пакоры — традиционное блюдо индийской кухни, овощи в кляре, обжаренные до хрустящей корочки и нежные внутри.

(обратно)

9

Чатни — кисло-сладкая фруктовая приправа к мясу.

(обратно)

10

Роти — плоские лепешки, чаще всего выпекаемые из пшеничной цельнозерновой муки.

(обратно)

11

Тамале — мексиканское блюдо, толченая кукуруза с мясом и красным перцем.

(обратно)

12

Куриные стрипсы — блюдо современной американской кухни, продолговатые кусочки куриного филе, обжаренные в панировке.

(обратно)

13

Тапенада — густой соус из оливок, анчоусов и каперсов (прованская кухня).

(обратно)

14

Байнган бхарта — острая баклажанная икра с помидорами, луком и специями.

(обратно)

15

Байнган бхарта-сакх — байнган бхарта, смешанная с нарезанными свежими помидорами и луком.

(обратно)

16

Гуджарати — один из двадцати трех официальных языков Индии, распространен на западе страны.

(обратно)

17

ВД-40 (англ. WD-40) — американская торговая марка аэрозольного препарата широкого бытового применения.

(обратно)

18

Дия — масляный светильник в виде плошки.

(обратно)

19

Элмо — герой телешоу «Улица Сезам», пушистый красный монстр с большими глазами и оранжевымносом.

(обратно)

20

Сэндвич-рап — американизированная разновидность мексиканского буррито, рулет из тортильи (лепешки) с мясной или салатной начинкой.

(обратно)

21

Роти — плоская лепешка или круглый индийский хлеб.

(обратно)

22

Сакх — пюре или смесь из овощей.

(обратно)

23

«BMW» — игра слов: «black, mormon, white» — «черный, мормон, белый».

(обратно)

24

Самадж — религиозная община.

(обратно)

Оглавление

  • Соня
  • Марин
  • Триша
  • Соня
  • Марин
  • Рани
  • Соня
  • Триша
  • Марин
  • Рани
  • Соня
  • Триша
  • Марин
  • Соня
  • Триша
  • Марин
  • Рани
  • Соня
  • Марин
  • Триша
  • Соня
  • Марин
  • Соня
  • Рани
  • Триша
  • Соня
  • Марин
  • Соня
  • Рани
  • Марин
  • Рани
  • Триша
  • Рани
  • Соня
  • Марин
  • Триша
  • Соня
  • Марин
  • Триша
  • Марин
  • Триша
  • Рани
  • Соня
  • Марин
  • Триша
  • Соня
  • ЭПИЛОГ
  •   Рани
  • Благодарности
  • *** Примечания ***