Позади фронта [= Полевая жена] [Дмитрий Гаврилович Сергеев] (fb2) читать онлайн

Дмитрий Сергеев ПОЗАДИ ФРОНТА Повесть

1

Чтобы не выставлять много часовых, заняли два крайних дома. Пока разгружали машины, связистки Попова и Утюжникова приготовили ужин — скороварку из сухарей и консервов. Хозяйка перебралась в боковушку, отделенную от остальной избы русской печью и ситцевой ширмой. Солдаты помогли ей перетащить громоздкую раздвижную койку, скроенную из широченных тесовин и шести круглых поленьев. Матрац заменяла солома, от давности перемятая в труху. На чудо-кровати вместе с женщиной гнездились трое пацанов. Они так и не пробудились, несмотря на суматоху и гам. И только запах горячей пищи поднял их. Мальчик постарше и бойчее других прильнул к прорехе в занавеске и смотрел, как женщина в солдатской одежде разливала пахучее варево по мискам. Ребятам на троих выделили посудину — котелок, и наполнили до краев.

Ночь Копылов прокрутился с боку на бок, спал урывками. Завтра он впервые в жизни будет выполнять боевое задание самостоятельно. Впрочем, «боевое» — это только так говорится, чего уж там боевого: таскаться из избы в избу, уговаривать женщин идти на аэродром распихивать снег. Силами одних солдат летную полосу не расчистить к сроку.

Новая, еще не перешитая, солдатская шинель служила Копылову постелью — тюфяком и одеялом одновременно. За ночь лейтенант собственными ребрами изучил все зазоры между кособокими половицами.

Еще не светало, когда Сидельников и Копылов вышли из теплой избы. Стало даже темнее чем ночью: зашла луна. Приземистые дома, сонно чернея, терялись в перспективе сельской улицы. Деревню поделили пополам: Сидельникову правый порядок, Копылову — левый.

Плотная чернота опустилась на самые крыши. Окна домов пламенели изнутри, в пещерной глубине огромных — в пол-избы — печей полыхали поленья. Запах печеной картошки расползался понизу.

Копылов так и не нашарил в сенях дверную ручку. Наудачу потянул на себя обрывок рогожаной мешковины — дверь распахнулась. Алое пламя и мутные тени метались в жилой пустоте.

— Можно к вам? — громко спросил он, перешагивая порог.

Пожилая женщина вздрогнула и посмотрела на Копылова. Ослепленная печным заревом, она не видела, кто вошел. Жар из печи накалил ее лицо.

Разило прелым духом и псиной. Половина избы, по низу перегороженная плахами, засыпана была картошкой. На лавке под окном, свесив ноги, сидела девочка лет шести. Услыхав голос чужого человека, она тоже перепугалась, изловила за шею длинноногого неокрепшего теленка. Он пятился от нее, норовя высвободиться, но детские руки держали цепко.

— Ну, молодая, встречай гостя! — бодро проговорил лейтенант заранее припасенную фразу. — Стол накрывать не нужно: гость сытый. Одевайтесь, пойдем аэродром от снега расчищать. — Не закончив еще говорить, понял: слова, сказанные им, прозвучали фальшиво, ненатурально — вовсе он не умел быть развязным.

Женщина прислонила ухват к печи и, щурясь, но все еще не разглядев Копылова, смотрела в сторону двери. Лейтенант шагнул, свет из печки упал на его погоны.

— Здравствуйте, — робко проговорила женщина и торопливо, неумело поклонилась. — Сесть вот у нас не на что — разве на лавку?

— Чего же вы испугались? Не фашист ведь — свой, — сказал он с досадой. — Место под аэродром выбрали возле деревни, нужно летное поле расчищать: завтра самолеты начнут садиться.

— Да разве ж я против, — заторопилась женщина, вряд ли толком разобрав, про какой такой аэродром идет речь, поняв одно только: офицер пришел звать ее из дому на работу. — Так вот они, — показала на девочку с теленком, — за ними кто доглядит?

— Отведите девочку к знакомым.

Женщина молча глядела в угол.

— Ладно уж, — решила она. — Глашка, соседская девка, присмотрит. Только вот чугун направлю: Гланьке-то не под силу — за ней самой догляд нужен.

— Вот и порядок! — Копылов обрадовался, что так скоро уговорил женщину, ему захотелось сказать ей что-нибудь отрадное, напомнить, что самое худшее позади — немцев прогнали. Он не знал только с чего начать.

— С хозяйством одна управляетесь?

— Одна маюсь. Кто еще? Мужик, не знаю, и жив ли.

— До войны хорошо жили?

— Как же, — сразу согласилась она, — последний год по тридцать копеек на трудодень пришлось.

— По тридцать копеек!

— Много не скажешь, — признала женщина, верно поняв его восклицание. — Так ведь и тридцать копеек в грязи не валяются. Без них ни соли, ни спичек. По загнетам угли храним, друг ко дружке за огнем бегаем. В ваших-то местах, откуда родом, больше на трудодень приходилось?

— Н-не знаю. Я в деревне не жил. Только в пионерском лагере. Немцы у вас были? — перевел он разговор на другое.

— Стоять не стояли, а приезжали на машинах два раза.

— Грабили?

— Яички, сколько было, забрали, да петуха пристрелил косоротый фриц один. Больше-то не нашли чего взять. У нас, по совести сказать, цыганам и тем нечего украсть.

Копылов вспомнил про свое второе задание.

— Можно тут найти женщину, у нас в столовой работать?

— Надолго, или пока здесь стоять будете?

— Насовсем. В штат зачислим вольнонаемной, на довольствие поставим и обмундирование дадим, только без погон.

— Трудно такую найти. Если бы на месте… Бабы-то больше все детные, да и побоятся.

— Чего же бояться?

— Да уж так, привыкли бояться. От места будет страшно отрываться: дальше соседнего села редко кто был, а тут вовсе уехать.

Во втором доме печь не топилась, было тихо и холодно. Копылов решил уже, что попал в нежилую избу, когда у стены послышался шорох. Лейтенант щелкнул зажигалкой. Из-под лохмотин, скученных в углу на соломе, высвободилась стариковская голова, по-бабьи подвязанная платком — не будь редкой бороденки, можно было посчитать за старуху. Дед с тупым безразличием глянул на огонек и снова нырнул под ватники.

Скрипнула дверь — вошла женщина с охапкой поленьев, громыхнула дрова на пол у печки. Устало, трудно дыша, села на скамью.

Лейтенант начал было объяснять, что нужно от нее, но женщина не дала ему кончить.

— Там написано, — показала она рукой на окна. — Иди, иди! Нельзя к нам. — Она произнесла это таким тоном, что он сразу поверил.

В темноте едва разглядел нацарапанное мелом на ставне короткое слово «тиф». Потом уже, прежде чем заходить в избу, смотрел на ставни. Еще несколько домов были помечены мелом — тиф!

Он обошел все дома до края деревни и возвращался в штаб. Окна, озаренные изнутри, выделялись уже не так сильно — светало. Дым стлался понизу. Старенький ЗИС-5, всхлипывая разношенным кузовом, катился посредине улицы, громыхая рессорами на отвердевших рытвинах; изредка останавливался. Женщины, подсаживая друг дружку, карабкались в кузов. Сидельников высовывался из кабины, озорно подбадривал их. Редкая отвечала ему.

У старшего лейтенанта Сидельникова вовсе не фронтовая должность — он начальник КЭЧ — квартирно-эксплуатационной части. В БАО он попал еще под Сталинградом. Его рассказы о том времени поражают Копылова: из всей зимней кампании сорок второго-сорок третьего года Сидельников запомнил одну туляремию — в БАО тогда чуть не каждый переболел. Начальник КЭЧ рассказывает про туляремию так, будто под Сталинградом ничего кроме нее и не происходило. Он искренне убежден, что Копылову повезло: в БАО попадают или по блату, или удачливые: как-никак второй эшелон.

— Эй, командир, к нам почему не завертываешь? — окликнули Копылова из сумрака. Женский голос был неожиданно бодрым и звонким.

На пустыре нечетко маячили две фигуры. Когда подошел ближе, одна из них обернулась остовом печной трубы, вторая — обгоревшим дверным косяком. Женщину заметил, когда она вторично подала голос. Сидя на корточках в бывшем подполье посреди пепелища, она саперной лопатой разгребала золу, отыскивала не совсем обугленные картофелины, кидала в ведро. Мерзлая картошка стучала, как галька. Женщина наполнила ведро и распрямилась. Одета она была в старый полушубок с ременной опояской вокруг талии.

— Нас почему обходишь? — снова спросила она. — Всех на подмогу зовете, а мы не в счет?

— Это ваш дом?

— Был. Зажигалка упала — едва повыскакали. Из всей деревни одни пострадали. — В голосе не было ни сожаления, ни обиды.

— Где теперь живете?

— А и то занятно. Только не живем — перебиваемся. Идем — поглядишь. — Легко выпрыгнула из ямы, варежками отряхнула с полушубка комья грязного снега. Из-под платка сверкнула любопытным взглядом. Подхватила ведро с картошкой и крупно зашагала к сараюшке в глубине двора. Копылов направился следом.

Из жердяной крыши сарайчика торчала железная труба. Дым прижимало книзу, он скатывался по настилу крыши на землю. Стены сарая были утеплены: почти на метр от земли закиданы свежим навозом.

— Входи, не робей, — пригласила женщина, ногой отворяя дверь.

Свет выбивался из отверстий, пробитых гвоздем в печной дверце. Тускло серело продолговатое, на ширину бревна, единственное оконце. Кто-то невидимый сипло и молчаливо дышал. Присмотревшись, Копылов разглядел старуху, совсем тощую, будто из одних костей собранную кое-как. Она дремала, сидя на низкой чурке спиной к печке. Возле подола старухиной юбки ползал карапуз.

— Тут и живем, — громко объявила молодая. — Нравится, нет?

— Почему не поселились к кому-нибудь? Пустили бы.

— Вызимуем. До весны дотянуть, не околеть — там веселее пойдет. Тут какой-никакой угол, сама себе хозяйка, а в чужом доме на приступочке будешь. В других деревнях не так еще мыкаются: Котловичи вон — от нас семь верст — под корень немцы спалили. А живут. Куда деваться?

— Натерпелись, выходит, от фрицев, а не видно, чтобы своим радовались.

— Да уж добра от немцев немного видали. А своим, отчего ж не радовались? — Радовались. Когда первых увидали, обнимали и целовали. Вам-то уж что осталось. Да и сколько можно радоваться? Жить надо. — Женщина открыла дверцу печки, подпалила лучину и воткнула ее в паз между бревнами. — Садись, — показала на свободный чурбак. — Стоишь-то впригиб.

Раскинув полы шинели, Копылов сел на полено.

Голозадый ползунок тянулся ладошкой к пышущему раскаленному боку печки. Старуха молча оттаскивала его за рубашонку. Молодуха вывалила картошку из ведра в угол — там уже дымилась прелым духом ссыпанная прежде.

— Нам в офицерскую столовую нужен помощник повара, — сказал Копылов, решив про себя, что на этот раз угадал: нашел что нужно. — Работа, правда, не легкая, особенно вначале: придется в солдатской кухне помогать.

— Работой не напугаешь. Да не смотри на меня так, мама, — рассердилась она вдруг на старуху. — Не чужие, свои зовут.

Бабка не проронила ни слова, только поглядывала на них попеременно.

— Вы разве против? — спросил лейтенант у старухи.

— Ни-ни. Ее это дело, не мое.

— Сама сыта буду и Ванятка прокормится возле. Много ли ему? — не объест, — вслух рассуждала женщина. — А до урожая, как ни исхитряйся, не протянем. Картошки-то вот и вся. Лучше столовой ничего не придумаешь. Свекровка это, — прибавила она, поясняя Копылову.

Лейтенант глядел на пацана, только теперь уяснив роль этого крохотного человечка. Сразу он не подумал: куда же его? — и теперь не знал, как еще посмотрит начальник штаба, если он самовольно примет детную женщину. Но идти на попятный тоже не захотел — будь что будет.

— Значит, договорились. А то мне все твердят одно: «Не пойдет никто: боятся».

— Это верно — боятся.

— Чего же им бояться?

— Привыкли.

— Опять привыкли. Ты почему не привыкла?

— Не я одна, поискать — найдутся. Так вот, не захотела бояться. А другим бояться привычнее: спросу с себя меньше.

Женщину звали Катериной Коноплянской. Она была здешней уроженкой, лет ей столько же, сколько Копылову. Всему этому приходилось верить на слово: никаких документов у нее не было. Для начала Коноплянскую определили в солдатскую столовую помогать на кухне дежурным. К продуктам, правда, не допустили, пока медкомиссию не прошла. Но и черной работы хватало: дрова колоть, воду из колодца носить, котлы после каши отчищать…

За день Копылов несколько раз встречался с нею мимоходом.

— Заходи вечером, вдвоем поскучаем, — сказала она, столкнувшись с ним на крыльце, и проплыла мимо, рассчитанным движением направляя коромысло в притворенную дверь.

«На нее гимнастерку с юбкой, да сапоги по ноге — фигура не хуже, чем у Шурочки Чабанец из санчасти», — подумал он.

Копылов всего два месяца назад прибыл в БАО. Все, что было в его жизни до этого, уместилось в нескольких строчках на листке из ученической тетради — «Автобиография лейтенанта Копылова Федора Сергеевича».

До войны школа, зимой сорок первого — сорок второго — пехотное училище. Потом два месяца в топких болотах за Сухиничами наживал чирьи. Осколок немецкой мины спас его от бронхита и фурункулов. Рана заросла быстро, и его отправили в запасной полк, оттуда он попал на спецкурсы. Потом полтора месяца изнывал от безделья и казарменного режима в резерве, пока, наконец, не пришло назначение в БАО, помощником начальника штаба.

К своим обязанностям шифровальщика он пока не приступал: не были еще получены документы — занимался чем придется. Особенностей службы в БАО он не знал, поэтому на новый аэродром его отправили старшим комендатуры выполнять общее руководство, а точнее: составлять ежедневные сводки и помогать другим офицерам, у которых дел было невпроворот.

Федор дотемна засиделся в штабе. Место для временного аэродрома выбрано было неудачно: не было хороших подъездных путей да и жилья не хватало в деревне, чтобы разместить службы БАО и авиаполк. Плюс к этому часть изб нуждалась в санобработке, а больных не всех еще эвакуировали в госпитали. Про все это он составил подробное донесение на имя командира БАО и начальника штаба.

Квартиру себе он занял наискосок от временного штаба — там нашлась свободная клетушка за досчатой переборкой. Ложиться спать было еще рано, и он решил пойти к Катерине — сама приглашала. Не хотелось только встречать старуху-свекровь, которая уж верно заподозрила неладное. Только напрасно: никаких определенных намерений у Копылова не было — просто нужно было на что-то убить вечер.

В ночи Катеринина сараюшка выдавала себя мощным гудением растопленной печи. Открыл скрипнувшую дверь, обитую изнутри соломенным матом, и шагнул в чадную полутемь.

— Вечер добрый.

Старуха дремала, сидя на прежнем месте, где он застал ее утром.

— Умаялась, — сказала она, показав в темный угол, где была постель.

— А я вам лампу принес, — объяснил он, вынимая из кармана шинели самодельную коптилку из снарядной гильзы, заправленную соляркой. От зажигалки подпалил фитиль, копоть потянулась к потолку.

Катерина, подобрав колени к груди, лежала лицом к стене, мальчик спал, уткнувшись носом в соломенный тюфяк. Женщина услыхала чужой голос и села на постели, поправляя вскудлаченные волосы.

— Не разберу, что стряслось: остыла что ли? — подавляя зевоту, сказала она.

— Работа тяжелая, — неискренне посочувствовал лейтенант.

«Черт меня дернул притащиться!» — подумал он про себя.

— Лампу вот принес, — вторично сказал он. — Все лучше лучины. Когда фитиль обгорит, меньше станет коптить.

— Экая невидаль: работа. А то до вашей столовой отдыхала? Остыла! — Катерина пыталась храбриться, но вид у нее был измотанный, глаза туманились безразличием ко всему на свете.

Такой взгляд он уже видел утром на лице тифозного старика.

— Да у тебя тиф! — догадался он, пугаясь: вдруг почудилось, что у него самого насекомые уже зудят под гимнастеркой — весь день шатался по домам, могли заползти.

— Тиф?! — обиделась Катерина и глаза ее блеснули осмысленно. — Типун на язык. Остыла! С жару на холод помоталась целый день — и остыла. А то придумал: тиф!

Но как она не храбрилась, вялые и сонные жесты выдавали серьезную болезнь. Он был убежден — тиф.

— Выздоравливай, — кинул он через плечо, и, уже выйдя из жердяной хижины, краем глаза поймал, как женщина снова ткнулась лицом в постель, прежде даже, чем за гостем захлопнулась дверь.

Из синей тьмы черным призраком выступала кирпичная труба на пепелище. Позади, в Катерининой халупе, надсажалась железная печь, сильная тяга вышвыривала в небо россыпь мгновенно гаснущих искр. Притихшие дома разбрелись вдоль улицы, придавленные тишиной и необъятностью зимней ночи.

Старший лейтенант медслужбы Синьков с амбулаторией расположился в доме на краю. Все прежние запахи в избе были вытравлены йодом и карболкой. Синьков разутый, но в одежде лежал на кровати поверх армейского одеяла и при свете перелистывал трофейный немецкий журнал с фотографиями хорошеньких манекенщиц на каждой странице.

— Обоим нам вломят по выговору: нельзя было принимать ее без осмотра, — спокойно рассудил он, выслушав Копылова, бросил журнал и стал обуваться.

Копылов привел его на место, но сам не стал заходить в лачугу.

— Пользы там от меня никакой — нужен врач.

Назавтра Коноплянскую на попутной машине отвезли в госпиталь для тифозных. Копылов хотел наведаться в Катеринину избушку и временной своей властью переселить старуху вместе с пацаном куда-нибудь к соседям: одна она и дров не наготовит. Из-за того, что он был знаком с Катериной, ему казалось, что доля ответственности за судьбу малыша легла и на него.

Времени заскочить к ним он так и не выбрал: получили приказ остановить все работы на аэродроме и перебазироваться в другое место. В суматохе Копылову стало уже не до Катерины, не до ее старухи с пацаном.

Вспомнил про них, когда выехали из деревни. Разложив на коленях пятикилометровку, лейтенант сидел в кабине головной машины. До темноты нужно было успеть выбраться на шоссе. Колесили проселками через лес.

Внезапно из кустов по передней машине стеганула автоматная очередь — в Копылова угодили сразу две пули…

2

Из госпиталя в свою часть добирался на попутных машинах. Давно началось летнее наступление, линия фронта перекинулась почти к границе. Фронтовые дороги жили суматошной, но по-своему упорядоченной жизнью. На КПП девчата-регулировщицы привычным взмахом флажка останавливали машины, требовали документы. Справка о ранении давала Копылову право на небольшой комфорт: регулировщицы старались посадить его в свободную кабину.

На КПП у пересечения дорог встретил офицера в летной форме, тот сказал ему, где размещен БАО. Оказалось, совсем близко, меньше пяти километров. Федор хотел уже идти пешком, так ему не терпелось. Беспокойство, охватившее его вдруг, удивляло самого Копылова. Никаких причин спешить у него не было: он так мало пробыл в БАО, что и друзей не успел завести. И все же единственное место, где его могли помнить — БАО. Был, правда, еще дом, но он остался в таком далеком тылу, будто в навсегда ушедшем прошлом.

Попутная машина скоро подвернулась. В село въехал, стоя в кузове. Деревня была побогаче тех, какие попадались зимой, многие дома крыты железом. Грязь была непролазная. Грузовик, ухая в ямины, мотался в пробитой колее.

Почти на середине деревни у пятистенного дома под навесом крыльца стоял часовой. Копылов забарабанил в верх кабины, и шофер подвернул к обочине.

Его увидели из окон, и не успел Федор отряхнуться и застегнуть пуговицы на гимнастерке, из штаба выбежала машинистка Оля Зайка, восторженная и моложавая женщина лет тридцати, вслед за ней появился степенный помкомбат капитан Иванов и начальник КЭЧ Сидельников — он оказался тут по случаю. Радистка в красной повязке на рукаве — дежурная по штабу — улыбалась Копылову из двери. Но ее-то он и совсем не помнил.

Накинулись с расспросами. На время он стал героем: как-никак раненых в БАО — раз, два и обчелся. Приятно было очутиться в центре внимания: но вместе с тем Копылов испытывал неловкость в том, что бандитские пули прошили ему плечо и руку, сам он ничего героического в этом не находил — могли ведь и вовсе не затронуть.

— Бледный как стена, — решила Оля Зайка, скорее всего от избытка бабьей жалости, но не потому, что он в самом деле выглядел так уж скверно. — Поди, с утра ничего на ел?

Старший лейтенант Сидельников вызвался проводить до столовой — ему по пути было.

— У нас не знаешь, где кухня, — не найдешь — разве по запаху. В саду замаскировались — курорт. В дождь только плохо, брезенты натягиваем. Ну да и здесь долго не засидимся — наступаем. — Сидельников вел его задами дворов, через огороды и сады. — Скоро через границу шарахнем, уже приказ получили: выдать офицерам новое обмундирование и яловые сапоги взамен кирзовых.

— При чем сапоги? — удивился Федор. — В кирзовых плохо наступаем?

— Не щеголять же по Европе в кирзовых.

Длинный стол из неструганных досок, накрытый клеенкой, и две скамьи вдоль него примостились в тени старой груши. Невдалеке — колодезный журавль, по другую сторону оврага среди поля — немного деревьев и соломенная крыша одинокого хутора. Запах тушенки и комбижира наносило от походной кухни.

Повариха тетя Тося, узнав Копылова, всплеснула руками — и в слезы. Она была по-бабьи чувствительна, в ее теле трепыхалось до невозможности доброе и жалостливое сердце. Сидельников, глядя на нее, хохотал. Тося смущалась, но унять слезы не могла.

Для Копылова разогрели остатки обеденного борща и поставили жарить котлеты. В миске почти на полпальца плавало жиру и томата. Поварское искусство тети Тоси было немудреным: в каждое блюдо по возможности больше жиру — теперь, во время наступления, частенько перепадало лишку сверх нормы. Копылов хлебал, разгоняя ложкой оранжевую приправу.

— Ну, питайся, — сказал начальник КЭЧ, — я в полк потопал.

Котлеты подала новая официантка. Когда она ставила чашку на стол через его плечо, он повернулся — и узнал Катерину.

— Катя!?

— Вспомнил. Думала, забыл вовсе. — Она слегка улыбнулась ему и сразу ушла на кухню под брезентовый навес, — загремела пустыми мисками, ополаскивая их в теплой воде и швыряя на стол. Копылов смотрел на ее наклоненную спину и руки с засученными по локти рукавами. Маломерка-халат на спине был стянут тесемками, просвет между полами пришелся как раз на середину; защитное хэбэ гимнастерки припало к изгибу позвоночника. Копылов уже забыл почти, как выглядят женщины в гражданской одежде. Вспоминал только заношенный до дыр полушубок, в котором видел Катерину первый раз.

Далекая нищая деревенька из дремотной глуши, заиндевелая в январской стуже, припомнилась отчетливо, будто все происходило вчера только, а не полгода назад. Выходит, Катерина выздоровела и ее зачислили в штат, хоть она и с младенцем. Копылов тогда был уверен, что не увидит ее больше.

Тося терла глаза углом фартука. Ей нужно было выплакаться досыта. Она, видно, уж и не знала, отчего плачет — вспомнила что-нибудь свое.

Катерина, бросив через плечо кухонное полотенце, подошла к столу.

— Поди, не ждал встретить, а то, скорее, забыл совсем? Мало ли баб видал за это время — в тылу-то их хватает.

— А я и в тылу только сестер да нянь видел. И тебя не забыл. — Копылов старался угадать в полусерьезный, полушутливый тон, заданный ею. — Только, по-честному, не думал, что вернешься в часть.

— Взяла и вернулась. Куда было деваться? Дома одна печная труба да головешки.

— Квартируешь где?

— С Тосей вот вместе.

— Вечером в клубе танцы?

— Не кино, так танцы — нового не придумали. Да мы с Тосей не охотницы. А ты не позвать ли хочешь? Слышь, Тося, идем в клуб, кавалер сыскался.

— Придумаешь, — отмахнулась повариха и застеснялась, будто Копылов и впрямь звал ее. — Куда уж мне. Иди, управлюсь одна. Воды наносишь — и иди.

В клуб Копылов пришел, но не ради Катерины — он вовсе и не придал значения их разговору: обыкновенные шуточки — он надеялся увидеть там Шуру Чабанец.

Младший лейтенант медицинской службы Александра Чабанец и не подозревала, как много места отводилось ей в воображении Копылова. Это пошло с первой встречи. Федор появился в БАО в ноябре сорок третьего года. Вечером в день его приезда — не успел он обосноваться в отведенной ему квартире — получили приказ перебазироваться. Несколькими днями раньше был взят Гомель, и удары штурмовой авиации сосредоточивали западнее освобожденного города.

Копылову досталось место в крытой санитарной машине. Она была загружена имуществом амбулатории и личными вещами персонала санчасти. Несколько человек уже расположились внутри фанерной будки. Копылов втиснулся к ним. Осенняя распутица расквасила дороги. Машину кидало в ямы, волны жижи выхлестывались из-под колес, гулко стегая по тонкореберным стенкам будки. Несмотря на тесноту и болтанку, Федор быстро заснул: перед этим он трое суток был в дороге, добирался из Москвы в штаб фронта, потом в штаб армии в неотапливаемых товарняках, а то и вовсе на открытой платформе в обнимку с зачехленным орудием. Он был доволен, что хоть теперь попал в тепло.

Вдруг остановились. Он открыл дверцу и выглянул наружу. Светало. Колонна грузовиков, бензовозов запрудила пустынную деревенскую улицу. Видимо, здесь недавно прошел бой, и немногие дома уцелели. Дым потухающих пожаров разносил запах гари. У дороги были натыканы короткие шестики с фанерной перекладиной. На всех написано одно слово: «Мины!» Покосившись, они неровно выстроились вдоль покинутого села, будто старые могильные кресты.

Остальные тоже вышли размяться. Среди попутчиков Копылова оказались четыре женщины и один мужчина. Солдаты с заднего грузовика повыпрыгивали из кузова и, не решаясь отойти в сторону, где можно напороться на мину, мочились под колеса машины.

Федор, наступая в густое месиво унавоженной грязи, пробрался в сторону от колеи, чтобы увидеть из-за чего произошла задержка. На перекрестке улиц возле головной машины собрались старшие офицеры: командир БАО, замполит, начальник штаба и помкомбат. Капитан-пехотинец, обвешанный вокруг пояса гранатами, что-то объяснял им.

Несколько солдат с автоматами на груди в замызганных плащ-накидках без особого интереса прислушивались к разговору. Командир БАО развернул карту, вместе с капитаном они склонились над нею. Как выяснилось позже, ехать прямо было нельзя: немцы перерезали дорогу в нескольких километрах за деревней — приходилось поворачивать в объезд.

Федор не заметил, как одна из медичек подошла к нему.

— А вы отчаянный, лейтенант, — услышал он. — Не боитесь подорваться?

Она наступала точно в его следы, ей приходилось высоко поднимать ноги.

— Здесь должны быть только противотанковые мины — под человеком они не взорвутся, — объяснил он, повернувшись на голос.

Только сейчас он разглядел ее. Разрумянившаяся от утренней свежести, Шурочка возбужденно глядела вокруг. Похоже было, что ее забавляло решительно все: она с одинаково веселым выражением смотрела и на незнакомого лейтенанта, и на дотлевающие останки домов, и на грязь, медленно заполняющую следы от сапог… Развалины покинутой деревни, где ненадолго остановилась колонна, были закутаны ранним туманом, смешанным с дымом.

Возможно, приведись Копылову встретить Шурочку в другой обстановке, он не был бы поражен так сильно, как тогда.

— По машинам! — прокричали команду.

Много часов еще колонна пробиралась по скверным дорогам. Рассвет никак не мог попасть внутрь через крохотное окошко, напрочь захлестанное грязью. В полутьме лицо Шуры едва угадывалось. Федор не отрываясь глядел на него. Лучше всего мечтается в пути, даже если ехать приходится в переполненной машине по отвратительной тряской дороге. Все, что придумывалось Копылову, все его фантазии были наивными и несбыточными — он и сам признавал это, но настроиться иначе не мог.

Потом остановились посреди жилой деревни. Правда, и здесь под колесами была та же загустелая хлябь, но смотрелась деревня веселее: не было запустения, дома стояли целые, и изо всех труб кверху тянулись столбы дыма. Бабы и ребятишки, приплюснувшись носами к окнам, глазели на приехавших солдат и офицеров.

…В том селе батальон простоял больше двух месяцев. С Шурой Копылов виделся редко, а проявить к ней интерес открыто, начать ухаживать за нею у него не хватало решимости. Он подглядывал за ней издали, скрытно, как влюбленный шестиклассник. Оля Зайка, штабная машинистка, первая раскусила его тайну. Она же постаралась «открыть глаза» наивному лейтенанту, и выложила Копылову все, что знала про Шуру Чабанец — вовсе даже не мало. Убедиться в правдивости слухов было нетрудно, кое о чем Копылов и сам начал догадываться. И он возненавидел Шуру, будто она в самом деле была виновата, что оказалась совсем не такой, какой он мысленно представлял ее. Впрочем, это не мешало ему оставаться влюбленным в нее, и бывали минуты, когда он решительно отвергал все сплетни про нее, готов был не верить ни одному худому слову.

В летнюю пору клубом служил сарай: он был просторней любой избы. Под матицей на крючке висела мощная лампа с рефлектором. Свет от нее четким овалом бил книзу, даже воздух посредине сарая накалился. Зато по углам все пряталось в тени, а под крышей скопился купол из тьмы. В клубе собирались летчики и техники из авиаполка; из БАО приходили медички, девчата из роты связи, свободные от дежурства, да вольнонаемные из отделов. Больше было женщин из местных — вдовушек и солдаток.

Шура Чабанец тоже была здесь, она танцевала с молоденьким летчиком-майором, едва ли года на три старше Копылова. Федор не один раз попался ей на глаза, но Шура то ли не замечала его, то ли не узнала. Когда он поздоровался с нею, она безразлично кивнула ему. Майор, хоть и не знал Копылова, снисходительно улыбнулся лейтенанту, как человек совершенно уверенный в своей удаче.

Про Катерину Федор забыл, но она сама отыскала его. И он обрадовался ей: ему хоть стало с кем разговаривать и танцевать. Он был особенно внимателен к ней, словно бы в отместку Шуре Чабанец, хоть та и не замечала их обоих.

Старший лейтенант Гамаза, начальник клуба, крутился в самой толчее. Он был знаком решительно со всеми, едва успевал пожать руки да справиться: «Як делы?» Быть веселым и улыбающимся давно стало его всегдашним и непременным свойством. Отчасти, правда, он и по натуре был таким. У Гамазы был единственный недостаток: он не терпел в клубе никаких внеплановых развлечений. Едва он замечал, что многие парочки начинают хорониться в темных закутках, как тотчас придумывал новую затею, в которой должны участвовать все. Впрочем, и самые новые из забав Гамазы повторялись ежедневно.

— Хлопцы и гарни дивчины! — неприметный в толкотне, начальник клуба надсаживал голос и хлопал в ладоши, чтобы привлечь внимание. На выручку подоспел баянист: подделываясь под украинский говор начальника, объявил:

— Слухайте, шо батька кажет!

Гамаза взобрался на скамью.

— Слухайте мине…

Федор и Катерина приткнулись у стены недалеко от выхода. Рослый офицер с победной улыбкой на сочных губах пробивался к ним, издали подмигивая Катерине.

— Давно тебя не видно. Почему не приходила?

— Нужды не было, — оборвала его Катерина. — Пошли, — потянула Копылова за рукав к выходу.

Лейтенант оглянулся, напоследок выхватил взглядом из гущи улыбающееся лицо летчика, недоуменно смотревшего вслед им.

— Игру теперь затеют с ремнем. Помоложе была, интересно казалось, нравилось, — сказала Катерина, когда они вышли в темень.

— Кто этот капитан? — спросил Копылов.

— Из полка. Давно ко мне пристает, — в темноте Катерина поймала его за руку. — Пойдем на середину, в грязи иначе утонем.

Теплая ночь на краю неба играла зарницами. Нельзя было понять, настоящие это зарницы или сполохи от разрывов снарядов на передовой. Ни канонады, ни грома не доносилось.

Идти можно было только по колеям, продавленным колесами машин. Дорога виляла из стороны в сторону, обозначенная с боков увалами подсохшей сверху грязи. Копылов шагал по одному колесному следу. Катерина — по другому. Летние деревенские запахи наполняли неподвижную темь. Даже на близком расстоянии фигура женщины растворялась в ночи, загадочным светлым пятном рисовалось неразличимое лицо.

— Обрадовалась я, как тебя увидала, — удивляясь сама себе, призналась Катерина. — Про меня никто не скажет: «слезливая» — не Тося. А ведь едва утерпела. Вот бы посмеялся, когда начали бы тебя поливать в два ручья. — Голос ее сделался глуше: приходилось смотреть под ноги: на перекрестке улиц горы грязи дыбились вдоль и поперек, их едва можно было разглядеть. — А кто ты мне? Поди, и не вспомнил ни разу. А я потихоньку у кого только не выпытывала про тебя. Никто ничего сказать толком не мог, что с тобой. Жив ли? А кто ты мне? — спросила опять. — Видать, мне на роду написано убиваться по кому-нибудь. В деревне про меня говорили: бессердечная. Это, когда узнала, что мужика убили, на людях не ревела — ночью в подушку. А у нас принято на виду надсаживаться, чтобы все слышали. Издавна так. А я крепилась. Другие причитают, ровно своим криком меня стыдят. Плакать-то было по ком: в деревне, считай, через дом мужиков выбили, может, и больше — не все ведь еще и знают. Мне-то из десятых ушей пришло. Не знала и верить ли, да после — год ни весточки — поверила.

«Странно, с чего ради она так привязалась ко мне? — подумал он. — Ничего ведь между нами не было».

— Стой, кто идет?! — резкий окрик из темноты.

Сноп света пересек дорогу — черные тени отпечатались на смоляно поблескивающей жирной земле.

— Свои, — ответил Копылов. На миг увидел угол крыльца, яблоневый куст перед домом и затененную фигуру часового. Солдат узнал их и погасил фонарик. Плотная, почти ощутимая темнота стиснула их. Пришлось ждать, пока снова можно стало различать глубокие, точно рвы, промятины — следы автомобильных колес.

— Вот и прибились, — объяснила Катерина, перешагивая через грязевый бугор.

Три низких окошка проемами синей стекольной глубины вдавались в бледную стену мазанки.

— Крайнее — наше, комната у нас на двоих с Тосей, — Катерина нашарила щеколду, открыла калитку.

В колесе над хатой зашевелились аисты, но быстро успокоились.

Копылов за руку остановил ее у распахнутой калитки. Катерина легонько подалась на него грудью, тепло дыша ему в щеку. Он обнял ее, сомкнув пальцы за ее спиною. Почувствовал, как упруго и сильно выгнулась она, наваливаясь плотной тяжестью на его руки. Крепче сдавил ее напружиненное тело.

За избой под черной массой вязов чуть светилась соломенная крыша сеновала. В обнимку они добрались до двери. Калитка с тихим бряком сама захлопнулась за ними.

Необмолоченные снопы хлеба навалены были у самого входа. Едва шагнув внутрь, они споткнулись и упали. Катерина рассмеялась, хотела встать. Он не дал ей подняться.

Катерина сидя, причесывала волосы — после госпиталя они не отрасли у нее даже до плеч. Ему не видно было ни ее лица, ни двигающихся рук, и лишь по тихому шелесту да по тому, что она изредка задевала его локтем, он догадывался, что она делает. Он лежал рядом на придавленных снопах. Хруст соломы под ним напоминал потрескивание поленьев в печи — тесная сараюшка, где зимой ютилась Катерина со свекровью и пацаном, наплыла в память из прошлого.

— Мальчонку с собой возишь или с бабкой оставила? — поинтересовался он.

— Твое ли это дело? — отрезала она грубо и вдруг заплакала, ткнувшись горячим лицом ему в грудь.

Он растерялся, стал гладить вздрагивающие ее плечи.

— Не жалей. — Катерина сняла его руку. — Все-то время ждала, боялась: спросишь. Привыкать уже стала — разбередил. А не вспомнил, еще бы пуще измучила себя. Хотела, чтобы вспомнил, и боялась.

— Зимой, пока без памяти в заразном корпусе по койке металась, свекровь умерла. Сутки, может больше прошло, когда соседи наведались — мальчонка окоченел. Морозы стояли — помнишь? — земля в огороде бухала по ночам, что лед на пруду.

В щель пробивался точечный свет яркой звезды, и было видно, как на западе продолжают полыхать зарницы. Тусклый от печали, голос Катерины звучал в темноте:

— В палате, только начала приходить в память, будто кто скажи: «Вани-то нету в живых — прозевала сына». Скрывали от меня вначале: «Хорошо ему, в другой палате он, нельзя, в тебе зараза». Только я не верила — сердцем знала правду. После уж, когда окрепла, все и рассказали, и письмо из деревни соседи написали.

— Выздоровела — в госпитале бумагу дали: командировка, езжай, мол, в свою часть. А какая моя часть? Объяснили, как ехать. Подумала, да и подалась. Куда еще было деваться? Боялась в село ехать: увижу погорелье, ткнусь лицом в головешки — да и не встану. Может, так бы и лучше. Подумаю, как он ползал там один да ревмя звал меня — и день, что ночь кажется. Понимал ведь он уже все, только говорил еще плохо: мало слов знал.

…Приехала — мне тут говорят: «Ошибка вышла, отправляйся домой». Да после, не дождалась еще машины обратной, передумали: руки-то в столовую нужны были. Первые дни все тебя ждала, удивлялась, почему обедать не приходишь? Потом услыхала, что и тебя в тот раз ранило. Наревелась всласть.

— Обо мне-то чего плакать было?

— Не хотела рассказывать, знала: трудно поверить. Никто мы были друг дружке — о ком плакать? Только ведь для тебя это ничего не значит, а для меня один ты и остался, кто Ванятку-то, может быть, и не забыл еще. Из-за этого и ждала тебя. Ты, поди, не думал, что тебя ждут — не дождутся?

Утро здесь и застало их, на раскиданных снопах. Солнце сквозь щели исполосовало пыльный духмяный воздух сарая. Ладонь Катерины лежала у него под щекой: он обнимал ее плечо, как подушку. Катерина того только и ждала, когда он проснется.

— Мне пора. Слышь: Тося грохочет ведрами у колодца — сердится. Идем провожу, ляжешь на мою кровать — доспишь. А к завтраку разбужу.

Полусонный вошел он в сени, в комнату, стянул сапоги — и упал в постель. Катерина закрыла его простыней от мух.

Днем Катерина приискала свободную комнату неподалеку от столовой, и они поселились вместе. В БАО и помимо них немало было таких же случайных временных семей. Хоть это и шло вразрез с дисциплиной в действующей армии, и немало приказов-запретов спускалось сверху, командование БАО никого не преследовало — в конце концов и сами они были люди. Покойный домашний уют, налаженный Катериной, тем заманчивей был Копылову, что беспокойная фронтовая обстановка как будто вовсе исключала тихие семейные радости. Не мимолетная, постоянная связь с женщиной прибавляла ему весу в собственных глазах. С Шурочкой он виделся редко, и теперь ревновал ее меньше — сойдясь с Катериной, он как бы отомстил ей за все.

Война определенно близилась к концу. Время, когда можно будет снять погоны, казалось уже недалеким. Разговоры про это возникали сами собою.

— Хорошо бы весной кончилась. Все лето палец о палец не ударю, вынесу койку на чердак — сутками буду лежать, голубей слушать. У нас прежде дикие жили. Боюсь, сожрали их за войну. — Он, правда, и сам не очень-то верил, что усидит на своем чердаке без дела — просто вспомнил про чердак, и сказал про него.

— А осенью — в школу. Смешно, а придется: я десятый не кончил — один только месяц проучился. Пойду в вечернюю — не с пацанами же за парту садиться. — Федор усмехнулся, представив себя в одном классе с теми мальчишками, которые пред войной бегали в пятый класс. Мысленно он видел их такой же мелюзгой, как и тогда. — Десятый кончу — и в институт.

Они лежали на кровати рядом. Катерина, слушая, ласково теребила его волосы.

— А у тебя?.. Сколько у тебя классов? — вдруг спохватился он, ему показалось странным, что она ни разу не заговаривала о себе — как она собирается жить после войны? — Сколько у тебя классов?

— Вроде, семь. Правда не помню, — сказала она серьезно, когда он рассмеялся. — По совести сказать: в голове осталось — и на два не наскребется. Известно, какая в деревне учеба: пока поросят да телка накормишь, корову подоишь да воды наносишь на утро — книжка из рук валится. Мне уж не об институтах думать. Дом вот одной не поставить — вернусь, приткнуться некуда.

— Постой, постой! Ты серьезно хочешь назад… туда, в деревню? У вас же там нищета!

— Это со стороны нищета. А мы привыкли. Куда мне еще?

— Можно к нам, — неуверенно подумал он вслух. — Правда, тесно, но вначале можно на кухне приткнуться — не привыкать. Потом что-нибудь придумаем. Не все же время худо будет.

Катерина запустила пальцы в его густые перекосмаченные волосы.

— И за то спасибо, хоть позвал. Только нету мне другого угла, кроме тех головешек. Другой раз бросила бы все — пешком ушла. Да и родителям твоим, думаешь, нужна я? Ждут они меня там такую, не дождутся. Мать, небось, подсмотрела тебе на свой выбор?..

— Какое мне дело, что там мать выбрала, — перебил он, озлившись на то, что Катерина угадала все точно, как есть: мать уже не в одном письме, будто бы между прочим, упоминала: «…Ты, наверно, забыл ее — Таня, Чекалиных, которые на первом этаже, под Никитиными. На три класса младше тебя училась. А какая стала — загляденье. И серьезная, не балаболка, как другие теперь пошли, в педагогический поступила…» Писала и о том, что Таня влюбилась в него по фотографии и еще потому, что он воюет и дважды был ранен, и просила его адрес — наверно, напишет.

— Да и сам ты другую захочешь — помоложе, городскую, — сказала Катерина, косясь на него с настороженной улыбкой.

— Что ты молотишь? — он опять разозлился, что она почти разгадала его мысли: когда он про себя задумывался о послевоенной жизни, в мечтах каждый раз появлялась незнакомая девушка; возможно, та самая Таня Чекалина, про которую пишет мать — он представлял ее похожей на Шуру Чабанец. И только Катерине в его будущем не находилось места. — Почему ты так думаешь? — спросил он.

— Так уж… Жизнь научила. Сам знаешь, какая нам цена — пепеже. И слово-то нашли: полевая походная жена — вроде вещи, надоела — бросил.

Он приподнялся на локте, чтобы видеть ее лицо. Катерина тихо улыбалась и словно не замечала его пристального изучающего взгляда. Узенькая щелка света сочилась сквозь ее прищуренные ресницы.

Больше разговоров о своем послевоенном будущем он не затевал с нею.

Когда крупные операции на фронте прекращались, жизнь в БАО быстро приноравливалась к временному затишью. У офицеров появлялась уйма свободного времени: все текло своим чередом, как бы и без их участия. Дни и месяцы проходили в томительном ожидании нового наступления. Днем придумывали заделье: инспекции, комиссии, политучеба — свободные вечера чаще всего тратились на игру в домино. Под стук костяшек протекали часы. Был спирт или самогон — пили, оставаясь в меру трезвыми, чтобы по внезапной тревоге явиться на свои места.

У начальника КЭЧ квартира — целых полдома с отдельным входом. Во дворенапротив окна зеленая будка рации, колотится движок; чуть дальше под навесом дымит походная кухня.

В этот вечер на квартире у Сидельникова собралась мужская компания. На столе раскупоренная банка американской колбасы, тарелка спелой черешни, огурцы и домино. Спирт во фляжке, на всякий случай, прятали под столом. Выпивали по ходу игры. Партнером Копылова был Сидельников, против них играли начальник отдела ГСМ старший лейтенант Никитин и командир взвода из роты связи лейтенант Глушков. Обе пары давно сыгрались, все четверо знали, что игра ведется не честно, плутовски, но именно это и казалось интересным. «Козлы» под торжествующий рев победителей пролезали под стол, скользя ладонями по накиданным на полу косточкам черешен.

В дверь постучали.

— Войдите! — Сидельников по полу передвинул ногами булькающую фляжку. Копылов перехватил эстафету.

На пороге стояла Шурочка Чабанец — в БАО все почему-то звали ее Шурочкой. Новая гимнастерка на ней кокетливо перехвачена широким ремнем, лаковый хлястик портупеи потонул на груди — даже при помощи немудреной армейской формы Шурочке удавалось подчеркнуть достоинства фигуры.

— Фи, какой у вас смертоносный дух, — сказала Шура, проходя на середину комнаты. — Самогон глушите?

— Спирт, дорогая. Исключительно из гигиенических соображений, — лысеющий, но все еще стройный Никитин выскочил из-за стола навстречу гостье. — Спирт и домино — детские развлечения.

Слегка захмелевшие офицеры оживились. Копылов достал фляжку из-под стола, сдвинул кружки.

— Хозяин, еще бокал.

Сидельников подал единственный граненый стакан. Копылов налил, отмеряя одинаковые дозы. Шуре придвинул стакан.

— Отважные соколы, предлагаю выпить за здоровье русалки. Честное слово, у нас светлее стало, как ты вошла, Шура.

— За русалку в лейтенантских погонах, — уточнил Никитин, поднимая кружку.

Шура взяла стакан, все потянулись чокнуться с нею.

— Айн момент, — Сидельников зачерпнул ковшом из ведра на скамейке под окном. — Даме первой, — сказал он, отдавая ковш Шуре.

Чабанец подняла стакан, посмотрела через него на свет.

— Мне много, мальчики. Давайте я вам всем отолью.

Она отбавила из своей порции половину и выпила первая, хлебнула воды и, морщась, передала ковш Никитину.

— Закуска, — щедрым жестом предложил Копылов, показывая на составленные в одном углу стола початые консервные банки и огурцы.

Шура взяла горсть черешен.

Никитин проглотил спирт, торопливо запил несколькими глотками воды и без спросу чмокнул Шуру в щеку.

— Один поцелуй — и никакой закуски. Одного поцелуя на литр спирту хватает, — объяснил он. — Фронтовая норма. Олл райт, как говорят наши союзники.

— Ты и без поцелуя два выдуешь. — Чабанец платком смахнула со щеки. — Извините, мальчики, — впрочем, у этого мальчика скоро волос не останется, — показала она на лысину Никитина. — Я майора Лузина ищу, начальника своего.

— Геббельс с ним, с Лузиным! Побудь с нами.

— Скучно у вас, — Шура обвела взглядом пустые углы.

— Пренебрегаешь доблестными офицерами БАО. У пилотов веселее? Начнут хвастать — за ночь не переслушаешь: что было, чего не было.

— Ну, хвастать-то и вас не мне учить, — возразила Шура. — Только, по правде говоря, вам-то и хвастать нечем, чмошники несчастные. Спирт только без надобности изводите.

Все посмотрели, как за Шурой захлопнулась дверь, как потом она прошла мимо окна, оправляя на себе гимнастерку.

— Ну, ты и впился в нее, — Сидельников подмигнул Копылову и крякнул со значением.

— Есть на что смотреть, — Никитин плеснул понемногу спирту во все кружки.

— Не ему. Сам вон какую подцепил — хватит с него. Это бы вот ему уставиться, — начальник КЭЧ кивнул в сторону раскрасневшегося Глушкова.

— Нашел кого жалеть: у него во взводе двадцать девок.

— Скажешь, — обиженно протянул Глушков. — Что я себе враг? Ротный только и ждет, чтобы рапорт на меня настрочить: мы с ним не в ладах.

Выпили молча. Сумрачные углы старого деревянного дома затонули в надвигающихся сумерках. Бесцельность этого вечера, проведенного вместе из скуки, сделалась очевидной.

— Правда, что у них свадьба была? — спросил Сидельников, облизывая нижнюю губу, обожженную неразбавленным спиртом.

— Сам на той свадьбе больше литра высосал за благополучие молодых, — отрапортовал Никитин. — «Горько» до хрипоты орал и пил со злости, что не мне целоваться.

— Ну, это еще ни о чем не говорит. Которая у нас по счету свадьба? Прутский всерьез женится на ней?

— Я не пророк, а начальник ГСМ, — сказал Никитин. — Спирту вот могу добыть для друзей, когда нужно. А насчет будущего у гадалки справляйся. Я и за твою голову не поручусь, а Прутский — летчик. Я и на первой свадьбе у нее был.

— Тебя да еще начпрода никто не забывает пригласить.

— Она к нам только что приехала, — продолжал Никитин, не обратив внимания на реплику начальника КЭЧ. — Чуть ли не косички еще носила — школьница школьницей. Да и жених, Игорь Бултыханов, не старше ее — из училища. До свадьбы вылетов пять всего сделал. А вскоре — недели не прошло — сбили его под Курском.

— Я не об этом. — А, если жив останется — должен же кто-то остаться кроме нас, чмошников — тогда всерьез? Прутскому, наверно, все про нее выложили?

— Еще и с добавлениями — информация поставлена что надо. Только подлец он будет, если обманет.

— Так уж и подлец! Сгоряча втюрился, и все такое — выбирать-то не из кого: все давно разобраны, — а потом одумается. Пепеже — не жена.

— Может быть, — согласился Никитин. — Мне, особенно когда выпью, всех их, баб, попросту жалко. Раньше войны все-таки человечнее велись: хоть их-то не заставляли воевать. Чисто мужицкое дело было — война. Есть даже такая красивая легенда, будто древняя Троянская война из-за красавицы Елены началась: кто-то у кого-то ее похитил — и пошла драка. Возможно, даже скорее всего не так все было, а сказка все равно красивая. Да и позднее всякие там рыцари ратные свои подвиги даме сердца посвящали. Ну, мы теперь умные, все, конечно, как есть знаем — знаем какие они были сволочи и бандюги несусветные, — но ведь было же хоть что-то у них в душе! Я бы хотел — черт возьми! — чтобы было. Мы ведь все только притворяемся циниками. Кроме тебя, конечно, — Никитин посмотрел на Сидельникова. — Да и то, по правде сказать, какой ты циник? Просто бревно неотесанное: ничему не научен путем и впридачу не воспитан.

— Ты полегче! — не совсем всерьез возмутился Сидельников: он не понял — принимать ли слова начальника ГСМ за оскорбление или за шутку.

— Ну, ну, извини, сгоряча я, — примирительно произнес Никитин. — Я ведь без обиды. В самом-то деле тебе ведь наплевать кто ты: циник или не циник. Просто я к тому, что все мы ждем — или хоть ждали! — чего-нибудь чистого, святого. Вот хотя бы он — Копылов.

— Зубоскал, — рассмеялся Сидельников. — Придумал же! Бабу он правда оторвал что надо. Хват! Да только чем его Катерина по этой части святее Шурочки Чабанец?

Федор сдавил костяшки домино в кулаке так, что они захрустели.

— Что ты хочешь сказать?

— А то… Не догадываешься? Спроси у нее, может, признается.

— Все, все — конец! — разнял их Никитин, растопыривая над столом руки. — Мы списали, заход наш. Мешайте карты — голова не варит, работайте руками.

Копылов остервенело лупил картами домино по столу и пытался сосредоточиться на игре. Он презирал себя, что продолжает пить вместе со всеми, слушает сплетни, что у него не хватило решимости запустить костяшками домино в лицо Сидельникова.

Он никогда так не напивался. Глушков приволок его почти на себе. Катерина в одной сорочке открыла им дверь. Лейтенант втащил Федора в избу и прислонил к стене, сам попытался облапить теплую со сна Катерину.

— Уматывай, пока не схлопотал, — шуганула она, и Глушков ушел.

— А я знаю все про тебя — б… ты самая распоследняя, — выдавил Копылов через непослушные губы и заскользил лопатками по стене.

Катерина вовремя подхватила его, не дала брякнуться затылком о плинтус.

Постель с откинутым одеялом была еще теплой. Катерина стянула с Федора сапоги и раздела, властно распоряжаясь его безвольным, раскисшим телом. Он норовил вскочить и прыгнуть в синеющий прямоугольник окна, за которым чуть обозначилась соломенная крыша сеновала. Во всю операцию, пока она раздевала его, он брыкался и выпалил в нее весь запас ругательств, какие знал.

— Ну, и хорошо, и ладно, — соглашалась она без обиды.

Эта ее необидчивость и доброта только сильней распаляли его.

Он не слыхал, когда она встала и ушла. Проснулся поздно — по времени ему пора уже быть в штабе. На табуретке рядом с кроватью стоял котелок с огуречным рассолом — позаботилась Катерина. Федор выпил все, силясь припомнить, где это он так отличился вчера.

Вспомнил вдруг до унылости пустую избу, игру в домино от скуки, Шуру Чабанец, разговоры про нее и про Катерину и то, как хотел швырнуть кости домино в лицо Сидельникова и не посмел.

В зеркальной створке старинного гардероба увидал собственное отражение: расстегнутая нижняя рубаха, выпущенная поверх подштанников, измятое, опухшее лицо, заплывшие глаза… Самого передернуло — до того безобразная и тупая рожа глядела на него из замутненной глубины зеркала.

Катерина бежала из столовой напрямую огородом. Он увидел ее в окно, и едва успел натянуть брюки, как она топоча влетела в комнату, положила на стол горячие картофелины, завернутые в кухонное полотенце, чтобы не остыли, и кусок вареного мяса.

— В штаб — всех начальников отделов. За тобой посыльный прибегал. Перебазировка. Нам приказали собирать манатки — обеда не будет. Сухой паек я получу на тебя. На вот, немного перехвати, а то до вечера — голодом.

Он быстро одевался, на ходу сжевал мясо и картошку, не замечая вкуса. Катерина подавала ему сапоги, гимнастерку, ремень с кобурой…

Выглядела она удивительно подобранной. Он, проходя, привычно потянулся к ней — и отдернул руку. Она странно посмотрела на него, он перехватил ее взгляд в старом зеркале.

— Поторопись — в штабе ждут, — напомнила она.

— Не твое дело, где меня ждут! — крикнул он, выбегая на улицу, и рысцой припустил к штабу.

Спустя два часа колонна автомашин, рыча моторами, тронулась через деревню, уминая колесами черноземную грязь. На выезде из села машины сворачивали на шоссе. Дороги были запружены войсками, движущимися на запад. Копылов сидел в кабине бензовоза почти в середине колонны. Когда выбрались на асфальт, он задремал под гул мотора.

Проснулся, разбуженный внезапной тишиной. Машины стояли впритык — впереди образовалась пробка.

Налево был двухэтажный дом под черепичной крышей с зелеными ставнями и длинными узкими окнами. Полосатый флаг свешивался над одним из окошек. Капитан в артиллерийской форме, держа на согнутой руке брезентовую плащ-накидку, пересекал дорогу; часовой на крыльце, опираясь на винтовку, разглядывал застрявшие на дороге машины. Справа — обугленные стены. В пустых проемах окон плыли облака. Рядом с дотлевающим домом, посреди зелени и бурьяна, высилась старая кирпичная стена. От нее сохранилось немногое. Пацаны, свесив босые ноги, сидели на развалине. В кустах в гуще листвы, поблекшей от недавнего жара, под маскировочной сетью затаилась зенитка. Двое солдат, сидя на траве, ложками хлебали из котелка дымящийся суп.

Из окна, откуда свисал двухцветный флаг, высунулся молоденький офицер в конфедератке.

Копылов только теперь сообразил, что они в Польше, а когда переезжали границу, он не заметил — проспал. С любопытством заново присмотрелся к босоногим мальчишкам. Ничего особенного в них не было: так же вороньем лепились на заборах, как и в русских деревнях, по ту сторону границы.

Судя по всему, наступление развивалось стремительней, чем ожидали, потому что яловых сапог в БАО так никому и не выдали.

Темнота настигла колонну у развилки. Вправо уходило бетонированное шоссе, влево — грунтовая дорога, искромсанная гусеницами танков и самоходок. Повернули влево. Поплыли мимо отлогие холмы. По сторонам среди полей и перелесков маячили хуторки, на бугре громоздился ветряк… Темень быстро сгущалась. Скоро не стало ничего видно, кроме мгновенных вспышек фар встречных машин.

Снова подумалось о том, что это уже заграница, что когда-нибудь про этот переход напишут в учебниках. Он с трудом заставил себя испытать волнение: мешала незачеркнутая в памяти отвратительная вчерашняя сцена. Не хотелось вспоминать всего, что он говорил Катерине. Вместе с тем ему необходимо было немедленно решить, как им обоим вести себя дальше: продолжать жить как прежде казалось невозможным. Сейчас он полностью согласен был с Катериной, что они не пара. Правда, ничего подобного он не слыхал от нее. Но не это ли самое подразумевала она, когда говорила: «Да и родителям твоим думаешь нужна я? Ждут они меня там такую, не дождутся?» И разве сама она не готова к тому, что они должны будут расстаться: ведь не рассчитывает же она, что он потянется за нею в деревню строить новый дом на голом пепелище. Сама же говорила: «…Нет мне другого угла, кроме тех головешек». А раньше или позже расстаться им, не все ли равно.

Утешаясь мыслью, что так будет лучше не столько для него, сколько для Катерины, Копылов успокоился и решил, что уйдет именно сегодня, но уйдет с достоинством, не роняя чести, не припоминая ей никаких пакостей — просто выкинет из головы все сплетни, какие слышал про нее. Правда, хочешь не хочешь, нужно будет забрать у нее свои вещи, а при этом невозможно сохранить достоинство: придется рыться в узлах, где сложено и его и ее белье.

Думать про это не хотелось и решительности его поубавилось — авось, все как-нибудь само собой уладится. В конце концов все это можно будет решить и после войны — совсем уж недолго ждать. Конец войны многому из того, что есть теперь, поставит точку.

К назначенному пункту добрались среди ночи. Одноэтажные домишки тонули в пахучей тени садов. Неуемно брехали собаки. Село беспланово было раскидано вдоль тихой речки. Сонная заводь светилась отражением звезд. Дремотная дубовая роща встала между двух улиц на берегу ручья. Под дубы свернули бензовозы — обморочная сельская тишина наполнилась яростью перегретых моторов. Лучшего места для маскировки, чем в роще, наспех было не найти. Связисты туда же пригнали радиобудку, и вскоре затарахтел движок.

Начальник КЭЧ подавал в темноте свой осипший голос то там, то тут, указывая, где кому располагаться на ночь: какие дома занять ротам, какие оставлены под общежития для пилотов и техников, в каких будут отделы, где квартиры комбата, начальника штаба, замполита… Офицеры помладше измышляли ночлег сами.

Копылов решил спать в кабине. Было, правда, свежо, но терпеть можно. От усталости и сосущей пустоты в желудке сон долго не приходил.

Катерина вскоре разыскала его.

— Идем. Ты же голодный. Мы с Тосей заняли пристройку — отдельный вход, две комнаты.

Он послушно побрел за нею. Больше всего ему хотелось есть, а Катерина, уж верно, чего-нибудь припасла для него.

Ни он, ни она не вспоминали вчерашнее.

Новый год застал их БАО в небольшом местечке километрах в сорока под Варшавой.

В третьем часу ночи расходились с гулянки. Незадолго перед этим выпал снег. Днем он сильно подтаял и теперь, застывший, громко хрустел под ногами. Невдалеке за окраиной кто-то лупил в небо из сигнальной ракетницы в честь Нового года — красные и зеленые огневые шары вспыхивали и гасли, тихо клонясь к земле.

После душной избы, где в прокуренном воздухе провели много часов, Копылов разомлел. Катерина держала его под руку, но с другой стороны на его плече виснул Никитин, и их всех троих изрядно мотало посередине улицы.

Песня не получалась: Никитин и Копылов не умели петь, а Катерина не помогала им.

— Не нагорланились еще? Охрипли ведь.

— Одержим победу — к тебе я приеду, — исступленно твердил Никитин, но слабый его голос не в состоянии был одолеть ночное пространство, которое куполом замыкалось вокруг далекого от родины села.

Вначале отвели Никитина — один он не добрался бы к себе. Жил начальник ГСМ одиноко, в пустующем по ночам доме, где размещался отдел технического снабжения. Часовой в валенках и дохе топтался под окнами. Он беспрепятственно пропустил всех троих. Никитин занимал отдельную комнату: четыре угла, одно окошко, стол, скамья, ящик с документами и топчан.

Старший лейтенант ничком рухнул в постель, едва добрался до кровати. Копылов начал стягивать с него сапоги.

Внезапно Никитин оттолкнул его и сел. Почти осмысленными глазами огляделся, припоминая, где он. Как многие в войну, он приучился трезветь в любой момент, хотя бы ненадолго, чтобы только выполнить приказ, если была срочная необходимость — в подсознании всегда дежурили на страже силы, готовые взять власть над человеком по первому сигналу тревоги. Сейчас это случилось по ложному внутреннему толчку. Он это быстро понял, но некоторое время еще сберегал ясность рассудка.

Он вздохнул и улыбнулся жалкой и грустной улыбкой.

— Хотя бы наступление скорее! Сил уже нет выносить, — сказал он. — Не поверите: каждый раз во сне бабу и ребятишек вижу — будто домой возвращаюсь. Жена говорит: «Что же ты долго так, Гриша? Ждать уж устала». Проснусь — сердце останавливается. Трезвым в постель боюсь ложиться: трезвому такое приснится — свихнусь, не перенесу!

Он вдруг вскочил, полуразутый — одна нога в сапоге, другая обкручена портянкой, — и бухнулся на колени перед Катериной, в сладостном исступлении целуя ее сапоги.

— От старшего лейтенанта Никитина — земной поклон всем бабам: и тем, которые в тылу маются, и тем, которые здесь! — воскликнул он страстно. — Сколько они выстрадали, мы и толики не испытали!

Раскис он снова так же внезапно, как перед этим протрезвел.

— Одержим победу — к тебе я приеду, — забубнил он, размазывая по щекам пьяные слезы — они потекли вдруг неудержимо.

Потом он уронил голову на подушку и захрапел. Больше он не брыкался, и Копылов легко стянул с ноги второй сапог.

Выйдя на улицу, Федор вовсе перестал шататься — он не был сильно пьян. С того самого вечера он держал себя в узде: не позволял себе напиваться до бесчувствия.

Лежа в кровати, он долго ждал, когда Катерина разденется и придет к нему. Она не торопилась, стоя перед зеркалом в одной сорочке, разглядывала себя с вниманием, необычным для нее. Поймав его нетерпеливый взгляд, она смутилась и задула коптилку. Он удивился, что она вдруг застыдилась его.

Катерина села на край постели, он потянулся к ней. Она перехватила его руку и положила на свой живот. Он ощутил ладонью мягкую и твердую упругость ее тела.

— Ничего еще не слышно, — шепотом проговорила она.

Он не понял, о чем она, только поразился странному голосу, каким Катерина сказала это.

— Второй месяц уже.

— У тебя будет ребенок! — догадался он.

Она промолчала.

— Почему раньше не говорила? — он убрал руку с ее живота и весь неприметно отодвинулся от нее. — Еще не поздно, можно что-нибудь сделать. Хочешь, я поговорю с Синьковым?

— О чем?

— Будто не понимаешь? Он посоветует, что сделать, подскажет — он же врач.

— Ты не хочешь его? — спросила она, и осторожно легла рядом, вытянувшись на самом краю, будто боялась прикоснуться к нему.

— Ну, на самом деле, подумай, зачем сейчас эта обуза? — спустя много времени произнес он как можно рассудительней.

Катерина не отозвалась, он слышал только ее тихое дыхание.

— Что ты молчишь? — спросил он, начиная злиться на нее.

— Спи, — сказала она. — Скоро утро.

3

Деревня западнее Варшавы. Шоссейная дорога перехлестнула ее надвое. На окраине — аэродром. Штаб БАО и службы раскиданы по селу. Двухэтажный панский особняк в роще занят авиаполком.

Копылов — он теперь старший лейтенант: после освобождения Варшавы многим повысили звания и дали ордена — с утра приготовился в дорогу. Накануне вечером командир автороты Проданец рассказал, что в предместье Варшавы видел безнадзорный склад — горы бумаги под открытым небом — должно быть немецкая типография располагалась поблизости.

— Вот видишь, — упрекнул Копылова начальник штаба. — А мы черт знает на каком дерьме документы составляем — стыдно подписывать. Завтра же бери штабную полуторку и крой в Варшаву. Без бумаги не возвращайся. Грузи полную машину — лишней не будет: обменим на что нужно. Да не забудь, прихвати канистру спирта — я распоряжусь — вдруг трофейщики часовых поставили — без спирта ничего не получишь.

Копылов влез в кабину. Шофер Багнюк, невыспавшийся — он в два часа ночи вернулся из штаба РАБ, куда отвозил дневную почту — с остервенением крутил заводную ручку. Мотор застучал, заскрипела разношенная от давности кабина. Багнюк запрыгнул на сидение, дал прогазовку.

Из штаба выбежал дежурный, замахал руками, чтобы не ехали.

— Что еще? — Копылов, недовольный задержкой, высунулся из кабины.

— В хозяйство Лузина заверните: раненого в госпиталь подбросить — только что позвонили.

Санчасть помещалась в пятистенном доме по боковому проулку. Их уже ждали: Шура Чабанец и Синьков вывели раненого на крыльцо. Он весь перебинтован — нос да глаза открыты. Свежая кровь проступила сквозь слои марли. Правый рукав гимнастерки отпорот, рука с накладками шин подвязана к шее. На плече внакидку брошена шинель с офицерскими погонами.

Копылов едва узнал Никитина. Тот даже не пытался храбриться.

— Отвоевался, — сказал он вместо приветствия, перекривив губы в вымученной улыбке.

— На мотоцикле выворачивал с аэродрома на шоссе — врезался в «студебеккер», — объяснил Синьков.

Никитина посадили в кабину, со всех сторон обложив подушками — полотняными наволочками, наскоро набитыми соломой.

Копылов и Шура — она должна была сопровождать Никитина до госпиталя — забрались наверх. Синьков подал Шуре новый полушубок.

Багнюк развернул машину, выехали на шоссе. Сверкающий, будто политый, асфальт изломанной чертой лег посреди ослепительных полей. Снег был неглубоким, стерня торчала из-под него. От этого зимние пашни немного золотились на солнце. В сторонах раскиданы были жалкие деревеньки; грязные расхлестанные проселки отворачивали к ним. Навстречу один за другим гнались «студебеккеры», груженные ящиками со снарядами; брезент яростно хлопал на ветру. Багнюку приходилось уступать середину дороги: на шоссе, вдали от КПП, властвовал неписаный закон: «студера» и ЗИСы принуждали водителей газиков держаться вплоть у кювета — а то и спихнуть недолго. Из-за экономии бензина — на этот счет был суровый приказ по фронту — выехав на гору, Багнюк выключал мотор, и под уклон машина разгонялась по инерции, не сдерживаемая тормозами.

Встречный ветер обтекал Шурочкин полушубок, но шинелку Копылова пробивал насквозь, и Федору приходилось прятаться за кабину. Он без досады мирился с неудобствами. Лишь забинтованная голова Никитина, которую видно было в зарешеченное заднее окошко кабины, не позволяла ему признаться самому себе, как он доволен нечаянной удачей.

Ближний госпиталь оказался в небольшом городишке на полпути к Варшаве. Помещался он в старом кирпичном корпусе.

Солдат из команды выздоравливающих, небрежно обутый в ботинки без обмоток, принес носилки и расставил рядом с машиной. Копылов и Шура помогли Никитину выбраться из кабины. На носилки он лег сам, боязливо распрямляя тело. Шура Чабанец с документами Никитина побежала в канцелярию госпиталя. Копылов взялся за ручки носилок.

В полумраке коридора на оголенных стенах висели остатки прежней штукатурки.

— Осторожней: лестница, — предупредил санитар, идущий впереди. Копылов помедлил, ногой ощупывая истертые подошвами каменные ступени.

В пустой камере санпропускника, раскорячив дубовые ножки, стояла деревянная скамья, по-банному отбеленная водой и мылом. Санитар помог Никитину разуться, снять брюки. Дежурная сестра сложила одежду раненого в просторный мешок, на котором черной краской был выведен номер.

— Посторонним не положено, товарищ старший лейтенант, — заметила она Копылову.

— Федя, на минутку, — попросил Никитин.

Копылов подошел, поразившись про себя, что Никитин назвал его по имени.

— Не знаю, выкручусь ли…

— Все будет олл райт, — с излишним оптимизмом сказал Копылов. Никитин поморщился: то ли ему не по душе было легкомыслие Федора, то ли от боли.

— Крепко меня покарежило — не выкарабкаюсь. Ты вот что: если что, напиши домой, — жалкая улыбка скользнула по губам старшего лейтенанта.

Федор молча кивнул и вышел, легонько подталкиваемый в спину нетерпеливой сестрой.

— Только раньше времени не вздумай — если что! — крикнул вдогонку Никитин.

Багнюк осматривал свою машину, панибратски похлопывая ладошкой по остывающему капоту и носком пинал ухающие баллоны.

— Крепись, старушка, до Берлина чуток осталось — а там и демобилизация. Где-нибудь в колхозе еще помантулишь. В добрые руки попадаешь, лет пять поползаешь еще.

Заметил вышедшего Копылова, смутился.

— Барахлит стерва. Вкладыши бы сменить, да нету, — пожаловался он. — У вас махорка или табачок?

— Махорка. — Федор достал измятую ополовиненную осьмушку.

Багнюк начал скручивать цигарку.

— Как он? На подсосе? — кивнул в сторону госпитальных окон.

— Плох, — согласился Копылов.

— Последнее время гонял на своем трофейном драндулете, будто нарочно нарывался попасть в аварию, — сказал Багнюк, извлекая из штанов кресало и трут.

Федор дал ему прикурить от зажигалки.

На крыльцо вышла Шурочка, грустная и заплаканная. Она оформила документы и повидала Никитина — его уже поместили в палату.

Шурочка не собиралась ехать дальше, хотела ловить попутную машину в обратную сторону.

— Разве тебе не интересно посмотреть Варшаву? — спросил Копылов.

— Говорят, там одни развалины.

— Что-нибудь уцелело. Потом станешь жалеть, если упустишь случай.

— Ладно, пусть мой начальник позлится, — решилась Шура.

Сели в кабину втроем. Пришлось вплоть притиснуться друг к другу, чтобы не мешать Багнюку.

Нагретое шоссе начало парить, в мокром асфальте отражались голые придорожные кусты. Освещенная солнцем макушка костела ненадолго возникла в стороне и снова пропала за отлогой чертой горизонта. Полуторка, выбиваясь из сил, катилась навстречу тугому ветру. Надсадно ревел мотор, захлебываясь от непосильной нагрузки.

— Что-то твоего Прутского не видать? — поинтересовался Копылов.

Шурочка скосила на него глаза.

— А ты не знаешь? — не веря ему, спросила она. — Их дивизию передали ВВС Войска Польского. Говорят, он женился на польке, чтобы уж совсем поляком стать.

— Я ничего не знал, — смутился Федор: в Шурочкиных словах ему почудилась боль. — Я бы не стал спрашивать.

— Да ничего особенного — я привыкла. Ко всему привыкла, — загадочно прибавила она с невеселой улыбкой.

Впереди на перекрестке появился шлагбаум. Багнюк затормозил, полуторка остановилась. Копылов перелез в кузов: втроем в кабине не полагалось. Запахнулся поверх шинели в Шурочкин полушубок. Запах выделанной овчины казался приятным.

Скоро показалась окраина. Издали Варшава больше походила на город — когда подъехали, видно стало: повсюду — развалины.

Полуторка катилась по дну мертвой улицы. По сторонам дыбились искореженные взрывами щербатые стены. Голубое небо проглядывало в пробоины и ниши. Под сбитой штукатуркой свежими ранами темнела оголенная кирпичная кладка.

Найти склад оказалось непросто. Проданец назвал только примерное место, где видел его, — он и сам точно не запомнил. Колесили по непролазным улочкам.

Человек двадцать, мужчин и женщин, расчищали заваленный вход в подвал. Старуха в черной шали, негромко причитая, не сводила обезумевшего взгляда с места раскопки. Появился ксендз в длиннополой сутане, перекрестил тех, кто работал в молчании. Старуха, запинаясь о битый кирпич, кинулась к нему. Он что-то говорил ей, она слушала, склонив голову.

Увидев ее близко, Федор вздрогнул — старуха-полька разительно напоминала ему Катеринину свекровь: такое же изможденное лицо, впалые щеки и усталые от бесконечного терпения глаза.

Копылов выпрыгнул из кузова, спросил, не знает ли кто, где прежде была немецкая типография.

— Не разумеем, не разумеем, — холодно ответил ксендз, на мгновение глянув в лицо русского офицера. Ксендз был совсем сед, дряблая кожа щек выглядела мертвенно-холодной, будто неживая.

Парень лет семнадцати, в рваной немецкой шинели с отпоротыми знаками различия, подошел к ним. Он понимал по-русски.

— Что раскапываете? Чего она ждет? — понижая голос спросил Копылов про старуху.

— Дочь у нее и внуки…

— Там?! — Копылов взглядом показал на место раскопок.

— Может, и там. Никто не знает. Раскапываем подряд.

Типография действительно была в том месте, куда их направил поляк. Только никакого склада поблизости не оказалось.

Опять блуждали по непроезжим улицам. Наконец, попали в кварталы, где кое-что уцелело. В домах размещалась воинская часть. Улицы были немного расчищены. Впереди полуторки, лавируя между грудами щебня, пылил «виллис». Непривычно по-парадному сверкал литой генеральский погон на плече сидящего рядом с шофером. Прах городских развалин клубился позади верткой машины.

Склад таки разыскали. Только он уже не был ничейным — трофейная команда выставила охрану. Начальник караула, молодцеватый сержант, выбрался из хибары, сколоченной из старых фанерных щитов. Брезгливо перешагивая через наваленный всюду хлам, оберегая свои хромовые сапожки, подошел к машине, щегольски небрежно отдал честь Копылову.

Пришлось употребить запасенный на случай спирт. Сержант понимал толк в крепких напитках: деловито прикинул канистру в руке, отщелкнул закрышку, понюхал и даже попробовал на язык несколько капель.

— Давайте, только живо! — мрачно решил он, показывая водителю, где подворачивать к складу.

Часовой приволок две слеги и, отставив винтовку, стал помогать Багнюку и Копылову закатывать в кузов рулоны.

— Живее, живее, — торопил сержант, озираясь. Когда бумагой заставили весь кузов, он, забыв про свои сапоги, кинулся поднимать задний борт.

Назад выбирались через центр Варшавы. Копылов, притиснутый рулонами к передку кузова, нетерпеливо ждал, когда кончится город и минуют КПП, чтобы пересесть в кабину.

В центре тоже были развалины — не на чем взгляда остановить. На площади движением машин управляла коротышка регулировщица в солдатском бушлате. Пришлось долго ждать: проходила колонна танков. Танкисты в толстых замасленных шлемах высовывались в раскрытые люки, глазели на растерзанный город.

На другой стороне площади в нижнем этаже напрочь разваленного здания Копылов увидал странную вывеску, зазывно поблескивающую свежей краской, «Бар» — прочитал он. В дверях заведения возник половой в черном фраке с блестящими лацканами, с белой салфеткой, небрежно переброшенной через левую руку. Это было и вовсе невиданное зрелище — словно бы и не реальность, а сцена из немого фильма.

Копылов велел Багнюку свернуть в ближний переулок: вдруг в этом баре можно пообедать? На первом этаже в самом деле было частное заведение. Остальные этажи громоздились кверху останками голых стен да щерились паутиной стальной арматуры. В крохотном зальце было тесно, пахло сосисками и кофе. Нашелся и свободный столик. Официант, обметая салфеткой пустой стакан, кинулся навстречу — это оказался тот самый тип в черном, которого Копылов видел у входа.

— Проше, — светлая пролысина в редеющих волосах на короткое время блеснула в склоненной перед Шурочкой макушке поляка.

Пар поднимался от тарелок, на которых остывали пухлые сосиски, от стаканов с чаем и кофе. Всюду были тускло-зеленые фронтовые погоны, чаще офицерские, изредка сержантские. За столиком у стены двое были в американской форме.

Поляк — он хозяин заведения, он и официант — одною улыбкой и прогибом спины умел выразить любые чувства: перед Шурочкой почти готовность расстелиться, Копылову — услужливая вежливость, к Багнюку в замасленной телогрейке — принужденное внимание. Когда он переходил к другим столикам, черная спина его изображала новые оттенки и степени любезности к случайным посетителям бара. Перед американцами он застывал как-то по-особенному почтительно, но вместе с тем сохраняя достоинство, а улыбка на его лице утекала куда-то внутрь. Видимо, его самого несколько ошеломляла выпавшая на его долю миссия установления точных международных отношений. Впрочем, незначительную потерянность он скорее изображал, чем испытывал на самом деле. Пожалуй, ему доставляло наслаждение царствовать в крохотном своем мирке.

Шурочка сняла шинель и повесила на спинку стула. Пока она одергивала на себе гимнастерку, расправляла портупею, взгляды всех мужчин скрестились на ней. Американцы, только что громко говорившие между собой, замолчали.

Все это Копылов подмечал между прочим: он сам был порядком ошарашен — бар с пробоинами в потолке и стенах возник посреди развалин, как видение из незнакомого чужого мира. Одна стена зала была целиком занавешена ковром.

Меню, отпечатанное под синюю копирку на машинке с русским шрифтом, лежало на столике.

— Сперва принеси сосисок, батон и две бутылки пива, — потребовал Багнюк у вторично подоспевшего официанта. — Я пойду в машину, не стибрили бы чего, — прибавил он для Копылова.

Официант с бесцветной улыбкой выслушал солдата и повернулся к Копылову, давая понять, что склонен прежде всего выполнять распоряжения офицера.

— Принесите сначала ему, — подтвердил Федор, неохотно принимая навязанную ему роль старшего по чину.

— Одна секунда, — официант проворно крутнулся на каблуках и скрылся на кухне.

Возвратился он скоро, держа на вытянутой руке блюдо с сосисками, батоном, разрезанным надвое и двумя бутылками без этикеток, с проволочным прижимом.

— Сто злотых, — отчеканил он, не взглянув на шофера.

Багнюк не спеша расправил газету, свернутую для курева, переложил на нее сосиски и хлеб, бутылки рассовал по карманам.

— Вот твои злотые, — бросил на стол новенькую бумажку.

На всю эту сцену внимание обратил один Копылов, даже Шура ничего не заметила: она была занята собою, смотрелась в карманное зеркальце.

Цены на все были непомерно высоки, денег у Копылова с собой было немного, но хватило заказать на двоих сосиски и кофе и сто граммов водки — Шура отказалась от вина.

Исчезая в простенке, официант на ходу затронул ковер, и Федор с изумлением увидел, что никакой стены позади ковра нет — груды обломков, да наскоро сложенная из битого кирпича печь, на которой стоял котел и громадный чайник; две женщины в фартуках поверх вязанных кофт суетились под открытым небом вокруг печки. На всем лежал свет позднего дня, сквозь проломы и ниши в противоположной стене видно было проходящие по другой улице грузовики.

И сразу неразумной представилась странность чудаковатого поляка: зачем ему понадобилось открывать этот бар и торговлю на обесцененные деньги? Может быть, вовсе и не злотые для него главное, а отчаянная попытка вернуть видимость прежнего уюта наперекор войне.

Американец громко подозвал хозяина — тот моментально очутился у столика: он и среди тесноты ухитрялся быть расторопным, хотя вовсе не сновал и не торопился. Американцы заговорили враз, хозяин, интимно склонившись к ним, изредка вставлял слово, все трое улыбались с напряженной любезностью. Потом официант исчез и долго не возвращался. Зато явился сияющий и торжествующе выставил перед американцами бутылку шампанского. До этого он нес ее у груди, оберегая как драгоценность.

— Второй фронт загулял. — Капитан артиллерист с соседнего столика компанейски подмигнул Копылову и вместе со стулом на полрасстояния подъехал к ним. — Рослые парни за океаном, — добавил он, повертываясь к Шуре. — Откуда только сюда попали? Из плена освободились — так не похоже.

Американец лет тридцати, откручивая проволоку, направился к их столику. Второй, помоложе, шел за товарищем, уставившись светлыми глазами на Шурочку. Оба подчеркнуто вежливо раскланялись, старший начал говорить.

— Пан офицер говорит, что они американские летчики — перегоняли самолеты для русских, — перевел поляк. — Они благодарны судьбе, что она в столь суровое время подарила им эту встречу. Они предлагают тост, пани, за вашу ослепительную красоту, и мужество славянских женщин, участвующих в войне.

Переводя чужие слова, хозяин истово улыбался Шурочке, показывая всем своим видом, что сам готов присягнуть во всем, что сказано.

Хлопнула пробка, американец разлил вино в пять бокалов.

— Скажите им спасибо, я тоже рада встрече с союзниками, — сказала Шура взволнованно.

Хозяин поднял бокал.

— Позвольте, пани, и мне выпить за вас. Поверьте, пан офицер, — прибавил поляк для Копылова, — вам не будет зазорно чокнуться с Владиславом Ставинским. Владислав Ставинский — это я. Ставинский был участником восстания: в моем подвале хранилось не только вино, но и оружие, которым мы били наших общих с вами врагов.

— Это он правду брешет, — подтвердил артиллерист. — Давеча бумагу приносил — наша комендатура выдала — там про это написано.

— Владислав Ставинский пред войной был в других странах, — продолжал поляк, воодушевясь от поддержки, — поверьте Ставинскому: краше славянских женщин нету.

Капитан поднял стакан с водкой, подмигнул Шурочке по-свойски, как русский русской.

— За вас! — и весело крикнул американцам: — Олл райт!

— Олл райт! — любезно согласились те, и выпили. Тотчас они заторопились, надели свои кожаные куртки на молниях, раскланялись с Шурочкой и вышли, отсалютовав на пороге остальным.

— Славные парни, — еще раз восхитился чуточку хмельной капитан.

Копылов, испытывая щемящую остроту нежности, смотрел на Шуру, в молчании допивающую вино.

Черные скелеты домов уплывали в сумрак. Федор не представлял, где среди этих пустынных развалин ютятся немногие из уцелевших варшавян. Детский плач негромко доносился из городских потемок.

Миновали КПП, и он пересел в кабину. Солнце багровым диском остывало на горизонте. Оно уже не отбрасывало теней. Асфальт прихватило тонкой ледяной коркой. Багнюк вел машину осторожно.

— Баллоны лысые, может закюветить, — объяснил он.

Шурочка, откинув голову на спинку сидения, то ли дремала, то ли замечталась, Федор сидел прижатый к дверце. Стекла в ней не было, вместо него вставлена фанера. Она приходились неплотно и сквозь щели сильно сквозило.

— Тебя не продует? — спросил он. Распахнул на себе шинель и попытался накрыть Шуру.

Она растерянно отбросила его руку.

— Не нужно, — утомленным и недовольным тоном попросила она.

Больше он не решался приставать к ней и сидел тихо.

Шоссе не было видно далеко вперед — оно прибавлялось понемногу из глубины затихающего к ночи простора.

В том месте, где шоссе петлей по склону огибало лесистый холм, внезапно напоролись на выставленный недавно дорожный пост — утром его еще не было. Часовой с автоматом перегородил дорогу. Позади него двое солдат в рабочей одежде — ватниках без погон — устанавливали временный шлагбаум. Над красноватым глинистым срезом у полотна шоссе смутно возвышался неразрушенный дзот, поставленный в этом хитром месте еще немцами. Должно быть им пришлось бросить его без боя. Сразу за кюветом на скосе холма приткнулась будка — дощатый вагончик. Внутри него топилась печь. В распахнутую дверь виднелся тусклый свет коптилки. Офицер с повязкой на рукаве не спеша направился к задержанной машине. Копылов открыл дверцу и вышел на подножку. Офицер на ходу давал распоряжения двум солдатам, следовавшим за ним на полшага позади.

— Груженая, товарищ капитан, — доложил часовой подошедшему.

Тот растерянно глянул в документы, протянутые Багнюком, и не читая возвратил их. Запрыгнул на подножку с другой стороны от Копылова и осветил кузов фонариком.

— Ерунда, — решил он, повертываясь к часовому. — Всех делов: пять минут выкатить, пять минут закатить назад. Не задерживать только со срочным грузом — с боеприпасами. — Потом ненадолго осветил Копылова и сразу отвел луч в сторону. — Приказано останавливать все грузовые машины: каждая должна сделать два рейса на карьер за гравием — ремонт дороги. Распоряжение начальника тыла фронта, — разъяснил он.

— Но у нас груз. Мы ведь не на прогулке, — заспорил Копылов, немного задетый тем, что капитан вовсе не поинтересовался его мнением.

— А если бы вы были на прогулке, я бы задержал и вас тоже. Сворачивайте, — распорядился он, показывая Багнюку на установленные временные мостки через кювет.

— А где нам прикажете дожидаться? — спросил Копылов.

— Вовсе не намерен приказывать — где хотите, — по-прежнему с обидной вежливостью разъяснил капитан.

Шурочка открыла дверцу и сошла на дорогу. Капитан только теперь заметил ее инеожиданно щелкнул каблуками, браво козырнул ей.

— Приглашаю погреться в моей каталажке: там хватит места всем, — смилостивился он, став при Шурочке гостеприимным. — Ничего не попишешь — служба, — прибавил он в свое оправдание.

Багнюк в стороне ждал, чем кончится перепалка между Копыловым и капитаном. Он уже два года крутил баранку по фронтовым большакам и перепуткам и по опыту знал, что артачиться бесполезно — себе на шею.

— Разрешите ехать, товарищ старший лейтенант? — спросил он.

— Давай живее! — капитан рассерженно обернулся в сторону шофера, будто удивленный, что тот все еще здесь.

Багнюк, выструнившись по-уставному, смотрел на Копылова.

— Поезжай, — разрешил Федор.

Водитель неумело приложил руку к пилотке и лихо щелкнул каблуками разношенных кирзух. Копылов развеселился: Багнюк явно передразнил манеру капитана — прежде он никогда не козырял и не вытягивался. Понял это и капитан, но придраться было не к чему.

Втроем подошли к будке. Багнюк тем временем спятил полуторку задними колесами за мостик, и солдаты мгновенно повыкатывали из кузова гулко падающие наземь рулоны. Трое солдат забросили в машину лопаты, двое заскочили наверх, третий, увидав, что кабина пустая, сел рядом с водителем.

— У вас тут, как в бане, напарено, — сказала Шура, заглядывая в дверь вагончика.

— Что ж, есть еще место: через триста метров на шоссе — дом. Там семья поляков живет. Побудьте у них. Подвернется попутная машина, я устрою вас, — пообещал капитан.

Федор радовался, что Шурочка не захотела остаться в будке. В тишине разносились их шаги. На западе светилась палевая полоска потухшей зари. Озверевший ветер порывами набегал из равнины, высекал из оборванных проводов жалобный стон. Копылов взял Шуру под руку.

Подошли к дому, крытому соломой. Часть покрытия была содрана, окна, глядевшие на дорогу, были заперты ставнями.

— Да он нежилой, — сказала Шура.

— Капитан говорил, поляки живут. Зачем бы ему обманывать.

— Зайдем. Я устала — хоть подремать в тепле.

Ему совсем не хотелось дремать, но возражать он не стал.

Окна во двор тоже были закрыты, но через щели ставней виднелся свет. В сенцах пахло жилым теплом. Скособоченная дверь на кожаных петлях взвизгнула. За столом на длинной лавке собралась вся семья. Четыре пары ребячьих глаз поднялись на вошедших, хозяин задержал ложку, поднесенную ко рту, поздоровался. После недолгой заминки ложки снова застучали в опорожненной уже посуде.

Другая скамья, на неровных ножках — а может, так казалось, потому что половицы покривлены, — стояла у стены. Копылов и Шура сели на нее.

В войну привычным стало вторгаться в чужие дома, в чужой быт. А жители тех мест, где проходили войска, не решались протестовать — довольны были и тем, что их не трогали.

Шура, должно быть, в самом деле устала — сразу задремала, привалясь к стенке.

Хозяева кончили ужинать, и женщина расстелила постель. Низкая деревянная кровать оказалась раздвижной, на подставных ножках — видно, вся семья намеревалась улечься на ней. Копылов сразу вспомнил, где именно видел почти точно такую кровать; разве что постель здесь была чуть получше: вместо соломы — старые перины.

Поляк хозяин, в опорках на босу ногу, прошел к двери в другую комнату и поманил Копылова. Комната была пуста, копна соломы высилась посредине пола — наверно, употреблялась на растопку. В окнах не было видно ни одной стеклины, поэтому они наглухо были заперты ставнями.

— Зябко, — сказал поляк и передернул плечами. Постелим там на полу. — Он загреб охапку соломы, намереваясь отнести ее в теплую половину.

Копылов остановил его.

— И здесь хорошо. Не очень тепло, зато воздух свежий.

— Свежий, свежий, — заулыбался поляк и положил солому.

— Не гостиница, — решила Шурочка, войдя в комнату. — Но я уже не могу больше: за день наглоталась бензину — голова разламывается. — Разровняла солому, ничком упала в нее и с головой накрылась шинелью. — Пахнет, как дома, — пробормотала она сонным голосом.

Копылов вышел на улицу. Закурил. Вдалеке гудели моторы, их шум приносил ветер из-за холма. Где-то надсажались зенитки, их выстрелы гулко пробивали исхлестанную ветрами даль. Отсветы фар вспыхивали над чернеющим лесом.

Уняв волнение, Копылов возвратился в дом. Лампу хозяева не погасили, только убавили фитиль. Ребята уже спали, все четверо лежали головами в одну сторону, мужчина и женщина — в другую. Поляк проследил, как русский на цыпочках пересек избу и затворил за собою дверь.

Шурочкиного дыхания не было слышно. Федор боялся наступить на нее и щелкнул зажигалкой.

— Проше пана осторожней с запалками, — крикнул поляк, и Копылов погасил огонь — он уже разглядел, где была Шура.

На ощупь разровнял солому невдалеке от нее и лег. Похоже было, что она не спала, прислушивалась к тому, что он станет делать. Он заерзал на подстилке, подвигаясь к ней.

— Отстань, — негромко произнесла Шура.

Он отдернул руку и затаил дыхание. За ставнями протяжно стонал ветер, и назойливо шебуршала на крыше растрепанная солома. В комнате было прохладно и тихо. В напряженной тишине ему начало казаться, что он ослышался — просто ее голос померещился ему. Федор переместился еще ближе — Шурочка резко села.

— Оставьте меня в покое! — она сказала это так, будто обращалась не к нему одному. — Все, все только одного и добиваются! — яростно шептала она в темноте, голос был жарким от ненависти и обиды. — Хоть бы кто-нибудь вот так, без пошлости… Только бы облапить, чтобы потом хвастаться. Знаю я, знаю! — шепотом выкрикнула она. — И все, что думаете про меня, знаю. Когда прохожу мимо, у меня и уши и спина горят — я ведь слышу все, что вы обо мне думаете. Скажешь, нет, не думаете, не говорите между собой? Да! Да! И все это правда! Я еще хуже, чем вы считаете. — Она говорила и говорила, не давая ему вставить ни слова, будто давно ждала этой минуты, чтобы выговориться до конца.

Внезапно она замолчала, ему послышалось, что она плачет.

— Шура, — сказал он, наполняясь жалостью. — Ты напрасно так… Я никогда о тебе ничего такого не думал. Я люблю тебя… Пусть все, что говорят, правда, мне наплевать, я все равно люблю. Не как другие — серьезно. Я женюсь на тебе, если ты согласна.

Он неловко обнял ее. Она плечом скинула его руку.

— Хорошо, женимся — я согласна. Только куда Катерину денем? — серьезно спросила она.

— Какую Катерину? — удивился он, в самом деле не сразу поняв про кого она говорит.

— Он даже не знает Катерину, — засмеялась она. — Забыл? Короткая же у тебя память.

Они замолчали надолго.

— Истеричкой я становлюсь. Не обращай внимания, — сказала она обычным голосом. — У тебя закурить есть?

— Только махорка.

— Все равно. Сверни сам — я не умею.

Он свернул и ощупью передал ей самокрутку. Вытащил из кармана зажигалку.

— Заслони огонь, чтобы не видно было, а то хозяин опять заругается, — заговорщически прошептала она.

Она прикурила, торопливо судорожно затянулась и поперхнулась дымом.

— Не привыкла еще, — сквозь кашель призналась она. — Научусь когда-нибудь. Всему ведь можно научиться, правда?

На шоссе слышался шум проезжающей машины, она остановилась напротив дома с невыключенным мотором.

— Багнюк? — спросила Шура, поднимаясь.

— Нет, — решил Копылов. Мотор у этой машины стучал по-иному — бодрее, чем у их старой полуторки.

Кто-то резво прошагал мимо окон и вбежал на крыльцо. Шурочка бросила окурок и затоптала. Копылов встал, отряхивая с шинели цепкие соломенные струпья.

— Есть попутная машина, «виллис». Домчит за пять минут, с ветерком, — громко объявил вошедший. Это был капитан, который распоряжался на временном КПП.

Он обращался к Шурочке, умышленно не замечая Федора.

— Поедем? — неожиданно весело спросила Шура, окидывая Копылова настороженным взглядом.

— Неудобно оставлять…

— Багнюк без тебя доедет. Бумага никуда не денется. Верно, капитан, не пропадет наша бумага?

— В машине только одно место. Старшему лейтенанту придется подождать, — сообщил капитан.

Она заколебалась, и Копылов мстительно обрадовался, надеясь, что Шурочка откажется от услуги. Но она согласилась:

— Я, пожалуй, поеду. Мне и так от майора нагоняй будет за самоволку.

Втроем вышли из дому. Хозяин босиком проводил их до порога и, когда дверь захлопнулась, заложил ее на крючок изнутри.

Ветер порывами прицельно хлестал в лицо. Шура спряталась за плечо Копылова и вцепилась пальцами в его руку.

У обочины нетерпеливо топтались четверо офицеров. Шуре уступили место рядом с водителем, остальные тесно сдвинулись позади. Капитан тоже вдавился к ним.

— И вы едете? — спросила Шурочка.

— Вызвали. Утром нужно быть в штабе тыла, — объяснил капитан. — Укройтесь, а то просквозит, — сказал он, отдавая Шуре свою плащ-накидку.

— До свиданья, рыцарь, — улыбнулась Шурочка Копылову. — Не позабудь полушубок. Синьков убьет меня! — прокричала она, когда машина уже тронулась.

Рубиновый глазок заднего подфарника стремительно летел в ноющую голосами ветра прорву ночи. Гул мотора не доносился. Свет чиркнул по кирпичной стене — кажется, это был тот самый госпиталь, где оставили Никитина. До него метров пятьсот, не больше.

Копылов не захотел возвращаться в дом и снова будить поляков. Над дорогой, там где остался шлагбаум, чуть виднелось небольшое зарево — это из трубы сыпались искры. Копылов направился туда. На шоссе было пустынно и одиноко. Ветер подгонял его в спину. За шумом ветра Копылову мысленно различались голоса, Шурочкин и свой. Он заново перебирал в памяти все сказанное ими недавно. Не хотелось вспоминать свое дурацкое нелепое признание. Ведь он говорил искренне, он думал, она мучается, страдает, а она — смеялась. Над чем она смеялась? Неужели над ним? Ну, и пусть. Он тоже шутил. Неужели она поверила? Вот потеха, если поверила!

«Вот потеха, если поверила». Он долго твердил эту фразу, чуть не вслух, и от частого повторения слова потеряли смысл — мысленно он говорил: «Вот потеха, если поверила», а думал совсем другое.

Сейчас он больше злился на капитана, чем на нее. Если бы она отказалась ехать, он простил бы ей все и снова бы повторил, что любит, любит. Встал бы перед нею на колени, унизился, как угодно, только бы не так вот случилось, как вышло — остался не при чем.

У шлагбаума никого не было, часовой отогревался в будке. Кроме него на полу у печки, разомлев от тепла, сидел еще один солдат. При виде вошедшего офицера он хотел было встать, но поленился.

— Погрейтесь с нами, — предложил он и подал Копылову легкий раздвижной стул, какими до войны пользовались бродячие уличные сапожники. — Нашего капитана мебель.

Часовой, сидя в обнимку с карабином, перекручивал обмотку, попутно отколупывая насохшую на ней глину.

Копылов примостился на стуле. Солдаты продолжали разговор, начатый до него.

— Молодым на войне труднее, — сказал тот, что перематывал обмотку. — Мы-то с тобой уже пожили, ко всему привыкли. Взять к примеру меня: мне бы только знать, что дома сыты, не на одной воде перебиваются, а сам-то уж как-нибудь дотерплю, если судьба помилует. А на теперешнюю нашу службу так и вовсе грех жаловаться — не тяжелее, чем дома по хозяйству. А на передовой в одном хуже, в другом лучше, чем здесь; сказать так: смерти никому прежде времени не хочется или, того хуже, увечья, но зато командиры там обходительней с нашим братом: без дела никто на тебя не накричит. А уж где чистый рай, так в госпитале. В прошлом году под Барановичами в меня добрую пригоршню осколков влепили. Да так крепко, что которые и посейчас сидят в мясе. Вот и попал на койку, — объяснил он Копылову. Одну обмотку он успел смотать и пальцами аккуратно смел насыпавшуюся глину в одну кучку. — Такой там уход и обхождение: и утку тебе и судно подадут — аж стыдно. До войны одну картину привозили, показывали, как на курорте заботятся. У нас мужики и бабы только ахали: «Неужели и вправду так бывает?»

— Деревня, — второй солдат снисходительно улыбнулся и покосился на Копылова. — Он ведь до армии кроме районного села дальше не был.

— Это верно, — согласился первый. — Только ведь и ты такой же мужик. Разве что вырос в деревне, которая побольше.

— Мужик мужику рознь. Нас зимой из колхоза на отхожий промысел отряжали: на конных подводах с железной дороги по разным местам груз отвозили. Всякого повидал.

— Может, и пошире была твоя география, да только теперь сравнялись.

В тесной хибарке было душно и до отупения скучно. Копылову надоело слушать пустой разговор солдат, затеянный от безделья. Из-за них Федор никак не мог сосредоточиться на своих мыслях.

— Но хоть у нас и не тяжелая служба и смерть вроде бы обошла, а посмотришь как бедствуют вокруг — все равно тошно. Скорее бы уж добить гада. Может и поумнеют люди после этой войны — не затеют новой. А вдруг да и позабудут все? Опять захотят, — одним голосом долдонил пожилой солдат и все скручивал длинную свою обмотку.

Копылов встал. Оба солдата посмотрели на него.

— Почему нашей полуторки долго нет? — спросил он. — Так далеко до карьера?

— Далеко-то не скажешь, — ответил тот, что сидел у стены. — Да подъемы там — только на хороших баллонах вытянуть можно. Ну, да вы не беспокойтесь. Наши ребята черта вытартают. Не впервой.

— Тогда вот что, — надумал Федор. — Скажите шоферу: я пошел в госпиталь товарища навестить. Он знает.

Копылов долго барабанил в дверь. Никто не подходил открыть ему.

— Чего шумишь? — Позади Копылова стоял человек-тумба в дохе, держа винтовку под мышкой.

— Ты кто? — спросил Федор.

— Не видишь? Караульный.

— Позови кого-нибудь. Мне раненого навестить.

— Нашел время. Небось заполночь. Да и не допускается это — не больница, чтобы свидания устраивать.

— Брат у меня здесь лежит, — соврал Копылов.

— Брат, — задумался человек в дохе. — Попытай с заднего хода. Может, там и услышат. А здесь не достучишься: коридор тут, а за ним стена чуть не в два метра.

Федор обошел вокруг здания, торкаясь во все двери. Одна из них оказалась незапертой. Он очутился в глухом закутке; посветил и увидел вторую дверь, к ней вели несколько ступенек. Федор постучал и сразу услышал за дверью шаги. Кто-то откинул крючок. Перед ним стояла женщина в белом халате. Лица ее он не мог видеть: керосиновая лампа висела у стены позади нее.

— Кто?.. Вы зачем? — спросила она, отступая.

— Мне дежурную сестру.

— Я дежурная.

— Брат у меня здесь, — Копылов решил держаться своей выдумки, так было надежней. — Сегодня его привезли — старший лейтенант Никитин.

— Как же быть? — растерялась сестра. — Не могу я. Надо врача вызвать.

— Я только на минуту, как он. Никто и знать не будет, — убеждал Копылов с горячностью. Теперь ему и самому казалось, что добиться свидания совершенно необходимо. Сестра, когда он рассмотрел ее при свете, оказалась большеглазой девушкой лет двадцати. Она готова была с радостью помочь Копылову и даже растрогалась, что примет участие во встрече братьев, но боялась ответственности. Все же Копылов убедил ее.

Она дала Федору халат, он еле влез в него. Поднялись на второй этаж. Вдоль коридора в нишах подоконников мигали огоньки стеариновых плошек. Проход был узким: у стены стояли койки, занятые ранеными. Пахло йодом и гноем. У двери в палату сестра остановилась.

— Вначале я одна зайду.

Она пробыла недолго.

— Самая дальняя койка в правом углу, — сообщила она, вернувшись, — он не спит. Только вы тихонько, — убедительно попросила она, — не разбудите никого и недолго.

— Всего две минуты, — заверил Копылов.

Молодая сестра благословила его восторженным взглядом; в ее глазах от умиления заблестели слезы. Ему даже неловко стало за обман.

Никитин, приподнявшись на одном локте, ждал медленно подходившего Копылова: пробраться между тесно наставленными койками было не так-то легко. Он, видимо, не мог узнать, кто пришел. У него были лихорадочно возбуждены глаза.

— Здравствуй, Никитин, — сказал Федор, подойдя к койке.

— А, это ты, — разочарованно произнес тот, опуская голову. Она глубоко вдавилась в подушку.

Никитин глядел на потолок и казалось вовсе не интересовался Федором.

— Сильно болит? — по-глупому спросил Копылов.

Никитин перевел на него взгляд. У него было такое выражение, будто он не слышит и хочет по движению губ разгадать, что говорит Копылов.

— Здорово болит? — повторил Копылов.

— А-а, — удивился Никитин вопросу. — Нет… Кажется, не болит. Ты зачем тут? — без интересу спросил он. — Сестра сказала: брат. Думаю, кто бы? Нет у меня братьев.

— Ну, ты того… выздоравливай. Да назад. Если чего надо, сообщи — все можно сделать: или сам приеду, или через кого нужно пошлю, — бормотал Копылов, сознавая, что говорит ерунду, что Никитину нет уже дела ни до него, ни до всего БАО. А он-то еще шел к нему, чтобы поделиться своими огорчениями, хотел рассказать, как признался Шурочке в любви, как она разыграла его и потом уехала на попутной машине.

Никитин подал руку и вяло пожал Копылову пальцы. Когда Федор оглянулся, бывший начальник отдела ГСМ смотрел в одну точку. На его лице была полная отрешенность, словно он вовсе и не замечал голых, давно не беленных стен с разводами сырости, а видел что-то другое, свое.

Подъезжая к штабу, Копылов издали разглядел на ступеньках крыльца женщину, закутанную в армейскую плащ-накидку, и подумал, что это Шурочка дожидается его. Сильно застучало сердце.

Женщина поднялась навстречу.

— Почему так долго? — услыхал Федор голос Катерины.

Он вылез на подножку и вытянул из кузова Шурочкин полушубок.

Несколько раз хлопнул им о борт, вытрясая из меха набившийся гравий.

— Ты зачем здесь? Спала бы в тепле. Охота сидеть на ветру!

Он спрыгнул на землю и мимо Катерины вбежал на крыльцо. Дежурный по штабу поднялся навстречу. Федор бросил полушубок в угол.

— Завтра передашь в санчасть Синькову или Чабанец, — сказал он.

Катерина едва поспевала за ним. До их квартиры было недалеко.

— С Тосей запозднились, картошку чистили. Рассказывают, от нас в двадцати километрах полуторка подорвалась. Свернули на проселок, а там — мины. Никто не знает, чья машина. Я бы все равно не заснула, — объясняла Катерина, с трудом выговаривая слова против ветра.

Копылов сбавил шаг, дал ей возможность идти рядом. Распахнул свою шинель и накрыл Катерину полой.

— Очумел. Зачем ты? Такой ветер! — воскликнула она, но сама прижалась к нему.

4

Последний поворот перед деревней Вальдхаузен. Свет автомобильных фар скользнул по фанерной стрелке-указателю «Хоз. Гилитюк — 4 км» и застрочил по яблоням. Тени стволов слетали под откос дорожной насыпи.

Ни Копылов, ни Багнюк не расслышали выстрелов. Щелкнуло лопнувшее стекло — можно было подумать, что в смотровое окошко тюкнулись ослепленные фарами ночные жуки — две пробоины пришлись как раз на середину стекла.

Багнюк погасил свет и надавил тормоз. Полуторка протащилась еще немного на застопоренных колесах. Оба одновременно вывалились из кабины.

Солдаты маскировочного отделения повыпрыгивали через борт, залегли в кювете. Старшина Брызгалов, начальник маскслужбы БАО, ткнулся носом в суглинок рядом с Копыловым. Сухой треск автоматной очереди раздавался почти рядом. Пули бились в землю, стучали по веткам в кустах. В темноте автоматчик уже не видел цели и стрелял наугад.

Следом за штабной полуторкой шла колонна из пяти автомашин. Свет от переднего грузовика пробивался в прорези молчаливого леса. Машина приближалась к опасной черте. Копылов выбежал наперерез. Нудно взвыли тормоза.

— Гаси фары!

Солдаты аэродромного взвода высыпали из кузова, без команды открыли пальбу.

— Отставить! — приказал Копылов.

Прекратили огонь и с той стороны. Вдалеке на шоссе почудился топот. Федор стрельнул лучом фонарика вдоль дороги — нечеткая изломанная тень метнулась в кусты.

— Стой! Стрелять буду!

Несколько винтовочных выстрелов поспешно раздались вслед беглецу.

Приглядевшись, можно было увидать двухэтажный дом с островерхой черепичной крышей. За деревьями не было видно окон нижнего этажа. Наверху, откуда недавно стрелял автоматчик, смоляной гладью светились остатки разбитых стекол.

Подошла последняя машина и стала впритык позади.

— Что здесь произошло? Куда все подевались? — недоуменно спросила Шура Чабанец, выйдя из кабины.

— Не стой там — ложись! — крикнул Брызгалов.

Копылов подскочил к Шуре.

— Нас обстреляли! — прошептал он тревожно и радостно и за руку стащил ее в кювет.

Они лежали рядом, он не выпускал ее руку. В воздухе к запаху бензина все отчетливей примешивался терпкий настой смолевой клейковины молодых листьев.

— Мы так и будем отсиживаться в канаве до рассвета? — спросила Шура, поднявшись на ноги и отряхивая с гимнастерки и юбки налипший мусор.

Копылов тоже встал: теперь, когда она поднялась в рост, было бы позорно прятаться в кювете. Странное дело, хоть их и обстреляли, но он сам почему-то тоже не верил, что опасность серьезна. К ним присоединились Брызгалов и Игумнов. Багнюк шепотом позвал их к своей полуторке. Все по очереди нащупали пробоины в стекле.

— В самом деле: стреляли, — признала Шурочка.

— Сколько отсюда до передовой? — спросил Игумнов, озираясь в темноте.

Точно этого никто из них не знал. Утром, получая задание, Копылов перенес на свой планшет с оперативной карты начальника штаба извилистую пунктирную черту — линию фронта по вчерашней сводке. Деревня Вальдхаузен попадала восточнее черты почти на три сантиметра — пятнадцать километров. Но было ли так и теперь, никто не мог поручиться. Копылов вспомнил, что за последние четверть часа, с тех самых пор как они свернули на юг от магистрального шоссе, не встречалось ни одного автомобиля. Да и сейчас ниоткуда не доносилось гула моторов. Это настораживало. Хотя, если не считать недавней автоматной очереди, ничто больше не напоминало о близости передовой.

— Двадцать километров, — наугад сказал Копылов, чтобы успокоить остальных.

— Кто же стрелял? — Игумнов еще раз нащупал кругляши пулевых пробоин. Он старался держаться вплотную к кузову, где было больше тени и хоть с одной стороны была защита.

Солдаты поднимали головы из кюветов, прислушиваясь о чем говорят офицеры. Нельзя было дальше томить людей неизвестностью и бездействием. Копылов сознавал это, но не знал, что предпринять. Если деревня в самом деле занята немцами, оставаться у них под носом на шоссе с плохо вооруженной командой опасно. Поворачивать назад, чтобы отъехать подальше в тыл и там разузнать обстановку, тоже — мало хорошего: пока машины станут разворачиваться, немцы могут открыть огонь.

— Вот что: ты оставайся за старшего, — сказал Федор, трогая Игумнова за плечо. — Я пойду в разведку.

Это было, конечно, не лучшим решением для начальника команды — Копылов отдавал себе в этом отчет, — но ничего другого ему не пришло в голову.

— Дать тебе кого-нибудь в помощь? Хочешь, из своего взвода назначу, — предложил Игумнов.

— У тебя же во взводе одни чмошники — ни одного фронтовика. Куда уж им в разведку. — Копылов нарочно при Шурочке напомнил про фронтовиков: ведь из всех них, кроме него, никто не был на передовой.

Вначале он шел по асфальту, на ходу приготовляя пистолет. Он еще слышал, как перешептываются солдаты позади него, потом тишина замкнулась за ним. Он прыгнул в кювет и, пригнувшись, побежал вперед, словно по ходу сообщения. Слева у края шоссе из темноты выдвинулась черная тумба. Он распластался в рытвине, изготовившись стрелять. Тумба оказалась бензоколонкой. Дальше он пополз.

Он подкрадывался уже к ограде, когда позади услышал сопение. Чья-то тень мелькнула в кустах, припала к земле.

— Это я, — прошептал Багнюк.

Федор убрал палец со спускового крючка.

— Кто тебя отправил?

— Никто — сам. Вдвоем веселее будет.

— Хочешь на пулю напороться?

— Нет. Не хочу. Дома пацаны ждут.

До окон первого этажа, скрытых за жалюзи, оставалось совсем немного.

— Будь пока здесь, — прошептал Копылов и перемахнул через тихо зазвеневшую стальную решетку.

Не успел еще оглядеться, как решетка взвизгнула вторично — Багнюк прыгнул через ограду, гулко бухнув в землю каблуками.

Чужой дом совсем не походил на деревенскую избу. Наверху окна были поменьше чем нижние и почти все разбиты.

Они подождали немного, потом Копылов вбежал на крыльцо. Дверь была на замке. Они обошли вокруг.

В полуподвале под домом помещался небольшой гараж. Створки железных ворот были распахнуты. Федор посветил внутрь: старенькая легковушка без колес стояла на чурках-подставках. Вдоль задней стены тянулись полки с инструментами.

По водосточной трубе Копылов влез на карниз, чуть выступающий над первым этажом. Одно из окошек наверху было раскрыто. Оно вело в ванную. Федор почему-то был уверен, что дом пуст — тот, кто обстрелял их, давно убежал в лес — и без опаски ходил по пустым комнатам и коридорам. Только шорох бумаги под ногами да вздыбленные сквозняком гардины пугали его.

Он распахнул окно. Багнюк, держа карабин наизготовку, сторожил внизу.

— Зови остальных! Пусть заезжают — никого нет.

Все шесть машин поместились во дворе позади дома. Выставили усиленный наряд часовых и патрулей. Люди на ночь устроились в одном доме: внизу аэродромный взвод Игумнова и отделение маскировщиков, наверху — Шура Чабанец с амбулаторией и радистки, одну комнату Копылов приберег для себя.

Наскоро прибрались, повыкидывали в окна сломанную мебель. Разбросанные по всем комнатам, затоптанные еще до них белье и одежду позапихивали в пустые гардеробы. Кто-то обнаружил за батареей ношеный офицерский мундир со свастикой на рукаве.

Кроватей и диванов хватило только тем, кто должен ночевать наверху, для Игумнова и старшины Брызгалова солдаты притащили два дивана из другого дома. Остальные полегли вповалку, разостлав на полу брезенты и маскировочные сети. Было уже заполночь, поэтому все быстро угомонились. Четверых солдат, назначенных на подмену часовых, Игумнов заставил обшарить все закоулки.

— Вдруг кто прячется.

Он оказался прав: на чердаке скрывалась старуха немка и двое детей, мальчик и девочка. Малыши цеплялись за бабкину юбку, ошалело поглядывали на окруживших солдат и от страха не решались плакать. Старуха руками прикрывала головы детей и, быстро тараторила по-немецки. Вся сила, какая сбереглась еще в ее сухом костлявом теле, переместилась в светлые глаза, сверкающие испуганно и воинственно. Она быстро сообразила, кто старший, и обращалась только к Копылову. Он немногое успевал понять из ее слов. С трудом составил одну фразу по-немецки:

— Вер шиссен?

— Verstehe nicht! — поспешно воскликнула старуха.

— Вер шиссен? — повторил Игумнов и, подскочив к окну, выставил в улицу свой автомат. — Пах-пах-пах, — пояснил он.

Старуха, видимо, догадалась, о чем спрашивают, и начала быстро говорить, поясняя торопливыми жестами, будто боялась, что ей не позволят закончить.

Главное, что она хотела сказать, Копылов разобрал. Стрелял по ним немецкий обер-лейтенант. Он, раненый, отстал от своих и скрывался в доме. Когда услыхал, что русские близко, начал отстреливаться, но она прогнала его из дому, она не хотела, чтобы из-за него пострадали дети.

Куда-то нужно было поместить их на ночь, и Копылову пришлось уступить комнату, оставленную для себя.

Старая немка и хотела, и боялась поверить, что русские не причинят им вреда, не отпускала от себя малышей и продолжала твердить, что дети ни в чем не виновны, что она сама прогнала обер-лейтенанта из дому.

Копылов взял малыша на руки, чтобы поднять наверх, и ощутил ладонями тепло детского тела даже через вельветовую курточку. Ребенок неистово задрыгал ногами. Пришлось отпустить его. Мальчик тотчас уцепился за старухин подол.

Должно быть старуха решила, что русские хотят взять ее и детей заложниками взамен сбежавшего офицера. Теперь, когда Федор присмотрелся к ней, он понял: она не очень и стара — война и заботы прежде времени износили ее. Держалась она одним только стремлением защитить внуков. Видно, уже так полагалось: в войну заботы о детях доставались старухам.

Внизу солдаты подняли гвалт, даже многие из тех, что уже спали, повскакали. Двое настырных бойцов из отделения маскировщиков разнюхали в подвале тайник, где был замурован бочонок виноградного вина. Сейчас он стоял на полу посредине комнаты. Лейтенант Игумнов босой, в распоясанной гимнастерке — он приготовился уже спать — снимал пробу. Отпил половину стакана и оглядел притихших солдат.

— Гадость, — вынес он приговор и перекривил рот.

— Вроде кваса, — подтвердил солдат, из тех что затаскивали бочонок. Они еще в подвале вышибли пробку и проверили вкус и крепость вина.

Боец из маскировщиков — наверно, он нашел тайник, поэтому признавался другими хозяином бочонка — налил стакан Копылову. Пока Федор пил, все с молчаливым любопытством ждали. Вино в самом деле было слабое и кислое. Копылов распорядился вкатить бочонок наверх и запереть в ванной комнате.

— Завтра в обед вместо компота пойдет, — решил он. — А теперь: отбой! Всем, кроме бодрствующей смены.

— Здесь что-то нацарапано на железке, — солдат показал на металлическую пластинку, привинченную шурупами к верхнему днищу.

Надпись была выгравирована готическим шрифтом. У Копылова был трофейный карманный словарик. Многих слов не было в этом словаре, но Федор все-таки перевел. Получилось вот что: «Вино поставлено в день свадьбы Иоганна Шпельман и Инны Плюш. Надавлено из лучших сортов винограда. Бочонок должен быть опорожнен в день десятилетия друзьями счастливых супругов».

Внизу были нацарапаны еще два слова: «Ad usum», но Копылов не знал как их перевести.

Сейчас эта надпись показалась ему смешной: до срока вино не достояло трех лет: свадьба, судя по дате в углу пластинки, состоялась в ноябре 1938 года.

Копылов сам проследил, как втаскивали бочонок на второй этаж. Ему пришла счастливая мысль, и он ждал только, когда солдаты уйдут вниз. На кухне нашел пустой графин и два бокала из толстого стекла, отлитые в форме мушкетерских сапог. Вода из крана вытекала слабой струей и была ржавая. Чтобы скорее управиться, обмыл посуду вином. Потом нацедил из бочки полный графин.

Обе руки у него были заняты, и Копылов легонько постучал в дверь носком. Шура открыла сразу, она еще не ложилась, только расстелила свою постель на кушетке. Она не удивилась, увидав Копылова.

«Ждала!» — подумал он обрадованно.

— Хозяева хоть и фашисты, а не дураки: припасли нам бочку выдержанного вина — семь лет. В жизни ничего подобного не пробовал, — сказал он, свободно и ловко проскальзывая в приоткрытую дверь мимо Шурочки. Поставил на пол графин и бокалы и раскланялся. Он был в ударе, и первый в его жизни светский поклон вышел удачным, будто он с детства был приучен к изысканным манерам — так по крайней мере показалось ему самому. Он словно видел себя сторонними, но заинтересованными глазами, и остался доволен. Правда, заподозрил себя в подражании и даже вспомнил кому именно подражал — двум американским офицерам, угодившим тогда Шурочке своим бескорыстным восхищением.

— Я тоже никогда не пробовала старых вин, — призналась Шурочка, не замечая в его поведении ничего особенного.

Копылов налил вина — мушкетерские сапоги стали лиловыми.

— Прелестно! — восхищалась Шурочка, поднося бокал к свету. — Сегодня я прониклась уважением к чмошникам, — сказала она, выглянув на него поверх стеклянных ботфорт. — Во-первых, среди них есть рыцари, во-вторых, они бывают вовсе не трусами, иногда.

Он, глядя на нее, медленно сквозь губы цедил вино. Теперь он лучше разобрал вкус: вино было кислым и терпким и пахло старым дубом. Федор почувствовал, как расслабляющая тяжесть скатилась в ноги, и удивился, что действие вина такое быстрое. Голова, правда, была совсем трезвой.

Легкое опьянение прибавило уверенности в себе. Он рассказал Шуре, как пролез в ванную через окно, как пугался темноты и каждого шороха. Вытащив пистолет из кобуры, потешно изобразил, как остолбенел от испуга, когда на него бесшумно кинулась вздутая ветром штора.

Шура издали глядела на него. Она пересела на кушетку. Свет мигалки едва освещал комнату, и вся Шурочкина фигура попадала в тень. Только смеющееся лицо можно было видеть в сумраке, да светились прищуренные глаза. Да еще вспыхивало иногда отсветами пламени вино в просвечивающем бокале, который Шурочка держала на коленях.

— Вот, оказывается, какой ты смельчак. А я думала… — Она медленно отпила несколько глотков. — А вино чудесное, у него и вкус и запах превосходный. Я думала: оно такое же противное, как сильно разведенный спирт. Я ведь еще никакого вина не пробовала — только шампанское, да и то один раз.

— А это особенное вино — свадебное, — сказал Копылов.

— Почему свадебное? — не поняла Шура.

— На бочонке была пластинка с надписью: какие-то Иоганн и Инна женились осенью тридцать восьмого года. Этим вином они собирались отметить десятую годовщину. Не дождались — теперь вино наше, а им уже… — Копылов хотел сказать, что фашисты достукались и никогда больше не будут справлять никаких юбилеев — отошло время, но остановился на полуслове. Шура, перестав улыбаться, смотрела на него отчужденно, подошла к столу и резко поставила бокал — вино выплеснулось через край.

— Чему ты радуешься? — спросила она.

— Совсем не радуюсь, — сказал он примирительно, хоть и не понял, чем обидел ее. — Тебе не нравится вино?

— Вино как вино. — Она ушла к окну. В черном стекле отразилось ее лицо, она смотрела вниз, и глаза были прикрыты веками.

— Что с тобой, Шура? — он тихо подошел к ней и опустил ладонь на шершавый серебристый погон.

— Ничего, пройдет. — В ее голосе слышались слезы. — Это все не в зачет.

— Что не в зачет?

— Ну, это время — война и все эти дни, встречи… — объяснила Шура. — Прутский так считает. Он недавно был тут, приезжал с визитом. — Она усмехнулась и подняла мокрые глаза. Их взгляды встретились в оконном отражении. — Прутский говорит: «Все на войну спишется». Та полька, у него не настоящая жена — пепеже, настоящая — я. Выкручивался и ломался передо мной, как актер. Я его гнала. А он прав: все мы теперь живем, словно все делаем понарошку. Будто и не свою жизнь живем, а взятую напрокат.

Она подошла к столу и судорожно, залпом допила вино.

— И ты такой же, как другие, — почти выкрикнула она. — Станешь спорить? Может, обидишься? Было бы не так, ты бы не завалился ко мне среди ночи да еще с вином.

Пламя вздрогнуло и стало оседать, почти проваливаясь в сильно нагоревший фитиль. Едко запахло бензиновой копотью. Шура достала трофейный немецкий светильник — глиняную плошку с фитильком, залитую стеарином. Этим добром в БАО запаслись все. Успела поджечь фитиль, прежде чем коптилка потухла. Света от плошки было меньше, и потемки в углах стали гуще.

Шура сама налила в оба бокала. Они опять сели за стол друг против друга. Не было между ними только той непринужденности, как вначале.

— Понимаешь, — внезапно обмякшая Шурочка подняла на него доверчивый взгляд. Ее глаза все еще влажно поблескивали, но она уже перестала плакать. — Понимаешь, мне стало жалко этих Иоганна и… как ее…

— Инну Плюш, — подсказал он.

— Иоганна и Инну. Ведь и на них эта война свалилась, и все полетело. А была семья… Я стала ужасно завистливая — завидую всем, у кого была свадьба, настоящая свадьба — не полевая. У этих, Инны и Иоганна, наверно, дети были. А где они теперь?

— Они здесь, рядом.

— Кто они?

— Дети. Прятались от нас на чердаке, с ними старуха.

— Дети? — всполошилась Шурочка. — Где они? Почему ты молчал? Куда вы их девали? Нужно их накормить. — Шура выволокла из угла чемодан и стала рыться в нем, нетерпеливо перешвыривая вещи, пока не нашла бумажный сверток с печеньем.

Копылов светил перед нею, направляя фонарик под ноги — это был круглый американский фонарик с очень сильным лучом. Внутренний замок из двери в комнату, где поместили старуху с детьми, был выдран. Сквозь отверстие виднелось пламя свечи.

Едва скрипнула дверь, старуха встрепенулась, будто все время была наготове. Раскинув костлявые руки, спиной загородила спящих на диване детей. Сквозняком едва не задуло свечу — тень от немки взлетела на потолок.

Разглядев за спиной офицера женщину, старуха немного успокоилась, но по-прежнему была настороже. Шура тихонько подошла к постели. Мальчик и девочка спали — носами в одну подушку, беспокойно раскидавшись на постели. Федор посветил на них, но Шурочка замахала на него, и он отвел луч в сторону.

Шура отдала старухе сверток и попятилась из комнаты на цыпочках. Он вышел следом, притворив дверь, и в замочную пробоину увидел воспаленные, недоверчивые глаза старой немки.

Возвратились в Шурину комнату и стояли посередине в неловкости.

— Ты где устроился? — спросила она.

— Нигде. Хотел занять комнату рядом, да пришлось их поместить.

Шура растерянно передвинула плошку, пламя заметалось между просвечивающими мушкетерскими сапогами.

В дверь громко, требовательно забарабанили.

— Кто там? — крикнул Копылов, раньше чем Шура приложила палец к губам.

— Приехали остальные. У Битнева новый приказ: полеты начнутся сегодня утром, — сообщил Игумнов и прогромыхал сапогами по лестнице вниз.

Только теперь оба они услыхали за окнами перекатистый шум моторов — колонна бензовозов и грузовиков с боеприпасами словно подкралась к деревне. Шура задула огонь и в темноте подняла жалюзи. Сквозь редкую листву кустов в окно немного вскользь одновременно били несколько автомобильных фар.

Большая комната внизу была переполнена. Кое-кто еще упрямился, пытался урвать лишнюю минуту для сна, отворачивался к стене, натягивая на уши воротник шинели.

— Подъем! Подъем! — в два голоса горланили лейтенант Игумнов и старшина Брызгалов. Солдаты спросонья наспех наматывали портянки, свертывали самокрутки, неохотно уходили из душного тепла в прохладную свежую темень. Дверь была открыта настежь. Приехавшие толпились на крыльце, без нужды болтались по дому. Папиросные затяжки освещали невыспавшиеся лица.

Озабоченный, нервный от бессоницы лейтенант Битнев — его назначили на должность начальника ГСМ вместо Никитина — наседал на Игумнова.

— Где емкости устанавливать? Мне нужно сливать горючее. У вас тут ни хрена не готово.

— Тебя ждали, когда приедешь — распорядишься, — ехидничал Игумнов.

— Если через полчаса не смогу отправить колонну во второй рейс, напишу рапорт.

— Не найдешь бумаги, попроси — дам. Строчи на здоровье, только без ошибок. А то один был такой: все писал, а запятые не умел расставлять, так начальник РАБа ему же вкатил выговор.

— А ты не паясничай!

— Иди ты знаешь куда!..

Пока они собачились, Копылов вышел наружу. Колонна растянулась далеко по шоссе, теряясь в потемках — водители давно выключили свет. В тишине слышалось только, как клокочет вода в остывающих радиаторах.

— Федя, мне где с кухней поместиться? — услыхал он знакомый голос. Лица Катерины почти не видно — одни белки. Теплая ладонь тронула его запястье.

Копылов вздрогнул, он совсем позабыл, что она тоже должна приехать с кухней.

— Ты не бережешься, — шепнула она укоризненно. — Багнюк рассказал уже, как вас обстреляли.

— Не время сейчас об этом, — огрызнулся он. — Ничего же не случилось, — прибавил он, сразу смягчаясь.

На втором этаже в комнате Шурочки хлопнуло растворенное окно. Копылов резко отпрянул от Катерины.

— Сама подыщи место, все дома пустые. Некогда было заниматься. Сейчас на аэродром нужно, — сказал он.

— Пошевеливайся! Кончай ночевать! — командовал Игумнов, выйдя на крыльцо и размахивал рукой, в которой была зажата папироса. От нее сыпались мелкие искры.

Солдаты покидали в кузов лопаты и кирки, маскировщики выволокли из дому старую сеть и тоже забросили в машину.

Игумнов сел за руль, Копылов с Брызгаловым влезли в кабину, солдаты через борта позапрыгивали наверх. Спустя минуту вслед за ними направилась вся колонна. Летная полоса начиналась невдалеке от шоссе, к ней отворачивала асфальтированная дорога. Вправо за кюветом темнели накопанные немцами щели-укрытия, виднелся блиндаж, раскатанный на бревна прямым попаданием, и обрушенные ходы сообщения. Подбитый танк, вскинув хобот пушки, стоял возле. Ближний ангар тоже был разбит бомбами — одни арочные переплеты чернели на фоне неба.

Решили укрыть бензозаправщиков в ангаре, растянув на уцелевшем каркасе маскировочную сеть, на месте блиндажа поставили солдат рыть котлован для склада-времянки под боеприпасы. Выбирать, где лучше, времени не было. Если днем, приглядевшись, найдут что другое, переместить склады будет недолго.

На взлетной полосе, выложенной квадратными бетонными плитами, оказалось всего три рваных воронки. Игумнов поставил отделение бойцов засыпать их и утрамбовать. Копылов высадился из кабины. Маскировщики поехали дальше к ангару. Слышно было, как они вытягивали из кузова сети и Брызгалов отдавал распоряжения. На месте разваленного блиндажа солдаты сгружали цистерну — она звонко гудела от ударов.

Собственно, делать на аэродроме Копылову больше было нечего: если будут какие изменения, Игумнов сам скажет. Он пошел к дому напрямую, через поле, изрытое окопами.

Ночь поредела, стали видны дома, разбросанные по обе стороны шоссе. Далеко позади, в створе чернеющего переплета ангара, у горизонта виднелись частые вспышки осветительных ракет. Там была передовая. Она оказалась в другом направлении, чем думал Федор — не на западе, а чуть ли не на севере.

Часовой громко окликнул его. Когда подошел к крыльцу, увидал Катерину, она дожидалась его.

— Я заняла дом наискосок, — сообщила она. — Внизу хватит места для кухни и столовой, а наверху три пустых комнаты. Я уже постелила. Ты иди поспи.

— Некогда сейчас отдыхать, — сказал он, сторонясь ее рук, но она не дала ему уйти, прильнула к нему. Ее живот уже крупно выдавался под гимнастеркой, на солдатском ремне осталось всего несколько свободных проколов. Он удивлялся, что Катерина до сих пор продолжает делать тяжелую работу, вроде бы и не замечая растущей тяжести внутри себя.

— Должен же ты поспать хоть два часа, — в голосе Катерины был справедливый гнев на кого-то неизвестного, кто не позволяет ему отдохнуть.

— Ты иди, — притворно ласково сказал он, — мне нужно в штаб. Может, я скоро вернусь. Отправлю шифровку и приду.

Дверь Шурочкиной комнаты была заперта изнутри. Он несколько раз тихо повернул ручку.

— Кто там?

Ее голос был рядом, словно она сторожила за дверью.

— Я, — прошептал он, прикасаясь губами к замочной скважине.

— Поздно уже. Я легла.

— На одну только минуту. Мне нужно поговорить, обязательно, срочно, — истово бормотал он, нетерпеливо терзая ручку.

Медленно, будто в раздумье, щелкнула задвижка. Шура стояла у порога одетая, только ремень и портупея были сняты. Ветер, рванувшись в раскрытую дверь, взъерошил ее волосы.

Копылов кинулся к ней. Шура резко отстранилась от его протянутых рук.

— Уйди!

— Но почему? — оторопел он. — Ты же ждала меня, не ложилась. Я вижу.

— Я ждала? Просто мне не до сна: завтра наступление, могут быть раненые… Я устала от всего.

— Я люблю тебя! Неужели ты этого не понимаешь? — произнес он сквозь стиснутые зубы, с ненавистью глядя на нее.

— Любит, не любит… — Шурочка невесело рассмеялась. — Разве так любят?

— А ты знаешь — как?

— Не знаю! — выпалила она ему в лицо, внезапно перекривив губы от злости. — Только не так. Уходи! Уходи, прошу тебя, — прибавила она тихо.

Он вышел. От сквозняка дверь со стуком захлопнулась. Шура изнутри клацнула защелкой.

Внизу в большой комнате двое связистов через окно протягивали телефонный провод.

Копылов прошел в другую комнату — там теперь было пусто — и лег на диван.

Отдаленный гул разбудил его. «Началось», — подумал он, возвращаясь к реальности из сна. Перекошенные по сгибу угла полосы света падали сквозь жалюзи на стену,оклеенную пестро-голубыми обоями. В разбитое окно приносился явственный запах весенней листвы.

Вторично колыхнулся пол и задребезжали стекла — рокот канонады принесло издали. Нельзя было уловить отдельных разрывов, они слились в неутихающий гул. Рев моторов низко пролетевшего самолета ворвался в окна.

В соседней комнате, наспех прибранной после суматошной ночи, за столом сидела радистка Утюжникова, громко разговаривала по телефону. На рукаве у нее повязка — Утюжникова была дежурной по штабу. Продолжая говорить в трубку, она протянула Копылову два листка. Это были телеграммы на имя командира БАО: Битнев составил донесение, что колонна с ГСМ и боеприпасами в 4.00 разгрузилась и была отправлена во второй рейс, в другой телеграмме Игумнов сообщал о состоянии аэродрома.

Сверху по лесенке торопливо сбегала Шура. Она приветливо, почти обрадованно улыбнулась Копылову.

— Что это у тебя? Шифровки? Срочные? — спросила она.

— Не очень.

— Тогда позавтракаем вместе.

При свете все вокруг гляделось иначе, чем ночью. Обычное немецкое село — полудеревня-полугородок: двухэтажные дома под крутыми черепичными крышами. Железные решетчатые оградки, подсобные строения в глубине, почти скрытые распустившейся зеленью, водопроводные трубы, уложенные поверх земли — по ним вода подавалась только летом для полива садов и огородов; за окраиной лесок, пробитый солнечным светом — он вовсе не походил на вчерашнюю таинственную чащу. В деревне тишина: если бы не рокот моторов в воздухе и отдаленная канонада — никаких звуков.

— Шура, хочешь я высмотрю для нас двоих комнату? — тихо спросил он, шагая рядом с нею.

— Как знаешь…

Из столовой вышел старшина Брызгалов, расправляя ремень на животе, посмотрел кверху.

— Началось! — будто в самом деле новость сообщил он.

— Наступление. Только бы раненых не было, — вслух подумала Шура и спросила у Копылова: — Не знаешь, кто-нибудь приехал ночью?

— Вроде голос Ивлевой слышался.

— Приехала Ивлева — я видел, — подтвердил Брызгалов.

— Вика! — обрадовалась Шурочка. — Отлично!

В раскрытой двери мелькнуло озабоченное лицо Катерины. Копылов пропустил Шуру впереди себя. Потом вошел. Скованно сел напротив Шурочки, делая вид, будто интересуется тем, что происходит на улице. Старшина Брызгалов за что-то распекал пожилого бойца из своего отделения. Тот, потешный, в нелепой кургузой гимнастерке, в обмотках на кривых ногах, пытался стоять по команде смирно и безучастно ждал, когда старшина выговорится.

Вошла Катерина и поставила на стол тарелки с пюре и тушенкой.

— Здравствуй, — сказал Федор, неожиданно покраснев, и справился: — Как устроилась? Хорошее место?

Первый раз он сказал ей «здравствуй» в столовой — прежде в этом не было нужды: они всегда ночевали вместе.

— Здравствуй, — помедлив, ответила Катерина.

Мельком взглянув в ее лицо, он понял: она уже обо всем догадалась. Стало трудно жевать, скулы будто свело судорогой, казалось, взгляды обеих женщин скрестились на нем, и он не мог поднять глаз. Шурочка выпила кофе и поднялась.

— Побегу на аэродром. Вика, наверно, уже там.

В садике по дорожке заскрипел гравий под ее быстрыми шагами. Неслышное присутствие Катерины Копылов ощутил всем телом, хотя она была в другой комнате. Дверь в кухню была открыта и, если бы она что-нибудь делала, он услыхал бы. Молчание становилось напряженным. Лучше всего было встать и уйти. Но он сидел за столом и тыкал вилкой в остывшее пюре. Наконец решился:

— Я пошел, Кать.

Катерина не ответила, он подождал немного и шагнул к двери.

На крыльце громко затопали.

— Выше ногу! — командовал голос Багнюка. — Сразу видно: не гоняли еще строевым.

Пятилетний карапуз в курточке и коротких штанишках доверчиво вцепился всей пятерней в заскорузлые пальцы шофера.

Увидав Копылова, Багнюк смутился.

Копылов посторонился, пропуская их, и увидел Шурочку — она держала на руках девочку. Позади всех несмело шла старуха.

— Веду вчерашних фашистиков покормиться, если что осталось.

— Катерина, нужно покормить, — сказал Багнюк. — Найдешь что-нибудь?

Катерина стояла в дверях кухни, подбоченясь. Казалось, она готова была раскричаться и прогнать всех. Но вместо этого она вдруг улыбнулась и наклонилась к мальчику. Тот выпустил палец Багнюка, оглянулся на бабку и протянул Катерине руку.

— Здравствуй, — сказал он по-русски.

Катерина судорожно стиснула мальчика. Ее нервные пальцы быстро прошлись по телу ребенка. Он нисколько не был напуган ее порывистостью, почуяв в сильных и уверенных прикосновениях чужой женщины знакомую каждому ребенку материнскую ласку.

— Ой ты, беденыш.

Она посадила детей за пустой стол.

— Ну, кормитесь, — сказал Багнюк и побежал к своей полуторке. Невыключенный мотор ее еле слышно бился. Шурочка догнала его и села рядом. Полуторка направилась в сторону аэродрома.

Дети, возбужденные сытным запахом, нетерпеливо ерзали на стульях. Сейчас они не пугались Копылова, им было не до него. Да и ему самому тоже нужно было уйти, не торчать в столовой. И он опять обозлился, что все, как есть, в последние дни, будто нарочно, подталкивают его к одной и той же мысли — о своем будущем ребенке, которого ждет Катерина. И он опять досадливо отмахнулся от этой мысли. После не будет времени подумать, что ли?

Катерина принесла три тарелки с пюре, на двух было положено понемногу тушенки, на третьей — одни выскребки из котла. Эту тарелку Катерина отдала старухе.

— Поешь и ты.

Старая немка, не поблагодарив, начала есть. Она безучастно жевала пригоревшие одонки, отрешенная ото всего, что происходило рядом, ловила прилетающие залпы канонады — должно быть по звуку узнавала места, где грохочут взрывы.

В начале девятого первые самолеты начали садиться на площадку. Бензозаправщик подруливал к стоянке, техник на ходу выпрыгивал из машины и, волоча за собою шланг, бежал к самолету…

День продолжался стремительно — ритм ему задали ИЛы и ЯКи, плюхающиеся на посадку. И без того накаленную обстановку они нагнетали требовательным ревом своих моторов. Летчики, ненадолго вырвавшись из боя, были нетерпеливы и злы. Все, кто обслуживал самолеты, охотно, даже радостно подчинялись им, безоговорочно признав на сегодня главенство пилотов, право за ними командовать, материться, угрожать…

Усидеть в пустом штабе, где была только дежурная у телефона да дремавший на крыльце часовой, Федор не мог.

Он пошел на аэродром не по дороге, а напрямую. На задах усадьбы был птичник, разделенный металлической сеткой на небольшие клетки; все они соединялись между собой зарешеченными дверьми. Ни одной птицы не осталось в живых: кто-то уже похозяйничал здесь — по задворью и в саду между кустами рябили выщипанные перья. Копылов заглянул в клетки. Пахло пометом, в жестяных поилках было сухо, лишь в одной на донышке осталось немного ржавой воды.

Вдруг он увидел притаившуюся под кормушкой отощавшую пеструю курицу. Обалдевшая от страха и голода, растопырив нечищенные перья, она не шевелилась. Круглыми глазами посмотрела на человека и накатила на зрачки веки. Копылов выгнал ее из клетки. Курица забилась в тень под кустами и нахохлилась там, ожидая судьбу.

Санитарная полуторка, крытая фанерой, дежурила за обочиной летного поля. В ее тени на раскладных стульях, издали похожие друг на дружку, обе в одинаковых белых косынках с красными крестами сидели Шура и Вика. Прикрыв глаза ладошками от солнца, следили за подлетающими самолетами. В медицинской помощи пока никто не нуждался.

Федор сделал порядочный крюк, чтобы повидать Шурочку. Солнце накалило крышу и стенки будки, потеки масляной краски почти плавились.

— Каков денек! — воскликнула Шура.

Она даже не взглянула на Копылова. В вышине между двумя кучевыми облаками кружилось несколько самолетов, будто играли в пятнашки. Один отделился и стал падать, оставляя позади дымный хвост. Он грохнулся километрах в двух — врезался в зеленое поле. Пламя и чад взлетели кверху. Никто не разобрал, чей самолет был сбит.

— Мессера подожгли, — подал голос водитель из кабины, он тоже заинтересованно наблюдал за боем.

Внезапно с другой стороны, совсем низко над лесом, затарахтел мотор, быстро приближаясь. Огненный смерч вихрился, соскальзывая с фюзеляжа и плоскостей. Густая дымная полоса, как дорога, расстилалась позади. Самолет, вырулив над площадкой, начал падать книзу носом. Он немного прокатился, но не смог выровняться — скапотировал. Весь охваченный пламенем, распластался с задранными кверху шасси. Из кабины вывалился пилот в горящей куртке, и отполз в сторону, барахтаясь руками, как неумелый пловец.

Вика и Шура запрыгнули на подножки машины, водитель сразу завел мотор. Копылов, опережая разворачивающуюся полуторку, напрямик побежал к месту аварии, на ходу скидывая гимнастерку. Летчик катался по земле, пытаясь сбить пламя, и рвал на себе одежду. Копылов набросил на него гимнастерку и навалился сверху. Летчик извивался под ним и выкручивался — металлическая пряжка полоснула Копылова поперек груди. Ладони, обжигаясь, натыкались на тлеющую куртку — от нее горячими ошметками сыпались выдранные клочья. Подъехала водовозка — сильная струя из шланга ударила по катающимся на земле переплетенным телам. Летчик, уже затихая, напоследок локтем саданул Копылову под глаз.

Пилот все еще продолжал брыкаться, но уже не с прежней силой. Копылов и водитель санитарной полуторки содрали с него остатки одежды. Больше всего ожогов было на спине — во многих местах кожа вспузырилась. Нога выше колена была продырявлена осколком, кровь продолжала течь из раны. Летчик затихал, окончательно придя в себя, и только сморщился, когда его под мышки затаскивали в санитарную будку. Шурочка и Вика сели по обе стороны от раненого, приготовляя жгут на ногу. Шофер отогнал машину на прежнее место.

Низко над аэродромом взад и вперед утюжил очередной самолет: посадочная полоса была занята горящим истребителем. Игумнов, запаленный, в расстегнутой гимнастерке, матерился напропалую и пускал красные ракеты. Откуда-то подвернулась штабная полуторка. Багнюк подогнал ее близко к самолету и закрепил трос позади рамы. Прежде чем кинуться в огонь, стал под шланг, окачиваясь водой с головы до пят. Копылов натянул на себя мокрую гимнастерку и кинулся на подмогу — он еще был заряжен недавней деятельностью и не смог бы остаться в стороне.

Вдвоем, волоча за собою трос, бросились к самолету. Водитель водовозки струей из шланга хлестнул перед ними. Пламя неохотно чуть-чуть сбивалось водой. От гимнастерки валил горячий пар и хебе прилипало к телу. Багнюк руками рылся в самом огне, зацепляя канат. Пламя рывком выплескивалось из-под струи и ударяло ему в глаза. Дважды они отступали и, отдышавшись, снова кидались в огонь. Наконец, трос удалось закрепить.

Багнюк, отряхивая с себя лоскуты пламени, запрыгнул в кабину. Трос натянулся — самолет дернулся и волоком потащился по бетонному полю — позади оставалась дымящаяся дорожка, на ней выплясывали синие языки. Солдаты ведрами и лопатами закидывали огонь, но он пробивался даже через песок.

Они еще не кончили засыпать огненную дорожку, как очередной истребитель пошел на посадку. Бойцы врассыпную удирали от него — можно было подумать, что самолет атакует их.

Истребитель, брошенный на краю поля, все еще горел. В пламени четко обозначился каркас фюзеляжа и отставленные кверху шасси, как откинутые ноги мертвой птицы.

Кровь узкой полоской проступила сквозь нижнюю рубаху и мокрую гимнастерку. Рану начало саднить. Копылов, огибая летное поле, побежал к санитарной машине. Там уже стояла штабная полуторка, и Вика обкладывала примочками обожженное плечо и руку Багнюка.

Летчик, затихший, лежал на раздвижных носилках, выставленных прямо на землю, в тени машины — внутри будки была нестерпимая жара. Он весь был перебинтован и накрыт простыней. Только голова и лицо остались нетронутыми, да и то на правом виске ожог обозначился сыпью мелких пузырьков. Шура, присев возле раненого, поддерживала одной рукой его голову, другой давала ему пить из эмалированной кружки. Он уже напился досыта, но продолжал цедить воду через стиснутые губы и удивленно смотрел в склоненное над ним Шурино лицо. Потом отодвинул кружку и улыбнулся ей. Он уже примирился с ранением, входил во вкус своего нового положения и с удовольствием принимал заботы хорошенькой медицинской сестры. Чистое свежеобмытое лицо его медленно начинало бледнеть от потери крови.

Копылов с пронзительной ревностью смотрел, как раненый летчик стиснул ладонями Шурину руку и она не отнимала ее. Вика йодом смазала Копылову царапину на груди и трижды обмотнула бинтом. Он поскорее натянул на себя рубаху и гимнастерку, чтобы Шурочка и летчик не увидали, какая незначительная рана у него — мог бы и не приходить на перевязку.

— Ого! Кто это тебя так разукрасил? — спросила Шура, увидав Копылова.

— Это? — Вика пальцами коснулась подглазья Федора.

Только сейчас он почувствовал опухоль — это была метина, которую ему оставил пилот, когда они барахтались.

— Стукнулся невзначай, — объяснил он, не желая говорить правду.

— Готово, — Багнюк откинул задний борт машины. Помятая, наспех отжатая гимнастерка облепила его плечи. Из-под распоротого левого рукава выглядывал наклеенный пластырь.

Вдвоем с Копыловым подняли носилки с летчиком в кузов.

— Я поеду сопровождать, — решила Шура. — Ты подежурь одна, Вика. Мы скоро — через полчаса вернемся.

— Не успеем за полчаса, — заспорил Багнюк, усаживаясь в кабину. — Почти двадцать километров, да еще мост разбомблен, крюк будем делать — считай: сорок.

— Ну, через час вернемся! — рассердилась Шура. — Подсади.

Копылов помог ей запрыгнуть в кузов.

Полуторка запылила по краю летного поля, выезжая на шоссе.

Федор невнимательно брел через поле и попал не туда, где был штаб — в деревне все усадьбы были похожи одна на другую. В глубине сада, весь спрятанный в зелени, виднелся небольшой домишко. Под домом — гараж, в нем стоял исправный мотоцикл. Ограда была повалена, и на земле отпечатались следы гусениц.

На нижнем этаже было перебуторено, пол и подоконники засижены голубями. На втором этаже — туда вела внутренняя деревянная лестница — находилась всего одна комната. Зато в ней почти ничего не было тронуто, даже зеркало в гардеробе уцелело.

Видимо, в комнате и прежде жил мужчина: на столике лежала пачка лезвий для безопаски, в алюминиевом стаканчике — необмытая кисть с присохшей мыльной пеной, на полу валялся старый журнал мод, и у одной хорошенькой манекенщицы цветным карандашом были подрисованы усы.

В зеркале Копылов увидел, что синяк под глазом стал разноцветным, а гимнастерка во многих местах прожжена до дыр, будто обрызгана кислотой.

Его старая, зимняя, гимнастерка осталась среди вещей Катерины.

Солдаты из взвода Игумнова и отделения маскировщиков обедали в саду, примостив под яблонями самодельный стол из досок. Катерина подавала миски с борщом через открытое окошко. Мальчик и девочка вертелись тут же посреди солдат. Пожилой боец, которого утром за что-то распекал старшина, вытянув под стол сухопарые ноги с тощими икрами под накрученными обмотками, учил пацана русским словам:

— Хлеб, каша…

— Хлеб, каша, — повторял тот, улыбаясь.

Из-за спины Катерины озабоченно выглянула старуха немка. Она уже приладилась к месту — помогала на кухне мыть посуду.

В столовой сидели только Брызгалов и Битнев. Распаренные после еды, они посасывали прохладное вино — вчерашний трофей. Катерина каждому щедро зачерпывала по полной кружке.

Копылов подошел к кухонной двери. Катерина заметила его.

— Нужно переодеться, — сказал он, показывая прожженные дырки на груди.

Она без интереса поглядела на мокрую гимнастерку, на синяк под глазом.

— Наверху, — сказала она и забренчала черпаком в опустевшем котле.

Довольный, что обошлось без лишних разговоров, он поднялся наверх. Комнату Катерины узнал сразу: в ней было прибрано, и кровать была застлана линялым от стирок армейским одеялом.

Он торопливо переоделся. Остальные вещи свои комком спихал в гимнастерку и рукавами связал в узел, чтобы удобней нести.

Катерина попалась ему навстречу, когда он спускался. Она увидела узел в его руках и спиной прижалась к деревянным перилам, уступая ему проход.

— Катя…

Она подняла на него отрешенные холодные глаза.

— Катя, — повторил он пересохшим ртом. Она сильнее придавилась к перилам.

— Проходи. Некогда мне.

Остаток дня просидел в радиобудке — после обеда прибыла штабная рация. Вместе с радистами приехал Сидельников. Он сообщил, что завтра-послезавтра нагрянут остальные — основной аэродром будет теперь здесь. Наступление развивалось успешно.

Последние самолеты садились на заправку в четыре часа дня, после этого сразу настала тишина.

Багнюк и Шурочка все не возвращались. Копылов измучился от ожидания: в открытую дверцу будки ему было видно участок шоссе до самой окраины Вальдхаузена. Штабная полуторка показалась только к вечеру. Машина остановилась напротив штаба. Шурочка, не замечая подошедшего Копылова, вбежала на второй этаж в свою комнату. Он поднялся за нею. Сидя на полу перед раскрытым чемоданом, Шура укладывала вещи.

— Я нашел приличную комнатешку… — сказал он.

— Помоги закрыть. — Шура подтолкнула к нему набитый чемодан и стала скручивать постель.

Он за один раз поднял ящик с медикаментами и чемодан. Шура надела через плечо санитарную сумку и забрала постель.

— Не нужно в машину грузить: это здесь, рядом, — сказал он, когда Шурочка направилась к полуторке.

— Я буду жить с Викой, — не глядя на него, сказала она, стараясь забросить узел через борт.

Багнюк помог ей.

Копылов и Багнюк ходили в героях. Наградные были утверждены в штабе армии: Копылову — «Отечественная война» второй степени, Багнюку — «За отвагу». Вскоре должен появиться указ — в конце войны их едва успевали печатать.

Ожидалась новая перебазировка. Передовая продвинулась далеко на запад, за Одер, даже по ночам не стало слышно разрывов снарядов. Утрами Копылов пробуждался от машинного рева, техники начинали прогревать моторы перед вылетами.

Порядок в его холостяцкой квартире один раз в три-четыре дня наводила старуха-немка — теперь она была в распоряжении начальника КЭЧ Сидельникова, он ежедневно давал ей задания, где прибираться. За это ей отпускали обеды из офицерской столовой.

Шурочка упорно избегала встреч наедине. Он ни разу не застал ее в клубе — она перестала бывать и там. Неужели он стал так противен ей?

В свободные часы Копылов стал учиться водить мотоцикл. Тот, что достался ему от прежних хозяев дома, оказался исправным. Он выбирал всегда одно и то же место. Южнее Вальдхаузена на двенадцатикилометровом участке шоссе движения почти не было: разрушенный мост не стали восстанавливать. Выжимая из трескучего мотора предельную скорость, Копылов отводил душу. Он довольно легко утешался, отдаваясь мечтам о скором послевоенном будущем. В конце концов свет не сошелся клином на Шурочке.

Он только что миновал крайний дом, на фасаде которого качались две перевернутые буквы от старой вывески — кажется, была аптека. Впереди по середине шоссе шла Шурочка. Она подняла руку, еще не разглядев, кто едет. Он затормозил и остановил мотоцикл, обдав ее отработанным газом.

— Ты куда?

Она закашлялась, отмахиваясь от едкого выхлопа.

— В Шенвальде.

— Если не страшно, подвезу.

Она поколебалась только мгновение и села позади, обвив его руками. Встречный ветер упруго бил в лицо. Шурочка пряталась за его спиной. Оба молчали. Он решил, что поговорит с нею на обратном пути. Не станет же она ночевать в Шенвальде.

Мост был обрушен, но можно было перебраться на другую сторону по балке. Шурочка, раскинув руки в стороны, первая перешла на тот берег. Копылов еле сумел перевести за нею тяжелый мотоцикл. Отсюда уже было недалеко. Показалась кирха, ее острый шпиль поднимался над рощей и домами. Шурочка попросила свернуть влево к четырехэтажному зданию, расположенному посреди парка. Здесь размещался эвакогоспиталь. По аллеям в синих халатах и хлопчатобумажных пижамах бродили выздоравливающие.

Шура спрыгнула с сидения и побежала по аллее к центральному входу. Раненые смотрели ей вслед. Федор прислонил мотоцикл к ограде, достал из кармана пачку немецких сигарет под номером.

Шура долго не появлялась. Он закурил вторую сигарету. Трое солдат на костылях приблизились к нему.

— Разреши сигарету, старшой, — попросил один из них, по праву раненого панибратски опуская полное звание офицера.

Копылов протянул пачку. Каждый вытащил по две сигареты: одну прикурил, вторую, про запас, спрятал за ухо.

— Летчик? — спросил один, уважительно кивнув на петлицы Копылова.

— Не совсем, — заскромничал Федор. Он не выдавал себя за настоящего авиатора, как многие офицеры из БАО.

— Лежит тут один обожженный и нога прострелена. На сорок шестом вылете подфартило. Больше уж поди не придется: говорят, до Берлина рукой подать. Мы свое, считай, оттрубили.

— Оттрубили, — подтвердил Копылов рассеянно. Он разглядел Шурочку в конце аллеи. Она склонилась над инвалидной коляской на велосипедных колесах. В ней сидел раненый, выставив перед собой на тележке загипсованную ногу. Больше Федор не слышал, про что говорили солдаты. Он смотрел, как по дорожке катилась коляска и раненый ловко управлял ручными педалями, а Шурочка не отходила от него. Федор был уверен, что это и есть тот самый летчик, с которого он сдирал тлеющую куртку.

Наконец, они расстались. Раненый пилот махал Шурочке рукой. Она вприпрыжку бежала по аллее и радостно приветствовала встречных раненых, которые нарочно собрались здесь и расселись на скамейках, чтобы посмотреть на нее.

У ворот она остановилась и последний раз помахала всем. Копылов начал заводить мотоцикл.

— Я ведь скоро, правда? — счастливо улыбаясь, спросила Шурочка.

— Ты к нему приезжала?

— К нему, — сказала она, перестав улыбаться.

Он дождался, когда она уселась, и рванул с места. Выехав на прямое шоссе, вцепился в руль и прибавил газу. Шурочка молчала, только судорожно стискивала руки, когда взбесившийся мотоцикл подскакивал на выбоинах.

Он сидел в своей каморке и перечитывал последние письма из дому и от знакомых ребят, с которыми только недавно наладил связь. Из них кто так же, как он, служил в армии, кто был демобилизован по ранению. И хоть у всех у них судьба сложилась по-разному, общим было то, что все чего-то ждали от будущего, которое настанет сразу после войны.

В открытое окно донесся детский голос, что-то кричавший по-немецки. Федор высунулся наружу. Знакомый мальчик в вельветовой курточке бежал по дорожке между кустами яблонь, задрав голову кверху, должно быть, гнался за бабочкой или жуком — Копылову не было видно. Тропинка, посыпанная розовым гравием, круто отворачивала влево, но мальчик так разогнался, что не мог ни переменить направление, ни остановиться — высылался в рост и проехался по земле. Восторженный крик враз осекся, сменился судорожным плачем взахлеб. Копылов не стал спускаться по лестнице через захламленный нижний этаж — выскочил из окна. Мальчишка услыхал шаги и поднял лицо. Не то от испуга, не то от удивления перестал реветь, только слезы продолжали еще блестеть на перепачканном лице. Копылов присел возле него на корточки. С минуту оба они, взрослый мужчина и ребенок, рассматривали друг друга. Мальчик на время забыл про боль, в светлых глазах его притаилось любопытство и настороженное ожидание.

— Вот видишь, можно и не хныкать, — сказал Копылов.

Лицо мальчика просветлело, губы, надломленные выражением недавней боли и обиды, расправились в щедрой улыбке. Копылов поднял его с земли. Одна коленка была сильно расцарапана, и мальчишка, увидев кровь, опять скривился.

— Ну, ну. Есть о чем, — остановил его Федор, и ребенок снова улыбнулся через силу, хоть из глаз все равно выкатились две большие слезины.

— Идем ко мне, что-нибудь придумаем. — Копылов взял его на руки, и тот без страха прижался к нему теплой и влажной щекой.

Ранку обмыли одеколоном и перевязали бинтом — у Копылова случайно завалялся индивидуальный пакет. Мальчишка терпеливо перенес боль. Он уже давно перестал пугаться русских. Ему даже понравилось на квартире у офицера, он не прочь был поиграть на полу.

Он не отстал от Федора, когда тот вышел на улицу. Щекочущими мягкими пальцами ухватился за руку и сопровождал его до штаба, наверное, испытывая удовольствие от того, что шагает рядом со взрослым и что все могут видеть его перебинтованную ногу.

— Старший лейтенант! — звал Копылова бегущий по улице дежурный по части старшина Брызгалов. — Перебазировка!

Заряженный радостным нетерпением, он промчался дальше, упоенно оповещая всех встречных:

— Перебазировка!

Когда загружали на машину сейфы и ящики со штабными документами, среди всеобщей суматохи и беготни Копылов много раз замечал притихшего в стороне мальчонку — его большие расширенные глаза.

На новом месте долго не простояли. Кольцо армий плотно сжималось вокруг Берлина. Батальон опять раскидали на два аэродрома, и Копылов снова был назначен старшим комендатуры.

Только в самом конце апреля съехались в одно место, на этот раз — западнее окруженного Берлина. БАО разместился в казармах бывшего немецкого авиаучилища. Над аркой центральных ворот болтались сколки обитой прикладами фашистской свастики. Под штаб заняли двухэтажный корпус. При немцах здесь была канцелярия и финчасть: в стальных сейфах, вделанных в массивные стены, остались пачки денег. Подобрать ключи к сейфам не удалось — пришлось взломать. Полусотенные и сотенные бумажки раскидали по всему дому. Посыльный и дежурный по штабу смели их и сожгли.

Мельком встречая Катерину в столовой, Копылов исподтишка останавливал взгляд на ее располневшей фигуре. Ей приходилось ежедневно делать тяжелую работу, и она справлялась как ни в чем не бывало, хотя стоило ей попроситься, ее, как и других женщин в подобных случаях, отпустили бы в тыл…

Иногда Федор, с пугающей его самого явью, представлял себе голозадого карапуза, ползающего по траве, и тогда ему хотелось поговорить с Катериной наедине. Но он всегда заставал ее с Тосей и не отваживался начать. После того, как он оставил Катерину, Тося смотрела на него не иначе как на бессовестного обманщика.

Сегодня в кухне была одна повариха.

— Незачем и знать, где она, — серьезно сказала Тося. — Иди к своей раскрасавице, та приголубит. И на кухне нечего делать постороннему. Хоть ты и начальник у себя там, а мне бояться нечего — уходи!

Из-за притворенной двери вышла Катерина.

— Ну вот, явилась. Звали тебя? — накинулась на нее повариха.

— Ладно, теть Тось, — поморщилась Катерина, садясь на стул.

Тетя Тося ушла, рассерженно хлопнув дверью.

— Катя, — выговорил он через силу. Она повела на него выжидающий взгляд — он осекся, не зная, что продолжать. Она терпеливо ждала.

— Недавно письмо из дому пришло: родители согласны, чтобы ты приехала, — соврал он вдруг, не зная зачем. — Скоро война кончится — поедем вместе. Или еще лучше: проси отпуск — тебе дадут сразу… В городе акушеры, больница… и за ребенком будет кому присмотреть. Мама обрадуется.

— Чего это вдруг понадобилось тебе? — поинтересовалась она, и Копылов понял, что она не поверила ни в письмо, ни в согласие родителей, ни в его искренность.

— Ну, ведь будет ребенок. Ведь я буду отцом, — оторопело сказал он.

— Надолго?

— Ты лучше меня знаешь жизнь: мало ли какие размолвки бывали у других, но ведь потом прощали друг друга, и опять жили по-хорошему. Почему ты не хочешь?

— Я на тебя зла не храню. Сама знала, на что шла. Только уж дальше в беду не полезу: здесь-то кинул — выдюжу, а в городе — куда денусь? Кому нужна? Ничего не умею. Да и ненадолго это у тебя: через три дня сам пожалеешь. С месяц еще, может, пробуду в столовой да и подамся к себе. А за него не бойся, сберегу.

Катерина следила, как в большом котле, где варилось мясо для супа, на поверхности скапливались коричневые кровяные выварки. Ее лицо выглядело уставшим и постаревшим.

Над котлом в одну секунду вспучилась пена, и Катерина проворно вскочила. Черпаком собрала накипь.

— Не стой тут. Тося после испилит меня.

5

Восьмого мая в шесть часов вечера Копылов заступил дежурным по части. Перед темнотой он решил обойти все подразделения.

Дальше всех от штаба помещалась санчасть. Никогда еще медики не располагались с таким комфортом: каждый кабинет — в отдельной комнате, даже оборудование, вплоть до зубопротезных кресел, стояло на месте готовое. Совсем недавно в здании помещался немецкий госпиталь. Раненые — те, что могли ходить, видимо, разбрелись из него по окрестным деревням. Остальные, кому терять было нечего, остались в палатах на милость победителей. При них дежурили свои врачи и сиделки. Раненых было немного, и немцы с приходом русских перенесли их в один корпус, что стоял в глубине парка.

Никакой охраны у входа в него не было, и Копылов прошел внутрь. Двери в палаты были отворены. Раненые молчаливо глядели на русского офицера с повязкой на рукаве, идущего вдоль коридора.

Из кабинета с застекленной дверью вышел врач-немец в белом халате. Он был возбужден и продолжал говорить кому-то, бросая слова через плечо назад. Увидев Копылова, он неожиданно заулыбался и кинулся к нему.

— Herr offizier! — воскликнул он, стаскивая с руки тугие резиновые перчатки, и жестом показал, что хочет курить.

Федор с поспешностью, необъяснимой для себя самого, протянул сигарету.

Немец прикурил от своей зажигалки. Пальцы у него дрожали, как у алкоголика. Он жадно затянулся и, выдыхая дым через рот и ноздри, сказал:

— Danke schön!

Из той же двери вслед за ним медленно выходили трое, теснясь в проходе. Две сестры с боков поддерживали раненого. Это был мальчишка лет шестнадцати, остриженный наголо. Обе руки у него были замурованы в гипсе; растопыренные в стороны, они занимали больше половины коридора. Копылов прижался к стене, пропуская сестер.

Выйдя наружу, Федор услыхал шумные голоса и звон стаканов. В корпусе напротив в нижнем этаже справляли фронтовую свадьбу — Копылов уже слышал про это: Шуру Чабанец отдавали за раненого летчика. После госпиталя ему полагался отпуск, но он, прежде чем ехать домой, разузнал где стоит БАО и приехал повидать Шуру.

Федор проходил мимо раскрытых окон, и Вика Ивлева увидала его.

— Старший лейтенант, заходите! — позвала она, высовываясь.

Она и Синьков выбежали встретить Федора и под руки начали втаскивать на крыльцо.

— Я дежурный — мне нельзя, — отнекивался Копылов.

— Неприлично, неприлично отказываться, — увещевал его пьяный Синьков, и не давал уйти. — Как дежурный по части ты обязан поздравить молодых от имени командования. Свадьба номер четыре или пять, — хихикнул он.

Жених и невеста сидели за дальним торцом стола.

— За молодых не отказываются даже и на посту, — отечески убеждал Копылова пожилой майор Лузин, проталкивая Федора между стеной и стульями, на которых сидели гости.

Жених был в форменном кителе при всех орденах. Рядом с ним к спинке стула прислонены новые костыли.

Шура, должно быть с помощью Вики, наспех смастерила себе подвенечную фату из санитарной косынки; с обратной стороны сквозь белое полотно слабо просвечивался красный крест. В волосы ей вплели множество длинных белых лент из марлевых бинтов — теперь на них можно было не скупиться. В великолепии этого убранства она и впрямь походила на невесту. Только гимнастерка и погоны не совсем подходили к случаю.

Жених, будто давно ждал именно Копылова, обрадованно привстал навстречу, хлебосольным жестом раскинул руки над столом. Он был немного пьян и счастлив и, как все счастливые, глуп. Он сам сознавал, что глуп, и от этого все время улыбался чуточку иронично. Расплескивая водку, налил Копылову полный стакан и себе тоже.

— Саша, выпей с нами. Это мой друг, — как старого знакомого представил он Шуре Федора.

Шурочка взяла чей-то наполненный стакан и потянулась чокнуться. Ее глаза блестели и светились от восторга.

— Ты очень, очень милый, что зашел, — прошептала она, и он понял, что сейчас она совсем не помнит про их прежние отношения и в самом деле рада ему, как любому другому гостю.

Они выпили втроем: за столом уже не было общего порядка, все разговаривали громко, вразброд. Копылов начал пробираться назад к двери. Никто больше не обращал на него внимания. Одна только Вика вышла с ним.

— Не поверишь, я так рада за нее: она всю войну мечтала о настоящей свадьбе. Ведь правда, у нас все как надо? Ты был когда-нибудь на свадьбе?

— Нет.

— Вот, никто не был, — подосадовала Вика. — Хоть бы кто-нибудь подсказал, чего не хватает. Это очень важно, а то случится, как в те разы. Ты веришь, что теперь у нее будет все хорошо?

— Н-не знаю… А почему бы нет?

— Горько! Горько! — загорланили вдруг гости.

— Горько! — подхватила Вика, убегая, и оставила Копылова одного.

Ему еще долго слышались веселые крики. Только веселость была какая-то ненастоящая. А может быть, это только ему так казалось.

Было около часу ночи, когда он возвратился в штаб.

Кроме посыльного и дежурной по штабу радистки Веры Поповой, никого не было. Впрочем, все штабные жили в этом же здании в комнатах по общему коридору — только теперь все уже спали.

Копылов тоже заперся в своей комнате и, не раздеваясь, лег на диван.

…Ему приснился жердяной сарай, возвышающийся на месте сожженной избы посреди пустой деревни, закутанной не то туманом, не то дымом, ползущим из расщелин в мерзлой земле.

Внутри сарая на раздвижной кровати лицом к двери сидела старуха, похожая одновременно на Катеринину свекровь и на старую немку из деревни Вальдхаузен. Ее костлявые руки не давали возможности Федору заглянуть, что скрывает она за спиной. Но старуха, занятая тем, чтобы не пустить Копылова, не уследила за тем, кого прятала, и мальчишка просунул голову из-под ее руки. Вовсе не детская страдальческая улыбка переломила его губы. Он подмигнул Федору и отодвинул доску в стене. Старуха не услышала, когда он вылез через дыру наружу. Копылов кинулся догонять его, почему-то заранее уже испытывая ужас, перед тем, что должно быть.

Мальчишка барахтался в грязи, переползая дорогу. Над ним, словно могильная мета, возвышался фанерный крест с надписью: «Мины!».

Облако взрывных газов рассеялось, и на месте, где только что полз мальчишка, открылась воронка, в которой еще продолжало дымиться, старуха перекрестилась.

— Слава тебе, милостивый, прибрал горемыку. А то сколь бы еще маялся.

— Иди! Иди! — сердито прибавила она, замечая Федора. — Не твое это горе — бабье!

Он проснулся. В дверь изо всех сил барабанили.

— Кто там? — спросил он, наспех опоясываясь ремнем.

— Вставайте, старший лейтенант — война кончилась!

Вера бежала по коридору и барабанила без разбору во все двери.

— Вставайте! Вставайте, — со слезами кричала она. — Война кончилась!

Спустя минуту все собрались в общем отделе. Вера Попова обзванивала остальные подразделения и отделы, плача в телефонную трубку, на память читала сообщение, переданное по радио. Все окружили ее, норовя отобрать трубку: каждому хотелось что-нибудь добавить от себя. Обычно уступчивая, беспрекословная Вера на этот раз не признавала ни чинов, ни званий — не отдала трубку даже начальнику штаба.

Большой зал освещали всего две фитильные коптилки из гильз от крупнокалиберных снарядов. Внезапно включился электрический свет, так что от неожиданности все вначале зажмурились.

— Свет! Свет! Молодцы — догадались! — Вера запрыгала вокруг стола, бросила телефонную трубку и подбежала к окну, с силой рванула за низ шторы — тяжелая светомаскировка рухнула на пол. Вера подскочила к другому окну.

— Это еще что за фокусы! — возмутился начальник штаба. — Никто не отменял приказа о светомаскировке.

— Хватит, насиделись в темноте! — девушка ошалело срывала шторы со всех окон подряд. Выбежала в коридор и заметалась по другим помещениям, всюду по пути включая электричество.

Майор хотел было крикнуть что-то вдогонку, но не стал, только махнул рукой.

— Взбесилась девка. — Он обвел всех начальствующим взглядом. — Ну, какого черта вы все повскакали и стоите как истуканы! Неужели ни у кого спирта нет в заначке? Только вам — дежурному — ни полста-грамм, — погрозил он Копылову. — Сейчас же марш в подразделения — и чтобы отбой! Без никаких гвоздей. Знаю, какой там содом подняли. Если завтра будет хоть один пьяный… Э-э, — безнадежно махнул он рукой и опять погрозил Федору. — Попробуй только сам напейся — не посмотрю, что мой помощник!

Начфин Салипов приволок две фляжки: одна была полная, во второй булькало — ополовиненная.

Копылов начал пристраивать кружки на письменном столе вокруг пишущей машинки, накрытой на ночь чехлом.

Майор отобрал у него посуду.

— Выполняйте приказ, дежурный по части!

Федор вышел на крыльцо. Часовой нетерпеливо топтался у входа, держа винтовку штыком кверху.

— Война кончилась? — спросил он, жадно накидываясь на Копылова.

— Передали по радио: кончилась.

Солдат хрястнул затвором и выстрелил в воздух.

— Это еще что?!

— Да вы послушайте: кругом палят.

В самом деле, в разных местах над городом небо исполосовали следы трассирующих пуль. Треск приносился как во время боя. Кто-то стрелял даже внутри расположения БАО, и Копылов направился туда.

Что-то непривычное, позабытое было в этой ночи. Федор оглянулся — и понял. Десятки окон ярким светом хлестали в темноту. Вера Попова носилась уже по второму этажу и везде срывала маскировку — в проемах окон четко виднелась ее фигура.

Копылов шел на выстрелы, ему были видны выплески пламени из ствола автомата, направленного вверх. Стрелял командир автороты капитан Проданец. Долговязый, сутулый, сгорбившись и расставив ноги, он методично пускал в небо длинные очереди. Старшина Бураков деловито подавал ему заряженные магазины, опорожненные рожки запихивал за голенища сапог.

Проданец узнал подошедшего Копылова.

— Слыхал: победа! — сказал он, не прекращая стрельбы. — Дежуришь? Идем ко мне — спирт есть. Сейчас вот обойму кончу.

Весь день девятого мая по шоссе мимо штаба БАО куда-то на запад двигались войска, подчиняясь приказу командования. Казалось, закрученная пружина не могла остановиться вдруг, и пока завод не вышел до конца, моторизованные колонны будут продолжать движение. Все роды оружия проходили, как на параде.

Все, кто был свободен, толпились у обочины: нельзя было оторваться от непрестанного потока машин, транспортеров, танков, орудий и огромной массы людей, переодетых в безликую форму цвета войны — хаки. На дороге возникали пробки, и движение ненадолго стопорилось.

— Воронежских нету? — выкрикивал кто-нибудь из машины.

— Сибиряки-иркутяне, ко мне! — вопил второй.

И пошла разноголосица:

— Из Гомеля я!

— Кировские — вятские, кто?!

— Тамбовские, тамбовские!

— Одесса-мама! Одесса-мама!

Молоденький казах, вытянувшись на цыпочках, молча бегающим взглядом высматривал, не видать ли своих.

Опять взревели моторы — и людская река потекла дальше.

— С победой! — Улыбающийся солдат в замасленной пилотке свесился из кузова, протягивая фляжку, будто намеревался чокнуться, и сам отпил глоток. Спирт тек по подбородку, солдат рукавом вытер губы и отдал фляжку молоденькому ефрейтору. На том все было не по росту: тощая цыплячья шея высовывалась из просторного воротника гимнастерки. Ефрейтор хлебнул и поперхнулся, потешно выпучил глаза — машина с ними проехала мимо. Следом «виллис» на прицепе тащил сорокапятку. На стволе пушки двое примостились верхами лицом друг к другу и напоказ, для публики, чокались пустыми фляжками…

И опять другие машины и транспортеры поползли мимо, и разноголосый шум не прекращался на шоссе.

Копылов уходил ненадолго в штаб, в автороту, завертывал по пути на рацию и снова приходил за ворота — движущийся поток неодолимо тянул к себе: все время была надежда встретить знакомого.

Тут же сбивались в группы по трое-четверо невесть куда и откуда бредущие люди с разноцветными повязками на рукавах: поляки, болгары, итальянцы, венгры, чехи, голландцы, румыны — вся Европа была перебуторена. Им выносили пить, давали сухарей и хлеба; расспрашивали, мешая русские, украинские и чужеземные слова. То были пленные и освобожденные из лагерей, но больше согнанные со всего света в Германию на работу: кто батрачил на немцев, кто отбывал повинность на заводе, шахте…

Всюду раскиданы стреляные гильзы от крупнокалиберных патронов — они с треском выстреливались из-под колес грузовиков. У обочины под солнцем накалялись сваленные в кучи фауст-патроны. Они вдруг стали никому не нужны.

Двое парней, черноволосых и по-цыгански большеглазых и кучерявых, в пропыленных пиджаках расселись на фауст-патроны, грызли сухари, запивая водой из солдатского котелка. Боец, из чьего котелка они пили, толкался подле. Он выступал толмачом, по своему растолковывал жесты и улыбки итальянцев.

— Братья они: один сидел в лагере, другой — в плену. Встретились вот только, на дороге — домой пробираются. — Солдат явно врал, что парни братья, что один из плена, другой освобожден из лагеря — сам он по-итальянски не понимал ни слова, а итальянцы не знали русского — но ему сильно хотелось, чтобы эти двое были братьями.

Среди невообразимого людского скопища каждый был захвачен всеобщим возбуждением и радостью. Как никогда прежде, люди тянулись друг к другу, жажда слитности овладела всеми враз.

Копылов, потрясенный, измотанный этим чувством, бродил от одной кучки к другой. Внутренне он никак не отделял себя от остальных. Казалось, в этот день не могло быть ни личных распрей, ни личных бед — все общее.

Катерина тоже во всякую свободную минуту прибегала на шоссе. На ней поверх гимнастерки новый клеенчатый передник — трофей из бывшей столовой для немецких солдат. Она тоже пьяна от возбуждения, выставив живот, жадно перебегает по лицам проезжающих мимо. На похудевшем лице заострились, отяжелели скулы, и вид у нее немного диковатый — все невольно замечают ее, одинокую среди толпы солдат и офицеров. Федор тоже увидел ее и улыбнулся издали — они уже давно встречались как чужие, но сегодня, в такой день, никто не должен хранить обиду — она тоже. Но Катерина не узнала его —скользнула по нему невидящими глазами: в толпе она надеялась увидеть совсем не его.

Веснушчатый солдат в пилотке набекрень отплясывал в просторном кузове «студебеккера» на ходу. Его товарищ, привалившись спиной к кабине, растягивал меха аккордеона, пытался играть барыню. Еще шестеро, по трое сидя вдоль бортов, следили за плясуном, чтобы не выкувыркнулся из машины. Где-то впереди снова образовалась пробка. Студебеккер, взвизгнув тормозами, остановился — солдат ладошками ударился о кабину, пилотка свалилась, открыв ежик коротких волос.

— Петрусь! — в наступившей тишине прозвенел женский голос.

Солдат поднял пилотку. Его простодушное лицо, только что выражавшее шальную радость, сделалось удивленным. Он сразу отыскал ее среди толпы и остановил взгляд на побелевшем лице Катерины.

— Кать! — коротко выдохнул он и облизнул обветренные губы.

Боец с аккордеоном начал было разводить меха, но остановился — жалкий писк затухал в воздухе. В отдалении продолжались еще выкрики, гам, бряцание, а здесь, вокруг парня и Катерины — образовалась тишина. Смущенный общим вниманием, солдат продолжал расправлять пилотку и охлопывать ее о ладонь.

— Катюха, — снова произнес он, озираясь за поддержкой к замолчавшим товарищам. — Глядите, славяне, где свиделись с землячкой!

Рыжий Петрусь одним махом сиганул из машины и, выпрямляясь после прыжка, носком пнул подвернувшуюся гильзу.

Катерина подалась навстречу, чуть дрогнули ее руки, словно хотела кинуться на шею, но не решалась. Так и застыла — вся одно напряжение. Петрусь тоже неловко остановился, стыдясь проявить свои чувства на виду у других. Со злостью пихнул другую гильзу — она со щенячьим визгом запрыгала по асфальту между колесами машин.

— Гляньте, братва: землячка, — снова обратился он к друзьям за подмогой. — Бок о бок деревни стоят — через болото. Ты чего тут? — спросил Катерину.

Слезливый бабий вопль силой подавила в себе.

— Кашеварю я. Дома-то нету у нас — спалило!

— Гляди-ка. Да ты не убивайся. Есть о чем. Из деревни писали: от наших Котловичей трубы одни пооставались. Эка беда. Вернемся — новые поставим. Да не прежние конуры. Верно, братва? — опять повернулся он к своим.

— Мужика-то, Гришу… убили, — выдавила Катерина. — А сына, Ванятку, сама не уберегла. Гриша-то и в глаза не видал сына: без него родила, без него потеряла, — последние слова она произнесла нараспев, сквозь слезы, но глаза были сухими.

Петрусь помялся, глядя под ноги.

— Давно ты этак?

— С прошлой зимы мыкаюсь.

— Моих кого… батю, сестренку когда видала?

— Тогда же, при немцах еще — живы все были и здоровы, и изба стояла.

— Батя-то умер после. Зиму перезимовал, а по весне… с голоду. Мать и сестра пробились, а он не выдюжил. Недавно написали — скрывали от меня.

Далеко впереди колонна зашевелилась. Шоферы начали запускать моторы, дожидаясь своей очереди, когда можно будет трогаться.

— Петро, сигай в машину — останешься!

Солдат с неожиданной злостью плюнул в кучу фауст-патронов, и не простясь, с толчка перевалился через борт. Товарищи помогли ему встать.

Катерина рванулась вслед за машиной. Она бежала по обочине и кричала, торопясь сказать все, что не успела. Солдат, вцепившись руками в борт, что-то отвечал, но уже не было слышно. Скоро его рыжая макушка затерялась в бесконечной веренице машин.

Мимо проезжали уже другие. Хмельные от всеобщей заразительной радости, недоумевая глядели на беременную женщину в солдатской гимнастерке. Ослепнув от слез, Катерина шагала навстречу движению, и машины объезжали ее, уступая дорогу.

На другой стороне шоссе за домами стреляли в воздух трассирующими пулями — кому-то не терпелось начать салют раньше темноты. На бледном небе штрихи от пуль были едва заметны, а гул моторов заглушал выстрелы.

Войска всю ночь двигались куда-то на запад.

Оглавление

1

2

3

4

5